Евпраксия

Глава пятая Уроки иранской магии

Впервые за свою короткую жизнь Евпраксия узнала, что такое грусть. Еще волновалось людское море, еще гуляли над ним возгласы горожан, а у юной княжны погасли в глазах веселые огни и с лица сошел румянец. Ей было отчего грустить. Совсем немного дней минует с сего часа, и она покинет Киев, может быть, навсегда. А ей так было хорошо в этом вольном граде, где протекли лучшие годы ее отрочества.

– Прощайте, любезные кияне, – шептала Евпраксия, кланяясь горожанам.

И в палаты она вернулась печальной. Анна заметила уныние дочери и сама в страдание окунулась. Да, мужеством одаренная, поняла неизбежность судьбы и поднялась вместе с Евпраксией в ее светлицу, чтобы вдохнуть в поникшую духом силы противостояния ударам рока. Очень хотелось Анне, чтобы дочь уехала на чужбину такой же жизнелюбивой, неугасающей и способной покорять своим веселым нравом и друзей и недругов. И Анна знала, как добиться того, чтобы дочь на многие годы вперед не впадала в уныние, чтобы силы ее в борьбе с невзгодами не убывали, а прирастали. Анна решила поделиться с дочерью тем, что обрела в половецкой неволе, что получила в дар от чудодеи иранки Осаны.

Теперь Евпраксия была в том возрасте и на той грани жизни, когда все, чему будут учить ее, она воспримет серьезно и как крайне нужное. И вспомнила Анна себя далекой поры. Как взяли ее в полон да увезли в половецкое Причерноморье, ей было всего около десяти годиков. Князь Болуш, перебирая полонянок, заметил в девочке то, чего не было в других полонянках, оставил при своем дворе, дабы подрастала. Да поставил над нею старую иранку Осану, наказал ей вырастить его сыну Секалу хорошую жену. Иранка же, будучи сама полонянкой и питая к хану скрытную ненависть, вложила свое в отроковицу, как в чистый и надежный сосуд. С первых дней полона Анны Осана учила ее тому, что несла в себе, что было достоянием многих поколений женщин рода Кошу, к коему принадлежала Осана. Женщины рода Кошу были способны двумя перстами повергать к своим ногам сильных мужчин и теми же перстами поднимать в них дух в час смертельной опасности.

Анна оказалась понятливой, терпеливой и упорной ученицей. Уже к четырнадцати годам она переняла от иранки такие чудесные тайны, какие не раз спасали ее от многих бед, а однажды спасли и саму жизнь. В те же четырнадцать лет Анна превратилась в созревшую девушку, и половчанки даже старше ее не могли с нею соперничать в девичьих прелестях. Все в ней высвечивалось так, что ни один половецкий воин не мог отвести от нее глаз. Они превращались в охотников, словно видели перед собой степную лань, их черные узкие глаза пламенели от страсти. Они подкрадывались к Анне, чтобы схватить ее, вскинуть в седло и умчаться с нею в степь. Они забывали о том, что им грозит смерть от жестокосердого князя Болуша или от его старшего сына князя Секала. Но наказание ждало их и от самой Анны. Едва съедаемый страстью степняк касался добычи, как Анна неуловимым движением посылала свои персты в то место, где таилось гнездо птицы жизни насильника, он падал, словно пронзенный мечом. Потом воин приходил в себя и, если его не успели схватить ханские стражи, уползал подальше от шатров Болуша и Секала.

Так полонянка Анна и подрастала до семнадцати лет, пока беда не подкралась к ней ночью. К тому времени возмужал один из старших сыновей Секала, княжич Акал. Анна помнила: когда Акалу было тринадцать лет, а ей двенадцать, он уже покушался на нее. Тогда Анну спасла от поругания Осана. И еще не один год оберегала ее, грозя Акалу тем, что расскажет о его проделках отцу. Акал боялся отца, зная, какое жестокое наказание его ждет, и не посягал на честь Анны. И вот уже Акал побывал в сечах, поднялся вровень с отцом и свирепость его переросла отцовскую. И однажды, когда Секал уехал из стойбища на совет князей, Акал проник шатер, где обитали Анна, Осана и другие прислужницы отца, накинул на Анну кошму, завернул в нее и унес из шатра. Близ него стояла кибитка. Акал бросил в нее Анну, сам вскочил и погнал коней в степь.

Придя в себя, Анна догадалась, в чьи руки попала. И ей ничего другого не оставалось, как только защищаться. Выросшая в орде, где жизнь текла по звериным законам, Анна и сама отважилась ступить на ту тропу. И когда кони остановились на берегу малой речки, когда Акал вытащил Анну из кибитки и бросил под навес шалаша, она была готова к защите. Ее стрела легла на натянутую тетиву лука. И в то мгновение, когда Акал развернул кошму и освободил Анну, готов был навалиться на нее, рука Анны мелькнула стрелой и два перста Анны вонзились в единственное незащищенное место на шее Акала. Княжич упал на нее, но был уже не страшен. Выбравшись из шалаша, Анна сказала воину:

– Князь зовет тебя. Иди к нему.

Воин соскочил с передка кибитки, побежал в шалаш. Лишь только он скрылся в нем, Анна поднялась на кибитку, схватила вожжи и помчалась в становище, где шел совет князей. То было последнее покушение на девственность Анны, потому как князь Секал взял ее под свою защиту.

А вскоре пришло освобождение. Анна на всю жизнь запомнила первые слова на родном языке, сказанные князем Всеволодом: «Я оставлю ее себе». Вначале она испугалась этих слов, ожидая насилия. Но князь ни в первый день, ни позже ни разу не надругался над нею.

Минуло пятнадцать лет. И вот перед ней стоит ее дочь, которую совсем скоро увезут из родного крова. И что ждет ее на чужбине, ведомо лишь одному Богу. Как же не отдать дочери те сокровища, кои когда-то подарила ей бескорыстная Осана. Анна велела сенной девице Милице никого не впускать в светлицу и сказала Евпраксии:

– Вижу, ты упала в уныние. Да то напрасная маета. – Анна прижала дочь к груди, погладила по голове. – Нам с тобой, родимая, дыхнуть некогда будет, пока мы вместе.

– Что же нам делать, матушка? Разве что помолиться в утешение?

– И помолимся, но позже. Теперь забудь обо всем и послушай то, что расскажу, как жила в неволе, когда мне было столько же лет, сколько ныне тебе.

– Я послушаю, матушка, прилежно.

– Вот и славно. – И Анна повела рассказ о том, что перебрала в памяти, словно зерна перед посевом, с того часу, как узнала, какая судьба уготована дочери.

Мать и дочь просидели рядом долго. Откровенный рассказ Анны вначале смутил Евпраксию, но потом она обрела себя, глаза засветились обычным огнем, улыбка на нежном лице то и дело появлялась, потому как матушка рассказывала о своих бедах-невзгодах, весело посмеиваясь над прелюбодеями. Когда же Анна перебрала минулое, Евпраксия долго сидела молчаливая и собранная, как никогда ранее. Наконец спросила:

– А что, тетушка Осана еще жива?

– Ой нет, давно Господь прибрал.

– Ты молила за нее Бога?

– Многажды. И до сей поры молю. Теперь опрошу тебя: хотела бы владеть тем, чем наградила меня мудрая Осана?

– Я знаю, матушка, почему ты повела речь о том, что таила столько лет. Но ведь я уеду не в неволю, а с будущим семеюшкой в его дом.

– Все так, родимая. Но ты не сегодня и не завтра станешь семеюшкой. Два-три года тебе подрастать. Что тебя ждет в эти годы? Если бы ведать. И не лелей надежды, что будешь жить среди ласковых овечек. В любом народе есть свои половцы и печенеги. Как же от них обороняться тебе, слабой и неумелой?

– То верно, матушка. Но я ведь не воин.

– Я сделаю тебя воином. Сделаю! – убежденно сказала Анна. – И с сего дня буду без устали учить всему, что ведомо мне.

Однако княгине пришлось отложить задуманное. Пришел дворецкий и сказал, что в трапезной накрыты столы и все собрались, дабы воздать честь помолвке Евпраксии и Генриха.

– Эка досада, – отозвалась княгиня и подумала, что им лучше всего уехать на кое время из Киева в Берестово, где никто не помешает учению.

С тем и отправилась Анна с дочерью на трапезу. Застолье было шумное, словно гости принесли запал с вече и теперь выплескивали его в разговорах, в поздравлениях и пожеланиях. Да и то сказать, давало себя знать хмельное, которого на столах было в избытке. Сам великий князь хмельного только пригубил, а теперь сидел рядом с камергером Вольфом и вел с ним беседу, расспрашивая, чем и как живет Германия.

В этом шумном застолье только два человека не принимали участия в разговорах. Они сидели за столом напротив и молча рассматривали друг друга. Евпраксия иногда улыбалась и вызывала ответную улыбку. Она поняла, что у Генриха кроткий нрав и доброе сердце, что он должен любить природу и животных. Евпраксия не ошиблась. Генрих и впрямь любил то, что в жизни окружало селянина. В часы застолья Евпраксия и Генрих не обмолвились ни словом, они не знали иной речи, кроме своей. Однако и молчаливое общение не прошло даром: им было приятно видеть друг друга.

Но уже Анна и Всеволод поговорили меж собой и князь благословил жену и дочь на поездку, но не в Берестово, а в Предславино, кое было поближе. Да и другой резон оказался у Всеволода.

– В Предславино нужно Вартеславу ехать. Так он останется там с вами и Евпраксу немецкой речи поучит. Поживете какой месяц, а мы тут со сватами все обговорим, приданое соберем. Им, поди, интересно увидеть, что получит наша дочь.

Уже на другой день ранним утром Анна, Евпраксия и Вартеслав в сопровождении десяти воинов покинули Киев. Село Предславино, которое было в полпоприще езды от стольного града, было любимо великими князьями как тихая обитель. Всего тридцать изб, большой рубленый княжеский дом на холме, часовенка – все обнесено острокольем и рвом с водой. Начало Предславину положила великая княгиня Ольга. В разное время приезжали в село великие князья поохотиться в окрестных лесах или в степном приволье за речкой Рось. Особенно часто бывал здесь князь Святослав с княгиней Одой и сыном Вартеславом. Сюда князь возвращался из военных походов, иногда привозил сокровища, добытые в сечах. Часть из них до сих пор лежала в тайниках княжеского дома. За ними и приехал Вартеслав. В селе его ничто не стесняло исполнить поручение матушки, достать сокровища и увезти в Германию. Сказал же князь Всеволод, что это достояние вдовы великого князя.

Анна и Евпраксия забыли о Вартеславе и были поглощены своими заботами. В просторном доме им никто не мешал собирать плоды с дерева иранской мудрости. Еще в первые годы замужества, приезжая в село, Анна попросила дворовых изготовить из войлока истукана. Она же сама обозначила на нем нужные точки. Теперь истукан был внесен в светелку и подвешен на матицу.

В просторном и светлом покое Анна и Евпраксия вдвоем. Обе одеты в легкие сарафаны, застыли возле истукана. Он весь переплетен сыромятными ремнями, и многие места на нем окрашены в разные цвета. Княгиня рассказывает о их значении.

– Древние врачеватели и маги Ирана нашли у человека множество гнезд, в которых живут разные птицы. Тут кроются птицы разума и жизни. – И Анна показала на виски. – Разорить их доступно, лишь надо помнить, что только зловещих птиц нужно убивать. – Анна стремительно крутнулась и двумя перстами правой руки ударила истукана в висок. Да тут же развернулась в другую сторону, и левая рука ее мелькнула молнией. – Если ты искусна в ударах, враг тебе не страшен. Здесь живет птица сна, – продолжала Анна и показала на шею, где проходит сонная артерия. – Ударив в нее, ты повергаешь человека в долгий сон. Есть птицы души, огня и страсти. Вот они. Их нельзя убивать. Их можно усладить только лаской. И птиц жажды и желания не всегда нужно трогать. А вот похоть спряталась в этом гнезде, и о ней надо всегда помнить – она зловеща… – Руки Анны, то левая, то правая, точно посылали стрелы-персты в те гнезда, где таились хищные птицы. Она – охотник, глаза прищурены, губы сжаты, все тело – сгусток силы и ловкости.

Евпраксия смотрела на матушку зачарованно. Никогда она не видела ее такой похожей на молодую кису, играющую с мышкой. Евпраксии было смешно и пугливо. «Господи, да разве я смогу когда-нибудь так!» Но оторопь была короткой. Евпраксия забылась и неотрывно следила за полетом рук матушки, за ее движениями. И все это показалось ей неким древним танцем. Легко и точно нанося удары во все гнезда, она была неутомима. Сила полета «стрел» прирастала, они мелькали и иногда были невидимы в полете. И неведомо было, какую цель Анна поразит в следующий миг. Истукан кружился, взлетал, а Анна продолжала безошибочно разорять гнезда, где таились птицы зла и насилия, птицы похоти. И прошло, может быть, час или больше, когда Анна наконец остановилась, но не от усталости, а исчерпав наглядный урок. Матушка даже не вспотела. И то удивило Евпраксию больше всего. Ведь только степные кони могут скакать часами и оставаться сухими. Все-таки дочь спросила:

– Матушка, ты утомилась? Не надо бы. Я как в темном лесу побывала: сказочно, а непонятно.

– Полно, доченька, это не лес и не сказка. Тут все просто. И я не утомилась. А показала я тебе то, чему ты в малой толике должна научиться.

– Ой нет, матушка, такое мне непосильно.

– Посильно, коль прилежна будешь. И всего-то две недели от зари до зари. И ты еще обойдешь меня. И запомни, что тебе легче, чем было мне. Осана ведь только поведала о птицах и о гнездах. Показала, где их найти. И я сама копила умение. У меня не было истукана, я всему училась украдкой.

– Матушка, но ты другая, ты сильная, а я…

– Полно, Евпракса, не серди меня! Уж я ли твоей резвости не знаю. В тебе дюжина таких, как я. И равных среди сверстниц нет. Не ты ли векшей на деревья в Берестове взлетала? А кто тебя в беге обгонит? Ты и с отроками тягалась: кто дальше палку или камень на Днепре забросит.

– Но стрелы я не пускала. И коня на скаку не сдержу.

– И я не управлюсь с ним. Да кончим воду толочь в ступе. Мне лучше знать, что ты стоишь, родимая. А теперь вставай рядом и делай как я. Сожми вот так длань, выпусти два перста. И помни, что они у тебя крепче дерева. Повтори: крепче дерева, крепче камня!

– Крепче дерева, крепче камня.

– Теперь ударь в мои ладони. – И Анна выставила руки перед Евпраксией. – Ударь же! Правой и левой, правой и левой!

– Но, матушка, тебе будет больно.

– Я стерплю. Ударь же!

Евпраксия вяло ударила правой рукой и совсем неохотно левой. Анна улыбнулась:

– Плохо, родимая, а ты можешь лучше. Ну, еще раз.

Евпраксия стояла перед Анной виноватая и жалкая. На глазах у нее появились слезы.

– Не заставляй, матушка! Не заставляй! – закричала она.

– Ведаю: ты мягкосердая. Но и это нужно одолеть. Ударь же!

И что-то изменилось в лице Евпраксии. Анна пока не знала, не поняла, но почувствовала: сейчас разразится буря. Да так и было. Княжна знала, что ослушаться матери не следует. Ведь она желает ей добра, жаждает защитить ее перед лицом грозящей опасности, а она придет неизбежно. Однако ударить мать, даже на пользу учению, она не могла. А вот недруга… Недруга она бы попыталась наказать, насколько хватило бы сил ударить, свалить, растоптать. И в ее пылком воображении возник образ печенежского князя Акала, который пытался надругаться над ее матушкой. Евпраксия стремительно повернулась к истукану, увидела в нем ненавистного Акала и с силой, раз за разом нанесла несколько ударов в виски, в шею, под сердце и туда, где у христианина душа. Пальцы пронзила острая боль, она готова была закричать, но стиснула зубы и продолжала наносить удары по гнездам, где таились коварные птицы, пока Анна не обхватила ее за плечи и не отвела от истукана. Она усадила дочь на скамью, покрытую алым бархатом, и принялась гладить ее по голове. Евпраксия плакала, но, как показалось Анне, не от боли в пальцах, в руках, а от внутренней раны, нанесенной ей жестоким расставанием с детством. Княгиня дала дочери выплакаться, растерла ей пальцы, избавив от боли, и тихо сказала:

– Ты разумница, родимая. Ты прошла муки. И я знаю, на кого ты ополчилась. Так и нужно, только так!

Мать и дочь посидели молча. Им было хорошо. Княгиня подумала, что, может, напрасно затеяла утруждать Евпраксию: не к диким же народам она уезжала. Однако Анну одолели сомнения. Бесспорно, она должна научить дочь защищать свою честь. Что ж, Анне суждено будет узнать, что ее дочь окажется среди таких же дикарей без чести и совести, каких и в племенах кочевников мало. И пока Анна решала, нужна ли ее дочери иранская магия, Евпраксия сама выбрала путь.

– Матушка, давай начнем с малого. Я пообвыкну, а там и впрягусь.

– Так и будет, – согласилась Анна. – Встанем рядом, я начну, а ты повторяй. Нам только сладиться.

Анна взяла Евпраксию за руку, они встали к истукану. И княгиня нанесла ему легкие удары: правой, левой.

– Вот так, легко и точно…

– Исполню, матушка, как сказано.

Нанося удары следом за Анной, Евпраксия повторяла за ней слова: «тут жизнь», «тут сон», «тут похоть». И полетели по кругу две пары красивых и легких, как крылья чаек, рук. И ноги их были в затейливых движениях вокруг истукана. Анна посылала свои стрелы точно в цель. Евпраксия то и дело огибалась, ноги спотыкались на ровном месте. Но это ее уже не раздражало и не смущало, а забавляло. И пришла веселость, пришло состояние, в каком ее душа пребывала постоянно. Ошибаясь, она смеялась над собой. Анна тоже смеялась от возбуждения. И незаметно она повела игру по своему разумению, все убыстряя и убыстряя полет стрел. Наконец она заметила, что с каждым ударом Евпраксия все точнее находит цель. «Жизнь, сон, зло, страсть» звучали в ее устах все увереннее. Анна следила за каждым движением Евпраксии и вскоре поняла, что у нее все получится и она овладеет иранским искусством самозащиты. Но Анна сдерживала свою радость, зная, что они пока лишь играют, зная, что придет острая боль в руке, придет усталость, от которой захочется упасть и лежать часами без движения. Все это надо было пройти и лишь тогда благодарить Бога за то, что вложил в Евпраксию мужество и терпение.

Наступил полдень. Анна это заметила, посмотрев на солнце, поднявшееся в зенит. Пора было отдохнуть. Анна обняла дочь и повела к окну.

– Ты устала? – спросила Анна.

– Да, матушка, – ответила Евпраксия.

– Это хорошо. Тем отраднее будет покой. Да пищи вкусим, потому как голодны. Идем в трапезную. – Обнимая дочь, Анна заметила, что она лишь малую толику покрылась потом. И не удивилась. Ей просто было приятно знать, что дочь, как и она, не потлива.

В трапезной Анну и Евпраксию поджидал князь Вартеслав. Стол был закрыт. Жбан с сытой, принесенный из погреба, отпотел.

– Уж не почивала ли до сей поры, сестрица? – спросил Вартеслав.

– Так и было, – весело ответила Евпраксия, – потому как ночью звезды с небушка ловила.

– Эка забота! Поди, длани обожгла? Нет бы меня позвала.

Князь и княжна были словоохотливы, и завязалась между ними веселая беседа.

– И ты поймал бы мне звезду?

– Да уж словил бы. Однако скажи, когда батюшкин наказ приступим исполнять.

– Я уж и забыла какой.

– Ой, лухтишь, Евпракса, ленью одержимая. А кто будет немецкую мову учить?

Анна подумала, что лучше бы после трапезы ею заняться. Тоже не статочное дело. Сказала о том:

– Ты уж, родимая, уважь братика, пока у него душа горит.

– Перечить не буду, матушка, – согласилась Евпраксия. – Не спать же снова до вечерней зари.

И началась для юной княжны другая нелегкая справа. И занималась она с Вартеславом просторечием, пока солнце к заходу не потянулось. Тут Евпраксия сама позвала Анну в светлицу.

– Матушка, раз уж затеяли потеху, доведем ее до конца.

Анна ждала сей миг. А как поднялись наверх, первым делом руки у дочери осмотрела. Она еще утром подумала ногти немного остричь, пальцам урону меньше будет. А как привела все в порядок, так вновь наступили часы танца.

– Все повторяй за мной: силу удара, движение ног. Ошибок не замечай, сами уйдут.

– Запомнила, матушка, – ответила Евпраксия. А упорства ей было не занимать. Она подумала, что чему научится, то за плечами не носить. И ежели придет беда на чужбине, что ж, она обнажит свой «меч».

И потекли дни. Они мелькали, словно последние льдины на Днепре в половодье – пролетела, и нет. И с каждым днем княжна становилась увереннее в себе, искуснее, сильнее, стремительней. Нет, не прошло даром то, что она ловко лазила по деревьям, что быстро бегала, что дальше сверстников бросала в реку камни. Однажды, уже через две недели со дня приезда в Предславино, когда присели отдохнуть, Анна как-то торжественно сказала:

– Вот ты и научилась оберегать древо девственности. Никто не сорвет с него ранний плод, ежели ты не позволишь.

А занимались они до этого часу несколько дней тем, что Анна учила Евпраксию, как связывать крылья птице похоти, а если к тому будет нужда, и убивать ее в посягателе. Эта наука далась Евпраксии с трудом. Ее угнетало смущение от обнаженности того, чему учила мать. Княжна пыталась отбояриться от занятий, но Анна сумела-таки убедить дочь, что сие есть самое главное в том, чем они занимались. Когда же Анна сочла, что дочь способна защитить себя от насилия и надругательства, сказала, как завет:

– Да упаси тебя Всевышний от действ в угоду злому умыслу. Не унижай себя, носи голову гордо и оставайся сама собой.

– Спасибо, матушка. Твоей науки и милости никогда не забуду.

Покончив с уроками иранской магии, Анна попросила Вартеслава:

– Теперь, княже, возьмись с усердием за Евпраксу и за меня немецкой речи учить.

– Да тебе-то, матушка княгиня, зачем чужое слово?

– А для кумовства, – пошутила Анна.

– Ладно уж, научу вас обиходному говору, а познать больше и года не хватит.

Однако Анна сказала о себе для красного словца и не мешала Вартеславу и Евпраксии полными днями ворковать по-чужому. Княжна и тут оказалась прилежной ученицей. Она легко открывала для себя смысл сказанного Вартеславом и повторяла вопросы, ответы. С каждым днем ей было интереснее и даже забавнее заглядывать за глухой забор чужой речи.

И прошел месяц пребывания киевлян в Предславине. Все, что было задумано Анной, что наказано Всеволодом, было исполнено и обретено. Вартеслав уложил в две переметные сумы достояние своего отца, князя Святослава, добытое им в сечах с половцами. И можно было возвращаться в Киев. Как раз к намеченному дню из стольного града примчал гонец с повелением великого князя возвращаться домой.

– И сказал князь-батюшка еще о том, что завтра в Предславино явится князь Владимир с малой дружиной. Сказывают, ходил он с Ростиславом в степи на отгонные пастбища за диковинными животными, – добавил гонец.

У Евпраксии в душе вспыхнула радость. Ей были любезны оба брата. Но князя Владимира она любила сильнее с детских лет.

А в княжеских покоях началась суета, потому что княгиня Анна считала важным долгом встретить желанных близких достойно.