Эйзенхауэр. Солдат и Президент

МАККАРТИ И ВЬЕТНАМ

В вопросах внутренней политики Эйзенхауэр не был ни реакционером, ни реформатором, а скорее находился посередине. В результате некоторые его умеренные политические решения вызвали недовольство как консерваторов, так и либералов, однако получили поддержку общественности и большинства в Конгрессе. Например, Айк отверг предложение Трумэна о национальной системе страхования здоровья, а также не согласился с позицией Американской медицинской ассоциации, что федеральное правительство вообще не должно заниматься вопросами здравоохранения. Эйзенхауэр попросил подготовить законодательный акт, который позволил бы обеспечить федеральную поддержку частным страховым компаниям, занимавшимся страхованием здоровья. Он был против высоких страховых тарифов, и ему удалось удержать их на низком уровне. Он хотел, чтобы строительство и эксплуатация атомных электростанций осуществлялись частными компаниями по лицензиям, выдаваемым Комиссией по атомной энергии, и он добился этого. В 1954 году в День труда* в Шиппингпорте, штат Пенсильвания, состоялась торжественная церемония по случаю начала строительства первой атомной станции в Америке.

[* Первый понедельник сентября.]

Наиболее значительная победа в законодательной сфере была достигнута Эйзенхауэром в вопросе социального страхования. Он пытался в 1953 году расширить систему страхования, но не получил поддержки. Год спустя он вновь поставил этот вопрос. В связи с приближением ноябрьских выборов ** конгрессмены-республиканцы были настроены скорее на совершенствование системы, чем на ее разрушение. Поэтому законопроект, который поддерживал Эйзенхауэр, был принят. Он предусматривал увеличение льгот по социальному страхованию и его распространение на десять миллионов человек, которые прежде его не имели. Он добился выделения средств на участие Америки в реконструкции транспортного водного пути по реке Св. Лаврентия. Он также сумел провести законопроект о пересмотре системы налогов, который не уменьшал налоговые ставки, но увеличивал удержание, благодаря чему удалось сократить налоги в 1954 году на 7,4 млрд долларов. Сокращение расходов на вооружение позволило ему выйти на сбалансированный бюджет, несмотря на уменьшение поступлений от налогов.

[** Переизбирается часть членов Конгресса.]

Весной 1954 года страна вступила в полосу послекорейского экономического спада, неглубокого по масштабам. Эйзенхауэр был настроен решительно — снять с Республиканской партии ярлык "партии депрессии". Он неоднократно предупреждал членов своего Кабинета и республиканских лидеров Конгресса, что нельзя позволять "навешивать ярлыки, как это случилось с г-ном Гувером, — несправедливо или из-за того, что он ничего не делал, чтобы помочь в экономически тяжелые времена" *1. Эйзенхауэр затрачивал массу времени на изучение состояния экономики совместно со своим главным экономическим советником д-ром Артуром Берном и его коллегами. Он был готов принять решительные меры, если уровень безработицы значительно превысит 5 процентов (в 1953 году эта цифра составляла 2,9, а в 1954 году поднялась до 5,5).

К счастью для Эйзенхауэра и республиканцев спад продолжался недолго. Было ли быстрое восстановление экономики результатом политики Администрации или простым везением, в основе которого была присущая американской экономике сила, осталось неясным. Во всяком случае, республиканцам удалось избежать депрессии, похоронив по крайней мере часть страхов, так широко распространившихся после 1929 года, когда понятие "республиканская администрация" ассоциировалось с высоким уровнем безработицы и беззаботным правительством. В области экономики Эйзенхауэр был близок к достижению своих основных целей: сбалансированному бюджету, нулевой инфляции, сокращению налогов, систематическому росту валового национального продукта и низкому уровню безработицы.

Ни в коем случае нельзя считать, что его отношения с Конгрессом были безоблачными. Попытка подорвать влияние Маккарти, игнорируя его, не удалась. Имя Маккарти по-прежнему доминировало в газетных заголовках и звучало на пресс-конференциях в Белом доме. Эта ситуация вызывала у Эйзенхауэра неподдельное беспокойство; в меру своего понимания и чувств он осуждал средства массовой информации. Он сказал Биллу Робинсону: "В данном случае перед нами личность, которая своей известностью и влиянием на современную политическую жизнь целиком обязана средствам массовой информации Америки"; Эйзенхауэр жаловался, что "теперь эти же самые средства массовой информации ищут кого-нибудь, кто мог бы свалить их собственного ставленника"*2. Он хотел, чтобы пресса была составной частью его команды, работала вместе с ним на благо страны так же, как она была рядом с ним во время войны.

Рассуждая реалистично, Эйзенхауэр ждал от прессы как минимум объективной информации. В конце января в Белый дом на уик-энд приехал Эллис Слейтер. За завтраком в воскресенье оба государственных деятеля просматривали газеты. Слейтер записал в дневнике: Эйзенхауэр "заметил, что после двенадцати лет общественной жизни, когда он имел возможность знать всю подноготную событий, описываемых в новостях, он почти пришел к выводу, что по любому вопросу журналисту практически невозможно получить объективную исходную информацию" *3.

Типичным примером было дело министра армии Роберта Т. Стивенса, который "сдался" Маккарти. Начало этого инцидента связано с различными расследованиями, проводившимися Маккарти, о проникновении коммунистов в армию, в результате которых было обнаружено, что призванный в армию зубной врач д-р Ирвинг Пересс является "коммунистом по пятой поправке" к Конституции. И хотя Пересс отказался подписать обязательство соблюдать лояльность или отвечать на вопросы Маккарти на слушаниях, он был повышен в чине (это было требованием закона о призыве врачей в армию) и уволен в отставку с почетом. Маккарти пришел в ярость и вызвал для дачи показаний генерала Ральфа Цвикера, начальника форта Килмер. Почти весь февраль во внутренних новостях доминировал единственный вопрос, заданный Маккарти Цвикеру: "Кто отдал приказ о повышении в звании Пересса?" Цвикер заявил, что ничего об этом не знает. Маккарти запугивал Цвикера, разговаривая с ним в надменно-грубой форме — мол, у генерала "мозги хуже, чем у пятилетнего ребенка", и "он не подходит" для своей формы. После этого Стивене приказал Цвикеру больше на вопросы не отвечать. Тогда Маккарти вызвал Стивенса на заседание комитета для дачи, показаний. 24 февраля Стивене и Маккарти оказались вместе на ленче в сенатском офисе Эверетта Дирксена. И там Маккарти пообещал Стивенсу прекратить оскорбления свидетелей в обмен на его разрешение продолжить дачу Цвикером устных показаний и публикацию "фамилий всех, кто был причастен к повышению в должности Пересса и его почетному увольнению из армии" *4.

Когда Стивене и Маккарти появились вместе, репортеры и фотографы уже ждали их. Маккарти объявил, что Стивене и его подчиненные продолжат свое участие в слушаниях. Маккарти даже не упомянул, как он, в свою очередь, обещал вести себя, а Стивене не подумал указать на это обстоятельство прессе.

Когда газеты раструбили всю эту историю, Эйзенхауэр и его Администрация сдались. В газете "Нью-Йорк Таймс" статья была опубликована под заголовком: "Стивене склоняется перед Маккарти по приказанию Администрации. Он сообщит дополнительные данные по делу Пересса". Эйзенхауэр, возвратившись из поездки в Калифорнию, где он выступал с речами, был "очень рассержен и сыт по горло". Хэгерти отметил в своем дневнике: "Это его армия, и ему совсем не нравится тактика Маккарти". Эйзенхауэр поклялся: "Этот парень, Маккарти, попадет с этой историей в серьезную неприятность. Я не намерен отнестись к ней спустя рукава... Он полон амбиций. Он хочет быть президентом. Но он ни при каких обстоятельствах не окажется на этом месте, если мои слова что-либо значат" *5.

За кулисами событий Эйзенхауэр встретился с Дирксеном и сенатором Карлом Мундтом, добиваясь от них обещания заставить Джо вести себя должным образом. Однако куда большее значение имел его телефонный звонок Браунеллу. Тема разговора — право комитета Конгресса рассылать судебные повестки, обязывающие являться для дачи показаний. "Я полагаю, что президент может отказаться исполнить это требование, — сказал Эйзенхауэр, — но когда дело касается нижестоящих сотрудников офиса, я не знаю, какой дать ответ. Мне нужна короткая памятная записка по прецеденту, чтобы знать, как поступать в подобном случае" *6. После этого Эйзенхауэр подготовил основу единственной серьезной акции против Маккарти — запрет доступа к персоналу и документам исполнительной власти.

3 марта на пресс-конференции Эйзенхауэр зачитал заранее подготовленное заявление. Он сказал, что в деле Пересса армия допустила "серьезные ошибки", что она корректирует свои процедуры и что Стивенс пользуется полным его доверием. Затем он порассуждал о маккартизме ("противодействуя коммунизму, мы нанесем поражение самим себе, если будем использовать методы, не соответствующие американскому чувству справедливости"), об армии ("армия лояльна и предана") и о Конгрессе (обязанность которого "видеть, чтобы его процедуры были надлежащими и справедливыми"). Заверив присутствующих в своей "бдительности против внутренних подрывных действий любого рода", Эйзенхауэр коротко закончил: "...и это мое последнее слово по любому вопросу, пусть даже тесно связанному с этим делом" *7.

Маккарти ответил в течение часа. Он объявил с вызывающим видом: "...если глупый, самонадеянный и безмозглый человек, обладающий властью, окажется виновным при рассмотрении его дела в нашем комитете, то он будет публично разоблачен. Что касается меня, то я считаю: звание генерала не дает никаких преимуществ". Затем в классическом стиле маккартизма, продемонстрированном самим автором, он сказал: "По-видимому, Президент и я теперь согласны с необходимостью избавления от коммунизма". Для того чтобы его сторонники поняли суть дела, он публично через полчаса вычеркнул из своего заявления слово "теперь" *8.

Тем не менее Эйзенхауэр воздержался от какой-либо прямой атаки на Маккарти. Он продолжал советовать республиканским лидерам в Сенате, в частности Ноулэнду, Дирксену и Мундту, вести слушания по делу "Армия — Маккарти" (которые должны были вот-вот начаться) спокойно и объективно. В официальном меморандуме, направленном членам своего Кабинета, он писал: "Каждый руководитель, включая и меня, должен помнить свои обязанности перед подчиненными. Они состоят из... защиты этих подчиненных, с использованием всех юридических и других законных средств, от нападок на личность, поскольку иначе они могут оказаться беспомощными"9. И это все, на что он решился. Он верил, что маккартизм был основан на страхе, что страх исчезнет, и Маккарти потеряет силу и влияние, когда нация сконцентрирует внимание на действительно важных проблемах.

В большей части писем, которые получал Эйзенхауэр о Маккарти, говорилось: "...в его силе есть что-то такое, что способно разрушить нашу систему правления". Он презрительно фыркнул на такие подозрения: "Когда подобное заявление делается в такой неприкрытой форме, как эта, оно мгновенно становится смехотворным". Он также с насмешкой отнесся к утверждению Адлая Стивенсона, "что Республиканская партия состоит из двух частей: одна половина — Эйзенхауэр, другая — Маккарти". Когда на пресс-конференции Эйзенхауэра попросили прокомментировать это заявление, он ответил: "Рискуя показаться эгоистом, я скажу — «чепуха»" *10.

Таким образом, Эйзенхауэр вновь решил: Маккарти не представляет большой угрозы ни для страны, ни для партии, как многие считали. Что же касается сил, которые Маккарти представлял, и методов, которые он использовал, то это было другое дело. " В Республиканской партии есть некая реакционная группа лиц, которая ненавидит и презирает все то, за что стою я", — сказал он Робинсону. Если бы республиканские лидеры выполняли свои обязанности так, как надо, считал он, то влияние Маккарти уже давно ограничилось бы его собственной сферой. Особенно его разочаровал Ноулэнд. Эйзенхауэр так писал о лидере большинства в Сенате: "Жаль, что его мудрость, рассудительность, такт и чувство юмора находятся далеко позади его честолюбия". А вообще о методах Маккарти Эйзенхауэр высказался кратко: "Я презираю их" *11.

Тем не менее он считал, что многие близкие его друзья, призывавшие публично заклеймить Маккарти какими-нибудь обидными прозвищами, были не правы — это лишь превратит "президентство в насмешку и в конце концов сделает граждан нашей страны действительно несчастными". Вместо того чтобы высказываться по этому поводу, он продолжал следовать принципу, которого придерживался всю жизнь и о котором так часто и горячо говорил: "Избегать публичного упоминания любой фамилии, за исключением случаев, когда это делается с добрым намерением или в подтверждение того же; всю критику приберегите для частных собраний; на публике говорите о людях только хорошее" *1|2.

Здравая позиция, но Эйзенхауэр следовал и другим принципам, и один из них — лояльность. В конце концов, он был не только главнокомандующим, но также бывшим начальником штаба армии, на которую так злобно нападал Маккарти. Он был верховным главнокомандующим в 1944 году; по его приказу генерал Цвикер, выпускник академии в Уэст-Пойнте, начальник штаба 2-й дивизии, высадившийся на берег с морским десантом в день "Д", был ранен и награжден орденом. После войны Цвикер сделал отличную карьеру. Теперь Эйзенхауэр стоял рядом с Цвикером, о котором Маккарти говорил, что он недостоин носить военную форму. Можно было подумать: подобные нападки на такого рода людей побудят Эйзенхауэра к действию. Он сам как-то сказал (о лидерах республиканцев в Сенате): "Они, по-видимому, сами не представляют, когда наступает такой момент, что уговоры надо оставить и начать бороться до конца. Каждый человек, рассчитывающий стать настоящим лидером, должен быть готов к борьбе, если такой момент наступит; если же он не готов к этому, люди в конце концов станут игнорировать его" *13. И все же, несмотря на крайне вызывающие провокационные заявления Маккарти, Эйзенхауэр не мог отказаться от своего "мягкоречия".

Следующий скандал разразился, когда Маккарти объявил: он будет продолжать участвовать в заседаниях комиссии с правом голоса, несмотря на то что сам находился под следствием, как и армия (которая обвинила Роя Кона, советника в подкомиссии у Маккарти, в использовании своего положения — оказании давления с целью получения определенных привилегий для Дэвида Шайна, своего бывшего партнера, призванного в армию). На брифинге перед пресс-конференцией мнения советников Эйзенхауэра по поводу того, как же отреагировать в данном случае, разделились. Джерри Пирсонс, наиболее консервативный из советников, хотел, чтобы Президент заявил: вопрос о том, может или не может голосовать Маккарти, должен решаться Сенатом. Хэгерти, Катлер и другие утверждали, что Президент является моральным лидером нации, и если он не возвысит свой голос, то "будет сражен этим одним голосом". Эйзенхауэр прервал их спор: "Послушайте, я сам точно знаю, что собираюсь сказать. Я собираюсь сказать, что Маккарти не может сидеть в качестве судьи. Я уже принял решение: с Джо невозможно иметь дело, и к черту все попытки к достижению компромисса!" *14

Однако на пресс-конференции он все-таки не поставил вопрос так жестко. "Я категорически заявляю, — сказал он, — что в Америке человек, являющийся прямой или косвенной стороной в споре, не может выступать в качестве судьи своего собственного дела, и я полагаю, что никто из руководства не может избежать ответственности за попрание этой традиции" *15. С таким заявлением никто не мог не согласиться; Маккарти был "отшлепан" и отказался от своего требования иметь голос, но он все же сохранил свое право подвергать перекрестному допросу свидетелей. Ну и конечно, он сохранил свое право направлять повестки с вызовом на расследование.

Вот этот последний пункт вызывал беспокойство у Эйзенхауэра. Он не хотел, чтобы Маккарти в состоянии своей перманентной ярости требовал вызова к себе на ковер сотрудников исполнительного аппарата Президента, и тем более, чтобы их ответы протоколировались. Президент настаивал на своей точке зрения: маккартизм основан на страхе, однако не хотел признать, что и сам он испытывал страх. Он опасался, что Маккарти сможет раньше него знакомиться с протоколами допросов правительственных служащих, попавших в его сеть. 29 марта он опять попросил Браунелла подготовить заявление, которое можно использовать в случае, если ему придется приказать своим подчиненным не являться на вызов Маккарти.

Но самые большие опасения у Эйзенхауэра были связаны с делом Оппенгеймера. Указание Эйзенхауэра лишить Оппенгеймера допуска к совершенно секретным делам до окончания результатов расследования было дано как секретное поручение, но слухи о нем неминуемо стали просачиваться. Больше всего тревожило Эйзенхауэра обвинение, выдвинутое Маккарти, что разработка водородной бомбы была задержана на восемнадцать месяцев, "потому что в правительстве были красные". Это утверждение Джо делало положение Оппенгеймера весьма неприятным.

"Мы должны двигаться быстро, — писал Хэгерти, — до того как Маккарти нарушит ход расследования дела Оппенгеймера, в противном случае будет скандал". Хэгерти был обеспокоен возможным влиянием этого дела на мнение общественности: "Это только вопрос времени: сначала кто-нибудь докопается до него, а потом все раздуют его широко, — если это произойдет, то здесь у нас будет самая величайшая новость — настоящая сенсация" *16. Эйзенхауэр же опасался чего-то большего, чем влияния на общественное мнение; он гадал, как это может отразиться на моральном состоянии американских ученых и на состоянии обороны страны.

Важность, которую Эйзенхауэр придавал недопущению Маккарти к делу Оппенгеймера, лучше всего иллюстрируется таким фактом: в течение трех дней, с 9 по 11 апреля, Президент большую часть времени затратил на вопросы, связанные с этим делом. Страусс передал Президенту информацию, из которой совершенно ясно следовало: Оппенгеймер действительно старался задержать проект по разработке водородной бомбы. Эйзенхауэра особенно не волновали ни политические убеждения жены Оппенгеймера или его брата и супруги, ни даже то, что Оппенгеймер лгал под присягой о своих связях. Эйзенхауэр уважал ученого за его достижения и считал, что такому выдающемуся человеку должна быть предоставлена максимальная свобода "дрейфа" с учетом особенностей склада его ума, в том числе и в вопросах политики; на Эйзенхауэра произвели большое впечатление моральные аргументы Оппенгеймера против разработки водородной бомбы.

Но Эйзенхауэр счел непростительным поведение Оппенгеймера, когда тот не присоединился к группе, созданной после принятия Трумэном решения о начале разработки водородной бомбы. Еще хуже было то, что он старался затормозить проект. Эйзенхауэр распорядился отстранить Оппенгеймера от всех контактов с Комиссией по атомной энергии, так как было нежелательно, чтобы он имел возможность распространять среди ученых сомнения морального порядка. Отстранение Оппенгеймера от работы в КАЭ следовало проводить с большой осторожностью, учитывая уникальность его личности и престиж среди коллег-ученых, людей, от которых зависела судьба гонки ядерных вооружений. Эйзенхауэр также не хотел позволить Маккарти создать впечатление в стране, что все ученые являются предателями. "Мы должны осуществить эту операцию, чтобы не превратить всех наших ученых в красных, — сказал Эйзенхауэр Хэгерти, — а именно это и постарается, по всей вероятности, сделать этот чертов Маккарти"*17.

Как отмечает Хэгерти, трудности усугублялись еще и тем, что "Маккарти знал об этом деле, но Никсон уговорил его, с учетом интересов безопасности, не давать ему ход раньше". Как и Эйзенхауэр, Хэгерти понимал, что Маккарти, "будучи прижатым к стене, очень даже просто может попытаться выпутаться из этого положения, забрызгав грязью Оппенгеймера"*18. Поэтому Эйзенхауэр решил немного отступить или — точнее — не прижимать больше Маккарти к стенке. Он не давил на сенатора, позволил событиям идти своим чередом и даже не обращал внимания на его грубые оскорбления в адрес Цвикера, надеясь, что Маккарти не будет чувствовать себя настолько плотно прижатым к стенке, что начнет расследование против Оппенгеймера. Когда Эйзенхауэра спросили на пресс-конференции, что он думает по поводу обвинения Маккарти о задержке на полтора года работ по созданию водородной бомбы, Эйзенхауэр ответил: мол, ничего об этом не знает. "Что касается меня, то я никогда не слышал ни о какой задержке, никогда". Даже в мемуарах, написанных после выдвинутых против Оппенгеймера обвинений, что его удалили из КАЭ, потому что он был против разработки водородной бомбы, Эйзенхауэр утверждает: "Конечно, я... не придал значения этому факту".

В своих мемуарах Эйзенхауэр также пишет, что его основная забота в связи со слушаниями дела "Армия — Маккарти" заключалась в том, чтобы они проходили с "минимальной рекламой и с максимальной быстротой"*19. Совершенно очевидно, однако: этого ему не удалось. Но истинная его цель заключалась в том, чтобы держать Маккарти на расстоянии от Оппенгеймера и не допустить дебатов среди американских ученых, является ли морально оправданным создание водородной бомбы по заказу правительства. В достижении этой цели он добился потрясающего успеха.

Слушания начались 22 апреля и тянулись два месяца. Они транслировались по национальному телевидению, собрав огромную аудиторию завороженных зрителей. Маккарти получил максимальную рекламу, даже чрезмерную, и минимальную скорость слушания дела. Сенатор поставил сам себя в невыносимое положение. Единственное, что он мог сделать, — дискредитировать себя перед самой большой аудиторией за всю его карьеру. Эйзенхауэр наблюдал за телеспектаклем с замиранием сердца, как и все остальные. "Аргументы, фигурирующие в деле Маккарти против армии, и то, как это дело подается средствами информации, вызывают почти отвращение, — сказал он Сведу Хазлетту. — Грустно, что я должен испытывать чувство стыда за Сенат Соединенных Штатов"*20. Весна медленно вступала в свои права, а он с удовлетворением продолжал наблюдать, как Маккарти совершал акт своего собственного повешения, и был невероятно доволен: вопрос о водородной бомбе на слушаниях ни разу не был затронут.

Проблемы, связанные с водородной бомбой, находились в самом центре внимания Президента. 1 марта Комиссия по атомной энергии произвела взрыв ядерного устройства мощностью в несколько мегатонн на острове Бикини. Взрыв этот под кодовым названием "Браво" был первым из запланированной серии, получившей название "Кастл"*. Эйзенхауэр дал согласие на проведение серии взрывов после заявления Страусса о том, что русские, вероятно, опередили США в разработке технологии создания водородной бомбы. Устройство, которое КАЭ взорвала в ноябре 1952 года, из-за своих больших габаритов не могло доставляться самолетом, в то время как русские, по-видимому, достигли этой цели при проведении своих испытаний. Американским ученым необходимо было мобилизовать все силы, и в этом — одна из причин, почему Эйзенхауэра не покидало беспокойство: дело Оппенгеймера могло открыться как раз в тот момент, когда Соединенные Штаты были готовы начать серию испытаний "Кастл"*.

[* Кастл — по-английски "твердыня".]

Эйзенхауэр хотел, чтобы проведение этих испытаний держалось в секрете, но это оказалось невозможным. Существовало много проблем, и одна из них — случай с японским рыболовным судном, накрытым радиоактивным облаком. Члены команды получили лучевую болезнь, а правительство и народ Японии выражали гневный протест. 24 марта на пресс-конференции Эйзенхауэр решил: он должен ответить на настойчивые вопросы о воздействии радиации, несмотря на обещание Хэгерти сказать репортерам, что необходимо подождать до возвращения Страусса с испытательного полигона в Тихом океане. Эйзенхауэр сказал представителям прессы: "Совершенно очевидно, что на этот раз должно было произойти что-то такое, с чем мы раньше никогда не сталкивались из-за отсутствия опыта, что должно было стать неожиданным для ученых и удивить их. Строго говоря, Соединенные Штаты должны принять меры предосторожности, которые ранее никогда не принимались"*21.

Признание Президента дало пищу журналистам для предположений — мол, испытание водородной бомбы вышло из-под контроля, а взрыв не был управляем. Вслед за этим 30 марта КАЭ, отказавшись от своих попыток скрыть основные испытания, объявила, что утром этого дня был проведен второй взрыв. В заголовках новостей средств массовой информации появилась еще большая обеспокоенность. Между тем Страусс возвратился в Вашингтон и 31 марта вместе с Эйзенхауэром появился на пресс-конференции. Эйзенхауэр попросил Страусса сначала зачитать подготовленное заявление, "рассеивающее страхи, что испытание бомб вышло из-под контроля", затем ответить на вопросы относительно "Браво" и, наконец, постараться успокоить людей.

Страусс заявил журналистам, что испытания находились под постоянным контролем, что только из-за изменения направления ветра радиоактивное облако вынесло на японское рыболовное судно, что слухи о зараженных тунцах и радиоактивных облаках, двигающихся на Японию, — ложные, а общая опасность от выпадения радиоактивных осадков сильно преувеличена. Радиоактивность быстро исчезнет, а выигрыш для Соединенных Штатов, с военной точки зрения, останется надолго. Народ должен "возрадоваться", говорил он, что испытания оказались столь успешными и, благодаря им, "наш военный потенциал увеличился колоссально".

Это возбудило любопытство репортеров, и один из них спросил, какую максимальную мощность может иметь водородная бомба. Страусс ответил: "Она может быть такой мощности, какой вы захотите, в зависимости от военных требований, говоря другими словами, можно изготовить такую водородную бомбу, что одной ее будет достаточно, чтобы полностью уничтожить город". Шум, возгласы "что?", "какой величины город?" заполнили зал. "Любой город", — ответил Страусс. "Любой город, и Нью-Йорк также?" — "Да, все его деловые районы", — последовал ответ*22.

По пути в Овальный кабинет Эйзенхауэр сказал Страуссу: "Левис, я бы не ответил на этот вопрос таким образом". Вместо этого, по мнению Президента, Страусс должен был сказать репортерам: "Подождите показа кинофильма". Он имел в виду фильм, который КАЭ сделала о проекте "Браво". Эйзенхауэр подчеркнул, что не возражает против правды, но... "Пусть бы сначала все посмотрели этот фильм, — сказал он Хэгерти. — Цель фильма — дать каждому возможность оказаться в эпицентре взрыва". Позднее под влиянием Страусса он изменил свое мнение и не разрешил показывать фильм из-за опасения еще больше напугать людей*23.

Между тем дело Оппенгеймера приобрело широкую огласку. Комиссия, на которую Эйзенхауэр возложил обязанность провести расследование обстоятельств дела, сообщила, при голосах два — за и один — против, что, хотя Оппенгеймер и не проявлял нелояльности, у него "фундаментальные дефекты характера", поэтому она рекомендовала лишить его допуска к секретным работам. (Позднее КАЭ голосами четыре — за, включая и Страусса, один — против утвердила эту рекомендацию.) Публикация рекомендации комиссии соответствовала цели Хэгерти — превратить весь запал Маккарти в деле Оппенгеймера в газетные заголовки, и не более. Однако эта рекомендация положила начало раскола в американских научных кругах, которого так опасался Эйзенхауэр. Намерение Эйзенхауэра не обсуждать вопрос, связанный с усовершенствованием водородной бомбы, также встретили неоднозначно. Ему даже было брошено вздорное обвинение в антисемитизме, и сторонники Оппенгеймера утверждали, что Эйзенхауэр пошел на это только с единственной целью — умиротворить Маккарти. Эйзенхауэр был достаточно благоразумен, чтобы указать: он никоим образом не наказывает Оппенгеймера и ни в чем его не обвиняет, он только отделяет его от КАЭ. Он даже не был против того, чтобы Оппенгеймер продолжал участвовать в выполнении правительственной программы, если проект не секретный. "Почему бы нам не заинтересовать д-ра Оппенгеймера в проблеме обессоливания морской воды?" — спрашивал Эйзенхауэр Страусса в письме*24. Он был готов даже похвалить Оппенгеймера на пресс-конференции, хотя и в очень путаной форме: "Я знаю д-ра Оппенгеймера и, как и другие, восхищался им и уважал его за высокий профессионализм и технические достижения; и это есть нечто такое, через что надо пройти, неся то, о чем не следует говорить слишком много до тех пор, пока мы не знаем, какие могут быть ответы"*25. Закончилась пресс-конференция, завершилась серия испытаний "Кастл", слушания по делу "Армия — Маккарти" достигли своего пика, и общественный интерес к проекту "Браво" и его последствиям спал.

В течение всего периода проведения испытаний "Кастл" и обсуждения заявления о лишении Оппенгеймера допуска Эйзенхауэр жаловался, что манера, в которой проводятся слушания дела "Армия — Маккарти", отвлекает внимание общественности от реальных проблем. Но наибольшую выгоду от этого получил он. Он хотел, чтобы вопрос о "Браво" и дело Оппенгеймера находились как бы в тени, чтобы Маккарти не проявлял к ним особого внимания, — и все это ради того, чтобы лишь немногие заметили: весной 1954 года Соединенные Штаты под его руководством вступили в гонку с Советским Союзом по созданию водородного оружия, включая межконтинентальные ракеты. Эйзенхауэр принял важнейшие решения по этим наиболее критическим проблемам, причем сумел сделать это без привлечения к ним сколько-нибудь значительного внимания общественности. Ему даже удалось отстранить Оппенгеймера, не поставив вопрос о моральных аспектах создания водородной бомбы.

Эйзенхауэр, расстроенный отказом русских ответить положительно на его предложение "Атом для мира", целиком сосредоточился на вопросах, связанных с созданием водородного оружия. Оно стало краеугольным камнем его стратегии и оборонной политики. Оно дало ему возможность сократить расходы на оборону и в то же время повысить ядерную мощь, увеличив разрыв с русскими. Оно сделало возможным "Новый взгляд" — так называли программу Вильсона военные журналисты из отдела по связям с общественностью в Пентагоне, которая предусматривала сокращение обычных вооруженных сил, увеличение количества и мощности ядерного оружия и уменьшение затрат.

В основе структуры "Нового взгляда" была концепция развития стратегических военно-воздушных сил и значительного сокращения обычных — сухопутных и морских. Реализация этой концепции целиком зависела от опережения, достигнутого Соединенными Штатами, в наращивании ядерного оружия. Критики во главе с начальником штаба армии Мэттью Риджуэем возражали против такой структуры, считая, что из-за несбалансированности она вынуждает Америку становиться в позу — "все или ничего". Конечно, Риджуэй был прав, и Даллес подчеркнул это в своей речи, произнесенной в середине января, объявив, что Эйзенхауэр и Совет национальной безопасности приняли "основное решение": в будущем США будут противостоять любой возможной агрессии "всей мощью мгновенного ответного удара средствами и в местах по нашему собственному выбору". Эйзенхауэр, в ответ на просьбу прокомментировать это заявление, сказал, что Даллес "просто подтверждает то, что, по моему мнению, является фундаментальной истиной и не требует принятия какого-то особого решения; это просто фундаментальная истина"*26.

Но это только усложнило загадку, не пролив света на нее. Если американская политика заключалась в немедленном и массированном ответном ударе по Советскому Союзу, то что же тогда произойдет с властью, принадлежащей Конгрессу, объявлять войну? В марте Даллес дал объяснение: "Если русские нападут на одного из союзников Америки, то Президенту не придется идти в Конгресс за получением декларации об объявлении войны". Конгресс был недоволен этим заявлением, были недовольны и журналисты. В течение всей весны они оказывали давление на Эйзенхауэра, чтобы он дал разъяснение.

Он объяснил: "...имеется большая разница между актом войны и объявлением войны". Если бы ему пришлось иметь дело с советским нападением на США, "гигантским Пёрл-Харбором", он действовал бы безотлагательно, но также принял бы меры, чтобы собрать Конгресс как можно быстрее — ведь "в конце концов вы не можете вести войну без согласия Конгресса". Что же касается юридических и конституционных тонкостей, то Эйзенхауэр признал: "Я могу ошибиться, я не буду их оспаривать". В одном предложении Президент сказал о своих взаимоотношениях с Даллесом больше, чем могло быть написано на эту тему в целых томах: "Я хотел бы обсудить это с Фостером Даллесом, и после разговора с ним я буду уверен, что мы находимся в абсолютном согласии в понимании этого".

Суть вопроса заключалась вот в чем: журналисты хотели знать, что он имел в виду под словом "это". Если бы возникла война в Корее или американцы решили поддержать французов во Вьетнаме, то атомные бомбы были бы сброшены на Москву или на Пекин? "Еще ни одна война не велась так, как ожидали ее ведения, — ответил Эйзенхауэр. — Она всегда ведется по-другому". Избегая вопроса, что может дать массированный ответный удар в малых войнах далеко за пределами границ России или Китая, Эйзенхауэр вернулся к теме Пёрл-Харбора и вновь высказал предупреждение, что в век ядерного оружия внезапное нападение было бы ужасным. В этих обстоятельствах Президент, если не будет действовать безотлагательно, "в наказание не только должен быть смещен, но и повешен"*27.

Война, которая разгоралась во Вьетнаме, вывела вопрос о массированном возмездии из сферы академических рассуждений. Французы удерживали свои позиции, но с трудом. Париж устал от войны. Цена, которую уплачивали и деньгами, и жизнями, стала неприемлемой. Для американцев ситуация тоже была невыносимой. Продолжение тупикового состояния означало для Франции дальнейшее истощение ее ресурсов до такой степени, что она не смогла бы выполнять обязательства, вытекающие из ее членства в НАТО, а это для Эйзенхауэра всегда было вопросом наиважнейшим. Кроме того, французы требовали, чтобы американцы предоставили им больше денег и даже самолеты и солдат; одновременно они использовали вопрос о Европейском оборонительном сообществе, которое очень хотел создать Эйзенхауэр, для шантажирования Соединенных Штатов. Без получения поддержки в Индокитае, говорили французы, они не смогут ратифицировать Договор о Европейском оборонительном сообществе.

Поражение французов во Вьетнаме было бы хуже, чем продолжение тупикового состояния. Прежде всего это нарушило бы соотношение баланса сил в глобальном масштабе. Кроме того, следовало учитывать и политическое положение Республиканской партии. Главным лозунгом избирательной кампании Эйзенхауэра был отказ от политики сдерживания и замена ее политикой освобождения. Республиканцы находились у власти уже более года, и за это время им не удалось освободить от коммунистического рабства ни одной страны. В Корее они согласились на перемирие, которое оставило Северную Корею в руках коммунистов. Эйзенхауэр остро чувствовал, что пока самым популярным его поступком оставалось заключение мира в Корее, но он также прекрасно знал, что ораторы от Республиканской партии требовали, начиная с 1949 года, ответа на вопрос: "Кто потерял Китай?" Могли он допустить, чтобы демократы задавали вопрос: "Кто потерял Вьетнам?" Он заявил своему Кабинету, что не может этого допустить.

Очевидным выходом из этого затруднительного положения была бы победа французов, но как одержать эту победу без участия в боевых действиях американских авиации и солдат? Эйзенхауэр не собирался ни при каких обстоятельствах снова посылать американские войска на Азиатский континент, да еще менее чем через год после подписания соглашения о перемирии в Корее. Даже если бы он захотел это сделать, хотя программа "Новый взгляд" исключала такую акцию, он не смог бы по простой причине — не было войск.

Эйзенхауэр все же пошел на увеличение прямой военной помощи Франции. Какая сумма денег была затрачена из американских кошельков на эту войну, сейчас подсчитать невозможно, потому что фактические расходы скрывались самыми разными способами, однако по общей оценке они составили около 75 процентов от всех военных расходов. Французы хотели получить двадцать пять бомбардировщиков, четыреста авиационных механиков и другого персонала для обслуживания этих бомбардировщиков. Эйзенхауэр дал французам десять бомбардировщиков и двести человек персонала.

8 февраля на встрече Эйзенхауэра с республиканскими лидерами в Конгрессе сенатор Леверет Салтонстолл, волнуясь, поднял вопрос об американских военнослужащих, направляемых во Вьетнам. Суть вопроса, высказанная намеком, сводилась к следующему. Разве какой-то другой президент, а не этот республиканец, собирается втянуть нашу страну через заднюю дверь в новую войну? Эйзенхауэр воспринял этот вопрос очень серьезно. Он подробно объяснил причины, почему США предоставляют французам боевые самолеты для использования их в войне с вьетнамцами, и заверил Салтонстолла, что ни один из американских военнослужащих не будет находиться в зоне боевых действий. Эйзенхауэр признал: его "пугает перспектива, что наши наземные силы увязнут в Индокитае", и обещал, что все двести человек будут выведены оттуда 15 июня*28.

И все же, несмотря на сокращение числа военнослужащих, направляемых во Вьетнам, и установление точной даты их возвращения, Эйзенхауэр оказался тем, кто послал первый контингент американских солдат во Вьетнам. Конечно, как настаивал Эйзенхауэр, это решение не из тех, которое нельзя было отменить. Но все же оно было принято. Его беспокоило, какие последствия может вызвать этот шаг. Ранее, в январе, он выступал в Совете национальной безопасности. Стенограф записал: "Что касается его самого, — сказал Президент с силой в голосе, — то он просто не может представить, что США размещают свои войска в каком-либо районе Юго-Восточной Азии, за исключением, возможно, Малайи, которую мы должны оборонять, поскольку она является бастионом, прикрывающим цепь наших островов. Но чтобы делать это где-либо в другом месте, — сказал Президент с горячностью, — я категорически против. Эта война в Индокитае потребовала бы от нас посылки туда дивизии за дивизией!"*29

Задолго до принятия Конгрессом резолюции по Тонкинскому заливу в 1964 году Эйзенхауэр по вопросу участия американских войск в наземных операциях во Вьетнаме придерживался точки зрения, которая была даже более выразительной и оказалась пророческой. В своих мемуарах о годах президентства он писал: "Джунгли Вьетнама поглощали бы дивизии американских солдат одну за другой, потому что у них не было опыта ведения такой войны, и они несли бы большие потери... Кроме того, присутствие большого количества белых людей в военной форме, по всей вероятности, усилило бы, а не уменьшило сопротивление азиатов"*30. (Через год после публикации этих мемуаров он исключил из них этот абзац, поскольку к тому времени страна уже начала вовлекаться в войну во Вьетнаме, и он не хотел критиковать Президента.) Тем не менее в течение всего долгого периода агонии французов в 1954 году в Дьенбьенфу его настроение оставалось мрачным.

В середине марта бодрый тон сообщений, поступавших из Вьетнама, внезапно изменился. Аллен Даллес сказал, что, по мнению самих французов, их шансы удержать Дьенбьенфу составляют 50 на 50. Кроме того, французский премьер Рене Плевен в беседе с американским послом во Франции Дугласом Диллоном сообщил, что "перспективы на удовлетворительное военное решение больше нет"*31.

23 марта в Вашингтон прибыл начальник Генерального штаба французской армии Пол Эли для обсуждения вопроса об увеличении поставок американских материалов. Эйзенхауэр и Даллес имели ряд встреч с Эли. Он просил о дополнительной поставке самолетов, в то время как Эйзенхауэр больше наседал на него с вопросом о предоставлении независимости. Наконец Эйзенхауэр дал согласие послать дополнительно несколько "Летающих вагонов" — самолетов типа С-119, которые могли сбрасывать напалм, способный "сжечь полностью все на значительных участках площади и таким образом помочь обнаружить артиллерийские позиции противника". Но Эйзенхауэр не соглашался на участие Соединенных Штатов в прямой военной интервенции до тех пор, пока не "получит много ответов" из Парижа на остающиеся не урегулированными вопросы, главным образом: ратификация Договора о Европейском оборонительном сообществе и независимость Индокитая*32.

Вскоре после этого Эйзенхауэр начал принимать меры, чтобы обеспечить себе поддержку, необходимую для отпора настойчивых требований начать интервенцию, которые, он знал, будут звучать после падения Дьенбьенфу. Он создавал такую поддержку, используя прием выставления условий, на которых может быть расширено участие США. Они намеренно были сформулированы так, что выполнить их было невозможно. Каковы эти условия? Во-первых, предоставление французами Вьетнаму полной независимости. Во-вторых, участие Англии в интервенции. В-третьих, участие в этих действиях по крайней мере нескольких стран из региона Юго-Восточной Азии. В-четвертых, предварительное и полное одобрение Конгрессом. В-пятых, французы должны передать управление ведением войны американцам, но сохранить участие своих войск в проведении боевых операций. В-шестых, французы обязаны представить доказательства: их просьба не рассчитана на то, чтобы американцы занимались их прикрытием, а они в это время будут отступать с боями.

Условия Эйзенхауэра, невыполнимые в том виде, в каком они были сформулированы, основывались, как ему казалось, на принципах, которые нельзя было нарушить. В категорической форме Даллес заявил Эли, что "Соединенные Штаты не могут позволить себе посылать свои знамена, свой военный персонал различных званий и тем самым ставить на карту свой престиж, если нет уверенности, что война будет выиграна".

Другой основной принцип, который Эйзенхауэр сформулировал для себя, можно прочесть в неопубликованной части его мемуаров. Он писал так: "Самой весомой причиной из всех других (неучастия в войне) является тот факт, что из всех наиболее сильных стран в мире Соединенные Штаты — единственная страна, имеющая традицию антиколониализма... Положение Соединенных Штатов как наиболее могущественной среди антиколониальных стран — бесценный положительный актив для свободного мира... Моральная позиция Соединенных Штатов требовала большей защиты, чем Тонкинская дельта или даже весь Индокитай"*33.

Итак, Эйзенхауэр отказался удовлетворить значительную часть требований Эли. Французский генерал встречался также с Рэдфор-дом. Вместе они одобрили совместный американо-французский план операции "Гриф", разработанный в Сайгоне и предусматривающий бомбежку с воздуха позиций вьетнамцев вокруг Дьенбьенфу. Эли и Рэдфорд надеялись, что с приближением конца у Дьенбьенфу Эйзенхауэр не сможет противостоять оказываемому на него давлению начать военное вмешательство. В самом деле, некоторые из советников Эйзенхауэра считали, что французы намеренно терпят поражение у Дьенбьенфу, чтобы подтолкнуть американцев к интервенции.

Утром 5 апреля Даллес позвонил Эйзенхауэру с сообщением: французы в разговоре с послом Диллоном информировали, что операция "Гриф", насколько они понимают, была согласована, и дали понять, что рассчитывают на две-три атомные бомбы, которые будут использованы против Вьетнама. Эйзенхауэр поручил Даллесу сообщить французам через Диллона, что они, вероятно, неправильно поняли Рэдфорда. Эйзенхауэр сказал, что "такая акция невозможна" и что без одобрения Конгресса воздушный налет был бы актом, который "полностью противоречит Конституции и не может быть оправдан". Он дал указание Даллесу "посмотреть, можно ли сделать что-либо еще", но снова предупредил при этом: "...мы не должны быть вовлечены в активные военные операции"*34.

Итак, Эйзенхауэр отверг возможность интервенции, но он решил, что нельзя оставлять Юго-Восточную Азию предоставленной самой себе. Он намеревался создать региональную группировку, которая позволила бы, установив границу, проводить политику сдерживания. По примеру политики Трумэна в Европе в конце 40-х годов Эйзенхауэр хотел бы запереть коммунистов в Юго-Восточной Азии. Для достижения этой цели ему прежде всего было необходимо убедить Конгресс, американский народ и потенциальных союзников, что в Индокитае игра стоила свеч. В конце концов, если американцы не были готовы сражаться бок о бок с французами, то с какой стати они или кто-либо другой должны сражаться за то, что останется от некоммунистического Индокитая?

На пресс-конференции 7 апреля Эйзенхауэр обнародовал свою наиболее важную и наиболее знаменитую декларацию по Индокитаю. Роберт Ричардc из "Коплей-Пресс" попросил прокомментировать, насколько важен со стратегической точки зрения Индокитай для свободного мира. Эйзенхауэр ответил, что прежде всего необходимо "учитывать специфическую ценность района как производителя материалов, в которых нуждаются другие страны". Во-вторых, "вы должны учитывать возможность установления диктатуры, враждебной свободному миру, под властью которой окажется очень много людей". И наконец, "вы должны представить себе картину в более широком плане, когда может возникнуть ситуация, которую вы назвали бы принципом "падающего домино". Если у вас есть набор костяшек домино и вы ставите их на ребро рядом друг с другом, затем касанием опрокидываете первую костяшку, то они начинают мгновенно падать — одна за другой. Вы сможете наблюдать подобное в начале процесса дезинтеграции, который будет иметь чрезвычайно глубокие последствия". Он считал, что "последовательность событий", в случае полного ухода США из Юго-Восточной Азии, будет означать потерю сначала Индокитая, затем Бирмы, затем Таиланда, затем Малайи, затем Индонезии. "Таким образом, речь уже идет о районах, потеря которых значительно увеличит трудности из-за нехватки сырья и источников сырья, а также скажется на судьбах миллионов и миллионов людей". Более того, потеря Юго-Восточной Азии, вероятно, повлекла бы за собой потерю Японии, Формозы и Филиппин, а затем угроза распространилась бы на Австралию и Новую Зеландию*35.

К 23 апреля положение в Дьенбьенфу было отчаянным. Даллес направил несколько тревожных телеграмм Эйзенхауэру. "Франция прямо на наших глазах терпит крах", — констатировал государственный секретарь. Он осудил ту излишнюю гласность, с которой средства информации освещали события в Дьенбьенфу, потому что "Дьенбьенфу стал символом, военное значение которого превысило все допустимые пропорции". Даллес настаивал на своей точке зрения: "...нет ни военной, ни логической причины считать, что падение Дьенбьенфу должно привести к потере французами силы воли и в отношении Индокитая, и в отношении Европейского оборонительного сообщества". В другой телеграмме Даллес сообщал, что французы настаивают только на двух вариантах: операция "Гриф" или прекращение огня. (В отношении плана "Гриф" существовала большая путаница; Рэдфорд, Эли и Никсон считали, что речь шла о трех атомных бомбах, в то время как Даллес полагал, что план предусматривал "массированные налеты бомбардировщиков Б-29" с американскими опознавательными знаками и использование обычных бомб*36.)

Эйзенхауэр написал длинное продуманное письмо Ал. Груентеру, верховному главнокомандующему союзными войсками в Европе, которого он считал наиболее надежным узлом связи с руководством Франции. Повторив еще раз, что об одностороннем американском вмешательстве не может быть и речи ("в этом случае мы были бы мишенью для обвинений в империализме и колониализме или, по самому наименьшему счету, в предосудительной опеке"), Эйзенхауэр жаловался, что "с самого начала 1945 года Франция была не в состоянии решить, кого она больше боится: Россию или Германию. Как следствие этого, ее европейскую политику нельзя охарактеризовать иначе как замешательство: шаг вперед и остановка, продвижения и отходы назад!" Эйзенхауэр так сказал о Дьенбьенфу: "Спектакль этот вызывал на самом деле грусть. Кажется невероятным, что нация, которая, имея подмогу только со стороны малочисленной английской армии, в 1914 году повернула вспять германское нашествие, а в 1916 году выдержала атаки чудовищной силы на Верден, теперь дошла до такого состояния, что не может найти несколько сот техников для обслуживания самолетов, чтобы они нормально летали в Индокитае". Эйзенхауэр считал, что французская проблема — это проблема руководства и духа. "Единственная надежда — это новый лидер, который смог бы воодушевить людей, и я не имею в виду человека ростом 6 футов 5 дюймов, считающего, что он и есть лидер, результат таинственного биологического и трансмиграционного процесса, отпрыск Клемансо и Жанны д'Арк".

Далее в письме Эйзенхауэр уже в серьезном тоне затрагивает вопросы, которые, по его мнению, Груентер должен был поставить перед французами. Потеря Дьенбьенфу не означает, что война проиграна. Эйзенхауэр хотел, чтобы французская армия осталась во Вьетнаме, и обещал, что "дополнительные наземные силы должны прибыть из состава азиатских и европейских военных формирований, уже находящихся в регионе" (это означало, что Америка не будет направлять своих солдат, но оплатит расходы по содержанию солдат из других стран). Французы должны гарантировать независимость. Эйзенхауэр просил Груентера передать французам: конечная цель заключается в образовании "концерна наций" в Юго-Восточной Азии по модели НАТО*37.

Так впервые Эйзенхауэр прямо высказал идею создания Организации договора Юго-Восточной Азии (СЕАТО), и особый смысл заключался в том, что она была высказана верховному главнокомандующему союзными войсками в Европе. Он думал вначале о НАТО. Его собственный страстный антикоммунизм играл, конечно, главную роль в его политике во Вьетнаме, которую наверняка смирял его реализм, хотя беспокойство за французов тоже имело важное значение. Он чувствовал, что с французами надо обращаться как с детьми. Он должен был поддерживать Плевена, который, судя по некоторым сообщениям, был его единственной надеждой на помощь в ратификации французами Договора о Европейском оборонительном сообществе. Если же договор о ЕОС не будет ратифицирован, то достижение договоренности о перевооружении Германии окажется еще более трудным делом. А без перевооружения Германии НАТО будет продолжать оставаться пустой оболочкой. Поэтому в определенной мере СЕАТО была вызвана к жизни для оказания поддержки НАТО.

1 мая Катлер принес Президенту черновой вариант доклада, подготовленный Советом национальной безопасности, в котором рассматривались возможности применения атомных бомб во Вьетнаме. Эйзенхауэр сказал Катлеру: "Я, конечно, не думаю, что атомная бомба может быть использована Соединенными Штатами в одностороннем порядке". И продолжал: "Вы, ребята, должно быть, сумасшедшие! Мы не можем использовать эти страшные штуки против азиатов во второй раз за время менее десяти лет. О, мой Бог!"*38

7 мая Дьенбьенфу пал. Эйзенхауэр старался делать вид, что французы проиграли только битву, но не войну. Он сказал Совету национальной безопасности (СНБ) о своей "твердой уверенности, что только два события могут спасти ситуацию во французском Индокитае". Во-первых, Париж должен гарантировать независимость; во-вторых, французам надо назначить более способного командующего для руководства военными действиями. У французов все еще есть время, чтобы одержать победу, но оно истекает. После этого Катлер вместе с Никсоном и Стассеном стали настаивать на одностороннем американском вмешательстве. Но Эйзенхауэр не согласился с ними*39.

Итак, политика Эйзенхауэра была определена: согласиться с разделением, правда, только после выставления препятствий и задержки процесса на возможно долгое время, а затем создать СЕАТО. Ему удалось избежать вовлечения в войну, но он был полон решимости дать твердое обязательство оставшейся части некоммунистического режима в Юго-Восточной Азии наподобие того, что было дано Америкой европейским странам —. членам НАТО.

Из всех причин, удержавших Эйзенхауэра от прямого вмешательства в конфликт во Вьетнаме, самой значительной, как он считал, было потенциальное воздействие интервенции на американский народ. Корейская война уже достаточно расколола общество; Эйзенхауэр содрогался от мысли о последствиях ввязывания в схватку за сохранение французской колонии, причем менее чем через год после заключения перемирия в Корее. Эта позиция побудила его настаивать на предварительном одобрении Конгресса; если бы он мог получить согласие Конгресса, то он стоял бы во главе объединенной нации. Но он сомневался, что ему удастся получить такое согласие, потому что раскол нации был глубоким.

Решение Эйзенхауэра не вступать в войну во Вьетнаме не имело того драматического содержания, которое было в его решении о дне "Д" в 1944 году*, поскольку его принятие растянулось на значительный период времени. Но тем не менее оно имело тоже по-своему решающее значение, поскольку в обоих случаях все, что происходило после принятия решения, зависело исключительно от его слова. В любой момент последних недель обороны Дьенбьенфу он мог бы отдать приказ о воздушной бомбардировке атомными или обычными бомбами. Многие из его старших советников хотели, чтобы он поступил именно так, и прежде всего председатель Объединенного комитета начальников штабов, его вице-президент, начальник группы планирования Совета национальной безопасности, его советник из Управления по взаимному обеспечению безопасности и (иногда) его государственный секретарь. Однако он ответил твердым "нет" на все их обращения. Он взвешивал все имевшиеся возможности со своей профессиональной, военной точки зрения и нашел их неудовлетворительными. 5 июня 1944 года такие возможности были благоприятными, и он отдал приказ — вперед; в апреле 1954 года они были противоположными, и он сказал "нет". С того времени сторонники Эйзенхауэра могли утверждать: "Он вывел нас из Кореи и не пустил во Вьетнам".

[* День "Д" — день высадки союзников в Европе и открытия второго фронта (6 июня 1944 года).]

В своих мемуарах Эйзенхауэр жалуется, что в день падения Дьенбьенфу основные заголовки в газетах были посвящены не этому событию, а требованию Маккарти проверить право Эйзенхауэра использовать привилегию главы государства для того, чтобы не допускать к секретным сведениям следователей из комиссии Конгресса. Десять лет спустя Эйзенхауэр отметил, что было совершенно очевидно: событие во Вьетнаме было неизмеримо важнее, чем персона Маккарти, который "утерял внимание со стороны общественности вскоре после этого исторического события"*40. Чего Эйзенхауэр не мог знать, так это того, что почти ровно через двадцать лет прецедент привилегии главы государства, который он создал, будет использован Никсоном во время слушания "Уотергейтского дела". В мае 1974 года уже не будет столь очевидно, что сочинители газетных заголовков были не правы и поместили в 1954 году на первое место не те сообщения.

Эйзенхауэр отнесся к требованию Маккарти гораздо серьезнее, чем признает это в своих мемуарах. В марте он просил генерального прокурора выяснить, может ли президент приказать федеральным служащим не давать показания комиссии Маккарти на том основании, что их допрос является злоупотреблением, направленным против них. Ответ был таков: прецедентов подобного рода не было. 3 и 5 мая Эйзенхауэр вновь просил подготовить ему короткую записку относительно его права не предоставлять конфиденциальную информацию Конгрессу.

Правда, Эйзенхауэра тревожил вопрос, до какой высоты он может поднимать эту стену умолчания. 11 мая Вильсон позвонил ему и сообщил, что комиссия Маккарти потребовала назвать фамилии военных, которые в какой-либо форме имеют отношение к делу Пересса. Вильсон сказал также, что Риджуэй "энергично протестовал" против этого требования и просил Эйзенхауэра поступать в дальнейшем как следует. Эйзенхауэр посчитал, что в данном случае армии можно было бы и уступить, избежав, таким образом, обвинений в "укрывательстве"*41.

Через два дня Маккарти стал угрожать: персоналу Белого дома будут направлены повестки с вызовом в комиссию. Эйзенхауэр чувствовал, как на него давят. Он посовещался с Адамсом и Хэгерти и в ходе разговора предупредил, что, возможно, придется направить одного человека из Белого дома для ответа на вопросы комиссии, может быть, Адамса, который, назвав свою фамилию и должность, затем в соответствии с приказом Президента откажется отвечать на вопросы.

На следующий день, 14 марта, Эйзенхауэр сказал Хэгерти, что и не собирается посылать Адамса. "Конгресс не имеет абсолютно никакого права просить давать показания в какой-либо форме, прямо или косвенно, о том, какие советы мне давали, в какое время и по какому вопросу". На этот раз Эйзенхауэр, как никогда, был раздражен действиями Маккарти, поскольку тот прижал его так, что Эйзенхауэр должен был действовать. Его ответ на требования Маккарти превратился в центральную проблему. Увидев в комиссии Адамса, Лоджа и других, Маккарти был бы на седьмом небе от удовольствия. Но даже мысль о том, какими фактами Маккарти может воспользоваться на этих слушаниях, приводила Эйзенхауэра в дрожь. Больше всего он опасался, что будет затронуто дело Оппенгеймера.

Эйзенхауэр понимал: главная ставка Маккарти — как ведет дела Президент. Предыдущие главы государства практически никогда не отказывали Конгрессу в предоставлении информации и не препятствовали опросу свидетелей, так что Браунелл вообще не смог найти убедительного прецедента для подтверждения принципа президентской привилегии. И Эйзенхауэр особенно остро чувствовал: в ядерный век президент нуждается именно в такой доктрине. И причина, почему раньше не было прецедентов, как раз и заключалась в том, что сложившаяся ситуация была беспрецедентной. Эйзенхауэр сознавал: слишком многие дела должны держаться в секрете, такие, например, как дело Оппенгеймера, испытания водородной бомбы, тайные операции ЦРУ и множество других, и он стремился значительно расширить полномочия президента, чтобы продолжать держать все это в секрете. Он сказал Хэгерти: "Если они хотят подвергнуть испытанию этот принцип, то я буду бороться с ними изо всех сил. Для меня это дело принципа, и я никогда не отступлю"*42.

17 мая на совещании лидеров Конгресса Эйзенхауэр сказал, что "каждый, кто будет давать показания о том, какие он мне давал советы, будет уволен с работы в тот же вечер. Я не позволю, чтобы люди, работающие вместе со мной, вызывались судебными повестками в качестве свидетелей, и я хочу, чтобы эта моя позиция была вам ясна". Ноулэнд не согласился с Президентом: произойдет ужасное, если президент будет оспаривать право Конгресса вызывать людей по судебным повесткам для дачи показаний. Эйзенхауэр повторил: "...моим людям не будут направляться повестки"*43.

В тот же день в письме Вильсону Эйзенхауэр указал, что необходимо воздерживаться от предоставления информации комиссии. Указание это он облачил в гибкую форму: "Для повышения результативности и эффективности деятельности Администрации важно, чтобы сотрудники исполнительного аппарата находились в положении, когда они могут давать советы друг другу по официальным вопросам в обстановке полной искренности". Поэтому "раскрытие содержания любого их разговора, письма или документа или копий этих материалов, относящихся к высказанным рекомендациям и мнениям, противоречит интересам общественности"*44. Это было наиболее исчерпывающим утверждением права президента, которое когда-либо использовалось в истории Америки вплоть до сегодняшнего дня. Предыдущие президенты рассматривали свои беседы и обсуждения с членами Кабинета как доверительные и конфиденциальные, но никто из них никогда не осмелился распространить эту привилегию на каждого сотрудника исполнительной власти. Конгресс был расстроен, причем расстроены были в равной мере и республиканцы, и демократы.

Маккарти не находил себе места. Возможность направлять судебные повестки — вот фактический источник его власти, и он мгновенно понял: вся его карьера оказалась под вопросом. Поэтому он обратился непосредственно к федеральным служащим с призывом не подчиняться указанию Президента и докладывать ему о всех случаях "взяточничества, коррупции, коммунизма и предательства". Эйзенхауэр принял вызов. Когда Хэгерти обсуждал с Президентом обращение Маккарти, Эйзенхауэр с покрасневшим лицом клеймил "исключительную надменность Маккарти". Меряя шагами комнату, произнося резкие отрывистые фразы, Эйзенхауэр наконец сказал: "Это не может быть расценено иначе, как полный подрыв государственной службы... Маккарти намеренно старается разложить людей, работающих в аппарате правительства. Я думаю, что его поступок — акт высшей степени нелояльности, когда-либо и кем-либо совершенный в правительстве Соединенных Штатов".

Хэгерти он поручил позаботиться о том, чтобы этот вопрос был поднят на ближайшей пресс-конференции, потому что хотел бы сказать репортерам: "...по моему мнению, это наиболее самонадеянное приглашение к подрывной деятельности и предательству, о котором я когда-либо слышал. Я бы не дал за него и нескольких центов"*45. Но в промежутке между этим разговором и пресс-конференцией Эйзенхауэр потратил полдня на изучение дела Оппенгеймера. Дело оказалось гораздо хуже, чем он думал, — Оппенгеймер действительно был коммунистом и действительно задержал на значительное время разработку водородной бомбы. Однако, несмотря ни на какие факты, Эйзенхауэр сохранил твердую решимость не допустить публичных дебатов по делу Оппенгеймера и тем самым избежать их возможного деморализующего воздействия на ученых-атомщиков. Поэтому он и не стремился прижать Маккарти еще больше. На пресс-конференции он не произнес ни одной жесткой фразы в адрес Маккарти, хотя ранее обещал так поступить, а лишь сказал, что не будет отвечать ни на какие вопросы, относящиеся к этому делу. Он просто прикрылся приказом о своем праве на президентскую привилегию.

Слушания по делу "Армия — Маккарти" монотонно приближались к своему скучному завершению. 18 июня, на следующий день после их завершения, Эйзенхауэр пригласил адвоката от армии Джозефа Уэлча к себе в Овальный кабинет и поблагодарил его за ведение дела. Уэлч сказал, что единственным отрадным результатом этих слушаний была открывшаяся возможность — вся нация увидела Маккарти в действии. Эйзенхауэр согласился.

И действительно, слушания явились началом подлинного конца Маккарти. Хотя его рейтинг был еще достаточно высок, судя по опроса общественного мнения, хотя все еще он оставался председателем, комиссии, сил для запугивания у него уже больше не было. Слушания по делу Маккарти дошли до уровня чудовищной тривиальности главным образом потому, что Эйзенхауэр преградил доступ комиссии и к документам, и к людям, которые могли бы дать Маккарти возможность выступить с сенсационными разоблачениями. Но поскольку ничего заслуживающего серьезного внимания в деле не обнаруживалось, единственное, что мог делать Маккарти, это произносить громкие слова и бушевать (все чаще прикладываясь к бутылке), что стоило ему потери кредита доверия. Во всех действиях Эйзенхауэра не было ничего такого, что происходило бы за сценой; наоборот, утверждение права на президентскую привилегию, которая имела решающую роль в падении Маккарти, было скорее его самым публичным актом. В то время очень немногие заметили и оценили ту смелость, с какой Эйзенхауэр установил такую привилегию, которую вскоре стали рассматривать как существовавшую традиционно.

Весной 1954 года Верховный суд, как намечалось, должен был сделать свое официальное заявление относительно случаев сегрегации в школах. Браунелл сказал Эйзенхауэру, что, по его мнению, суд хочет отложить вынесение определения. Эйзенхауэр отреагировал смехом, он надеялся, что принятие решения отложат до прихода новой Администрации. Но уже более серьезным тоном Президент заметил: "Не знаю, где я стою, но, думаю, я стою за то, что в интересах Соединенных Штатов было бы придерживаться прежних решений"*46. Он пригласил Уоррена в Белый дом на обед в мужском кругу, где были также Браунелл, Джон Дэвис, адвокат сторонников сегрегации, и несколько других юристов. Эйзенхауэр усадил Дэвиса рядом с Уорреном, который, в свою очередь, сидел по правую руку Президента. По свидетельству Уоррена, Эйзенхауэр во время обеда "подробно и в деталях говорил о том, какой великий человек г-н Дэвис". Когда гости выходили из столовой, Эйзенхауэр взял Уоррена под руку и сказал, имея в виду южан: "Они неплохие люди. Все, чем они озабочены, так это чтобы их нежных маленьких девочек в школе не заставляли сидеть рядом с переростками-неграми"*47.

Если Эйзенхауэр и надеялся оказать влияние на Уоррена, то ему этого не удалось. 17 мая суд вынес свое решение по делу "Браун против Топека", объявляющее неконституционным разделение детей в школах по расовому признаку. Эйзенхауэр был "серьезно озабочен", — записал на следующий день в своем дневнике Хэгерти. Президент считал, что южане могут "отказаться от их системы общественного обучения", заменив ее чисто белыми, "частными" школами, на содержание которых будут направлены государственные средства. "Президента обеспокоило: если такой план будет осуществлен, то не только негритянские дети будут поставлены в невыгодное положение, пострадают также и так называемые "бедные белые" на Юге"*48.

Хотя Эйзенхауэр сам хотел, чтобы суд вынес решение в пользу дела "Плесси против Фергюосона", и говорил об этом несколько раз (правда, в частных беседах), результаты голосования все же произвели на него впечатление: за — 9, против — 0; он, конечно, был намерен отнестись к этой проблеме со всей ответственностью и проводить закон в жизнь. Однако публично он его не комментировал. На пресс-конференции 19 мая его спросили, может ли он дать совет, как южанам реагировать на этот закон. "Никоим образом, — ответил Эйзенхауэр. — Верховный суд сказал свое слово, я давал присягу поддерживать конституционные процессы в нацией стране, и я вынужден подчиниться"*49.

Отказ хотя бы что-то посоветовать южанам — странный поступок для человека, который прилагал немало усилий, чтобы стать, так сказать, лидером нации. Это было отказом от ответственности. Более того, Эйзенхауэр не захотел публично одобрить решение суда по делу "Браун против Топека". Как и в случае с Маккарти, он неоднократно повторял, что у него нет ни необходимости, ни права давать комментарии. Даже когда на Юге участились случаи насилия, Эйзенхауэр ни разу не высказался о несправедливости сегрегации с точки зрения морали, что позволило упорным ее сторонникам утверждать: Эйзенхауэр тайно на их стороне, и это было как бы оправданием их тактики. Уоррен и многие другие считали, что лишь одно слово поддержки Эйзенхауэра помогло бы решить эту непростую проблему путем более гладким, простым и коротким.

Но Эйзенхауэр никогда не произнес такого слова. Он отказывался комментировать решение суда — не его роль; и он утверждал это с такой же твердостью, с какой настаивал, что постановления суда для каждого "обязательны". Он сказал Хазлетту: "Я настаиваю на главной цели. Надо уважать Конституцию — то есть толкование Конституции Верховным судом, — иначе будет хаос. В это я верю всем своим сердцем — и всегда буду поступать соответственно"*50. Была большая разница между этой фразой и изречением Президента Эндрю Джексона: "Джон Маршалл принял свое решение, теперь пусть он его проводит в жизнь". Но это было далеко и от утверждения, что с моральной стороны Браун был прав. Эйзенхауэр упустил историческую возможность стать моральным лидером нации. Фактически до событий в Литл-Роке* в 1957 году он почти не играл ведущей роли в разрешении острых социальных проблем того времени.

[* Для подавления выступлений негритянского населения были использованы войска.]

Из внешнеполитических проблем, с которыми Эйзенхауэру пришлось иметь дело летом 1954 года, наиболее серьезной и долговременной был Вьетнам. На конференции, созванной в Женеве, Америку представлял Битл Смит. Дьенбьенфу был уже позади, коммунисты затягивали переговоры, а Вьетмин* после победы перегруппировал свои силы и подготовился к наступлению на французов по всему району дельты во Вьетнаме. Что особенно расстроило Эйзенхауэра — пораженчество французов или отказ англичан сотрудничать, сказать трудно. Австралия и Новая Зеландия сообщили Даллесу о своем желании присоединиться к региональному союзу. На пресс-конференции 5 мая Эйзенхауэр заявил: "...мы никогда от этого не откажемся" — и дал указание принять срочные меры по созданию СЕАТО*51.

[* Вьетмин — определение, применяемое американцами к вооруженным отрядам вьетнамских коммунистов.]

Между тем панические настроения в связи с войной нарастали. Французы убедили себя в том, что китайцы стоят на пороге интервенции. На случай, если она произойдет, французы хотели иметь гарантию немедленного и массированного американского вмешательства.

Даллес подливал масла в огонь. Он считал, что китайская интервенция во Вьетнаме будет "эквивалентна объявлению войны Соединенным Штатам". Он советовал Президенту немедленно провести через Конгресс резолюцию, которая наделяла бы его полномочиями дать отпор возможному вмешательству китайцев, причем в любой форме, какую он посчитал бы подходящей. Эйзенхауэр сказал Даллесу (цитируется по записи, сделанной Катлером): "Если мне придется испрашивать полномочия у Конгресса, то я никогда не буду просить о половинчатых мерах. Если ситуация действительно серьезно осложнится, придется объявить войну Китаю; возможно, будет нанесен удар и по России". У Даллеса перехватило дыхание после такого заявления. Затем Эйзенхауэр отверг идею одностороннего американского вмешательства в Индокитай, сказав, что "никогда не допустит, чтобы Соединенные Штаты пошли в Индокитай в одиночку". Вернувшись к тому, с чего начал, Эйзенхауэр сказал: "Если США начнут войну против коммунистического Китая... не должно быть никаких половинчатых мер или акций мелкого масштаба. Военно-морские и военно-воздушные силы должны будут нанести удар всей своей мощью, используя новейшие виды вооружений и нанося удары по аэродромам и портам в континентальном Китае"*52.

Пригласив к себе начальников штабов различных родов войск, он объявил им, что нанесение атомного удара по Китаю неизбежно повлечет за собой вступление в войну России; поэтому, если Соединенные Штаты будут вынуждены начинать с превентивного удара, нанесен он должен быть одновременно и по России, и по Китаю. Глядя прямо на Рэдфорда, Эйзенхауэр произнес что-то вроде: "Предположим, Россия побеждена. Я хочу, чтобы вы подумали над возможностью такой ситуации дома. Допустим, вы одержали такую победу. Что же вы будете делать с ней? Перед вами откроется громадное пространство от Эльбы до Владивостока... растерзанное и разрушенное, без правительства, без коммуникаций, просто пространство, на котором умирают от голода и бедствий. Я спрашиваю вас, что будет делать цивилизованный мир с такой ситуацией? Повторяю, победа может быть лишь в нашем воображении"*53.

Кроме ведущихся в Вашингтоне общих разговоров об атомных ударах прессе становились известны рекомендации Объединенного комитета начальников штабов и Совета национальной безопасности. На пресс-конференции репортеры поинтересовались у Эйзенхауэра, каково его отношение к превентивной войне. Он ответил: "Я не верю, что такая война может быть; и, честно говоря, я бы не стал слушать всерьез никого, кто стал бы говорить о такой войне". На чем базировался такой ответ — на моральных соображениях или на военных расчетах? Эйзенхауэр продолжал: "Мне кажется, когда термин сам по себе является нелепым, нет никакого смысла вдаваться в его дальнейшее обсуждение"*54.

Сингман Ри прилетел в Вашингтон, чтобы сообщить Эйзенхауэру: наступил момент для нанесения решительного удара по коммунистам. "Позвольте предупредить вас, — ответил Эйзенхауэр, — если война начнется, она будет ужасной. Атомная война разрушит цивилизацию. При наличии такого вооружения, каким мы располагаем сегодня, война немыслима. Если Кремль и Вашингтон когда-либо вступят в войну друг с другом, то о последствиях просто страшно подумать. Я даже не могу их себе представить"*55.

К счастью, паника по поводу войны в Индокитае так же быстро улеглась, как и возникла. Китайцы не вмешались. Они не видели в этом необходимости, так как вьетнамцы продвигались вперед своими собственными силами, и правительство Ланиеля в Париже находилось в шатком положении.

12 июня правительство Ланиеля пало при незначительном перевесе голосов: против — 306, за — 293. 18 июня премьер-министром Франции стал Пьер Мендес-Франс, который победил, потому что обещал заключить мир в Индокитае до 20 июля. В частной беседе он сказал Смиту, прилетевшему из Женевы в Париж, что он, вероятно, встретится с Чжоу Эньлаем. Смит энергично настаивал не делать этого, подозревая, что французы могут уступить по всем пунктам. Ни он, ни Даллес, ни Эйзенхауэр не хотели участвовать в подготовке в Женеве соглашения о капитуляции. Поэтому Смит возвратился в Соединенные Штаты, а статус американской делегации в Женеве был понижен до положения "наблюдателя".

Между тем Черчилль и Иден прибыли в Вашингтон; в числе обсуждавшихся с Эйзенхауэром вопросов — ситуация во Франции и ратификация Договора о Европейском оборонительном сообществе. Ланиель твердо выступал за ратификацию договора, а Мендес-Франс колебался. Окончательное голосование по этому вопросу было неизбежным. Без ЕОС невозможно было дать ход программе перевооружения Германии. Чтобы как-то повлиять на исход голосования во Франции и в Англии, Эйзенхауэр поручил Ноулэнду провести через Конгресс резолюцию, одобренную единогласно, которая давала полномочия Президенту принимать любые меры для "восстановления суверенитета Германии и оказания ей содействия с тем, чтобы она вносила свой вклад в поддержание мира и безопасности". Другими словами, если Франция и Англия не поддержат создание ЕОС, американцы помогут немцам самим заняться собственным перевооружением — вне рамок общеевропейской армии, но внутри НАТО и в качестве полноправного партнера.

21 июля были подписаны Женевские соглашения, которые предусматривали прекращение военных действий, разделение Вьетнама, проведение в течение двух лет всеобщих выборов, запрещение ввоза новой военной техники из-за границы и в ту и в другую часть страны, свободное сообщение между ними и перемещение людей, образование трехсторонней Наблюдательной комиссии (из представителей Польши, Индии и Канады). Это был исход, с которым Эйзенхауэр давно смирился. В конце концов, он был приемлем для него, поскольку перекрывал путь продвижению коммунистов, а вопрос о создании СЕАТО, нового оборонительного рубежа в Юго-Восточной Азии, был близок к успешному завершению. В самом большом проигрыше оказался Хо Ши Мин.

Несмотря на это, Эйзенхауэра и республиканцев расстроила потеря Северного Вьетнама, попавшего к коммунистам. Поэтому Эйзенхауэр поручил Смиту опубликовать заявление, в котором говорилось, что Соединенные Штаты, принимая к сведению соглашения, не применят военную силу, чтобы их нарушить, но и не будут их подписывать. Когда 21 июля на пресс-конференции Эйзенхауэр сообщил об отказе подписать соглашения, он подчеркнул: "Соединенные Штаты не были среди сторон, подписавших соглашение, и не считают себя связанными принятыми решениями". Он добавил, что немедленно направит послов в Лаос и Камбоджу и что он "активно продолжает вести переговоры... с целью скорейшего создания коллективной обороны в Юго-Восточной Азии"*56.

Эйзенхауэр действительно взглянул в лицо реальности. Французы не собирались продолжать сражаться; если бы войну не остановили, то Хо Ши Мин одержал бы победу во всем Индокитае. При таком критическом стечении обстоятельств Соединенные Штаты не имели ни воздушных, ни наземных сил, чтобы не допустить победы Вьетнама, кроме как нанесением в одностороннем порядке атомного удара. Несмотря на невероятный нажим на Эйзенхауэра большинства военных и гражданских советников, которые призывали воспользоваться именно этим средством, он расставил такие политические и военные препятствия, которые невозможно было преодолеть. Главные из этих препятствий — сотрудничество англичан, одобрение Конгресса и факт, который он поставил перед Объединенным комитетом начальников штабов: атомный удар должен быть нанесен по России и по Китаю, а не только по Вьетнаму. Так же как во время кризиса в апреле перед падением Дьенбьенфу, Эйзенхауэр в июле 1954 года не допустил вмешательства Америки во Вьетнам.

После этого он буквально втолкнул Америку во Вьетнам. Почти весь август Даллес потратил на посещения разных стран мира с целью вербовки союзников для СЕАТО. К 8 сентября этот процесс был завершен. Франция, Англия, Австралия, Новая Зеландия, Таиланд, Филиппины, Пакистан и США взяли на себя обязательство совместно оборонять Юго-Восточную Азию. Договор предусматривал распространение этого обязательства на Лаос, Камбоджу и Южный Вьетнам. Менее чем через месяц Эйзенхауэр обещал полную поддержку Америки премьер-министру Южного Вьетнама Нго Динь Зьему.

Поражение во Вьетнаме сильно осложнило отношения внутри НАТО. Как и предупреждал Грентер, многие французы винили во всем Соединенные Штаты. Они имели возможность дать выход своим чувствам 30 августа, когда во французском парламенте состоялось голосование по вопросу ратификации договора о ЕОС. Даллес в Париже действовал активно и старался оказать на французов давление, какое только мог. Эйзенхауэр усилил нажим на очередной пресс-конференции, объявив: если французы не ратифицируют договор о ЕОС, Соединенные Штаты самостоятельно примут меры для "обеспечения лучших взаимоотношений с Германией". Он хотел, чтобы французы знали: любым путем перевооружение Германии должно состояться*57. Несмотря на это, французский парламент проголосовал против ЕОС. Голоса распределились следующим образом: против — 319, за — 264, воздержались — 43.

Для Эйзенхауэра это было ударом. Над созданием ЕОС и объединенных европейских вооруженных сил, которые предполагалось образовать параллельно с ЕОС, он трудился с декабря 1950 года, и не только ради начала процесса перевооружения Германии, но и для того, чтобы ускорить образование Соединенных Штатов Европы. Он был расстроен и недоумевал. Хэгерти он задал вопрос: "Французы намеренно говорят, что хотят укрепить связи с Россией?" Он вспомнил свою встречу с членами французского правительства, когда был верховным главнокомандующим силами союзников в Европе и когда, потеряв терпение, заявил им: "Я, очевидно, намного больше вас обеспокоен тем, что случится с Францией". Эйзенхауэр сказал, что некоторые из присутствовавших французских деятелей "потеряли самообладание и расплакались", а теперь — посмотрите на них! — отказываются от своего собственного предложения, от ЕОС*58.

Но так же как во вьетнамском вопросе, и на этот случай у Эйзенхауэра был наготове запасной вариант. Сразу же после известия о результатах голосования он поручил Смиту, исполняющему обязанности государственного секретаря, пока Даллес был в Париже, организовать совещание стран — членов НАТО, "включив в состав членов Германию в качестве равноправного партнера"*59. Таким образом, основным результатом этого голосования стало намерение восстановить суверенитет Германии, ввести ее в состав НАТО и создать независимую германскую армию.

И потеря Северного Вьетнама, и результаты голосования по ЕОС были серьезным поражением Эйзенхауэра. Однако он проиграл только два сражения, а не войну против коммунизма вообще. Нередко он напоминал членам своего Кабинета: "С унылым лицом войн не выигрывают". Он считал, что необходимо оставаться оптимистом, так же как и реалистом.

Сменилось целое поколение с того времени, когда Южный Вьетнам оказался под властью коммунистов, а остальные "домино" устояли. И спустя годы пророчество Эйзенхауэра выглядит необдуманным, как и его представление о том, что все коммунисты во всех частях света — не что иное, как марионетки, управляемые из Москвы. Идея Айка о Европейском оборонительном сообществе с тех пор была полностью забыта, тогда как другая его идея о Соединенных Штатах Европы остается весьма актуальной. Западноевропейская армия не была создана, но появились западноевропейская экономика и западноевропейский парламент. Оптимизм Эйзенхауэра в этих вопросах оказался обоснованным.