Евангелие лжецов

Иехуда из Кериота

На рынке во время Пейсаха он узнает из разговора, что он мертв.

Он рассматривает масляную лампу из глины с голубой мозаикой из Тарниша. Ларек неподалеку продает спелые дыни, и там две женщины с покрытыми, как заведено приличиями, волосами обсуждают восстание в Иерусалеме в прошлый Пейсах. Нет никакой нужды обсуждать, но возвращение сезона и празднества дают повод разговорам. Одна женщина с желтым платком с обшитыми краями знает больше другой. Когда он приглядывается к ней, то, как ему кажется, он вспоминает, что она — сестра жены одного раввина, который присоединился к ним в последние недели. Похоже.

«Печально», говорит она, «что столько многим пришлось бежать. Или брать другие имена». Она называет нескольких прошлых знакомых, чьи лица она больше не ожидает увидеть никогда. Бывший сборщик налогов Маттисяху сбежал на юг, в Африку, молодой Иермеяху — в Египет, Таддаи — в Сирию. О других она ничего не слышала, а если и слышала, то лишь совсем неясные слухи. Он замирает, чтобы прислушаться. У нее — больше новостей, чем знал он о своих друзьях.

Женщина, кажется, хорошо информирована. И в какой-то момент она даже намекает, что кто-то из ее знакомых находится здесь в Кесарии, пишет и получает письма от разбежавшихся последователей. Он тоже слышал, что тут есть бунтовщики, потому что Кесария — римский город, столица региона, место пересечения торговых путей, и из-за этого — хорошее место для всевозможных заговоров. Но насколько малого добились они, если совсем неопасно для нее упоминать имя Иехошуа на рыночной площади. Никто не опасается тех, кто следовал за ним.

Женщина качает головой: «Еще столько много матерей не ведают, что сталось с их сыновьями. И Иехуда из Кериота мертв, конечно. Он бросился с крутой скалы на каменное поле. Или, как кто-то еще говорил, его сбросили». Она пожимает плечами.

«Где ты услышала это?» спрашивает он, не успев подумать, насколько мудрым было задавать подобный вопрос.

Женщина смотрит на него с любопытством. На нем тонкие одежды, лицо без бороды, волосы чисто подстрижены. Он не похож на того, кто стал бы их слушать. Они скромно потупились в землю.

«Я…» говорит он, «мне был интересен тот человек в одно время. Очень занятное учение».

Он хорошо выучил подобные выражения. Они легко приходят к нему на ум.

Женщина, у которой только что было столько много слухов, открывает и закрывает рот, но не произносит и звука.

Наконец, она говорит: «Лишь слухи, господин. Мой брат моряк, он рассказывает все эти истории. У нас нет ничего общего с предателями Кесаря».

Тон ее голоса — просящий.

Он кивает головой и улыбается, уводя свой взгляд от них в сторону. У него нет никакого интереса в том, чтобы пугать их.

Другая женщина тут же решает, какую дыню выбрать, и быстро покупает. Они уходят, пробормотав прощальные слова, глядя вниз. Сколько же в их других лоскутах новостей было прямой лжи или пересказов недослышанных историй?

Он вертит глиняный светильник рукой. Он представляет, как бросит его об пол, как разбрызгается масло, разнося расползающимся пятном по твердой земле запах. Через какое-то время до него доходит, что он вспоминает бутылочку благоуханий, разбитую о землю, и то, как комната задохнулась ее ароматом.

Ему хочется обдумать, что он только что услышал. Ничего из сказанного женщиной может быть правдой, или только частью правды, но если эта история ходит между тех, кто знал его друзей, возможно, пришло время перестать прятаться. Возможно, он должен найти их, рассказать им, что он жив, попытаться обьяснить себя.

Он медленно идет домой, выбирая путь подлиннее, к западу мимо порта. Корабли и лодки работают там неуставая. Даже по Субботам, даже в праздники, люди из пятидесяти стран грузят и разгружают корабли. Корзины со свежей рыбой, инжир с плодородных садов севера, масло и благовония из заморья, рулоны дорогих материй, красивые камни и драгоценности для женщин, даже серебряные зеркала и гребни из слоновой кости для тех, кто может позволить их купить. Кесария — богатая.

Порт — тоже одно из чудес света. Люди Херода возвели его в заливе за семь лет. Они трудились и по Субботам, и в седьмой год — год отдыха. Если бы такое происходило в Иерусалеме какой-нибудь проповедник уже прокричал бы толпе последователей, что порт был проклят, что все торговцы там заслужили вечный гнев Бога. Но здесь не Иерусалем, и работа продолжается.

Эта ли свобода, которой он искал так долго? Быть в таком месте, где каждый решает для себя: важны ли для тебя людские законы или нет. Римляне принесли эту свободу вместе со статуями своих, вечно спорящих между собой, богов, а он никогда не замечал ее.

Быть мертвым, размышляет он, это тоже своего рода свобода. Если он мертв — он улыбается от этой мысли — возможно, даже Богу стало все равно после этого.

Размышляя об этом, он обнаруживает, что ноги привели его к небольшому сирийскому храму какой-то их богини. Из тесного мраморного здания доносится звук горлового напева и негромкие ответные фразы молящихся.

Он никогда не был здесь, и внезапно ему становится любопытно увидеть, что делают народы со своими многочисленными богами. И ему еще рано возвращаться домой — вновь встречать толпу надушенных благовониями друзей Калидоруса с улыбкой ироничного лица мертвеца. Он накидывает капюшон, поднимается по пыльным ступеням и, пригнувшись под занавесью, заходит в храм.

Внутри — темно, густой запах дерева и масла. Хорошо сделанные лампы стоят в альковах, но их недостаточно, чтобы хватало света. Люди стоят плотно друг к другу, сгрудившись к алтарю, и какое-то время они выглядят невыразительной массой людей. Но со временем его глаза привыкают к полумраку. В лицевой части храма на мраморном постаменте в свете самых ярких ламп идет служба.

Различий совсем немного. Они убивают голубя и выливают его кровь на камень. Вино разливают в алтаре, молитвы бормочут по-гречески. Священники — женщины, и это, конечно, самая главная разница. Они одеты в белые одежды, и он вспоминает, что слышал когда-то — символ девственности, необладания ими мужчинами. Прошло много времени, когда у Иехуды была женщина — почти год — и тело его часто отзывается желанием по мягкой уступчивой плоти. Он не сомневается, что другие мужчины чувствуют свое тело таким же, когда мягкие девственницы разливают масло: от того кажется ли им этот момент более священным? Он слышал про их веру, что боги их рады желаниям плоти.

И там, конечно, стоит идолица, что тоже различает их храм от Храма в Иерусалеме. Она освещена лучше всего: дюжина ламп стоят в определенном порядке на уступах в форме ладони по стене вокруг нее. Она — обнаженная женщина с большими грудями, широкими бедрами, округлым животом и с бусами вокруг шеи — символ соития и более ничего? Они льют масло у ног статуи, словно она чувствует это, и они курят фимиам у ее головы, словно она слышит запах.

В какой-то момент часть молящихся бросаются вперед и в экстазе покрывают поцелуями ноги статуи, хватая ее за лодыжки, бормоча молитвы, бросая кусочки глины с нацарапанными посланиями и мелкие монеты в священный бассейн перед ней. Как будто — презрительно смотрит он — эти сделанные ими же объекты могут исполнить их же желания. Не произвело впечатления на него. Все это время он думал, что нечто ужасное, даже монструозное, происходило в этих храмах. Как большинство евреев, он никогда не входил в места греховного идолопоклонничества и представлял себе гораздо худшее, чем детские игры со всемогущей, притворно, куклой.

Что-то еще происходит. Улюлюкающие крики впереди толпы, где люди толкаются приблизиться к статуе. Изменилось настроение толпы — он ощущает это вокруг себя — как чувствуется изменения в сухом воздухе пустыни при внезапном приближении шторма. Люди вокруг него начинают дышать гораздо быстрее, сбиваясь в кучу все плотнее и плотнее друг к другу. Он чувствует женскую руку сзади на поясе. Он не может разглядеть ее — темно, и ее голова отвернута — но, как кажется ему, ей около тридцати лет, бледная кожа и намасленные волос с запахом сосновой смолы. Она одета, как уважающая себя замужняя женщина, но пальцы ее все так же хватаются за его одежду. Может, все должно закончиться оргией, он слышал о нечто таком в Иерусалеме. И эта мысль ужасает его и возбуждает, наполовину зародив желание в члене.

Но в мгновенном расхождении блуждающей толпы, когда ему становится видно освещенное место перед статуей, он замечает нечто другое. Женщина с распущенными волосами и со зрачками глаз, закатившимися вверх, танцует перед статуей. Подолы ее одежды вздымаются выше колен. Она неоднократно припадает к земле и подпрыгивает вверх. Из нее вылетают горловые крики. Она стаскивает робу со своих плеч и рук, обнажаются груди, но происходящее совсем далеко от любовных танцев.

В руке ее — небольшой серебряный нож, и она режет себя по рукам и по груди. Другие женщины поют вместе с ней, прищелкивая языками, шлепая себя по телу руками в ритм, и видит он, как приставляет она кончик ножа к соску груди, разрезая ярко-голубую вену. Она наклоняется вперед, и кровь брызгает на ноги статуи, словно молоко от кормящей женщины. Она садится на корточки и бросается срамными местами к статуе. Она режет свои бедра, завершая представление, будто истекает кровью из всех женских частей ее тела.

Женщина рядом с Иехудой все еще держится за него, и ее пальцы конвульсивно хватаются за материю и за его тело. До него доносится запах ее пота. Он убежден, что скоро начнется какой-то сексуальный обряд или что-то такое более отталкивающее, чем виденное им. Он боится этого. Но никто не двигается. Только истекающая кровью женщина продолжает танцевать, разнося свою кровь по статуе, и потом, совершенно внезапно, с диким криком, она падает и выкатывается к ступням идолицы, дрожащая и без сил.

Женщина, стоящая рядом с Иехудой, отпускает свою руку с его тела. Он мельком видит ее взгляд. Она выглядит полубессознательной, ее губы приоткрыты. Она вновь берется за него, неуверенно пробираясь по его робе. Ее рука находит теплую плоть его спины под одеждой. Она уходит ниже, хватаясь за его ягодицы, сжимая их. Позади зала, сквозь занавеси, несколько людей выходят наружу к свету, но он видит, как две-три пары прижались спинами к стенам храма. Кожа женщины глянцево блестит потом. Он чувствует запах ее; сквозь фимиам и запахи двухсот тел, прижатых тесно друг к другу, до него доносится густой желанный аромат ее. Он берется руками за ее талию и полуподнимает ее, проталкиваясь среди мужчин и женщин к храмовой стене. Она уже дышит с трудом, когда — между колонной и грубоотесанным камнем — он приподнимает ее, прижимает к стене, где ее ступни опираются на колонну, задирает подол и входит в нее. Она — влажная, жаркая и готовая, и стонет она, обнажая ее зубы, и руки ее царапают спину его, когда толчками входит он в нее. Не проходит много времени. Он даже не открывает ее грудей, как кончает и, содрогаясь, опускает ее к полу.

Он вновь хочет проникнуть в нее. Он уже ощущает, что не займет много времени для его готовности. Он берется за ее талию. Но она выжимает его руку, отпуская, и направляется к двери. Он следует за ней, выходя, моргая от вечереющего солнца. Он видит к своему удивлению, что у нее рыжие волосы: они выглядели темными, коричневыми в приглушенном мраке храма. До него доходит, что и она может быть удивленной при виде его рыже-коричневых кудрей. Он решается заговорить с ней.

«Как тебя зовут?» спрашивает он.

Но она смотрит в сторону, явно слегка пристыженная, и ничего не отвечает.

Он думает: женщина, я же познал сжатие лона твоего.

Но прежде, чем он может найти, что сказать — нечто неявное, скорее всего, или такое, что она не поймет: ты знаешь, что ты была с мертвецом? — она накидывает платок на голову и спешно уходит.

Наверху мраморных ступеней, ведущих к улице, стоит служанка и держит плоскую тарелку. Ее руки с трудом удерживают вес груды монет, которые кладут верующие уходя. Иехуда дает ей мелкую монету и выходит назад на улицу.

Две пожилые женщины проходят мимо него.

«Она была ассирийкой», тихо говорит одна другой, «та, которая резала себя. Я слышала об их ритуалах».

Другая женщина, одетая в одежды и с прической всеми уважаемой матроны, хмыкает и хмурится. «Так много шума», говорит она. «А что особенного в голубе?»

Запах пира доходит до него прежде, чем он видит его: сладкий липкий запах пролитого вина. Запах помад, тоже, и пахучих масел, которыми намазываются Калидорус и его друзья перед торжеством. Это — запах денег, обильно потраченных.

Он опаздывает к пиру. Это ошибка. Он не отдавал себе отчет, как долго шла церемония в храме, он вернулся немного в себе и был бы крайне благодарен за ванну и сон. Хотя никто не пожурил его, беспокойство среди рабов лишний раз указывает на его ошибку. Один из слуг быстро протирает его мокрой тканью, другой одевает на него свежую одежду и пытается коснуться волос на голове благоуханием. Он хватает за запястье несущего каменный флакон.

«Нет», говорит он.

Раб, помогавший ему с одеждой сотни раз, удивленно смотрит в ответ, но возвращает флакон благовоний на стол. «Мой хозяин ожидает», просит раб.

«Ожидание» немного преувеличено. Пир начался без Иехуды. В обеденной зале шесть мужчин разлеглись на матерчатых кушетках вокруг низкого стола. Стол богато обставлен. Серебряные чашки с вином смешанным с медом. Финики, оливки, хлеб, белый сыр на травах, тарелки с чечевицей и с фруктами, а в центре — огромная морская рыба с нарезанными цитронами, укропом и петрушкой. Все уже пьяные, а еды не убыло и половины.

«А, Иудас» — Калидорус произносит его имя на греческий лад — «мы начали уже подумывать, что ты позабыл о нашем присутствии».

Тон его речи — ядовитый.

«Никогда», отвечает Иехуда. «Меня задержали кое-какие дела на рынке, только и всего. Мои извинения, господа».

Калидорус подозрительно оглядывает его.

«Дела? Я считал» — он прибавляет к речи смешок — «что все твои какие только возможные дела сделаны».

«Мои извинения», повторяет Иехуда.

Наступает время для его представления.

Его трудно назвать гостем пира, как нельзя назвать его просто гостем дома Калидоруса за те месяцы его жизни здесь. Не раб, нет-нет, но не назовешь и другом. Его принимают здесь хорошо, позволяют ходить где угодно, как он пожелает, кормят и щедро предоставили ему вино, одежду и две комнаты, а также все для письма и определенные книги. Но тут эти пиры. Желательность его присутствия требуется чуть тверже, чем просто приглашение. Иногда ему становится интересно: что произойдет, если он откажется от этих щедрых предложений провести «вечер с несколькими друзьями».

Он становится в позу в центре залы. Люди шумно шикают друг на друга, и один человек даже плюется на рыбу громким воинственным «ш-ш-ш-ш». В темном углу комнаты Иехуда замечает двух неподвижно стоящих рабов.

Калидорус представляет его в своей цветистой манере.

«Вашему созерцанию представлен человек», начинает он, «когда-то последователь и близкий наперсник того, кого некие люди называли Царем Евреев, а теперь он — гость моего дома. Поскольку предметом наших дебатов сегодня являются боги, умные ли или глупые, обожаемые ли или наводящие ужас» — Калидорус привел целую серию тем для обсуждений на своих симпозиумах за все время нахождения здесь Иехуды — «его содействие будет неоценимым!» Он подзывает раба вновь наполнить его винную чашу. «Давай, расскажи нам, Иудас из Кариота, расскажи нам о Боге Евреев, и как твоего учителя едва не приняли за него!»

«Мы слышали», говорит один из гостей с красным лицом опьяненности, «что вы евреи верите в то, что ваш Бог живет только в одном доме в Иерусалеме! Если он не так богат, как наши боги, то кто может позволить себе купить много домов?»

Другим слова кажутся ужасно смешными. Один смеется так долго и громко, что начинает задыхаться, и раб справа помогает справиться ему вином.

Иехуда молча вздыхает про себя. Такие слова об евреях слышал каждый из неевреев. Как и ложь о том, что евреи почитают свиней и поэтому не едят их. Как и ложь о том, что в центре Храма Иерусалема, в самом священном месте, стоит осел и помет от него растет горой. Как и ложь о том, что евреям ненавистны их тела и их жены, и поэтому они занимаются любовью через дыру в простыне. Откуда они возникли? Какое бессмысленное сознание придумало их? Кто решил их распространять?

Он решил для себя не вступать в споры о подобных рассказнях. Или проплывать мимо них, как кормчий, предвидя бурные воды. Он пытается донести до них правду шутками.

«Аа», отвечает он пьяному глупцу, «это из-за того, что наш Бог, скорее всего, более верен нам. Словно любящий муж, он старается держаться поближе к дому. А Юпитер, как нам всем известно, любит делиться…» Он показывает толчком тела — чем, и напряженные мышцы его ягодиц внезапно и бурно напоминают ему мускусный запах рыжеволосой женщины в храме.

Шутка срабатывает. Люди смеются. Один из них шлепает пьяного вопрошателя по руке.

«Ты многому научишься от них, эй, Помпониус? Держись поближе к дому, и, может, твоя жена не будет так часто теряться!»

Другие смеются, а Помпониус, одултоватый мужчина пятидесяти лет, хотя все еще с черной шевелюрой густых волос, краснеет, зло оскаливается и выпивает вино.

Калидорус, как замечает Иехуда, выглядит нервничающим. Держи себя в руках, говорит себе Иехуда, и не позорь важных гостей.

«Аа», он выдает лживый смех, «скорее всего, наш Бог, как мудрый муж, знает, что нельзя доверять нам, как нельзя мужу доверять женщине! Если он оставит нас на мгновение, мы начнем рыскать в поисках других богов».

Он преставляет комическую сценку, как женщина смотрит через занавеси ее дома, видит уходящего мужа, и тут же хватает ближайшего раба и усаживается на него сверху. Гости грохочут смехом, провозглашая тосты друг другу, проливая вина больше, чем входит в них. Теперь он держит их крепко.

«Да», шумит Помпониус, немного расслабившись, «ты не можешь доверять женщинам».

Калидорус посылает Иехуде улыбку.

«А теперь, — говорит Иехуда, — обратимся к моей собственной небольшой роли в падении божества. Сейчас трудно вспомнить, каким другим был я в то время. Если можете представить себе, у меня была полная борода». Он выставляет ладони рук чашками на уровне пояса, показывая бороду такой длины, что чистовыбритые римляне кривятся гримасой.

«Не только это, я был еще добродетельным и почетным мужем. Я молился каждый день, я соблюдал все праздники и Субботы, я держался старых традиций чистоты еды и мытья моего тела, и, как заведено, я спал только с моей женой и ни с кем другим».

Он широко подмигивает, будто намекая о небольшом преувеличении. Гости понимающе хмыкают. Иехуда читал Овидия — истории богов сношающихся с женщинами, женщин сношающихся с животными, и как животные превращаются в людей, чтобы могли утолять свою похоть. Он понимают, что представляют из себя эти люди. Они никогда не поверят в то, что здоровый молодой человек сможет быть девственником в двадцать восемь лет, когда он женился, и никогда не приходило ему на ум изменить жене. Скорее всего, они даже не поверят, что он никогда не ел свинины.

И он рассказывает им историю, которую им хочется услышать. Это — шутовская версия истории, отрепетированная им за многие разы подобных пиров. Он точно знает, где замолчать, где выделить шутку, где подчеркнуть трагический момент, превращая его в насмешку. В версии рассказываемой им, он — дерзкий проказник, глупец, решивший бросить вызов Царю. В этой истории Иехошуа — его друг, самый близкий к его сердцу человек — становится капризным маленьким принцем, поднявшим свой крохотный меч на Римское право. Иехуда становится наивной невинностью, говоря: «Если ты начнешь раздражать их кожу, они просто прихлопнут нас всех». Он рисует себя глупцом, сдавшим своих друзей и поверившим, что Пилат всего лишь отругает его. Гости смеются. Они пьют и пьют вино. Калидорус доволен.

И во время лживого рассказа Иехуда напоминает себе, как было на самом деле. Он делает так каждый раз, пусть каждый раз ему становится от этого больно, потому что он должен помнить это, хотя бы оставаясь честным с самим собой.

Он был таким безгрешным и воздержанным, что ни один римлянин смог бы поверить в это. Его отец умер, когда он был ребенком. Он работал на ферме и посещал Храм в праведные дни и заботился о матери и двух молодых сестрах, и только после того, как он вырастил их и отдал замуж, он стал думать и о себе. Он был юношей, любящим Бога слишком сильно, если такое и возможно. Любил Его так сильно и так много думал о Нем, и желал лишь следовать Его желаниям и познать Его слова. Дни в Иерусалеме во время празднеств были единственными днями передышки от постоянной работы, и они были по-настоящему радостными для него, поскольку праздники проходили так близко к тому месту, где жил Бог. И когда женился он — да, в двадцать восемь лет, да, девственником, и да, не видя в этом никаких будущих трудностей и испытаний — заботливый и тяжело работающий тихий человек, и когда лег он с женой своей в первый раз, то посчитал он, свой поступок соединением с Богом, а не с практичной и неугомонной женщиной Елканнах, давшей ему согласие на брак.

Она работала в поле рядом с ним и пряла шерсть, и плела материю, и пекла хлеб, и ощущал он себя счастливым безмерно, хотя был слишком серьезным человеком, чтобы открыто веселиться. Борода у него была длинной и полновесной, хотя Елканнах садилась верхом на него, лежащего в постели, и подрезала волосы ножом, когда он дозволял ей. Он все еще помнит ее задние изгибы, и как плотно они влезали в его ладони, и как член его поднимался к ней, пока она извивалась в его объятиях, смеялась и просила его не шевелиться, а то она порежет его этим ножом, и кто же тогда будет кормильцем для нее и их детей, которые, конечно, появятся — вот подумал он об этом?

Когда ему было двадцать девять лет, лихорадка прошла по Кериоту. Весна долгое время стояла жаркой, и когда пришла болезнь, воды в горных ручьях было мало. Только колодец исправно давал воду, но в какие-то дни они чувствовали себя слишком слабыми, чтобы наклоняться и вытаскивать ведро. Лихорадка слепила людей, когда вылезали черные пятна у глаз, и становилось даже больно смотреть солнечным днем. Это была его ошибка — знал он — пусть и был он таким же больным, как она. Он должен был найти воду для нее.

На третий день смог он подняться с постели и пойти к колодцу. Он проковылял походкой новорожденного ягненка дотуда и обратно, с черными пятнами залепившими края его зрения, но, принеся воду, увидел он, что Елканнах мертва. Тихо лежала в постели, словно ускользнула она между дыханиями. Словно забыла она вдохнуть и вот-вот вспомнит об этом, протрет руки передником, пожурит сама себя за глупость. Да только не было ее уже.

И что-то еще покинуло его, внезапно и не спрашивая его согласия.

Не по сладкому мягкому запаху его жены в постели по утрам более всего тосковал он, хотя тосковал он по ней невыносимо. Тосковал он более всего о Боге, который, как казалось ему, всегда наблюдал за ним, и с которым в тихие времена он разговаривал и представлял себе успокоительный его ответ. Которому плакался он в долгие ночи после смерти отца, и который положил длань свою на его шею и сказал: «Я — Отец твой на небесах, и дам я тебе силу». Почувствовал он, что нить, связывающая его с небесами — будто пуповина материнская к ребенку — порвалась безвозвратно. Возможно, Отец оставался все еще там, но лицо Иехуды было повернуто так далеко в сторону, что более не оставалось у него добрых слов.

Сейчас кажется ему, что преступлением было то, как чувствовал он. Оплакивать Бога более своей жены? Но так и было.

Прошло какое-то время, но для него не было никакой разницы. Несколько сезонов года, а он все так же работал, потому что чем он мог еще заняться, и люди поселка — те, кто также потеряли родителей, детей, супругов, родных — говорили между собой: «Скоро бозьмет он себе другую жену, будут у него сыновья и дочери, и забудет он о первой». Не было им известно, что сердце его остыло, как земля, и опустело пшеничной шелухой.

И потом пришел человек в их поселок. Иехуда никогда не слышал о нем. Решение пойти и послушать его речи было просто выбором между долгой одинокой ночью дома или провести это время, сидя с людьми и слушая глупости, какие только придется им выслушать. Он видел десятки подобных проповедников за много лет, он и Елканнах ходили вместе послушать их иногда и пошутить об их болтовне или, изредка, поспорить об их мудростях.

Поначалу тот человек ничем не отличался от других. Приводил истории, объясняя свои послания, говорил о любви Бога. В какой-то момент он затих. Просеивая землю ладонью. Потирая свой лоб. Огляделся, словно в поиске среди толпы, и нашел своим взором Иехуду, и уставился на него, и задержался своим взглядом так, что Иехуда не мог отвернуться в сторону.

«Ты ищешь Бога», произнес проповедник, «но и Бог ищет тебя. И найдет Он тебя. Сегодня нашел он тебя».

И Иехуда ощутил слезы в своих глазах.

«Потерял ты многое». Человек говорил тоном, не выделяя слов и не стараясь убедить. Он говорил, словно слышал простую правду с небес.

«Бог принял в сердце твою потерю», сказал он, «и Он не забыл тебя, хотя отвернул ты лицо свое от Него. Он говорит с тобой сегодня, как Отец. Скажи мне, кого потерял ты».

Не было никакого секрета. Любой ребенок на улице мог рассказать ему, что по Кериоту прошла болезнь. Каждый человек кого-то потерял.

Иехуда ответил: «Мою жену». Он произнес эти слова с вызовом. Чтобы тот смог удивить его.

«И отца своего?»

Иехуда решил, что тот удачно догадался, и более ничего — проповеднику повезло. Сколько тридцатилетних мужчин не потеряли своих отцов? Этот человек не знал, что он потерял отца юным, когда ему пришлось особенно тяжело.

Но он согласился: «Да».

И человек по имени Иехошуа распростер свои длинные руки и поднялся с земли, и направился к Иехуде, и, взяв его за руку, поставил на ноги. Он положил свои руки на плечи Иехуды и произнес: «Ты думаешь, что твой Отец на небесах позабыл тебя. Но Отец твой небесный — здесь. Сейчас. Привел меня сегодня к тебе. Выслушай», сказал он, «эта история — для тебя».

И он поведал историю толпе.

Жил человек, у которого были два сына. И потому, что были у него торговые дела вдалеке и хозяйство вблизи, послал он одного сына заниматься делами в город и оставил другого с собой, чтобы тот научился хозяйствовать на земле. Того сына, посланного далеко, обуял гнев, потому как не было близких людей рядом с ним, как и отца. Слал он гневные послания отцу с просьбами вернуть его, но отец держал его там долгие десять лет, пока брат его растил свою семью, жил в доме и ухаживал за землей. В конце концов, после многих лет, отец вернул сына домой из города.

«Отец», спросил сын, «зачем ты держал меня так далеко от себя и так долго?»

И ответил отец: «Мой возлюбленный сын, ты был всегда занят моими делами, в каждое мгновение вдали. А теперь ты понял все мои дела, хозяйство это и все в нем — твое».

«Так», продолжил Иехошуа, «и с людьми. Те, кто страдают, наследуют царство небесное, и наш Отец небесный уже выбрал золотое место для тебя, друг мой. Возлюбил он тебя больше всех».

Человек продолжил свои разговоры и проповедования. Но Иехуду словно пронзила молния от макушки головы и до самой земли, потому что ему так захотелось, чтобы все было так на самом деле. Не испытанием, как с Иовом. А как сказал этот человек — подарок.

Той ночью этот человек решил заночевать у ручья — небольшой костер, немного даренной еды за потраченное время и трое его друзей, следовавшие с ним в то время. Иехуда и еще восемь-девять жителей поселка решили посидеть у костра с ним и послушать его разговоры.

Там сказал этот человек то, отчего огонь заполнил Иехуду, будто кровь превратилась в языки пламени.

Среди них оказался нищий, и, когда все открыли свои мешки и сумки и стали есть ячменные лепешки, оливки и сушеную рыбу, у того не было никакой еды с собой. Они все дали понемногу еды, и съел он даденое жадно и благодаря других.

Иехошуа спросил, просеивая землю руками: «Почему даем мы на благотворительность другим?»

Иехуда ответствовал быстро: «Как записано в Торе: „Когда брат твой станет бедным, протяни длань свою к нему и укрепи его — пусть он веры другой и пришелец.“ Бог приказал блюсти так».

Иехошуа медленно кивнул головой. «А теперь ответь мне. Почему это записано в Торе? Почему Бог приказал так?»

Иехуда часто заморгал. Не такой это вопрос, на который может ответить простой человек. Спросить «Почему Бог сделал так?» — это все равно, что сказать «Я понимаю несметный разым Бога».

«Ради нашего наивысшего блага», произнес один из сидящих. «Все заповеди Бога — ради нашего блага».

«Но почему?» продолжил настаивать Иехошуа. «Почему это — благо для нас? Почему Бог установил это для нас?»

Вокруг костра установилась тишина. Трое пришедших с Иехошуа, должно быть, уже знали ответ или смысл вопрошаемого. Остальные сидели онемевшими, боясь дать неправильный ответ. Иехуда, которому внезапно надоела игра, затеянная этим человеком, сделать из них глупцов, решил ответить.

«Нам не дано знать, почему Бог делает так», сказал он. «Наша работа — слушать Его приказы и следовать им».

Другие закивали головами. Вот, что значило быть набожным евреем: выучить законы и следовать им.

«Как солдаты Кесаря?» спросил Иехошуа с улыбкой на губах. «Как наемник? Делать, не ведая причины для этого дела? Наш Бог — не тиран. Он не дал бы нам острый ум, если бы нам не суждено было воспользоваться им. Подумайте. Почему Бог повелел нам творить благо для других?»

Здесь два человека тихо начали собирать свои вещи для ухода. Иехошуа не пытался остановить их. Он сравнил их веру со слепым повиновением солдат; он должен был знать, что для кого-то будет трудно стерпеть эти слова.

Иехуда почувствовал, как мысли его ушли дальше вопроса. Вопрос был очень хорошим. Если ему предстояло догадаться о причине Бога — хотя от самого вопроса возникло легкое нехорошее ощущение, как от вида с крутого обрыва вниз — если бы попытаться, то он мог бы сказать…

«Возможно, Бог приказал нам помогать бедным, потому что Он любит их».

Иехошуа хлопнул его по спине. «Это очень хороший ответ, друг мой! Видишь, мы рассуждаем совсем недолго, а уже нашли, кого любит Бог! И из заповедей Его, кого же Он еще любит?»

«Слепого и калеку…» начал Иехуда, преодолевая свое замешательство, вспоминая слепых. «Вдову и сироту? Как сказано в Торе: „Не обращайся плохо со вдовами и сиротами. Если сделаешь так, то услышу я их плач.“»

«Да», поддержал Иехошуа, «Бог особенно любит женщин без мужей, сыновей без отцов. Подумай еще. Почему Бог говорит: „Возлюби соседа своего?“»

Теперь Иехуда начал понимать. «Потому что Бог любит…» Он подумал. «Он любит тех, кто к нам близки».

«Разве не учил он нас всех возлюбить наших соседей? Не каждого ли человека по соседству каждого другого человека? Даже солдат, разве они не…»

«Нет», отрезал Иехуда, крайне раздраженно, «солдаты — не наши соседи. Если ты станешь так продолжать, ты захочешь, чтобы мы делились едой с людьми, которые пришли сюда, чтобы сжечь наши поля и выдать наших дочерей замуж за тех, кто насиловал наших жен». Он замолчал.

Иехошуа с интересом посмотрел на него.

Воодушевленный Иехуда продолжил: «Ты никак не можешь знать, что Бог замыслил для нас. Он сказал нам возлюбить соседей наших, и того достаточно. Если мы начнем прибавлять все к закону, куда мы придем? Как римляне: маленькие боги говорят нам, что бы мы ни делали — все правильно».

«А что если я скажу так?» произнес Иехошуа. «Тора говорит: „Возлюби соседа своего.“ Но каждый приходится кому-то соседом, я скажу: „Возлюби врага своего.“»

«Это вздор. Мы бы смогли полюбить их, но после этого они не смогли бы полюбить нас».

«Но представь, если бы каждый смог. Представь, что разнесли мы вокруг слова эти. Возлюбить врага своего. От поселка к поселку, от города к городу. Что тогда произойдет? Представь себе».

Пытаясь охватить сказанное, сознание Иехуды запнулось.

«Я не могу представить», наконец признался он. А затем, страстно желая понять: «Объясни мне, учитель».

Иехошуа положил свою загрубевшую кисть на тыльную сторону ладони Иехуды.

«Если бы мир был наполнен людьми, послушавшими эти слова, и всего лишь эти слова, мы бы построили царство небесное на земле. Вот, почему я хожу от поселка к поселку. И тому посвятил я свою жизнь. Учить людей, чтобы видели в словах Бога сердцевину. Представь такое: римляне и греки, и сирийцы, и вавилоняне, и персы, представь, что все мы научились вместе возлюбить друг друга».

Иехуда позволил сознанию пройти по всей карте мира, по всем империям и царствам, воевавшими и пытавшимися покорить друг друга. И представил он, что может произойти, если слова эти передадутся людьми из одних уст другим, из одного сознания другому, из одного города в другой, если простое послание — возлюби врага своего — примется на веру всем миром. Он не увидел, как это могло бы случиться.

«Если хоть один человек воспротивился бы», наконец произнес он, «то все пришло бы в негодность. А в таком миросоздании, где один лишь мир и спокойствие, где нет ножей у людей, один человек смог бы все порушить».

«Значит, не должны мы предаваться покою, пока каждый человек не услышал этого. Подумай», предложил мягко Иехошуа, «на что применим жизни наши? Больше войн, как отцы наши и отцы отцов наших, еще больше? Или найдем себе лучше намерения? Разве не стоит это твоей жизни?»

И Иехуда тут же увидел это, на мгновение. Тотчас, весь мир стал новым для него.

Он не смог перестать думать об этом. Сознание его гремело, будто повозка на каменистой дороге, набирая скорость, катясь вниз, раскачиваясь и дергаясь. Боялся он, что сходит с ума.

Когда другие люди ушли домой после полуночи, он остался поговорить с Иехошуа, задавая каждый вопрос, приходящий ему на ум, иногда просто сидя в тишине.

«А что с теми людьми, которые придут, чтобы навредить тебе? Что делать нам, если они набросятся на нас?»

Иехошуа вытянулся своим длинным телом по спальной циновке поверх камней. Он заложил руки за голову и посмотрел в темное мерцающее звездами небо.

«Что ты думаешь, Иехуда», спросил он, «что говорит тебе твое сердце?»

Иехуда сложил одну ногу поверх другой. Его простецкая коричневая дорожная роба была грязная от пыли и пота. Кожа лица, рук и ног загорела и задубела. Хотя был он все еще молод. Откуда в нем появилось столько знания?

«Я стараюсь…» произнес он и замолк. Он попытался заново представить совершенно новый мир без определенностей, но тут же свернул в прошлое. «Если мы должны возлюбить наших врагов, а наши враги — Римская империя, разве не станем мы их рабами?»

Снова и снова, все, к чему он возвращался, было простым выбором из знакомого ему.

«Станем мы, как священники в Храме», после паузы сказал он, зная, что сдается в своих мыслях, злой на себя от невозможности придумать что-то еще, «кланятся низко Риму? Стараться угодить им?»

Иехошуа приподнялся. «Подойди и ложись рядом», попросил он.

Он подвинулся, оставив место для Иехуды.

Иехуда подошел и лег рядом с ним.

«Посмотри на небеса», сказал Иехошуа, «посмотри на звезды».

Иехуда посмотрел. Небо было заполнено звездами, как гранат заполнен медово-сладкими семенами.

«Мы знаем, что Бог — на небесах», продолжил Иехошуа. «Он смотрит вниз на нас оттуда, будто с вершины горы».

Иехуда ощутил это. Бога, смотрящего вниз на них. Позабытое ощущение.

«Бог не выбирает места своего случайностью», сказал Иехошуа. «Посмотри на звезды. Хоть одна из них выше другой хоть на локоть? Возложил ли Бог на нее корону царственную? Правит ли она над другой?»

Иехуда покачал головой.

«Так думай».

«Если мы не можем воевать Рим, мы должны стать их рабами…» начал он.

«Должны?»

Иехуда стал думать. Сознание его сейчас было таким чистым, как если бы верх головы его открылся наружу, и звездный свет лился сквозь него до самого сердца.

«Если бы мы как-то смогли возлюбить их и продолжали бы жить так же, как до их прихода…? Но они бы нас убили».

«Ты так думаешь? Всю страну?»

Иехошуа слегка двинул рукой, касаясь пальцами Иехуды. Иехуда ощутил прикосновение вспышкой жара, начавшейся в кисти и разлетевшейся через руку, по груди, на все тело, расцветая солнечными лучами.

Иехошуа сказал: «Любовь может быть достойной. Выслушай. Если человек ударит тебя по щеке, то повернись ему другой щекой. Если он хочет этого — дай ему не противясь. Если солдат приказывает тебе пронести что-то для него одно расстояние, ты пронеси два. Так и любовь — покажи, что ты отдаешь себя, как свободный человек, а не из-за приказа. Если приказывают они тебе снять верхнюю одежду, дай им и рубашку».

Иехуда представил себе. Ливень. Солдат требует снять для себя его плащ — такое случалось. И как он снимает с себя рубашку и стоит полуголый под дождем во имя любви.

«Они посчитают нас умалишенными».

«Увидят такую любовь, и поменяются они. Так принесем мы наше послание».

«Ты говоришь о земле обновленной», сказал он, «а дальше что?»

Иехошуа улыбнулся.

«Я не знаю. Но верю я, что Отец мой небесный найдет ответ для нас».

«И что делать нам?»

«Сейчас?» голос Иехошуа стал тихим-тихим. «Бог явился мне в пустыне, и повелел он мне разнести эти слова. Это — священная моя обязанность. А тебе, Иехуда, Он поведал мне, что ты пойдешь со мной и поможешь мне, и станешь другом моим».

Иехошуа похлопал Иехуду по боку, словно человек, благодарящий послушного коня, накинул на себя робу и отвернулся в сторону, засыпая.

Иехуда лежал, но все тело его дрожало, будто натянутая струна лиры. Знал он, что должен был пойти с ними. Когда пойдут они из Кериота по пыльным желтым холмам на север к Хеврону, он пойдет с ними. Этот человек, подумал он, этот пылкий воодушевленный праведник изменит весь мир.

А потом их стало больше. И еще больше и еще. Они шли от города к городу, и в каждом месте находились люди — пару раз женщины — к которым Иехошуа относился по-особому, и к которым у него было особое послание, новая притча или поговорка. И сидели они, разговаривая, пока не затухал костер, а наутро один, два или три человека уходили вместе с ними.

Они становились чем-то, и не было понятно, каким образом это произошло. В памяти Иехуды: в один день они запыленные входили в город, и старые женщины сплевывали свои изжеванные листья, когда шли они мимо, и люди приходили послушать Иехошуа только из-за праздного любопытства, как увидели бы торговца или музыканта. А в другой день, внезапно, приходя в новое место, люди выходили, приветствуя их. Молодые мужчины и женщины поправляли свои робы и спрашивали: «Это — он, он, да?»

Но, когда начинал он размышлять об этом, ничего странного не было. Из-за лечения, конечно же.

Он не вылечивал никого в Кериоте. Он не всегда делал так. Только, когда был определенный человек, или, как заметил Иехуда, собиралась особенно большая толпа. Он почувствовал себя недобрым и недостойным из-за своего наблюдения, но никак не мог избавиться от этой мысли, как только приходилось видеть подобное.

В Ремезе, где пять детей ослепли от той же лихорадки, от которой умерла жена Иехуды, Иехошуа коснулся их голов и прошептал, что Бог успокоит их и сделает их сильнее, но не вылечил их. В Хидионе, где девушка, потерявшая обе ноги, выкатилась на тележке, прося у Иехошуа помощи, он облился слезами при виде страданий ее и помолился с ней, укрепляя ее духом и прося благословения Бога, но только новые конечности не выросли на месте прежних.

А в Кфар Нахуме собралась большая толпа, около двухсот человек, и многие привели своих болеющих долгое время родных. Среди них Иехошуа выбрал одного человека, который причитал, вопил и рвал на себе волосы и одежду. В него вселился демон, как всем было видно, который атаковал бы и невинных и виновных, и даже детей, если бы смог.

Иехуда видал таких демонов, раздиравших людей изнутри, из-за которых они разбивали себе голову о стену или нападали на жену и детей, или кидались с высоты вниз, кончая свою жизнь. В Кериоте был такой же человек, измученный криками демонов в голове его, и, однажды, он откусил часть плоти руки своей, и рана начала пахнуть, и умер он.

Этот человек в Кфар Нахуме рычал, как пес, когда привели его к Иехошуа, и задрал одежды свои, обнажив зад женщинам, стоящим полукругом у дерева. Он рявкал и выл, и пытался схватить женщин и разорвать их своими зубами, и многие отбежали от него, а Иехуда не удивился его виду.

Иехошуа тоже не испугался. Двое братьев этого человека крепко держали того. Они предложили усесться ему на грудь, чтобы успокоить его на время, но Иехошуа взглянул человеку в глаза и сказал: «Ты будешь спокойным. Потому что знаешь ты, я — твой повелитель».

А человек уставился на него, будто испуганный пес, наконец нашедший вожака своей стаи. В глазах был страх, но также и облегчение и просьба.

«Отпустите его руки и ноги», приказал Иехошуа.

«Но, учитель», встревожились братья, «он же бросится на женщин, как раньше делал».

«Отпустите», сказал Иехошуа все с той же интонацией, продолжая глядеть человеку в глаза.

Они отпустили его, и тот не пошевелился.

«Скажи мне имя твое», продолжил Иехошуа. «Демон в душе этого человека, скажи мне имя твое».

Мужчина закатил глаза вверх, заскулил, завыл и оскалил зубы, но не двинулся с места.

«Скажи мне имя твое», повторил Иехошуа, «во имя Бога Отца нашего я приказываю тебе».

И демон в человеке заговорил. Голос его был рычаньем, как у волка, и шипением, как у ящерицы, и сказал он: «Я — Ба’ал Накаш, Повелитель Змей, и этот человек — мой».

Люди поразились увиденному, потому что демон никогда не говорил им своего имени, а все знали, что демоном можно было повелевать, назвав его по имени.

И Иехошуа положил свою руку на лоб мужчины, и тот оставался недвижим с закатанными глазами и оскаленными зубами.

Иехошуа приказал: «Ба’ал Накаш, во имя Бога Отца нашего я приказываю тебе выйти из этого человека!»

Мужчина упал на землю, всхлипнув и захлебнувшись вдохом. Его тело затряслось, и люди забормотали друг другу: «Гляди, это демон старается остаться».

Иехошуа преклонил колени, положил свою руку ему на грудь и прокричал: «Ба’ал Накаш, я приказываю тебе выйти из этого человека!»

Человек скорчился и зашипел, и прокусил свой язык так, что кровь и слюна забились пеной из его рта. Он стал царапать землю, пока не сломал ногти и окровавил камни, и он корчился и бросался на камни, пока синяки не покрыли его тело. Иехошуа глубоко вздохнул, медленно выдохнул и затем, упершись рукой в грудь того мужчины, начал свой последний приказ.

«Во имя Яхаве!» сказал Иехошуа, и люди ахнули, услышав настоящее имя Бога, которое нельзя было произносить вслух, за исключением Первосвященника в самом святейшем месте Храма в Иерусалеме во время Йом Киппура, самого святейшего изо всех праздников, а Иехошуа произнес это имя в захолустном поселке во время лечения зараженного демоном человека. «Во имя Яхаве, выйди из него!»

И, услышав запретное властное имя, все тело человека застыло, спина выгнулась, и выдохнул он диким криком. Люди позже говорили, что никогда не сомневались, что так и кричали демоны. В соседних поселках, говорили, услышали этот крик, в пяти милях от них.

Вопль длился почти десять дыханий, и каждый услышал звук того, как демон покидал человеческое тело. Кто-то говорил, что видели черный дым, поднимающийся из его рта, но Иехуда того не увидел — лишь облака пыли, поднятые корчащимся телом. Когда же крик закончился, человек оставался недвижимым, и всем стало ясно, что демона в нем больше нет.

Мальчик, стоящий позади толпы, внезапно закричал: «Змея!»

И все повернулись, ужаснувшись в ожидании увидеть огромную змею — демона размером с человека. Но то была пестрая ядовитая змея, лениво скрутившаяся кольцом между камней.

«Демон убрался в него!» закричал кто-то, а другой мальчик схватил камень и запустил им в змею. И еще и еще полетели камни, и змея выгнула свою спину и обнажила клыки, как делал только что одержимый демоном человек, но она не смогла устоять против стольких людей, и вскоре ее убили.

Они принесли раздавленную змею к мужчине, неся ее за хвост. А тот сидел и моргал глазами, трогая прокушенный язык одним пальцем, и кровяная слюна стекала из его рта. Хотя демон покинул его, он все еще не был нормальным человеком — да никто не ожидал этого от него — он выглядел полубессознательным, хмурым и что-то бормочащим, но больше не рычал и не шипел. Он заморгал при виде змеи, которую положили рядом с ним.

«Это был твой демон», сказал один из толпы. «Сожги, и ты будешь свободным навеки».

А Иехошуа улыбнулся и взял руку сидящего.

«Твоя вера в Бога и в святое имя Его освободили тебя», объяснил он.

Той ночью в поселке закололи три годовалых козла, чтобы накормить их. А наутро, когда они отправились дальше, около десяти мужчин и женщин из поселка пошли вместе с ними.

Были другие, кто шел с Иехошуа до того, как появился Иехуда, но Иехуда знал, что Иехошуа выделял его. Он мог говорить ему такие вещи, которые другие не смогли бы понять.

После случая, когда Иехошуа выгнал змея-демона из человека в Кфар Нахуме, они сидели и долго разговаривали после того, как другие заснули сном людей с животами, набитыми печеной козлятиной.

«Как Бог говорит тебе», начал Иехуда, «кого лечить?»

Иехошуа поправил край одеяла.

«Я могу видеть», ответил он, «какой демон меня послушается».

Иехуда лег поверх своего одеяла.

«Я знал одного человека в Кериоте, бешеного от демона внутри», сказал он. «Он бился головой об стену».

«Демоны могут заставить человека делать такое», согласился Иехошуа.

«Но когда его мать говорила с ним», продолжил Иехуда, «он становился тихим. На какое-то время. Только после ее смерти, демон не оставил его в покое. Он и умер от этого демона, но пока его мать была жива, он мог слушаться ее голоса, а не демона».

Иехошуа расшевелил прутом угли костра.

«Это как с тобой, да?» спросил Иехуда.

Иехошуа пожал плечами. «Я не понимаю, что ты спрашиваешь у меня».

«Если демон слушается матери», начал свое объяснение Иехуда, «это не от того, что мать имеет силу над демоном. Мать имеет силу над тем человеком. Имя, сказанное тобой сегодня, имеет силу над всеми людьми. Не только над демонами, но и над людьми».

Иехошуа запрокинул назад голову и засмеялся.

«Задавать вопросы — это мудрость, которой я научил тебя», сказал он. «Всегда пользуйся ею со мной. Ты прав. Я не знаю, как я делаю то, что делаю. Когда я говорю, то демоны могут слушать меня, но что происходит потом — в руках Бога».

Они шли, и встречающих их становилось больше. Громаднее. Многочисленнее. Появилась еще какая-то группа среди тех, кто приходил услышать речи Иехошуа или посмотреть, как лечит он и выгоняет демонов. И приходили другие раввины. Их ожидали. Они приходили побороться с ним.

Некоторые пытались смело атаковать его. В Емеке Езра Учитель вызвал его на спор, а после того, как закончили называть друг друга глупцом, Езра прижал Иехошуа к своей груди и предложил ему совместную трапезу. В Ме’етце люди выложили две большие кучи камней, и Иехошуа и их учитель Нехемиа проповедовали, забравшись наверх. В Рефеке задали столько вопросов Иехошуа, и он, истощенный и усталый, взмолился, что никто не смог бы выдержать такой штурм без бочонка вина.

Они пытались поймать его на оговорках, расставляя ловушки, и вытащить на всеобщее обозрение его скрытую надменность и показную рассудочность. А для Иехуды те дни были самыми замечательными. Все знали, что споры шли «ради небесной правды», чего так страстно желали все мудрецы.

Чем больше спорит с тобой человек, тем более начинает уважать тебя. Чем старательнее ищет он дыры в твоих рассуждениях, тем довольнее становится Святый Тот Кто Вездесущ. Великие раввины Хиллел и Шаммаи спорили друг с другом так яростно, что их последователи шли войной за их слова — несколько учеников погибло в тех спорах. И хотя подобные последствия прискорбны, страсть их к спорам достойна всяческой похвалы. А как же еще сможем мы услышать бесконечно непостижимый голос Бога, кроме как в словесной борьбе тех, кому небезразлична Тора, и кто находится в поиске ее труднодостижимой правды?

Кто-то из раввинов, конечно, разозлился. Самые мелкие и самые слабые. Во всех частях мира есть люди, которые не могут стерпеть вопросов к их словам. Это те люди, которые верят в то, что их пурпурные робы и серебряные цепи дают им право властвовать над другими. Они забывают, что у Моисея был лишь деревянный посох, и заикался он в речи своей. Были подобные люди и в лагере Иехошуа: некоторые из последователей не могли стерпеть никаких вопросов точно так же, как некоторые раввины не могли стерпеть никакой критики.

Но самые лучшие люди по обеим сторонам радовались словесным битвам, впиваясь в друг друга. А когда заканчивались споры, с первым лучом рассвета, еще больше мужчин и женщин шло с ними до следующего поселка, и так — далее.

Приблизительно в то время их стало двенадцать человек. Самых близких, внутренний круг. Иехуда никак не смог бы представить себе ранее, что их группа людей станет настолько большой, что появится внутренний круг, но так и произошло. Им было нужно исключить провокаторов, сеющих разногласия среди них, и римских соглядатаев. Там были, конечно, шпионы. Иехошуа нуждался в тех, кому он мог доверять.

Иехуда подошел к каждому из них по отдельности, шепча о том, что ему нужны их советы, их глаза и уши. Заняло немного времени у него, чтобы понять, кому можно было доверять. Он заметил, что задающих вопросы было много во внешнем круге последователей, и он был лишь одним во внутреннем, кого все знали, как спорщика на открытых собраниях.

Было время, когда они не делали различий между собой. В Бейт Саиде за общим столом трапезы Иехошуа, как показалось, сказал, что все различия должны быть сметены в сторону. Но теперь Иехуда оставался одним лишь пятном разногласия во внутреннем круге. Он не станет более делиться мыслями с другими.

«Ты знаешь, что они говорят о тебе?» спросил он.

Иехошуа нахмурился, но ничего не ответил. Они сидели вдвоем у костра. Было поздно, и все другие спали. Было так же, как в самом начале. Таких ночей становилось все меньше и меньше.

«Они говорят, что ты — Мессия. Кого мы ждем. Настоящий потомок Давида. Кто покончит со всеми болезнями и страданиями. О чьем прибытии мы узнаем, потому что не будет более войн, и все мертвые восстанут из могил».

Он хотел продолжить перечислить все разные виды магии, которые делают Мессии, чтобы развеселить Иехошуа. Он так хотел развеселить его. Если бы Иехошуа рассмеялся, то рассмеялся бы и Иехуда, и они стали бы говорить о том, как переделать мир их работой и стараниями, и не надо было бы ожидать Божьей помощи в чудесах, если настоящий потомок Давида сел бы на трон.

Он не засмеялся.

«Ты собираешься сделать так, чтобы лев возлег рядом с агнцем?» спросил Иехуда, и в голосе его появилось обвинение. «Ты собираешься восстановить города из руин?»

Иехошуа ответил очень тихо и спокойно: «Кто знает, что случится по воле Бога?»

Никто не собирался спорить с этим. Да только Иехуда знал, что понимал он в глубине своего сердца.

«Мне кажется, что многие из них верят в такое», сказал он. «Ты должен объяснить им, чтобы они перестали говорить так, даже среди своих».

Иехошуа разворошил угли костра.

«Не мне останавливать их. Они должны говорить правду, какой бы она ни была».

И Иехуде захотелось расшевелить его за плечи, ударить его по лицу, чтобы донести: Бога ради, все, во имя чего мы делали, все, о чем мы говорили. Но увидел он, что было поздно для этого.

«Ты и сам начал верить в такое, да?» и голос его стал рассерженным, и он не мог сдержать себя. «Ты наслушался того, что они говорят о тебе. Как Херод, который слышит только похвалу льстецов, и ты наслушался слишком много».

Иехошуа побледнел и замер. Ноздри его расширились, и в глазах угасал костер, и сказал он: «Ты думаешь, что знаешь волю Бога лучше меня?»

И Иехуда вспомнил того человека, который научил его слушаться знанию своего сердца, и относиться к каждому явлению, как греки, проверяя на возможность правды, и чему можно было научиться из происходящего.

«Я думаю», произнес он, «что если Бог выбрал тебя, Он скажет нам об этом когда-то, а до того мы не должны утруждать себя мыслями об этом».

Иехошуа улыбнулся в ответ. Своей прежней, простой улыбкой.

«Это ли не моя собственная мудрость смотрит на меня из тебя?»

«Да», Иехуда тоже улыбнулся. «Если ты не можешь сказать им „Я — не он“, то, хотя бы уж, не думай об этом, пока Бог не откроет для тебя. Или», и он засмеялся, «до самого твоего смертного часа. Потому что если ты умрешь, не став царем, тогда мы и узнаем, что не был ты никаким Мессией».

«Тогда я покаюсь в моей глупости на смертном одре», сказал Иехошуа и хмыкнул смешком, и отклонился спиной назад, упершись ладонями в землю.

Через короткое время после того, послал он их по всей стране разнести слова его и лечить больных. Они говорили: «Я не могу лечить так, как ты лечишь, у меня же нет той силы, как у тебя»; он касался их у бровей и бормотал: «Делай, что сможешь». И пошли они, пытаясь делать то, что могли. Они должны были встретиться с ним через три недели и привести новых последователей, или нет — как захочет Бог.

Было правильно рассеяться всем в это время… Группа слишком разрослась. Появились шпионы от местных властей по краям их собраний. Тихие люди, внимательно слушающие слова, наблюдающие за настроениями толпы. Любой человек, кто сможет повести чернь, представляет опасность для империи. Возлюбить врагов своих не означало покориться им. Рима интересовало все, что волновало людей. Люди разделялись, и Рим все равно нашел бы способ их разделить.

Иехуда отправился в дорогу радостный. Большинство людей ушли парами, но он, как и некоторые другие, решил уйти один. Дабы увидеть, что Бог начертал для него. И таким образом он добрался до этого места.

Поселок на востоке. Он не помнит его названия и никогда не попадет туда опять. Небольшое место, восемь-девять домов с полями по склонам холмам, так что для всхода семени требовалось много труда, а для сбора урожая — немало сил. Место, где жизнь была тяжелой. Он прибыл туда вечером, проповедник во имя Иехошуа, двух-трех таких же видели раньше в Галилее. Они накормили его чечевичным супом и сухими лепешками, и понял он, что не могли они позволить себе большего. Когда оставили его переночевать в одном из сараев возле поля, заглянул он в глиняный кувшин для хранения зерна. Там было пусто, лишь две засохшие осы на дне сосуда.

И привели они ему мальчика. Искалеченному ребенку было около десяти лет. С деформированной ногой: кость согнута, коленный сустав разбух, кожа воспалилась, и вся нога прогибалась от веса тела, из-за чего он опирался на палку. Подмышка краснела мозолью, натертой от упора. Все тело его страдало из-за этой ноги.

Сердце Иехуды выпрыгнуло из груди, когда увидел он мальчика, и дух воспарил от тела его и коснулся сердца ребенка. Он почувствовал это. Бедный калека нуждался в любви и жалости Бога больше, чем кто-нибудь другой изо всех людей. Он ощутил воспаленные места, как на своей ноге, и согнутую кость, как если бы свою собственную кость, и застывший, болезненный, сочащийся гноем сустав, как если бы его тело плакало от боли.

Он взмолился Богу, как давным-давно, еще ребенком, называя его «Отцом». Отец, просил он, вылечи этого ребенка, избавь его от страданий, сделай его целым, как целый я. Не отказывай, как не стал бы отказывать в воде отец страдающему от жажды дитя. Отец, в руках твоих — исцеление этого ребенка. Он ощутил некую силу в себе дрожащими кончиками пальцев руки, жар от своих ладоней, и стало ясно ему, что как только коснется он мальчика, то сила эта истечет из него, и, опустив свои руки, возблагодарил он: «Спасибо, спасибо, спасибо».

Он вспомнил о мужчинах и женщинах, которых вылечил Иехошуа своим касанием, как демоны боли покинули их тела, как выпрямились их спины, и плоть их стала целой и невредимой. И мальчик на колени матери, и оба они смотрели на него с такой надеждой, потому что увидели все силу Бога в Иехошуа, лечащего любой недуг.

«Спасибо», сказал Иехуда тихо себе, кладя свои руки на согнутую конечность, «благодарю тебя, Отец, за то, что выбрал меня проводником для твоего святого дела». И взялся он за ногу руками полными жара, будто рука его была рукой Всемогущего, а пальцы — могучей рукой Бога.

Когда собрались они вместе, как сказал им Иехошуа — ученики вокруг костра — и стали рассказывать свои истории. Маттисяху поведал им, как вылечил он язвы человека, страдающего десять лет ужасной болезнью кожи. Хороший рассказчик, он смог передать словами им вид заражения, гноя, сочащегося из каждого больного места, вони гниения от одежды человека и конвульсий лица каждый раз, когда тот двигался, и одеяния его терлись о раздраженные пустулы. Маттисяху сказал, что вызвал он имя Бога, даденное ему в учении и в молитвах, и, когда одна из женщин омыла ногу того человека, то обнаружили они, что язвы сошли, словно их смыло, и плоть под ними была новой, целой и невредимой. «Как будто у только что остриженного агнца», заявил Маттисяху.

Там были и другие истории, подобные той. Нетан’ел изгнал семь демонов из женщины в Бе’ер Шева, которая до этого плевалась, будто верблюдиха, ругалась и визжала на каждого, приблизившегося к ней. Он видел, как демоны отошли от нее, как дым, рассказал он, как отлетает белый пепел от огня на старых, высохших дровах. Демоны отлетели к дереву — прямо к стае птиц, устроившими там гнезда, и взлетели они шумно прямо над собравшимися людьми. Но люди те принесли с собой пращи и камни и убили тех птиц, так что больше не было никаких демонов.

Иехошуа слушал эти рассказы спокойно, кивая согласно головой, когда кто-нибудь из учеников называл примененную им молитву или рассказывал о том, как он смог убедить уверовать пришедших посмотреть людей.

Дошла очередь и до Иехуды, и он быстро рассказал свою историю. Не было у него дара Маттисяху вытягивать длинную историю.

«Там был мальчик», сказал он, «и нога у него была изогнута, а я вызвал Бога по имени, как будто моего отца, и нога у мальчика зажила».

Сидящие похлопали ему по спине и возблагодарили Бога за великое чудо.

Иехошуа посмотрел на него резким проницательным взглядом и ничего не сказал.

Сколько же из них солгали точно так же, как солгал он — Иехуда? История у Маттисяху, полная разных деталей и описаний — сложно продуманный обман? А простая история Филипа о слепой женщине, которая прозрела, была знаком того, что он, как Иехуда, был слишком пристыжен, чтобы добавить побольше слов к своему рассказу?

Иехуда положил руки на ногу мальчика. Он ощутил в себе силу, в сердце своем и руках своих, жар, разбегающийся внутри по всему телу, дух Бога вызвал это в нем, и понял он, почему Бог мог вызвать и ужас и любовь. Он ощутил силу, вошедшую в мальчика, и восхвалил имя Бога, который был, есть и будет.

И мальчик улыбнулся и вздрогнул от дрожжи, прошедшей по нему. И нога начала дергаться. И мальчик сказал: «Так тепло!» А потом он пошевелил своей ногой и добавил: «Она легче двигается». Но не вылечился он. Всем было видно это. Нога все еще оставалась изогнутой, и больное место все так же ссаднило, и он не мог опереться на ту ногу.

Мать у мальчика посмотрела на Иехуду.

«Ты, может, и есть человек Бога», сказала она, «но нет в тебе этой силы».

Отец мальчика зашикал на нее, и мальчик стал возражать, говоря всем, что боль уменьшилась, что нога обязательно выздоровеет. Но мать, которая знала тело своего сына лучше своего, поняла, что ничего не изменилось.

Они предложили ему место для ночлега у костра и еду за его старания. А наутро, когда проснулся он у остатков костра под навесом, увидел он того мальчика, ковыляющего по двору и волочащего ногу. Мальчик заметил взгляд Иехуды и выпрямился, улыбаясь.

«Уже легче!» прокричал он, а в ответ Иехуда выдавил из себя улыбку.

Мать смотрела на них с двери в дом потемневшими и рассерженными глазами. И Иехуда ушел оттуда, не завтракая, не задерживаясь.

Он задумался, когда медленно брел назад, о том, что сделал бы Иехошуа. Если бы тот был там, то сказал бы: «Исцеление не от меня, а от Бога», или бы сказал: «Бог не решил благословить вас этим, и мне жаль», и рассказал бы историю, подтверждающую, что страждующие и есть самые возлюбленные, что они ближе к сердцу Бога. Иехошуа поведал бы им, что сила в нем не подчинялась ему.

И если б Иехошуа сказал бы ему такие слова, он все равно бы понял, что вера его слишком слаба, и только поэтому он не смог исцелить мальчика. Он видел, как делал так Иехошуа. И другие ученики делали так же. И червь глодал сердце его, потому что знал он, что Бог не был благосклонен к нему.

Он не смог усидеть с остальными той ночью, когда те делились между собой хлебом и маслом и обсуждали великие чудеса, которые Бог обязательно предоставит им увидеть в обозримом будущем. Он пошел в лагерь для чужеземцев, где спали неевреи, интересующиеся учением Иехошуа. Совершенно случайно он заговорил с Калидорусом. Там мог бы оказаться кто угодно. Он даже не знал, зачем пришел туда, кого искал. Возможно, того, кому не надо было лгать.

Калидорус и несколько его друзей играли в кости у полузатухшего костра. Когда увидели они идущего Иехуду, они встали и предложили ему почетное место, но тот отказался, предпочтя просто сидеть и наблюдать за их игрой. «Венера!» закричал один, когда выпала удачная комбинация цифр кубиками, а другие шутливо прокляли его и налили себе еще вина из фляг.

Вечер переходил в глубокую ночь, и люди раскладывали свои постели и укладывались спать, и возле последних тлеющих углей остались лишь Калидорус и Иехуда. И Калидорус рассказал о своих путешествиях и об интересных людях, которых он повстречал. Он был знатоком греческих писаний, высоко оценивал Римскую республику — его мечта об управлении людьми умерла, когда Юлиус Кесарь взял имперские полномочия, и сами разговоры о том были знаком большого доверия друг к другу. И тогда Иехуда в свою очередь поведал ему о своих злоключениях.

«Аа», сказал Калидорус, «я видел эту уловку. Один человек в Шфате, который, как всем показалось, засунул свою руку прямо в центр груди мальчика и вытащил оттуда нечто черное и липкое — демон поместил это внутри мальчика. Я заплатил ему всем золотом из моего кошелька, чтобы он показал мне, как сделал, и отдал к тому же свой плащ, чтобы он продал мне свой секрет».

Он сказал так, как о чем-то обычном, и тогда Иехуда удержал свое лицо от удивления. Они обсуждали вещи прекрасно знакомые им.

«Не желаешь увидеть, как это было сделано?» спросил Калидорус.

Иехуда медленно кивнул головой.

Калидорус послал раба, чтобы тот принес нечто из кожаного мешка позади его шатра, и предложил Иехуде отвернуться, пока он готовился. Когда Иехуда повернулся назад к нему, он показал эту хитрость. Калидорус спрятал мочевой пузырь овцы в рукаве своей робы у запястья. Нажал на пузырь, и красная жидкость растеклась по его руке до самых пальцев.

«Покрашенная вода», объяснил Калидорус. «Естественно лучше, если используется свежая кровь овцы. И сгоревшая смола — все становится липким и черным — покрывает всю ладонь».

Он показал Иехуде кусок смолы. Выглядело точно так, как если бы демон поместил это в человека.

Калидорус пожал плечами. «Если желаешь заплатить достаточно денег, то обнаружишь, как все делается. Я полагаю, что твои друзья делали подобные хитрости, как эта, если они, конечно, что-либо и делали».

Иехуда внезапно ощутил страх в центре своей груди. Сколько раз человек должен потерять свою веру, прежде чем потеряет веру во все?

«Я видел, как святой человек, однажды, извлек лягушек из парализованной девочки».

Калидорус улыбнулся.

«Наклонился ли он очень близко к ней?»

Иехуда часто думал об этом. Он был ребенком, когда в Кериот пришел седобородый проповедник, а теперь он вспомнил, да, как тот обнял девочку, поднял из ее постели, а затем уронил ее назад, и как куча лягушек посыпалась из нее, как казалось, изо всех мест.

«У него был спрятанный в робе мешочек с лягушками», объяснил Калидорус. «Когда он прижал ее к себе, тогда он опустошил мешочек на ее одежду, и, как казалось, лягушки посыпались из нее, когда он отпустил ее». Калидорус посмотрел на лицо Иехуды и, гримасничая, полуулыбнулся. «Я тоже был когда-то молодым», сказал он, «и не надо стыдиться этого. Дети верят в истории». Он нахмурился. «Да ты, должно быть, уже сам до всего догадался?»

Иехуда подумал: я совсем одинок. Все подобные Калидорусу, которые ищут мудрости, уже перестали верить. Зачем же еще пытаться найти правду, если не убедиться в безверии?

«Печально», произнес он.

Рот Калидоруса немного искривился. Он хлопнул рукой по плечу Иехуды, но жест получился неловким, и поэтому он тут же отдернул руку назад.

«Ну что ж», сказал Калидорус, «зато он представляет собой прекрасное зрелище — твой друг». Он засмеялся. «Я по-настоящему наслаждаюсь его историей. И некоторые вещи, рассказываемые им, очень очаровательные».

Иехуда почувствовал вырастающую из центра груди боль. Его сердце отяжелело, и он подумал: смог бы я таким человеком, как он? Смог бы я взирать на все вокруг, как на представление, на пантомиму? Пятьсот человек находилось во всем лагере Иехошуа, и кто-то из них говорили, что он был обещанным Мессией, кто-то обсуждал его учения, а кто-то, как Калидорус, просто наслаждался представлением. Путь Калидоруса был самым легким — его присутствие было как глоток свежей воды для горящего сознания Иехуды. Он понимал, что не смог бы быть, как Калидорус, но также понимал, что не мог он развидеть то, что увидел, и перестать знать, то что уже знал.

Он переминулся с одной ноги на другую.

«И кто же я теперь?» вопросил он.

И Калидорусу стало неловко от их ситуации.

«Приходи и оставайся у меня», предложил Калидорус, «когда устанешь следовать за твоим пророком по диким местам, приходи и будешь моим гостем в Кесарии. Спроси любого о моем доме, и они покажут тебе дорогу. Когда все закончится, приходи ко мне».

Он вернулся во внутренний круг измененным. Он обнаружил себя слушающим по-другому. Он смотрел по-другому. Он все чаще и чаще стал замечать Рим. И что слова Иехошуа, и слова его друзей были вызовом Риму.

И в голосе Иехошуа появилась какая-то раздраженность, какой-то гнев. Всегда звучал так? Иехуда стал замечать это только сейчас?

По дороге в Шомрон мужчины и женщины прибежали из своих домов и полей, чтобы увидеть Иехошуа. В одном месте — богатая и плодородная земля, где почва пропахивалась глубокими мягкими волнами, и ячмень вырастал высоким и крепким — мужчина ожидал их прихода, стоя на коленях. Он был богатым крестьянином, что мог заметить каждый, глядя на его обувь и толстый шерстяной плащ поверх его плеч. Но стоял он на коленях у дороги, что-то бормотал, и слезы капали с его щек.

Иехошуа наклонился к человеку. И Иехуде предстал тот прежний Иехошуа, чье присутствие всегда утешало сердце.

Иехошуа медленно покачал головой.

«Не плачь, друг мой», сказал он. «Бог поведал мне, что Он выбрал тебя идти с нами. Пойдем».

Такая просьба была редкой. Хозяйство позади выглядело очень ухоженным. На холме паслось стадо пятнистых овец, охраняемых пастушком. Тот мальчик, возможно, был сыном крестьянина, а овцы — его стадом.

«Мой отец умер», произнес человек, и слезы беззвучно текли по его щекам. «Он умер этим утром как раз перед твоим приходом. Учитель, дай мне твое благословение».

Иехошуа положил свои ладони на плечи мужчины.

«Ты уже благословен», ответил он. «Отец наш уже благословил тебя. Встань и иди со мной. Мы направляемся в Иерусалем. Пошли и не смотри назад».

Мужчина уставился взглядом на Иехошуа. Человек, потерявший отца, подобен человеку, упавшему от могучего удара. Смерть матери — это потеря любви, а смерть отца — это потеря уверенности. Самое высокое дерево в лесу когда-нибудь упадет.

«Я должен похоронить моего отца», заявил он. Говорил он, как показалось Иехуде, совершенно не слыша слов своих. То не было ответом, то было пониманием случившегося. И вновь повторил он. «Я не могу пойти с тобой сейчас, потому что я должен похоронить своего отца. Позволь мне сначала похоронить отца».

Иехуда услышал, как кто-то — ему показалось, что Йеремиа — прошептал соседу: «Это он говорит так с сыном Давида?»

Если бы он мог, Иехуда ударил бы его по лицу, но тут же осознал он, что это было бы опасным. Как же не заметил он ранее, что они дошли до такого, когда любые разногласия стали опасными? Если бы он ударил, то другие сразу бы заявили, что он не верит в то, что Иехошуа был сыном Давида, полноправным наследником на трон Иерусалема. А потом… он не мог представить, что могло случиться после.

Неделей раньше была драка между людьми несогласными в их лагере. Одного человека ударили ножом, и им пришлось оставить его в Рафа’ате, чтобы зажила его рана. Иехуда не думал тогда о том случае. А сейчас он задумался. Что может произойти, если он станет спорить с толпой разозлившихся людей? Он ощутил страх. И стыд за свой страх.

Иехошуа встал на колени и взял в ладони руки крестьянина.

«Ты ли мертв?» мягко спросил он.

Мужчина вытянул одну загрубевшую ладонь из рук Иехошуа и вытер слезы из глаз, озадаченно смотря на него.

«И спрошу я вновь», сказал Иехошуа, «ты ли мертв? И ты говоришь, что должен похоронить отца своего», и затем повернулся он к толпе за его спиной и произнес, стараясь донести каждое слово, «но я говорю», и голос его стал криком, «пусть мертвецы хоронят своих мертвецов. Ты же должен пойти с нами и провозгласить, что Царство Бога здесь!»

Люди за спиной Иехуды радостно закричали, поняв сказанное, как «нет ничего важнее их дела», и люди в далекой толпе, не разглядевшие деталей происходящего, тоже радостно закричали. Добросердечные женщины не кричали, видя, как из глаз крестьянина сыпались слезы, будто спелые фрукты. И Иехуда тоже не кричал.

Иехошуа встал и пошел. Иехуда обернулся и посмотрел на человека в грязи и пыли обочины дороги, кому предстояло похоронить своего отца.

Во внутреннем кругу появился свой внутренний круг. Иехуда не был частью того. Там были Шимон, Йеремиа и Йона. Они не были первыми, кто присоединились к блуждающей черни, но были они самыми ревностными. Йона видел знаки и чудеса в каждой пылинке. Йеремиа бормотал разные угрозы о приближении дней, когда Бог уничтожит всех неверных. Шимон был спокойным человеком: он не гневался на сомневающихся, а лишь печалился и жалел их.

Был день, когда Иехошуа взял тех троих с собой помолиться на холме. Ночь и день отсутствовали они без еды и питья. Что-то произошло там, но Иехуда так и не смог докопаться до сути.

Шимон, самый надежный из них, сказал, что заснул глубоким сном, и приснился ему Иехошуа, стоящий с Моисеем и Елиа, и сон тот был правдивым, за что он стоял своей грудью. Йона рассказал, как он увидел открывающиеся небесные врата, и сам Бог назвал его по имени, но Йона был известен всем, что мог услышать голос Бога и в гусиной перекличке. Йеремиа не промолвил ни слова об увиденном, кроме того, что ему сподобилось узнать о Риме, который сгорит, и о царстве небесном, которое придет на землю — так об этом он всегда говорил и ранее.

Чем больше спрашивал Иехуда, тем короче становились рассказы. А в лагере заговорили, что трех человек унесла огненная колесница на небеса, где сам Бог говорил с ними и поведал им, что Иехошуа был Тем обещанным им. Он нашел даже одного человека, кто продавал белые камешки, по его рассказам, взятые со святого места, где вознеслись они на небеса. Женщины зашивали их в ткань одежды, чтобы уберечься от дурного глаза.

Иехуда хотел обсудить этот случай с Калидорусом, который все еще путешествовал с ними, как простой пилигрим, но с рабом неподалеку. Но сама идея каким-то образом отошла от него. Он решил заменить встречи воображаемым разговором с Калидорусом. Что-нибудь из греков, представил он, что-нибудь из философии. Калидорус часто цитировал философа, чье имя — Епикорус — было символом ереси среди раввинов.

Он мог бы сказать: «Боги, если он есть эти боги, не утруждают себя заботами о нас. И зачем им это нужно, когда видят они стольких увечных и убогих среди нас? Если твоим друзьям приятно считать, что они уведели богов, то так тому и быть. Мне же приятно пойти посмотреть театр и представить, что я увидел Елену Трои или воинственного Агамемнона».

Такой ответ воображаемого Калидоруса понравился ему. Он радостно принял червя в грудь свою.

На них сошло безумие. Они начали ругаться о том, кто мог сидеть ближе к Иехошуа, будто дети из-за игрушки. Как если бы он уже умер, а они ругались бы из-за его одежды или кусков плоти, оставшихся от тела. Иехуда тоже поучавствовал в этом. Он всегда ощущал это желание — быть поближе к нему. Ощущение того, что невозможно быть очень близким, и при том полностью посвятив себя Иехошуа, гордиться тем. Из-за чего ему с трудом удавалось удержать себя на расстоянии от него и найти в глубине своей груди место не для Иехошуа, а для чего-то другого.

Но в те недели все начинало переливаться за край безумия. С каждым днем их становилось все больше и больше, и все больше и больше по краям группы их людей появлялось наблюдавших солдат. Они прекрасно понимали, что в такой толпе черни обязательно будут шпионы Префекта, будут те, кто сообщит о всех его словах и действих и о количество людей всего за пару монет. Но теперь Иехошуа не велел им разойтись. Это было неправильно. Сейчас они стали выглядеть мятежной толпой, с чем римляне расправлялись быстро и успешно. Они стали выглядеть, как тела, ожидающие чтобы их прибили гвоздями вдоль дороги к Иерусалему.

Никто не сказал бы об этом Иехошуа, и снова и снова выпало Иехуде донести до него слова, когда разделили они меж собой хлеб вечером: «Мы должны быть осторожными и предусмотрительными. Мы должны разойтись сейчас и встретиться через несколько недель, как сделали раньше».

Иехошуа ничего не ответил, а лишь улыбнулся. Остальные возненавидели Иехуду за такие слова. Он увидел, как им нравилось это ощущение опасности, потому что оно было близко к ощущению власти и силы. Он перестал различать ложь от правды. Он услышал чьи-то слова о том, что священники в Храме замышляли недоброе против них, и это прозвучало для него совершенным безумием. Он услышал, как кто-то сказал, что царь Херод Антипатер на севере платил за донесения об Иехошуа, и это тоже показалось невозможным. Но их группа посвятила себя определенной цели, и он был частью этого, и от того он более не мог видеть их взглядом снаружи. Выходило так, что они стали самым важным во всей Иудее.

Приближался жаркий Пейсах. Дни и месяцы пролетели так быстро, что весна расцвела уже за неделю перед праздниками. Воздух наполнился зеленым запахом акаций и жужжанием пролетающих насекомых.

Они пришли в дом их друга — купец по имени Шимон, кого люди прозвали Шимон Прокаженный за нелюбовь к нему. Шимона поразили слова Иехошуа о цене богатства. Тогда он отдал большую часть своего состояния бедным, и каждый день нищие с Бейт Ани получали с черного хода его дома бесплатный хлеб. Они остались там, чтобы переночевать там одну ночь с почетным гостем Иехошуа, а затем пойти дальше к Иерусалему.

Дом отяжелел запахом большой толпы больных, грязных и нищих. Все запахи смешались в кучу: тел и грязных одежд, женских месячных и зловония больной ноги, животных и шкур, кислого молока в кувшинах на полу и лука от дыхания погонщиков верблюдов.

Люди пришли за лечением, но Иехошуа не стал заниматься этим в тот день. Настроение у него было радостным и снисходительным, и он позволил принять небольшие подарки — овечью шкуру, корзину сухих фруктов, серебряный амулет — и услышать от кланяющихся и распластавшихся по земле гостей слова о том, что его лицо было лицо святого человека, настоящего пророка Бога. С каждым разом Иехуде становилось все более неловко.

К концу дня в толпе появилась богатая женщина. Платье из тонкого шелка, волосы искусно заплетены многочисленными косичками вокруг головы, и она была сумасшедшей. Или безумная или пьяная, видя ее неустойчивую походку и то, как она бросала взгляды по всей комнате.

Она несла небольшой алебастровый сосуд ароматизированного масла — из тонкого, выделанного мастером, камня, продолговатый узкий флакон. Сам сосуд стоил месячного жалования. Она остановилась напротив почетного места Иехошуа, низко поклонилась, церемонно, но с трудом сдерживая смех. Она приоткрыла флакон, чтобы они смогли услышать запах принесенного. Там был нард, густой запах мяты, специй и богатства. Запах прошел по всей комнате, прорезая насквозь пот, чеснок и прокисшее молоко. Это был дорогой подарок — люди сейчас несли им ценные вещи, и она не была первой, но нард был одним из редких компонентов Храмовых благовоний, привезенный из индийского Куша.

Женщина криво улыбнулась. Ее глаза закатились наверх. У Иехуды возник вопрос о том, как достался ей этот флакон, стоящий больше года работы обычного человека. Она взяла сосуд левой рукой и протянула правую руку к волосам Иехошуа. Тот улыбнулся женщине. Она прерывисто дышала, и грудь ее резко поднималась и опадала. Блеск пота покрыл ее тело. Иехуде показалось, что она собиралась бросить свое тело к Иехошуа, что случалось раньше с другими.

Вместо этого, она заговорила медленно и невнятно.

«Могу я помазать тебя?»

Иехуда ожидал увидеть улыбку Иехошуа — его способ вежливого отказа. Он бы отказался, но в доброте своей добавил бы, что ее подношение принято его душой, если не телом.

Произошло совсем другое.

Взгляд Иехошуа пересекся с жуткими остекленевшими глазами женщины.

Он склонил свою голову перед ней для помазания.

Она открыла сосуд. Масло потекло по волосам Иехошуа. Хватит, сколько можно, уже хватит. Кто-то бросился остановить ее — каждая упавшая капля была едой для двадцати человек, каждый пробульк стоил отяжелевшей козы, пары крепкой обуви, поля, золотящегося волнами пшеницы. Она засмеялась и раздавила флакон руками. Целое состояние полилось на Иехошуа, покрывая его голову, плечи, заполняя комнату густым, тошнотворным, удушающим ароматом.

Больше никакого другого запаха. Ароматы жизни — тел и животных, грязи и брожения — все эти запахи ушли, как если бы все звуки мира заглушил удар огромаднейшего гонга. Оставалось только это вычищенное благоухание, только этот запах свежесрезанной сосны. Прекрасный, да, по-своему. Но отвратительный в своей силе и из-за того, что уничтожил все остальное.

Женщина все продолжала хихикать, раздавливая алебастр на меньшие и меньшие кусочки своими промасленными, а теперь и окровавленными, руками. Одна из женщин протянула ей тряпку, чтобы та вытерла свои бедные руки. Этот жест не был простой добротой. Даже тряпка, промоченная в нарде, стоила чего-то. Женщина не сопротивлялась, когда ее увели к колодцу.

Дом быстро опустел. Никто не осмеливался приблизиться к этому запаху выброшенного напрасно добра. Пол был залит маслом.

«Черви насладятся этой благоухающей землей», произнес Шимон.

Там было лишь трое-четверо их, кто остались с Иехошуа. Кто никогда не покидали Иехошуа.

Что-то происходило внутри Иехуды. Как будто рвота, такое же неостановимое.

Иехуда спросил: «Почему ты позволил ей сделать это? Мы могли бы продать эти благовония и раздать деньги нищим вокруг нас. Стоило годового жалования любого человека».

Он сказал это тихо и быстро. Теперь ничего нельзя было сделать с нардом. Масло все еще стекало с лица и волос Иехошуа на пол, каждая капля — еда, одеяло, горсть добротных семян. Каждый на улице мог почувствовать запах невероятной глупости, случившейся в этом доме. Половина города знала уже об этом, просто проходя мимо ворот. Земляной пол будет пахнуть так год или более того.

Иехошуа посмотрел на него ясным горящим взглядом.

«Иехуда», сказал он, оттряхивая прискорбно залитую голову, «Иехуда, почему ты стремишься увидеть все лишь одними глазами?»

Я — нет, захотелось ответить тому. Я увидел тебя моим сердцем, и ты привел меня сюда, в это место непонятное мне.

Иехуда когда-то услышал: если раввины говорят тебе, что день это ночь, а ночь это день, поверь им. Он подумал, что мог однажды поверить в такое. И не знал он сейчас, когда был счастливее: тогда, когда мог, или сейчас, когда уже более не мог.

Иехуда попытался проглотить сказанное, как нильский крокодил заглатывал целиком ягненка. Но не смог. Некоторые вещи нельзя воспринять, как правильные, как бы ты ни щурился, глядя на них.

«Мы бы могли продать», не успокоился он, «и накормить бедных».

«Ты думаешь, что я буду с тобой очень долгое время?» спросил Иехошуа. «Когда Бог обратит в прах весь мир, кто-то вспомнит о том, что какое-то масло пролили здесь на землю?»

И Иехуда закачал головой.

И Иехошуа добавил: «Если не видишь ты, как я могу сделать, чтобы понял ты».

Он шел позади группы, когда вышли они из Бетании, притворившись усталым, и бормотал он сам с собой, и слова из его рта учащали сердцебиение.

Он сказал вслух неровностям желтых холмов и низким кустам: «Все может быть оправдано таким образом».

И вновь произнес. Другими словами: «Если мир придет к своему концу, то как узнаем мы, что правильно и что неправильно?»

Он подумал о многих вопросах, которых задал бы учителю. А если бы женщина выбросила ящик специй в океан ради Иехошуа? А если бы она порезала себя лезвиями, как делают моабиты? А если бы она принесла в жертву свое дитя? Сколько выброшенного богатства, себя, жизни потребовалось бы для того, чтобы воскликнул он: «Хватит! Слишком много!»

В своем сознании он вопрошал его: «Сколько понадобится тебе? Разве не получил ты уже достаточно почета и уважения?»

Не нашел он в себе сил высказать это вслух.

Той ночью он был молчалив.

Иехошуа сказал: «Мы покинули Бетанию, а вонь того аромата все еще в твоей голове, Иехуда».

А он подумал: как смеешь ты знать меня так хорошо? Как смеешь ты натравливать меня на самого себя?

Но ничего не ответил.

В те дни он вновь увиделся с Калидорусом. Тот собирался покинуть их лагерь, и его рабы крепили ящики к повозке и готовили мягкое сиденье для долгой дороги.

«Ну», спросил Калидорус, «как идут поиски путей переворачивания небес с землей?»

Иехуда сказал: «Люди, кто предсказывают будущее по брошенным костям, говорят, что Иехошуа станет царем до Нового Года».

Калидорус полуулыбнулся.

«Станет он хорошим правителем, как ты думаешь? Установит надлежащие налоги и успешно проведет торговые переговоры с Римом, и поведет свои войска на север, чтобы защититься от нападений?»

Иехуда покачал головой.

«Человек, за кем пошел я, не хотел стать царем».

«Ты знаешь, я верю, что то же самое сказал Кесарь, когда взял власть. Кажется, это происходит с каждым. В это время особой необходимости, говорят они, я должен взять больше власти, чем обычно, и она будет возвращена людям в свое время. Каким-то образом, это время всегда остается временем особой необходимости. Черезвычайно удивительно, какой соблазнительной может оказаться корона».

Иехуда хмуро посмотрел на него. Калидорус был богатым римлянином, а потому — более могущественным, чем кто-либо из всех знакомых Иехуды.

«Почему ты здесь, Калидорус? Здесь, в Иудее, я хочу сказать. Зачем здесь?»

Калидорус пожал плечами. «Мне нравится климат. Из-за осенних дождей в Риме взвоешь. Большинство моей торговли идет отсюда. Бывают интересные люди, А Рим не…» Он замолчал, сжав губы. «Мне бы хотелось говорить то, что я думаю, Иехуда. Когда-то это было основанием для создания Рима, как говорят, а теперь каждого противостоящего Кесарю шпионы быстро находят „замышляющим измену“ и, как становится очевидным», он засмеялся, «наши поэты удаляются в ссылку за дерзкие стихи. Я могу говорить здесь более открыто, чем я смог бы в Риме. Здесь я никому не угрожаю».

Иехуда заморгал глазами.

«Даже римский гражданин? Даже ты должен считаться с этим?»

«Даже я, Иехуда, являюсь подданым Тибериуса Кесаря, человека со всей возможной властью в мире, и у которого нет никакой идеи, на что потратить ее».

«А если ты замыслишь заговор против него», спросил неожиданно смело Иехуда, «ты смог бы пойти на такое?»

Калидорус резко взглянул на него.

«Никому нельзя говорить, что он — бог, пока он жив», наконец произнес он. «Не помогает доброму мышлению».

Теперь он понимает, что изменилось его сознание. Он поставил себя выше других, потому что никогда не садился в круг, прося о благословении, горя желанием сесть по правую руку учителя. Но замечал он то, кто сидел где. Его глаза постоянно искали тех, на кого устремлялись благосклонные взгляды, кого тут же выделял своим одобрением.

Он попытался вновь, вечером, когда другие заснули. Он всегда спал некрепко и недолго. Иехошуа, похоже, совсем не спал в те дни. Он нашел его, сидящим у раскаленных углей костра: раздувал их и возвращал их к жизни, зажигая прут от прута, передавая веткой к ветке.

Он попросил: «Объясни мне».

Иехошуа пожал плечами. «Сосуд уже был разбит. Что бы я смог сделать? Лишь пристыдить ее».

«Ты мог бы остановить ее».

«Возможно».

«Ты мог бы сказать слова против ее поступка. Чтобы никто не сделал так еще раз. Теперь другие придут с такой же идеей».

«И если придут, то в чем тут вред?»

Иехуду охватило ощущение, словно змея пробиралась к его горлу, затыкая дыхание. Он подумал: это демон. Во мне — демон, и мой друг не видит этого и не может выгнать его наружу.

«Вред», начал он. И остановился. И подумал.

«Мы здесь не ради твоей славы», наконец закончил он.

И Иехошуа улыбнулся.

А Иехуда сказал: «Мы здесь не прославляем ТЕБЯ. Не твое имя, а имя Бога. Не твои слова, а слова Бога. Не тебя, и никого из нас. А что-то большее, чем мы. Бедных, увечных, потерянных. Помочь им, а не делать из тебя маленького бога. Идола».

Впервые он задумался об этом. Мысли не пришли, пока он не стал говорить. Он задыхался, сердце забилось быстро и громко в его ушах, заболела грудь.

«Ты завидуешь?» спросил Иехошуа.

У них был разговор об этом ранее. И Иехуда признался в своей зависти добровольно и почувствовал после того радостное облегчение. Он хотел бы согласиться и упасть в объятия друга, и снова стать свободным от всего.

Он медленно покачал головой.

«Это не потому, что я хочу твоего», сказал он, «а потому, что ты используешь свое неправильно».

И Иехошуа пожал плечами и ответил: «Что мое, на то есть право мое пользоваться, как хозяин приказывает слугам своим делать одно и оставить в покое другое».

«Так и с любовью тех, кто следуют за тобой? Мы тоже принадлежим тебе?»

Иехошуа взглянул на него: темно-коричневые глаза, чистые, ясные.

«Только если ты этого захочешь, друг мой дорогой».

Был ли в этом приказ? Желание? Предложение? Или просто понимание двух старых друзей друг друга? Путь наружу всегда прост. Нужна лишь смелость.

Потерять веру сродни обретению веры. Та же самая радость, тот же самый ужас, то же самое уничтожение себя в экстазе понимания. Тот же самый страх, который пройдет, и та же самая дикая надежда, которая на этот раз не пройдет. Придется потерять веру много раз прежде, чем потеряешь веру в саму веру.

Иехуда ушел из лагеря перед рассветом. Он ликовал. Небо простерлось над головой. Огромная луна клонилась к горизонту, звезды веселились в их черном море. Они превратили камни холмов Иерусалема в серебро, в опал и в кости. Воздух был чист и прохладен, подобно колодезной воде, и весь дом Израиля спал сладким предрассветным сном с мягким дыханием и кротко обнимающими руками. Он ощутил, как мир зашевелился под подошвами его обуви, когда выбрал он свой путь по каменистой стороне холма вниз к городу, еле заметным толчком, потому что вся земля была с ним, настаивая и подталкивая его. Ночь была благая. Бог, и знал он о том, смотрел на него и улыбался ему.

Это же Бог удержал других последователей громко спящими, когда ушел он, и Бог сделал ночь безоблачной, луну яркой, чтобы он нашел свой путь. Бог коснулся его головы прохладной спокойной дланью и сказал тихо ему в ухо, чтобы никто не услышал: «Пришло время, сын мой, время для того, чтобы наступил конец».

Он прибыл в Храм, когда крохотный кусочек рассвета начинал пробираться к небу. Будто Бог окунул свой большой палец в ярко-желтую пыльцу и провел им по краю тонкого пергамента мира. Этот день будет особым.

Во внутреннем дворе спали люди, их головы покоились на полных заплечных мешках, а продавцы жертв — под своими столами, и только священники уже занимались своим делом. Они очищали от старого пепла священные кострища прошлого дня и мыли ступени и плиты. Каждое утро и каждый вечер — ягненок. Они скоро принесут первую жертву. Как же можно было представить себе, что все их дела могли бы переменить этот неизменный порядок вещей?

Внезапно он ощутил себя ребенком, играющим сейчас в какую-то игру. О чем они думали, когда представляли себе будущие действия? Разобрать великий Храм по камню? Победить римскую армию? Поменять традиции, переданные нам Моисеем? Думали ли они о том, чтобы занять место Бога?

Словно ребенок, вернувшийся из игры, словно кающийся грешник начавший молиться, словно слуга повинующийся хозяину, Иехуда тихо переговорил с одним из священников. Тот был человеком в возрасте шестидесяти лет, с окладистой седой бородой — будто отец для Иехуды.

Иехуда сказал: «Я пришел, потому что знаю, что вы ищете Иехошуа из Натзарета».

Священник тяжело кивнул головой.

«Я знаю, где он», продолжил Иехуда. «Я могу отвести к нему».

Священник вновь кивнул, три раза, и произнес: «Пойдем со мной».

И по дороге к дому Первосвященника Каиафаса Иехуда сказал Богу: «Я вернулся к тебе. Прости меня за мое отсутствие».

И Бог, Отец любящий, ответил: «Добро пожаловать в дом мой, сын мой возлюбленный».

Каиафас оказался шумным человеком и, неожиданно, радостно-приветливым. Моложавый для своих лет. Он завертел своей небольшой головой и сказал: «Я думаю, что у нас есть достаточно влияния на Префекта, и если твой друг признает свои злодеяния и объявит о своих непритязаниях на трон, ему достанется не больше, чем несколько ударов кнутом. Мы все немного беспокоились до этого».

А Иехуда подумал: это мы были такими? Пока мы представляли себе, что сможем изменить мир, эти люди высоких кругов держали нас за надоедливых детей с камнями и тупыми стрелами? И еще подумал: на самом деле? Людей казнили за гораздо меньшее.

Каиафас тут же занялся рассылкой посыльных к солдатам и к Префекту. Иехуде более ничего не оставалось делать. Он тихо сел на каменную скамью в кабинете Каиафаса и почувствовал, как тяжелый вес был снят с его плеч. Наконец пришло облегчение от правильного порядка вещей. Притязаниям Иехошуа на трон был положен конец. Они могут вернуться к тому, чтобы разнести его слова, вместо того, чтобы отдавать все одному лишь человеку.

Солнце еще оставалось высоко в небе, когда Каиафас обратился к нему: «Не пришло ли время для тебя вернуться, как считаешь?»

Иехуда поморгал глазами. Да. Он и не подумал дальше того, чтобы выполнить святое дело на благо Бога. Да. Иехошуа заметит его отсутствие, спросит о нем. Ничего тревожного не произойдет, но он может оказаться в опасности, когда его друзья узнают о том, что сделал он. И вспомнил он безумную женщину с закатывающимися глазами, с алебастровым флаконом, в крови и хохочущую. Такие люди могут послать убийцу после того, как все случится. Спокойнее будет вернуться и притвориться удивленным вместе с другими, когда придут стражники.

«Мы придем завтра утром», пообещал Каиафас.

Показалось, что слишком долго для такого дела.

«А что, если мы уйдем из своего лагеря перед рассветом? Иехошуа иногда…» На самом деле иногда он говорил им, что Бог приказал им пойти. «Он иногда неожиданно уводит нас».

«Мы будем наблюдать за вами, — мягко сказал Каиафас. — Просто держись рядом с ним. Не покидай его. И мы придем и найдем вас».

Он увидел их, когда отправился назад по холму к лагерю. Они, как казалось, шли не в том же самом направлении. Иногда они появлялись навстречу ему, иногда — вдали, наблюдая за его ходом. Они были искусными и ловкими, и они наблюдали за тем, куда шел он и что делал.

Лагерь оставался там же. Таддаи встретил его поцелуями в щеки и дружеским ударом в плечо.

«Маттисяху сказал, что ты ушел к продажным женщинам», поведал он, и некоторые вокруг рассмеялись, не веря в подобное от Иехуды.

«Я ушел помолиться», ответил Иехуда, и все закивали головами.

Иехошуа разговаривал с какими-то женщинами под открытым настежь шатром и не увидел возвращения Иехуды, и не посмотрел на него с подозрением, и не спросил, где был. На верху гребня холма, за головой Таддаи, он разглядел еле заметные пятна людей, ожидающих его и Иехошуа.

Они вместе трапезничали той ночью, как это часто происходило. Шла лишь первая ночь Пейсаха, хотя — они отправились в Храм, купили агнца, принесли его в жертву, остатки взяли с собой для трапезы — ощущалось все гораздо значительнее. Много людей пришло в Иерусалем на праздники. Атмосфера была лихорадочной, и каждый хотел оказаться тем, кто предложит Иехошуа сказать слова, которые они все будут помнить, пока наполняются дыханием их тела. Они все были взволнованы, будто дети.

Шимон вопросил всех о том, что, может, Первосвященник захотел бы быть здесь, в этой комнате, с теми, кто по-настоящему остается верным Богу. Иехошуа нахмурился от его слов и промолчал. Нетан’ел съел свою часть пасхального ягненка и стал рассуждать о том, как богатые священники вроде Каиафаса и Аннаса, карманные друзья Рима, не понимают смысла жертвоприношения — некоторые люди ели мясо лишь той ночью, и многие нищие набьют свои животы едой до самого изнеможения. Он понадеялся, что Иехошуа вновь заговорит о нищих, близких к Богу, но Иехошуа только улыбнулся ему. Один из навязчивых поклонников прокричал, что придет Мессия, и Рим сам сгорит, словно обгоревшая плоть ягненка, и другие засмеялись и возрадовались.

Они прогулялись по полю после еды — те, кто были близки к Иехошуа. Они говорили о великих чудесах, которые обязательно совершит Бог, и как много людей в Иерусалеме уже хотят присоединиться к ним. Они ожидали конца дней, что случится велением Бога очень скоро, очень-очень скоро — судный день. И краем глаза Иехуда заметил своих соглядатаев — несколько человек, растаявших тенями. Достаточное количество для наблюдающих и посыльных.

«Они придут на рассвете», сказал он себе. «Когда стихнет мир, но у них будет свет, чтобы увидеть, что они делают».

В какое-то время между закатом и рассветом он заснул. Или ему показалось, что заснул.

Во сне, Иехошуа подошел к нему, чтобы поучиться вместе с ним, как учились они вместе до этого два года, с самого начала. Они занимались в огромном зале с манускриптами на небесах, в царстве Бога. Они читали слова Торы с каменных плит, вырезанных самим Моисеем, и заметил Иехуда, что слова были огнем.

И сказал он Иехошуа во сне: «Почему меня? Почему Бог послал тебя ко мне, зная, что я не принимаю тебя?»

А Иехошуа поцеловал его в лоб и щеки и сказал: «Бог знает Его дела. А теперь мы узнаем, что это за дело».

И понял Иехуда во сне, что Иехошуа простил его. Но проснувшись — роса опустилась на него и на весь затихший сад с его друзьями — до него дошло, что ничто еще не закончилось, и от змея внутри него стало нехорошо, и захотелось ему вытошнить его наружу. Но звон оружия и щитов раздался на гребне холма, и стало слишком поздно.

Они не послали достаточное количество солдат, чтобы взяли их без сопротивления. Тридцать-сорок, не больше. В лагере Иехошуа было пятьсот человек, хотя большинство людей спало или находилось слишком далеко. У солдат были их мечи, а у людей — дубины, пращи с камнями и кухонные и охотничьи ножи.

«Вам его не взять!» прокричал Шимон и встал между Иехошуа и стражниками.

Ближайшие люди Иехошуа проснулись и были с ним в саду. Их было приблизительно столько же, сколько солдат. Многие из людей взялись за свое оружие, расставили ноги для упора и согнули колени для прыжка. Солдаты обнажили мечи.

«Отдайте его нам», сказал их предводитель грубым акцентом. «Его обвинили в измене. Он должен быть в суде».

Он кивнул головой двум своим помощникам, и те вышли вперед. Один из них схватил рукой Иехошуа. И тут все началось.

Один из друзей Иехошуа взмахнул дубиной и ударил ею солдата сбоку по лицу. Иехуда, перебравшийся назад, вспомнил слова Иехошуа: «Если ударят тебя по одной щеке, подставь ему другую для удара», и подумал: зачем они тогда сражаются? А они начали сражаться.

Солдат упал на землю. Шимон оттолкнул Иехошуа подальше за свою спину, а предводитель солдат рявкнул три слова своим людям, и те построились боевым порядком, держа перед собой щиты и лес лезвий. Два солдата взмахнули оружиями, и два человека у Иехошуа упали — один с рваной раной на шее, выплескивающей кровь, другой держась за бок.

Люди Иехошуа стали выглядеть озабоченными, но злость оставалась в них, и еще кто-то бросился вперед, размахивая и крича. Йеремиа выдернул на себя один из щитов и прыгнул в открытое место, ударив ножом лицо под шлемом, и, внезапно, кровь брызнула от лица солдата, и Йеремиа закричал, увидев отрубленное ухо. Оно шлепнулось ему в ладонь. Кусок хряща от недоваренного сустава. Он замахал им, закривившись улыбкой. Другой солдат сильно ударил его в живот щитом, и он упал на землю.

Они не смогли бы совладать с солдатами. Люди Иехошуа. Какие-то удары доходили до целей, но все больше их — пять, шесть — падало на землю. Со стороны все выглядело неловко, потому что солдаты пытались, как заметил Иехуда, не убивать, если это было возможно. Многих уложили на землю тяжелыми ударами щитов. Один из них, молодой человек неизвестный Иехуде, бросился в схватку, хотя был одет всего лишь в простыни. Два солдата схватили его за накидку, пытаясь бросить того на землю, но он выскользнул от них и убежал голым.

Разозлившись, солдаты вновь обратились к своим мечам, и еще больше людей упало бы на землю, если бы Иехуда не перекричал шум: «Нет! Придет больше солдат! Они сказали мне! Все мы погибнем, если не отдадим им Иехошуа».

И тогда они все поняли.

«Ты», сказал Маттисяху, «это был ты, кто привел солдат».

Потрясенные словами, они уставились на него.

Аа, подумал Иехуда, теперь мне не вернуться. К тому человеку, кем я был. Теперь они знают.

Ему пришлось пойти с солдатами, взявшими Иехошуа. Что же еще он мог сделать? Он не мог оставаться с другими учениками. Они бы разорвали его на куски.

Они шли до самого Храма. Была установленная форма для таких вещей. Сначала — слушание в суде Израиля, затем — правосудие от рук Рима.

Иехошуа молчал всю дорогу. Они не связывали его, не несли и не подталкивали остриями мечей.

У ворот Храма он схватил Иехуду за плечо и сказал очень мягко: «А теперь мы узнаем».

И сколько бы Иехуда не размышлял об этом, и сколько бы он ни понимал, что мир сна говорил с ним теми словами, он чувствовал себя уже каким угодно, но только не смелым.

Они увели его друга в черные ворота. Он решился было последовать за ним, но Каиафас, стоящий у двери, закачал головой. Только досюда и никак дальше. Его работа сделана.

Когда стал уходить он из Храма, старший среди левитов и самый добросердечный, вложил ему в руку кошель. Он покачал головой, а левит нахмурился и объяснил: «Ты же не можешь вернуться к своим друзьям. Пойди домой и используй. Купи землю и начни все заново. Забудь все, что произошло здесь. Ты сделал много хорошего, чтобы сохранились мир и спокойствие, и помни об этом».

Он размышлял о том, чем бы он занялся, если бы был свободным. И, внезапно, он стал еще свободнее, чем когда-либо был или предполагал. Что же такое свобода, в конце концов, если не то, что более никто не пытается ограничить нас?

Он купил на рынке острое лезвие, каковым бреются римляне, горшок доброго овечьего жира и ведро. И пошел он на север от города, пока не добрался до знакомого ему места под тенью трех фиг с быстрым ручьем ледяной воды.

Сначала он взялся за пучки волос бороды и срезал их лезвием — и вспомнились Елканнах, ее изгибы в его объятиях, и та печаль, которая более никогда не покинет его. Когда исчезла большая часть его бороды, он наполнил ведро и подождал, пока не успокоится вода, и он смог рассмотреть свое лицо в поверхностном отражении. Он стал выглядеть по-другому. Не как набожный человек, не как еврей. Безумец с клочьями волос на лице. Не тот, кто верит во что-нибудь.

Он втер овечий жир в лицо. Пахло вкусно, будто хорошая еда, но немного прогорклая. Он вмассировал жир в торчащие волосы бороды ладонями, ощущая, как царапали кожу щетина и пучки волос. И затем он начал медленно, осторожно скользить лезвием по щеке.

Он никогда не занимался раньше этим, но с интересом наблюдал за греками и римлянами в лагере Иехошуа, занимавшимися их утренним туалетом, и поэтому у него было представление о том, что делать. Когда он сбрил половину щеки и стряхнул волосяно-жирную смесь на сухую траву, он рассмотрел себя в гладкости зеркала спокойной воды. Стало похоже на кожу женского лица. Мягкая и розовая, хотя и с загрубевшими местами. Внезапно его охватило желание обладать женщиной.

Остаток лица он сбрил гораздо быстрее. Теперь у него появилось умение бритья лезвием, которое нужно было плотно прижимать к коже всей поверхностью. Он порезался пару раз, но совсем незначительно. Лицо ощутило холод, а кожа горела. И, когда закончил он, то опять взглянул на себя в воду и увидел другого человека. Он не видел своего лица с пятнадцатилетнего возраста, еще до появления бороды. Однако лицо, смотрящее на него, не было лицом юноши. Лицо римлянина. Идолопоклонника. Тот предыдущий человек умер, как будто перерезал он горло себе тем лезвием. Вот и хорошо.

Новое лицо помогло ему, когда вернулся на рынок. Он прошел сквозь невидимый занавес, разделяющий евреев и римлян. Евреи суетливо уходили от его взгляда, а римляне приветливо встречались с его глазами. Блудницы у рыночной стены стали зазывать его, хотя никогда не обращались к нему за все годы его набожной жизни.

Он заплатил одной из продажных женщин — приблизительно его возраста, с темными глазами и серыми прядями волос между черными — и он дал ей небольшую монету и поимел ее в небольшом занавешенном угле у стены. Она не разделась, а лишь наклонилась к соломенному матрасу и задрала подол, открыв себя ему. Ощущение власти охватило его и все его мужское, безответственность происходящего, безразличность ее к нему. И входя в нее, он вспомнил свою жену и понял, что вся печаль, когда печалился он о ней и о своем Боге, что эта вся печаль была тем молодым человеком, в кого более он никогда не вернется. Блудница даже не увидела его обрезанный член — то последнее, оставшееся от молодого человека. Он может теперь стать римлянином, если захочет.

Он пошел к воротам за новостями об Иехошуа, и, услышав о том, что произошло, он направился к крестам. Он обмотал лицо шарфом, словно кочевник, и одел накидку, купленную за две монеты, чего не стоило давать. Но он не хотел быть узнанным. Несколько друзей Иехошуа были там, и они не должны были увидеть его. Их глаза проскользили по нему, как если бы он был обычным римлянином или евреем-ныне-римлянином.

Даже Иехошуа не узнал его. Он был близок к смерти — день стоял жаркий, и многие вокруг него уже умерли. Если бы Иехуда пришел несколько часов раннее, узнал бы его Иехошуа, стал бы бранить его и кричать? Но сейчас его глаза остеклились, и мухи садились по углам его рта. Он бы не узнал своей матери, если бы та пришла сюда сейчас.

Иехуда дождался до того, когда увидел он, как свет покинул глаза его. Дождался, хотя пришлось быть там почти до заката. Он сел на корточки и наблюдал, и смотрел. И до самого того момента он все думал, что Бог, возможно, явит чудо. Но увидел он, как умер его друг. И в этот самый момент конечности дернулись рывком, голова опала вперед, и грудь застыла, и подумал он: ну, теперь-то мы знаем. Мессия становится царем, и он не умирает предателем. И теперь-то мы знаем.

Он должен был понять, как только он увидел гвозди в запястьях. Или когда он пришел в Храм. Или когда змей впервые начал шевелиться в нем, он должен был бы понять, что ничто не сохранило бы жизни его другу, кроме веры тех, кто был вокруг него. И пошел он и заснул в яблочном саду неподалеку от стен Иерусалема.

Он оставался в Иерусалеме еще несколько дней. Он сходил к могиле друга, надеясь взять тело и похоронить его на том краю холма, где разговаривали они, но один из мальчиков у края дороги рассказал ему, что тело было украдено. Там торговали подобными вещами из-за магических свойств тел — засохшее сердце человека, умершего не своей смертью, пальцы рук и ног, все это годилось для разных заклинаний. Или, как подумал он, чтобы обмануть доверчивых и наполнить карманы какого-нибудь обманщика, как из рассказа Калидоруса.

Он оплакал своего друга, решив, что длинные кости и загоревшая кожа его друга послужат подобной цели. Оплакивая, он задел угол своей печали внутри сердца. Как будто погрузил руку в океан, подставив волнам свои пальцы, думая короткое время, что поймал целое море своей ладонью, но поняв вскоре, что мог, скорее, утонуть в той печали. Он закрыл свое сердце для той печали. Таким оставался один лишь путь.

Он подождал до самого последнего дня, когда спокойнее всего было покинуть Иерусалем — последние пилигримы возвращались домой после празднований. И он направился к западу с группой путешественников — сирийцы, египтяне, евреи, греки — направлявшихся в Кесарию. Дом Калидоруса было нетрудно найти. И тот, к его чести, принял его и послал раба омыть его ноги.

Ничего не случится, если Бог не захочет этого. Так проповедовал Иехошуа, и о чем вспоминал Иехуда каждый день. Это — правда. Все случившееся было желанно Богу.

Свою историю гостям Калидоруса он заканчивает по-другому. Для них: он остроумен и ловок настолько, что те почувствуют себя слегка польщенными, услышав его рассказ. Он приводит греческий миф, говорит, что решил пойти к Аиду за своим другом, но — тут он подмигивает — еврейскому богу не нравится такая любовь между мужчинами. Гости взрываются хохотом. Теперь они у него в кулаке.

Он шутит, что, возможно, как император Аугустус, он, умерев, уже превратился в бога. Здесь люди притихают, поскольку сравнение преступника с Аугустусом похоже немного на бунт.

«Но, конечно же», тут же произносит Иехуда, «если Аугустус, умерший императором, ныне владычествует императором со своего верха, то, боюсь я, мой друг Иехошуа будет все так же тащить свой крест на себе и в небесах!»

Это самая лучшая шутка. Один из гостей падает на пол от сильного смеха и встает, все еще повизгивая. Помпониус захлебывается своим смехом и посему отпивает еще вина, после чего пускается в очередной припадок хохота.

Когда люди уходят, они все соглашаются, что вечеринка удалась на славу. Калидорус улыбается. А у Иехуды возникают вопросы: как долго пройдет времени, когда он расскажет свою историю всем друзьям и знакомым Калидоруса, и кем станет он для него после этого?

Проходит совсем недолго, когда все заканчивается.

Иехуда вновь встречает ту женщину на рынке. Ее рыжие волосы горят огнем под благопристойной вуалью, накинутой до самого края волос. Она смотрит на стеклянные лампы — красивые, но непрактичные. Он становится позади ее в такой близи, что ощущает ее тело сквозь одежды ее и его. Она не замечает его, пока он заговаривает с ней.

«Лучше не зажигать ее», говорит он ровным голосом, указывая на лампу. «Жар разобьет стекло».

Она смотрит на него. У нее зеленые глаза. Она не выказывает никакого удивления при виде его. Сдержанная улыбка на ее губах, и он вспоминает о своей жене — внезапно и с острой болью.

«Возможно», отвечает она, «у меня не было намерений зажечь ее. Разве они не самые красивые из всего? Вещи, которые нельзя использовать и не сломать их?»

Она ведет себя с достоинством. И плечи держатся так же прямо.

«Как девственность женщины», говорит он, недумая. Слова звучат слишком прямолинейно для женщины в публичном месте.

Она немного краснеет, но выражение лица остается прежним.

«Как необоснованная ничем вера мужчины», отвечает она. И замолкает. А потом: «Я знаю, кто ты. Мой муж — друг Калидоруса. Каждый человек, у кого есть богатство, или кто хочет разбогатеть в Кесарии — друг Калидоруса, вот так».

«Аа», понимает он. «И кто же твой муж?»

«Помпониус», говорит она. «Он знает тебя и твой забавный небольшой рассказ».

От мысли о том, что высокомерный самодовольный член Помпониуса всовывается внутрь этой женщины, ему становится жарко внутри, и его охватывает желание. И улыбка на губах этой женщины, когда произносит «забавный небольшой рассказ», и от этого тоже.

«Помнишь, что это был я в храме в тот день?» шепчет он ей в ухо. «Из-за моего забавного небольшого рассказа ты была такой влажной?»

Он хватает ее руку, его пальцы впиваются в ее мягкую плоть, и она судорожно вздыхает, и его это еще больше заводит.

Ее глаза обращаются к продавцу, который с любопытством наблюдает за ними. Они находятся в людском месте. Ей стоит только позвать, и люди прибегут на помощь, видя в ней респектабельную матрону, и он, если те захотят обследовать его, окажется евреем.

Она не зовет на помощь. Она смотрит на его руку, схватившую ее предплечие, и кожа там побелела от сильного захвата.

Она произносит: «Да».

Он овладевает ею в пустой конюшне неподалеку от рынка, где прокисший запах лошадей исходит от влажной соломы, и, дойдя до верха, она кусает его в плечо так сильно, что рот ее окрашивается красным от его крови.

Она не уходит так быстро, как в прошлый раз. Они сидят вместе, прислонившись к стене конюшни, слушая звуки шумной улицы: заманивающие возгласы продавцов, каменный стук копыт, крики играющих детей, безумный проповедник конца света, стоящий на углу возле рынка.

Она садится ему на колени и собирает его одежду вверх к поясу, открыв его изможденный член. Она берет его себе в руку, трогая края обреза большим пальцем. Она улыбается.

«Я слышала, что некоторые евреи подвешивают вес к нему, чтобы вновь отрасла крайняя плоть».

Он пожимает плечами. «Некоторые мужчины запускают свои руки в пчелиное гнездо, надеясь раздобыть меда». Его рука находит ее тело под ее одеждой. Его большой палец начинает двигаться. Она судорожно всхлипывает. «Большинство мужчин не настолько глупы».

«А дом Калидоруса — что это по-твоему?» шепчет она ему в ухо, наклонясь близко-близко.

И вскоре он вновь овладевает ею: неистово, ненасытно.

В один из вечеров он сидит с Калидорусом, они пьют вино и разговаривают. Все сейчас напоминает ему о чем-то другом, только искаженное и беспорядочное. Калидорус — пародия на Иехошуа. Жена Помпониуса — каша воспоминаний его жены. Этот вечер с Калидорусом — разбитая мозаика другого вечера, много времени тому назад. Если человек живет довольно долго, то каждый момент становится отражением какого-то другого момента.

Калидорус рассказывает: «Мой отец был освобожденным рабом. Ему было за пятьдесят лет, когда родился я, и его начальные сорок пять лет жизни им владели».

Иехуда слышал нечто подобное о Калидорусе. Нет никакого стыда в подобном, но и гордиться этим тоже не пристало. Калидорус выпил немного вина. Иехуда — тоже. Рабы вышли. Они одни в закрытой от всех комнате с зажженым камином, и маленькие божки дома Калидоруса выставлены линией на боковом столике.

«Хозяин освободил его, потому что он спас ему жизнь. От пожара. Он забежал в горящее здание, чтобы спасти своего господина. У него остались шрамы на лице и теле на всю жизнь, потому что загорелась одежда, когда вбежал он и не стряхивал огня, пока не спасся его владелец. Длинная сплошная полоса красной обгорелой кожи отсюда» — Калидорус показывает на свой пояс — «и досюда» — он касается правого виска. «Волосы так и не отросли на всей его правой стороне. Таким путем он выиграл себе свободу. Вот, почему ему разрешили взять жену, и почему я был рожден. Но до самого своего смертного дня, хоть он и был свободным, он все время называл того человека „Хозяин“».

Иехуда кивает головой.

«А теперь я — богатый человек», продолжает Калидорус. «Если бы я был только увлечен этим, я бы занялся политикой, занял бы место в Сенате. Знающий и умелый человек может все подниматься и подниматься в Риме, и никто не скажет ему, что для сана Первосвященника у тебя нет надлежащего отца или правильной родословни для царства. Мы сильны этим. А вы все ждете „законного царя“, сына Давидова. Мы же примем царем любого, у кого есть воля и способность к владению. Не существует такого закона, чтобы освобожденный раб не мог стать императором, и такое когда-нибудь произойдет».

Калидорус прочищает горло.

«Я слышал от друзей в Риме», внезапно говорит он, «что Император Тибериус сошел с ума. Он проводит все свои дни на острове Капри и етит детей». Калидорус поднимает бровь, растягивая кожу костистого лба. «Если бы я стал бормотать об этом в Риме, как ты понимаешь, кто-нибудь заявил бы на меня всего за пару медных монет, и меня бы забрали и убили бы».

«Это потому, что каждому нужен отец», медленно отвечает Иехуда. Калидорус сужает глаза. «Или хозяин», продолжает Иехуда, «что одно и то же. Без отца мы ищем себе хозяина: учителя, чтобы следовать за ним, или покровителя, чтобы ублажать его, или императора, чтобы бояться его. У человека, как твой Тибериус, голова открыта небу, и нет хозяина для повиновения. Вот, почему он сошел с ума».

«А кто же ты?» спрашивает Калидорус. «Ты же убил своего хозяина».

Иехуда пожимает плечами. «Один лишь Бог — мой предводитель и мой хозяин».

Калидорус крякает смехом.

«Боги не спасут тебя от сумасшествия. Они не помогли старому козлу на Капри».

А Иехуда не может сказать того, что находится в сердце его: что его Бог — настоящий Бог, а все эти маленькие статуэтки вздорных божков — всего лишь камни.

«Знаешь, что я услышал, Иехуда?» Калидорус наклоняется вперед, шутливо надев маску серьезности. «Я узнал из письма, посланного мне партнером по делу из Египта. Один из твоих старых друзей проповедует там, что Иехошуа все еще жив».

«Я видел, как умер он», возражает Иехуда.

«Оо», не спорит Калидорус, «конечно, он умер. Но, как ты говоришь, каждому человеку нужен хозяин».

«Правители и префекты убьют его за такие слова».

Калидорус соглашается кивком головы. «Большинство людей предпочтут умереть, понимаешь, чем выдать своего хозяина. В некоторых царствах рабы царя и его жены умирают вместе с ним, запечатанные в его склепе. У многих людей нет такого подвижного сердца, как у тебя. Они не могут повернуться от одного к другому. Они должны оставаться непоколебимыми, даже в своей смерти».

«Звучит немного благородно», медленно отвечает Иехуда.

«Звучит по-идиотски. Ты думаешь, что я все еще отношусь к семье хозяина моего отца, как к самым лучшим людям? Я могу купить их сотню раз. Мы не можем держаться все время одного и того же. В этой жизни, в конце концов, становишься предателем или глупцом».

Легко уходить, как только привыкнешь к ухода. И легким приходит чувство его приближения, ощущение, как начинаешь освобождаться от канатов, которыми привязан к земле. Становишься знатоком в понимании того самого момента абсолютной вершины любви или веры, после чего неминуемо наступает угасание. Наступает такой момент, когда даже начинаешь жаждать ухода — единственная постоянность, которая остается с нами. Человек, вечно скитающий — не проклят, а благословен.

Он уходит перед рассветом. Он берет с собой в дальнюю дорогу еду и три кольца, которые дал ему Калидорус за его однажды рассказанную очень хорошо историю, и ими он оплатит свою дорогу, или их стащат разбойники — только дорога расскажет ему в свое время. Несколько других нужных вещей, включая два острых ножа. Человек с двумя острыми ножами, хорошей обувью и сильными руками — богач, или не так далек от богатства. Он преуспеет, как всегда каким-то образом он преуспевал.

Он спрашивает у Бога: «Ты там?»

И отвечает Бог, как отвечает Бог всегда: «Да, сын мой, я — с тобой».

Набожный человек верит тому, что Бог не говорит с грешниками, и надо заслужить право услышать Его голос. Набожные неправы, и Бог говорит с Иудасом из Кериота точно так же, как говорил он с Иехошуа из Натзарета, и точно так же заговорит он с римским Императором Тибериусом, если только у свихнувшегося царя хватит мозгов на выслушивания.

«Что мне сделать?» вопрошает он Бога.

«Отправляйся на запад», отвечает Владыка. «Ты — в порту. Купи проезд на корабль и отплывай».

И решает он, что так и сделает. И нет никакой другой истории его жизни — только то, что он сделал, и что когда-нибудь сделает. Но о Риме было сказано следующее: человек там может стать кем-то другим, кем-то новым. Он не повязан ни своим рождением, ни родовой землей. И ему предстоит увидеть великие царства. На западе сидит на своем золотом троне развращенный Император Тибериус. На западе греки усердно учатся мудрости мира. На западе, как слышал он, есть демоны и ведьмы, и необрезанные варвары с бородами до самого пупка и с пятнами на коже. Он готов увидеться со всем этим. И пусть они считают в Израиле, что он мертв.