Евреи в русской армии: 1827—1914.

«Талмуд дает нам бесчисленное множество указаний, как правоверным иудеям не исполнять решительно всякое обещание, решительно всякую присягу… Присяга для иудеев — это предмет шуток, предмет издевательств, и если мыслит солдат, который не уважает присягу, который нарушает присягу и признает, что для него, для его, так сказать, культа религиозного, [это] даже хорошо, то мне думается, что от такого солдата, кроме опасности, кроме вреда, ничего получиться не может»^{842}. Это утверждение, характеризующее отношение евреев к воинской повинности, прозвучало 2 декабря 1911 г. на заседании Государственной думы при обсуждении проекта нового устава. Принадлежало оно депутату Государственной думы Маркову 2-му, одному из наиболее радикальных политиков правого лагеря, в дальнейшем — сотруднику Отдела пропаганды в нацистской Германии^{843}. Мысль Маркова была проста: поскольку еврейскими солдатами, как и всеми русскими евреями, управляет некое тайное еврейское правительство, опирающееся на Талмуд, то евреев следует убрать из армии^{844}. Марков 2-й выражал точку зрения, которую разделяли многие думские ультраконсерваторы. Его прозрачный намек на «Протоколы сионских мудрецов», обессмертившие русскую ксенофобию и антисемитизм, был услышан и понят^{845}.

Действительно, Марков 2-й не был одинок: рубеж столетий и особенно послереволюционный период между 1907 и 1914 гг. были отмечены резким усилением ксенофобии в русском обществе в целом и в армии в частности^{846}. Многочисленные антиеврейские циркуляры Военного министерства 1890-х годов, участие армии в погромах 1905–1906 гг., а также массовые антиеврейские эксцессы во время оккупации русскими войсками австрийской Галиции привели к тому, что у русской армии сложилась репутация безусловно антисемитского, если не самого антисемитского, учреждения дореволюционной России. Это расхожее мнение, принятое как само собой разумеющееся русскими и еврейскими историками, требует решительной переоценки. Негативное отношение к евреям в армии, характеризующее политику Военного министерства непосредственно перед Первой мировой войной, складывалось постепенно, под влиянием многих факторов, подчас весьма разнородных и воздействующих друг на друга опосредованно. Эта политика возникла в результате торможения реформ последних лет царствования Александра II^{847}. Она стала неотъемлемой частью контрреформ Александра III; ее стимулировали откровенные ультраконсервативные симпатии Николая II^{848}. С другой стороны, она была вызвана к жизни такими общественно-политическими дискуссиями второй половины века, как полемика об уклонениях евреев от военной службы в 1870-е годы или о еврейской «разнузданности» в конце 1890-х^{849}. Кроме того, ее формирование в значительной степени было обусловлено проникновением в военную среду расхожих штампов публицистики и художественной литературы консервативного направления, активно эксплуатирующих легенду о враждебных взаимоотношениях евреев и армии. Наконец, окончательное оформление этой политики в виде Устава 1912 г., закрепившего все антиеврейские положения, не могло состояться без опыта первой русской революции, в разгар которой русские ультраконсервативные партии получили официальный статус и предприняли активные попытки проникнуть в военную среду.

Чтобы осмыслить всю серьезность требований убрать евреев из армии, необходимо подробно остановиться на отношениях между евреями, военной бюрократией и русской правой. Отношение ультраконсерваторов к евреям в армии формировалось в несколько этапов, каждому из которых посвящен отдельный раздел данной главы. Во-первых, мы остановимся на разборе нескольких литературных произведений, впервые выдвинувших идею о непримиримой вражде евреев и армии. Опираясь именно на эту идею, в первые годы после революции 1905 г. Союз русского народа (СРН) атаковал Военное министерство, требуя изгнать евреев из армии. Во-вторых, мы проанализируем причины, которые привели в 1870-е годы к появлению жанра антиеврейской публицистики и возникновению легенды об отсутствии у евреев патриотизма. Опираясь в этой части работы на фундаментальное исследование Джона Клира, дающее практически исчерпывающую панораму еврейского вопроса в русской периодике, мы остановимся на отношении к этой проблеме в Военном министерстве и его комиссиях^{850}. В-третьих, мы рассмотрим один из самых драматических эпизодов отношений евреев и армии — истории Товарищества Грегера, Горвица и Когана, основного поставщика продовольствия для русских войск в Балканскую кампанию 1877–1878 гг. Суд над Товариществом, как мы увидим, существенным образом повлиял на отношение Военного министерства к евреям, сдвинув его «вправо»^{851}. В-четвертых, мы проанализируем, каким образом «черная сотня» подогревала погромные настроения в войсках во время первой русской революции. В-пятых, мы продемонстрируем, как праворадикальные идеи повлияли на формирование отношения военных начальников высшего и среднего звена к евреям в армии. Мы существенно переосмыслим выводы таких исследователей ультраконсервативной идеологии, как Роггер и Лёве, считающих русскую консервативную идеологию неким единым монолитом, и дополним их картину русской правой исследованием ее военного аспекта; кроме того, мы подробно остановимся на социокультурном аспекте «нового армейского антисемитизма», рассмотренного у Дитриха Бейрау^{852}, и продемонстрируем тенденции русской военной администрации, альтернативные «армейскому антисемитизму». Как увидим в дальнейшем, до 1914 г. «еврейская политика» Военного министерства далеко не всегда соответствовала ожиданиям влиятельных политиков крайне правого крыла и вряд ли может однозначно именоваться «антисемитской».

Одна из особенностей формирования ультраконсервативной идеологии, очевидная из вышеприведенного перечня, — кажущаяся бессвязность ее этапов. Действительно, что общего между разглагольствованиями «Киевлянина» о том, что евреи уклоняются от призыва в армию, и утверждениями начальников Виленского или Киевского военных округов, что евреев в войсках так много, что они разлагают армию? Что общего между пространными размышлениями Всеволода Крестовского о том, как еврейское население издевается над православными солдатами, и утверждениями Замысловского, что еврейские солдаты терроризируют христианское население всеми мыслимыми способами, не останавливаясь перед ритуальным убийством? Эта бессвязность — не наше методологическое упущение, а существеннейшая особенность ультраправой идеологии. Звеном, связующим ее различные этапы, была, по слову Лэнгмира, иррациональная реакция, вызванная неспособностью найти объяснение рациональным обстоятельствам или сомнениям^{853}. Каждая новая историческая эпоха (Великих реформ или николаевской реакции) представляла собой своего рода «рациональное», вполне поддающееся анализу обстоятельство, объяснить которое русская правая идеология не могла или не хотела. Поэтому связующим звеном между ее этапами был иррациональный страх, нашедший выражение в разных антиеврейских формах — будь то предрассудки, зафиксированные в военном законодательстве, предубеждение военно-судного управления, выносящего приговоры солдатам-евреям, антиеврейская художественная литература или публицистические призывы к проведению «очистительной дезинфекции» армии (выражение правых думских идеологов). Страх перед меняющейся исторической действительностью обладал уникальной способностью воспроизводить себя на каждом новом этапе, кардинально меняя повод для нападок и оставляя в неприкосновенности их объект. Ультраконсервативная идеология обладала не менее удивительной способностью включать в свой актив разнородные идеи и факты, возникшие из независимых исторических обстоятельств и видов интеллектуальной деятельности. Таким образом, перед нами стоит задача описать сложное «мифопоэтическое» явление, в основе которого лежат крайний иррационализм доводов, внутренняя непоследовательность и эклектика.

Круг чтения военной бюрократии: три источника

Легенда о непримиримой вражде армии и евреев — цивильного происхождения. Она родилась в 1830-е годы под пером Фаддея Булгарина и была подхвачена и тщательно разработана в самом начале 1880-х Всеволодом Крестовским, опиравшимся на концептуальные новшества, предложенные Брафманом в его «Книге кагала»^{854}. В 1900—1910-е годы XX в. русские ультраконсервативные публицисты — Шмаков, Бутми, Замысловский — придали этой легенде окончательную форму.

Написанный языком мещанского сословия и ориентированный на это сословие роман Булгарина «Иван Выжигин» был первым популярным русским романом^{855}. Чиновничество составляло 30 % его читательской аудитории, офицерство — высшее и среднее — 25 %^{856}. На вкусы этой аудитории и ориентировался Булгарин, изображая конфликт между польским еврейством и русским офицерством. Интересно заметить, что в жизни Булгарина еврей сыграл решающую роль. Во время войны за третий раздел Польши корчмарь Йоселе спас жизнь матери Булгарина и самого шестилетнего Фаддея, бегущих от разъяренных польских мятежников. Йоселе своевременно пришел к ним на помощь с отрядом русских солдат^{857}. Но Пушкин не случайно изобразил Булгарина классическим примером моральной нечистоплотности, двурушничества и угодничества. Булгарин отблагодарил своего спасителя в характерной булгаринской манере. В своем знаменитом романе он сделал польского еврея — того же самого Йоселе — олицетворением необходимого зла, столь характерного для эпигонов позднего романтического романа. Еврей в «Иване Выжигине» наделен всеми основными чертами отрицательного персонажа. Он — хищный эксплуататор, порождающий нищету; безжалостный кредитор; шинкарь, деморализующий крестьянство; контрабандист, разрушающий экономику; подлый доносчик, способствующий обнищанию крестьян; предатель, торгующий живым товаром; совращающий (правда, безнадежно) главного героя в иудейство^{858}. Даже став ренегатом, он не утрачивает своих мерзких черт. Основная его профессия — арендаторство, но в действительности у Булгарина еврей — самозваный хозяин Польши, ее нещадный эксплуататор. Еврей не служит польскому помещику, а управляет им: «Помещики принадлежат Жидам»^{859}.

Два могущественных талисмана, которые помогают еврею управлять, — это деньги и водка. Благодаря им он затягивает в свои сети и крестьян, нуждающихся в кредите, и помещиков, привыкших в обильному застолью с возлияниями. В этом своем качестве ничего, кроме омерзения, он не вызывает. В то же время, еврей — зло не абсолютное. Йоселе, арендатор мельниц и корчем во всем имении пана Гологордовского, — олицетворенная газета, из нее можно почерпнуть как все политические новости европейского масштаба, так и все сплетни и анекдоты масштаба уездного. Расквартированные у поляков и евреев офицеры нуждаются как в его деньгах, так и в водке. Еврей так же необходим войскам, как постой войск — ему самому^{860}. Этот малоприятный, но терпимый симбиоз евреев и армии был подхвачен и развернут у Крестовского, пришедшего в русскую юдофобскую литературу в ту эпоху, когда крупнейшим ее представителем — своего рода живым отцом-основателем — считался Яков Брафман.

В истории русского юдофобства Брафману принадлежит выдающееся место. Его «Книга кагала» значила для русского общественного мнения второй половины XIX в. то же, что «Протоколы сионских мудрецов» — для Европы первой половины XX в. Русские консерваторы получили благодаря книге Брафмана научное подтверждение всех своих предрассудков и догадок, вернее — то, что они приняли за научное подтверждение. «Книга кагала» Брафмана — лучший антисемитский бестселлер в русской культуре — в предельно простой и ясной форме предложила русскому общественному мнению две идеи. Брафман утверждал, что виновником еврейской замкнутости и отсталости является Талмуд. Сама по себе эта мысль не была новшеством: Западная Европа уже в XIII в. открыла, что евреи живут по Талмуду, а не по Библии, и потому не могут более считаться хранителями традиции Господнего откровения^{861}. Поэтому придуманная Брафманом «талмудическая аристократия», управляющая еврейским миром черты оседлости с помощью Талмуда и в обход Библии, не могла претендовать на новизну^{862}. Гениальность Брафмана заключалась в другом. А именно в том, что он изобрел тот механизм, с помощью которого осуществлялось не видимое глазу управление России и Царства Польского еврейским миром.

Брафману нужно поставить в заслугу то, что с его легкой руки «кагал», отмененный в Польше в 1764 г., а в России — в 1844 г., стал мифом, превратился в мощную, бессмертную и непобедимую организацию, управляющую с помощью Талмуда всем на свете — финансами, западноевропейскими правительствами и даже настроением самого разнесчастного еврея — беспаспортного бродяги, слоняющегося по черте оседлости в поисках милостыни^{863}. Среди писавших о Брафмане — от Анского и Дубнова до Ледерхендлера и Клира — практически не было разногласий о его роли в становлении русского антисемитизма. Мы можем добавить к предыдущим исследованиям только одно: выдающаяся роль «Книги кагала» при любой, самой беспощадной критике ее нелепых инсинуаций и подтасовок, как правило, недооценивается. Остаются недооцененными также масштаб и глубина проникновения ее идей. Нас занимает лишь частный случай — то, как быстро и прочно абсорбировались брафманские идеи в raison d'être чиновников, в чьих руках была судьба еврейского солдата — призывника, отбывающего повинность или ушедшего в запас.

Как и любой миф, брафманский «кагал» объяснял реальную действительность целиком, исчерпывающе и без остатка. Стоило возникнуть новому явлению, и Брафман мгновенно находил ему объяснение — с помощью все того же мифа о всесильном и невидимом кагале, который с помощью все того же Талмуда управляет всемирной еврейской организацией. Накануне принятия нового Устава военной службы одним из аргументов против еврейского равноправия по отношению к воинской повинности считалось сознательное уклонение евреев от призыва. Приняв некоторое участие в работе комиссии по выработке нового Устава 1874 г., Брафман опубликовал во влиятельном «Голосе» (10.09.1874) статью о еврейских уклонениях и ввел соответствующую главу в новое издание «Книги кагала». Разумеется, вся ответственность за уклонения ложилась на кагал, подтасовывающий призывные списки и укрывающий «талмудическую аристократию» от военной службы^{864}. Брафман утверждал, что кагал оперирует двумя призывными списками: один включал «талмудическую аристократию», другой — мелких ремесленников и торговцев, еврейскую бедноту. Кагал умело манипулировал правительством, подсовывая ему второй список. Брафман констатировал, подчеркивая курсивом важность собственного вывода: «Между десятками тысяч евреев, попавших в русские военные ряды в продолжение больше сорокалетнего отбывания у евреев рекрутчины натурою, не попался ни один талмудист-патриций»^{865}. Теперь же, при новой форме несения воинской повинности, кагал организовал и управлял системой уклонения евреев от военной службы. Подобное объяснение еврейских уклонений подменяло сложно-составную проблему доходчивым и простым мифом, легко запоминающимся и сохраняющим статус научно доказанного. Так, например, чтобы доказать виновность младшего врача 9-го саперного батальона надворного советника Марка Вольперта, обвиненного в 1876 г. военным судом г. Сохачева в выдаче еврейским призывникам подложных освобождений от военной службы, помощнику прокурора достаточно было сослаться на сочинение Брафмана «Жиды и кагал» (так указано в деле) и сделать из него «извлечения для характеристики кагалов, еврейской присяги и значения факторов-евреев», чтобы доказать виновность подсудимого^{866}.

Наиболее поразительный пример проникновения идей Брафмана в умы чиновников Военного министерства — деятельность действительного статского советника Хоментовского, уездного предводителя минского дворянства и одного из самых активных деятелей созданной еще при Милютине Комиссии по борьбе с уклонениями евреев от призыва. В своей записке, направленной в Главный штаб в 1882 г., Хоментовский дал всеобъемлющий анализ способов уклонения евреев от воинской повинности, обусловленных несовместимостью евреев и военной службы. По Хоментовскому, всему виной был мифологический, загадочный и пугающий кагал, могучий орган еврейского самоуправления. Хоментовский постулировал: «Воинская повинность выполняется кагалом особым видом наемки: богатые вносят денежный выкуп кагалу, эти деньги кагал направляет на добровольную или принудительную вербовку новобранцев, набирая их из опальных семейств или из среды бедняков призывного возраста». Способов уклоняться достаточно много. Они, подчеркивал Хоментовский, проявляются в искажении кагалом всех распоряжений правительства по этому предмету. Наиболее распространенный — членовредительство^{867}. Существуют и другие, менее болезненные и трудоемкие способы уклоняться: например, можно получить льготу, приписав к себе стариков и взяв на себя обязанности по опеке; необязательно приписывать к себе родственников, можно брать опеку и над чужими, по рекомендации кагала. В таких случаях опекун именуется «охранитель Израиля». Таким образом, кагал саботировал набор в армию, умело манипулируя числом призывников первого разряда^{868}.

Именно кагал, утверждает Хоментовский, — главный враг призыва, поскольку он имеет огромное влияние на формирование призывных списков в городских управах путем прямого подкупа. Здоровые и крепкие дети богатых евреев в малолетнем возрасте Приписываются в ополчение, поэтому «крепкие евреи не встречаются в рядах войск»^{869}. Хоментовский анализирует реакцию евреев Минской губернии на правительственные меры по борьбе с уклонениями и приходит к неутешительным выводам: всякий раз евреи умудряются отыскать новую лазейку в законодательстве, позволяющую им манкировать обязанностями службы^{870}. Таким образом, согласно Хоментовскому, еврейский финансовый капитал, пребывающий в сговоре с раввинатом, непобедим^{871}. Иными словами — кагал при участии еврейского капитала всегда найдет выход из положения, чтобы освободить своих единоверцев от священного долга — несения воинской повинности. И тем не менее находка Брафмана так и осталась бы достоянием чиновников, заглядывающих в его антисемитский шедевр как в справочник по быту и нравам современного еврейства, если бы не Всеволод Крестовский, превративший «кагал кагалов» в средоточие антиеврейской военной доктрины. Приняв фантазии Брафмана за чистую монету, он опубликовал восторженную рецензию на его книгу^{872}, а впоследствии вдохнул в брафманскую антиеврейскую риторику новую жизнь^{873}.

Всеволод Крестовский, один из крупнейших русских бульварных писателей^{874}, был фигурой скандальной. Маститый литератор отмечал, что уже в молодости Крестовский был «фат и популист»^{875}. Став известным писателем, небесталанным эпигоном Эжена Сю и студентом Петербургского университета, в самый разгар эпохи Великих реформ Крестовский неожиданно порвал со своим свободомыслящим историко-философским окружением и поступил юнкером в армию. Его современники справедливо усмотрели в этом поступке либо попытку спрятаться от обвинений в плагиате (у Помяловского), либо намерение бросить вызов либералам^{876}. Демократически настроенные литераторы устроили ему обструкцию, а консерваторы — особенно из кругов, близких ко двору, — отнеслись к его поступку с симпатией и взяли Крестовского под опеку. Эта опека весьма пригодилась, когда Крестовский учинил очередной скандал: во время бракоразводного процесса ворвался в дом к присяжному поверенному Соколовскому и устроил там разбой. Только благодаря поддержке Крестовского со стороны в.к. Николая Николаевича и явному давлению на суд, Крестовский отделался двумя неделями гауптвахты^{877}. Его репутация придворного военного писателя достигла апогея, когда Крестовский стал получать заказы непосредственно от Александра II и был взят им под покровительство. Достаточно сказать, что, когда Крестовский завершил работу над книгой по истории лейбгвардии Уланского Его Величества полка, царь взялся самолично вычитывать корректуру книги.

Однако настоящую славу Крестовскому принесли не мелкие выходки и скандалы, а крупный жанр. Кроме множества военных очерков и статей, опубликованных в газете «Свет», книг и очерков о путешествиях по восточным и западным окраинам Российской империи, опубликованных в «Гражданине», «Русском вестнике» и «Московских ведомостях», Крестовский написал несколько романов — прежде всего антипольскую дилогию «Кровавый пуф» и антиеврейскую трилогию «Тьма Египетская», «Тамара Бендавид», «Торжество Ваала»^{878}. Бесспорно талантливый беллетрист, к тому же, в отличие от многих русских писателей, неплохо владеющий языком идиш, Крестовский сыграл ключевую роль в формировании антиеврейской идеологии, прежде всего среди своих главных читателей — военных высшего и среднего уровней^{879}.

Еврейские художественные образы, запечатленные Крестовским в 1870-е годы, существенно отличаются от евреев, выведенных им после Русско-турецкой войны. Евреи раннего Крестовского — характерные булгаринские типы, правда, чуть более симпатичные. В 1870-е годы, когда торможение реформ Александра II еще не было так заметно, Крестовский, казалось бы, приветствовал симбиоз еврейского населения и войск, расквартированных в черте оседлости. Евреи черты представлены у Крестовского портными, шорниками, сводниками, мелкими торговцами, хозяевами питейных заведений и постоялых дворов. Крестовский изумляется смекалке и находчивости еврейских мастеровых: стремясь поправить полунищее существование, они наперебой предлагают свои услуги войскам. Крестовский, бесспорно, высмеивает еврейские манеры, особенно речь и повадки, однако смех его беззлобный. Евреи — зло, но зло неизбежное, и с ним можно примириться. Характерный пример — господин Элькес, полковой портной^{880}. Крестовский готов признать, что для среднего офицерского состава одного из размещенных в Гродненской губернии полков Элькес — человек незаменимый. И все же, никакого дальнейшего сближения армии и евреев Крестовский не предусматривает. Еврея нужно держать на пушечный выстрел от армии. Еврей обязан знать свое место и не сметь судить выше сапога. Солдат из него никудышный, тем более бессмысленно обсуждать право еврея на выслугу. В то время, когда санкт-петербургские либералы приветствовали правительственное решение предоставлять семинаристам и евреям, получившим аттестат зрелости, право получать офицерский чин через полгода после прохождения службы, Крестовский занял совсем иную позицию. Он сформулировал ее в памфлете «По поводу либеральных приветствий».

Обсудить тему евреев-офицеров Крестовскому помогает его старый приятель Ицко Мышь, зеленщик в одном из городков черты оседлости. Забитый провинциальный еврей, Ицко представлен у Крестовского пародией на либерала-западника. Мышь делится с Крестовским своими велеречивыми соображениями по поводу европейской политики — соображениями поверхностными, примитивными, полными еврейских предрассудков и неуклюжих словесных оборотов. Мышь, разумеется, расхваливает Францию, страну вполне цивилизованную, где евреи дослуживаются до генеральского чина, и критикует Россию, страну «варварских нравов», где еврею генеральские погоны заказаны. В ответ на тираду своего собеседника Крестовский рисует воображаемый портрет чахлого еврейчика черты оседлости по имени Ицко Мышь, спотыкающегося на каждом русском слове, но тем не менее произведенного в кавалерийские офицеры. Вот что ответил русским либералам и русским евреям Крестовский, в ответ на их призыв дать евреям равные с христианами права по выслуге:

И все же майор Мышь, персонаж сатирический, был наделен у Крестовского некими простительными человеческими чертами. Как и сатира Крестовского, Ицко Мышь был смешон, но беззлобен. Такого рода баланс сохранялся у Крестовского вплоть до конца Русско-турецкой войны. Сразу после нее взаимоотношения евреев и армии в творчестве Крестовского начинают резко меняться. Во время Балканской кампании Крестовский, пользуясь личным благорасположением Александра II, был назначен своего рода придворным историографом при штабе главнокомандующего русской армией^{882}. Согласно другим источникам, Крестовский был назначен главным корреспондентом «Правительственного вестника» на Балканском театре^{883}. Русско-турецкая война появляется у Крестовского дважды — первый раз в его военных репортажах, второй — в его антинигилистическом романе-трилогии «Тамара Бендавид». В обоих случаях Крестовский уделяет особое внимание еврейской теме, причем при сравнении публицистики и романа резкое изменение фокуса становится особо выразительным.

Согласно Крестовскому, в военных действиях евреи никакого участия не принимали. Крестовский с симпатией рассказывает о магометанах из полка горцев, об их имаме, выполняющем и фельдшерские обязанности. Крестовский обстоятельно повествует о нескольких полках, набиравшихся в черте оседлости и проявивших особую активность во время Балканской кампании. В некоторых из них евреев насчитывалось до четверти состава^{884}. Крестовский описывает, как Волынский полк переправляется через Дунай у Зимницы. Он живописует штыковую атаку Минского пехотного полка при переправе; он уделяет особое внимание Брянскому полку, вынесшему на своих плечах тяжелейшую оборону Шипкинского перевала. У Крестовского находятся подходящие слова для описания героизма русских офицеров и солдат, но ни слова — о еврейских солдатах. Евреи у Крестовского вездесущи: он находит их где угодно, только не в окопах. Его молчание по поводу еврейских солдат особо красноречиво на фоне ярких репортажей о деятельности еврейских армейских поставщиков^{885}.

В самом начале военных действий Крестовский упоминает известных еврейских дельцов и поставщиков армии — Грегера, Когана, Варшавского, господ в высшей степени респектабельных, ответственных за снабжение войск провиантом. Он в деталях излагает, как Товарищество Грегера, Горвица и Когана снабжает армию, расположенную на том берегу Дуная, свежевыпеченным хлебом, крупой и фуражом. На улицах прифронтовой Зимницы агенты Товарищества — гражданские лица из евреев — разгуливают в офицерских фуражках, в сапогах со шпорами, а некоторые — и с саблей на боку. Крестовский снисходителен к их куражу. Наибольшее зло, на какое способны евреи, как, впрочем, и православные румыны, то, что все они обжуливают доверчивого русского солдата, покупающего у них съестное или меняющего деньги. Но и в этом случае Крестовский разводит руками: известное дело, война. Только в позднейшей сноске к тексту, никак не вписывающейся в репортаж, Крестовский выдает себя: он замечает, что иностранные журналисты из «Standard» или «Kolnische Zeitung», прикомандированные к войскам, могли запросто купить любую секретную информацию у агентов Товарищества Грегера, Горвица и Когана^{886}. Но в своей знаменитой трилогии «Тамара Бендавид» Крестовский развернул эту мысль в нечто большее, превратив Товарищество в инструмент, созданный Западом для того, чтобы унизить Россию.

В трилогии «Тамара Бендавид» евреи прибрали к рукам все военные поставки на Балканах. Компания поставщиков — сплошь еврейская, подрядчики — все евреи, и даже все транспортные подводы в Болгарии и Румынии принадлежат евреям.

Крестовский позволяет себе какие угодно домыслы, чтобы доказать единственную мысль: евреи взялись накормить русскую армию во время Балканской кампании; отсюда — голод в окопах, желудочные эпидемии и огромные потери личного состава. Грегер, Горвиц и Коган представлены как своего рода «три знаменитых русско-еврейских патриота»: подкупом, интригами и обманом они склонили в свою пользу губернаторов, генералов и даже сенаторов, выиграв огромный контракт^{887}. Товарищество, таким образом, получило исключительное право обирать армию^{888}.

От презрительного снисхождения к евреям, характерного для раннего Крестовского, не осталось и следа: евреи в «Тамаре Бендавид» опасны и агрессивны. Еврейские погонщики, щеголявшие в Зимнице своими офицерскими фуражками, превратились в наглых и злобных эксплуататоров. Тем кавалерийским кнутом, что служил им предметом особого шика, они теперь хлещут русского извозчика, дабы «дершачь дишчиплину»^{889}. Товарищество Грегера, Горвица и Когана, поставляло армии гнилой овес, провонявший хлеб, заплесневевшие сухари, разбавленный спирт; в довершение всего Товарищество обанкротилось и разорило тысячи крестьянских семейств^{890}. Мало того, пока русская армия воевала на Балканах, там, в Петербурге, евреи развернули антирусскую пропаганду, организовали антиправительственный террор, скупили драгоценности, украденные у православной церкви, обокрали Общество кредита и русские банки. Крестовский подводит итог тирадой, которая на десятилетия вперед предопределила отношение русского консервативного мышления к евреям:

После 1881 г. никакой симбиоз русской армии и русских евреев для Крестовского немыслим. Евреев следовало бы лишить даже права на русский патриотизм, поскольку настоящий патриотизм еврею неведом. Еврейские восторги по поводу русских военных побед — всего лишь раболепное и лицемерное желание подольститься к великодушному хозяину. Разумеется, русская военная кампания на Балканах представляла для евреев шестую финансовую выгоду, куш, который нужно было сорвать, иначе им не было бы дела до панславянского единства или до угнетенных славянских народов^{892}. Крестовский одним из первых русских писателей и журналистов тщательно разработал «черную легенду» о взаимоотношениях евреев и армии. Благодаря его талантливому перу его читатели из военной среды легко усвоили мысль о том, что евреи — кровопийцы, лжепатриоты и враги русской армии. Подобно тому как с легкой руки Брафмана слово «кагал» вошло в русский обиход, точно так же благодаря Крестовскому слово «гешефт» (доходное предприятие) вошло в сознание русской консервативной среды со всеми соответствующими негативными коннотациями. В начале XX в. любой праворадикальный патриот пользовался этим словом как доказательством того, почему русский еврей не может быть толковым солдатом.

Либеральным современникам Крестовского было очевидно, что его обвинения вымышлены и беспочвенны, но они не осмеливались подвергнуть сомнению приговор, вынесенный Крестовским еврейским капиталистам, набившим себе карманы за счет русской армии^{893}. Даже еврейским современникам обвинения Крестовского представлялись небезосновательными. Инвективы Крестовского нашли отзвук в военной среде, глубоко укоренились в мышлении военной бюрократии и вплоть до начала Первой мировой войны влияли на формирование общественного мнения. В чем же провинились еврейские поставщики и погонщики, что на них взвалили вину за все неудачи русской армии во время Балканской кампании — и даже дипломатические промахи послевоенного Берлинского конгресса?

Интендантский департамент против товарищества Грегера, Горвица и Когана

В русско-еврейской историографии, как традиционной, так и новейшей, Русско-турецкая война 1877–1878 гг. нередко оказывается своеобразным водоразделом, после которого в русском обществе стремительно берут верх юдофобские настроения^{894}. Чаще всего это связывается с дипломатической интригой Дизраэли и Берлинским конгрессом, перечеркнувшим результаты русской военной кампании. Гораздо меньше уделяется внимания внутренним причинам такого перелома. Об одной из них, связанной с деятельностью Товарищества по поставке продовольствия в действующую армию, и пойдет речь.

В первой половине XIX в. поставками продуктов заведовал Комиссариатский и провиантский департамент. Работал департамент из рук вон плохо, что особенно сказывалось на поставках продовольствия в армию во время военных кампаний. Изза бездарной организации продовольственных поставок в Турецкую войну 1828–1830 гг. в войсках разыгрались чума, цинга и лихорадка, от которых умерло 22 429 человек^{895}. Во время Польской кампании 1830 г. департамент попытался ввести раскладку военного налога натурой. В результате действующая армия голодала. В Крымскую войну из-за неумения наладить транспортировку продовольствия к действующей в Севастополе армии войска питались «гнилыми сухарями с плесенью и червями», что привело к массовым желудочно-кишечным заболеваниям (из 7027 заболевших поносом умерло 43 %)^{896}. Кроме того, и до и после преобразования департамента злоупотребления по комиссариатской части — проще говоря, воровство и торговля казенным имуществом — составляли важную особенность этой службы, не оставшуюся незамеченной даже в самых юбилейно-парадных изданиях Военного министерства^{897}.

Одной из важных военных реформ милютинского кабинета было преобразование Комиссариатского департамента в Главное интендантское управление (6 августа 1864 г.). Однако реформа была половинчатой, и перед Русско-турецкой войной интендантство оказалось неспособным самостоятельно организовать доставку продовольствия войскам. Безграмотная организация интендантской службы вынуждала Военное министерство отдавать снабжение войск на откуп подрядчикам, среди которых нередко оказывались еврейские купцы. Как и во многих странах Центральной и Западной Европы, где евреи играли выдающуюся роль в поставках для армии^{898}, евреи-подрядчики не были новостью и для русской армии. Еврейские предприниматели — если они были записаны в гильдии — допускались к участию в торгах по откупу снабжения войск^{899}. Иметь евреев-контрагентов считалось выгодным, поскольку они знали рынок черты оседлости (как правило, прифронтовой зоны) Wпрекрасно ориентировались в закупочных ценах. Так, советник Вердеревский, поставлявший провиант для войск действующей армии в Крыму в 1854–1855 гг., оказавшись под судом за растрату, не свалил вину на своего контрагента Гесселя Мееровича из Николаева, а, наоборот, выгораживал его как честного и порядочного поставщика. Между прочим, Вердеревский отметил, что Меерович помог ему совершить «выгоднейшие для казны сделки» по «выгоднейшей для казны цене», одержав победу «над своекорыстием продавцов»^{900}. Возможно, именно потому, что западные губернии, входящие в черту еврейской оседлости, вплотную подходили к театру военных действий, накануне Балканской кампании Главный штаб прибег к посредничеству Товарищества Грегера, Горвица и Когана, занимающегося поставками, а также к услугам Варшавского, организатора транспортных подвод.

По словам Витте, в разгар военной кампании Товарищество было притчей во языцех; все говорили о его «нечистоплотности и злоупотреблениях»^{901}. Военный министр Милютин называл Варшавского, организатора доставки продовольствия в действующую армию, не иначе как «еврей-аферист»^{902}. По окончании кампании Товарищество — как и транспортная служба Варшавского — оказалось среди самых ярких примеров вредоносного влияния евреев на армию. История издевательств Товарищества над русской армией вошла в число излюбленных сюжетов русской антисемитской литературы^{903}. Очевидно, непосредственно из этой литературы резко негативная оценка деятельности Товарищества перекочевала в советскую историографию, убежденную, что Грегер, Горвиц и Коган наживались за счет голодающей в походе армии^{904}. Соглашаясь с общепринятым мнением, английский историк все же предлагает не путать простых евреев с еврейскими капиталистами^{905}; иными словами, Товарищество — действительно алчный эксплуататор, но не стоит отождествлять его с еврейским солдатом, который голодал и замерзал на Шипке вместе со своими русскими братьями… Ни западный историк, ни его русские коллеги не потрудились разобраться, что же в действительности произошло с Товариществом и почему Товарищество — этот беспрецедентный опыт снабжения войск, с таким энтузиазмом встреченный правительственными кругами и Главным штабом, — сослужило роковую службу русско-еврейским отношениям^{906}.

В Товарищество входило несколько крупных подрядчиков, как русских, так и еврейских. Доля паев распределялась следующим образом: Горвиц, Грегер и Непокойчицкий владели 55 % паев, Коган, Любарский и Аренсон — 45 %^{907}. Витте вспоминал, что Товарищество получило «громадный подряд» именно благодаря Грегеру, который в юности был близко знаком с Непокойчицким. Когда впоследствии Непокойчицкий стал начальником действующей армии у великого князя Николая Николаевича (точнее — начальником штаба армии во время Балканской кампании), он помог Грегеру и его компании получить этот подряд^{908}.

Подрядчики из кожи вон лезли, чтобы обеспечить армию продовольствием. Где только можно было, Товарищество устраивало пекарни за свой счет. Хлеб поставлялся самого лучшего качества, какого солдаты не получали даже в мирное время. Если в предыдущих походах на хлеб смотрели как на роскошь, а на сухари — как на повседневную пищу, то в эту кампанию — наоборот, хлеб был повседневной реальностью, а сухари стали резервом^{909}. При переходе румынской границы на поставки оказало влияние качество местного урожая. Так, сено в Румынии всегда сырое, непросушенное, с запахом гнилости, поэтому жалобы кавалерии на «гнилое сено» должны быть рассмотрены в свете этих специфических обстоятельств^{910}. Позже, при переходе болгарской границы, взаимонепонимание между интендантством и Товариществом достигло критической точки. Под влиянием главнокомандующего по гражданской части князя Черкасского военное интендантство решило, что сумеет содержать армию за счет местных ресурсов. Товариществу дали понять, что никаких поставок от него не ждут и что его деятельность ограничивается исключительно Румынией. Таким образом, в ходе военных действий интендантская служба Главного штаба фактически отстранила Товарищество от снабжения армии. Под этим предлогом губернатор г. Систово арестовал заготовленный Товариществом овес. Понадобилось многократное вмешательство Петербурга, чтобы снять с него арест и доставить в армию. Причем Товариществу пришлось еще и доплачивать губернатору, чтобы освободить товар из-под ареста. Так продолжалось в течение всей кампании: всякий раз в Болгарии и Румынии при перевозе продуктов через границу местные начальники — как русские, так и румынские — требовали уплаты гигантских пошлин, а в большинстве случаев до получения денег задерживали продукты на границе^{911}.

Товарищество оказалось, таким образом, посредником между русским оккупационным чиновничеством и армией. Кроме того, в Болгарии Товариществу на каждом шагу приходилось бороться с военными властями, убеждая их — где при помощи давления из Петербурга, где подкупом, — что Товарищество выполняет военные функции и не может работать без содействия различных военных служб, прежде всего — транспортной. Военные службы были другого мнения. Когда дороги превратились в грязное месиво, стали непроходимыми для подвод Варшавского, исчисляемых десятками тысяч, и когда подвоз продуктов на подводах оказался физически невозможен, последовало распоряжение не давать под грузы Товарищества ни одного вагона. Когда Варшавский, Кауфман и Баранов, ответственные за доставку грузов, направили жалобу военным властям, им ответили: «…не представляется никакой возможности к перевозке грузов интендантского вольнонаемного транспорта, почему перевозку овса придется отложить до более благополучного времени»^{912}. Затем последовал приказ о расформировании подвод — иными словами, о приостановке поставок продуктов войскам, находившимся в глубине военного театра Болгарии. Таким образом, «Товарищество не имело ни обязанности, ни права, ни возможности сделать то, на что оказались бессильными все усилия военной администрации»^{913}.

Участники кампании дают весьма противоречивую картину деятельности Товарищества. Они утверждают, что в Румынии кормили очень хорошо, а в Болгарии очень плохо (что в целом совпадает с самооценкой Товарищества)^{914}. Особенно трудно пришлось тем, кто защищал Шипку. Им доставляли раз в день консервы — ненавистные солдатам «концерты» с сухой лапшой, — а также некачественную говядину и ячменную кашу. О хлебе и речи не было^{915}. Генерал Зотов, наслышанный о «знаменитом Товариществе», вспоминает о непрекращающихся жалобах войск на неразбериху с доставкой пищи; с его точки зрения, интендантство само по себе вредное учреждение, а в эту войну «при армии имеем их два: одно официальное, министерское, другое жидовское»^{916}. Госпитальные врачи вспоминали, что унтер-офицеры, отвечавшие за заготовку продуктов, не появлялись в госпиталях, никакими заготовками не занимались, отсюда — значительный процент смертности среди больных и раненых^{917}. Жаловались не только на Товарищество, но и на все интендантство в целом. Начальник военного интендантства Аренс не смог или не захотел организовать совместную работу с Товариществом, в середине кампании уволился в отпуск и уехал в Одессу. На каком-то этапе командующий войсками Одесского военного округа требовал привлечь Аренса к судебной ответственности за развал работы и злоупотребление властью^{918}. Товарищество имело все основания заявлять, что, как только началась кампания, военное интендантство, насчитывавшее шесть тысяч человек, рассеялось, как пороховой дым^{919}.

Комментируя тяжбу между Товариществом, защищавшим свое доброе имя, и интендантской службой, защищавшей честь мундира, «Санкт-Петербургские ведомости» решительно стали на сторону первого^{920}. Товарищество, отмечала газета, было сформировано тогда, когда оказалось, что главнокомандующий не может опереться на армейское интендантство, и потому единственный выход — обратиться за помощью к предпринимателям. Все обвинения Товарищества в недопоставках и обсчитывании казны голословны; ни одна из комиссий не обнаружила с его стороны никаких злоупотреблений. Не менее голословны утверждения тех, кто видел в Товариществе рассадник шпионов. В отличие от интендантской службы, не несущей никакой ответственности за продовольствование армии, Товарищество отвечало залогом в полмиллиона рублей. На момент подписания договора существовала полная неизвестность, как и по каким ценам удастся снабжать армию из прилегающих к театру военных действий государств, поэтому обвинять Товарищество в том, что оно не оговорило закупочные цены, абсурд. Наконец, войска перешли границу 12 апреля, контракт подписан был 16 апреля, тем не менее уже с первого дня Товарищество снабжало войска продуктами.

Вместо того чтобы выслушать прения сторон, специальная Комиссия по расчетам с Товариществом, созданная при Военном министерстве, a priori стала на сторону интендантства и, защищая ведомственные интересы, не нашла лучшего выхода, как обвинить во всем Товарищество. С точки зрения комиссии, вместо того чтобы быть предпринимателями, Варшавский и Коган оказались всего лишь поставщиками, виновными в том, что воюющая армия терпела лишения. Подрядчики Гальберштадт, Гольдштейн, Ковнацкий, Пергамент и Сахаров спровоцировали в Сан-Стефано голод. Левитан, Левинзон и Пергамент разворовали казенные средства^{921}. Спор между Товариществом и военным ведомством грозил превратиться в затяжной судебный процесс. А пока интендантство собирало документы, члены Товарищества по-прежнему находились в Бухаресте и продолжали выполнять договор по снабжению продуктами войск, все еще расположенных в Румынии и Болгарии. Оправдательные документы, которые члены Товарищества направляли в Петербург, свидетельствуют, что поначалу они не отдавали себе отчета в серьезности предъявляемых им обвинений. Поэтому они пытались убедить Петербург, приводя в доказательство очевидную для них самих истину: в Восточную кампанию военное интендантство переложило все обязанности со своих плеч на Товарищество. За собой же интендантство оставило единственную функцию — контролера. Из Бухареста писали: нам (Товариществу) пришлось всего лишь «добывать и доставлять продовольствие», так что военной администрации «оставалось только предъявлять требования, сохранять и расходовать полученное, наблюдая за исполнительностью Товарищества»^{922}.

Однако подобные апелляции к здравому смыслу комиссии действия не возымели; комиссия продолжала выдвигать обвинения одно серьезнее другого. Обвинения сводились к трем — Товарищество не всегда поставляло качественные продукты; оно неисправно работало, поэтому войска страдали от лишений; при закупках оно искусственно завышало цены. Тогда Товарищество предприняло решительный шаг и, чтобы «представить неопровержимое доказательство того, что Товарищество, при существующих условиях, не могло сделать больше того, что им было сделано в действительности», опубликовало в 1878 г. два чрезвычайно любопытных и обстоятельных отчета — «Очерк деятельности Товарищества Грегер, Горвиц и Коган по продовольствию действующей армии в Восточную войну 1877–1878 годов» и «Вольнонаемный интендантский транспорт в Турецкую войну 1877–1878 гг.». Отчеты содержали скрупулезнейший анализ истории военных поставок в европейских войнах, многочисленные расчетные таблицы, демонстрирующие объемы закупок, поставок и перевозок, выполненных Горвицем и Варшавским, документы, копии приказов военных интендантов. Эти отчеты не оставляют сомнения в том, что причины плохого снабжения армии заключались, во-первых, в полном нежелании военного интендантства и оккупационных властей содействовать Товариществу, а во-вторых, — в специфических местных условиях Румынии и Болгарии, совершенно не известных ни военным властям, ни Товариществу.

Комиссия завершила свою работу докладом военному министру, представленным 11 апреля 1880 г. Двумя основными виновниками были названы главный румынский интендант Россицкий и само Товарищество. Россицкий «не выполнил указания о предоставлении информации о местных ценах», а Товарищество «уклонилось от установленных контрактами своевременных и точных расчетов по действительным ценам»^{923}. Доклад напоминал скорее обвинительный акт, чем независимую экспертизу, а потому, вероятно, Комиссия по расчетам была упразднена, а вместо нее была учреждена новая комиссия — следственная, подчиненная военному прокурору Неелову и главному военному суду. Через полтора года работы, 28 августа 1880 г. следственная комиссия признала Товарищество виновным и потребовала от него выплату неустойки за «неисполнение контракта» и «недопоставки» в размере 17 210 рублей^{924}. В ответ Товарищество, до сих пор терпеливо ожидавшее решения суда, направило в комиссию возражение и предоставило дополнительные материалы — а именно без малого 101 723 расходные квитанции на сумму 3 442 085 руб. 79 коп. (все, что Товарищество истратило в Восточную кампанию на поставки для армии), из которых Товариществом было получено всего 38 523 руб. 36 коп. Необходимо также учесть, что Товарищество расплачивалось золотом, а получало из казны бумажные деньги. Но к осени ситуация не изменилась — с Товарищества была востребована неустойка, ни о каких дополнительных выплатах по контракту речи больше не было^{925}. История с Товариществом на этом не завершилась. По словам Витте, благодаря закулисным интригам, в центре которых — присяжный поверенный Серебряный и княгиня Юрьевская (молодая вдова Александра II), Товариществу удалось добиться возврата части денег, в которых ему отказал суд^{926}.

Через четыре месяца по окончании суда над Товариществом на престол вступил Александр III, командовавший во время Балканской войны Рущукским отрядом. Отправляя военного министра Милютина в отставку, он заверил его, что нареканий на работу Военного министерства у него нет, что во всех неприятностях ни Военное министерство, ни интендантская часть, ни сам Милютин не повинны и что вся беда — «от несчастного этого товарищества»^{927}. Бывший начальник штаба в Турецкую кампанию генерал Левицкий подтверждает мнение военного министра:

К этому необходимо добавить, что начальником штаба Рущукского отряда, которым командовал будущий Александр III, был генерал Петр Семенович Ванновский. Именно Ванновского Александр поставил на место Милютина. Ванновский пробыл в должности военного министра семнадцать лет — с 1881 по 1898 г. Между прочим, одним из дел, которые достались Ванновскому от прежнего министра, была продолжающаяся тяжба с Товариществом, о чем он, став военным министром, информировал Александра III^{929}.

«Черта оседлости» в армии и ее создатель

Среди министров 1880-х годов Ванновский наиболее противоречивая и сложная фигура. Его можно было бы назвать ретроградом и консерватором, типичным противником эпохи реформ и угодливым сатрапом, если бы не тот факт, что он вытребовал у царя право оставить своим заместителем генерала Обручева, близкого в свое время к Герцену и «Народной воле» и на протяжении многих лет главного милютинского помощника. Ванновского можно было бы назвать солдафоном, образцовое хамство которого вошло в военную энциклопедию^{930}. Его можно было бы отнести к безграмотным чиновникам, не годящимся даже на должность начальника округа, не говоря уже о должности военного министра, если бы не убеждение многих его противников, что Ванновский добросовестный работник^{931}. Действительно, став военным министром, он рьяно взялся за свое самообразование и всегда трезво взвешивал свои недостатки. Ванновский мог бы претендовать на роль чиновника крайне правых убеждений, если бы совершенно неожиданно не выступил в роли демократа и сторонника либеральных преобразований, оказавшись по прихоти Николая II на посту министра просвещения. Словом, осмысляя личность Ванновского, следует избегать соблазна давать ему однозначно негативные характеристики. Вместе с тем весьма трудно дать Ванновскому иную характеристику, рассматривая отношение его самого и его министерства к инородцам в армии в целом, и в первую очередь — к евреям. В этом смысле Ванновский, похоже, был больше политиком, который чутко прислушивался к пожеланиям Александра III, чем прагматиком, понимавшим, что армия больше теряет, ущемляя евреев^{932}.

Среди антиеврейских распоряжений Ванновского одним из самых жестких была мера, направленная на пересмотр льгот по жительству вышедшим в запас еврейским солдатам. До 1885 г. считалось, что, отслужив положенный срок в армии, еврейские солдаты приобретают право повсеместного жительства в империи. Эта привилегия освобождала еврейского солдата-запасника от бремени черты оседлости. И хотя формально распоряжение Ванновского соответствовало букве закона, полиция разрешала рядовым запаса из евреев селиться за пределами черты^{933}. Однако после 1885 г. полиция, как правило, отказывалась признать свидетельства о выходе в запас в качестве документа, дающего право на «повсеместное в империи проживание», и приступила к высылке евреев обратно в черту. Так, 5 апреля 1885 г. петербургский градоначальник переслал в Военное министерство ходатайства десяти евреев — рядовых запаса, просивших о разрешении проживать в Петербурге. По его резолюции, евреев следовало выслать, так как они служили по Уставу 1874 г., соответственно не пользовались льготами николаевских солдат и обязаны были возвратиться после срока службы в места приписки. Сходное заявление прислал в Военное министерство и земский отдел МВД. После двухлетнего рассмотрения этого вопроса 22 января 1888 г. Обручев подготовил циркуляр, одобренный Ванновским, «О недозволении нижним чинам евреев, уволенным в запас, оставаться в пунктах, закрытых для оседлости евреев»^{934}. С этого момента для русского еврейства воинская служба перестала быть ступенью к равноправию. Солдат-запасник — в отличие, скажем, от николаевского рекрута, отслужившего двадцать пять лет, — должен был возвращаться обратно в черту. В Военном министерстве было решено не давать уходящим в запас даже временных разрешений на пребывание за чертой. Отслужившие евреи обязаны были немедленно по окончании срока службы отправляться к месту приписки^{935}.

Изгнание еврейских солдат, поступивших на службу после 1874 г., из просторных внутренних губерний империи в тесноту местечек черты оседлости Военное министерство подкрепило другой инициативой, а именно попыткой создать в армии своеобразный аналог черты оседлости, за пределы которого евреев не допускали. Первыми от этой новой министерской политики пострадали военврачи. Командующий Виленским военным округом генерал граф Тотлебен утверждал, что еврейские врачи менее старательны, преследуют корыстные цели, поэтому нужно ограничить их присутствие в войсках^{936}. Попытка министра юстиции Манассеина доказать военному ведомству, что местное командование перекладывает на еврейских врачей ответственность за дурное состояние санитарной службы в войсках, не привела к ощутимым результатам^{937}. Евреи среди военврачей составляли 10,1 % (250 человек). Наибольшее количество приходилось на Виленский, Одесский, Варшавский и Киевский военные округа, соответственно — 20, 25, 11, 4, 12,2 %. Среднее число евреев-врачей соответствовало среднему населению Западных губерний. Драматизм ситуации заключался в том, что в войсках врачей решительно не хватало. Тем не менее, приняв нарекания Тотлебена как само собой разумеющееся, Ванновский направил соответствующее донесение Александру III и, получив высочайшее одобрение, 10 апреля 1882 г. издал циркуляр «О приведении в исполнение мер по ограничению наплыва лиц Моисеева закона в военно-медицинскую службу»^{938}. Из худосочного военного бюджета специально выделили 4,5 тыс. руб., чтобы перевести врачей-евреев в Туркестанский и Восточно-Сибирский военные округа. Позже судьбу евреев-врачей разделили фельдшера и аптекарские ученики. В нарушение Устава 1874 г. и вопреки острой нехватке фельдшеров в армии, для евреев, имеющих фармацевтическое звание, закрыли фельдшерские должности.

К чести Военного министерства следует отметить, что инициатором создания «черты» в армии были чаще всего МВД и высшее военное начальство^{939}. Наоборот, местное начальство — на уровне дивизионного или бригадного — порой оставляло евреев на должностях, запрещенных для евреев циркулярами Военного министерства. Решение о применении ограничительных законов принималось только в том случае, если в Военное министерство поступал донос, после которого скрывать присутствие евреев в частях войск было невозможно^{940}. Тем не менее Военное министерство и прежде всего сам военный министр охотно соглашались с инициативой МВД. Так случилось с писарскими должностями. В апреле 1887 г. товарищ министра внутренних дел Плеве написал Ванновскому донос на еврейских штабных писарей. По его словам, они содействуют единоверцам обходить закон и всячески злоупотребляют служебным положением. Ванновский не предпринял никаких расследований, но переправил отношение Плеве в Главный штаб с примечанием на полях: «У нас надо сделать распоряжение, чтобы в местных бригадах и управлениях воинских начальников не было писарей-евреев; а в привислинском крае и западных губерниях — и католиков»^{941}. В дальнейшем Ванновский сам проявил инициативу и распорядился распространить воспрещение на писарей из евреев и поляков вообще на все управления, учебные заведения, штабы и канцелярии войск в Киевском, Виленском и Варшавском военных округах^{942}. Когда генерал-лейтенант Миркович обратил внимание на необходимость постепенного введения ограничительной меры, чтобы успеть подготовить новых писарей, Ванновский не согласился и потребовал немедленно «исправить недосмотр». Тем не менее по настоятельной просьбе начальника Виленского военного округа Ванновский соблаговолил оставить одного-единственного еврея-писаря, проходившего сверхсрочную службу и отслужившего девять лет^{943}.

Среди чиновников Военного министерства и старших офицеров было достаточно много прагматиков, понимающих, какой ущерб армии приносит произвол циркуляров и неуважение к законности. Анализируя многочисленные распоряжения министерства о евреях-врачах, помощник начальника Главного штаба генерал-лейтенант Афанасьев отмечал, что ограничительная практика противоречит закону: следует либо не брать в армию евреев-фармацевтов, либо изменить закон^{944}. В ответ на циркуляр, запрещающий брать евреев мастеровыми, начальник Одесского военного округа писал в Военное министерство, что солдаты из крестьян не знают никакого мастерства и не могут быть направлены на эти должности, в то время как поляки и евреи, жители западных губерний, — «мастеровые, портные и сапожники в громадном большинстве». Поэтому военные части «будут поставлены в безвыходное положение», если лишатся мастеровых — поляков и евреев^{945}. Накануне ухода Ванновского Главное инженерное управление добилось некоторых послаблений. В обход циркуляра 1894 г., запрещавшего евреям и католикам служить телеграфистами, в июне 1898 г. Военное министерство все-таки разрешило допускать евреев и католиков к службе телеграфистами, а также кондукторами инженерных управлений^{946}.

Да и сам Ванновский иногда проявлял прагматическую сметку. В некоторых случаях, когда к нему обращались корпусные или дивизионные командующие, он позволял оставлять в войсках евреев на закрытых для них должностях — с тем, разумеется, чтобы новых евреев на эти должности не назначать^{947}. Одновременно он настойчиво требовал от местных начальников полного единообразия при применении ограничительных законов и ворчал по поводу местного самоуправства. При малейшем поводе к введению антиеврейского ограничения Ванновский не упускал случая издать циркуляр, превращая единичные случаи предосудительного поведения еврейских солдат в коллективное преступление нижних чинов-евреев^{948}. Одним из последних распоряжений Ванновского стал секретный циркуляр от 16 октября 1899 г. № 1366 об усилении надзора за солдатами-евреями. Поводом к нему послужила рекламная открытка (на немецком и идише) пароходной компании Вейнберга, занимавшейся перевозкой еврейских эмигрантов в Америку. Открытка была получена Шломо Гуревичем, рядовым Нежинского полка^{949}. Военному министерству было известно всего о двух подобных случаях. Но этого оказалось достаточным, чтобы все письма, получаемые еврейскими солдатами от их заокеанских родственников, были признаны Ванновским «подстрекательскими»^{950}. Обручев разослал записку по Главному штабу: «Ввиду случаев получения нижними чинами из евреев писем из-за границы с подстрекательством побега в Америку военный министр признал необходимым учредить самый строгий надзор как за письмами, получаемыми нижними чинами иудейской веры, так и за личным их сношением с евреями вообще»^{951}.

В результате за годы пребывания Ванновского на посту военного министра был сформирован сложнейший и не всегда понятный самим военным чиновникам реестр должностей, на которые не допускали евреев и поляков. Он включал писарей, мастеровых, чертежников и кондукторов, рядовых крепостных гарнизонов, оружейников, всех видов служащих инженерных войск, машинистов, мельников, приемщиков вещевых складов, аптечных и ветеринарных фельдшеров, а также врачей и фельдшеров в войсках западных округов^{952}. Реестр осложнялся многочисленными оговорками — скажем, наличием пятипроцентной нормы для некоторых должностей в Варшавском военном округе, а также практическими соображениями военных начальников, для которых — как для начальника Одесского военного округа — соображения пользы значили больше, чем министерская идеология. Разумеется, те военные прагматики, которые понимали, насколько важно для нормального функционирования армии установить терпимые отношения между различными этническими группами, оказались первыми жертвами министерской антиеврейской политики.

Политики против прагматиков

Направленная против еврейских солдат антисемитская кампания обратилась прежде всего против тех офицеров, которые не разделяли министерской ксенофобии и придерживались собственных взглядов на проблему инородцев в армии. Эти офицеры, которых без преувеличения можно назвать русской военной интеллигенцией, оказались среди первых жертв инициированной сверху антисемитской кампании^{953}. В главе II мы рассказали, как командиры нескольких полков попытались установить нормальные отношения с евреями-солдатами. Здесь мы расскажем, чем обернулись для них эти попытки.

О том, что в каком-то из полков Одесского военного округа евреям-солдатам дозволили собрать деньги для написания свитка Торы и принять участие в переносе свитка в синагогу, Ванновский узнал от Александра III. Подробности разговора между царем и министром нам неизвестны, но по результатам разговора ясно, что Александр требовал немедленно доложить ему, как такое безобразие могло иметь место в армии, да еще и с разрешения начальства. 11 июня 1888 г. Ванновский написал записку Обручеву, требуя немедленно выяснить, «кто разрешил сбор денег, кто допустил торжественное перенесение, кто участвовал и т. п.»^{954}. Видимо, Александр торопил своего министра, поскольку буквально через несколько дней Ванновский сам написал телеграмму одесскому градоначальнику и потребовал прислать сведения о происшедшем немедленно — ответной телеграммой на имя Государя Императора. Судя по полученному Ванновским ответу, одесский градоначальник генерал Рооп понимал, что действия полковника Макеева следует характеризовать как «крайне бестактные и заслуживающие серьезного порицания». Тем не менее он совершенно не разделял подхода военного министра, ставящего идеологические соображения выше прагматических^{955}. Генерал Рооп писал: «Принимая во внимание прежнюю отличную службу полковника Макеева и хорошее состояние как в строевом, так и в хозяйственном отношении командуемого им полка, я полагал бы возможным ограничиться в данном случае объявлением ему выговора в приказе»^{956}. Ванновский ознакомился с телеграммой и пришел к иному мнению. Во-первых, Макеев не испросил разрешения начальства, а во-вторых, позволил перенесение свитка «с особой торжественностью» — вещь совершенно недопустимая. Поэтому, решил Ванновский, Макеев подлежит отстранению от должности. 23 июля Александр ознакомился с решением министра и подтвердил его — снять Макеева с должности и отправить в запас с выслуженной пенсией^{957}.

Случай с Макеевым послужил своего рода парадигмой поведения Военного министерства в отношении трезвых армейских начальников, не ослепленных расовой ненавистью. 21 мая 1897 г., сразу после опубликования «Варшавским дневником» заметки о даровании общиной города Серпеца 48-му драгунскому полку свитка Торы, заметка была аккуратно вырезана из газеты и послана в Главный штаб с анонимной припиской на полях красным карандашом: «Неужели прилично и желательно подобное братание русских войск с жидами?.. Или и тут деньги?»^{958} Получив заметку, начальник Главного штаба генераллейтенант Обручев немедленно потребовал расследования всех обстоятельств дела, особенно того, что означает загадочное сообщение в газете «первые буквы Торы принадлежат командиру полка»^{959}. По Главному штабу была пущена гневная записка, написанная чудовищным, практически неразборчивым почерком, со следующим текстом: «… о подобных случаях в Чуд[нове] и Сим[ферополе] и оба раза — в газете?»^{960}. Высшей военной бюрократии было чему возмущаться. Случаи публичной демонстрации позитивного отношения воинских начальников к евреям уже не раз приводили к скандалам. В записке Главного штаба упоминалось о «возмутительном поступке» Макеева, а также о не менее возмутительных действиях командира 3-го Туркестанского линейного батальона полковника Казанцева, позволившего в 1889 г. евреям своего батальона открыть синагогу в городе Чарджуе. В целом, по мнению Главного штаба, к евреям следовало относиться так же, как к раскольникам, а потому — в соответствии с воинским уставом — им должно быть запрещено «пение по улицам и площадям, публичное ношение икон и прочая публичность». Тем более — публичное участие воинских чинов высокого ранга в еврейских ритуалах.

Главный штаб, видимо, готов был терпеть любые проступки в войсках — запрещенные дуэли, растрату казенных денег, но только не доброжелательство по отношению к евреям. Поэтому командиру 48-го драгунского полка полковнику Корбуту, виновнику торжества, пришлось сесть за объяснительную записку. Его объяснительная произвела обратное действие. Рассмотрев ее в обстановке строжайшей конфиденциальности, Ванновский категорически не согласился ни с одним из соображений Корбута. Заключение Ванновского гласило: евреи разнузданны; военным не следует участвовать в церемониях и позволять публичность вне молитвенных домов; внос Торы в полк отменить. Николай II согласился и написал на полях дела: «Тору, не передавая в полк, оставить в синагоге»^{961}. Полковнику Корбуту, как за десять лет до этого полковнику Макееву, грозило взыскание «за бестактность». Но тут, на счастье полковника, за него вступился высокий покровитель, не кто иной, как сам командующий войсками Варшавского округа генерал-адъютант князь Имеретинский. Им двигали вполне прагматические соображения. Ничего особенно филосемитского в его поведении не было. «Я считаю, — писал он в Главный штаб, — проявление таких отношений между войсками и жителями весьма желательными, заслуживающими полного внимания, в особенности как совершающиеся на почве любви к своему Государю». Ванновскому не оставалось ничего иного, как скрипя зубами резюмировать: «Корбут проявил бестактность, но, так как его действия одобрил командующий военным округом, вынести взыскание не представляется возможным»^{962}.

В других, более драматичных случаях за командира полка вступиться было некому, а посему здравомыслие русского офицера самым жестоким образом наказывалось. Схема действий противников терпимого отношения к евреям в армии сохраняла удивительную устойчивость и однообразие: доброжелательная заметка в газете — анонимный к ней комментарий в виде доноса в министерство — жесткая реакция военной бюрократии. Так, после опубликования 24 марта 1901 г. «Могилевскими губернскими ведомостями» краткой заметки об участии солдат 159-го Гурийского полка в торжественном внесении свитка Торы в местную синагогу (праздник Хакнасат Тора) некий аноним отправил заметку со своими комментариями в Главный штаб. На полях заметки карандашная запись:

Если бы маргиналии как следует изучили в Главном штабе, сразу бы открылось, что писал ее некто, знающий все, что делается в полку, а может быть, отвечающий за хранение воинского имущества. Кроме того, аноним явно завидует командиру роты, выставляя его продажным антихристианином. Ссылка на «Шулхан Арух», где, к слову, говорится как раз об уважении к царю-нееврею, обязательном для правоверного иудея, — т. е. прямо противоположное тому, что написано в анонимке, — выдает некоторое знакомство автора записки с образцами русской антисемитики, прежде всего с Брафманом. Писал, по-видимому, весьма грамотный старший офицер, метящий на командирскую должность. В Главном штабе разбираться не стали, а дали анонимке ход. Тем более что она была подкреплена другим — обстоятельным, но таким же анонимным доносом. В нем имя главного виновного — полковника Туркова — было названо вслух.

Турков, 1850 г. рождения, православный, родом из дворян Таврической губернии. Его карьера не отличалась особыми взлетами или падениями. Окончил Одесское пехотное училище. Служил рядовым в 52-м Виленском пехотном полку, в 1868 г. получил звание унтер-офицера, затем служил прапорщиком в 50-м пехотном Белостокском полку. В 1875-м получил звание штабс-капитана, в 1881-м — капитана, в 1887-м — полковника. Прослужил 28 лет в гвардии. За примерную службу был награжден Крестом Франца-Иосифа 3-й степени и орденом Святого Владимира 3-й степени. В 1899-м назначен командующим полком^{964}. Видимо, сорокадевятилетний полковник безупречной службы и репутации кому-то мешал делать карьеру — и на него, одно за другим, посыпались обвинения. Анонимное письмо в Главный штаб было подписано красноречиво и лаконично — «Русская». Автор анонимки метил в Туркова и требовал для него наказания.

В Главном штабе выделенные слова были подчеркнуты красным карандашом как заслуживающие внимания. Что же все-таки произошло в полку?

Когда свиток Торы был дописан (написание свитка переписчиком-сойфером занимает обычно от восьми до двенадцати месяцев) и Турков объявил для еврейских солдат выходной день по случаю праздника, оставалось пригласить офицеров и полковой оркестр. И тут выяснилось, что Туркова ожидает сопротивление сослуживцев. Сперва к нему пожаловал полковой священник Андрей Бекаревич. Начиналась неделя говения музыкальной команды, и священник обратился к Туркову с просьбой отказаться от привлечения полкового оркестра к синагогальным торжествам. «Нет, — ответил Турков. — Во-первых, я обещал. А во-вторых, вы в глазах евреев окажетесь фанатиком». Отец Бекаревич обиделся, что от слова, данного раввину, Турков не хочет отказаться, а в просьбе духовнику отказывает. Однако впоследствии, при даче показаний Бекаревич подтвердил, что Турков его просьбу уважил, полковые музыканты в торжествах участия не принимали, впрочем, как и еврейские музыканты, а играл какой-то посторонний наемный струнный оркестрик.

Когда о предстоящем празднике узнали старшие офицеры, их мнения разделились. Прочтя приказ по полку, подполковник Попов в сильном возбуждении обратился к подполковнику Бердяеву: «Василий Михайлович, штабные офицеры должны постоять (вероятно, просить. — Й. П.-Ш.) у командира полка, чтоб этого жидовского торжества не было». Прихватив еще одного офицера, Попов и Бердяев пошли к Туркову. Выйдя от Туркова, Попов сообщил своим спутникам: «Он нас не принимает и за все свои действия отвечает сам». Подполковник Судников был того же мнения, что Попов и Бердяев: «Это невозможно, чтоб евреи еще нас привлекали оказывать их святыням почести». А вот подполковник Флиорковский думал иначе. С одной стороны, он не придал такого значения всему происходящему; с другой — чрезвычайно интересная деталь, — он вспомнил, что «такие же свертки (свитки Пятикнижия. — Й. П.-Ш.) были пожалованы в городе Вильне, в Молодечненском полку»^{966}. Кроме того, Флиорковский в своих показаниях отметил, что в синагоге «офицеры и полковник разворачивали свиток и удивлялись искусству письма»^{967}. В семействе Бердяева мнения также разошлись. Он сам в церемонии внесения Торы участия не принимал, однако его приемная дочь участвовала.

Покуда в Главном штабе шло разбирательство, анонимки продолжали сыпаться на Туркова, но он держался достойно и отбивался решительно. В своей объяснительной, написанной по требованию Главного штаба, Турков заметил: «автор письма, спустя три месяца после перенесения свитка торы добрался, наконец, до своих “русских” чувств и путем подпольного донесения постыдно скрыл свое имя, что уже, конечно, не присуще истинно русскому человеку. Такой большой промежуток времени дает мне несомненное доказательство, что донос произошел на почве личного неудовольствия»^{968}. Одновременно Турков распорядился объявить по полку следующее: «Неоднократно получаемые мной анонимные письма по своему характеру свидетельствуют, что в жизнь полка вмешиваются частные лица, не посвященные в дух воинской порядочности и благородства. Для прекращения этого разлагающего растления нравственных принципов считаю должным довести до всеобщего сведения чинов полка, что все такие письма будут мной уничтожены без прочтения и что всякому военнослужащему указан законом путь в защиту своих прав, а не искать таковой в позорном для воина подпольном писании трусливо скрывающем свое имя»^{969}.

Расследование по делу Туркова, проводившееся генералмайором Валгиным из штаба Виленского военного округа, показало, что командир полка не принуждал офицеров участвовать в перенесении свитка Торы. Однако, по мнению Валгина, Турков «преступил пределы веротерпимости» и «не уследил» за сбором денег нижними чинами полка. Обвинение по двум пунктам могло грозить Туркову разве что служебным взысканием. Военный министр предложил более суровое наказание: либо переместить командира полка на такую же должность в другой округ, либо отчислить с должности с зачислением в запас. Николай согласился с мнением Ванновского и распорядился отчислить Туркова в запас армейской пехоты^{970}.

У Туркова нашлись и защитники. 12 сентября 1900 г. Николай Валгин, сослуживец и друг юности военного министра Ванновского, тот самый, который вел расследование по делу, написал личное письмо министру, исполненное возмущенным благородством русского офицера. «Добрый наш Петр Семенович (Ванновский. — Й. П.-Ш.)! По-старому, как товарищ по училищу, прошу поддержать принцип и престиж командира полка. Турков — неподкупный, твердый, не ищет популярности, создал себе врагов. Любая мера против Туркова была бы не актом справедливости, а торжеством интриги, подрывающей престиж власти, поощряющей анонимов»^{971}. Ванновский не отреагировал. Кроме того, ко времени получения письма от Валгина он уже не был военным министром. Под занавес, в декабре 1901 г., в Военное министерство пришло письмо из Рогачева от вдовы Антонины Поповой (возможно, вдовы подполковника Попова, проходившего по следствию). Попова обращалась в Главный штаб с просьбой о помиловании и возвращении Туркова и, между прочим, сообщала, что муж «русской женщины», авторессы доноса, поручил жене писать ложь и клевету на Туркова, после чего сам ездил в Петербург и добился снятия командира полка с должности^{972}.

Из приведенных примеров следует: Военное министерство считало филосемитские настроения среди офицеров противоречащими духу и букве армейских порядков. Все упомянутые выше старшие офицеры были отстранены от службы. Они все поплатились за свое доброжелательство: полковник Макеев был уволен с должности командира полка «за допущение» случившегося, полковники Казанцев и Турков были сняты с должности командира полка, Корбута спасло высокое заступничество.

Разумеется, русская революция 1905 г. резко обострила отношения между военной интеллигенцией и министерским начальством. Так, например, в разгар революционных событий были арестованы и преданы суду 25 офицеров Киевского военного округа, обвиненных в «критике действий войск по подавлению антиеврейских беспорядков в Киеве». На самом деле они опубликовали в газете «Киевские отклики» открытое письмо с требованием немедленно провести расследование преступного бездействия полиции и войск, которые палец о палец не ударили, чтобы предотвратить еврейский погром^{973}. После 1905 г. борьба Военного министерства с прагматиками — военными интеллигентами — утратила конфиденциальность и выплеснулась в прессу. За публичное проявление симпатий к евреям-солдатам войсковому начальнику приходилось оправдываться уже не перед Военным министерством, а перед праворадикальной прессой^{974}. В этот период любое проявление симпатии к евреям рассматривалось консервативной публицистикой как пособничество преступникам.

Слово и дело

Накопив опыт в борьбе с таким коллективным еврейским преступлением, как уклонение от военной службы, в 1890-е годы правая публицистика выдвинула новую легенду — о необъявленной войне евреев против армии. И хотя, по признанию тех же публицистов, в этой войне на стороне евреев иногда принимали участие поляки, финны и латыши, для простоты картины евреи были объявлены главным врагом армии. По мнению правых публицистов, чуть ли не вся черта еврейской оседлости поднялась на русского солдата с оружием в руках. Начало этому новому этапу в отношениях евреев и армии положили Меджибожское дело 1896 г. и Минский процесс 1897–1899 гг. Между ними много общего. В обоих случаях стычки начались между пьяными военными и евреями, торгующими на базаре; в обоих случаях столкновения переросли в еврейский погром. И в том, и в другом случае в деле фигурировали откровенно антисемитские лозунги. Однако между этими двумя процессами — целая эпоха, водоразделом которой служит начало организованного еврейского рабочего движения и, как следствие его, начало еврейской самообороны. Первое дело военные власти замяли, не дав юдофобским настроениям выплеснуться на страницы правительственной печати, а второе превратили в образцово-показательный антисемитский процесс. Мы подробней остановимся на обоих делах еще и потому, что освещение и трактовка в консервативной прессе погромов с участием войск в 1904–1907 гг. соответствовали второму сценарию, Минскому, и принципиально отличались от первого, Меджибожского.

В Меджибожском деле главные действующие лица — 35-й драгунский Белгородский полк и еврейские жители местечка Меджибож. Поводом к погрому послужила драка, развязанная подвыпившим поручиком полка Бакуниным на меджибожском базаре. На крик избиваемого еврея сбежалась толпа: евреи — с одной стороны, солдаты и офицеры полка — с другой. Кто-то в потасовке сорвал с Бакунина погон. Чтобы отомстить за позор и отобрать погон, тринадцать офицеров полка и два эстандарт-юнкера собрали команду в шестьдесят человек и отправились громить евреев Меджибожа. Корнет Вол очков, которому было предложено поддержать товарищей и отправиться бить евреев, отказался. Мучимый совестью, он покончил жизнь самоубийством и оставил после себя удивительный по своей честности документ, который был подшит к делу^{975}. Докладывая обо всем происшедшем военному министру, командующий войсками Киевского военного округа испытывал смешанные чувства. С одной стороны, он безусловно осуждал погром. Он жаловался на «ложное представление о том, что такое честь полка и офицера». Он говорил о погроме как о «крайне грубом событии». Он признавал, что поручик Бакунин «человек скромный, но во хмелю буйный». В то же время он уже искал оправдания погрому, несколько невпопад оперируя характерными штампами реакционной периодики.

В его попытке оправдать погром смешивалось все вместе — ненависть к Австрии, предоставившей евреям гражданские свободы; вычитанная им из «Киевлянина» легенда о том, как евреи эксплуатируют крестьян; и знакомая из художественной литературы и реакционной публицистики мысль о враждебном отношении евреев к войскам:

14 августа 1896 г. Николай II ознакомился с делом и распорядился: дело до суда не доводить; поручика Бакунина из армии уволить; 13 офицеров, участвовавших в погроме, разжаловать в рядовые; претензии еврейской общины на 3645 руб. убытков отклонить, не допустить еврейского «гешефта» за счет армии, признать справедливым убыток в 151 руб. 85 коп., ответственность за его возмещение возложить на офицеров^{977}.

Даже если учесть, что Бакунин через несколько лет был прощен, а за офицеров расплачивалась казна, решение Николая никак не укладывается в рамки антисемитской акции. Трудно судить, что повлияло на это решение: поразительная записка Волочкова, согласие командующего округом с тем, что военные несут вину, или факт недавнего вступления Николая II в роль российского самодержца. Во всяком случае, Меджибожское дело было последним в ряду погромов, ответственность за которые, по мнению военного начальства, несли обе стороны. После 1896 г. вина считалась исключительной прерогативой евреев — разнузданных, распущенных, воюющих против армии. Через год события подтвердили это утверждение.

15 апреля 1897 г. пьяные солдаты 119-го пехотного Коломенского полка поспорили с еврейскими лавочниками, торговавшими на Нижнем базаре в Минске. Спор разгорелся вокруг вопроса о военной службе. Солдаты уверяли евреев, что те служат мало и плохо, и вообще уклоняются. Разумеется, евреи настаивали на противоположном. Между ними завязалась драка. Несколько русских торговцев тщетно пытались защитить евреев от солдат. Прибывший на место драки военный патруль применил силу. Перепуганные торговцы стали запирать лавки и разбегаться. Местные гражданские власти на их призывы вмешаться и навести порядок не откликнулись. Оставшись один на один с солдатами, еврейские лавочники прибегли к самообороне. В результате столкновений солдат и евреев четырнадцать евреев были привлечены к судебной ответственности. Их обвинили «во враждебном отношении к воинским чинам и вообще к христианскому населению», которое вылилось в «организацию коллективного вооруженного насилия над воинскими чинами и другими лицами христианского исповедания».

Обвинение усматривало в действиях евреев сугубо уголовное преступление. Согласно обвинению, торговавшие на базаре евреи без предупреждения напали на безоружных солдат и били их железными палками. Солдаты пытались бежать от нападавших на них евреев в сторону казарм, но толпа их окружила, повалила на землю и «била нещадно». Когда подоспел патруль под командованием поручика Галлашека, еврейская толпа накинулась на патрульных солдат, разъединила их и избила по одному^{978}. Но этого обвинения оказалось мало. Во время судебного процесса во весь голос заявил о своих ультраправых взглядах присяжный поверенный Алексей Шмаков, «человек не злой, но совершенно помешавшийся на слепом антисемитизме»^{979}. Шмаков представлял в суде интересы 119-го пехотного Коломенского полка. Он подвел под ложные обвинения уголовного характера могучую религиозную и политическую базу, источники которой узнаются достаточно легко. Согласно Шмакову, избиение солдат было организовано еврейским кагалом и управлялось чуть ли не из Парижа Alliance Israelite Universelle. В доказательство он приводит упомянутое одним из подсудимых слово «группа евреев», hevrah (хевра). Разумеется, там, где хевра — там и кагал. Евреи действовали массами, избивая всех, кто им попадался под руку. Они, согласно Шмакову, избивали христианских детей, точнее — мальчиков. Евреи нападали на солдат всем кагалом. Причина столкновений — племенная ненависть евреев ко всем христианам, к солдатам в частности. Солдаты продемонстрировали чудеса христианского мученичества и стойкости^{980}. Речь Шмакова произвела впечатление: пятерых евреев лишили всех прав и отправили в арестантские отделения на два года с последующей передачей под особый надзор полиции. В дополнение военные власти собирались ввести на постой в город казачий полк, но затем эту меру отменили^{981}.

Через шесть лет после Минского процесса Шмаков представил еврейские погромы как вынужденный шаг малочисленной армии, сопротивляющейся хорошо вооруженному, дерзкому многотысячному еврейству. В 1906 г. он писал, что в Минске перед Пасхой 1897 г. евреи в количестве нескольких тысяч человек чуть не до смерти избили патруль из двадцати человек 119-го Коломенского полка. Погром в Белостоке начался с того, что вооруженные браунингами евреи напали на солдат городского гарнизона и открыли по ним стрельбу^{982}. Погромные настроения в войсках — прямое следствие этих дерзких еврейских нападений на войска: «В войске растет сильнейшее раздражение, могущее невольно прорваться наружу. Самая обстановка приучает солдат постоянно чувствовать себя в враждебной стороне. Здесь объявлена война уже не русскому правительству, а русскому народу…»^{983}.

В предреволюционные годы правая публицистика немало потрудилась над тем, чтобы донести до сознания младших офицеров, а через них — и солдатам, что главные внутренние враги престола и отечества — это «бунтовщики, стюденты, конокрады, жиды и поляки»^{984}. Так ответил на уроке словесности рядовой Овечкин из «Поединка» Куприна, жертва узколобой праворадикальной пропаганды. Но настоящая широкомасштабная черносотенная агитация в армии началась в разгар первой русской революции.

«Союз русского народа» в армии

Осенью 1905 г., сразу после официализации праворадикальных партий, публицисты СРН приступили к разработке охранительной концепции, в которой еврейским солдатам (и в целом военному вопросу) была отведена немаловажная роль. Евреи были объявлены разрушителями общества и армии. Русские евреи — независимо от того, служат они в армии или агитируют через Бунд, — были осмыслены в военных метафорах. «Японцы и иудеи представляют собою две армии, одновременно направленные против Российской державы и Русского Народа, первые — с фронта, вторые — с тыла. Успехи первой армии обусловливались успехами второй и обратно»^{985}. Именно они, евреи, виноваты в проигрыше русской армии в войне против Японии. Во-первых, потому, что в целом от присутствия племени Иуды в войсках «распадаются армии», разрушаются военные традиции, гибнет знаменитый флот^{986}. А во-вторых, потому, что даже помощь евреев армии в конечном счете выгодна врагу. Так, во время Русско-японской войны Гинзбург (известный петербургский коммерсант, не путать с бароном Гинцбургом), утверждает Бутми, снабжал углем японцев «за наш счет»^{987}. На фронте ситуация еврейского предательства была самоочевидной. Из 18 000 евреев маньчжурской армии, 12 000 сами перешли к японцам или попали к ним в плен^{988}. Евреи избегали строевых должностей, совершали преступления, дезертировали, распространяли панику и всячески деморализовали войска^{989}. Само пребывание евреев в армии пагубно отразилось на внешней и внутренней дисциплине и фактически парализовало волю и решимость русского солдата^{990}.

Чтобы наладить агитацию в войсках, руководство Союза русского народа и Союза Михаила Архангела активно искало поддержки среди высших иерархов Военного министерства^{991}. Покровитель СРН князь Эммануил Коновницын обратился в 1906 г. к военному министру с письмом, в котором просил содействия в открытии отделений СРН в армии^{992}. К письму прилагалась брошюра об основных положениях СРН, которую Коновницын предлагал распространить среди войск. Брошюра представляла собой разновидность крайне правого консерватизма, ксенофобии, охранительства и шовинизма, граничащего с расизмом. СРН требовал запрета политических партий как немыслимых «среди верноподданных Русского народа, каковые обязаны быть все подданными русского Царя». Союз ратовал за возвращение к главенству Православной церкви, неограниченному царскому самодержавию и за преимущественное право русской народности. В области национальной политики Союз признавал права только трех народов — великорусского, малоросского и белорусского. Об остальных народностях и народах Союз говорил без обиняков: «Союз не может допустить ни экономического, ни политического порабощения Русского народа инородцами и евреями под видом “равноправия” или под каким-либо иным видом. Союз открыто признает и твердо заявляет, что Россия — для Русских»^{993}.

Как убедительно продемонстрировал Фуллер^{994}, на исходе революции Военное министерство пыталось вывести армию за пределы противостояния режима и общества. Разумеется, противодействие Военного министерства намерениям режима навязать армии полицейские функции могло пресечь конфликт между армией и обществом; вместе с тем оставался неразрешенным конфликт внутренний, поддерживаемый усилиями революционной пропаганды, не утихшей после 1907 г. Поэтому идеи СРН были восприняты Военным министерством как противоядие — единственное имеющееся в наличии идеологическое оружие, которым можно было бы подавить революционную ересь в войсках^{995}. В этом смысле пропагандистские материалы Союза, казалось, были написаны специально по заказу Военного министерства.

Так в разгар революционных событий состоялась встреча двух идеологий, значение которой трудно переоценить: Военное министерство взяло на вооружение идеологию крайне правого крыла русского консерватизма. С этого момента революционные настроения в войсках стали именоваться не иначе как инородческая ересь, имеющая целью уничтожение или порабощение Российского государства. Солдатам запретили получать любые газеты, кроме газет откровенно черносотенного толка, вроде «Дня» или «Знамени». Солдаты жаловались в Думу, что им запрещают читать в казармах что бы то ни было, кроме черносотенной периодики. Прокламации антиеврейского содержания регулярно доставлялись в полки и настойчиво распространялись среди нижних чинов. Для публикации этих прокламаций окружные штабы охотно предоставляли свои типографии. Предоставление типографских мощностей всевозможным антисемитским и охранительным органам было предписано им в приказном порядке. Подпольная газета «Казарма», орган Военной организации при Петербургском комитете РСДРП, вяло пыталась противодействовать безапелляционному очернению революции и еврейства, переводя разговор с национального на классовое и порой вступая в открытую полемику с черносотенными прокламациями^{996}.

Мы располагаем одной из таких прокламаций, отпечатанной в штабе Одесского военного округа и распространенной среди солдат Казанского, Владимирского и Углицкого полков. В тексте прокламации особенно интересна попытка (к слову, довольно топорная) ее создателей связать в один смысловой узел либеральные идеалы, восходящие к Французской революции, сионистское движение (судя по архивным данным, весьма слабое среди евреев — рядовых русской армии)^{997}, а также русский революционный нигилизм и еврейство в целом. В настойчивом желании связать в единый политический суррогат разнородные и разноплановые явления угадывается почерк Петра Рачковского, шефа охранного отделения, одного из предполагаемых авторов «Протоколов сионских мудрецов»^{998}. Кроме того, попытка связать «равноправие» и «жидовство» в этой прокламации выдает характерную лексику из брошюры Союза русского народа. Прокламация обращена к «братцам» — архаичное обращение русских военачальников старой закалки к нижним чинам:

При всей своей абсурдности воззвание отличалось красноречием. В нем не хватало одного: призыва к действию. Недочет был исправлен. В новой редакции воззвания, которое с трибуны Первой думы процитировал депутат Винавер, был полностью сохранен приведенный текст, но в финале была добавлена одна-единственная фраза: «Встань, очнися, подымися, русский народ, на врага!» В этой окончательной редакции воззвание в апреле — мае 1906 г. в количестве нескольких сотен тысяч экземпляров было распространено охранным отделением среди солдат пехотных полков 16-й пехотной дивизии, расположенной в Белостоке и окрестностях^{1000}.

На солдат оно произвело впечатление приказа по армии. Тем более что оно было подкреплено распоряжением 31 мая о введении сверхурочных войск в Белосток и провокационными действиями белостокских полицейских властей. Разделение города на северную часть, где войсками командовал полковник Войцеховский, и южную, под командованием подполковника Буковского, также, с точки зрения рядовых, должно было означать готовящуюся акцию^{1001}. После белостокского погрома, разразившегося в первых числах июня и унесшего жизни по крайней мере 78 человек (в большинстве своем — евреев), думская «комиссия 33-х» прямо обвинила полицейские власти в организации, а войска — в попустительстве погрому^{1002}. Когда депутат Стахович заявил, что Дума не имеет права бросать в лицо армии такое заявление, возглавлявший комиссию депутат Араканский на конкретных фактах убедительно продемонстрировал, что войска непосредственно участвовали в погроме. Острогорский, депутат от Белостока, безнадежно пытавшийся предотвратить кровопролитие, подтвердил, что «солдаты больше содействовали погрому, чем защищали от него мирное население». Винавер был еще более резок. Он заявил, что «погрома не было. В Белостоке была воинско-полицейская экспедиция для устрашения революционеров путем убийства невинных»^{1003}. То, что пострадали невинные, не сомневался, кажется, никто: даже Пуришкевич, отец русского фашизма^{1004}, присоединился к депутатам, когда Дума почтила память погибших в Белостоке. Однако в своей запальчивости и желании взвалить всю вину на самодержавие думские центристы и либералы недоговорили некоторых важных деталей — а именно что погром был разыгран по сценарию ультраправых, стремящихся во что бы то ни стало внедрить в общественное сознание мысль о развязанной евреями войне против армии. Оправдываясь перед военным министром за произошедшие в Белостоке беспорядки, командующий Виленским военным округом пояснял, что во всем виноваты евреи, ополчившиеся против армии: это они обстреливали солдат, развозивших евреям хлеб; это они открыли стрельбу по христианской процессии и первыми бросили бомбу^{1005}. Подобные формулировки, в точности повторявшие инсинуации Шмакова и Бутми, в период 1905–1907 гг. активно внедрялись в общественное сознание.

Выдвинув русскому еврейству в целом все мыслимые и немыслимые обвинения, в разгар дела Бейлиса, обвиненного в убийстве христианского мальчика с целью использования его крови в ритуальных целях, черносотенная публицистика добралась наконец до еврейских солдат. В 1911–1913 гг. праворадикальные публицисты подвергли ревизии знаменитые русские ритуальные процессы предыдущего, XIX столетия. Особое внимание ультраправых привлек Саратовский ритуальный процесс, получивший в русской периодике название Саратовского дела. Почему именно Саратовский, а не любой другой? Во-первых, потому, что Саратовское дело — единственный в русской истории XIX в. «ритуальный» процесс, закончившийся обвинительным приговором. Не помогли и многочисленные попытки авторитетных экспертов, в частности профессора Хвольсона, доказать всю нелепость обвинений евреев в ритуальных убийствах^{1006}. Во-вторых, потому, что по этому процессу проходили еврейские солдаты Саратовского гарнизона. В-третьих, потому, что Бейлис — как он сам охарактеризовал себя на суде — был запасным еврейским солдатом (к слову, факт, не оставшийся незамеченным в публикациях СРН^{1007}). Бейлис думал, что, назвав себя бывшим солдатом, который заботится только о том, чтобы прокормить семью, он разжалобит присяжных. Ультраправые решили иначе: еврей Менахем Мендель Бейлис, отставной солдат, обвиняется в ритуальном убийстве; но ведь русской истории уже известен обвинительный приговор еврейским солдатам по кровавому навету! Стало быть, следует напомнить об этом суду. Так появился памфлет «Жертвы Израиля. Саратовское дело», автором которого был член Государственной думы Г.Г. Замысловский — человек «крупных способностей, но исключительной душевной низости», как писал о нем известный своей строгой объективностью Оскар Грузенберг^{1008}.

Публицистика приносила Замысловскому неслыханные доходы: за брошюру, в которой доказывалось, что Ющинского замучили евреи, он получил из специального государственного фонда 75 000 руб.^{1009} Для своей новой брошюры Замысловский смело заимствовал концепции и схемы из уже знакомых нам литературных источников. При этом он изменил соотношение между армией и евреями на противоположное. У него не евреи терроризируют бедных русских солдат, «жертв Израиля», а, наоборот, еврейские солдаты пьют кровь местной русской общины, ставшей «жертвой Израиля». Это противостояние Замысловский подкрепил важным — и, к слову, верным — наблюдением: кроме солдат в городе практически нет евреев, а «главный рассадник Саратовских жидов — местный гарнизонный батальон»^{1010}. В батальоне сорок четыре еврея, совершенно безнадзорных. Все те омерзительные повадки, которые Булгарин и Крестовский приписывают польским евреям, Замысловский приписал еврейским солдатам. Они наглы и разнузданны; грабят казенное имущество; совращают в иудейство — впрочем, неудачно; прикрываются религиозной традицией для совершения преступных действий; используют христиан как подставных лиц, чтобы потом предать их^{1011}. В памфлете Замысловского использован даже случайный эпизодический герой Булгарина — вымышленный ренегат. У Замысловского он превращен в реального ренегата — Даниила Хвольсона, который пользуется теми же бесчестными средствами, что и его бывшие соплеменники, покрывая и оправдывая их ритуальные убийства^{1012}.

Еврейские солдаты представлены как настоящие кровопийцы. По Замысловскому, истинные участники ритуального убийства — нижние чины из евреев Берлинский, Берман, Зайдман, Фогельфельд. Главный виновник — солдатский цирюльник Шлиферман. У одного из них была найдена сефардского обычая Пасхальная аггада на ладино (еврейско-испанском языке) с изображением фараона, купающегося в крови еврейских мальчиков. Замысловский был совершенно уверен, что эта иллюстрация изображает ритуальное убийство: еврей купается в крови христиан. Поддерживая точку зрения Замысловского, профессор Залесский вновь проанализировал Саратовское дело и согласился со справедливостью обвинений, дескать, солдаты «сами сознались»^{1013}. После оправдательного приговора по делу Бейлиса Замысловский, выступавший на процессе гражданским истцом, пытался использовать Саратовское дело (в своем изложении) как важную дополнительную улику, требующую пересмотра приговора.

Из многочисленных публикаций праворадикальной публицистики с необходимостью следовал один-единственный вывод: евреев следует удалить из армии. Весь правый лагерь прекрасно осознавал, что стоит Военному министерству принять соответствующий закон — и никаких препятствий для массового участия армии в окончательном решении еврейского вопроса в России не будет. За изгнанием евреев с военной службы последует отъятие у них тех немногих гражданских прав и свобод, которыми они еще пользуются: изгнание из всех высших учебных заведений, запрещение любой юридической и медицинской практики, бойкот еврейской торговли, вплоть до экспроприации еврейского капитала — как награбленного у армии — в пользу казны. Наконец, полноправный и широкомасштабный погром. Правая периодика открыто и закулисно обсуждала такого рода возможности, признавая, что распространение на евреев воинской повинности представляет собой серьезное препятствие осуществлению планов создания национальной армии^{1014}.

Было бы наивно полагать, что у правых публицистов не было своей аудитории и что мало кто доверял их писаниям. Как справедливо отметил Ханс Роггер, «попытка ряда маньяков навязать свою волю государству» была небезуспешной^{1015}. Призывы правых безусловно были услышаны, о чем свидетельствуют ответы высших военачальников на анкету по еврейскому вопросу, подготовленную и разосланную Военным министерством в 1912 г. Материалы анкетирования должны были стать основой изменений в новом военном уставе, вошедшем в силу в 1912 г. Однако обработаны они были позже, поэтому новый устав принимался без их непосредственного учета. Вопросы анкеты были адресованы начальникам некоторых Главных управлений Военного министерства, командующим военными округами, корпусным и дивизионным генералам — словом, высшей военной аристократии, знающей об отношении к евреям при дворе и в самом Военном министерстве. Резолюции Николая на предложениях губернаторов убрать евреев из армии («да, да и да», «я того же мнения»^{1016}) не могли не дойти до ушей высшего военного начальства. Вряд ли можно назвать случайным тот факт, что среди опрошенных не было ни одного полковника. Все те, кто непосредственно сталкивался с еврейскими солдатами, а не судил о них, исходя из высочайшего на сей предмет мнения, разглагольствований консервативной прессы или ходячих предрассудков, анкеты не получили.

Результаты анкетирования оказались предсказуемыми. Двадцать восемь из опрошенных решительно высказались за изгнание евреев из армии. Их главный аргумент заключался в том, что евреи ослабляют силу армии, провоцируя революционные вспышки в войсках. Шестнадцать высказалось против изгнания и замены натуральной повинностью, поскольку служба в армии — священная обязанность и освобождение от нее евреев произведет дурное впечатление на другие национальности. Евреи, пользуясь своей изворотливостью, сумеют переложить тяжесть натуральной повинности на другие народности. Кроме того, откроется возможность избежать военной службы путем принятия иудаизма, а этим способом, надо ожидать, многие захотят воспользоваться. Евреи — необходимое зло, поэтому нужно оставить их в войсках, сохранив все ограничения по службе. Шестеро военачальников предложили сегрегационную модель: убрать евреев со строевой службы и создать из них особые мастеровые команды, сплошь еврейские, чтобы оградить армию от вредного влияния. Многие из опрошенных высказывали мнение, сформулированное генералом Мышлаевским: до пересмотра вопроса о евреях в государстве вообще не имеет смысла поднимать вопрос о них в армии. В итоге на материалах анкеты 12 января 1913 г. военный министр генерал Владимир Александрович Сухомлинов вывел свою резолюцию: «Исходным пожеланием признаю совершенное удаление евреев из армии»^{1017}.

Тем не менее прагматические настроения возобладали. Сухомлинов, резко отрицательно относившийся к погромам и, судя по обвинениям правых, в какой-то степени симпатизировавший евреям, не поставил перед министерством и Думой вопроса об удалении евреев из армии^{1018}. Устав 1912 г. воспринимался левыми думскими депутатами как антисемитский. Тем не менее на фоне мнений высших военных чинов и праворадикальной публицистики его следует оценивать иначе.

Вокруг нового Устава 1912 года

Последняя законодательная попытка ограничить права евреев в армии была предпринята непосредственно накануне и сразу после принятия нового воинского Устава 1912 г.^{1019} Проект устава обсуждался в Думе на закрытых заседаниях. Время не благоприятствовало позитивному решению вопроса о еврейском призыве и условиях службы. Разоблачение Азефа, провокатора и агента охранки еврейского происхождения^{1020}, убийство Столыпина Дмитрием Богровым^{1021} и убийство, как убеждали ультраконсерваторы, евреем Бейлисом христианского мальчика Андрюши Ющинского^{1022} неоднократно всплывали во время обмена репликами и обсуждений той или иной статьи устава как аргументы против еврейского равноправия.

Еще до устава, с момента созыва Второй Государственной думы вопрос о правовом положении евреев в армии занимал важное место в ее обсуждениях, а по мере подготовки России к войне превратился чуть ли не в ключевой. Правое крыло Думы неоднократно указывало на пресловутый еврейский недобор, лишний раз подчеркивая необходимость введения самых жестких мер к евреям черты оседлости в целом, тогда как левое крыло, прежде всего фракция народной свободы, считало недобор важным предлогом для критики репрессивных мер по отношению к еврейскому населению^{1023}. Так, в апреле 1907 г. Военное министерство предложило Думе принять законопроект о величине контингента новобранцев призыва 1907 г. Главной целью проекта было значительное увеличение набора в армию. Обсуждение проекта привело к анализу цифр ежегодных недоборов. Среди трех основных факторов значительных недоборов предыдущих трех лет — наряду с отбраковкой по состоянию здоровья и значительного процента льготных — депутат от Волынской губернии Рейн назвал неявку евреев. По его словам, в 1906 г. из неявившихся 76 000 было 19 998 евреев; в 1907-м недобор составил 21 000, из которых 11 270 были евреи. Недобор еврейских рекрутов, по его словам, оказался в шесть раз больше, чем недобор рекрутов других вероисповеданий^{1024}. Участвовавший в прениях депутат от Минской губернии Лашкарев предложил вообще отказаться от инородцев — поляков и евреев; «лучше открытый враг, чем тайный», резюмировал он^{1025}.

В ответ на обвинения правого крыла депутат от Ковенской губернии Абрамсон выступил с подробным докладом, построенным, как и многие другие оправдательные выступления этого рода, на фактическом исполнении евреями воинской повинности, а не на бумажных показателях МВД и Военного министерства. По Абрамсону, бумажные данные недоборов объяснялись настойчивым стремлением Военного министерства завысить на полтора процента число необходимых еврейских новобранцев, т. е. на 11 722 призывника ежегодно. По его словам, такого количества призывников еврейское население дать не может просто потому, что их реально не существует. Цифры «бумажных» недоборов, зафиксированные в отчетах МВД, были, по мнению Абрамсона, обусловлены отказом местных полицейских властей признавать лицами, не попадающими под набор, умерших евреев, дважды внесенных в призывные списки и эмигрировавших. Подобные объяснения, скорее извинительные, чем что-либо объясняющие, в прошлом впечатления не производили. Абрамсон об этом знал и потому отказался развивать тему безалаберного ведения военной статистики, касающейся евреев. Вместо этого он применил «метод Рабиновича», а именно операции с данными о присутствующих в армии, а не об отсутствующих. Сопоставив процентный состав еврейского населения России и процентный состав евреев в армии, он продемонстрировал, что в 1907 г. 4 % мужского еврейского населения (2 471 000 из 62 477 000) дало русской армии 4,94 % нижних чинов (53 000 из 1 076 000)^{1026}. При сравнении мужского населения призывного возраста между 20 и 29 годами по империи и по еврейскому населению этот процент оказался еще выше.

Острая полемика в Думе по поводу евреев и армии, подготовка нового устава, а также предложение собравшегося в 1911 г. съезда Объединенного дворянства изгнать евреев из армии вызвали к жизни появление нескольких книг — С. Гинзбурга «Отечественная война 1812 г. и русские евреи» (1913), М. Усова (Тривуса) «Евреи в армии» (1911) и анонимной монографии «Война и евреи» (1912), авторы которых попытались на разном уровне и с разных точек зрения доказать, что евреи были и остаются настоящими патриотами отечества. Книга Усова, вызвавшая значительный общественный резонанс, представляла собой смесь субъективной апологетики и объективной статистики. В ней шесть частей. В первой, посвященной условию отбывания евреями воинской повинности, Усов собрал множество примеров, служащих доказательством самых мрачных представлений о положении евреев в армии. Примеры он заимствовал либо у Никитина и мемуаров «Еврейской старины», либо из антисемитских публикаций «Виленского военного вестника» и «Русского воина». Во второй и третьей главах Усов привел статистические данные по отбыванию евреями воинской повинности. Он подробно остановился на роли эмиграции в недоборах, но не дал социокультурного анализа приводимых статистических данных. В четвертой главе, построенной на сухой армейской и военно-медицинской статистике, — самой удачной и наиболее убедительной, — Усов опроверг легенду о слабосилии, неблагонадежности и боевой непригодности еврейских солдат. Он также сделал попытку поставить рост преступности среди еврейских солдат в зависимость от изменений военного законодательства. Две последние главы Усов посвятил выдающейся роли еврейских военных врачей в русской армии и положению евреев в армиях европейских стран^{1027}. Разумеется, попыткой заменить беспристрастный анализ апологетикой Усов поставил себя под удар.

Первым на книгу Усова откликнулся генерал А.Н. Апухтин в газете «Русский инвалид»^{1028}. Статья Апухтина продемонстрировала, какую сложную траекторию проделал ежедневный орган Военного министерства со времен филосемитских статей конца 1850-х годов. Генерал Апухтин отстаивал голые принципы, внушенные ему праворадикальной пропагандой, и до самозабвения упивался этими принципами. Еврей, по Апухтину, не может быть офицером потому, что солдат любого христианского вероисповедания будет относиться к нему как к «жиду», а не как к начальнику. Вот если бы евреи сохранили свое вероучение в чистом виде — «без примеси талмуда» — вот тогда их производили бы в офицеры. Апухтин кратко останавливается на антиеврейских законах, критикуемых Усовым. Его не смущает аргумент, что евреи обязаны сражаться за отечество, но не имеют права взглянуть на часовню в Москве, увековечивающую — наряду с подвигом русских гренадер — память шести еврейских воинов, погибших под Плевной. Он удивленно восклицает, демонстрируя поразительную нравственную глухоту: «Не менять же из-за шести человек закон, направленный против шести миллионов?» Не прав, по Апухтину, и депутат Шингарев, с думской трибуны защищавший евреев-военврачей. Евреев совершенно справедливо не допускают в армию, которую нужно уберечь от любого вида еврейского влияния, считает Апухтин. Тем более что евреям-врачам, работавшим в госпиталях в Русско-японскую войну, все виделось в черном свете и у них были «унылые лица». Впрочем, обращаясь к конкретному анализу рецензируемой книги, Апухтин корректен: он то и дело роняет, что он в таких-то вопросах не компетентен, что цифр он проверить не может. В совсем немногих случаях, когда он обращается к своему непосредственному опыту, ему на память приходят примеры доброжелательного и товарищеского отношения к евреям в войсках. Но в конечном счете генерала Апухтина — опытного военного — победил доморощенный политик.

За статьей Апухтина последовали другие, менее пространные реплики. Ф. Ковалевский предложил избавить армию от евреев, введя военный налог, поскольку ловля еврейских призывников и лечение мнимых еврейских больных ложится тяжким грузом на государственную казну^{1029}. М. Полянский был убежден, что пребывание евреев в армии есть плод пагубного для России недоразумения. Он, полковой адъютант, обладающий, вероятно, и знанием живой армейской жизни, и опытом службы, аргументирует свою точку зрения расхожим набором из юдофобского лексикона: «Помимо всем известного отсутствия у евреев призвания и склонности к военной службе, ни для кого не тайна, что за спиной каждого еврея стоит кагал, составляющий таинственную и могущественную общину, которая деспотически управляет своими членами»^{1030}. А. Смирнов, судя по его статье — также строевой офицер, — совершенно уверен, что отношение к евреям в армии вполне справедливое, но что евреи не приспособлены для защиты отечества и нежелательны на нестроевых должностях^{1031}.

Наконец, на книгу Усова откликнулся «Военный сборник» — сухой, но вполне академичный и профессиональный журнал Военного министерства — статьей Тифона [Далинского]^{1032}. К слову заметим, что в «Военном сборнике» ни в десятые годы, ни раньше не появлялось столь слабых, плохо написанных и совершенно неаргументированных статей, как эта. Тем более знаменательно, что ее все же поместили в официальном журнале министерства. Далинский назвал «ненадежными» все цифры, приводимые Усовым, не предложив никаких контраргументов и безапелляционно заявив, что все выводы Усова — ненаучны, тенденциозны и неубедительны. Расправившись походя с тщательнейшей аргументацией Усова, Тифон предложил свою версию проблемы «евреи в армии», свалив в кучу расхожие штампы черносотенной критики и даже не потрудившись выстроить из них нечто целое. По Далинскому, репрессивные меры против евреев 1880-х годов были приняты просто потому, что в них «ощущалась необходимость». Эмиграцию он назвал дезертирством. Евреи, с его точки зрения, — трусы и подлые убийцы, на счету которых солдаты и офицеры, верные слуги царя, «подстреленные из-за угла сознательными семитами». В качестве бесспорных доказательств Тифон ссылается на убийство мальчика Ющинского в Киеве, солидаризируясь с обвинителями Бейлиса, и — небезынтересный факт — на Саратовское дело: «Если Усов не поленится и заглянет в журнал “Мирный труд” за август 1911 г., то там в статье Замысловского найдет акты процесса о ритуальном убийстве, совершенном евреями в Саратове в 1860-х годах прошлого столетия»^{1033}. Так или иначе в меньшей или большей степени все эти авторы, кроме разве что осторожного Апухтина, соглашались с тем, что «евреям не место в армии»^{1034}.

Обсуждение в Думе Устава 1912 г. показало, что прагматические соображения Военного министерства еще не вполне подавлены влиянием правых политиков. Действительно, из полутораста дополнений к уставу девять носили откровенно антиеврейский характер, тем не менее вопрос об удалении евреев из армии даже не обсуждался. Первым пунктом Военное министерство запретило лицам мужского пола старше 15 лет «увольняться из русского подданства» до прохождения полного цикла военной службы. И хотя в этом пункте евреи вообще не были упомянуты, не оставалось сомнений, что предложение это было направлено против еврейской эмиграции, важной составляющей «бумажных» недоборов. Статья 23 предлагала принимать в войска льготных евреев 1-го разряда, при имеющемся недоборе безльготных или льготных 2-го, 3-го и 4-го разрядов. Статья 25 требовала лишать первольготников права на льготу, если они материально не поддерживают родственников — кроме тех первольготников, которые приняли христианство. Статья 28 отказывала евреям в праве заменять евреев-призывников родными, двоюродными или сводными братьями. Статья 46 рекомендовала не признавать раввинов духовными лицами и не вводить их в число прочих духовных лиц, освобожденных от воинской повинности (последние включали священнослужителей всех христианских религий, наставников старообрядческих общин и лиц высшего мусульманского духовенства). Статья 74 предлагала пропускать все жалобы от евреев, связанные с воинской повинностью, через МВД, т. е. рассматривать их как заведомо необоснованные. Статья 145 указывала на необходимость временно возвращающихся из эмиграции евреев — даже в качестве иностранных граждан — судить как преступников, уклонившихся от воинской повинности по соответствующей статье Уложения о наказаниях^{1035}. Кроме того, Военное министерство оставляло за собой право наказывать родственников еврейского призывника, не явившегося к призыву, штрафом в размере 300 рублей и составлять призывные списки одни для евреев и отдельно — для всех остальных военнообязанных.

Думские либералы выступили с резким протестом. Депутаты Петровский из Воронежа, Бабаянский из Перми, Гарусевич из Ломжи предложили Думе отменить антиеврейские поправки как неприемлемые, противоречащие духу русского военного законодательства^{1036}. Действительно, если в основу устава были положены общие основания, то почему во многих поправках фигурировало уточнение «кроме лиц иудейского вероисповедания»? Если во всем Уложении о наказаниях нарушители несли личную ответственность, то почему по отношению к евреям сохранялась средневековая мера коллективной ответственности, когда семья обязана расплачиваться за уклонившегося от службы? В прениях многократно повторялось, что обсуждается не еврейский вопрос, а гражданский: «Единственный сын в семье, еврей, — говорил депутат Гарусевич, — убегает за границу, в Америку, только потому, чтобы содержать эту семью, так как иначе он будет принят на военную службу, несмотря на то, что он имеет право на льготу 1-го разряда. Мне кажется, что этот вопрос совершенно не затрагивает всего еврейского вопроса. Это есть вопрос чистой справедливости, самый простой и самый обыкновенный»^{1037}.

На эти и другие возражения товарищ министра внутренних дел Лыкошин отвечал односложно — такая-то статья находится в соответствии с таким-то законодательством о евреях, поэтому отменить ее не представляется возможным. Его ответ можно трактовать как попытку скрыть под бюрократической отговоркой антисемитские резоны. Однако считать А.С. Лыкошина министерским винтиком, охотно исполняющим указания своих начальствующих юдофобов, нельзя. Одаренный юрист с академическим прошлым, в разгар шпиономании 1915 г. он, уже будучи генералом армии, помог спасти от виселицы ни в чем не повинного еврейского портного, жителя прифронтовой полосы, обвиненного в шпионаже, и немало способствовал тому, чтобы наказать антисемита полковника Яхонтова, отдавшего приказ тайно убить рядовых евреев — георгиевских кавалеров^{1038}. Скорее в 1912 г. Лыкошин оказался между молотом — вопросом о гражданских правах евреев в России — и наковальней, вопросом о евреях в армии. Он, по сути, признал, что попытка Военного министерства законодательно закрепить все антиеврейские правила по военной службе продиктована необходимостью привести в соответствие исключительное законодательство о российских евреях в целом с законодательством военным. В самом деле, как можно допустить равноправие евреев перед законом о защите отечества, если они не равны перед общим законом? Депутат Нисселович, согласный с логикой таких рассуждений, но не согласный с посылкой, пытался убедить Думу, что поправки к уставу наносят оскорбление всему еврейскому населению и что их необходимо отложить до решения вопроса о гражданском равноправии. Тем не менее Дума согласилась с логикой Военного министерства и проголосовала за утверждение всех поправок. В результате Устав 1912 г. юридически закрепил все антиеврейские ограничения по воинской службе, введенные многочисленными циркулярами с начала 1880-х и до конца 1900-х годов^{1039}. Так в армии к 1912 г. была с точностью воспроизведена на социальном микроуровне общая модель взаимоотношения империи и черты оседлости. В армии теперь была своя черта — нравственная, психологическая, правовая, за пределы которой евреям и даже выкрестам путь был заказан. Тем не менее было бы ошибкой считать новый устав победой ультраправых. Отказом обсуждать вопрос об удалении евреев Военное министерство продемонстрировало, что здравый смысл все еще сильнее политических предрассудков.

Через полтора года, в октябре 1913 г., вопрос о евреях в армии снова встал на повестку дня. Он был затронут Четвертой Государственной думой, когда фракция народной свободы — по странному стечению обстоятельств, сразу после оправдания Бейлиса — выступила с предложением обсудить проблему гражданского равноправия. Провал ультраправых в деле Бейлиса, названный одним из наблюдателей «судебной Цусимой», не означал их окончательного поражения. Пуришкевич счел саму постановку вопроса о гражданском равноправии преступной. Среди стандартного набора его заявлений о том, что евреи разрушат деревню, суд, культуру, стоит сделать их равноправными гражданами, обвинение евреев в уклонении от военной службы прозвучало важнейшим аргументом против равноправия: «Разве те люди, которые должны стараться быть равноправными гражданами Российской империи, разве они смеют уклоняться от священнейшего долга защиты родины. Член Государственной Думы, доблестный Г.Г. Замысловский каждый год с таблицами в руках доказывает вам, какое количество евреев призывается к исполнению воинской повинности и какая колоссальная масса евреев избегает этого. Неужели тем лицам, тому народу, который не признает возможным нести священную обязанность по защите родины, нужно расширять права…»^{1040}. Четвертая Дума, наиболее консервативная, спустила вопрос о гражданском равноправии евреев на тормозах и затем похоронила среди материалов своих бесчисленных комиссий.

Последняя попытка изменить положение евреев в армии была предпринята за несколько месяцев до войны, в апреле 1914 г., когда Комиссия по военным и морским делам предложила Четвертой Думе рассмотреть вопрос и законодательно изменить порядок отбывания евреями воинской повинности. Выступавший от имени комиссии депутат Фридман доказал, что указанный в 1913 г. недобор в 9000 евреев фиктивный, что Военное министерство требует 6,7 % мужского еврейского населения, тогда как его отношение ко всему мужскому населению империи составляет 4,13 %. Он указал на эмиграцию как на одну из важнейших причин «бумажных» недоборов и убедительно продемонстрировал, что фактически еврейских солдат в войсках больше, чем еврейского мужского населения в пропорции ко всему мужскому населению. Но главной в выступлении Фридмана была постановка проблемы влияния черты оседлости на еврейского солдата, или, как он это сам сформулировал, связь вопроса о воинской повинности с вопросом отношения государства к той или иной группе населения. Приведя в пример отставных еврейских солдат — георгиевских кавалеров, приехавших в Петербург просить о предоставлении им права жительства и получивших отказ, Фридман спрашивал с думской трибуны:

Волнующийся, постоянно прерываемый возгласами справа (в первую очередь — Пуришкевичем), Фридман пытался несколько неуклюже, сквозь пафос и риторику, высказать мысль, предложенную в финале книги «Война и евреи»: откройте черту оседлости — и вы получите любое число солдат, исполненных благодарности и патриотизма. Дума ответила словами Пуришкевича: «Никогда!»

Попытка окончательного решения

Слияние черносотенных идей русской правой и Главного штаба — если оно вообще когда-либо имело место — могло произойти не ранее 1914 г. В самом начале военных действий евреи — как национально-этническое формирование — были признаны предателями русского дела и шпионами всех враждебных России государств. Обвинение это не было сформулировано в официальных документах, хотя именно от него отталкивались и к нему апеллировали все распоряжения, касающиеся евреев — как гражданских лиц, так и военных, санкционированные Главным штабом. Евреев, посмевших отдыхать летом 1914 г. на немецких курортах и вернувшихся в Белосток и Гродно, в трехдневный срок без суда и следствия выслали в Иркутскую губернию по подозрению в шпионаже. По распоряжению военных властей из автомобильных рот Петербурга и Москвы были исключены все бывшие в них евреи — специалисты со знанием слесарного дела, техники, инженеры^{1042}. Евреи-солдаты рассматривались Главным штабом не только как шпионы, но и как люди, напрочь лишенные патриотических чувств, столь свойственных русскому человеку. Евреев — героев фронта просто не могло существовать по определению. А чтобы общественное мнение в этом не сомневалось, Главный штаб категорически запретил военным цензорам пропускать в печати какое бы то ни было упоминание о подвигах еврейских воинов^{1043}. Этот запрет воспринимался как само собой разумеющееся распоряжение. Когда газета «Минская копейка» посмела опубликовать сообщение о подвиге еврейского солдата^{1044}, старший адъютант штаба Минского военного округа полковник Дессино потребовал объяснений у редактора газеты: «Прошу уведомить, откуда были получены сведения о геройском поступке еврея Аппель, изложенном в заметке, под заглавием “Герой еврей”, каковая заметка была исключена военным цензором подполковником Мелтиковым 13 июля с.г.» (курсив мой. — Й. П.-Ш.)^{1045}.

В напряженной атмосфере шпиономании и юдофобии евреи по необходимости должны были оказаться в числе главных виновников военных неудач. Отнюдь не отличавшийся трезвым отношением к евреям главный протопресвитер русской армии вспоминал с некоторой иронией: «Если в постигших нас неудачах фронт обвинял Ставку и военного министра, Ставка — военного министра и фронт, военный министр валил все на великого князя, то все эти обвинители, бывшие одновременно и обвиняемыми, указывали еще одного виновного, в осуждении которого они проявляли завидное единодушие: таким “виноватым” были евреи»^{1046}. То, чего так настойчиво требовала черная сотня с конца 1910-х годов, должно было вот-вот свершиться. Получив донесения Верховного главнокомандующего Янушкевича о еврейском шпионаже и дезертирстве, военный министр написал на его докладе: «Пора евреев убрать из армии»^{1047}. Однако и на этот раз решение принято не было.

Выводы

Прошло почти полвека яростных и продолжительных атак на Военное министерство, прежде чем русским консерваторам удалось решительно утвердить на повестке дня вопрос об отмене прав и привилегий военнослужащих-евреев. Если принять во внимание все антиеврейские распоряжения, официально либо подзаконно принятые в армии с 1874 г. по 1912 г., можно смело утверждать, что усилия ультраправых увенчались успехом. Их попытки натравить армию на еврейское население также оказались продуктивными^{1048}. Тем не менее их цель — изгнать евреев из армии — не была реализована ни в малейшей степени. Это обстоятельство представляется противоречащим элементарной логике: ведь мы уже убедились, каким мощным влиянием пользовались государственные и высшие военные чиновники, поддерживавшие идею об изгнании евреев из армии в самом Военном министерстве и за его пределами. Что же их в конце концов остановило?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо решительно переосмыслить позицию Военного министерства и оценку его «еврейской политики». На фоне событий идеологической жизни России последних двадцати пяти лет существования империи позиция Военного министерства выглядит умеренно-консервативной, в каких-то случаях откровенно центристской, а вовсе не ультраправой — особенно на фоне того факта, что Военное министерство даже не потрудилось отразить результаты анкеты 1912 г. в новом воинском уставе и не снизошло к оголтелым призывам Маркова 2-го, Пуришкевича, Замысловского и К^о изгнать евреев из армии. В то же время гораздо труднее определить, по каким причинам Военное министерство придерживалось своеобразной «золотой середины». Пожалуй, военный историк заметит по этому поводу, что после 1907 г. Военное министерство попыталось решительно самоустраниться от противостояния между властью и обществом, заняв прагматическую, профессионально ориентированную позицию. В этом смысле прагматической была и его «еврейская политика». Специалист по политической истории заметил бы, что в целом отношение российского правительства к национальным меньшинствам и «инородцам» было чем-то промежуточным между умеренно и радикально консервативным. Социальный историк предположил бы, что позиция Военного министерства отражает характерную для последних лет империи атмосферу бессилия, нерешительности и страха перед принятием ответственных решений.

Очевидно, что все это — лишь частичные ответы. Непоследовательность и противоречивость «еврейской политики» Военного министерства объясняется в первую очередь его желанием выйти за пределы идеологического противостояния в обществе и уклониться от принятия жестких мер (как, например, прекращение приема евреев в армию), способных привести к нежелательным политическим последствиям. С другой стороны, «еврейская политика» Военного министерства далеко не всегда совпадала с радикальным антисемитизмом ультраправых, хотя порой разница между ними сходила на нет. И все же вряд ли можно назвать армию антисемитским учреждением, базируясь лишь на том факте, что высшие военные иерархи пресекали попытки филосемитских акций в среде офицерства. Важно понять, что в самой армии отношение к евреям не было однородным. Чем ближе к Военному министерству, тем антиеврейские настроения были сильнее, и наоборот, как мы убедились, здравое прагматическое мышление сохранялось прежде всего на уровне полковых командиров. Что же касается самого Военного министерства, в огромной многонациональной империи оно охотно подписывалось под антисемитскими лозунгами, но при этом не собиралось воплощать их на практике. Несмотря на негативное отношение в армии к полякам, финнам и евреям, Военное министерство вынуждено было проводить сбалансированную политику в отношении этих групп, хотя бы для того, чтобы сохранить в действии систему призывной разверстки, набора в армию и, разумеется, безопасности западных границ^{1049}. В конце концов вопросы государственной обороны в большей степени повлияли на политику Военного министерства, чем государственная идеология. Именно это сложное, чреватое внутренним конфликтом отношение к евреям и позволило еврейским солдатам оставаться в армии на протяжении Первой мировой войны.