Евангелие лжецов

Бар-Аво

Есть римские спортивные соревнования. Они называются «один из двух умрет, а толпа решит, кто — из них».

Они любят этот спорт. Это их самое знаменитое развлечение. Они играют в него рабами и захваченными врагами, они орут и подбадривают на таких зрелищах. Они выставляют двух мужчин — одного, скорее всего, с мечом и щитом, а другого с трезубцем и сетью — на круглых площадках запекшегося песка, воняющих потом и кровью других людей. И они приказывают: сражайтесь. А если те отвечают: мы не будем сражаться, то они говорят: тогда мы убьем вас обоих. Если хочешь шанса на жизнь, ты должен сражаться.

И когда один человек избит, окровавлен и еле дышит, лежа на полу, другой поднимает свой меч и смотрит на Правителя или на Префекта, или на Императора, который прислушивается к крикам толпы. В основном, люди хотят увидеть смерть, но если толпа кричит слишком громко ради какого-то понравившегося гладиатора, то этот человек может быть спасен ради схватки в другой день.

Таким вот образом, у Правителя или у Префекта, или у Императора появляется дар жизни в его руках. Таким вот образом, он представляется спасающим человека от смерти. Что далеко от правды. Он уже осудил тех двоих на смерть, которая придет к ним когда-то, может, в другом месте, если не здесь, ради одного лишь этого спорт, и вид происходящего радостен и ему и толпе. Это замечательный трюк — убить человека, когда всем кажется, что была спасена жизнь.

Когда приходит время для Бар-Аво взглянуть в лицо Префекта, он знает, что видит человека, который, как и он, убил стольких людей, что не помнит всех их имен или их количества, или как ощущалась смерть, вышедшая из его пальцев. Люди, как они, узнают друг друга, и Бар-Аво видит такое же узнавание в Пилате и его мысли: столько много, и все еще продолжаешь? Столько много смертей, и все еще не закончено?

Но Бар-Аво редко смотрит в свое прошлое, если сказать правду. Для человека, как Бар-Аво, все происходит лишь в настоящем. Как в драке, когда каждый удар должен достичь цели именно сейчас, и так же сейчас надо успеть уклониться от него, и только сейчас, сейчас. Такова его жизнь. Он всегда смотрит в лицо Префекта, и он всегда слышит крики толпы: «Баррабас! Баррабас!», и он всегда, всегда ощущает нож в своей руке и подходит к старику и старается, не представляя себе точно — зачем, успокоить его дрожание, и подносит он лезвие к его горлу и кровь покидает то тело быстрее вздоха.

Слева Гийора, а справа Я’ир, и они орут на солдат. Я’ир — короче, плотнее телом, с волосами на груди, хотя им всего пятнадцать лет. Гийора — высокий, атлетичный, подвижный. Он же, стоящий в центре, не особенно силен, не особенно быстр, но смел и умен.

«Давайте», кричит он солдатам, зная, что Гийора и Я’ир помогут ему. «Идите и схватите нас, если вам не так, ***, страшно!»

Похоже на игры, в которые они играли в детстве. Слабо залезть на то дерево? Слабо зайти в темную пещеру одному? Слабо прыгнуть в воду с того камня?

«Вы что, оставили свои яйца дома, самаританское отребье?»

Это придумал он. Я’ир и Гийора складываются пополам от хохота.

Он начинает скандировать: «Где яйца! Где яйца! Где яйца!»

«Слабо тебе попасть голышом в те солдатские щиты? Всего лишь голыш. Слабо тебе?» говорит он Я’иру.

Как сможет тот отказаться? Захочет ли он отказаться вообще? Когда голыш в его ладони такой блестящий и такой гладкий, а море щитов соблазнительно блестит. Я’ир смотрит на голыш, ощущая его касаниями пальцев. Какое-то мгновение им кажется, что он не бросит. Затем он бросает. Камень отскакивает от металла и откатывается по земле в сторону. И ничего не происходит. Солдаты, закрытые шлемами, бесстрастны.

На них смотрят и другие парни. Стоящие на улице позади них. Может, поддержат их, если понадобится, может, готовы убежать, если что-то начнется.

«Ну, давай», настаивает кто-то из них, «чем-нибудь побольше. Давай же».

Давай же. Вон тот кувшин, тот небольшой. Гийора, отважившись, раскручивается кругом и замечает темноглазых девчонок, наблюдающих за ними с крыши. Он швыряет кувшин, тот разлетается осколками, но солдаты все еще стоят неподвижно. В этот момент парни становятся еще больше в размерах, гордо расправляясь плечами. Они пахнут молодым потом и затаившимся гневом. Им вспоминается, как солдаты относились к ним, как те заталкивали их в линию на рынке, как солдаты смеялись над ними, как обвиняли их в воровстве, а они просто ходили и рассматривали, как обыскивали их, будто уличных воришек. Они подозреваемые только потому, что они — те, кто есть. Им вспоминается, как один из солдат пошел на прогулку с девушкой, которая им нравилась. И все такое происходит постоянно, опять и опять, и опять.

Давай же. Теперь твоя очередь, Бар-Аво. Он берет половинку кирпича, присматриваясь к его весу, затем швыряет его навесом по дуге. Кирпич ударяется о щит. От него остается вмятина, и парни хохочут и орут: «Посмотри, что ты наделал!», как сказали бы их матери. Они бросаются к солдатам, но останавливаются перед линией бронзовых людей. Они обмениваются насмешками и возвращаются назад.

Кто-то кидает булыжник. Он попадает солдату в голову, и тот падает. Удар не был сильным, и человек двигается, но парней охватывает на короткое мгновение шок. Бар-Аво видит, как он со стоном держится за голову. Вид неприятный, но в то же время возбуждающий. Что-то произойдет, все его тело ощущает это. Солдаты начинают выкрикивать злые отрывистые команды. Парни не понимают, потому что у солдат очень грубый акцент, и слова их — не арамейские и не еврейские.

Бар-Аво чувствует себя еще более сильным, и кровь разливается по всему телу, будто его сердце знает, для чего существует настоящий мужчина. Сейчас он будет мужчиной, здесь, без разницы — отцовством или нет. Солдаты начинают приближаться, держась вместе фалангой. Гийора мчится на солдат, рыча и кидая булыжники обеими руками, и он попадает в одного солдата, и тот падает, и линия фаланги редеет, потому что один из них решает броситься за обидчиком, хотя командир кричит на него, чтобы тот вернулся и не был идиотом.

Бар-Аво кричит, смеется и хватает руку друга, и они бегут, меняя резко направление, а кровь бурлит, и все тело поет и наполняется страхом и радостью, как у малыша, с которым играет отец, притворяющийся чудовищем. Они весело гикают, пробираясь между ларьков, карабкаясь по кучам бревен и досок, цепляясь за подлокотники и трубы на бегу, хватая грязь и осколки посуды и швыряя их в солдат. Похожее ощущение на то, когда с девушкой, хотя у них не было ничего подобного до того, но каким-то образом они уже знали, что делать.

Я’ир первым зажигает соломенный факел и бросает его в солдат вместе с кувшином масла, и огонь разбрызгивается по ногам солдат, вызвав их злой рев. Он смеется, услышав их крики, широко ухмылясь, а другие издают возгласы одобрения и начинают искать все, что можно поджечь и кинуть.

И теперь улица превращается в битву. Солдаты идут вперед, и парни отступают, но с каждым отступлением они причиняют все больше и больше урона врагу, и солдаты все больше становятся измотанными, а парни все глубже забираются в улочки, где им знакомы все, и каждый сможет укрыть их. Бар-Аво и Гийора протискиваются сквозь крохотную щель между домами портнихи Шуламит и продавца специй Закаи, сквозь совсем несуществующую щель, в ширину которой смогут пролезть лишь их худые тела, и ложатся они на мгновение на землю, отдыхая от смеха, страха и напряжения.

Они вскарабкиваются на крышу. Бар-Аво обнажает свой зад солдатам. Вся улица покрывается хохотом и криками. Три девушки, сидящие на другой крыше, наблюдают за битвой, шепчась друг с дружкой и хихикая. Парни замечают их и начинают выкаблучиваться. Гийора делает сальто назад, приземлившись на ноги, пока остальные парни внизу кидают горшки и бутылки. Девушки хлопают в ладони и кричат: комментарии парням о том, где находятся солдаты, восхищения его прыжком, раздражения о приближающихся отрядах.

Происходящее стремительно, как удар ножа, превращается из комедии в жестокую расправу и назад. Один из горящих кувшинов с маслом попадает в солдата: загораются рука и нога, и он кричит ужасным криком, и его товарищи накрывают его одеялом, чтобы сбить пламя, и он продолжает ныть от боли, когда его уносят прочь. Парень с рыжими волосами пойман солдатами, и, пытаясь удержать его, один из них выхватывает меч и срезает, каким-то образом, неуклюжей борьбой, три пальца парня, и тот, окровавленный, взвывает.

Бар-Аво пробирается между домами, когда выскакивает наружу напуганный огнем козел и сбивает его на землю, и друзья смеются, тычут пальцами и весело воют. Он поднимается. Он слегка уязвлен случившимся, и он решает, чтобы все забылось его геройским поступком, и заманивает язвительными насмешками солдат в аллею, затем влезает с помощью друзей по стене, а другие с крыши закидывают солдат гнилыми фруктами, притащенными с рынка.

У этой битвы нет конца. Так все продолжается до прихода ночи, когда солдаты внезапными бросками захватывают нескольких молодых людей, а в ответ парни опять кидают камни, иногда горящие предметы, укрываясь в домах и выкрикивая оскорбительные кличи. Загораются сараи, и все смотрят на пламя, зачарованные медленным рассыпанием сооружений, обрушивающихся внутрь. Сражения выдыхаются перед рассветом, а Бар-Аво все еще не пойман.

Это был для него отличный бунт. Он был одним из тех, кто кидал горящие бутылки, и его не поймали, хотя солдаты в один момент схватили его за ногу, а в другой момент он взобрался по стене и увидел поджидающего его солдата с красной орущей рожей. Потом он и Гийора спаслись наверх через одно место на крыше коровника, которое они тут же закрыли соломой так, что солдаты не смогли найти место их спасения. Гийора смеялся так сильно, что упал на колени и едва не провалился назад с крыши.

Девушки наблюдали за ними и притворялись, что их охраняют они, хотя девушки могли легко уйти и спуститься вниз, но все это время оставались наверху, притворяясь защищенными. А после заката, когда день потемнел, небо стало из яркоцветного черным, и зашумели ночные звуки гор, солдаты, крадучись вернулись в бараки. Они утащили с собой пару захваченных, но они уходили хмурыми и почти без ничего, и тогда парни насмешливо замяукали им вдогонку, а девушки зашептали: «Вы победили, вы на самом деле победили». Две пары рук обхватили пояс Бар-Аво в ту ночь, и два сладких податливых тела прижались к нему, и девушки были не прочь разделить его между собой, когда наступила ночь, и их жаркие рты нашли его готовым отозваться им.

Это его первый бунт, и он кажется таким далеким от смерти, что невозможно ее представить. Когда он просыпается утром, его голова чиста и свежа, и он чувствует, как будто Бог сделал так, что солнце поднялось в его голове, и он опять хочет этого ощущения, и опять, и опять, и жаждет всем его сердцем, чтобы каждый день был бы днем карабканий, криков и забрасываний, и навоза, и козлов, и прыжков на крыше, и кувшинов с маслом, и чтобы каждая ночь была бы ночью такой, как прошедшая — сладкая, теплая, и каждое утро всей его жизни было бы этим голубым сияющим рассветом.

Его заметили. Его хитрость и его отвагу, и его бойцовский пыл — последнее более всего. Мужчины старше возрастом, мужчины, помнящие прошлое, и чьи отцы никогда не сдались бы в битве, даже после выпавшего из стены камня и вошедших в цитадель римлян, те люди смотрели на бунтовщиков и выбирали выделяющихся из всей толпы.

Есть такой человек Ав-Рахам, который сидит на рынке почти каждое утро, отпивая из дымящейся миски. У него небольшой живот, и редкие волосы на голове, но глаза проницательны и хитры, и люди все утро тянутся к нему с вопросами и просьбами. Он — тот, кто знает, куда делись повозки с пшеницой, украденной у римлян. Друзья его — люди, у которых оказывается лишняя мера масла, когда появляются бандиты на севере. У него самые острые мечи в Иерусалиме, и к нему идут за лекарствами, за помощью, за тем, чтобы отомстили.

Наутро после бунта приводят к нему Бар-Аво. Самоуверенного поначалу. Ему лишь пятнадцать лет, и он не понимает, зачем он тут. Малая часть его сознания подозревает о каких-то неприятностях. А большей части совершенно наплевать на то, потому что прошлой ночью у него были две девушки, и ничего не произошло этим утром, чтобы могло стереть их из его памяти. Он все еще не отошел от драки.

Они нашли его голым на куче старых мешков, совокупляющегося с одной из девушек, с всклокоченными волосами — медленные, уставшие, но все еще продолжающие. Они подождали, пока он закончит, и потом объяснили: «Ав-Рахам хотел бы увидеть тебя». А Бар-Аво набрал в рот воды из кувшина, покрутил ею, полоская рот, выплюнул на солому и спросил: «А если я не хочу его видеть?» Они растолковали ему, как можно вежливо, что Ав-Рахам был хорошим другом его друзьям. И заважничавший Бар-Аво отправился с ними.

Ему понравилась некая атмосфера почтительности, окружающая Ав-Рахама. Он невольно представил себе, как ощущалось бы, если бы он стал таким человеком, с которым говорят тихим голосом, и у кого просят помощи и советов. Старый человек — где-то за пятьдесят — и не красивый, не как Бар-Аво, но очень притягательный своей харизмой. Несколько лет Бар-Аво будет наблюдать, как он вел дела. Малый круг внутри группы последователей. Постоянное отрицание важности его фигуры во всем. Впечатление, что ему доверены секреты, и с ним, возможно, говорит Бог. Таким умение люди управляют другими людьми, вдохновляя в них и любовь и страх.

В то утро разговор был короткий.

«Мне сказали, что ты вел себя хорошо вчера в битве».

Бар-Аво был сама скромность, как все подростки.

«Да», завелся он. «Никто не может так карабкаться, как я, никто не попал в солдат маслом столько раз, и я думаю, что это — самое важное».

Ав-Рахам улыбнулся.

«Самое важное, ответь мне — ты ненавидишь Рим?»

И это не вопрос, никакой не вопрос. Рим — это все плохое в мире.

«Да».

«Тогда мы найдем тебе применение. Ты — сын Мереда, так?»

Упоминание об отце жалит его. Он был плохим отцом. Бар-Аво не видел его долгое время.

«Я теперь мужчина. Какая разница, чей я сын».

И взгляд Ав-Рахама обращается к одному мужчине из многих, стоящих позади него, и они смеются вдвоем. Бар-Аво не может распознать этот смех, не может понять, что он означает: да, мы понимаем тебя, мы сами говорили так о себе, когда были молодыми.

Бар-Аво кричит на окружение этих спокойных, неторопливых людей. «Не спрашивай меня об отце! Мой отец мертв! У меня нет отца!»

И Ав-Рахим медленно поясняет: «У никого из нас нет отцов».

Бар-Аво оглядывает их, пытясь увидеть насмешливый взгляд.

«Или, по крайней мере, Бог — наш отец», говорит Ав-Рахам, «а другие отцы не значат для нас ничто. С нами ты можешь быть просто Его сыном. Или моим, поскольку я — отец у многих».

Бар-Аво щурится и размышляет, кусая губу.

«Я буду сыном отца», наконец, решает он, и так получает свое имя, означающее «сын отца», и другое имя, бывшее у него, не подходит к нему точнее нового. Он теперь человек, который несет в себе своего отца — безымянного, невидимого, неосязаяемого отца.

Ав-Рахам, чье имя означает «отец у многих», смеется.

«В любом случае», говорит он, «ты теперь — с нами».

И так и есть.

Поначалу они давали ему небольшие поручения, и он усердно с ними справлялся. Несколько кинжалов, пронесенных мимо стражников: он спрятал их на дне повозки с овощами, которую попросил провезти крестьянин на рынок, и получил за это двойную плату — одну от крестьянина, и другую от людей Ав-Рахама. Передать сообщения. Наблюдать за спокойствием вокруг, пока другие режут кожаные поводья, удерживающие в стойле дорогого коня Префекта, потом шлепнут коня по ляжке, и тот понесется по площади, напугается запахами и шумами, упадет и повредит себе ногу. Подслушивать разговоры на рынке: всегда найдется применение неосторожным словам.

Иногда ему становится скучно, но ему платят хорошо за его службу, настолько хорошо, что теперь он стал мужчиной в доме, принося матери мясо и хлеб. А если где-то зачнется ему известный бунт, то он скажет своим друзьям, где им быть и в какое время. И ему известно, где будут гореть огни, и чьи крыши порушат, и что будет украдено заранее, потому что все будут считать: то седло, то одеяло, тот круг сыра, должно быть, сгорели в огне. Долгая кампания сопротивления и гнева — что, если не сама практичность. Должны быть молодые люди для битв, и они должны быть вознаграждены и воодушевлены, и все люди должны есть.

Много дней полны тусклой скуки — дни ожидания сражений или чего-нибудь еще. Он не противна эта скука. У него, неожиданно для себя, обнаруживается много терпения. Чем больше он размышляет, тем больше он хочет того, что есть у Ав-Рахама. Тихие команды, почет и уважение людей. Надо ждать и много делать, и стать заслуживающим доверия прежде, чем все начнет получаться у него.

В один день Ав-Рахам показывает ему карту Израиля. Он никогда не видел раннее ничего более, чем простой план — рисунок вином на столе — чтобы показать, где находится зернохранилище, и где находятся они, или какая из трех дорог ведет к дому девушки, которая ему нравится. А этот тонкий пергамент, завернутый в материю свиток, торжественно выносится на свет, когда обсуждаются дела.

Бар-Аво приходит и приносит бурдюки с вином, украденные у римского офицера, внимание которого отвлек переполох на рынке, и заодно получить новые указания. Но, когда он входит в небольшую темную комнату, где идет обсуждение, он не может удержать себя от уставившегося взгляда на карту.

«Они перевели свои отряды сюда», рассказывает один человек Ав-Рахаму, приставляя палец к карте, «и теперь их обозы пойдут через горный проход».

Бар-Аво в одно мгновение охватывает взглядом карту. Вот — море, с нарисованными чернилами голубыми волнами. Вот — берег, а тут — дороги, ведущие из Яффо к Иерусалиму, в Кесарию, вниз в пустыню. Ему представляются городки и поселки, как выглядят они с орлиного взгляда вниз, если идешь с одного места в другое. И по всей карте лежат засохшие черные бобы из мешка кладовой, из которой секретным входом попадаешь в эту комнату. Ав-Рахам замечает, как он разглядывает карту.

«Они показывают римлян», объясняет он, указывая на бобы, «тут в гарнизоне» — кучка бобов у Иерусалима — «а здесь находятся их посты» — по всей карте. «Мы следим за тем, куда они идут, и что делают, и поэтому знаем, когда отправят к ним новый обоз, и когда они будут изолированы».

«И вы можете решить, когда напасть», догадывается Бар-Аво.

«На самом деле это лишь догадки. Всего лишь догадки. Наши вести часто приходят запоздалыми. Но попытаемся стащить у них, если сможем. Нет ничего слаще, — Ав-Рахам улыбается, и живот прижимается к столу, когда он наклоняется вперед, — чем убить римского солдата его же мечом».

Бар-Аво тоже улыбается. Он раньше представлял себя убийцей, как и все подростки. Вот он выхватывает меч и прорубает им кого-нибудь насквозь. Он приносил ягнят к Храму и видел, как жизнь покидала их, и ясно представлял себе, насколько простым и важным было это.

«Сколько из них мы должны убить, чтобы они ушли от нас?»

Ав-Рахам смотрит в глаза Бар-Аво, затем берет его за левое запястье и открывает его ладонь вверх. Он выбирает одну фасолину и кладет ее ему на ладонь.

«Так мы сейчас и делаем. Одного за другим. Но с Божьей помощью…»

Ав-Рахам сметает бобы с пергамента кистью руки. Двумя, тремя взмахами он счищает их всех.

«Вот, как мы должны делать. Каждого из них. Никакого мира, пока каждого из них не выкинули отсюда».

«Мы выбросим их в море», говорит Бар-Аво, глядя на разбросанные по полу бобы.

Ав-Рахам притягивает к себе Бар-Аво так близко, что до Бар-Аво долетает запах лука и специй от старика и чеснока из его рта. Ав-Рахам наклоняет к себе его голову и целует макушку.

«С тысячью таких парней, как ты», произносит он, «мы так и сделаем».

Ему доверяют со временем большие вещи. Ему рассказывают, где находятся склады мечей, и как смазывать и обертывать их в материю, чтобы те не ржавели в долгом хранении под землей. Он теперь знает, как поджигать разными способами дом, чтобы не требовалось много дров и не тратилось много времени. Он знает имена нужных людей по всей стране. Ав-Рахам даже попросил одного из стариков научить Бар-Аво читать, и хотя читает он медленно и по слогам, но это умение очень нужно для их революции.

Совершенная правда, что некоторые умения и знания скучны и монотонны, и его пришлось убеждать в их необходимости. Но наступает тот день, когда он в первый раз убивает человека. И тот день совсем нескучный.

Не было никакой особенной причины для того, чтобы был тот день, хотя он знал, что этот день настанет, и случится тот самый момент. Ему уже почти двадцать лет, и он командует небольшой группой людей того же возраста и помоложе. Они вредят, воруют что смогут, устраивают беспорядки и уничтожают здания и собственности, и говорят себе сами, что раз за разом, день за днем, они выталкивают римлян с их земли.

Сегодня предстоят бани. Рим не построил больших бань в Иерусалиме, как это он делает в других захваченных городах: небольшой бассейн, одноэтажное здание, рядом с дормиториями для солдат. Они моются там, и того достаточно, чтобы атаковать их. И туда же приходят и простые жители города, кто не понимает, что ходить в бани — это уже поклоняться Риму, и те, кто хочет показать свою лояльность римской власти. Короче, предатели в их предательских, обманчивых водах.

Бар-Аво и его друзья придумали план. На крыше бань находятся открытые окна, и здание расположено близко к другим зданиям, среди которых есть одно, принадлежащее человеку, который находится в большом долгу перед Ав-Рахамом, и его убедили предоставить им одно окно, выходящее на изогнутую крышу бань. Пошли четверо: Я’ир, Гийора, Матан и сам Бар-Аво. Они слезают из окна по стене, и у каждого на плече висит кожаная сумка, и они еле сдерживаются от хохота.

Сквозь окна на крыше они смотрят вниз на купающихся римлян.

И те выглядят смешно, позорно, и каждый из них ходит голым, как ребенок, без ничего, без стыда, без благопристойности, без никакого уважения.

«Посмотри-ка туда!» шепчет Гийора, младший из них.

Он указывает на мужчин, которых умасливают рабы. Над одним из них, в возрасте под пятьдесят и со строением тела солдата, работают два раба, втирая густые пятна желтого оливкового масла в кожу его спины.

«У меня никогда не было женщины, чтобы та работала так усердно надо мной», бормочет Я’ир.

Человек, чью спину натирают маслом, издает негромкий вздох удовольствия, и парни на крыше складываются пополам от смеха.

«И у него тоже!» смеется Я’ир. «Его никогда не касалась ни одна женщина, посмотрите на него!»

Еще нескольким мужчинам начинают натирать спины маслом точно таким же образом.

Бар-Аво говорит: «Моя мать делает точно так же с ягненком перед тем, как его зажарить».

«Посмотрим, какие они принесли с собой травы и специи!» вторит ему Я’ир, и они вновь заходятся в смехе.

«Мы же принесли наши специи, помнишь, да?» Бар-Аво указывает на кожаную сумку на спине Я’ира, и лицо Я’ира кривится ухмылкой.

Они располагаются у четырех окон подряд. Будет важно, ради наибольшего эффекта, начать по очереди. Гийора находится у самого дальнего окна. Под ним — жаркие комнаты, где упражняются мужчины, выгоняя из себя пот перед тем, как их умаслят. Они все обнажены — бегут на месте или бьют невидимых соперников. Гийора снимает со спины сумку и держит ее на весу. Содержимое сумки переливается от одного конца к другому. Он развязывает кожаный шнур, слегка приоткрывает сумку и чуть-чуть вдыхает ее запах. Лицо кривится. Они все принесли сумки полные жидких животных отправлений. Они смешали их с водой и дали постоять в бочке пару дней, чтобы те стали повонючее.

Гийора наполовину высовывается из окна, опускает пониже руку с сумкой и начинает раскручивать содержимое.

Вонючие, разжиженные, с плотными вкраплениями отправления расплескиваются широкой дугой по всей комнате голых мужчин. Вонь отвратительна. Отстоявшаяся жижа липнет ко всему и пахнет рвотой и болезнями.

Она попадает на тела тех обнаженных людей, на их орозовевшие спины и на их волосы, и один молодой солдат, невовремя взглянув наверх, получает ее в лицо, в рот и в глаза. Поняв, что попало на него, его начинает рвать.

И все они, конечно же, бегут. Они бегут в комнату с ваннами, и следующим по очереди их ожидает Бар-Аво со своей наполненной сумкой. Он нашел для нее собачью блевотину, смешанную с говном. И когда люди разбегаются по всем сторонам подальше от разлетевшейся вони, Бар-Аво тоже начинает опустошать свою сумку, раскручивая ее, и во всеобщей суматохе отвращения, двоих внизу начинает тошнить, и Матан опустошает свою сумку, и один из тех, стараясь разглядеть источник вони, получает ее прямиком в лицо. Сумки Я’ира уже почти и не надо, поскольку этому месту уже достаточно досталось, но он все равно вытряхивает ее в бассейн, куда запрыгнули несколько человек, пытаясь смыть с себя нечистоты.

Парни хохочут, скинув сумки вниз, и не могут не удержаться от того, чтобы посмотреть подольше, чем им следовало, как люди отчаянно пытаются почистить себя, и один из них опрокидывает ванну с маслом, которое разливается жиром и зеленью по плиточному полу. Другой человек смешно подскальзывается и падает в масло — так здорово, словно те играют сцену для них — и поднимается, и опять падает, барахтается, поднимаясь, хватается и опрокидывает на себя еще одного, покрытого коричневой слизью. И еще один человек ломает себе руку громким хрустом, пытаясь удержаться от падения, и, очевидно, сломана кость, и это более всего смешно наблюдать. Я’ир катается от хохота на спине, а Гийора кричит в окно: «Назад в Рим!»

Парни, конечно, слишком погружены в рассматривание зрелища. Они не замечают человека, забравшегося на крышу по лестнице, пока он почти не добирается до них. Он не покрыт ни маслом, ни говном. Это солдат во всей его униформе, один из людей снаружи, охраняющих здание на случай атаки. Они не замечают, пока не начинает кричать Гийора, и Бар-Аво отрывается от вида барахтающихся в масле людей и видит этого солдата: глаза, как светящиеся камни, оскалены зубы, подняв Гийору над головой и сбросив того сквозь окно вниз. Гийора приземляется с громким хрустом, и Бар-Аво не видит, двигается ли тот после падения — на это нет времени.

Солдат вынимает свой меч, и трое их — Бар-Аво, Я’ир и Матан — вскакивают на ноги и решают убраться с крыши. У них нет оружия. Солдат орет и бросается на них. Я’ир почти выпадает с края одного окна, но Бар-Аво затаскивает его назад, дернув за пояс туники. Улучив момент, солдат попадает мечом Я’иру, и лезвие меча краснеет. Я’ир кричит, напуганный, нервный, словно ребенок. Удар солдата отрубает кусок из поднятой вверх руки Я’ира, и, увидев это, Бар-Аво овладевает такой гнев, что он бросается вперед, не соображая ни о чем, кроме как о своей злости и о том, как ее вылить.

Ему везет. Если бы он задержался на мгновение или поскользнулся бы, то удар мечом пришелся бы по задней части его шеи, и голова слетела бы в окно на плиточный пол внизу. Он успевает пригнуться, а солдат, увидя танцы Матана позади себя, замирает на мгновение.

Бар-Аво отчаянно пинает солдата в колено и попадает в нужное место — в сторону. Колено отвечает треском, и солдат падает на колени, кричит и пытается схватить Бар-Аво за тунику. Он ловит его, он хватает его за воротник туники, он поднимает меч правой рукой, и Бар-Аво перехватывает правое запястье солдата.

Из них двоих — Бар-Аво слабее. Солдат давит рукой на него. Бар-Аво пытается удержать ее своей правой рукой, но сил не достаточно, и меч медленно опускается к его уху, к его лицу. И внезапно все меняется. Матан пинает солдата в спину, и этого момента внезапного освобождения давления вполне достаточно Бар-Аво. Он хватает запястье солдата и поворачивает меч в обратную сторону — к открытой мякоти горла над защитной пластиной.

Солдат опрокидывается на спину. Он задыхается, стонет и пытается схватить меч, вонзившийся ему в горло. Кровь пузырится, будто кровь ягненка, зарезанного жертвоприношением. И он умирает также быстро, тут — на черепице крыши, и липкая кровь капает вниз через открытое окно. Они какое-то время просто смотрят на случившееся, ошеломленные и молчащие, и только крики из бань напоминают им о том, что им следует бежать, вскарабкаться по стене и скрыться из виду.

Бар-Аво не стремился к этому, но и не пытался избечь. Он не ощущает ничего — ни огорчения, ни шока, ни жалости, лишь, пожалуй, удивление от простоты случившегося. И некое удивление собой, своему спокойствию. Теперь он знает нечто о себе, чего не знал ранее, что он может спокойно убить человека. И думает он: может пригодиться.

Ав-Рахам, услышав, поздравляет Бар-Аво перед всеми своими людьми и говорит: «Первый из многих!» И Бар-Аво соглашается. Да. Первый из многих.

Время ответных мер. Рим точно не знает, кто напал на бани и убил солдата, а Гийора каким-то чудом сумел отковылять оттуда со сломанной лодыжкой прежде, чем его могли схватить и допросить, и поэтому люди Префекта ловят несколько десятков молодых людей и хлещут их плетьми на рынке. Они казнят шестерых за «затевание беспорядков». Ав-Рахам посылает деньги и обещания помощи семьям тех молодых людей. Рим ничего не выигрывает.

Бар-Аво вскоре женится, потому что смерть неким образом заострила его, и становится недостаточно просто быть с девушками каждую ночь. Ни у одной девушки нет ребенка от него, но в какой-то момент у него появится ребенок — он уверен, и эта мысль, что ему придется жениться на девушке из-за ребенка, заставляет думать его, что пришло время жениться.

Ему не надо заниматься поисками жены. Есть много девушек подходящего возраста — пятнадцати и шестнадцати лет — среди дочерей у друзей Ав-Рахама, и они миловидны, добры и считают его привлекательным. Ему нравится одна из них — Юдит, не из-за ее широких бедер и круглых ягодиц, а потому что она, похоже, понимает его.

Он не спал с ней; будет неправильным делать так с дочерьми этих мужчин. Но, однажды, он сидели вместе в амбаре во время ливня, и он рассказал ей, как страстно мечтал, чтобы его мать гордилась им, и хотел бы заботиться о ней до конце ее едней, и тут Юдит положила свою голову ему на плечо и произнесла: «Она не знает, как ей повезло, что у нее есть такой сын, как ты».

Он поцеловал ее в губы, и вкус ее поцелуя слегка напоминал вкус вишни, и он захотел продолжения поцелуя, но она отвела его руки и немного отодвинулась от него.

«Ты думаешь, что все достается тебе легко?» говорит Юдит, «но в один прекрасный день будет что-то, чего ты не получишь, и что ты тогда будешь делать?»

«Я попрошу твоего отца вместо тебя», отвечает он, рассмешив ее.

Отец Юдит — один из зелотов — черезвычайно обрадован предложением будущего зятя и тут же соглашается.

Она — хорошая девушка и рожает ему шестерых детей за шесть лет, и каждый из них полон здоровья. Четыре мальчика и две девочки, и Бар-Аво неожиданно для него становится отцом для стольких многих крохотных очаровательных людей, которых Юдит каждый вечер дает ему для вечернего омовения перед сном, и они спрашивают его — не принес ли он для них яблок, и рады подаренному им блестящему камню или куску засохшей глины.

Юдит, всепонимающая, не задает вопросов, где был он в течение дня, или с кем виделся, и о чем они говорили. Она знает, где они хранят кинжалы, завернутые в кожу на крыше, и знает, чтобы дети держались от тех подальше. Она знает, какую дать ему еду с собой, когда он неожиданно заявляет, что исчезает на несколько дней, и кого спросить о нем, если он отсутствует дольше обещанного. Она спокойна, когда он оставляет ей записку, заткнутую в детские пеленки, чтобы она отнесла ее продавцу соленой рыбы на рынке.

Его работа в те дни — набирать последователей. Их движению необходима армия, и каждый человек должен быть принят в нее по отдельности.

Он добирается до Акры, затем до Галилеи и ведет разговоры с сильными мужчинами, закидывающие свои рыбацкие сети в огромное озеро. Их руки — узлы мускулов. Их бедра подобны стволам деревьев. Их тела полны мышц, как у быков. Они могут так воткнуть копье или меч в тело противника, что пробьет того насквозь. Ему нужны такие люди. Так накапливается мощь, и понимает он. Тяжелым трудом, оставаясь верным тем, кто помогает тебе, и набирая своих собственных последователей. Наступит день, когда не будет Рима. Но до этого дня он медленно, потихоньку станет сильнее и могущественнее.

«Пошли, следуйте за мной», обращается он к рыбакам, «последуйте за мной и освободим страну от тиранства».

«Мы не можем последовать за тобой», отвечают они, «нам надо вытащить улов рыбы и накормить наши семьи».

И говорит он: «Разве не Бог — Повелитель всего?»

И говорят они: «Да».

И вопрошает он: «Разве не позаботится Бог о детях Его, если они всего лишь последуют за Ним?»

И один из них, похоже, более любопытный, чем другие, говорит: «Как последовать нам?»

И тогда Бар-Аво обучает их. Как стать достойными друзьями для зелотов — рьяных приверженцев Бога. Какие зашифрованные слова должны они услышать, чтобы принять слова говорящего посланием от Бар-Аво. Такой посланник скажет им: «Бог единый — предводитель и повелитель». Бог единый. Он повторяет, и знает он, как звучат эти слова для них. Никакой не отвратительный Император, запятнанный во всех грехах, на своем золотом троне. Не римская армия. Не Префект, разбрасывающийся жизнями добрых людей ради его капризов. Бог единый, поворяет он, предводитель и повелитель.

«А священники?» спрашивает один, и Бар-Аво понимает этим вопросом, что они уже вместе с ним.

«Священники потворствуют Префекту и Риму и обхаживают их ради собственной наживы. Разве не слышали, как богата семья Первосвященника? Откуда у них столько денег? Украдены из Храма. И это — кровавые деньги, заплаченные Римом за наши жизни».

И те верят, потому что уже слышали такие истории.

«Бог единый», напоминает он, «предводитель и повелитель всего. Никто, кроме Бога. Бога единого».

Они повторяют за ним.

И когда идет он дальше к другому поселку, и еще к другому, большинство мужчин остается, дав свое слово, что он может на них положиться. А все же один или двое молодых человеков без семей или мужчин, жаждущих сражений, присоединяются к нему. У них крепкие тела бойцов, и он с ними по вечерам практикуются в ударе кинжалом или вместе мастерят наконечники для стрел. По возвращении его в Иерусалим после трех месяцев ходьбы у него появляется два десятка сильных бычьей силой бойцов и еще в двадцать раз больше тех, кто обещал свои руки ему. Те пока ему не нужны. Но все они придут в Иерусалим, чтобы принести праздничные жертвы, и тогда, внезапно, у него окажется целая армия.

«У битвы есть своя логика», говорит Ав-Рахам, встретив его большим пиром и зажаренном на вертеле теленком. «Есть особое ощущение, когда город будет готов к войне».

Все его друзья здесь: Матан, Я’ир и Гийора, кто сломал лодыжку при падении с крыши, а теперь ходит, приволакивая ногу, но все еще очень полезный в деле. Матери Бар-Аво предложили почетное место у очага, и там же с ней сидят его братья и сестры, потому что теперь он стал человеком со связями. Ему приятно видеть его семью с блестящими руками от жира теленка, приготовленного в его честь. Его жена тоже находится здесь, и ее тело кажется ему соблазнительно новым после стольких месяцев отсутствия, а их дети, наевшись до самого пупа мясом, дремлют, будто щенята, уткнувшись вокруг нее. И Ав-Рахам и старейшины теперь смотрят на него с уважением. Они послали многих рекрутеров, но никто не вернулся с такими радостными новостями, как он.

«Я теперь чувствую, как надвигается», заявляет Ав-Рахам. «Не пройдет много времени. Год или полгода. Слышал о святых людях, каждый из которых утверждает себя Мессией? Вот тот знак, что приходит время. А люди, которые следуют за ними? Они придут к нам».

Они пьют вино и едят мясо. Близится их момент.

Ужасные слухи расходятся по земле Израиля, истории настолько возмутительные, что должны передаваться людьми как можно быстрее.

Кто-то говорит: Префект требует, чтобы Храм отдал свои священные деньги, пожертвованные на благо Господа, на постройку какого-то отхожего места. Кто-то говорит: священники согласились, и золото перенесут под покровом темноты. Эти новости сами по себе вызывают рассерженные крики то тут, то там на улицах города, и оскорбления летят на солдат, камни и кувшины из-под вина сыпятся на тех с верхних окон, когда они проходят по улице.

Бар-Аво возглавляет налет на караван с вином богатого римского купца. За подобные действия римляне называют их бандитами и убийцами, но те совсем не понимают: они — борцы за свободу. Они убивают тех охранников, кто сопротивляется им, а других они отпускают. Внутри повозок они находят не только вино, но также золото и письма для почти половины важных людей в Иерусалиме и Кесарии. Письма подтверждают, что Префект Пилат слаб, и потому требует дополнительной помощи из Сирии. Деньги уходят на укрепление их поддержки на западе и юге. Уважение к Бар-Аво значительно вырастает после этой находки.

Сейчас, внезапно, он становится тем, к кому люди идут за советом. Ав-Рахам все еще их вожак, человек с большим влиянием, но Бар-Аво — их восходящая звезда. Они приходят и рассказывают ему об одном проповеднике, который убил кота за Храмом, чтобы напомнить всем, каким кощунством там занимаются, когда приносят жертвы в честь Рима, и о другом проповеднике, который лечит и к тому же порушил столы торговцев в Храме. Они рассказывают ему о небольших волнениях и разных местах сопротивления римлянам. Он — тот, кто решает, какое наказание определить людям, помогающим римлянам.

Из-за чего человек начинает следовать за тобой? Не из-за любви. Из-за любви человек оплачет тебя и похоронит, когда ты умрешь, но не последует за тобой в битву. Чтобы человек последовал за тобой, ты должен казаться тем, кто знает выход. Каждый человек находится в темном месте. Каждый человек хочет почувствовать, что кто-то другой нашел дорогу к свету.

За несколько дней до Пейсаха — город готов к войне.

Все четыреста человек приходят в Иерусалим для совершения жертвоприношений. Его провокаторы даже не удосуживаются придумывать истории, а лишь напоминают людям о случившемся. Они спрашивают: «Помните об ипподроме?» и даже те, родившиеся после этого, слышали истории, и в их воображении ярко пылают огромные здания, и тысячи людей распяты вдоль дороги к столице.

Он устраивает большое пиршество как раз перед Пейсахом в том месте, где все его сторонники решили собраться лагерем — к западу от города. Они жарят ягнят на больших кострах, поют песни и посылают проклятья на головы всех римлян. Он выкладывает свой план людям: как они овладеют городом, кто захватит какие ворота, кто ворвется куда и к кому. Он безрассудно рискует, скорее всего, потому что он не может разглядеть каждую полутемную фигуру на краю толпы и не может спросить у тех, откуда они, и как их зовут. Он поднимает хлеб и вино и произносит: «Как съедим мы этот хлеб и выпьем это вино, так и поглотим армии Рима и выпьем в честь радостной нашей победы!» И люди одобрительно кричат.

После утренней зари, пока еще щебечут птицы, и небо исполосовано розоватыми облаками, просыпается он рядом со своей женой — мягкой и сладкопахнущей — и задумывается, почему же проснулся так внезапно, и слышит он опять вопль. Громкий, протяжный и полный страха: «Солдаты!»

Они идут с трех сторон. Не остается времени ни на что. Он и Юдит знали, что придет такой день, почему они взяли с собой всего лишь одного ребенка, привязанного ремнями к ее телу. Другие дети находятся в сохранности с ее матерью. Юдит крепко целует его, полная решимости и волнения, и бежит к лошади. Она уносится вдаль, а он присоединяется к своим людям в битве.

Кто-то, должно быть, раскрыл их место — единственное объяснение. Кто-то продал их за горсть серебра. Приближаются солдаты, и Бар-Аво смотрит на лица своих людей. Кто-то из них выкажет себя виноватым взглядом. Не его близкие друзья, конечно же нет, не Я’ир, не Матан, не Гийора? Он наблюдает за ними, пока его люди бьются с солдатами, и он — наравне с ними, хотя знает, что проиграют битву. Он наблюдает за людьми, которые держатся позади сражающихся — один из них знает, что не получит денег, если не возьмут Бар-Аво — и, наконец, он догадывается, и сердце его обливается кровью. Я’ир. С открытым лицом, сильный и статный, кто был ближе всех ему. Я’ир держится позади в глубине. Я’ир — тот, как вспоминается сейчас, кто обнял его прошлой ночью и назвал по имени, хотя все знали, что так нельзя было делать.

Его люди убивают четырех солдат, но и сами теряют троих, пока солдаты не добираются до него. Молодые парни — возраста близкого к его, когда он начинал бунтовать — бросаются на спины солдат и бьют тех, чтобы удержать их от него. А солдаты, похоже, направляются прямиком к нему, чтобы отделить голову зверя и оставить тело в конвульсиях на земле. Он отбивается от двух солдат своим коротким мечом — одному перерезает горло, а другого ударяет в пах — но все больше и больше солдат идет к нему, и кто-то выворачивает клинок из его руки и толкает в спину.

И его хватают, а он кричит своим людям: «Не надо слишком жестоко с Я’иром!», и видит он, как страх овладевает лицом Я’ира, и тот убегает. Они убьют его, если поймают. Хорошо. А если не поймают, и тот скроется, то он сам убьет Я’ира, потому что если кому-то понадобятся деньги, то всегда можно обратиться к Бар-Аво.

И вот, перед ним — три человека из Самарии, купленные Римом, чтобы притащить его в тюрьму к Префекту. Они не возьмут его легко. В сапоге его спрятан кинжал, и нагибается он, будто поддавшись, головой вниз под ударами и тут же одним движением выхватывает лезвие и перерезает щиколотку ближестоящего к нему солдата. Тот мгновенно падает на землю, и в людской стене образуется просвет. Бар-Аво успевает подумать: я смог бы проскочить и передохнуть с моими людьми в лесу. Он делает первый шаг, и тут же звезды вспыхивают в его голове, и чернота заполняет его глаза, и затем он не видит ничего.

Это ощущение ближе всего напоминает смерть, хотя смерть всегда прогуливалась возле него, словно старый друг.

Он представлял себе до этого, как встретится со смертью в сражении, или та смерть поймает его, когда он попытается перепрыгнуть с одного здания на другое и просчитается, и упадет вместо этого в открытую ладонь смерти. Или та смерть будет волком на дороге, когда он шел один, забыв свой нож в лагере. Или та смерть окажется римским мечом, которого он не увидит, и от которого он не успеет уклониться. Он никогда не представлял себе того, что будет пойман.

Когда он приходит в себя в тюремной камере и понимает, что произошло, он проверяет себя. Гул в голове, руки и ноги болят, живот крутит. Очень хорошо, значит, так чувствуется, когда досталось в сражении, и нет при этом ни воды и ни еды. Ему нужна женщина с теплой водой, чтобы омыться, и мальчик с кувшином холодной воды напоить его, но нет здесь ничего подобного.

При этом нет ощущения позора. Он раньше считал, что будет. Им овладевает злость и коварная хитрость. Пока он жив, есть путь наружу. Он понял это после бесчисленных стычек с римскими солдатами, Единственный, кто никогда не сбежит — это мертвец, а пока он жив, пусть окруженный мечами, он сможет оглядеться, найти чем воспользоваться и сбежать отсюда.

Он садится и замечает, что здесь же находится еще один человек, выглядящий гораздо слабее его. Он понимает это по тому, как двигается этот человек, и что этот человек — не воин, и никогда не испытывал столько ударов. Другой человек кашляет и дрожит, но кроме этого в камере больше нет никакого движения, и Бар-Аво трудно догадаться, есть ли еще кто-либо в этой небольшой комнате с грязной соломой на полу.

«Ты», произносит Бар-Аво, «как тебя зовут?»

Человек молчит. Бар-Аво видит его темные глазам смотрящие на него — как кажется, голодные. С большим напряжением. Бар-Аво просто так не обескуражить.

«Я — Бар-Аво», говорит он. «Я командую частью зелотов в Иерусалиме. Скажи-ка мне, друг, не сражался ли ты с нами против Рима? Или твое сражение за свободу шло другим путем?»

Шаг первым навстречу, но, скорее всего, будет удачным, принимая во внимание их положение. Люди в римских тюрьмах чаще всего — бунтари или те, кто станут ими, скорее всего, после тюрьмы. По крайней мере, у людей в римских тюрьмах нет никакой любви к Риму.

«Я умру», медленно произносит человек.

Аа. Да. Кому-то достается подобное.

«Этого им и нужно», говорит Бар-Аво, «и это — их цель. Но если ты готов принять решение Бога, то тебе нечего бояться смерти. Не бойся».

«Когда я умру», продолжает человек, «все мироздание возгорится, и Сам Бог спустится с небес, дабы отделить правых от неправых».

Хмм.

«Я вижу, что ты — великий учитель», произносит Бар-Аво после некоторого размышления, «и что в тебе — дух Божий. Скажи мне, много ли у тебя последователей?»

«Все на земле — мои последователи, но не должно говорится об этом. Не говори о том».

Очень возможно, что от этого человека не будет никакой пользы. Все равно, он должен до него достучаться. Он раньше слышал таких странных людей, как этот, и знает, чем они все озабочены.

«Не пришло время для тебя открыться, я понимаю».

Человек медленно кивает головой и двигает руками. Кандалы звенят.

«Мир воспылает», настаивает он, «когда мерзость, что вызывает опустошение, будет в запретном месте, тогда начнутся великие землетрясения и голоды. И тогда сойду я в облаках со всей мощью и во всем величии. Только тогда узнается имя мое».

В нем есть нечто любопытное. Пусть все, что тот говорит — бессмыслица, и Бар-Аво встречал десятки десятков подобных людей, но, несмотря ни на что, в его голосе звучит убежденность. Обычно, в сотнях сотен случаев эти безумцы просто ораторствуют, и никто не верит им, и люди видят в них лишь горький пример запутавшегося в себе сознания, но один из десятка тысяч наделен талантом совмещать вместе спокойствие самоуверенности, насквозь проникающий взгляд, тихий повелительный голос и особенную манеру держания рук, даже сейчас, даже с закованными конечностями в кандалы. Бог подбрасывает время от времени такого человека, мимо которого не пройдешь. Если бы он не был сумасшедшим, он мог бы стать великим человеком.

«Я знаю, кто ты», догадывается Бар-Аво. «Я слышал о тебе. Ты — Иехошуа из Натзарета. У тебя шестьсот человек, так говорят».

Он не слышал, чтобы схватили этого человека. Но он слышал, что есть такой человек: лекарь, изгонятель бесов. Некоторые из его людей шли к нему, чтобы исцелиться от незаживающей раны и оглохшего уха.

«Будет больше», заявляет Иехошуа, «будет гораздо больше. Послушай» — и Иехошуа наклоняется вперед, и Бар-Аво, вопреки себе, вопреки больному телу, тоже наклоняется вперед — «послушай, Бар-Аво, ничейный сын, ты не думаешь, что Сам Бог отомстит за все сделанное этому городу? Ты планируешь и собираешь вокруг себя силы, и надеешься ты, что опрокинешь Его желание, но разве не ведомо тебе, что наслал Он римлян на нас наказанием, дабы покаялись мы и вернулись к Нему перед приходом конца мира? Бар-Аво, царь бандитов, Бог гневается на создание Его и пришло время сложить его и убрать его. Ты такой же инструмент в руках Его, как и любой римский солдат».

Бар-Аво пробирает дрожь. Он размышлял об этом, в одиночестве, поздно ночью. Где Повелитель их во всем этом? В то время, как он сражается за то, чтобы избавить страну от Рима, в то время, как он жаждет увидеть святой Храм очищенным от их нечистых тел, разве их присутствие не знак того, что Бог отвернулся от них? А если Он отвернулся от Иерусалима, это может означать лишь одно.

«Ты — пророк?»

Иехошуа улыбается.

«Я не могу сказать тебе, кто я такой». Он замолкает на какое-то время. «Неслучайно, что ты и я оказались в этой камере вместе».

Бар-Аво полон сомнений. Иерусалим полон ложных пророков, как гранат полон семенами, и он не может понять, почему этот так поразительно отличается от других. Возможно, у него болит голова, и ему ясно, что сегодня может быть последним днем в его жизни.

«Если ты — пророк Бога, почему не скажешь своим людям, чтобы они присоединились к нашим? Чтобы сражаться вместе и выгнать римлян из Иерусалима, и восстановить дом Божий?»

Иехошуа улыбается и вытирает свое грязное лицо грязной рукой в кандалах.

«Бар-Аво, убийца и предводитель убийц, ты думаешь, Богу нужна помощь для Его Божьих дел?»

Бар-Аво уязвлен и раздражен. Это та же самая риторика, которую он слышал тысячи раз от людей, поддерживающих Храм, которые проповедуют сдержанность, которые верят не в Бога, а в их набитые животы и теплые постели.

«Бог уже сказал нам, чего хочет Он. Он говорит, что нельзя терпеть ни одного идола, что мы должны уничтожить всех тех, кто устанавливает их образы. Он уже дал нам задание, а мы слишком трусливы, чтобы выполнить его. Присоединяйся к нам делать Божье дело, вывести всех язычников».

«Слишком поздно для нас», говорит Иехошуа. «Бог вынес Его решение об этой земле».

Бар-Аво смотрит на него. Голова гудит, в углах глаз пульсируют бусинки света. Он знает, что может умереть завтра на кресте, возведенном Римом.

«И теперь нам не пытаться?» восклицает он, и голос его хрипит, и жажда овладевает им, хоть и знает он, что никто не принесет воды, поскольку он в каком-то смысле уже мертвец. «И теперь нам не бороться, собравшись вместе, чтобы выполнить нужное, а даже если Бог в мудрости Своей решил извести нас всех, почему бы не умереть нам, зная, что мы сражались изо всех наших сил ради свободы?»

Иехошуа молчит.

«И не пытаться выжить? Все, что известно нам — это жизнь хороша. Разве не должны мы сражаться за свои собственные жизни?»

Иехошуа отвечает, улыбаясь: «Исполнится желание Бога, не мое».

И Бар-Аво, который всегда был бойцом и всегда выживал, который выкарабкивался изо всех дыр, может, не из таких темных, как эта, но почти, решает: тогда — хорошо. Если ты выбрал это, то легче будет мне. Потому что он хорошо представляет себе, что случится потом, поскольку приближается Пейсах, и Иерусалим заполнится разгневаными людьми, а Пилат — отвратительный трус.

За ними приходят рано утром. Один стражник ставит глиняный сосуд с теплой сырой водой перед Бар-Аво. Он жадно выпивает всю воду, даже не проверяя — поставили ли такой же кувшин перед Иехошуа. Поставили, но тот лишь отпивает воды и умывает свое лицо. Бар-Аво протирает свое лицо углом своей одежды. Он догадывается, что будет дальше.

Стражники пинками поднимают их и, не обращая внимания на их кандалы, торопят их к выходу на свет. Дыхание ветра, как поцелуй в лоб. Яркое и чистое небо с утренними полосами перьевых облаков. Иехошуа не смотрит вверх, а Бар-Аво не может отвести глаз от неба всю дорогу, пока их не приводят к дому, где находится канцелярия Пилата.

Они приводят их к Префекту, чтобы тот увидел их: одного за другим. Бар-Аво ожидает в коридоре, и он стоит в ножных кандалах и с руками, завязанными за спиной, и болит спина, и колени болят, и плечи болят, а он напряженно прислушивается к разговору, происходящему внутри комнаты.

Говорит Пилат: «Они говорят мне, что ты называешь себя Царем Еврейским?»

Молчание. Пение птиц во дворе снаружи и звякание посуды снизу по лестнице.

«Ну, давай, делись. Ты — Царь Еврейский?»

«Это твои слова».

Этот ответ нехорош, хотя облегчает задачу для Бар-Аво. Было бы лучше сейчас начать обвинять священников, заявить, что они подталкивали его разжигать недовольства против Рима. Было бы лучше сказать, что кладет преданность своих людей, чего бы она ни стоила, к ногам Пилата. Было бы лучше даже просто отвергать все. «Нет, я — нет», был бы лучшим ответом для человека, кто хочет жить.

Вздох и перелистывание бумаг.

«Ты понимаешь, что это — огромная крамола, и если ты не отвергаешь слов и не клянешься в преданности своему Императору, я буду вынужден казнить тебя?»

Голос Пилата усталый и раздраженный. Полезно знать, чтобы использовать для Бар-Аво потом.

Человек все так же молчит, хотя мог бы сказать столько, чтобы спасти свою жизнь. Пилат не доверяет священникам больше, чем простым людям. В эту трещину легко вставить нож, провернуть лезвие, открыть пошире.

«Очень хорошо. Уведите его». Приказ стражникам. Они полувыволакивают, полувыталкивают Иехошуа из дверей, мимо сидящего Бар-Аво, и взгляды их не встречаются. Кто-то отдает свою жизнь ни за что, а Бар-Аво так не сделает.

Они приводят его. Он стоит с завязанными руками за спиной. Пилат сидит, отпивая горячий суп из чашки — немного прохладно в это утро. Все должно играться очень осторожно, как игра с ножами.

«Как считаешь: он сошел с ума, этот Иехошуа?» спрашивает Бар-Аво прежде, чем Пилат задаст свой первый вопрос.

Смелый шаг — заговорить первым, но просчитанный. Задается разговор, и он представляется человеком разумным и понимающим. Но он при этом задает вопрос, ожидая ответа Пилата. Риск. Пилат может тут же убить его за дерзость.

Пилат выглядит удивленным. Разглядывает его лицо. Наконец, произносит: «Ты был вместе с ним в камере, разве не так? Он и там был сумасшедшим или все понимал?»

«У него были моменты просветления и моменты, когда он впадал в сумасшествие. Я не знаю, что сделал он и почему. Все ждут Мессию. У каждого вожака есть последователи, которые говорят им, что они и есть Мессия. Мне кажется, что и он начал верить в сказанное ими».

Пилат пожимает плечами и поднимает одну бровь.

«Ну», говорит он, «Иерусалим не пострадает, если будет одним таким меньше. А сейчас. Ты причинил много зла этому городу и этому народу. Чем скорее люди поймут, что никакое восстание не выстоит против нас, тем лучше будет для них. Я предлагаю казнить тебя. Однако, если ты пожелаешь выдать своих заговорщиков, я дам тебе скорую смерть от меча. Если откажешься, то мы будем мучать тебя, а потом распнем».

«Мы, к примеру», продолжает он, «разрежем тебе язык на куски и проткнем уши гвоздями. И мы, конечно же, схватим несколько твоих последователей, чьи лица мы, в любом случае, уже знаем, и что бы ты ни выбрал, все равно разнесут, что ты их предал. Понимаешь? Для славы нет места. Или пытки и позор, или позор, но с быстрой и милосердной смертью. Мне нужно лишь несколько имен и их местонахождение. Начнем, к примеру, с Гийоры. Скажи мне, где он находится сейчас».

«Я не знаю», заявляет Бар-Аво.

Пилат вздыхает. «Ты удивишься тому, как много начнешь рассказывать, когда приложат раскаленное железо к твоему телу. Уши, как мне рассказывают — удивительно чувствительное место. И пятки ног. Весьма смелые люди начинали беспрерывно болтать, будто женщины, после того, как прижгли им пятки углем и железом».

Время поменять тему разговора. Речь Пилата слишком отрепетирована; он завелся ритмом, который будет нелегко остановить.

«Ты думаешь, кто-то из нас рассказывает другим, где их найти?» спрашивает Бар-Аво. «Префект, ты же должен это знать».

Он на долгую секунду оставляет свои слова висящими в воздухе. Дерзость слов перебивает настрой Пилата.

Бар-Аво начинает давить: «Ты можешь так же спросить у Иехошуа, где все его последователи сейчас, весь этот сброд, приведенный им из Галилеи, который тут же разбежался после его поимки. Каждое место встречи менялось с того самого момента, как они узнали, что меня взяли живьем. Каждый человек, которого я знаю, переехал в другой дом. Каждой семье сказали, чтобы отказались от своих сыновей. Префект, ты можешь бить меня и мучать как долго тебе захочется, но ни на одно мгновение мое избитое тело не перестанет ненавидеть тебя. Даже если они решат, что я — предатель, они лишь станут еще более ненавидеть тебя».

Пилат смотрит на него. Он понимает, что в сказанном есть правда.

«Настоящий предводитель», чеканит Пилат, «не заботится о том — ненавидят ли его, пока все страшатся его».

«И остановил ли кого-нибудь этот страх? Ты не сможешь удержать Иерусалим», говорит Бар-Аво. «Каждый мужчина и каждая женщина, и каждый ребенок будет сражаться с тобой. Ты не победишь нас страхом, а лишь любовью».

И он знает, что говорит правильные вещи, потому что его люди перехватили несколько писем из Сирии и Рима, и он знает, что об этом говорят Пилату его начальники уже несколько месяцев. Те самые слова. Не страхом, а любовью. Бар-Аво не глуп. Он осведомлен. Он — предводитель многих людей.

«Ты хочешь, чтобы они запомнили тебя таким, Пилат? Кровавым тираном? Человек, заливший кровью улицы, а не тот, кто принес цивилизацию и законы Рима?»

Вновь попытка переиграть.

«Они запомнят меня тем, кто установил порядок. Рим не только приносит мрамор и золото, Рим приносит закон и послушание». Пилат говорит самому себе, большую часть. Бар-Аво поймал его. Правильные слова в правильный момент, и Пилат пойман.

«Если бы я был тобой», продолжает Бар-Аво, «я бы отпустил того Иехошуа, а меня бы убил».

Пилат смотрит на него и кивает головой, как будто услышал нечто умное и поразительное.

«Почему отпустить его?»

«Показать милосердие. Любовь Рима и его кнут. Ты раньше так делал на праздниках. Ты же знаешь, как это делать. Хитроумно».

Слишком явная похвальба? Нет. Пилат тщеславен, как все.

«Это правда, они уже приходили ко мне с прошением».

«Тогда отпусти его. Много последователей у него, и много там женщин». Он упоминает о них, словно положение Иехошуа сразу улучшится. Это не так. Рим всего лишь немного лучше относится к женщинам, чем греки. «Вот мой совет тебе» — он склоняет голову — «взамен на быструю и милосердную смерть. Я убивал твоих людей. Твои солдаты полюбят тебя за твое решение со мной. Будет намного легче держать их в строю».

Губа Пилата кривится.

«Солдаты подчинятся мне, потому что таков их долг. Они обязаны передо мной, перед Римом и перед их Императором».

Он легким кивком указывает головой на небольшую золотую статую Бога-Императора в альковном углублении молельни.

«Ты все равно должен меня казнить. Если хочешь показаться мудрым».

Так легко зацепить Пилата. Тот почти не способен скрывать свою реакцию на слова. Злится, что Бар-Аво рассуждает о мудром решении, подразумевая, что он уже решил совсем немудро.

«Я знаю таких людей, как ты. Ты считаешь почетным погибнуть от наших рук, сражаясь. А что, если я не захочу доставить тебе эту почетную смерть? А что, если я захочу держать тебя здесь моим рабом? Тогда не будет для тебя никаких жертвенных мучений, ни толпы плачущих женщин, и никто не станет кричать твое имя, чтобы начать новое восстание».

Бар-Аво пожимает плечами.

«Я — в твоих руках, Префект. Делай, что хочешь».

Пилат сужает свои глаза, увидя возможность для каких-то игр.

«А что, если я тебя отпущу?»

«Мои люди, конечно, обрадуются».

«Да», говорит Пилат, «да, твои люди. Десять тысяч их, как говорят, по всей Иудее преданы тебе».

Неправда, но Бар-Аво не возражает ему. Около пяти тысяч, и они преданы не ему, а делу. Жить свободным — более важно, чем просто жить. Преданность лишь ему повредит делу. Они должны покинуть его, если так нужно; он и сам сделает так же.

«Да», задумывается Пилат, «пусть ощутят милосердие Рима, как и поцелуй ремня».

Этот человек — не дурак, а все равно ведет себя дураком. Из-за заносчивой гордыни. Если бы другой человек решил бы совершить подобное, Пилат, узнав, сделал бы все гораздо ярче и сочнее, и все выглядело бы невероятно глупо. Да только его голова не способна рожать собственные планы.

«Они будут благодарны мне, не так ли, если я отпущу их предводителя?»

«Они станут подозревать во мне предателя», говорит Бар-Аво, потому что начинает видеть растущее, приближающееся слабое мерцание спасения.

«Ха!» Пилат широко улыбается. «Еще лучше! Благодарность и недоверие. Великолепно. И нет ничего лучшего, чем то, что ты сам все это и придумал».

Бар-Аво пытается сохранить свое лицо каменно-бесстрастным. Словно от мысли о содеянном у него отвердело сердце.

«И знаешь, что я тебе скажу», продолжает Пилат, «я сыграю это».

Его люди находятся в толпе. Бар-Аво тут же замечает их, когда его и Иехошуа выводят щурящихся от света на площадь у дома Пилата, где позже солдаты Префекта устроят резню.

Они пришли сюда, скорее всего, чтобы увидеть его смерть. Или начать бунт, или присоединиться, если начнется не от них. Они сливаются с толпой. Капюшоны накинуты на их головы. Около двухсот человек толпы и, приблизительно, сорок человек из них — его люди. Из-за уважения и любви к нему. Не в попытке спасти его, а чтобы увидеть его смерть и передать слова очевидца своим друзьям, матери, жене и сыновьям.

Он видит в толпе двух-трех друзей Иехошуа. У того была, конечно, группа поменьше, и они не были такими сильными людьми, не сражались и не встречались каждодневно со смертью от римских рук. Он бы хотел, чтобы больше людей Иехошуа пришло бы сюда. Такая объединенная сила должна была увидеть, как убивает Рим. Если бы они все увидели, то тут же бы восстали.

Пилат обращается к толпе.

«Город Иерусалим!» выкрикивает он. «Я вышел сегодня сюда, чтобы дать вам выбор!»

Толпа шевелится и бормочет. Он играл эту свою игру раньше. Он не всегда делает так — иногда. Чтобы они не слишком задавались, конечно же.

«Ваше желание очень важно мне! Рим не хочет причинять вам зла, лишь принести вам порядок и доброе правление. Посему у меня есть два преступника: проповедник Иехошуа, назвавший себя Царем Евреев, и Бараббас — бунтарь, убивший людей во время восстания».

Еще больше бормотаний. Не среди простых людей — толпа размышляет молча, а среди солдат. Кого убивают евреи, восстав? Не других евреев. Солдат. Даже те, кто не знал, что Бар-Аво убил солдат, теперь знают об этом. Пилат, получается, выразил словами так: это — борец за свободу, герой. Понимает ли он, что произнес? Трудно сказать, зная его: схитрил ли он или просто сглупил. Или его хитрость — то же самое, что и его глупость, потому что только глупец попытается схитрить таким образом.

«Я позволяю вам решить: кто будет жить, а кого казнят. Они оба — преступники, оба найдены виновными вашим судом!»

Да знаем мы, кто влияет на суды, — бормочет так толпа, — да знаем мы, кто говорит им: кого наказать, а кого отпустить.

«Этот человек Иехошуа богохульствовал против вашего Бога! А этот человек Бараббас убил людей!»

Женщины в этой толпе, кому люди Бар-Аво давали хлеб, когда римляне сожгли пшеничное поле. Мужчины в этой толпе, с кем люди Бар-Аво сражались плечом к плечу, защищая дома от бандитов. Дети в этой толпе, для кого люди Бар-Аво находили лекарей. Никакая группа противников власти не сможет протянуть долго без любви людей, среди которых они живут. Что смог бы предложить им взамен Иехошуа? У ни одного проповедника не найдется ничего сравнимого с хлебом, водой, настойками и мечами.

«Так кого выбираете вы?» выкрикивает он. «Вы можете спасти одного и только одного! Кого из этих людей вы спасете?»

И нет никакого выбора, нет. Друзья Иехошуа пытаются прокричать за него, но их совсем недостаточно здесь, и голоса их тонут в присоединяющихся друг к другу криках: «Бараббас! Дай нам Бараббаса! Благословенного Бараббаса!»

Безжалостная злая игра. Если они откажутся кричать — так случалось ранее, как с гладиаторами, которые отказываются сражаться — Пилат просто убьет их обоих. Сплошная нечестность. Насмешка над самой жизнью. И все же, что еще остается, если не участвовать?

Бар-Аво вглядывается в Иехошуа. Тот смотрит на толпу, где его разрозненные друзья кричат до хрипоты его имя. По лицу одного человека текут слезы, пока он кричит: «Иехошуа! Иехошуа!» Бар-Аво видит его открывающийся рот, но звук заглушается от шума «Бараббас! Бараббас!»

Пилат смущен страстностью плача. На что он раньше рассчитывал, похоже, выходит совсем по-другому. Плечи склоняются. Он утихомиривает толпу. Те, напряженно смотря, затихают. Он может сделать что угодно.

«Но вот этот человек», говорит он, «вы не хотите Царя Евреев?»

И толпе становится ясно, что он насмехается над ней. Как будто им представили законного царя, как будто они сразу узнали бы законного царя при первом его появлении.

Почти сто лет прошло с тех пор, когда Рим окружил Иерусалим, пробил стены и вошел силой. Он задает свой вопрос, как будто каждый царь за последние сто лет не был посажен на трон Римом. Он презирает их, и это очевидно в каждом сказанном его слове.

«Что же мне делать с Царем Еврейским?» вопрошает он.

«Казнить его!» кричит кто-то из толпы, а остальные вновь подхватывают «Бараббас!». Совсем немного жалких голосов выкрикивают другое имя — почти неслышное.

Как же это возможно, что вся жизнь дошла до такого момента: увидеть, сколько у тебя друзей, и как громко они готовы проорать твое имя?

Бар-Аво хочет жить, и в своих мыслях: но только не так. Но это же ложь. Он понимает это, стоя здесь, со всей покорностью человека, который был последние несколько дней полуживым и полумертвым. Он желает жизни, и ему все равно каким способом получить ее, только бы не касалось смысла его борьбы. Он и Иехошуа, они оба плачут, а друзья проповедника все еще кричат его имя, все еще отчаянно пытаются спасти его, и, очевидно всем, они любят его. Если бы было возможным спасти их обоих, то люди Бар-Аво кричали бы за это. Если бы было возможным избавиться от оккупантов одним криком, они бы кричали до окровавленных горл. Нет никакого шанса спасти их обоих. Нет милосердия, кроме допущенного условиями.

Взгляд пробегает по лицу Пилата — влево и вправо — словно ему захотелось, чтобы стало больше солдат вокруг него. Словно он решил отказать им в выдаче Бар-Аво, и после чего его жизни стала бы угрожать опасность. В толпе достаточно людей, чтобы бросились на них. Те люди стали одним голосом, сознанием и сердцем. Эта толпа хочет Бар-Аво.

«Очень хорошо!» выкрикивает Пилат. «Я выслушал ваши пожелания! Я надеюсь, что великодушие Рима воодушевит вашу преданность! Вашу любовь Императору! И прекратите ваши жалкие восстания! Я знаю, что Бараббас, ощутив его милосердие, присоединится ко мне в страстном желании мира между великими народами Рима и Евреев!»

Друзья Иехошуа все еще зовут его и пытаются приблизиться к возвышению платформы, на которой стоят эти двое людей. Иехошуа стоит совершенно безмолвный, с поникшей головой, с руками, связанными, как и Бар-Аво, за спиной. Бар-Аво смотрит на Иехошуа, пока один из солдат Пилата начинает разрезать толстые веревки.

И тогда Иехошуа, наконец, поднимает свой взгляд. Он выглядит потрясенным, напуганным и одиноким. Он понимает, что не смог выиграть спор на известность, что каким-то образом не смог завести достаточно много друзей или достаточно преданных ему друзей, чтобы они смогли сразиться за него в этом бессмысленном сражении.

Бар-Аво слышал поговорку раввинов, что один верный друг стоит целой армии поклонников, что глупцы любят обращаться ко многим людям, а мудрецы советуются лишь с теми, кому доверяют. Они неправы — раввины — в этом случае. В мирное время человек наслаждается выбором небольшого количества своих друзей. Во времена войны необходимо набираться любовью людей, как запасаются зерном, маслом и водой перед неблагоприятными временами. Друзья Бар-Аво — это его сокровищница. Они спасли его жизнь.

Пилат не обязан его отпустить, даже сейчас. Нет закона, по которому он должен слушаться людскому желанию, и нет никакого устава и указа из Рима, чтобы спрашивать их желания. Но Пилат слишком осторожен, чтобы воспротивиться толпе. Он, как в игре тали, бросил кости, надеясь на Венеру, а получил Стервятников.

Они, наконец-то, прорезают веревки Бар-Аво. Кожа на запястьях воспалилась, а руки онемели. На правой руке появился порез от ножа — они не осторожничали, разрезая, или, может, порезали его нарочно. Солдаты протолкали его за плечи к краю платформы и то ли сталкивают его вниз, то ли спускают. Он смотрит назад. Голова Иехошуа все так же поникнута. Они встречаются взглядами, когда Бар-Аво касается земли, и его друзья окружают его, обнимают и начинают хлопать и бить его по плечам.

Бар-Аво говорит: «Мне очень жаль», и хоть его слова заглушаются шумом толпы, ему кажется, что, скорее всего, Иехошуа распознал его слова с губ и понял — из-за движения его головой. Как будто кивнул головой, как будто слегка улыбнулся, как будто всхлипнул вздохом плечей.

Его трогает этот неопределенный жест. Друзья тащат его, а он размышляет о том, должны ли они затеять освобождение Иехошуа, как стали бы делать так ради своих вожаков. Но подобные затеи слишком рискованы — они даже для него ничего не готовили. Они, скорее всего, потеряют двадцать человек ради спасения одного. Странно, на самом деле, что такая мысль пришла к нему, поскольку этот человек для него — никто. За исключением, конечно, того, что этот человек умрет за него, и чья смерть купила ему жизнь.

Он жил всю свою жизнь как раз наоборот тому, как жил свою жизнь Иехошуа, и вот почему он, Бар-Аво, жив, а Иехошуа умрет.

На мраморной площади, когда триумфально покидает он ее, остаются несколько плачущих мужчин и женщин. Он поворачивает свою голову опять, чтобы увидеть как уводят Иехошуа через железные ворота в подземелье, откуда его отвезут на место казни. Ворота быстро закрываются за ним, и Бараббас больше не видит лица.

Позже он сидит внизу у места, где казнят осужденных. Он сейчас — самый свободный бандит и убийца во всей Иудее, потому что сам Префект освободил его перед лицом многочисленной толпы, и он может идти туда, куда хочет и делать то, что нравится.

К тому же двое из казненных в этот день сражались с его людьми, воровали зерна и оружие у римлян. Он платит стражникам, чтобы те надрезали им запястья, когда вбивают гвоздья, и конец наступит быстрее, и он ждет, пока они не оседают смертью. Он забирает их тела для погребения до прихода вечера, как должно быть. Он уже сказал своим верным подчиненным принести кошельки с серебром семьям казненных. Так заводят друзей и остаются друзьями.

Он мог бы попросить стражу сделать то же самое с Иехошуа, чтобы облегчить ему уход из жизни, но там стоят какие-то люди из его семьи и его друзья. Один из них, который плакал на площади, плюется и кричит, когда он проходит мимо: «Убийца! Ты должен быть на этом кресте, а не мой учитель!»

И он решает, что больше не должен думать об облегчении смерти.

Это не самый худший, во всяком случае, способ умервщления, придуманный в Риме. Есть такой особенный способ, который начинается с того, что вешают человека вверх ногами за щиколотки между двух деревьев, а потом медленно, в течение многих часов или дней, распиливают его напополам от паха до горла. Поразительно, как долго может жить человек в такой позиции вверх ногами, когда умирают гораздо быстрее, стоя на ногах. Наоборот, распятие милосердно. Он слышал еще об одном способе в Персии, когда личинки одного вида жуков засовывают под кожу, и человека кормят молоком и медом, чтобы оставался живым, пока личинки проедают ходы в его жилах и гнездятся у него в животе, и иногда выползают через глаза, уши и нос, пока тот все еще жив. Жить, чтобы исходить криком. Смерть — неизбежная вещь в списке жизни, и в то же время постоянно вызывает интерес для человеческой изобретательности. Странным образом он поражен, если не восхищен этим. У него никогда не было склонности к изобретению подобных способов.

И, когда он проводит время у крестов, у него возникает вопрос к себе: может, его судьба — тоже закончить свою жизнь здесь, распростертым, едой для воронов. Скорее всего так и есть, решает он. Так все ему и выпадет. Он присоединится к тысячам тысяч людей, прибитых гвоздями Римом, но самое важное — это в том, что он сделает все возможное, чтобы исцарапать лицо Риму задолго до того дня.

Позже, он находит того, кто предал его. Своего близкого друга Я’ира, кто был самым верным и самым преданным его последователем, кто сражался вместе с ним — его дорогого сердцу Я’ира.

Слезы в глазах Бар-Аво.

«Я верил тебе», говорит он ему, «я дал тебе все, я оберегал тебя и твою семью, ты же брат мой».

Я’ир, связанный в запястьях и щиколотках, с заткнутым кляпом ртом, молчит.

«Если бы у тебя была какая-то причина, хоть какая-то причина, может, все было бы по-другому».

Я’ир даже не пытается заговорить. Глаза уже мертвы. Какая возможная причина? Только та, что он сдался, взял деньги римлян, согласился предать их, потому что Рим был единственной стоящей силой, и это был единственный путь добиться расположения Рима.

Бар-Аво выпрыгивает со своего стула и бьет его по лицу, но тот ничего не произносит.

Они держат его в таком состоянии три дня. Им приходится выполнить определенное количество неприятной работы, чтобы убедиться в том, что они знают все, что знает он. Бар-Аво наблюдает большую часть времени, но не участвует в этом, и позже всем становится ясно: Я’ир не знает многого.

В конце концов они вешают его на дереве возле поселка, где он прятался, и обставляют все так, будто он сам наложил на себя руки. Если кто-нибудь спрашивает об этой истории или сомневается в ее подлинности, никто не осмеливается сказать ни слова вопрошающему.

Позже он посылает узнать, что произошло с последователями и семьей Иехошуа. Не ради одних добрых чувств: толпе черни стал нужен новый предводитель. До него доходит искаженная история, что тело казненного было похищено, возможно, его семьей, или, возможно, каким-то приспешником, который захотел сделать место поклонения святому человеку. Он просит своих людей, чтобы те доложили ему, если узнают всю правду о том, что случилось, но никто не приносит ему убедительных вестей об этом.

В те дни умирает Ав-Рахам. Не внезапно и не насильственно; он постарел — почти под восемьдесят — и если дух его все еще ярко горит, то тело болезненно ослабело. У него остается время на то, чтобы собрать всех его людей и сказать им, чтобы они продолжали сражаться — они знают об этом — и называет своих преемников. Бар-Аво назван, конечно же, предводителем на севере.

Они хоронят Ав-Рахама перед рассветом и долго стоят, оплакивая, над его могилой. Бар-Аво дожидается ухода всех, чтобы выжать последнюю мудрость из сухой земли. Он теперь отвечает за то, как вести продолжающуюся войну.

Он объясняет земле: «Они схватили меня. У них есть шпионы среди нас. Если мы продолжим так же, то можем погибнуть, и нас победят».

И слышит он из могилы голос Ав-Рахама и доносится до него запах дыма и жареного лука: «Лучше погибнуть, чем жить захваченным. Лучше всем погибнуть, чем жить так».

Бар-Аво — практичный человек. Он знает, что умершие часто появляются во снах и видениях, и если тебе почудился запах человека после его смерти — это не означает, что ты должен следовать указаниям того голоса.

Пилат мобилизует свои силы, решив нанести удар по «бандитам», постоянно атакующим обозные поставки. Может, пришло время отступить, разослать людей по домам и переждать суровые времена. Решать не только Бар-Аво — он лишь часть выносимого решения. Он не соглашается и все равно созывает своих людей в город. Если не будет сражения, то, по крайней мере, злость и гнев найдут свое проявление. Мы готовы, или мы будем готовы очень скоро. Люди жаждут скинуть власть Рима.

И он прав в том, что город готов вспыхнуть. Восстание из-за денег для акведука. Шестьсот людей погибает на площади.

Бар-Аво — не в списке погибших, хотя видит он, как погибают его друзья, женщины и дети. Его сын, еще мальчик, мог бы погибнуть, если бы он не спрятал его под своей накидкой и не прорвался бы сквозь строй римлян, разорвав одними зубами, удерживающего его солдата, и рот покраснел от теплого куска солдатского лица, истекающего кровью по рту.

Мужчины, женщины, дети. Запах вспоминается Бар-Аво более всего, когда годы заволакивают точные очертания памяти: как он спасся, и кто остался позади для встречи со смертью.

Бар-Аво встряхивает себя каждый раз воспоминаниями, когда он слабеет, когда сердце его готово сказать «хватит, достаточно». Никогда не будет достаточно, пока они не освободят свою землю от всех римлян. Никогда не будет достаточно.

И, возможно, в тот же самый день, когда решает это для себя Бар-Аво, Пилат начинает думать: столько смертей, и нет им конца? Возможно, он так и думает — точно не узнаешь.

А потом кончается лето, и колосится пшеница, а потом приходит осень, когда фруктовые деревья делятся своим великодушием, а потом приходит зима, когда воют ветры, а потом опять — весна, и земля, умершая, возрождается. И десять лет проходят так очень быстро, а они продолжают сражаться.

Пилату, наконец, приказывают вернуться в Рим после того, как слишком много убийств разрешается им, и на короткое время люди радуются. Правда, что он убил много тысяч евреев, и что его люди после ухода оставили город в еще худшем состоянии, и стало больше страха и больше гнева, чем когда-либо, но, по крайней мере, его больше нет, и, похоже, появляются надежды на лучшее.

В Риме умирает старый козел Император Тибериус, и новый правитель восседает на троне. Его зовут Сапожок, и он полон обещаний новой эпохи терпимого понимания, но выходит так, что он — еще более сумасшедший, чем его предшественник, и имя Калигула очень скоро становится олицетворением жестокой болезности. Калигула верит в то, что он — бог, хотя люди Иудеи уже знают, что никакой человек не может быть богом, и он не видит причины для бога соблюдать старые соглашения между Римом и Иерусалимом. Он приказывает установить свою статую в святом Храме. Его генералы пытаются объяснить ему, что евреи восстанут, как это уже случалось раньше, и им придется убить каждого человека в городе, чтобы смогли установить статую.

«Тогда убейте каждого человека в городе», говорит им Калигула. Или нечто подобное. Или что-то такое же равнодушно-беспечное.

Безумие Калигулы окружает его так, что, несмотря на то, что он правит империей, с величиной которой ничто не может сравниться, он заключен в лабиринте своего собственного сознания. Он не может увидеть ничего за пределами своих любовей и ненавистей, своей семьи, своего члена. Он совокупляется со своей сестрой, как говорят, и назначает своего коня консулом, а когда сестра беременеет, он вырезает нерожденное дитя из ее живота.

Новый префект Иерусалима Маруллус пытается установить статую. И приближается время ожидаемых последствий.

Три тысячи человек только в одном Иерусалиме находятся под началом Бар-Аво, а более всего важно то, что люди верят в него, и дома предоставляют убежища, и молодежь идет к нему сражаться. Эта статуя Импертора Калигулы, этот нос, задранный к небесам, этот лавровый венок на лбу безумца — слишком много для людей Иудеи, чтобы они могли вытерпеть, и Первосвященник не может их переубедить и даже не пытается этого сделать. Каиафаса уже нет, и теперь еще один сын Аннаса встречается с Префектом Маруллусом и просит: «Нет, нет, невозможно будет избежать кровопролития». Да только Префект, даже если и был бы самым лушим человеком во всей Империи, обязан подчиняться приказам Бога-Императора.

Калигула решает пойти против Бога Израиля. Против Него, в особенности и по необходимости, поскольку они оба — ревнивые боги. Все люди, которым придется погибнуть в этой войне бога с Богом, не имеют никакого значения.

Кровопролития и бунты, восстания и битвы теперь становятся обыденностью. Матери точат оружия для своих сыновей. Старики укрывают беглых бунтовщиков, говоря: «Его тут не было, мы никого не видели». Люди погибают на полуденных площадях, и их животы вспарывают, и внутренности выскользают наружу, блестя, и люди кричат. Смерть за смертью, и хотя к ней невозможно привыкнуть, все равно начинаешь ее ожидать. Все начинают привыкать к такой жизни.

На каждую невоздержанность римлян приходит восстание. Каждое восстание гасится с нарастающей жестокостью. Каждая жестокость отвердляет сердца людей, и следующий бунт становится еще более жестоким. Каждая жестокость оправдывает еще большее применение силы. Все меньше и меньше евреев начинают доверять Риму. Даже разговоры о доверии Риму, о перемирии с Римом сейчас — это словно забыть о погибших сыновьях, об отвратительных статуях в Храме, о людях, прячущих кинжалы в своих накидках. И нет конца. Или нет никакого конца, кроме одного.

Бар-Аво идет украдкой за человеком на рынке. Кто он? Пекарь по запаху и по виду мучной пыли на его штанах и кожаной обуви. Бар-Аво никогда не видел его здесь. Возможно, он не заслуживает смерти. Перхоть над его ухом. Задняя часть шеи краснеет от пребывания на солнце. Волдырь появляется в том месте, где край туники натирает ему шею. Какая-то женщина, возможно, любит его дышащее тело или, по крайней мере, когда-то любила. Какая-то женщина приложила бы горячий компресс с пахучими травами, чтобы вытянуть яд из волдыря после его работы. Он не должен был приходить сюда на рынок.

Чтобы сделать добро, иногда надо сделать зло. Он напоминает себе, что этот честный пекарь платил свои налоги, как все граждане Рима. И что тот, возможно, шлет хлеб римскому гарнизону или Префекту. И что тот сотрудничает с врагом, просто живя в городе и не делая ничего против Рима.

Плащ Бар-Аво обтекает его свободными скользящими складками. Под плащом находится кинжал. Толпа прибывает и расходится. Пахнет свежим жареным мясом от лавок. Люди шумят громкими криками от продавцов лавок, наблюдающих за вороватыми руками детей, и требуя от проходящих ответов, куда им еще идти и попробуйте хлеб с укропом, сыр, вино, чеснок, масло? Он дожидается, когда толпа выталкивает его к пекарю.

Они выучили очень хорошо урок Пилата. Пилат понимал методы террора. Пилат больше не префект, но его методы все так же эффективны.

Кинжал Бар-Аво выскальзывает наружу очень гладко. Никто не видит его в складках плаща. Он примеряется к ребрам пекаря и уверенной рукой засылает лезвие туда, за сердце, полоснув горизонтально, рассекая сердце напополам. Пекарь успевает произнести лишь «эм». Только и всего. Это была легкая смерть, поскольку людям уже не достаются легкие смерти. Его тело сползает по стене, но толпа теснотой не дает ему упасть. Никто ничего не заметил. Бар-Аво отодвигается от тела. Подальше. Нельзя бежать. Он выучил это ранее.

Он уже находится у мясной лавки и спорит с продавцом о цене на куриные сердца, когда обнаруживают мертвого пекаря. Женщина. Она кричит у тела, сползшего по стене и с расплывшимся красным цветком на спине.

Люди все еще помнят бойню на площади. Они знают, чьи люди прятали свои кинжалы под одеждой. Бар-Аво говорит себе, что это не я, кто начал так делать, а Рим научил меня, как принести страх в город. Толпа начинает разворачиваться к телу пекаря, пытясь разобраться, что за суматоха. Сейчас. Именно сейчас.

«Римляне!» кричит Бар-Аво. «Римские шпионы! Они — тут с их длинными кинжалами!»

«Да!» кричит еще кто-то, потому что люди всегда желают разнести плохие вести и добавляют к ним своей лжи. «Я видел их в толпе! Я видел солдатский нож под плащом! Они тут! Они хотят нас всех убить!»

Начинается столпотворение. Лавки переворачиваются, горячий жир разлетается и шипит на мокром камне, и земля вокруг становится скользкой, кучи свежего хлеба валятся в грязь, собаки лают и хватают упавшие куски мяса, яблоки раскатываются повсюду, кричат женщины, а мужчины хватают все, что попадает под руку. Люди падают, а другие люди идут по ним, детей вдавливают в стены, и многочисленные ноги бегут по маленьким пальцам. Бар-Аво замечает кричащего ребенка под раскачивающейся во все стороны сковородой с горячим маслом для жарки лепешек, и он хватает его, поднимает над своей головой, чтобы убрать его подальше от толпы, разум которой стал одним целым.

Вот, чему он научился в своей жизни. Как думает толпа. Как изменить мысли толпы. Как не думать мыслями толпы.

Он держит ребенка над толпой, улыбается, как улыбался бы одному из своих детей, и дает ему булочку, подхваченную с одной из лавок. Дитя радостно жует, а когда суматоха проходит, мать находит своего ребенка и забирает его, благодарно улыбаясь.

Рынок к этому времени успокаивается и почти опустевает, лишь несколько горько плачущих лавочников считают свои потери. Пусть люди помнят, думает он. Пусть помнят, что они несвободны. И что случилось сегодня. Только потому, что римляне этого не сделали, римляне все равно смогли бы сделать то же самое. Они должны никогда не забывать, что эти люди все еще здесь — на их родине. Нужно сделать все возможное, лишь бы избавиться от них.

Пилат научил их этому. Плащ и кинжал. Бар-Аво и его люди не часто делают так. Лишь иногда, когда становится слишком спокойно, когда начинает казаться, что все, похоже, забыли. Людям надо напоминать все время. Большинство просто заснет, если позволишь им это.

К ним приходят все больше и больше людей. Не только бойцов, но и проповедники, рыбаки, лекари, моряки, шпионы из дальних земель. Его люди прочесывают улицы в поисках тех, кто сочувствует их делу. Сейчас им более всего нужны лекари и святоши, поскольку люди послушают их, если не послушают людей с оружием. Если кто-то может исцелять, то для них — это знак того, что с ними Бог. Они хотят и Бога на своей стороне.

Однажды, они приводят к себе человека, поклонявшегося тому мертвому проповеднику Иехошуа, как приводят они многих других, кого найдут проповедующим на рынке или объясняющим свое поклонение в тихом месте на краю города. Культ Иехошуа — скорее, культ для посвященных, хотя и не самый странный, и этот человек, похоже, выглядит благодарным за их внимание к нему.

Его зовут Гидон из Яффо, и он почти такого же возраста с Бар-Аво: стройный, тихий голос, но пылкий, рассказывает о делах Иехошуа в его последние дни.

«Ты видел это?» спрашивает Бар-Аво.

«Я видел это моим сердцем», отвечает Гидон из Яффо.

«Это не то же самое. Кто-нибудь, за кого ты можешь поручиться жизнью, видел это своими глазами?»

«Я поручусь всей моей жизнью за то, что они видели, как восстал из могилы Господь».

«Но ты же не мог поручиться за них до того. А если приходит Мессия», продолжает Бар-Аво, «почему лев не ложится рядом с агнцем? Где же этот гром судного дня перед концом мира и последнее судилище всех людей? И где же теперь царь Израиля после того, как сделал странный трюк и вышел из могилы? Почему не берет он свой трон?»

«Все это произойдет», говорит Гидон из Яффо, «скоро, в наши дни. Я слышал истории от тех, кому довелось видеть чудеса. Прежде, чем уйдет это поколение, будут знаки и знамения, повелитель Мессия вернется, и Храм окропится кровью».

«Вот это последнее», бормочет Бар-Аво человеку, приведшему Гидона из Яффо, по имени Исаак, «точно произойдет, и мы это сделаем. Друг мой», спрашивает он, возвышая голос, «не возьмешь ли ты оружия в свои руки, дабы сразиться с римским отребьем?»

Гидон качает головой. «Мы не сражаемся ради этой проклятой земли и продажных людей. Когда вернется наш Господь, то он сам очистит эту землю».

«Тогда нет от тебя никакой пользы мне», заканчивает Бар-Аво и отсылает его от себя.

Исаак говорит ему: «Римляне, как и евреи, принимают это учение».

Бар-Аво пожимает плечами.

«Я слышал, что проповедуют в синагогах Египта и Сирии. Рабам и женщинам нравится, и, как говорят, поддерживают всех вступивших, без никакого исключения».

«Расскажешь мне опять», перебивает его Бар-Аво, «когда храмов Иехошуа будет столько же, как у Митры или у Исиды».

«Может такое случиться», упрямствует Исаак. «Мой дед говорил, что он помнил, как его дед рассказывал, что всего несколько людей поклонялись Митре. Не всегда были такие храмы. Боги поднимаются и падают…»

«Как ангелы по лестнице Якоба, да, знаю. И только наш Бог возвышается над ними и живет вечно во веки веков. Ну, и какая польза от того, если ты окажешься правым, и мертвец Иехошуа станет богом?»

Исаак часто моргает.

«Он же был евреем — этот Иехошуа. Если бы он… не как Митра или Ба’ал, но если бы в него верили столько же, как и в Юнону…»

«В Юнону!»

«Ну, хорошо, как в Робигуса. Даже Робигус, этот бог полевой заразы, если бы столько же любили его, как… еврей же… может, Империя стала бы к нам помягче относиться?»

Бар-Аво смотрит на него. Какое же у него доброе сердце. Как стал он таким простым, когда мир вокруг полон жестокости?

Бар-Аво объясняет очень спокойно, тихим голосом, медленно.

«Рим нас ненавидит», говорит он. «Мы для них — захваченные люди, и мы для них — пыль под ногами».

«Но если…»

«Послушай. Если они захотят чего-нибудь от нас, то они просто возьмут это. Они не перестанут ненавидеть нас. Они найдут способ, чтобы сказать, что это что-то никогда не было нашим с самого начала».

Исаак смотрит на него доверчивыми коровьими глазами.

«Ты думаешь, что когда они посылают наше масло в Рим, то они говорят: „Вот масло выжатое евреями“? Они говорят: „Это масло доставлено из далеких краев Империи могуществом Рима.“ Если Иехошуа, в конце концов, возлюбят в Риме, они найдут способ использовать его против нас».

Бар-Аво кладет свою руку юноше на плечо.

«Ты смело сражаешься», говорит он, «и ты любишь мир. Я знаю, как трудно понять. Мы хотим найти путь к миру. Но единственный путь — это меч. Если мы не прогоним их, то так или иначе они раздавят нас».

А Исаак все так же неуверенно смотрит в ту сторону, куда ушел проповедник после того, как его покидает Бар-Аво.

И наступает время для него сделать то, для чего он был предназначен судьбой. Если мы верим в то, что Бог уже видел все события прежде, чем они произойдут, что каждой женщине предназначено судьбой вынашивать детей, и так они делают, и каждый предатель обязан предать, и каждый миротворец, предназначенный Богом, пытается сохранить мир, то, скорее всего, подстрекателю к войне предназначено заниматься этим, следуя воле Создателя.

На склонах холмов матери оплакивают погибших сыновей. На рынке люди проповедуют забавные учения и странные новые идеи, чтобы объяснить эти беспокойные времена. В Храме же: Аннас, бывший Первосвященник, отец и тесть Первосвященников, умирает тихо, так и не добившись долгожданного для него всеобщего мира. Он умирает, зная о будущей войне, которая может случиться каждую минуту, и что на улицах Иерусалима прольется не меньше крови, чем когда Империя пробила стену Храма. Его сыновья собираются вместе, чтобы оплакать его, и самый младший из них Ананус становится Первосвященником.

Проходит утро. Наступает вечер. Сто тридцать лет прошло с тех пор, когда Рим вошел в Иерусалим и все так же сидит на городе, давит своей силой, принуждает к рабскому подчинению людей. И что-то должно быть сделано. Что-то чрезмерное, черезвычайное.

Всем ясно, что они находятся на самом краю открытой войны с Римом. Были бои, и римлян выкинули из города, а теперь они продвигаются назад. Кто-то зовет к войне, кто-то зовет к миру. Ананус, новый Первосвященник, выходит с речью в центр Иерусалима. Речь хорошая и миролюбивая: он призывает людей не предаваться отчаянью, и они еще могут найти мирное решение с Римом, и нет нужды в войне. Он призывает их подумать о ценностях их предков и о любви их к миру. Аннас, его отец, был бы горд своим сыном за эту речь, и люди тронуты его словами.

Бар-Аво не слушает эту речь, но до него доносят ее от дюжины разных людей. Хорошо. Столько пролитой крови, и все еще далеко до сделанного. Как быстро забывают люди вкус свободы, обменяв ее на более удобную вещь, называемую миром. Сон бывает мирным. Смерть бывает мирной. Свобода же — жизнь и пробуждение.

К нему приходит чувство презрения к людям этой страны. Он сражается ради них, но, выходит так, они не понимают этого и не благодарны за это. Он обязан вести их за руку весь путь, и, все равно, они легко теряются, услышав красивые слова на центральной площади.

Что ж, жертвоприношения должны быть сделаны. Ради блага людей, должны быть сделаны жертвоприношения.

Гроза приходит в ту ночь, когда они нападают на Храм. Нет никакого совпадения. Храм охраняется толстыми стенами и сильной охраной. Решетчатые ворота опущены на ночь, охраняя сокровища внутри, пока спят люди. Весь город Иерусалим — самый большой охранник Храм. Если бы они попытались взять Храм тихой темной ночью, в тот самый момент, как кто-нибудь увидел бы их и прокричал бы городу об этом, весь Иерусалим защитил бы свое величайшее сокровище и сердечную радость.

И когда приходит шторм, они уже знают, что Сам Бог подает им знак о том, что пора идти. Когда шум становится все громче и громче, когда гром начинает разлетаться по небу бесконечными раскатами, и дождь хлещет сверху, и воет ветер, тогда они понимают, что Бог дал им нужное прикрытие. Теперь никто не услышит их, и никакие тревожные крики из Храма не долетят до города. Они собирают свои инструменты, оружие, и они бегут под ливнем вверх по холму к месту, где живет Бог.

Наверху, на холме, и им об этом никак не узнать, Ананус увидел приближающийся шторм и тоже принял ее за послание. Бог говорит словами ясными, как пламя, что никто не выйдет из своих домов этой ночью. Дождь принес им ночь мирного покоя, пока Его голос громом оглашает об Его присутствии над землей. Они — в полной сохранности, они — в полном порядке.

«Пусть твои люди поспят», говорит он Левиту, главе охраны. «Оставь немногих для наблюдения, а остальные пусть спят сегодня ночью».

И Ананус идет к своей теплой постели в его комнате в Храме, посылает весть жене в городе, что все будет хорошо этой ночью, молится Богу о доброй ночи и о том, чтобы его душа вернулась бы к нему наутро, после пробуждения. Он затыкает уши мягкой шерстью, заглушая шум грозы, укладывает подушку под голову и засыпает.

У ворот внешнего двора Храма собираются люди Бар-Аво. Они промокли. Ливень, которым хлестал по ним ветер со всех сторон, лил, словно опрокидывал ведра на их головы, и истолкал их тела. Непохоже на обычный дождь благословения. Дождь гнева, Бога, знающего об Его ужасном желании, которое исполнится этой ночью, и Он уже полон яростной злости на тех, кто осмелился выполнить Его план.

У ворот их только десять человек. Остальные присоединятся к ним в другое время. Даже под прикрытием грозы, работа должна быть сделана как можно быстрее. Бар-Аво еще не здесь — эта работа для молодых. Во главе их группы у ворот — Исаак, который когда-нибудь, в один день, покроет себя славой в битве, но сегодня он просто тот, кто хорошо знает, как сделать правильно, управляя людьми, срезающими пять железных прутьев с главных ворот.

Они принесли с собой пилы. Больше нет никакой другой возможности. Пилы визжат, металл прокусывает металл. Нельзя было сделать другой ночью, потому что один воющий срез разбудил бы дюжину людей из их сладкого сна.

Дождь льет, и они промокли насквозь, и пальцы их скользят. Один из них глубоко режет себе руку острыми зубьями лезвия, заполненными чешуйками ржавчины и железа от ворот. Они перевязывают его и продолжают работу. Одинокий охранник проходит обычным обходом по бастиону верха храмовой стены. Они вжимаются в тени, дожидаясь его ухода. Вскоре срезан один прут, затем — другой, затем — третий.

Самый тонкий из них пролезает внутрь, и теперь они могут работать двуручно с обоих сторон ворот, и дело идет быстрее. Отлетает четвертый прут, и полусонный охранник решает, что ему привиделось сквозь дождь что-то неясно расплывчатое, и идет к воротам. Это крупнотелый мужчина, толстый и высокий, с крепким животом впереди и с крепкой дубиной сбоку. Он видит людей у ворот, кричит себе за спину, и бросается к ним.

Не хватает места для остальных пролезть. Самый тонкий у ворот — его зовут Йохим — застывает на месте, и его рубашка и плащ облепляют тело дождем. Он дрожит. Охранник хватает его за одежду, прижимает к воротам, кричит и пытается что-то спросить, но гром заглушает слова. Вновь орет о помощи другим охранникам, придернув Йохима поближе и рыча в ухо юноше: «Где другие? Где твои *** друзья?»

Йохим, полубессознательный, ослепленный ливнем, оглушенный ударом, выдергивает свою руку и хлещет ею, замечая после, что все еще держит пилу, и охранник падает, и по лицу его проходит глубокая рана, рассекающая глаз напополам. Он кричит и корчится, и один из людей у ворот передает Йохиму меч через ворота, и, после согласного кивка головой, Йохим проводит лезвием по горлу охранника.

Тело дергается, дрожит и застывает. Йохим падает на колени на несколько мгновений, пока ветер хлещет по ним, и гром грохочет, и три быстрые молнии освещают небо — одна за другой. Затем он поднимается на ноги, протирает свое лицо, оставляя длинный размазанный кровавый след на мокрой щеке, и они вновь приступают к распиливанию.

Прутья отлетают один за другим. Исаак протискивается сквозь отверстие, оцарапав руку острым края металла. Ариель и Йосеф следуют за ним, затем — другие, открыто держа перед собой свое оружие. Они идут к дому охраны. Никто не разглядит их, если посмотрят из окна, из-за тяжелого ливня и слишком темной ночи. Они могут увидеть двигающуюся тень, но эта тень может оказаться всего лишь полосатым облаком, прошедшим по лицу люны.

Они останаливаются у дверей дома охраны. Внутри — тепло и сухо. Исаак смело прикладывает ухо к двери. Если кто-нибудь откроет сейчас дверь, его голова предстанет перед ними беззащитной до того, как они смогут ворваться туда. Но никто не открывает дверь. Исаак слушает какое-то время и показывает три пальца. Три охранника.

Они врываются с обнаженными мечами, крича злым голосом шторма, колотящего по Храму. Они убивают одного прежде, чем тот успевает посмотреть в их сторону, прорезав мечом по горлу до плеча и назад, и голова откидывается невозможным углом шеи. Двое других отбрасывают свои кружки и выхватывают оружие к бою, но силы не равны.

Один из них — почти того же возраста, как Исаак. Он сражается, как демон, размахивая во все стороны руками, яростно крича. Это Исаак, вожак их группы, кто выходит вперед и ударом снизу вверх убивает его, разрезав одним махом грудную клетку до подмышки. Другой охранник, старше, возрастом около пятидесяти лет, с седеющей бородой, отбивается очень хорошо. Он становится спиной к углу комнаты, когда видит количество нападающих, и им приходится атаковать его по одиночке. Он ранит одного из едомейцев — Харона — и только тогда они убивают его, и тело, с пузырящейся кровью изо рта, валится на колени, а потом — лицом на землю.

Впереди их — еще смерти. Шесть охранников у внутренних ворот. Дюжина священников, спящих в своих постелях: они окружают их с мечами наизготовку и вонзают свои лезвия в то же самое мгновение, чтобы никто не проснулся. Человек, возвращавшийся из туалета, полусонный, весь в сонных мечтах о женщине — не его жена — с гирляндой цветов. Они надевают ему кровавое ожерелье, и он не успевает даже понять этого.

Когда они захватывают внутренний двор, они посылают за их именитыми вожаками — это люди, которые не сражаются из-за их возраста, но хотели бы увидеть славную победу. Они перерезают глотки двум охранникам, стоящим у дверей дома Первосвященника в Храме, когда один из охранников решает найти место помочиться, а другой следует за ним, чтобы увидеть, куда тот направился.

Они думают, что Первосвященник сбежал и спрятался где-то в здании Храма. Однако, тот ожидает их у кабинета в своем небольшом доме. Скорее всего, он не мог представить, что произойдет подобное. Или же, как его отец, он свято верит в силу своего положения и убежден, что никакого вреда ему не причинят. Кто оскорбит или ударит Первосвященника? И, наверняка, он сможет убедить их. Наверное, еще не слишком поздно для заключения мира.

Здесь появляется Бар-Аво в теплой меховой робе и с четыремя бойцами рядом с ним. Они оставили ему последнее дело. Он уже старик, но все еще вызывает у окружающих такое же уважение, как и в свои годы расцвета — Ав-Рахам научил его этому. Он приходит, завернутый в слои теплых одежд, и один из его людей держит капюшон над его головой, чтобы дождь не намочил его голову.

Когда вступают они на порог Храма через открытые сейчас ворота, Бар-Аво вновь вспоминает того человека, распятого вместо него Пилатом полжизни тому назад. И как тот был уверен, что мир приближался к своему концу, и как, скорее всего, все еще приближается, и как, скорее всего, всегда он должен был приближать этот конец.

Они входят в кабинет Анануса. Он более всего похож на своего отца, самый достойный надеть мантию Аннаса, если говорить о дружеском расположении к Риму. Он все пытался сохранить бесполезный мир, он извинялся за Рим и находил вечные оправдания для него. Он делал ежедневные жертвоприношения Риму в святом Храме. Его старшего брата Йонатана уже убили по приказу Бар-Аво. Ананус не знает имени Бар-Аво, но знает, кого бояться.

Когда он видит вошедшего, его тело напрягается. Он начинает дрожать. Губы белеют. Он пытается позвать охрану, но останавливает себя, спрашивая: «Нет, нет, они же уже мертвы, так? Мертвы, потому что ты приказал их убить, так? Да, я знаю, что это так».

Бар-Аво бьет его по лицу. Не тяжелым ударом. Только никто не бил Первосвященника уже очень долгое время, скорее всего, с тех пор, когда он был мальчиком. Лицо белеет. Начинает ли он понимать, насколько серьезна его ситуация?

«Что ты хочешь?» спрашивает Ананус.

Бар-Аво улыбается в ответ. «Просто поговорить, Первосвященник. Сейчас, пока только поговорить».

«У меня нет ничего сказать такому человеку, как ты».

Бар-Аво снова бьет его по лицу. Словно идет некая игра. Спокойствие Бар-Аво не меняется после этих ударов Первосвященнику, и он садится в кресло и говорит: «Ну, хорошо тогда. Я скажу тебе несколько слов».

Внезапно, происходящее напоминает ему о другом разговоре, когда стоял он, а его собеседник сидел таким же спокойным за столом. Теперь он — Пилат? Каждый человек, у которого в подчинении достаточно мечей — тоже Пилат?

Начинаются обычные танцы.

Бар-Аво интересуется, что ему известно о крепостях города, об оружии в Храме. Ананус отказывается отвечать.

Бар-Аво льстит ему, говоря, что у Первосвященника есть огромное влияние на людей, и простая речь его поднимет их на бой с римлянами.

«Если каждый человек среди них взял бы меч», мечтает Бар-Аво, «они бы не устояли против нас. Объединившись, нас никто не победит».

«Ты убьешь всех таких, как мы», возражает Ананус. «Ты и твоя *** клика, ты и твоя армия в десять тысяч человек, а знаешь ли ты, что пятьдесят тысяч человек служат Храму? Ты не думаешь, что они более важны, чем ты? Только считая их. Не начиная считать всех других».

«Предатели», говорит Бар-Аво, «соглашатели. Рим будет контролировать Иерусалим десять тысяч лет, если бы они решали все. Страна должна быть свободной. Люди жаждут свободы».

«Людям все равно!» кричит Ананус. «Они поддерживают тебя, потому что ты даешь им хлеб и воду, и кору ивы для их лихорадок».

«Это уже больше того, что делаешь ты».

Ананус слегка наклоняет голову.

«Мы тоже раздаем хлеб. И мы даем им место для разговора с Богом. Большинство людей… послушай, обычные люди» — Ананус еще никогда не звучал так аристократически — «из тысячи человек, знаешь, что хотят девятьсот девяносто? Хорошую цену за их урожай, хорошего мужа их дочерям, хорошего дождя в сезон и хорошего солнца, когда надо. Им все равно, кто правит. Им все равно, кто контролирует святым Иерусалимом, пока они могут ити в их Храм и мирно поклониться Богу. Большинство людей хотят, чтобы мы нашли возможность мирно жить с Римом».

«С Римом, который убивает их сыновей? С Римом, который насилует их дочерей?»

«Даже и так. Будут еще дочери и еще больше сыновей, благодаренье Богу. И всех их тоже надо принести в жертву невыигрываемой войны?»

«Мы победим», говорит Бар-Аво, «и с нами Бог».

Ананус качает головой. Ему уже много лет, но у него все еще проницательные глаза и ясный ум. Когда-то он был высоким и сильным, как его отец. Самый лучший из всех братьев, как говорили люди, лучший из всех пяти братьев, с мускулами на плечах — будто тугие узлы старого каната. Но сила сознания теперь не в его теле. Он не смог бы сразиться с этими людьми.

«Бог с победителем», говорит он, «только это Бог и делает. Послушай», — он кладет руку на стол, словно пряча свой трюк под ладонью — «еще не слишком поздно решить все миром. Люди помнят моего отца. Те, кто были его друзьями — теперь мои друзья. У меня много влияния. Я могу поговорить по твоему поводу. Возможно, заключим какие-то соглашения. Твои силы сильнее всего на востоке, так? Возможно, мы сможем договориться с римскими полководцами на востоке, чтобы ты контролировал тот район…»

Бар-Аво бьет рукой по столу.

«Мы не устраиваем переговоров», заявляет Бар-Аво, «с захватчиками. Вся страна — наша».

Ананус не сдается. Никто, для кого важен мир, не перестанет за него бороться. Даже сейчас, когда напротив него лежит нож на столе.

«Наступят лучшие дни, чем сейчас», убеждает он, «и будут лучшие возможности. Бог обещал нам эту землю. Разве ты не понимаешь, что только Он сможет выполнить Его обещания в то время и теми способами, удобными лишь Ему?»

Буря вновь усиливается, и ветер стонет вокруг небольшого кабинета Анануса, и сгустки дождя, похожие на разбрызганную по углам жертвенника кровь агнца, залетают в открытое окно, и гремит гром, и сверкает молния, потому что гневается Бог на эту землю, хотя Ананусу никак не понять, как бы он сделал все по-другому.

Он жил всю свою жизнь словами отца, теми же самыми словами, которыми жила вся его семья: охраняй мир, охраняй Храм работающим, охраняй жертвоприношения, которые позволяют нам каждодневно обращаться к Богу. Это он, кто смог установить добрые отношения между новым правителем и Храмом, кто поддерживает старые отцовские связи с Сирией и Египтом, с осведомителями в Риме и по всему побережью. Каждый человек должен выбрать цель своей жизни, и он сделал выбор: мир. Не справедливость, потому что мир и справедливость — злейшие враги. Не месть, не верность, не гордость, не семью, не друзей, не — как иногда — достоинство. Только и один лишь мир, который требует всю человеческую жизнь целиком. Но его жизни, как получается — недостаточно.

Он громко зовет стражу, когда они приближаются к нему, хотя и знает он, что охранники мертвы, и ветер уносит его слова, и гром топит их грохотом.

Бар-Аво касается места на его лбу, между глазами, но это касание не успокаивает его. Тогда он накрывает ему лоб ладонью, и их взгляды встречаются.

«Я посвящаю твою смерть Богу», говорит Бар-Аво.

«Ты обрекаешь всех нас на кровавую войну», отвечает Ананус.

«Лучше война без конца, лучше вечные отступления и снова битвы, и опять отступления, чем сдаться сейчас».

И Бар-Аво вспоминаются крики толпы: «Бараббас! Бараббас! Бараббас!»

Есть такая римская игра. Она называется «один из двух умрет, а толпа решит, кто — из них». Если бы эта игра закончилась с другим результатом, он бы не был здесь, выполняя свою роль, и другой человек, Иехошуа, продолжал бы свою странную работу. И все было бы по-другому. Но мир продолжается таким, каким есть, и не дано нам увидеть противоположный исход событий. И Бар-Аво не играет в ту римскую игру. Это он решает, кто будет жить, а кто умрет.

Ананус начинает возражать: «Ты неправ…», но не успевает закончить свои слова.

И Бар-Аво приставляет нож к горлу Анануса и выпускает из него кровь, как из ягненка.