Эйзенхауэр. Солдат и Президент

МИР

Ко времени капитуляции Эйзенхауэр стал символом сил, которые разгромили нацистов, и надежд на лучший мир. Популярность его была поистине всемирной. Он вселял в людей непередаваемую уверенность. В месяцы после капитуляции в Реймсе при возникновении крупной проблемы тут же возникало его имя. Эдвард Р. Марроу сказал президенту Трумэну, что "единственный человек в мире", который может заставить работать ООН, — это Эйзенхауэр. Сидней Хиллмэн, профсоюзный деятель, говорил, что "только один" Эйзенхауэр может направить Германию в демократическое русло. Алан Брук признался Эйзенхауэру, что, если будет еще одна война, "мы доверим вашему командованию своего последнего солдата и свой последний шиллинг" *1. И демократы, и республиканцы чувствовали, что только Эйзенхауэр может принести и тем, и другим победу на президентских выборах 1948 года. Сам Трумэн сказал Эйзенхауэру в июле 1945 года: "Генерал, что бы вы ни захотели, я готов вам помогать получить желаемое. Это определенно касается и президентства в 1948 году" *2.

Сам Эйзенхауэр желал тихой отставки, во время которой он мог бы заняться писательством и чтением лекций. Но до выполнения этого желания оставалось ждать еще шестнадцать лет, поскольку нация продолжала призывать его к себе на службу на том основании, что он был "единственный человек", который мог справиться с новой задачей, а раз так, то его "долг" состоял в том, чтобы принять предложение. Он служил нации в пяти должностях — главы Американской оккупационной зоны в Германии, начальника штаба американской армии, президента Колумбийского университета, верховного главнокомандующего НАТО и президента Соединенных Штатов. И каждый из этих постов он принимал с неохотой, во всяком случае, он так говорил себе, своим друзьям и широкой общественности. Однако нет сомнения, что ему нравились вызов, новые задачи и получаемое от работы удовлетворение, и от пятидесяти четырех до семидесяти лет он был слишком активен, витален и поглощен работой, чтобы просто уйти в отставку. Не был он и совершенно равнодушен к удовольствиям власти и ее следствиям.

И хотя послевоенная карьера Эйзенхауэра вознесла его на восемь лет на вершину мировой власти, для него, так же как и для Вашингтона и для Гранта, с окончанием войны остались за плечами самые великие моменты его жизни. Несмотря на успех в политике, ничто после Вэлли-Форджа и Йорктауна для Вашингтона, Уайлдернесса и Аппоматтокса для Гранта не могло превзойти этих военных событий по драматичности, важности и полученному личному удовлетворению. Точно так же и для Эйзенхауэра — ничто для него не могло сравниться с днем "Д" и Реймсом.

Когда новость о капитуляции разнеслась по миру, она стала, по словам Черчилля, "сигналом к самому бурному взрыву радости в истории человечества". Для Эйзенхауэра последовавшие недели были полны деятельности — утрясание дел с русскими, оккупационные обязанности, дипломатические трудности, передислокация американских войск из Европы на Тихий океан, развлечение прибывающих важных персон, — но большая часть его энергии уходила на яркое, изматывающее, чарующее, долгое празднество.

Оно началось 15 мая, когда он принял приглашение провести вечер в Лондоне. С ним отправились Джон, Кей, Джимми Голт и Брэдли. Они взяли с собой восемнадцать бутылок лучшего шампанского из Реймса, а отужинали в ресторане отеля "Дорчестер", после чего отправились в театр. В вечеринке принимала участие и мать Кей, сама же Кей сидела рядом с генералом в театральной ложе, что запечатлено на знаменитой фотографии и добавило сплетен об их взаимоотношениях. В первый раз за три года Эйзенхауэр смотрел спектакль и ел в ресторане, это было его первое появление на широкой публике с июля 1942 года, и он поразился, каким знаменитым и популярным он стал. Публика в театре заулыбалась, закричала и потребовала от него спича. Он поднялся в своей ложе и сказал: "Это очень приятно возвратиться в страну, на языке которой я почти могу говорить" *3.

Главное празднество состоялось в июне в лондонском Гилдхолле. Черчилль настоял на участии Эйзенхауэра в официальной церемонии и проигнорировал просьбу Эйзенхауэра о том, чтобы в церемониях "избегать чрезмерного восхваления моей собственной роли в победах союзнической команды". Все внимание было приковано к Эйзенхауэру. Эйзенхауэру сообщили, что ему предстоит сказать основную речь в присутствии большой аудитории, включающей высокие военные и гражданские чины Соединенного Королевства, в историческом зале, заполненном британскими святынями, и получить меч герцога Веллингтонского. Он принял поручение с полной серьезностью, потому что "это было первое в его жизни серьезное официальное приветствие, которое ему предстояло произнести самому". Он работал над речью каждый вечер три недели подряд, читал ее бессчетное множество раз Батчеру и Кей и любому другому, кто соглашался слушать. Батчер предложил заучить речь наизусть, что дало бы впечатление спонтанности и избавило его от необходимости надевать очки. Эйзенхауэр согласился *4.

Церемония состоялась 12 июня. Примерно за час до начала Эйзенхауэр, чтобы собраться с мыслями, вышел прогуляться в Гайд-парк. Его заметили, вскоре он уже был в окружении толпы благожелателей (это был последний раз в жизни, когда он попытался выйти в город один). Ему на помощь пришел полицейский. Из отеля "Дорчестер" его с Теддером провезли по лондонскому Сити в запряженной лошадьми карете, мимо развалин вокруг собора святого Павла они проследовали к выщербленному осколками бомб Гилдхоллу. Эйзенхауэр получил меч из рук лорд-мэра Лондона, одетого в парик.

Эйзенхауэр начал речь с того, что его чувство благодарности за оказанную ему высокую честь окрашено в грустные тона, поскольку "любой человек, получивший признание, завоеванное кровью его последователей и жертвами друзей, должен испытывать смирение". Он говорил о великой союзнической команде и настаивал на том, что сам он является только символом и что получаемые им награды и признание принадлежат всей команде.

"Я родом из самого сердца Америки", — сказал он. Потом заговорил о различиях в возрасте и размере Абилина и Лондона, но отметил и сходство между ними. "Чтобы сохранить свободу вероисповедания, равенство перед законом, свободу слова и действия... житель Лондона пойдет сражаться. Точно так же поступит и гражданин Абилина. Если мы примем во внимание такие вещи, тогда долина Темзы станет ближе к фермам Канзаса". Затем он снова перешел к "великой команде", которой ему довелось руководить. "Ни один человек не может добыть победу в одиночку. Обладай я военным гением Малборо, мудростью Соломона, пониманием Линкольна, я все равно был бы беспомощен без лояльности, ума и благородства тысяч и тысяч британцев и американцев" *5.

Лондонские газеты на следующий день в порыве, как выразился Эйзенхауэр, "дружеского преувеличения" сравнили его речь с Геттисбергским посланием. После того как он кончил говорить, Черчилль отвел его на балкон, где внизу на улице собралась толпа в тридцать тысяч человек. "Может, вы этого и не знаете, — сказал им Эйзенхауэр в ответ на требование произнести речь, — но я теперь сам стал жителем Лондона. Я имею теперь точно такое же, как и вы, право стоять в толпе и радостно кричать". На Батчера, профессионала в отношениях с прессой и общественностью, слова Эйзенхауэра произвели большое впечатление. "Слова Айка, — сказал он, — прозвучали так естественно, словно он их неделю репетировал" *6.

Эйзенхауэр был в центре праздничных церемоний в Праге, Париже и других европейских столицах, а более всего — в Соединенных Штатах. Вместе с Маршаллом он разработал детальный план возвращения домой своих высших чинов, предусмотрев, чтобы Брэдли, Пэттон, Ходжес, Симпсон, командиры корпусов и дивизий — каждый получил свою долю аплодисментов благодарной нации. Он сам приехал домой последним, поскольку Маршалл считал, что любой, кто приедет после него, будет неизбежно обойден вниманием.

Триумфальное возвращение Эйзенхауэра происходило в конце июня. Его приветствовали громадные толпы, он произносил многочисленные речи. Самая важная из них была произнесена на совместном заседании Конгресса. Маршалл прислал ему черновик речи для зачитывания в Капитолии; Эйзенхауэр поблагодарил его, но сказал, что предпочитает говорить экспромтом. В результате получилась речь, полная общих мест и вечных истин, но произнесена она была с такой искренностью и страстью, что вполне захватила аудиторию. Политики стоя устроили ему самую продолжительную за историю Конгресса овацию, и в зале не было ни одного человека, который не подумал бы про себя, как чудесно выглядел бы генерал Эйзенхауэр в роли президента страны.

Позднее в тот же день Эйзенхауэр вместе со своим сыном Джоном вылетел в Нью-Йорк. Как только они устроились на своих сиденьях, Эйзенхауэр заметил: "А теперь мне стоит подумать о том, что я скажу в Нью-Йорке". По оценкам, у здания городской мэрии собралось около двух миллионов человек. Главной темой его речи было: "Я простой канзасский фермер, который выполнял свой долг", и "Нью-Йорк Таймс" оценила его речь как "мастерскую" *7.

Его звали всюду. Приглашения лились потоком от богатых, знаменитых, руководителей уважаемых организаций и старых университетов, друзей; все хотели его слушать. Годился любой предлог; он ненавидел отказывать людям. Но как он сказал своему другу: "Один из самых моих ужасных кошмаров — это болтливый генерал"*8.Так что по мере возможности он свел к минимуму свои выступления и, если не считать приветствия в Гилдхолле, почти не тратил времени на подготовку к ним. Обычно он находил правильный тон. В Абилине для его встречи в городском парке собралось двадцать тысяч человек (в четыре раза больше, чем все население города). "К счастью или несчастью, мне выпала судьба очень много путешествовать по миру, — сказал Эйзенхауэр. — Но этот город никогда не покидал моего сердца и памяти"*9.

Короче говоря, и как писатель, и как оратор, и как свидетель, дающий показания комитетам Конгресса, или как автор экспромта перед уличной толпой, или просто проезжая в открытой машине и помахивая рукой, словно чемпион по боксу, или широко ухмыляясь, везде — в Праге или Париже, Лондоне или Нью-Йорке — Эйзенхауэр имел громадный успех. Его первые слова, когда он 18 июня сошел с самолета в Вашингтоне, обошли заголовками все газеты: "О, Боже! Как же хорошо вернуться домой!" Проходя в толпе во время парада победителей, Батчер слышал многочисленные возгласы: "Он махнул мне рукой", "Какой же он красивый!", "Он — чудо!" Доктор Артур Бернс, специалист по экономике из университета Джорджа Вашингтона, наблюдая, как Эйзенхауэр проезжал мимо в своем открытом автомобиле, и проникшись исходившим от генерала духом дружелюбия, повернулся к своей жене и сказал: "Этот человек — прирожденный президент" *10.

Таким образом, празднование победы добавило новых разговоров об Эйзенхауэре как возможном президенте. Во время войны подобные предложения Эйзенхауэр встречал ухмылкой или фырканьем. Когда Трумэн сказал, что поддержит Эйзенхауэра на президентских выборах 1948 года, Эйзенхауэр рассмеялся и ответил: "Господин Президент, я не знаю, кто будет вашим соперником на президентский пост, но точно знаю, что это не я" *11. Сама фраза интересна уже тем, что предполагает, будто Эйзенхауэр был республиканцем (об этом тогда очень много судачили), и указывает на его прозорливость, поскольку он уже тогда понимал: что бы ни говорил Трумэн в 1945 году, в 1948 году он сам будет кандидатом.

В августе 1945 года старый друг по Форт-Сэму в Хьюстоне написал Эйзенхауэру, что он и другие в Сан-Антонио "готовы организовать клуб «Эйзенхауэра в президенты»". Эйзенхауэр ответил, что ему льстит предложение, "но я должен сказать тебе со всей возможной решительностью, что нет для меня ничего противнее любой политической деятельности. Я надеюсь, что никто из моих друзей никогда не поставит меня в положение, когда я должен был бы публично отказываться от политических амбиций". Мейми он написал: "Многие поражаются, что у меня нет ни малейшего интереса к политике. Я их не понимаю" *12.

Что он действительно хотел, так это уйти в отставку. Когда это не получилось, он хотел, чтобы с ним была жена. Осуществления первой цели ему пришлось ждать шестнадцать лет, а второй — полгода.

Через пять дней после капитуляции Айк писал своей жене, что он разрабатывает политику, которая сделала бы возможным ее приезд к нему в Европу. Он хотел, чтобы она приехала, как только найдется удобное жилье, но предупреждал, что это дело непростое и потребует времени, потому что "страна разорена... Страшная картина. Для меня загадка, почему немцы допустили такое!" *13.

4 июня Эйзенхауэр написал Маршаллу. Он предложил привезти в Германию жен солдат и офицеров, выполняющих оккупационные обязанности. А затем изложил и свою личную просьбу. "Должен признаться, что последние шесть недель были для меня самыми тяжелыми за всю войну, — писал он. — Все дело в том, что я страшно скучаю по своей семье". Он писал, что ему надо видеть Джона, тогда приписанного к 1-й дивизии, хотя бы раз в месяц, что, конечно, было недостаточно. А что касается Мейми, то его беспокоило ее здоровье (ее только что положили в больницу с хронической простудой, вес ее снизился до 102 фунтов). В своем эмоциональном прошении он объяснял: "Напряжение последних трех лет сказалось на моей жене, а поскольку у нее уже много лет страдает нервная система, я чувствовал бы себя спокойнее, если бы она была рядом со мной" *14.

В этом письме можно выделить три момента. Во-первых, глубину любви Айка к своей жене. Во-вторых, его озабоченность тем, что о нем скажут люди. В-третьих, его неизбывное подчинение Маршаллу. В конце концов, Эйзенхауэр имел точно такое же звание, как и Маршалл, — он был пятизвездным генералом. Другие пятизвездные генералы — Арнольд, Макартур и Маршалл — имели своих жен при себе на протяжении всей войны. Эйзенхауэр наверняка знал, что Макартур не спрашивал разрешения Маршалла, чтобы привезти жену в свою штаб-квартиру. Эйзенхауэру не требовалось разрешения Маршалла, чтобы жить вместе со своей женой; ему достаточно было пригласить ее.

Ответ Маршалла тоже экстраординарен, чем и вызвал последующий шум. Маршалл отнес это письмо на консультацию к Президенту. Трумэн сказал "нет", Мейми не может ехать в Европу, это было бы несправедливо по отношению к другим. Десятилетия спустя, много позднее разрыва с Эйзенхауэром, во время, когда разум его уже угасал, Трумэн сказал репортеру Мерлю Миллеру для книги "Ничего не скрывая", будто Эйзенхауэр написал в июне 1945 года Маршаллу письмо, прося разрешения развестись с Мейми и жениться на Кей. По Трумэну, он и Маршалл решили, что не могут разрешить такое. Они ответили Эйзенхауэру "нет", пригрозили сломать ему карьеру, если он решится на развод, и уничтожили письмо *15.

Эта история часто мелькала в прессе в 1973 году, и ей многие верили, хотя она была абсолютной неправдой. Эйзенхауэр не хотел разводиться с Мейми, он хотел жить с ней.

Уважение Эйзенхауэра к Маршаллу и забота о собственной репутации были столь сильны, что, отвечая на письмо Маршалла, в котором тот отказал ему в просьбе, он извинялся перед ним за то, что побеспокоил личной проблемой. Эйзенхауэр писал, что понимает, "насколько это невозможно с точки зрения логики и общественной репутации" *16. Затем он сообщил дурные новости Мейми, заверив ее, что "я не менее тебя устал от этой долгой разлуки, в моем возрасте она особенно тяжела". Он писал ей, что говорил с Джоном и убедил его забрать заявление о переводе на Тихий океан, чтобы они могли хотя бы время от времени видеться. "Джонни очень хочет попасть на Тихий океан, — писал Эйзенхауэр Мейми, — но он понимает, что я одинок и нуждаюсь в нем" *17

Джон позднее писал, что месяцы после капитуляции были, "возможно, периодом моих самых теплых отношений с отцом". Он находился в получасе езды от штаб-квартиры Эйзенхауэра. "Отец был очень одинок в то время и подавлен после всех треволнений войны", — признавал Джон и пытался помочь отцу, проводя с ним как можно больше времени. Он ездил с ним и в командировки, включая и сногсшибательную поездку по Америке в июне *18.

Эта поездка очень огорчила Мейми, поскольку ей пришлось уступить своего мужа публике. Когда самолет ее мужа приземлился в вашингтонском аэропорту, она лишь поцеловала его и коротко обняла, а потом Айка сразу же увезли в Пентагон. В последующие восемь дней он постоянно выступал на публике. Наконец, 25 июня Айк, Мейми, Джон и родители Мейми отправились отдыхать на неделю в Уайт-Салфор-Спрингс. Но как Айк позднее написал Чарлзу Харгеру из Абилина, "...в те несколько дней реакция на месяцы войны и беспрерывную череду празднеств была такой сильной, что я не сумел успокоиться и расслабиться" *19. Когда Айк вернулся в Германию, Мейми написала о том, что разочарована его приездом и что "снова впала в депрессию". Айк заверил ее, что "если бы ты только знала, как крепко я тебя люблю и как скучаю без тебя, то ты поняла бы, сколь много для меня значит неделя в Уайт-Салфоре". Он утверждал, что в результате этой поездки "я еще больше возненавидел Вашингтон. Что о многом говорит!", и связывал ее депрессию с самим городом: "Я не понимаю, как ты там [в Вашингтоне] можешь жить" *20.

Что дальше делать с Кей, становилось проблемой. Она не была американской гражданкой и поэтому не могла оставаться в женском вспомогательном корпусе и продолжать работать на Эйзенхауэра. В октябре она решила поехать в США и выправить себе американское гражданство. Когда она вернулась, Эйзенхауэр попросил генерала Луциуса Клея в Берлине взять ее к себе на работу. Он сказал Клею: "Я надеюсь, что вы найдете для нее по-настоящему хорошую работу и не забудете, что она не только служила мне самым преданным и лояльным образом, но и пережила свою трагедию в этой войне. В том, что касается работы, она великолепно умеет держать язык за зубами" *21. Смиту Эйзенхауэр признался, что поступает паршиво по отношению к Кей, поскольку ему известно, какой "покинутой и одинокой она себя ощущает" *22.

Затем он продиктовал длинное деловое письмо самой Кей, объяснив ей, почему она больше не может работать на него. Он писал, что "не способен описать всю глубину моей благодарности за непревзойденную лояльность и преданность, с которой вы работали под моим личным руководством", и что для него "лично крайне огорчительно прекратить такое ценное... сотрудничество столь нелепым образом". Пообещав сделать все возможное, чтобы помочь ей начать новую карьеру, он закончил следующим образом: "Я надеюсь, что время от времени вы будете мне писать, мне всегда будет интересно знать, как у вас идут дела". А потом добавил постскриптум: "Берегите себя и не теряйте присущего вам оптимизма" *23.

Кей оставила вспомогательный корпус, стала гражданкой США и переехала в Нью-Йорк. В конце 1947 года она обручилась, назначила дату свадьбы и послала приглашение Эйзенхауэру. Он вежливо отклонил приглашение в теплом, но официальном ответе. Кей вскоре расстроила помолвку, что заставило Эйзенхауэра написать в своем дневнике 2 декабря 1947 года: "Сегодня услышал, что мой секретарь военной поры (скорее даже личный помощник) переживает не лучшие времена". Эйзенхауэр объяснял эмоциональные проблемы Кей гибелью полковника Арнольда в Северной Африке в 1943 году и так прокомментировал услышанное: "Очень жаль, она была преданным и умелым работником, всеобщей любимицей... Надеюсь, она возьмет себя в руки, впрочем, нельзя забывать, что она ирландка и склонна к трагике" *24.

В 1948 году Кей опубликовала книгу о своем военном опыте "Моим боссом был Эйзенхауэр". Книга имела большой успех, гонорар за нее вместе с деньгами, полученными за устные выступления, обеспечил ее финансовую независимость. После переезда Эйзенхауэра в Нью-Йорк в 1948 году Кей сумела "неожиданно" столкнуться с ним около его работы; он был суров и, по ее собственному последующему признанию, отчитал ее такими словами: "Кей, это невозможно. Я ничего не могу поделать" *25.

В 1952 году Кей вышла замуж за Реджинальда Моргана, нью-йоркского биржевого маклера. Затем последовала публикация "Ничего не скрывая" (1973), которая вызвала новые мемуары Кей "Незабываемое: мой роман с Дуайтом Д. Эйзенхауэром". Во вступлении Кей говорит, что сначала ее удивил, а потом обрадовал рассказ Трумэна о том, будто Эйзенхауэр хотел развестись с Мейми и жениться на ней. Поскольку Эйзенхауэра к тому времени уже не было в живых, а сама она умирала от рака, то она решила рассказать всю правду об их знаменитом романе. Сказала она "всю правду" или нет, можно только гадать. Если сказала, то значит, что всю войну генерал Эйзенхауэр был импотентом. Книга Кей в целом является живым и трогательным отчетом о военном увлечении, которое было одновременно угнетающим и вдохновляющим. Она нигде не приписывает себе хоть сколько-нибудь значительной роли в его жизни, но она всегда была рядом, внимательный и очень чуткий наблюдатель, влюбленный по уши в своего босса. Любил ли Эйзенхауэр ее — вопрос менее ясный, хотя он, очевидно, испытывал к ней сильное чувство. На самом деле она была третьей по значению, после матери и жены, женщиной в его жизни. Но он никогда не думал жениться на Кей, о чем она прекрасно знала. Мейми, естественно, терпеть не могла Кей, и даже Айк, не очень тонкий человек в таких вопросах, понимал, что он не может иметь одновременно и Мейми, и Кей. В этих условиях он без колебаний выбрал Мейми.

Как бы успешно, холодно и даже жестоко он впоследствии ни избегал Кей, их роман был настолько интересен, что и годы спустя какие-то слухи и сплетни достигали ушей Мейми. Когда вышли "Ничего не скрывая" и "Незабываемое", она настолько расстроилась, что разрешила Джону опубликовать военные письма Эйзенхауэра к ней, которые раньше она запрещала печатать. Получившаяся книга "Письма к Мейми" неопровержимо свидетельствовала, что все годы войны, когда Эйзенхауэр был с Кей, его любовь к Мейми оставалась неизменной. Всю войну его поддерживала мысль о том, что, когда все это кончится, они с Мейми снова смогут жить вместе. Он любил Мейми полсотни лет.

Но любовь к Мейми не исключала любовь к Кей. По крайней мере, любовь к ней в той специфической ситуации, в которой они жили с лета 1942 года до весны 1945-го. Ему повезло, что она была рядом, а союзникам повезло, что она там оказалась. Лучший совет, который касался взаимоотношений Эйзенхауэра и Соммерсби, был дан Хьюзом в разговоре с Тексом Ли в 1943 году: "Оставьте Кей и Айка в покое. Она помогает ему выиграть эту войну" *26.

Штаб-квартира оккупационных сил Эйзенхауэра находилась в административном здании фирмы "И.Г.Фарбен" во Франкфурте. Из ненависти к нацистам он издал строгие приказы, запрещавшие любые связи с немцами.

Идя на такой резкий шаг, Эйзенхауэр всего лишь в точности исполнял дух предписаний, содержащихся в документе КНШ 1067 (документ Комитета начальников штабов № 1067), который был прислан ему 26 апреля. КНШ 1067 исходил из виновности всех немцев, хотя одни немцы, конечно, были виновнее других. Он запрещал любые отношения между солдатами и офицерами оккупационных сил и немцами. Он требовал автоматического ареста многих немцев, которые состояли в различных нацистских организациях. Он настаивал на денацификации, прежде всего путем удаления нацистов с гражданской службы и со всех сколько-нибудь значительных постов в общественных и частных предприятиях.

Это было невозможно осуществить, особенно в части отношений с немцами и устранения бывших нацистов со всех важных постов. Эйзенхауэр не сразу осознал эту очевидную истину. Человеческая природа, однако, заставила его изменить свою точку зрения, прежде всего на запрет общения. Не было такой силы, которая могла бы удержать американских солдат, карманы которых были набиты сигаретами и сладостями, от общения с немецкими девушками, когда большинство немецких парней сидело в лагерях военнопленных, где им приходилось очень несладко из-за требования Эйзенхауэра, чтобы они получали не больше пищи, чем заключенные в лагеря перемещенные лица. Это Сталин заявил своим войскам, что в Германии не виновны только еще не родившиеся, но политика Эйзенхауэра базировалась на тех же принципах. Американские солдаты, однако, видели белоголовых голодных детей, а не виновных нацистов и вели себя соответственно.

В июне Эйзенхауэр признал, что практически невозможно применить приказы о запрещении связей с немцами по отношению к маленьким детям, и он, конечно, понял, что просто глупо запрещать солдатам говорить с немецкими детьми или давать им конфеты. Наконец, в июле официальный приказ о запрещении связей был дополнен фразой "за исключением маленьких детей". В конце концов политика запрета связей стала крайне раздражающей и о ней тихонько забыли.

Денацификация, однако, проводилась с неизменной энергией и горячо поддерживалась Эйзенхауэром. Его настойчивость в ее применении стоила ему дружбы с Пэттоном.

С точки зрения Эйзенхауэра, считать всех немцев виновными было безусловной ошибкой, но в отношении нацистов он в этом не сомневался. В серии приказов он устанавливал, что ни один человек, хоть как-то связанный с нацистской партией, не может занимать никакого важного поста в американской зоне оккупации. Его подчиненные, занимавшиеся конкретными проблемами, считали такую политику нереалистичной. Особенно открыто возражал Пэттон, отвечавший за Баварию. 11 августа он написал Эйзенхауэру, что на различных должностях скопилось "множество неопытных и неумелых людей" и что это является "прямым следствием так называемой программы денацификации". Пэттон писал, что "в Германии быть государственным служащим и не заигрывать с нацистами было столь же невозможно, как в Америке — быть почтмейстером и не выказывать знаков внимания демократам или республиканцам, когда они у власти" *27.

Пэттон продолжал использовать нацистов в Баварии. 11 сентября Эйзенхауэр написал письмо Пэттону, которое должно было поставить все точки над "i". "Если свести все к основам, — писал Эйзенхауэр Пэттону, — Соединенные Штаты вступили в эту войну как враг нацизма; победа наша неполная, пока все активные члены нацистской партии не удалены со сколько-нибудь важных постов и, в необходимых случаях, примерно наказаны". Он настаивал на том, что "с нацистами компромиссов быть не может... Стадия обсуждения этого вопроса давно прошла... Я ожидаю от вас той же лояльности в выполнении этой политики... какую я видел у вас во время войны" *28.

Вслед за письмом Эйзенхауэр отправился к Пэттону сам, чтобы выразить ему свою озабоченность. Он сказал, что хотел бы расширить денацификацию на все сферы жизни Германии, а не только на официальные посты. Но Эйзенхауэр не смог убедить Пэттона; как он докладывал Маршаллу, "дело в том, что его собственные убеждения расходятся с концепцией "жесткого мира" и, будучи Пэттоном, он не может держать язык за зубами ни при своих подчиненных, ни на публике" *29.

Пэттон пытался взять себя в руки. "Я надеюсь, ты знаешь, Айк, что я не даю волю языку, — протестовал он. — Я — могила". Но он дал волю своему языку 22 сентября на пресс-конференции. Репортер спросил его, почему в Баварии так много реакционеров все еще находятся у власти. "Реакционеров! — взорвался Пэттон. — Вы хотите иметь коммунистов? — Помолчав, он добавил: — Я не разбираюсь в партиях... Нацистская проблема похожа на предвыборную борьбу демократов и республиканцев" *30.

Это заявление явилось сенсацией. Эйзенхауэр приказал Пэттону явиться к нему с объяснениями. Пэттон явился. День его приезда Кей позднее описала так: "Генерал Эйзенхауэр пришел таким, словно он ночью глаз не сомкнул. Я сразу поняла, что он решил предпринять меры против своего старого друга. Он постарел на десять лет, принимая это решение... Генерал Пэттон приехал с Битлом, дверь кабинета закрылась за гостями. Но я слышала из-за двери одно из самых шумных заседаний в нашей штаб-квартире. Я впервые слышала, как Эйзенхауэр по-настоящему повысил голос" *31.

Эйзенхауэр попытался убедить Пэттона, что денацификация существенна для создания новой Германии. Пэттон пытался убедить Эйзенхауэра, что настоящей угрозой является Красная Армия, а немцы — наши истинные друзья. Раскрасневшиеся, разгневанные, кричащие, старые друзья оказались в тупике по одному из самых корневых вопросов. Эйзенхауэра почти ужасали некоторые мнения Пэттона о русских и его безответственная болтовня о том, что Красную Армию надо оттеснить до Волги. Он позднее скажет своему сыну, что вынужден был убрать Пэттона "не за то, что он сделал, а за то, что он сделал бы в следующий раз". Эйзенхауэр и Пэттон расстались в холодном молчании. На следующий день Эйзенхауэр освободил Пэттона от должности командующего 3-й армией и назначил его руководителем теоретического совета, который изучал уроки войны. В соответствии с одним из биографов, Пэттон, размышляя об окончании их дружбы с Эйзенхауэром, считал, что "Генри Адамс был прав, когда говорил, что друг у власти — друг потерянный" *32.

12 октября Эйзенхауэр устроил пресс-конференцию во Франкфурте. "Нью-Йорк Таймс" отмечала, что он говорил "о нацистах с горячей горечью" и заверял, что денацификация продолжается *33. И уж совершенно верно то, что аресты, суды и наказание бывших нацистов шли в американской зоне активнее, чем в любой из трех других зон. Американцы выдвинули обвинения против трех миллионов немцев, судили два миллиона из них и наказали около одного миллиона.

Вокруг себя, во Франкфурте, в Берлине, в поездках по Германии и Европе, Эйзенхауэр видел ужасные разрушения войны. Германия была разрушена так, что почти не верилось, будто ее удастся восстановить. "Страна разорена, — писал он Мейми. — Целые города стерты с лица земли; и немецкое население, не говоря уж о пригнанных на работу, большей частью бездомно". Его инспекционные поездки по немецким городам, по бывшим концлагерям, по действовавшим лагерям перемещенных лиц, его практическая ответственность за происходящее дали ему то ощущение войны, которое заставило его поклясться самому себе: "Никогда больше". Он написал Мейми: "Я надеюсь, что ни один американский снаряд больше не взорвется в Европе", а своему другу он сказал: "Разумеется, Германия не захочет видеть взрывы еще по меньшей мере сотню лет; я вполне уверен, что некоторые города никогда не будут восстановлены" *34.

Хуже всех в Европе пострадала Россия. Если ранее Эйзенхауэр считал, что ничто в этом отношении не может сравниться с Германией, то в августе, пролетев из Берлина в Москву на очень низкой высоте, он изменил свое мнение. На всем пути от польско-русской границы до Москвы он не видел ни одного не поврежденного дома. Ни одного.

Разработка атомной бомбы укрепила его в убеждении, что война стала слишком ужасной штукой, чтобы прибегать к ней в будущем. Он ненавидел разговоры о "следующей войне" и не позволял своим сотрудникам и подчиненным участвовать в них. Это была основная причина его гнева на Пэттона, безответственная болтовня которого об оттеснении русских до Волги испугала Эйзенхауэра.

Эйзенхауэр знал, что мир прежде всего зависел от советско-американских отношений. Летом 1945 года, отвечая на письмо Генри Уоллеса, который поздравил его с тем, как успешно он сотрудничает с русскими в Германии, Эйзенхауэр объяснял: "Постольку, поскольку солдат может судить о таких проблемах, я убежден, что дружба — а это означает честное желание с обеих сторон установить взаимопонимание между Россией и Соединенными Штатами — совершенно необходима для мирового спокойствия" *35. Когда на июньской пресс-конференции репортер спросил его о возможности "русско-американской войны", он побагровел от гнева. Он резко ответил, что такая война невозможна. "Мир устанавливается, когда вы к этому стремитесь со всеми народами мира, — объяснил он, — и не политиками... Если все народы будут дружны, мы будем жить в мире... По моим впечатлениям, отдельный русский — один из самых дружелюбных людей в мире" *36.

Он возвращался к этой теме снова и снова — в речах, на слушаниях в Конгрессе, в своих частных письмах, в беседах. Он не был настолько наивен, чтобы думать, что дружба устранит все многообразные трудности, стоящие перед отношениями США и СССР, но он был уверен, что успеха без духа дружбы и доверия не добьешься, а "альтернатива успеху настолько ужасна", что он настаивал на отношении к России на основе дружбы и доверия. Он надеялся, что в контактах и делах с русскими в Берлине, где две нации вынуждены были работать вместе, ему удастся установить "дух, который из Германии распространится на обе наши столицы". Если это получится, "мы в конце концов сможем жить вместе как друзья и работать как партнеры во всем мире" *37. Он также понимал, что главным препятствием будут служить подозрительность и неверие русских в США. Он решил сделать все возможное, чтобы разрушить и эту подозрительность, и это неверие.

5 июня Эйзенхауэр вылетел в Берлин для встречи с русскими и учреждения Контрольного совета союзников. У него сразу же установились теплые, дружеские отношения с маршалом Георгием Жуковым. Несмотря на языковой барьер, два солдата прекрасно понимали друг друга. Они уважали друг друга и любили поговорить на профессиональные темы, о политической философии и о многом другом. Они также выяснили, что могут успешно работать вместе и быстро достигли соглашения о выводе войск США из русской зоны оккупации и о посылке западных сил в Берлин.

В последующие недели Эйзенхауэра и Жукова часто видели вместе. Они изучали кампании друг друга, по мере чего росло их взаимное восхищение. Эйзенхауэр говорил Монтгомери, что Жуков "поразительный человек... Его рассказы о своих кампаниях (а он к себе настроен весьма критично), сопровождаемые обоснованиями каждого действия, включая использование вооружений, в которых он имел превосходство, учет погодных условий и заботу об управлении до нанесения удара, — свидетельствовали о его незаурядности" *38. Когда Жуков приехал с визитом во Франкфурт, Эйзенхауэр дал в его честь обед. В длинном и хвалебном тосте за Жукова ("Объединенные Нации никому так не обязаны, как маршалу Жукову") Эйзенхауэр сказал, что оба они хотят мира и хотят его так сильно, что "готовы биться за него. Эта война была священной, — добавил он, — никакая другая война в истории не разделяла так четко силы зла и силы добра" *39.

Сталин тоже хотел встретиться с Эйзенхауэром. Он сказал Гарри Хопкинсу в конце мая, что надеется на приезд Эйзенхауэра в Москву 24 июня на Парад Победы. Аверелл Гарриман, посол США в Москве, убеждал Эйзенхауэра принять приглашение и говорил, что, "без сомнения, Сталин очень хочет вас видеть здесь"*40. Эйзенхауэр не смог приехать на Парад Победы, но в августе он прилетел в Москву вместе с Жуковым, который сопровождал его во время всей поездки. Это было триумфальное путешествие, хотя всеобщие разрушения угнетали. Эйзенхауэру показали почти все — Кремль, метро, колхоз, тракторный завод и т.д. Он присутствовал на футбольном матче и порадовал публику, обняв Жукова за плечо. Во время спортивного парада на Красной площади, который длился несколько часов и включал в себя десятки тысяч спортсменов, Сталин пригласил Эйзенхауэра на Мавзолей Ленина, что было уникальной честью для нерусского некоммуниста.

Еще одно проявление уникального внимания состояло в том, что Сталин извинился перед ним за действия Красной Армии в апреле 1945 года, когда она наступала на Берлин, а не на Дрезден, как Сталин обещал Эйзенхауэру. Эйзенхауэр сообщал Маршаллу: "Сталин детально разъяснил военные причины, которые привели к изменениям планов в последнюю минуту, но согласился, что у меня есть право не верить ему и обвинять его в неискренности" *41.

Эйзенхауэр произвел на Сталина сильное впечатление. Русский диктатор долго беседовал с ним, подчеркивая, что Советский Союз чрезвычайно нуждается в помощи США для восстановления военных разрушений. Он сказал, что русские нуждаются не только в американских деньгах, но и в американских специалистах и технической помощи. Доброжелательный ответ Эйзенхауэра привел Сталина в хорошее расположение духа. Когда Эйзенхауэр ушел, Сталин сказал Гарриману: "Генерал Эйзенхауэр — великий человек, и не только из-за своих военных свершений, но и как гуманный, дружелюбный, добрый и искренний человек. Он не грубиян, как большинство военных" *42.

Сталин, в свою очередь, произвел большое впечатление на Эйзенхауэра. Эйзенхауэр сказал корреспонденту "Нью-Йорк Таймс", что Сталин был "милостив и добр" и что Эйзенхауэр чувствовал везде "атмосферу искреннего гостеприимства". На пресс-конференции в Москве он заявил: "Я не вижу в будущем ничего такого, что помешало бы России и Соединенным Штатам стать близкими друзьями". Но еще во время его пребывания в Москве на Японию были сброшены две атомные бомбы, и он тут же увидел непосредственную угрозу дружественным отношениям. "До использования атомной бомбы, — сказал он журналисту, — я бы ответил "да", я уверен, что мы сможем сохранить мир с Россией. Теперь я не знаю. Я надеялся, что в этой войне атомная бомба не будет использована... Люди повсюду испуганы и обеспокоены. Никто не чувствует себя в безопасности" *43.

11 ноября 1945 года Эйзенхауэр вылетел в Вашингтон. Он выступил перед сенатским комитетом по военным вопросам, а потом поехал на поезде вместе с Мейми в Бун, штат Айова, в гости к ее родственникам. Сразу после приезда Мейми попала в больницу с воспалением легких. Несколько дней спустя, убедившись, что Мейми "на пути к выздоровлению", он вернулся в Вашингтон и снова выступал на заседаниях различных комитетов Конгресса.

20 ноября Трумэн принял отставку Маршалла с поста начальника штаба армии США и назначил на его место Эйзенхауэра. Эйзенхауэр тем временем тоже слег, как он сам выражался, "от слишком частых выступлений", а на самом деле от пневмонии. Тем не менее он нашел в себе силы полететь в Чикаго и выступить там на собрании Американского легиона на тему послевоенной обороны, затем вернуться в Вашингтон и снова отвечать на вопросы конгрессменов. 22 ноября врачи уложили его в больницу в Уайт-Салфор-Спрингс. Он находился там почти две недели. Вышел он оттуда 3 декабря, именно в этот день он и приступил к исполнению обязанностей начальника штаба. Как он написал Сведу Хазлетту в письме, продиктованном им в больнице: "Работа, к которой я теперь приступаю, является исключительно исполнением долга" *44.

Если пост руководителя оккупационных сил в Германии был неблагодарным и неприятным, то роль начальника штаба американской армии во время ее демобилизации нравилась Эйзенхауэру еще меньше. Эйзенхауэр справедливо предвидел бесконечные битвы с другими членами Объединенного комитета начальников штабов по вопросам общей военной подготовки и унификации военных служб и сражения с Конгрессом по вопросам демобилизации, а также размеров и мощи послевоенной армии. В этих конфликтах он выступал не верховным командующим, имеющим перед собой единственную цель, а одним из равных в Комитете начальников штабов и просителем в его делах с Конгрессом. На каждом важном фронте он был вынужден уступать, чтобы не быть уволенным; контраст между полной победой, которую он только что одержал в Германии, и конвульсивными сражениями и компромиссами, которые он вынужден был терпеть как начальник штаба, был поразительный. Неудивительно, что вскоре после вступления в новую должность он писал своему сыну Джону: "[Пентагон] — плачевное место по сравнению с театром войны" *45.

Совершенно новой для него явилась роль ходатая за армию. Если не считать приветствия в Гилдхолле, он никогда не выступал в качестве оратора. А теперь потребность в этом стала постоянной. Казалось, что каждая организация в Америке хотела видеть его в качестве основного оратора на своем ежегодном собрании, и каждый комитет Конгресса, имеющий хоть малейшее отношение к Военному министерству, желал видеть его на своих слушаниях, тем самым предоставляя любому политику возможность сфотографироваться рядом с Эйзенхауэром. В первый год работы начальником штаба

Эйзенхауэр выступил сорок шесть раз с большими речами перед национальными организациями, это почти раз в неделю. Он тринадцать раз выступал на слушаниях Конгресса. В 1947 году цифры стали немного поменьше — тридцать и двенадцать соответственно.

Американская публика любила его слушать, а содержание и манера исполнения его речей лишь увеличивала число его поклонников. Чем больше он выступал, тем чаще его приглашали. Он пытался сократить до минимума свои публичные выступления. Одному известному конгрессмену он сказал в телефонном разговоре: "Болтливые генералы не украшают нашу страну" — и просил освободить его от очередного выступления. В 1946 году он признался своему другу: "Я всегда ненавидел болтливых генералов — я не могу понять, почему так необходимо появляться перед каждым сборищем или застольем, чтобы произнести несколько бесполезных слов" *46. Но просьбы продолжали поступать, и он не мог отказывать всем.

Публичные речи познакомили Эйзенхауэра с некоторыми из богатейших и самых влиятельных людей Америки. Обычно приглашение приходило от председателя совета директоров университета или культурной организации; такой председатель (или как бы он там ни назывался) был обычно состоятельным бизнесменом. Как и большинство американцев, эти бизнесмены не могли не попасть под обаяние личности и славы Эйзенхауэра; в отличие от среднего гражданина они могли с ним встретиться и пообщаться. Некоторые из них преследовали свои цели, пытаясь манипулировать генералом в своих интересах, но большинство любило его как героя вполне бескорыстно.

Элита Восточного побережья ринулась на него еще до того, как он успел по-настоящему занять свой новый пост. К примеру, Томас Дж. Уотсон из ИБМ пришел в Пентагон в марте 1946 года и настаивал на том, чтобы генерал выступил в музее искусств Метрополитен в Нью-Йорке. Руководители других громадных корпораций из Нью-Йорка тоже имели любимые проекты и использовали свое положение в организации или университете для того, чтобы проникнуть к Эйзенхауэру.

До войны он не знал никого из ведущих бизнесменов Америки; во время войны он встречался с некоторыми из них; к 1947 году он встретился или, по крайней мере, вступил в переписку с сотнями, включая большую часть первой сотни самых богатых и самых влиятельных людей Америки. Со многими он подружился. Когда Айк и Мейми жили в Вашингтоне за двадцать лет до этого, их социальная жизнь вертелась вокруг других малоизвестных майоров и майорских жен. Однако с 1946 по 1948 год среди их социальных партнеров почти не было армейских офицеров; на сей раз они проводили свои вечера с новыми богатыми друзьями. В ЗО-е годы они играли в бридж с другими майорами и их женами, а в конце 40-х их партнерами становились президент Си-Би-Эс, или председатель совета директоров "ЮС Стил", или президент "Стандард Ойл".

Начиная с 1946 года отношения Эйзенхауэра с богатыми людьми все больше укреплялись и достигли со временем такой стадии, когда его друзьями стали почти одни миллионеры. Эффект этих отношений на Эйзенхауэра до сих пор является предметом спора; его критики говорят, что эти отношения привили ему взгляды миллионеров на мир и сделали его жестким консерватором в вопросах налогов и некоторых других. В соответствии с этими обвинениями Эйзенхауэр попал под слишком большое влияние богатых людей и даже испытывал к ним что-то вроде благоговения. Правда, однако, состояла как раз в противоположном — это миллионеры благоговели перед Эйзенхауэром. Со своей стороны, Эйзенхауэру нравилось общаться с людьми, которые смогли проявить себя, умели широко мыслить, успешно решать крупные проблемы, знали, как организовать и производить, демонстрировали уверенность в себе. Ему также нравилось то, что они могли дать ему.

Не деньги — он никогда не брал денег ни от одного из своих богатых друзей. Но он мог принять приглашение погостить в коттедже в северных лесах, или же в рыбачьем лагере, или в охотничьем домике где-нибудь на юге, и делал он это часто. Например, в 1946 году Кейсон Коллауэй, директор "ЮС Стил" и один из крупнейших хлопковых магнатов, и Роберт Вудраф, председатель компании "Кока-кола", пригласили Эйзенхауэра отдохнуть на плантации Коллауэя в Джорджии. Озеро оказалось богатым; трое людей поймали больше двухсот больших окуней за день. Охота на перепелов тоже была прекрасной.

Так продолжалось до самой смерти Эйзенхауэра. Он часто охотился и рыбачил в самых лучших условиях, которые только существовали в стране. То же самое можно сказать и о его страсти к гольфу — он мог играть на исключительно хороших площадках. Вскоре после того, как он стал начальником штаба, клуб "Чиви Чейс" принял его в свои члены; так же поступили фешенебельные клубы в Нью-Йорке, Джорджии и в других местах. Имея доход в пятнадцать тысяч долларов в год, он регулярно отдыхал так, как могут себе позволить отдыхать только самые богатые люди.

Жилье Эйзенхауэра в этот период тоже было наилучшим за всю его предшествующую жизнь. Они с Мейми занимали особняк № 1 в Форт-Майере, где до них жил Маршалл, а еще раньше — Макартур. Это был старый большой приземистый кирпичный дом с просторными комнатами, легко вместившими всю мебель Мейми и многочисленных гостей. Участок тоже был большой, и Эйзенхауэр унаследовал от Маршаллов кур — три петуха и две дюжины куриц породы плимутрок. Эйзенхауэру нравилось ухаживать за ними — это будило в нем фермера, — но вскоре случилась трагедия. В июне 1946 года Эйзенхауэр написал длинное письмо Маршаллу (который в это время был в Китае). "Это письмо о несчастье, связанном с курами". Сначала сдох петух, потом две курицы, в конце концов Эйзенхауэры лишились половины птиц. Эйзенхауэр пригласил ветеринара, построил новый курятник, начал добавлять витамины в корм и испробовал многое другое, но куры продолжали дохнуть. Маршалл принял новость с солдатским мужеством: "Не беспокойтесь о курах, — ответил он. — Избавьтесь от них, если они в тягость"*47.

Впервые за двадцать лет у Эйзенхауэра был кусок земли, в которой он мог копаться, что он и делал с большим вкусом. За семенами он обратился на самый верх. В 1946 году семена ему прислал Генри Уоллес, который, до того как стать министром сельского хозяйства, был известным селекционером, а в 1947-м — сам У. Этли Берпи. Эйзенхауэр для себя выбрал кукурузу, помидоры и горох, а для Мейми — петунии (один из новых сортов петунии Берпи назвал "Миссис Дуайт Д. Эйзенхауэр"). Оба этих года он так спешил, что засеивал свой участок в середине марта, а потом после поздних заморозков все пересеивал.

Они с Мейми жили, как никогда, дружно. Они много вместе путешествовали — за время его работы начальником штаба они посетили все штаты, и это ему нравилось, потому что с ним была Мейми. Ее врачи разрешили ей летать самолетом при условии, что пилот не будет подниматься выше пяти тысяч футов. Они совершили и несколько зарубежных поездок, поскольку правительства других стран хотели видеть Эйзенхауэра своим гостем ничуть не меньше, чем американские университеты. Только в 1946 году они посетили Гавайи, Филиппины, Японию, Китай, Корею, Бразилию, Панаму, Мексику, Германию, Италию, Шотландию и Англию.

Мейми поправлялась, ее вес достиг ста тридцати фунтов. В конце 1946 года Эйзенхауэр сказал одному из своих друзей: "Мейми чувствует себя лучше, чем когда-либо. Единственная проблема заключается в том, что она теперь не помещается в свою одежду. Это для нее трагедия". Год спустя она все еще продолжала печалиться о своем весе и гардеробе, а ее муж по-прежнему радовался состоянию ее здоровья. Эйзенхауэр рассказал одному из своих друзей: "Я все время убеждаю ее исполнить давнее желание, купить себе шубу из натурального меха". Она долго не могла решить, что выбрать — темную норку, выращенную в неволе, или более светлую дикую норку, которая стоила в два раза дороже. В конце концов она выбрала более дешевую шубу *48. Фотографии, сделанные в тот период, свидетельствуют о хорошей физической форме Айка и о его добром настроении. Напряжение, которое во время войны было заметно во взгляде, в мимике и движениях, сменилось спокойным взглядом и умиротворенными позами.

Отношения с Президентом Трумэном были корректными, но официальными. Близости между ними не было, но работали они вместе достаточно много. Маршалл был самым главным советником Рузвельта в военных и стратегических вопросах; отношения Эйзенхауэра с Трумэном были совершенно иными. Трумэн не обращался за советом к своему начальнику штаба даже при принятии самых критических военных решений своего президентства — в частности, при объявлении доктрины Трумэна, оказании военной помощи Греции и Турции или русской блокаде Берлина.

Неучастие Эйзенхауэра в этих и других похожих решениях несколько удивляет, поскольку у Эйзенхауэра с Трумэном было много общего. Оба они вышли из крепкого трудолюбивого пионерского племени мелких фермеров и торговцев; выросли они в ста пятидесяти милях друг от друга; Трумэн и старший брат Эйзенхауэра Артур жили вместе в одной комнате в канзасском интернате в 1905 году; оба были интернационалистами, несмотря на свои корни, вросшие в Средний Запад.

Эйзенхауэр ценил поддержку Трумэна в своих стараниях унифицировать вооруженные силы (сам Эйзенхауэр был настолько твердым сторонником унификации, что предложил единую форму для всех армейских служб и посылку курсантов третьего года обучения сухопутных сил в Аннаполис, а моряков — в Уэст-Пойнт). Оба разделяли общеармейское предубеждение против корпуса морской пехоты, и, хотя ни один не мог признаться в этом публично, оба они хотели упразднить морских пехотинцев (сами морские пехотинцы считали, что главной целью программы унификации было уничтожение корпуса).

Но, несмотря на обилие общих черт, Эйзенхауэр и Трумэн так и не стали друзьями; напротив, они немного тяготились друг другом. Трумэн не мог смириться с популярностью Эйзенхауэра. Когда они вдвоем прилетели 6 июня 1947 года в Канзас-Сити на президентском самолете, репортеры в аэропорту набросились на Эйзенхауэра, а не на Президента. И на ежегодной встрече 35-й дивизии основное выступление делал Эйзенхауэр, хотя именно Трумэн служил в этой дивизии во время первой мировой войны.

Самой трудной военной проблемой Соединенных Штатов в те годы, когда начальником штаба был Эйзенхауэр, была выработка политики в связи с появлением атомной бомбы. В этой области Эйзенхауэр почти не имел влияния, частично потому, что Трумэн, каким бы ни было его уважение к Эйзенхауэру, был полон решимости сохранить власть и ответственность за Белым домом, а также по той причине, что Эйзенхауэр был так поглощен административной работой, инспекционными поездками и выступлениями, что почти не имел времени на размышления о последствиях возникновения нового оружия.

Эйзенхауэр называл бомбу "адовым изобретением" *49 и выступал за международный контроль над этим видом оружия, но все попытки выработать здравую ядерную политику разбивались об углубляющуюся американскую подозрительность по отношению к Советскому Союзу. Когда Эйзенхауэр стал начальником штаба, главной проблемой, связанной с атомной бомбой, была неизвестность. Какой может стать взрывная мощь нового оружия? Сколько времени займет у других наций разработка собственной бомбы? Какую систему доставки этого оружия необходимо разработать? Какой эффект произведет бомба на дипломатию? На традиционную войну? Кроме этих и многих подобных вопросов Эйзенхауэра и других начальников штабов волновали распространившиеся в обществе взгляды, в соответствии с которыми с созданием атомной бомбы армии и флоты были ненужными и обладание атомной монополией само по себе являлось достаточной защитой США.

Самым страшным кошмаром казалось то, что к бомбе начнут относиться как к обычному оружию и что каждая нация сможет производить столько бомб, сколько ей заблагорассудится. Но если бы Соединенные Штаты настаивали на сохранении монополии, то именно это и произошло бы, так что монополия едва ли была разумной политикой, поскольку, по общим оценкам, в течение пяти лет русские должны были создать собственную атомную бомбу.

Отношение к атомной политике было так тесно связано с отношением к Советскому Союзу, что отдельно они не обсуждались, поэтому настал благоприятный момент обсудить эволюцию взглядов Эйзенхауэра на русских. Вернувшись из Германии, он оставался верен дружескому отношению к Советскому Союзу. В ноябре 1945 года на слушаниях в комитете Конгресса его попросили оценить вероятность развязывания русскими новой войны. Он ответил: "Россия не может извлечь никакой выгоды из войны с Соединенными Штатами. Я думаю, что один из основных мотивов нынешней политики России — сохранение дружбы с Соединенными Штатами" *50.

Через три дня после вступления в должность в Пентагоне он написал Жукову теплое письмо, приглашая его приехать с визитом в США весной и выражая надежду, что многие другие советские официальные лица также посетят Америку, поскольку такие обмены содействуют взаимопониманию и доверию. Жуков ответил, что надеется приехать, и, в свою очередь, послал Эйзенхауэру новогодние подарки, среди которых была и шкура белого медведя. В марте 1946 года Жуков прислал Эйзенхауэру набор русских деликатесов. Эйзенхауэр поблагодарил его, снова пригласил посетить США и так закончил письмо: "Я по-прежнему считаю часы, проведенные в дружеских беседах с вами, одними из самых приятных и полезных в моей жизни" *51.

В апреле, однако, Жуков уехал из Берлина в Москву, откуда быстро был переведен командующим в Одессу. Битл Смит, которого Трумэн назначил послом в Москве, сообщил Эйзенхауэру, что Жуков впал в немилость. Ходили слухи, что одной из причин устранения Жукова была его дружба с Эйзенхауэром. Визита Жукова в США так и не будет.

Весь 1946 год Эйзенхауэр с тревогой наблюдал за быстрым ухудшением советско-американских отношений и разговорами в США о "неизбежности" конфликта между двумя системами. 11 июня Трумэн созвал совещание в Белом доме. Государственный секретарь и Комитет начальников штабов обсуждали возможность наступления русских в Европе. Такие разговоры раздражали Эйзенхауэра, поскольку он считал их необоснованными. "Я не верю, что красные хотят войны, — сказал он Трумэну. — Чего они могут добиться с помощью военного конфликта? Они получили практически все, что способны переварить" *52.

Его выводы основывались на практических соображениях, а не на догадках или вере в добрые намерения Советов. Он убедительно доказывал Трумэну, что у русских просто недостаточно сил для наступления. На том совещании и на других подобных он требовал доказательств, фактов. Что указывает на то, будто Россия готовится к внезапному наступлению на Западную Европу? Он знал из собственного опыта, какое колоссальное материально-техническое обеспечение требуется для такого наступления. Где доказательства наращивания ресурсов в Восточной Германии?

Месяц спустя Уильям К. Буллитт, бывший посол в России, прислал Эйзенхауэру экземпляр своей книги, посвященной мировым проблемам. Буллитт был убежденным приверженцем холодной войны и лидером антисоветской группировки в Государственном департаменте. Взгляды его были просты и тревожащими "Нападение Советского Союза на Запад находится на стадии гитлеровского вторжения в Чехословакию", — утверждал он. Связав таким образом Сталина и Гитлера, это сравнение становилось все более популярным в Вашингтоне, Буллитт без обиняков заявил: "Конечной целью России является мировое господство". Эйзенхауэр считал такие взгляды вздорными. Он ни на секунду не мог поверить в такое. Он сказал Смиту, что книга Буллитта "окарикатуривает Россию" и что он не может заставить себя дочитать ее *53. Не прочитал он и знаменитую статью Ф. Кеннана "Мистер X", в которой также говорилось о стремлении России к мировому господству.

Монтгомери придерживался тех же взглядов, что и Эйзенхауэр. Как начальник королевского Генерального штаба он писал Эйзенхауэру в начале 1947 года, что "советская нация очень, очень сильно измотана. Разрушения в России ужасающи, и страна не готова к ведению войны". Он считал, что русские не смогут вести большую войну в ближайшие пятнадцать — двадцать лет и что англоговорящие демократии должны строить с Советами дружеские отношения, а не засыпать их оскорблениями и угрозами. Эйзенхауэр ответил, что согласен с Монтгомери самым искренним образом *54.

Вера Эйзенхауэра в жизненную необходимость мира в сочетании с его верой в международное сотрудничество делала его убежденным сторонником Объединенных Наций, гораздо более убежденным, чем большинство его коллег и подчиненных. Он надеялся, что ООН создаст настоящие силы по поддержанию мира и что Соединенные Штаты будут в них представлены значительным контингентом. Одного из своих лучших офицеров, генерала Мэтью Риджуэя, он приписал к потенциальным силам по поддерживанию мира. Он был мудрым солдатом и не собирался лишаться атомной монополии, не убедившись в адекватности системы контроля на территории Советского Союза. Но он все равно продолжал верить, что рано или поздно ООН возьмет под свой контроль атомное оружие, ему это казалось лучшим выходом из положения.

События в мире, советские действия в Восточной Европе и общий интеллектуальный климат вокруг него разъедали веру Эйзенхауэра в активное сотрудничество с Советами. В Польше и других местах Советский Союз действовал с беспримерной жестокостью, игнорируя обещания, данные им в Ялтинских соглашениях, не препятствовать свободным выборам в Восточной Европе. Восточная и западная части Германии с каждой неделей все дальше и дальше уходили друг от друга в политике. В Совете Безопасности ООН США и СССР засыпали друг друга обвинениями. И в Греции, где шла гражданская война, чтобы поставить под свой контроль новые территории, СССР стал применять новую тактику — по словам Эйзенхауэра, "политическое давление и подрывные акции" *55. В феврале 1947 года поступило тревожное сообщение о том, что британцы, которые поддерживали греческих монархистов, объявили о своем возможном выходе из Греции. Трумэн и Государственный департамент отреагировали мгновенно, 12 марта Трумэн обнародовал доктрину сдерживания.

Эйзенхауэр побеседовал с Маршаллом, который к тому времени стал государственным секретарем и только что возвратился со встречи министров иностранных дел в Москве. Маршалл, который не менее Эйзенхауэра верил в сотрудничество между победителями как в основу лучшего мира и кого никак нельзя было назвать антисоветчиком, признался, что с русскими стало почти невозможно иметь дело. Громадную проблему, по мнению Маршалла, составляла Германия. Европейское возрождение, необходимое как с чисто гуманитарной точки зрения, так и для предотвращения расползания коммунизма, зависело от возрождения германской промышленности, но русские настолько боялись немцев, что не могли допустить восстановления Германии. Эйзенхауэр согласился с этим анализом и с более общим мнением Маршалла о том, что возрождение Европы крайне важно для благосостояния самой Америки.

"Я лично верю, — писал в своем дневнике Эйзенхауэр за месяц до объявления плана Маршалла, — что лучшее, что мы можем сейчас сделать, это ассигновать пять миллиардов долларов государственному секретарю и позволить ему тратить их для поддержки демократических движений там, где это диктуют наши жизненные интересы. Деньги следует использовать для поддержания саморазвивающихся экономик, а не просто для предотвращения голода" *56.

В середине 1947 года Эйзенхауэр медленно, неохотно, но верно двигался к позиции, характерной для приверженцев холодной войны. Он пришел к выводу, что русские агрессивны, хотя и не так, как Гитлер. В отличие от многих приверженцев холодной войны он не верил, что Советский Союз готовится к войне. Он продолжал настаивать, что мир важен и возможен, даже если в ближайшем будущем активное сотрудничество с русскими и маловероятно. В критериях тех дней он был "мягок" с русскими, гораздо мягче Трумэна, и менее склонен искать военных решений для проблем сосуществования.

1947 год принес приятное событие в личной жизни, в семье Эйзенхауэров появилась невестка. Джон, служивший в оккупационных частях в Вене, влюбился в Барбару Томпсон. Барбара тоже была из семьи военного, она была дочерью полковника и миссис Перси Томпсон. Приготовления к свадьбе заняли шесть месяцев. Айку нравилось делать вид, что он само спокойствие, особенно на фоне треволнений Мейми, но на самом деле он глубоко переживал, посылал Джону (в Вену на службу) длинные письма о приготовлениях, рассуждал о карьере Джона до и после свадьбы, о самой церемонии, выбирал маленький автомобиль, который собирался подарить молодоженам на свадьбу. В конце концов, Джон был его единственным сыном, и другой возможности побыть отцом жениха у него могло и не представиться.

Сама свадьба состоялась 10 июня 1947 года в церкви в Форт-Монроу, штат Виргиния. Уже через полтора месяца после свадьбы Айк начал намекать сыну, что внук всех очень обрадовал бы.

Со стороны казалось, что в 1947 году Эйзенхауэр был поглощен политикой, и особенно требованиями выставить свою кандидатуру на президентских выборах, что на самом деле раздражало его и представлялось совершенно невозможным. В течение войны он легко отмахивался от предложений баллотироваться в кандидаты. В 1946 году это уже было посложнее, поскольку значительно возросли и число, и серьезность людей и групп, предлагавших ему кандидатство. Журналисты часто задавали ему вопросы об участии в президентской гонке; им он обычно отвечал, что не может себе представить обстоятельств, при которых он занялся бы политикой.

В конце 1947 года Гарри Трумэн позвонил Эйзенхауэру на работу и — в соответствии с рассказом Эйзенхауэра — сделал ему самое поразительное предложение. Если Эйзенхауэр будет баллотироваться в президенты от Демократической партии, то он готов баллотироваться вместе с ним в качестве вице-президента. В то время шансы Трумэна на переизбрание казались нулевыми. Эйзенхауэр решил, что Трумэн хочет использовать его, чтобы вытащить демократов из ямы. Генерал не хотел иметь ничего общего с Демократической партией; его ответом было решительное "нет".

Большинство из тех, кто предлагал Эйзенхауэру участвовать в выборах, считали, что стоит ему согласиться, и победа у него в кармане. Эйзенхауэр с этим не мог согласиться. Без партийной поддержки, без политического опыта, без своей базы, без организации он не верил в свою победу. Он также не очень верил в размах своей популярности или же отказывался признать то, что видели другие.

В том, что он был искренен, говоря, что не хочет следовать примерам Вашингтона и Гранта, нет никакого сомнения, но он не мог убедить в этом других. Они считали его чересчур стеснительным. В дневнике он признавал, что даже его друзья не верили ему.

О его уверенности в себе свидетельствует тот факт, что он ни разу — ни публично, ни в частной переписке — не говорил, что не чувствует себя готовым к такой работе. Что он действительно не раз говорил, так это то, что он не хочет ее. Выступая 4 июля в Виксберге, штат Миссисипи, в то время когда внимание к его политическому будущему усилилось, он следующим образом ответил на соответствующий вопрос: "Я говорю прямо, недвусмысленно и со всей возможной убежденностью, что у меня нет политических амбиций. Я не хочу иметь с политикой ничего общего" *57. Но даже его брат Эдгар не поверил ему. Не поверил и Свед Хазлетт, который убеждал его обнародовать "недвусмысленное заявление на эту тему — такое, чтобы никто не посмел его оспорить!" *58.

Хазлетт и многие другие хотели чего-то вроде классического заявления Шермана: "Если меня назначат кандидатом, я не буду участвовать в предвыборной борьбе, а если изберут, не буду работать". Все другое рассматривалось ими как двусмысленное. Тот факт, что подобного заявления он не делал, вместе с его хорошо известным отношением к "долгу" как священному обязательству, а также широко распространенным убеждением, что его долг в том и состоит, чтобы стать лидером нации, — все это поддерживало бум Эйзенхауэра в стране.

Эйзенхауэру не нравилось его положение. Он питал искреннюю неприязнь к партизанской политике. Идея просить людей о поддержке была ему совершенно чужда, так же как и мысли о политических сделках, борьбе за выдвижение и выборы, распределении должностей и постов и обо всем остальном, что свойственно партийной политике. Но нация, от крупнейших бизнесменов и видных политиков до десятков тысяч бывших солдат и других обычных граждан, не позволяла ему сказать "нет". Настойчивость требований стать кандидатом заставляла его понять, что легкого выхода не существует, и в то же самое время понуждала задуматься о том, каково быть президентом. В конце концов, ему оставалось меньше года до отставки, и перспективы работы в гражданской жизни у него не было. Он признался Джону, что иногда задумывался о том, чтобы стать лидером нации. Но мечтания о президентстве весьма отличны от участия в президентских выборах, которое подразумевало политические обещания и сделки, противные душе Эйзенхауэра.

Выдвижение и выборы при всеобщей поддержке, с другой стороны, вещь совершенно иная. В этом случае, говорил он Битлу Смиту, он должен будет рассматривать службу в Белом доме в качестве долга. Он не думал, что это произойдет, но, если каким-то чудом так случится, он будет служить. Но он настаивал в письме Корнелиусу Вандербильту-младшему, который убеждал его участвовать в президентских выборах: "Никто со времени Вашингтона не избирался на политический пост без своего желания". Своему брату Милтону он говорил, что "мы не дети и знаем, что при политической партийной системе в этой стране только чудо может обеспечить искреннее выдвижение на партийном съезде" *59.

В январе 1948 года группа республиканцев из Нью-Гемпшира, вошедших в состав делегатов от своего штата, предложила Эйзенхауэру участвовать в первичных выборах 9 марта. Леонард Файндер, издатель манчестерской "Юнион лидер", поддержал Эйзенхауэра и обратился к нему с открытым письмом: "Никому не следует отрицать волю народа в подобных вопросах". Эйзенхауэр написал на копии письма Файндера: "Надо ответить, но я не знаю — как!"

Ему потребовалось больше недели, чтобы написать ответ Файндеру. Каждый вечер он приносил домой новые варианты и вносил в них множество изменений. 22 января он обнародовал свой ответ. Поскольку должность президента "со времени Вашингтона доставалась только тому, кто желал ее занять", и поскольку он уже говорил, что не имеет политических амбиций, он надеется на постепенное умирание бума Эйзенхауэра. Но этого не произошло. Он не опубликовал "смелое заявление", что не принимает выдвижения, потому что "подобное поведение граничило бы с вызовом" и потому что он не хотел, чтобы его обвинили в уклонении от исполнения долга. Но при приближении первичных выборов, чтобы люди зря не отдавали ему голоса, он решил прояснить свою позицию.

Он сделал это в звучной декларации: "Я убежден в необходимости подчинения военных гражданским властям, и, чтобы наши люди были уверены в поддержании такого подчинения, я считаю, что профессиональные военные в нормальном случае не должны претендовать на политические посты". Он продолжал: "Политика — это профессия, серьезная, сложная и, в лучших своих проявлениях, благородная". А закончил он так: "Мое решение уйти с политической сцены определенно и категорично" *60.

И тогда, и позднее многие считали, что, ответь Эйзенхауэр Файндеру по-другому, согласись он бороться за свое выдвижение, он был бы выдвинут Республиканской партией кандидатом и выиграл бы президентские выборы. Предположение это осталось непроверенным, но Эйзенхауэр сомневался в нем и, возможно, был прав. В 1948 году проводилось так мало первичных выборов, что, даже выиграй он все из них, он пришел бы на партийный съезд менее чем с половиной голосов делегатов. Ни Роберт Тафт, ни Томас Дьюи, основные республиканские кандидаты, не собирались сдаваться без боя. Принимая во внимание, какое сопротивление оказал Тафт Эйзенхауэру в 1952 году, весьма вероятно, что вместе с Дьюи они не допустили бы выдвижения Эйзенхауэра кандидатом в 1948 году. Именно это имел в виду Эйзенхауэр, когда сказал Милтону: "Мы не дети". Он понимал, что те, кто его поддерживал, — любители. Профессиональные политики, активно выступившие на его стороне в 1952 году, в 1948 году вокруг него отсутствовали. Ни энтузиазм любителей, ни результаты опросов общественного мнения (опросы Гэллапа показывали, что Эйзенхауэр оставался самой популярной личностью независимо от партийной принадлежности опрашиваемых) не заставили бы делегатов партийного съезда выдвинуть его в кандидаты.

Необходимо также заметить, что отказ Эйзенхауэра от попытки побороться за выдвижение в кандидаты в 1948 году казался тогда вообще отказом от борьбы за президентство. По его предположениям, республиканским кандидатом должен был стать Дьюи, которому предстояло выиграть выборы, а в 1952 году быть переизбранным снова. Ко времени выборов 1956 года Эйзенхауэру будет шестьдесят шесть лет, что, видимо, многовато для кандидата. Сказав "нет" в 1948 году, Эйзенхауэр считал, что говорит "нет" навсегда.

Реши он все же бороться за свое выдвижение в 1948 году, у него были бы отличные шансы преуспеть, причем от любой партии. Видимо, не будет большим преувеличением сказать, что в 1948 году Эйзенхауэр отказался стать Президентом Соединенных Штатов.

Одно из примечательных свойств бума популярности Эйзенхауэра заключалось в том, что сам он никому, даже ближайшим друзьям, не говорил, к какой партии он тяготеет. И демократы, и республиканцы равно считали, что такой приятный человек, как Эйзенхауэр, должен быть членом их партии. (Он сам знал об этом факторе своей популярности и понимал, что стоит ему обнаружить свое предпочтение, как он сразу же потеряет поддержку противоположной стороны.) Единственный член семьи Эйзенхауэров, кто был связан с вашингтонской политикой, — это Милтон, но он успешно служил и при республиканской, и при демократической администрации. Генерал Эйзенхауэр был достаточно осторожным, чтобы никогда не высказываться на темы внутренней политики, так что никто не знал, какова его позиция в этих вопросах. Его приверженность интернационализму была повсеместно известна, но в те времена к внешней политике обе партии часто относились похожим образом, поэтому ничего во взглядах Эйзенхауэра не выдавало его партийной принадлежности.

Как профессиональный военный он был обязан избегать комментариев на внутренние темы, что для него было привычно, хранить молчание по таким вопросам, как бюджетный дефицит, благосостояние людей, правительственное регулирование промышленности и сельского хозяйства или же расовые взаимоотношения. В то, во что он верил, он верил сильно, но взгляды его концентрировались в середине политического спектра. У него была склонность весьма эмоционально поддерживать те ценности, которые разделялись большинством, а такие ценности часто являются общими местами.

"Я свято верю в американскую форму демократии, — писал он в письме одному из своих старейших друзей Сведу Хазлетту, — в систему, которая уважает и защищает права индивидуума, наделяет его достоинством, вытекающим из факта его создания по образу и подобию высшего существа, и которая покоится на убеждении, что подобный тип демократии может действовать только на основе свободного предпринимательства" *61. Для циников все это звучало возвышенным трепом, и они были уверены, что имеют дело с обычным лицемерием. Но именно так Эйзенхауэр и выражался в частных посланиях к своим друзьям.

Когда Эйзенхауэр говорил или писал на международные темы, тут он стоял на более твердой почве и взгляды его были побогаче содержанием. Как уже отмечалось, он был твердым сторонником плана Маршалла еще до его объявления и остался им в дальнейшем. Сенатор Тафт этот план не поддерживал. Тафт говорил, что не стоит щедро "одаривать" Европу американскими деньгами. Как и большинство других республиканцев, Тафт считал, что европейцы слишком уж далеко зашли по пути к социализму и что они используют деньги плана Маршалла для национализации основных отраслей промышленности, включая и принадлежащие американцам заводы. Эйзенхауэр же подчеркивал объединительный характер плана, который требовал от европейцев совместных усилий, чтобы преодолеть разруху. В письме к Джеймсу Форрестолу в январе 1949 года он утверждал, что "возможный экономический союз" западноевропейских государств является необходимым условием успеха. Он добавляет, что "какое-то политическое согласие между европейскими странами должно быть достигнуто еще до того, как они будут готовы установить экономические отношения... Возможным практическим подходом к этому могло бы явиться создание Совместного комитета начальников штабов для изучения общих оборонительных проблем". Он писал, что "эти проблемы не моего ума дело, и мои идеи, возможно, безумны", но он знал, что для создания общего рынка предстоит преодолеть "громадные политические препятствия", и смотреть на это надо совершенно трезво *62. Эйзенхауэр считал, что необходимо начинать с какой-то формы оборонительного союза — на самом деле он предлагал то, что в будущем станет НАТО. Трумэн, естественно, согласился. В этой сфере Эйзенхауэр был намного ближе к позиции Президента, чем к позиции сенатора Тафта.

То же самое можно было сказать и о развитии его взглядов на Советский Союз. К осени 1947 года его отношение к Советам было практически таким же, как у Трумэна и других твердых сторонников холодной войны. Подавление русскими свобод в Восточной Европе, за которые Эйзенхауэр сражался во время войны, готовящаяся агрессия русских в Греции, Турции и Иране, их непреклонность в Германии и в ООН — все это усиливало холодную войну и заставляло Эйзенхауэра оставить надежду на дружеское сотрудничество с бывшими союзниками и готовиться к неизбежному конфликту между США и СССР.

"Россия вполне определенно пытается насадить коммунизм во всем мире", — писал он в своем дневнике в 1947 году. "Она провоцирует голод, беспокойство, анархию, считая, что они являются питательной почвой для распространения ее проклятой философии". Он чувствовал, что "мы находимся в преддверии битвы двух систем до уничтожения противника". Чтобы выиграть эту битву, США должны противодействовать экспансии русских как в виде прямой агрессии, так и в виде инфильтрации. Эйзенхауэр шел дальше политики сдерживания Трумэна и хотел "со временем отвоевать те районы, которые уже захвачены Россией", имея в виду, разумеется, oсвoбoждeниe восточноевропейских сателлитов. Кроме того, Америка должна была помочь восстановить Западную Европу с помощью плана Маршалла, поскольку без экономической стабилизации народы Западной Европы "обязательно станут добычей коммунизма, а если эту заразу не остановить, мы останемся изолированной демократией в мире, который контролирует враг". В своем дневнике он выразил эту мысль еще резче: "Для сохранения американской демократии единство более необходимо, чем даже в операции «Овер-лорд»" *63.

Хотя Эйзенхауэр полностью изменил свое отношение к России, он тем не менее не поддался истерии, которая охватила страну в начале холодной войны, и не считал русских суперменами. Когда Битл Смит, американский посол в Советском Союзе, написал из Москвы, что, если Америка будет тверда, "нам нечего бояться", Эйзенхауэр согласился с ним самым искренним образом. "Это печальная ошибка, — сказал он, — хотя бы на секунду забыть о мощи и силе нашей великой республики" *64.

14 октября 1947 года Эйзенхауэру исполнилось пятьдесят семь лет. Вскоре он оставит Пентагон (Трумэн обещал ему, что начальником штаба он будет не более двух лет). Он отверг для себя политическую карьеру. Как пятизвездный генерал он оставался на службе пожизненно, что приносило ему пятнадцать тысяч долларов в год. Но у него не было сбережений, собственности, акций или облигаций.

Чем он будет заниматься? Где будет жить? Всю свою сознательную жизнь он не должен был отвечать на эти главные жизненные вопросы — ответы за него всегда давала армия.

Предложений поступало много, даже слишком. Крупные корпорации приглашали его в качестве президента или председателя совета. Они предлагали "фантастические суммы", говорил Эйзенхауэр своему тестю, но "я ни при каких обстоятельствах не займу положения, в котором меня могли бы обвинить в "продаже имени" для рекламы той или иной корпорации" *65. Поэтому он считал, что лучше всего было бы занять пост президента какого-нибудь небольшого колледжа. После нескольких лет подобной работы он планировал совсем отойти от активной деятельности. Они с Мейми хотели поселиться в Сан-Антонио и проводить лето в северном Висконсине. Он знал небольшой коттедж на берегу озера, который им подошел бы. Эйзенхауэр попросил друзей поискать для него ферму в окрестностях Сан-Антонио. Он в конце концов нашел ферму по своему вкусу, но вынужден был отказаться от покупки ее из-за высокой цены. Никогда ранее не имея дела с ипотекой, он ежился от одной мысли о том, что ему предстоят постоянные выплаты в течение последующих двенадцати лет.

2 апреля 1946 года Эйзенхауэр выступил в музее искусств Метрополитен, а затем остановился в отеле "Уолдорф-Астория" как гость Тома Уотсона. Уотсон был членом комитета попечителей Колумбийского университета и подбирал кандидата на пост президента. Уотсон предложил этот пост Эйзенхауэру. Мгновенная реакция Эйзенхауэра была такова: Колумбийский университет ошибся в Эйзенхауэрах — им нужен Милтон Эйзенхауэр, который имеет большой опыт в вопросах образования. Нет, ответил Уотсон, Колумбийский университет хочет генерала. Эйзенхауэр сказал, что в ближайшие два года он будет занят другими вещами и поэтому не может рассматривать в настоящее время предложение Уотсона всерьез.

Спустя тринадцать месяцев Уотсон снова заехал к Эйзенхауэру. "К моему сожалению", писал Эйзенхауэр Милтону, Уотсон снова предложил пост в Колумбийском университете, подчеркивая "важность общественной службы, которую я могу исполнить на этом месте", и рисуя "самые розовые перспективы в том, что касается удобств, финансирования, вознаграждения и тому подобного". Эйзенхауэр повторил, что университету нужен Милтон; Уотсон повторил, что Колумбийский университет хочет генерала, и просил не затягивать ответ. Эйзенхауэр не любил, когда на него давили, и говорил Милтону, что, раз они хотят быстрого ответа, он ответит "нет" *66.

Уотсон уговаривал его принять предложение, которое остановило бы все спекуляции на будущей политической карьере генерала. Эта мысль очень нравилась Эйзенхауэру. Здесь необходимо заметить, что расхожее мнение о том, что Уотсон и другие состоятельные республиканцы из совета попечителей Колумбийского университета хотели заполучить Эйзенхауэра, чтобы готовить его к президентству, не имеет под собой никаких оснований. В ноябре 1947 года Уотсон "наставлял" Эйзенхауэра "не иметь ничего общего с политикой", кроме того, Уотсон и большинство колумбийских попечителей поддерживали Дьюи и ожидали его победы на выборах 1948 и 1952 годов *67.

Эйзенхауэр, принявший в своей жизни множество важнейших решений, это решение принимал очень болезненно. "Это было почти первое решение в жизни, которое было связано только со мной", — говорил он Смиту. И, принимая его, он "вынужден был бороться со всеми своими инстинктами" *68.

23 июня Эйзенхауэр написал в Колумбийский университет, что если он получит официальное предложение, то примет его. Он отмечал, что они с Мейми прошли через период большой внутренней борьбы и что при мысли о предстоящей жизни в Нью-Йорке иногда испытывали чувства, "близкие к смятению", но после долгих часов "углубленного и благочестивого размышления... мы поняли, что палец долга указывает в направлении Колумбийского университета". Он настаивал на том, чтобы до принятия хоть каких-то действий попечители подробно ознакомились с характером и объемом устных договоренностей между ним и Уотсоном. Эти договоренности включали в себя неучастие в учебном процессе и в поиске субсидий, минимум представительских функций и административных обязанностей.

Так что же он вообще собирался делать? По его собственным словам, он собирался тратить всю свою "энергию на авторитетное руководство советом и способствовать распространению либеральных идей — в университете и общеобразовательных понятий — в демократическом обществе". На таких зыбких основаниях Колумбийский университет пригласил Эйзенхауэра стать своим президентом с годовым окладом в двадцать пять тысяч долларов. Он согласился. Эйзенхауэр вступил в должность в актовый день университета в июне 1948 года *69.

В середине своего двадцатисемимесячного пребывания на посту начальника штаба Эйзенхауэр записал в своем дневнике: "Это был для меня самый трудный период, неудачи и разочарования по числу заметно превосходили успехи". В октябре 1946 года он жаловался: "Моя жизнь — это сплошная череда проблем с личным составом, бюджетом и планированием армии, и этим я уже сыт по горло" *70.

Поэтому он был рад уступить свой пост Брэдли. Церемония передачи полномочий происходила 7 февраля 1948 года. Перед тем как совсем покинуть свой кабинет, Эйзенхауэр продиктовал последнее послание. Оно было адресовано "Американскому солдату". В нем он говорил о своих почти сорока годах службы, о своей гордости за армию и ее свершения, о том, как он доволен своей карьерой. Послание заканчивалось следующими словами: "Я не могу в этот день не сказать солдатам — тем, кто уже оставил армию, и вам, носящим форму, — что самой большой моей гордостью всегда будет то, что я служил с вами" *71.

Затем он прошел через весь зал к секретарю военного ведомства, где передал под присягой полномочия Брэдли. Президент Трумэн прикрепил к медали Эйзенхауэра "За отличную службу" третью дубовую ветвь. По ранее достигнутой договоренности Эйзенхауэры должны были оставаться в Особняке номер один до самого переезда в Нью-Йорк в мае. Через несколько дней после вступления Брэдли в должность Эйзенхауэр купил новую машину — "крайслер". Торговец пригнал ее в Форт-Майер. После согласия Мейми Эйзенхауэр тут же выписал чек на всю сумму сразу. Затем он взял Мейми за руку и, указывая на седан, сказал: "Дорогая, это все, что я заработал за тридцать семь лет службы в армии, с тех пор как юношей сел на поезд в Абилине". На эту покупку он истратил все свои деньги *72.

Однако перспективы его ожидали отличные. Кроме военного оклада и денег, которые он вскоре будет получать от Колумбийского университета, он наконец выкроил время — с февраля по май 1948 года — для написания своих воспоминаний. Издатели обращались к нему с подобными предложениями и в 1946, и в 1947 годах. В декабре Дуглас Блэк, президент "Даблдей", и Уильям Робинсон из "Нью-Йорк геральд трибюн" (Эйзенхауэр полюбил его с первого взгляда, и они вскоре стали близкими друзьями) стали убеждать генерала, что написать воспоминания — его долг перед историей*73. Ранее разговоры с издателями были для Эйзенхауэра головной болью, он не мог разобраться во всех этих опционах, правах на первое издание, на переиздание, на экранизацию, на перевод и тому подобном. Предложение Блэка и Робинсона привлекало его гораздо больше — это была простая сделка, в которой ему предлагали заплатить одну большую сумму сразу за все права. Несколько дней спустя Эйзенхауэр обнаружил, что предлагаемая ему сделка еще выгоднее, чем казалась ему вначале, потому что Джозеф Дэвис, который выполнял роль неофициального юриста Эйзенхауэра на этих переговорах, посоветовал, чтобы Эйзенхауэр заплатил налог на общую прибыль, а не на индивидуальный доход.

Это казалось неправдоподобной удачей, и Эйзенхауэр проверил сведения у заместителя министра финансов, который подтвердил правоту Дэвиса. Как непрофессиональный писатель Эйзенхауэр мог заплатить один только налог на общую прибыль, если он продавал рукопись во всей ее целокупности со всеми побочными правами. Это часто делалось и ранее, заверило Эйзенхауэра Министерство финансов. На этих условиях Эйзенхауэр согласился написать свои воспоминания. Блэк и Робинсон заплатили ему 635 000 долларов; 158 750 он выплатил в качестве налогов; оставшиеся полмиллиона (почти) сделали его состоятельным человеком.

Когда Эйзенхауэр закончил рукопись и передал ее редакторам, он сказал своим издателям, что, видимо, взвалил на их плечи непомерную тяжесть. Они с улыбкой ответили, что, напротив, считают подписанные условия чересчур выгодными для себя. И это была правда. Получившаяся в результате книга выдержала множество различных изданий и была переведена на двадцать два иностранных языка. Она была продана в миллионах экземпляров; по некоторым оценкам, в

XX веке большими тиражами выходили только Библия и труды доктора Бенджамина Спока. При обычном контракте издатели заплатили бы Эйзенхауэру в качестве авторского гонорара гораздо большую сумму, чем та, что они выплатили единовременно; и даже после уплаты налогов на индивидуальные доходы Эйзенхауэр получил бы больше первоначального полумиллиона. Так что основную выгоду от сделки получил издатель, а не Эйзенхауэр.

Готовясь к написанию текста, Эйзенхауэр перечитал "Воспоминания" Гранта. Это была наилучшая модель для подражания, и Эйзенхауэр прекрасно ею воспользовался. Он собрал все свои письма военной поры, отчеты, дневниковые записи и другие документы. Он нанял трех секретарей и сразу после сдачи дел Брэдли засел за писание. А точнее, за диктовку. Он обычно начинал работу в семь утра, сразу после завтрака. За ленчем к нему часто присоединялись редакторы. Диктовать он продолжал до одиннадцати часов вечера. По шестнадцать часов в день он работал большую часть февраля, весь март и апрель. Это был блиц, как он сам выражался, и очень немногие люди его возраста были способны на такое. Да и более молодые тоже — его решительность, самодисциплина и умение концентрироваться были исключительными. Он никогда не жаловался на такой темп работы, на самом деле ему было приятно воскресить военное время, да и деньги, которые ждали его после окончания работы, — деньги, на которые они с Мейми смогут купить себе дом в будущем, — служили хорошим стимулом для работы.

Сама книга, "Поход в Европу", опубликованная в конце 1948 года, была встречена почти единодушным одобрением критиков, которые отмечали скромность автора, его беспристрастность, искренность, такт и гуманность. Книгу назвали лучшими американскими военными воспоминаниями (делая исключение разве что для Гранта) и "лучшей работой солдата-историка со времен Цезаря и его комментариев" *74. "Поход в Европу" не только дал Эйзенхауэру финансовую безопасность; эта книга выдержала испытание временем (она по-прежнему продавалась и в 80-х годах) и существенно подкрепила популярность Эйзенхауэра. Это была книга, достойная автора и его службы отечеству.