Эзотерический мир. Семантика сакрального текста

Архитектор Галина Лебедева Воспоминание участника эзотерического семинара

О превратности судеб эзотерического знания в нашем отечестве мне пришлось задуматься недавно, после посещения книжной ярмарки на Олимпийском стадионе, где среди одуряющего множества прилавков с литературой поистине «всеохватного» содержания — от детских раскрасок до сочинений Фрейда или Гайдара — выделяются островки узко специализированной книжной продукции, относящейся к трем самым востребованным сегодня темам: компьютеру, экономике (праву) и, как ни удивительно такое сочетание, эзотерике в любых ее проявлениях. Строгие дисциплины общения с компьютером и поиск четкости и обоснованности в общественных установлениях теперь, как будто, влекут за собой обостренный интерес и ко всему тайному, магическому, необъяснимому.

Совсем иную подоплеку имел тот же интерес в начале 80-х, когда Вадим Розин отважно взял на себя труд «повивальной бабки», пестовавшей в течение нескольких месяцев возникновение эзотерических сполохов в заданной «одномерности» сознания советского человека. На его семинар приходили люди разного возраста, разных профессий, разного социального статуса (так, я занималась теорией архитектуры, мой муж — врач-терапевт, его друзья — реаниматолог и санитар). Мы собирались темными вечерами в старом доме, в квартире, странные жильцы которой терпеливо сносили наше присутствие: слепой ворон в проеме распахнутой клетки прислушивался к нашим шагам, бродила большая собака, заглядывая в лица, кошка демонстрировала свою отстраненность, молчаливый хозяин помогал нам, когда мы заполняли пространство одной из комнат компактно, на всех уровнях, словно природную расщелину. В уютной тесноте я раскладывала вязанье, и болотная зелень ползущих шерстяных нитей дополняла картину естественного сосуществования людей, ради единой цели оставивших городскую суету. Какова же была цель? Лично для меня и, думаю, для многих других слово «эзотерика» означало не более чем «иное», «незнакомое», «следующее неизвестным законам». Этого было достаточно тогда, чтобы отложить все дела и отправиться по городским маршрутам — узнать, услышать «иное». Мы не хотели спрятаться в мире «иного» от жизни, как, может быть, происходит сейчас. Мы стремились не столько войти в круг посвященных, сколько, напротив, увидеть и понять нечто с внешней позиции, сохранив независимость суждений.

Поэтому, наверное, ритм движений рук, спиц и зеленых нитей создавал ощутимый психологический комфорт не только для меня, но и для Вадима, как он мне сам признавался. Ведь обыденность домашнего женского дела стирала малейшие оттенки и официального научного бдения, и тайной мистической сходки (опыт вязания в такой ситуации был мною заимствован у одной из участниц Летней семиотической школы Лотмана еще в конце 60-х). Процесс восприятия и понимания другого образа мыслей приобретал здесь характер природной естественности, того, что позже я назвала в одной из своих работ «прогулками в поле культуры». Наш проводник в этом «поле» не искал в нас адептов, он с любопытством рассматривал произрастающее там вместе с нами. И мы наслаждались свободой выбора, которой за стенами дома, за темными окнами еще не было.

Сейчас, мне кажется, человек, продуваемый всеми ветрами, перелистывающий страницы новых изданий по эзотерике, ищет в «поле культуры» скорее дупло, где можно укрыться, возвести преграду чужому взору.

Темно-зеленое полотно, вывязанное мною на тех семинарах, неизменно воскрешает в памяти атмосферу покоя, взаимного доверия и свободу разума.

Май, 1997 г.

МЕТАЭЗОТЕРИКА (Карлос Кастанеда. «Дон Хуан»)

Уже почти два десятка лет тому назад в Москве силами энтузиастов был переведен шедевр эзотерической литературы — четыре тома (всего их шесть), получившие название «Дон Хуан». Автор этого труда — испанский писатель-мистик Карлос Кастанеда.

«Летом 1960 года, — так начинается первый том, — в то время как я был студентом антропологии в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, я совершил несколько поездок на Юго-Запад, чтобы собрать сведения о лекарственных растениях, используемых индейцами этих мест. События, которые я описываю здесь, начались во время одной из этих поездок»

Оказавшись в художественной реальности, автор невольно превращается в одного из героев, поэтому трудно судить, что с ним произошло на самом деле, а что — в соответствии с художественной правдой, как известно, в значительной мере основанной на вымысле.

Приступая к чтению какого-нибудь текста, обычно в какой-то мере знаешь, что тебя ожидает: роман, или повесть, или фантастика, или эзотерическое учение, или просто автобиографические размышления человека, прожившего большую, интересную жизнь. Но что, собственно, написал Карлос Кастанеда? Жанр «Дона Хуана» непонятен, и это интригует: не то художественное произведение, не то протоколы встреч автора с индейцем Хуаном из племени Яки, не то эзотерическое учение, вложенное в уста этого индейца (первый том называется «Учение дона Хуана: путь знания индейцев племени Яки»), не то сборник мудростей, не то все вместе. В общем, понимай, как хочешь, поскольку автор на помощь не приходит. Но к эзотеризму «Дон Хуан» безусловно имеет отношение.

Как герой «Дона Хуана» Карлос Кастанеда добивается эзотерического знания, пытается познакомиться с учением; индеец дон Хуан становится его учителем («бенефактором») и направляет его по «тропе знания». Наставляя других молодых индейцев, дон Хуан говорит, что эзотерический дух (сила) изменяет человека: «Он обучает нас правильному образу жизни, он помогает и защищает тех, кто его знает. Та жизнь, которую вы ведете, — не жизнь совсем. Вы не знаете того счастья, которое проистекает из делания вещей осознанно». В ответ же один из молодых индейцев (внук дона Хуана) раздраженно говорит: «Я думаю, что Карлос собирается стать таким же, как мой дед. Оба говорят, что они хотят знать, но никто не знает, что, черт возьми, они хотят знать». «Невозможно объяснить это знание, — пытается объяснить ему дон Хуан, — потому что оно разное для разных людей».

Второй том «Дона Хуана» называется «Отдельная реальность». В этом и других (третьем и четвертом) томах речь идет об эзотерической реальности. Кастанеда и все, кто встал на тропу знания, стремятся к познанию особого рода: они пытаются узнать другие миры, населенные духами, силами, магами и колдунами («брухо»). Познание в данном случае не интеллектуальное, а жизненнопрактическое; человек знания учится входить в другие реальности, развивает в себе силы для того, чтобы жить в них. При этом отношение к обычной реальности как единственной и естественной резко меняется. В начале второго тома Карлос Кастанеда пишет: «… В то время учение дон Хуана начало представлять собой серьезную угрозу моей «идее мира «. Я стал терять уверенность, которую все мы имеем, в том, что реальность повседневной жизни является чем-то таким, что мы можем считать гарантированным и само собой разумеющимся». Погружение в иные реальности, где обитают странные, иногда страшные существа, нельзя принимать как внешнее физическое путешествие из страны в страну, а прежде всего как новый внутренний опыт, открывающий двери в другие миры. Приобретению этого опыта помогают особые техники (психотропные растения, специальные ритуалы), общение и беседы с учителем (магом), собственные внутренние устремления и размышления.

Нужно отметить, что вся эта жизненная коллизия, все то, что происходит с героем (Карлосом Кастанедой), подано автором (Карлосом Кастанедой) очень деликатно. Он не пытается прямо убеждать читателя в существовании эзотерических реальностей, а с помощью своих сомнений и сопротивления новому взгляду на мир незаметно подводит читателя к их признанию. Ум Кастанеды, его трезвые рациональные размышления протестуют, зачеркивают необычный, неправдоподобный мир, а чувства свидетельствуют против разума, настаивают на существовании этого мира. Читатель вместе с героем невольно втягивается в необычные миры, против своей воли оказывается захваченным событиями, которые в них происходят. Постепенно все переворачивается: обычный мир становится скучным, неинтересным, почти нереальным, а неправдоподобные, как бы приснившиеся эзотерические миры, наоборот, крайне интересными и реальными. При благоприятных обстоятельствах (хороший учитель, удача, собственные усилия) каждый человек, идущий по тропе знания, может в этих мирах достичь многого: видеть невидимое, летать, раздваиваться, беседовать с волшебными животными и т. п. Эзотерический мир дона Хуана выступает как бы альтернативой нашему обычному, скучному миру с затверженными ролями, наукой, техникой. В этом мире человек — не специалист, не носитель роли, традиций, связанный жизнью и обстоятельствами по рукам и ногам, — а воин, пионер, встречающий лицом к лицу подстерегающие его опасности.

Читая текст Кастанеды, иногда замечаешь определенную упрощенность и одновременно фантастичность его. Однако вряд ли эти моменты можно считать недостатком, ведь эзотерическое сознание стремится к предельной естественности, как бы детской простоте и наивности, а предмет, с которым оно имеет дело, по самой своей природе фантастичен (в положительном смысле этого слова).

Каждый том «Дона Хуана» представляет собой законченное целое. Разным читателям нравятся разные тома. В тоже время все тома связаны между собой: в них описывается единый эзотерический опыт.

Внутри каждого тома все изложение также разбито на отдельные законченные части — маленькие новеллы, рассказы. Структурно все они сходны между собой, как сходны, например, поездки Чичикова в «Мертвых душах»: приезд в имение помещика, знакомство с хозяином, покупка мертвых душ и отъезд. Отдельный рассказ в «Дона Хуане» обычно строится по незамысловатой трехчастной схеме: подготовка к эзотерическому опыту (переживанию), само переживание, его осмысление и толкование. Этим достигается интересный эффект — остановка времени: хотя события происходят и все движется, одновременно все стоит на месте, не меняется. Хотя время упоминается и события иногда помещаются во времени, трехчастная структура с одинаковым наполнением лишает его силы, действенности. Внешнее время разрезается и элиминируется, взамен него появляется внутреннее, цикличное время, в котором совершается эзотерический процесс, разворачивается эзотерический опыт. Вообще внешнее время и внешний обычный мир в «Дона Хуане» как бы приглушены, напоминают чуть виднеющиеся в тумане неясные фрагменты отдельных строений и предметов. Внешний мир вклинивается в повествование отголосками биографий героев, моментами случайно подсмотренной жизни, но эти сведения имеют значение лишь в связи с эзотерическим опытом.

При более подробном описании трехчастной схемы отдельного рассказа из «Дона Хуана» в ней можно различить следующую последовательность. Вначале описывается незначительное внешнее событие обычного мира (например, прибытие героя в какую-нибудь местность). Затем происходит встреча (знакомство) героев, предварительные разговоры, не имеющие прямого отношения к эзотерическому опыту. Значительно больше места занимает подготовка к эзотерическому опыту и переживаниям. Центральное место отведено описанию самого эзотерического переживания. Следующий этап — выход из эзотерического опыта. После возвращения из эзотерического мира начинается осмысление происшедшего и беседа по этому поводу с учителем или другими участниками опыта. Заканчивается рассказ отъездом Карлоса Кастанеды (иногда эта часть опускается). В такой структуре автору удается противопоставить обычный мир миру эзотерическому, подготовку к эзотерическим переживаниям — самому эзотерическому опыту. Если внешний обычный мир намечается бледными штрихами, то эзотерический описывается подробнейшим образом, шаг за шагом, деталь за деталью. Если подготовка к эзотерическому опыту дана подчеркнуто объективно, неэмоционально, скучно, инструктивно, то сам эзотерический опыт подается ярко, субъективно, эмоционально. Вот пример.

Подготовка к одному из эзотерических опытов.

«После долгого молчания о» открыл один узел. Это было женское растение дурмана, которое он собрал вместе со мной. Все листья, цветы и семенные коробочки, которые он приготовил ранее, были сухими. Он взял длинный кусок корня в форме игрека и вновь завязал узел… Затем медленно и терпеливо начал вырезать.

… Корень был сухой и волокнистый. Дон Хуан сделал два надреза, разворошил и уложил волокна на глубину надрезов… Затем он перешел к деталям… Окончательным продуктом была вытянутая фигурка человека со сложенными на груди руками, при этом кисти рук были сплетены в замок.

Дон Хуан поднялся и прошел к голубой агаве, которая росла перед домом рядом с верандой. Он взял твердый шип одного из центральных мясистых листьев, нагнул его и повернул три-четыре раза. Круговое движение почти отделило шип от листа. Он повис. Дон Хуан взял его зубами и выдернул… Затем очень ловко он приделал в передней части фигурки под сложенными руками шип таким образом, чтобы острый конец выступил из сцепленных ладоней. Он вновь зубами вытащил почти весь шип, который выглядел теперь как длинное копье, выступающее из груди фигурки. Не глядя больше на фигурку, дон Хуан положил ее в свою кожаную сумку. Казалось, усилия измучили его. Он растянулся на веранде и заснул».

Один из эзотерических опытов.

«Я испытал очень затруднительный момент, поняв, что, хотя в голове у меня совершенно ясные мысли, говорить я не могу. Я хотел высказаться о странном качестве воды, но то, что последовало, совершенно не было речью. Я ощущал, что мои невысказанные мысли выходили у меня изо рта в жидком виде. Было ощущение рвоты без усилий и без сокращения диафрагмы. Это был приятный поток жидких слов… Я сместил голову влево, чтобы посмотреть на воду. Я увидел дно соусницы; я медленно приподнял голову и увидел среднего размера черную собаку, приближающуюся к воде. Собака начала пить. Я поднял руку, чтобы прогнать ее от моей воды. Чтобы выполнить это движение, я сфокусировал взгляд на собаке и внезапно увидел, как собака стала прозрачной. Вода была сияющей тягучей жидкостью. Я видел, как она идет по горлу собаки в ее тело; я видел, как затем вода растекается равномерно по всему ее телу и затем изливается через каждый из волосков. Я видел, как светящаяся жидкость движется по каждому волоску и затем выходит из волосков, образуя длинный, белый, шелковистый ореол…

Я добрался до воды, опустил лицо в соусницу и пил вместе с собакой. Мои руки опирались о землю передо мной, и когда я пил, я видел, как жидкость течет по венам, приобретает красные, желтые и зеленые оттенки. Я пил еще и еще. Я пил, пока жидкость не начала изливаться из моего тела через каждую пору и не стала выдаваться наружу, подобно шелковым волокнам, и я также обрел длинный светящийся переливающийся ореол. Я посмотрел на собаку, ее ореол был таким же, как и мой. Высшая радость наполнила все мое тело, и мы вместе побежали в направлении какого-то желтого тепла, исходящего из какого-то неопределенного места. И гам мы стали играть. Мы играли с псом и боролись, пока я не стал знать все его желания, а он — все мои… Затем мир медленно стал ясным и в фокусе. Мое поле зрения снова стало очень круглым и широким, и вместе с этим пришло первое обычное сознательное действие, состоящее в том, чтобы оглянуться и взглянуть на это чудесное существо. И тут я столкнулся с очень трудным переходом. Переход от моего нормального состояния прошел для меня почти незаметно; я был в сознании, мои чувства и мысли были критериями этого; и переход был гладок и ясен.

Но эта вторая фаза, пробуждение к серьезному трезвому сознанию, была поистине потрясающей. Я забыл, что я был человеком. Печаль от такого непоправимого положения была столь велика, что я заплакал».

Разрабатывая подобную «драматургию», Карлос Кастанеда добивается двойного эффекта. Как в кинематографе или в музыкальном произведении готовится кульминация, приходящаяся на эзотерическое переживание. Снижается ценность обычного, внешнего мира, резко возвышается, усиливается ценность внутреннего мира и опыта. Но есть еще и третий, промежуточный мир — мир эзотерического учения и общения. Здесь складываются отношения магов и учеников, происходит обмен опытом, оценка и осмысление эзотерической жизни. И время тут особое — время эзотерического учения: иногда оно течет быстро, иногда не течет вообще, иногда поворачивает назад. Внешний, обычный мир — самый бедный, неинтересный, время в нем почти не течет, знание не накапливается, ничто не меняется. Мир эзотерического учения, напротив, динамичный, темпоральный, насыщенный событиями и проблемами. В нем — не только обычные люди и ученики, но и магические существа, вхожие в эзотерические миры: олли (духи, силы), Мескалито (дух-защитник), маги (волшебники), пугающие воображение животные, необычайные серебристые птицы-духи и т. п.

Обычный человек в эзотерический мир войти не может: чтобы туда попасть, необходимо пройти путь ученичества и принимать психотропные растения (пейот, дурман, специальные грибы). Важную роль при этом играет и следование ритуалу: все действия должны строиться в строгом соответствии с его предписаниями, которые сообщает учитель, а ученик должен намертво запомнить. На начальной стадии ученичества главная проблема, однако, не усвоение техники, способа (как, например, в буддизме), а преодоление самого себя. Человек должен побороть страх перед неизвестным, решиться на эзотерический опыт, не растеряться в необычной, пугающей ситуации. В дальнейшем, правда, учитель дает ученику и «обычные» эзотерические психотехники, например, учит концентрации внимания, управлению сном и т. п.

Эзотерический мир, куда Карлос Кастанеда проникает с помощью своего «бенефактора» дона Хуана, существенно отличается от мира Штейнера или Шри Ауробиндо, где правит христианский Бог. Это и не мир, где жизнь и ценность человека отсчитываются относительно абсолютной ценности всемогущего и всеблагого Бога, и не мир эзотерических законов развития и эволюции. И не обычный мир, затерянный среди мириад других элементов. Эзотерический мир Карлоса Кастанеды — дона Хуана повернут к входящему в него человеку, так сказать, ценностно валентен ему. В этом мире есть «места» хорошие и плохие, защитники и враги, твоя жизнь и твоя смерть, силы и бессилие. Собственно, эзотерический мир — это много миров и необычных существ, поляризующихся по отношению к человеку, вступающих с ним в определенные личные взаимоотношения. Эти существа, духи, силы можно привлечь на свою сторону, ими можно манипулировать; они позволяют приобрести необычайные способности: человек становится сверхсильным, может летать, как птица, видеть существо вещей и т. п.

Короче, это мир первобытной магии, мир отчасти пантеистический. В нем пейот — растение и одновременно защитник человека (Мескалито), а также то, что дает ему личную силу; олли — дымок, получаемый при сгорании особых психотропных грибов, и личная сила мага, а также существо, меняющее свою форму. В эзотерической реальности своя магическая флора и фауна, особое время и пространство, магическая география и среда. Например, человек видится как светящееся яйцо, из него истекают сверкающие нити, идущие к другим живым существам. Чтобы почувствовать ближе этот мир, послушаем дальше Карлоса Кастанеду.

«Он (дон Хуан) сделал повелительный жест рукой, чтобы я замер.

— Абутол уже здесь! — сказал он.

Я раньше ни разу не слышал этого имени и колебался спросить его об этом или нет, когда уловил звук, похожий на звон в ушах.

Звук становился громче и громче, пока не стал подобен реву гигантского быка. Он длился короткий миг и постепенно затих, пока снова не наступила тишина. Сила и интенсивность звука испугали меня. Я трясся так сильно, что едва мог стоять, и все же рассудок мой работал совершенно нормально. Если несколько минут назад меня клонило в сон, то теперь это чувство полностью пропало, уступив свое место исключительной ясности. Звук напомнил мне научно-фантастический фильм, в котором гигантская пчела вылетает из зоны атомной радиации. Я засмеялся при этой мысли. Я увидел, что дон Хуан опять принял свою расслабленную позу. И внезапно на меня нашло видение огромной пчелы, которое было более реально, чем обычная мысль. Она (мысль) была отдельной, окруженной исключительной ясностью. Все остальное было изгнано из моего ума…

… Затем я услышал голос дон Хуана:

— Поднимайся! Двигайся! Поднимайся!

Видение исчезло и я снова мог видеть его знакомое лицо.

— Я принесу воды, — сказал я после бесконечной минуты.

Мой голос прервался. Я с трудом мог выговаривать слова. Дон Хуан согласно кивнул. По пути я понял, что мой страх исчез так же загадочно и так же быстро, как и появился.

Приближаясь к ручью, я заметил, что могу ясно видеть каждый предмет на пути… Я полностью ушел в это открытие, когда тог же странный звук, который я слышал раньше, появился вновь.

Мои мышцы напряглись. «Ануктал (так я расслышал слово в этот раз) здесь!» — сказал дон Хуан.

Звук казался мне таким громоподобным, таким всепоглощающим, что ничто другое значения не имело.

Когда он утих, я почувствовал, что ручей, который минуту назад был с ладонь шириной, внезапно увеличился так, что стал огромным озером. Свет, который, казалось, падал сверху, касался поверхности, как бы сверкая сквозь толстое стекло. Время от времени вода отливала золотистым цветом, затем становилась темной, неосвещенной, почти невидимой и все же странно присутствующей…

Я решил, что с меня хватит, но когда я поднялся, чтобы уйти, то почувствовал дрожь земли. Земля под моими ногами тряслась. Я потерял равновесие, упал на спину и оставался в этом положении, пока земля сильно тряслась.

Я попытался схватиться за скалу или куст, но что-то ехало подо мной. Я вскочил, секунду стоял и опять упал.

Земля, на которой я сидел, двигалась, соскальзывая в воду как плот. Я оставался неподвижным, скованным ужасом, который был, как и все прочее, уникальным, беспрерывным и абсолютным. Я двигался через воды черного озера на клочке почвы, который был похож на земляное бревно. У меня было чувство, что я двигаюсь в южном направлении, влекомый течением. Я мог видеть, как вокруг завихривалась вода. Она была холодной и странно тяжелой на ощупь. Мне казалось, что она живая…

В тесных сумерках пейзаж был очень ясен. Я сделал пару шагов. Отчетливый звук многих человеческих голосов донесся до меня. Я пошел на этот звук. Пройдя примерно 100 метров, я внезапно остановился, так как передо мной был тупик. Место, где я находился, было корралем, окруженным огромными валунами. Я мог за ними различить еще один ряд, затем еще и еще, пока они не перешли в отвесные горы. Откуда— то доносилась музыка. Это был текучий, непрерывный, приятный для слуха поток звуков.

У подножья одного из валунов я увидел человека, сидящего на земле, его лицо было повернуто ко мне почти в профиль. Я приближался к нему, пока не оказался чуть ли не в трех метрах; тогда он повернул голову и взглянул на меня. Я замер: его глаза были водой, которую я только что видел! Они были так же необъятны и в них светились тс же золотые и черные искорки. Его голова была заостренной, как ягода земляники; кожа была зеленой, испещренной бесчисленными оспинками в точности как поверхность растения пейота. Я стоял перед ним и глядел, не отрываясь. Я чувствовал, что он намеренно давит мне на грудь своим взглядом. Я задыхался. Я потерял равновесие и yпал на землю. Его глаза отвернулись от меня. Я услышал, что он говорит со мной. Сначала его голос был подобен мягкому шелесту ветерка. Затем я услышал его как музыку, как мелодию голосов — и я «знал», что мелодия говорила:

— Чего ты хочешь?

Я упал перед ним на колени и стал говорить о своей жизни, потом заплакал.

Он снова взглянул на меня. Я почувствовал, что его глаза отталкивают меня, и подумал, что этот момент будет моментом моей смерти.

Он сделал мне знак подойти ближе. Я колебался, прежде чем сделать шаг вперед; когда я приблизился, он отвел от меня свои глаза и показал мне тыльную сторону своей ладони. Мелодия сказала:

— Смотри.

В середине его ладони была круглая дырка.

— Смотри, — опять сказала мелодия.

Я взглянул на дырку и увидел самого себя. Я был очень старым и слабым и бежал от нагонявшей меня погони. Вокруг меня повсюду летали искры. Три из них задели меня: две — голову и одна — левое плечо. Моя фигура в дырке секунду стояла, пока не выпрямилась совершенно вертикально, а затем исчезла вместе с дыркой.

Человек этот, который был Мескалито, вновь повернул ко мне свои глаза. Они были гак близко от меня, что я услышал, как они мягко гремят тем самым непонятным звуком, который я уже так много раз слышал этой ночью. Постепенно они стали спокойными, пока не стали подобны тихим озерам с золотыми и черными искрами.

Он опять отвел глаза и отпрыгнул как кузнечик на расстояние чуть не в 25 метров. Он прыгнул еще и еще и исчез».

Или вот другой рассказ. Карлос Кастанеда спрашивает:

«— А как насчет меня, дон Хуан? Разве ты учил меня не для того, чтобы я изменился?

— Нет. Я не пытаюсь изменить тебя. Может случиться, что однажды ты станешь человеком знания, но это не изменит тебя. Когда-нибудь ты, возможно, сможешь увидеть людей в другом плане, и тогда ты поймешь, что нет способа изменить что-либо в них.

— Что это за другой план виденья людей, дон Хуан?

— Люди выглядят по-другому, если их видишь. Маленький дымок поможет тебе увидеть людей как нити света.

— Нити света?

— Да. Нити, как тонкая паутина. Очень тонкие волокна, которые циркулируют от головы к пупку. Таким образом, человек выглядит как яйцо из циркулирующих волокон. А его руки и ноги подобны светящимся протуберанцам, вырывающимся в разные стороны.

— И так выглядит каждый?

— Каждый. Кроме того, человек находится в контакте со всем остальным, не через руки, правда, а через пучок длинных волокон, вырывающихся из центра его живота. Эти волокна присоединяют человека ко всему окружающему; они сохраняют его равновесие, придают ему устойчивость. Поэтому, как ты сможешь увидеть когда-нибудь, человек — это светящееся яйцо, будь он нищим или королем, и нет способа изменить это или, вернее, что можно изменить в светящемся яйце, а?».

И еще один рассказ.

«Мы уселись, и дон Хуан начал говорить. Он сказал, что ему ясно, что я ничего не могу уразуметь до тех пор, пока не обговорю это, и поэтому он не возражает против моих вопросов и собирается рассказать мне об олли.

— Олли не в дымке, — сказал он. — Дымок берет тебя гуда, где находится олли, а когда ты станешь с олли одним целым, то тебе больше не понадобится курить. С этих пор ты сможешь призывать своего олли по желанию и заставлять его делать все, что пожелаешь. Олли не плохие и не хорошие, но используются магами для гой цели, для какой они найдут их пригодными. Мне нравится олли, потому что он не требует от меня многого. Он постоянен и честен.

— Каким ты видишь олли, дон Хуан? Те трое людей, которых я, например, видел, выглядели для меня обычными людьми; как бы они выглядели для тебя?

— Они бы выглядели обычными людьми.

— Но тогда как же ты можешь отличить их от обычных людей?

— Обычные люди выглядят светящимися яйцами, когда ты видишь их. Но люди всегда выглядят как люди. Вот что я имел в виду, когда сказал, что ты не можешь увидеть олли. Олли принимают разную форму. Они выглядят как собаки, койоты, птицы, даже как репейники или что угодно другое. Единственное различие в том, что когда ты видишь их, то они выглядят совершенно так, как то, форму чего они принимают. Все имеет свою собственную форму бытия, когда ты видишь. Люди выглядят яйцами, другие вещи выглядят как что-то еще, но олли можно видеть только в той форме, которую они изображают. Эта форма достаточно хороша, чтобы обмануть глаза человека. Собака, например, или ворона, никогда не обманываются…

— Мне не ясна их функция, дон Хуан? Что делают олли в мире?

— Это все равно, что спросить меня, что мы, люди, делаем в мире. Я действительно не знаю. Мы здесь, и это все. И олли здесь так же, как мы; и, может быть, были здесь и до нас».

Итак, что это такое: галлюцинация, истинная реальность, помрачение сознания? В чем смысл введения подобной реальности, вхождения в нее, жизни в ней? В первых двух томах вопрос решается весьма оригинально. Карлос Кастанеда (не забудем, что мы даже не знаем, кто это такой — автор «Дона Хуана» или его герой) описывает свои переживания как весьма реальные впечатления мира. Но выйдя из эзотерического мира, он отказывается верить своим глазам и чувствам. Кастанеде кажется, что все его переживания, все, что он видел, — галлюцинации, т. е. не существует на самом деле. Эзотерический мир, думает Кастанеда, вызван «нарушенным восприятием», подобно тому, как мираж в пустыне вызван лучами, идущими от облаков. Он пишет:

«Для того, чтобы учить и передавать свое знание, дон Хуан использовал три хорошо известных психотропных растения: пейот, дурман и вид грибов.

Путем раздельного принятия внутрь каждого из этих галлюциногенов он продуцировал во мне, как своем ученике, некоторые любопытные состояния нарушенного восприятия или измененного сознания, которые я называл «состояние необычной реальности». Я использовал слово «реальность» потому, что в системе верований дона Хуана основным пунктом было то, что состояния сознания, продуцируемые принятием любого из этих трех растений, были не галлюцинациями, а целыми, хотя и необычными аспектами реальности повседневной жизни. Дон Хуан вел себя по отношению к этим состояниям необычной реальности не так, как если бы они были реальны, а как к реальным».

Но Карлос Кастанеда, добросовестно описывая свои переживания эзотерического мира, каждый раз задает вопрос, а что же было на самом деле: летал или не летал, встречался с духами или нет, были духи или только казались, что были. Дон Хуан отвечает уклончиво и хитро.

«Был вопрос, — пишет Кастанеда, — который я хотел задать ему. Я знал, что он ускользнет от него, поэтому я ждал, когда он сам коснется этой темы; я ждал весь день. Наконец, прежде чем уехать этим вечером, я вынужден был спросить его.

— Я действительно летал, дон Хуан?

— Так ты мне сам сказал. Или было не так?

— Я имею виду, тело мое летало? Взлетал ли я, как птица?

— Ты всегда задаешь мне вопросы, на которые я не могу ответить. Ты летал. Для этого и есть вторая порция «травы дьявола». Когда ты будешь принимать ее больше, ты научишься летать в совершенстве. Это не просто. Человек летает с помощью второй порции «травы дьявола». Это все, что я могу тебе сказать. То, что ты хочешь узнать, не имеет смысла. Птицы, летают как птицы, а человек, который принял «траву дьявола» летает как человек, принявший «траву дьявола».

— Так же, как птицы?

— Нет, так же, как человек, принявший «траву дьявола».

— Значит в действительности я не летал, дон Хуан? Я летал в своем воображении. Только в своем мозгу. Где было мое тело?

— В кустах, — отрезал он, но тут же снова засмеялся. — Твоя беда в том, что ты принимаешь все только с одной стороны. Ты не считаешь, что человек летает; однако колдун проносится тысячи миль в одну секунду. Оп может нанести удар своему врагу, находящемуся очень далеко. Так летает он или пет?

— Видишь ли, дон Хуан, мы с тобой по-разному ориентированы. Предположим, что один из моих друзей-студентов был бы здесь со мной, когда я принял «траву дьявола». Смог бы он увидеть меня летающим?

— Ну вот, опять ты со своими вопросами о том, что случилось бы, если… Бесполезно говорить таким образом. Если твой друг примет вторую порцию «травы дьявола», то все, что сможет сделать — это летать. Ну, а если он просто наблюдает за тобой, то он может увидеть тебя летающим, а может и не увидеть. Это зависит от человека.

Но я хочу сказать, дон Хуан, что если мы с тобой смотрим на птицу и видим ее летящей, то мы ведь согласимся, что она летит, но если б двое моих друзей видели меня летящим, как я это делал прошлой ночью, то согласились бы они, что я лечу?

— Ну, они могли бы согласиться. Ты согласен с тем, что птицы летают, потому что видел их летающими: полет обычен для птиц. Но ты можешь не согласиться с другими вещами, которые птицы делают, потому что никогда не видел, что они их делают. Если твои друзья знали о людях, летающих с помощью «травы дьявола», тогда они согласились бы.

— Давай я скажу это по-другому, дои Хуан. Если я привяжу себя к скале тяжелой цепью, то стану летать точно так же, потому что мое тело не участвует в моем полете?

Дон Хуан взглянул на меня недоверчиво.

— Если ты привяжешь себя к скале, — сказал он, — то я боюсь, что тебе придется летать, держа скалу с ее тяжелой цепью».

Похоже, что для дона Хуана нет деления на объективную реальность и субъективные представления. Для него реально то, что есть в его сознании, что он видит и чувствует. Реально все то, в чем человек живет, что он сознает (кстати, анимистическое сознание устроено точно так же).

В то же время ясно, что тело человека, летающего как птица в эзотерическом мире, лежит неподвижно на земле. Это понимает сам Карлос Кастанеда, наблюдая за другими учениками и слушая их рассказы о его собственных полетах. Но, может быть, летает не физическое тело, а скажем, астральное. Кроме того, в третьем и четвертом томах и дон Хуан и его друг маг дон Хенаро (и даже в конце концов сам Карлос Кастанеда) наяву делают вещи, действительно, невозможные для обычных людей: прыгают на деревья, скалы и в пропасти, видят сквозь обычный мир мир эзотерический и т. п. Но вернемся к поставленному вопросу: что собой представляет эзотерическая реальность и в чем ее смысл. Один ответ стал уже привычным: Карлос Кастанеда и дон Хуан «летят в самих себе», то есть мир, который они наблюдают, абсолютно реален лишь для их сознания (а для других может вообще не существовать). Второй ответ выглядит так: предположим, что мир, который наблюдает Карлос Кастанеда, есть не самом деле, что на самом деле существуют олли, Мескалито, ведьма ла Каталина, волшебный олень или койот; однако беда в том, что удостовериться в истинности или ложности этого мира невозможно никаким способом. Или человек входит в эзотерический мир, тогда он для него безусловно есть, или не входит, тогда он ничего не может сказать о нем. Эзотерический мир не эфир, и с ним нельзя провести решающий эксперимент, по поводу его нет теории, да и непонятно, в каком пространстве, в каком времени он локализируется. В чем же смысл такой реальности?

Вспомним средневековой карнавал. Это не был праздник в нашем понимании, это была сама жизнь. В среднем, целых три (!) месяца в году в смеховой, карнавально-театральной стихии низвергались и пародировались все социальные отношения, снижались святыни, осмеивались роли и титулы. Весь мир перевертывался вверх дном, любой бедняк и нищий мог быть всем, кем угодно: королем, кардиналом, принцем. Целых три месяца средневековой жизни человек жил необычной, почти эзотерической жизнью, и можно спросить, в чем же ее смысл? Если учесть присущие средневековой жизни рутину и однообразие, гнет сословных, иерархических отношений, то можно предположить следующее. Карнавал на время освобождал человека от гнета этой каждодневной рутины, предоставлял ему свободу. Но есть еще одно, пожалуй, более важное обстоятельство. Карнавал позволял преодолеть или смягчить противоречия христианского мировоззрения. Христос говорил, что все люди перед Богом равны, что обычная жизнь с ее ролями перед жизнью вечной не имеет никакой цены, а между тем эта жизнь строилась на неравенстве (усугубленном сословными отношениями) и ценилась практически значительно выше жизни небесной. Карнавальная стихия, переворачивая обычный мир и сословные отношения, как бы возвращала человека к заповедям Христа, уравнивала всех людей, снижала ценность обычной, упорядоченной социальными отношениями жизни. Карнавал в рамках полуритуала-полуискусства вводил человека в будущую божественную, справедливую жизнь, но вводил, так сказать, условно, на не совсем законных основаниях. Поэтому божественная карнавальная жизнь была во многом призрачна, отягощена обычной, земной жизнью.

Важно понять, что средневековый карнавал не отрицал, а укреплял культуру (хотя внешне все строилось на отрицании и снижении). Жить в средневековой культуре можно лишь в случае выхода из нее, преодоления ее жестких условностей, частичного снятия культурных значений, присваивания других значений и т. п. Обычная средневековая жизнь сковывала человека, карнавал возвращал ему свободу, правда, в стихии искусства, ритуала, семиотики. В карнавальной стихии достигалась не только свобода, но и разнообразие, дистанция от культуры, которой человек безраздельно принадлежал. Нельзя ли эти представления распространить и на «Дона Хуана»?

Обычный современный мир весьма значим и ценен для обычного современного человека. Однако для мага и его ученика, знакомого с миром олли и Мескалито, весь современный мир с его суетой и проблемами мало интересен. В этом мире человек пребывает в относительной безопасности и от него мало что зависит. В эзотерическом же мире человек зависит только от самого себя, от своего личного мужества, силы, смелости, удачливости. Он прислушивается к своему даймону, а не к начальству, рассчитывает на свою удачу и мастерство, а не на образование и занимаемое место. Он ощущает себя не членом общества и культуры, обязанным жить в старом, привычном мире, а любознательным подростком, ковбоем, пионером, окруженным таинственным и неизвестным миром. В обычном современном мире человек включен в массу опосредованных отношений (условностей, традиций, правил, норм и т. п.), которые изолируют человека от живой жизни, отчуждают людей друг от друга, переводя живую реальность в абстрактные, безразличные символы, схемы, знания. В эзотерическом мире все реальности даются как непосредственные, все действия и силы направлены лично на человека. Этот мир — не мир идей, объективных законов, а живой, валентный человеку мир, обрушивающийся на него, требующий от него прямого отношения и ответа.

«Если Мескалито станет твоим защитником, — говорит дон Хуан, — то придется слушать его, понравится тебе это или нет, потому что ты можешь его видеть, и ты должен следовать тому, что он скажет. Он заставит тебя подходить к нему с уважением».

Как антипод, противоположность обычному миру, эзотерический мир и его реальности вполне могут быть уподоблены карнавальной стихии. Это карнавал, это способ жить в обычном мире, если вы его не принимаете, если вы его презираете, если ваши чувства протестуют против гнетущей вас культурной обусловленности и рутины. Но одновременно эзотерический мир дона Хуана возрождает древний, культурный архетип — мир и инициативу охотника, стоящего лицом к лицу с дикой и опасной природой (дикими животными, коварными врагами, природными стихиями; за его спиной только его личные силы и тотем, рядом с ним только такие же мужественные охотники). Такой архетип в условиях разрушения старой культуры вполне может стать животворной основой для новой культуры, новой жизни.

Но есть еще один аспект понимания реальности Карлоса Кастанеды и дона Хуана. Все, что они говорят или видят, можно понимать и как мудрость, как особую ценность и как психотехническую установку. Это требует, конечно, толкования, интерпретации и предполагает условное, а не буквальное понимание того, что говорится. Вот, к примеру, первый эзотерический опыт Карлоса Кастанеды — поиск им «своего места», места, «дающего силу», а также выявление не своих, опасных мест.

«Я думал, что задание найти определенное «пятно» счастья было просто его способом отделаться от меня, однако я поднялся и начал шагать туда-сюда по веранде. Небо было ясным, и я мог хорошо видеть, что было на самой веранде и рядом с ней. Должно быть, я ходил около часа и более того, но ничего не случилось, что открыло бы мне местонахождение «пятна». Я устал шагать и сел. Через несколько минут я пересел на другое место, затем на следующее, пока таким полуавтоматическим образом не исследовал весь пол. Я старался «почувствовать» разницу между местами, но у меня не было критерия для различий. Я чувствовал, что напрасно трачу время, но остался, оправдывая себя тем, что приехал для того лишь, чтобы встретиться с доном Хуаном.

Я лег на спину и подложил руки под голову. Затем я перекатился на живот и полежал немного так. Я повторил такой процесс перекатывания по всей поверхности пола. И мне показалось, что я наткнулся хоть на какой-то критерий. Я чувствовал себя теплее, лежа на спине. Я стал кататься опять, теперь в обратную сторону. Я испытывал те же ощущения тепла или холода в зависимости от того положения, в котором я лежал, но разницы между местами не было…

Я снова начал кататься, так как эта процедура была самой удобной. Однако на этот раз я клал руки на подбородок и всматривался в каждую деталь. Через некоторое время темнота вокруг меня изменилась. Когда я фокусировал свой взгляд на точке, находящейся прямо перед моими глазами, то вся периферийная зона моего поля зрения окрашивалась однообразным зеленовато-желтым цветом. Эффект был поразителен. Я держал глаза фиксированными на точке прямо перед ними и начал ползти в сторону на животе, передвигаясь по 30 см за раз.

Внезапно в точке, находящейся примерно на середине пола, я почувствовал перемену оттенка. В точке справа от меня, все еще на периферии поля зрения, зеленовато— желтый оттенок стал интенсивно пурпурным. Я сконцентрировал на этом свое внимание. Пурпурный цвет сменился на более бледный, по все еще блестящий и оставался таким все время, пока я держал на нем свое внимание. Я положил на это место свой пиджак и позвал дона Хуана. Он вышел на веранду. Я был действительно возбужден, потому что видел перемену в оттенках. Казалось, он не был поражен этим, но сказал мне, чтоб я сел на это место и описал свое ощущение на нем.

Я уселся, а затем лег на спину. Он стоял рядом и спрашивал меня, как я сейчас себя чувствую. Но я не чувствовал никаких отличий. Примерно в течение 15 минут я пытался ощутить или увидеть разницу, в то время как дон Хуан терпеливо стоял рядом, Я чувствовал какое-то отвращение ко всему. Во рту был металлический привкус. Внезапно у меня заболела голова. Появилось ощущение, что я заболеваю. Мысль о моем бессмысленном предприятии приводила меня в ярость. Я поднялся.

Дон Хуан, видимо, заметил мое глубокое упадочное настроение. Он не смеялся, но сказал, что передо мной открыты лишь два пути: одеться и ехать домой — ив этом случае я никогда не буду учиться — или же решить загадку.

Я хотел немедленно уехать, но был слишком усталым для этого. К тому же ощущение оттенков было столь поразительно, и я был уверен, что это все-таки критерий. Вероятно, есть еще какие-нибудь изменения, которые можно отметить. Во всяком случае было слишком поздно, чтобы уезжать. Поэтому я начал все сначала…

На этот раз я быстро передвигался с места на место, минуя точку дона Хуана. Когда я достиг центра, то понял, что произошло еще одно изменение в окраске и опять на краю поля моего зрения. Однообразный зеленовато-желтый оттенок, который я видел повсюду, превратился в одном месте, справа от меня, в яркий серо-зеленый. Какой-то момент этот оттенок держался, а затем внезапно изменился в другой постоянный оттенок, отличный от того, что я видел раньше. Я отметил эту точку ботинком, и продолжал кататься во всех возможных направлениях. Больше никаких изменений не было.

Я вернулся к точке, отмеченной ботинком, и осмотрел ее. Эта точка находилась в 1,5–2 м от той, что была отмечена пиджаком, в юго-восточном направлении. Рядом с ней был большой камень. Совсем на недолгое время я присел рядом, пытаясь найти отгадку, приглядываясь к каждой детали, но не чувствовал никакой разницы.

Я решил испытать другую точку. Быстро опустившись на колени, я собрался уже лечь на свой пиджак, когда почувствовал необычное ощущение. Это было, скорее, подобно физическому ощущению чего-то, фактически давящего на мой живот. Волосы у меня поднялись дыбом. Мои ноги слегка вытянулись, туловище наклонилось вперед и кисти рук были выставлены напряженно вперед с пальцами, согнутыми как клешни. Я заметил свою странную позу и еще больше испугался. Я невольно попятился и уселся рядом с ботинком, пытаясь сообразить, что же вызвало у меня такой испуг. Я подумал, что это, должно быть, усталость: уже почти наступил день. Я чувствовал себя глупо и неудобно. Однако же я никак не мог попять, что меня испугало, и никак не мог уразуметь, что хочет от меня дон Хуан… Думая, что дон Хуан, возможно, наблюдает за мной, я прислонился спиной к камню. Я хотел немного отдохнуть и привести в порядок свои мысли, но я заснул.

Я услышал, как дон Хуан разговаривает и смеется надо мной, и проснулся.

— Ты нашел точку, — сказал он.

Сначала я его не понял, но он повторил, что то место, где я заснул, и было нужным местом».

Можно, конечно, понять поиск своего места буквально. Однако «место» может иметь смысл не только как «место в пространстве», но и как «место в жизни» или претензия на что-то, стремление приобрести некое значение. И тогда поиск своего места можно понять в окружении таких представлений и народных мудростей, как «найти себя», «рубить дерево себе по плечу», «не в свои сани не садись», «не имей того и не стремись к тому, что тебе не принадлежит по сути и по праву» и т. п. О. Генисаретский как-то обратил внимание, что архаическое пространство означено, оживлено (небо — это не только то, что вверху, но дом Бога, низ — не только то, что внизу, но и царство мертвых) и что это значение глубоко проникло и в наше современное сознание. Такие сугубо умственные понятия, как «средо-точение» (мысли), «раз-мышление», «пере-живание» и многие другие явно опространственны, несут в себе следы архаического означения пространства. В этом смысле и понятия «своего» или «чужого» места глубоко символичны, они могут быть прочитаны и поняты как мудрость, архетип. При такой трактовке эзотерика Карлоса Кастанеды сближается с такими эзотерическими учениями, как дзэн или даосизм.

Подобно многим другим гуру, дон Хуан помогает Карлосу Кастанеде преодолеть обычный мир и войти в необычную, эзотерическую реальность. На этом пути ученик изменяется: преодолевает свой страх, учится вести себя в необычных, экстремальных для жизни ситуациях, осваивает ритуал, начинает иначе понимать и себя, и мир. Войти в эзотерический мир можно, лишь отказавшись от привычных представлений, очевидных, естественных истин, лишь изменив себя, свое сознание. Всеми действиями ученика руководит его учитель (бенефактор), при этом в ходе учения между учителем и учеником складываются родственные, теплые отношения. И понятно почему: учитель часто проводит ученика между жизнью и смертью, приоткрывает ему новый мир, ученик же успешно решает свои задачи в том случае, если не только абсолютно доверяет учителю, но и проникается к нему чувствами дружбы, любви, сыновнего уважения. В отличие от других эзотерических учений в «Доне Хуане» подробно раскрываются чувства Карлоса Кастанеды к своему бенефактору на разных этапах учения и отношения, которые между ними сложились.

В ходе учения Кастанеда переживает противоречивые чувства: с одной стороны, сильнейший, иногда смертельный страх и не менее сильный экстаз (восторг), с другой — слабость, одиночество, отчаяние, неуверенность. Сталкиваясь с эзотерическим миром, входя в него, вступая в контакт с олли, Мескалито и другими существами этого мира, Кастанеда испытывает страх, потрясение. Вот, например, один из эпизодов переживаний Карлоса Кастанеды.

«Я лихорадочно пел до тех пор, пока был в состоянии произносить слова. Я чувствовал, будто мои песни были внутри моего тела и сотрясали меня непроизвольно: мне нужно было срочно выйти и найти Мескалито, иначе я взорвусь. Я пошел в сторону пейотного поля, продолжая петь свои песни. Я знал, что мои песни — неоспоримое доказательство моей единственности, индивидуальности. Я ощущал каждый свой шаг, который отдавался от земли эхом; Эхо шагов продуцировало неописуемую эйфорию от осознания себя человеком.

Каждое из растений пейота сияло на поле голубоватым мерцающим светом. Одно растение светилось особенно ярко. Я сел перед ним и спел ему свои песни. Когда я пел, из растения вышел Мескалито: та же человекоподобная фигура, которую я видел раньше. Он посмотрел на меня.

Я пропел ему песни с большим (для человека моего темперамента) выражением. Еще были звуки флейт или ветра, знакомые музыкальные колебания. Мескалито, казалось, сказал так же, как и два года назад: «Что ты хочешь?» Я очень громко ответил, что в моей жизни и в моих поступках чего-то не хватает, но не могу обнаружить, чего именно. Я просил его сказать, что со мной происходит, а также просил его назвать свое имя, чтобы я мог позвать, когда буду нуждаться в нем. Он взглянул на меня, вытянул губы тромбоном — они достигли моего уха — и сказал мне свое имя.

Внезапно я увидел своего собственного отца, стоящего посредине пейотного поля, но поле исчезло и все переместилось в старый дом моего детства. Мы с отцом стояли у фигового дерева. Я обнял его и поспешно стал говорить о том, чего я никогда не мог ему сказать. Каждая из моих мыслей была цельной, законченной и уместной. Было гак, как будто у нас не было времени, и нам нужно было сказать все сразу.

Я говорил потрясающие вещи о моих чувствах по отношению к нему: то есть то, что при обычных обстоятельствах я никогда бы не смог произнести вслух. Мой отец не говорил, он просто слушал, а затем был «утянут» куда-то прочь. Я снова был один и плакал от раскаяния и печали…

Что-то громадное дышало и ходило вокруг меня. Я считал, что это что-то охотится за мной. Я побежал и спрягался под валун, пытаясь оттуда определить, что преследует меня. В один из моментов я выполз из моего убежища, чтобы взглянуть, и мой преследователь (кем бы он ни был) бросился на меня. Он был подобен гигантскому слизню, который упал на меня. Я думал, что его вес меня раздавит, но обнаружил себя в какой-то выбоине или пещере. Я видел, что слизень не покрыл всей поверхности земли вокруг меня. Под валуном оставался кусочек свободной почвы. Я начал заползать туда. Я видел огромные капли жидкости, капающие со слизня. Я «знал», что он секретирует пищеварительную кислоту, чтобы растворить меня. Капля упала на мою руку; я пытался стереть кислоту землей и прикладывал к руке слюну, продолжая закапываться. В один из моментов я почти начал испаряться. Я думал, что слизень растворил меня…».

Итак, несмотря на огромное напряжение чувств и наплывающие друг на друга ситуации, в эзотерической реальности в обычном понимании в конце концов ничего не происходит. В каком-то смысле — это просто мощное поле сильных, экстатических переживаний. Но разве подобные сильные чувства и переживания не имеют место в обычной жизни? Имеют, но крайне редко и, кроме того, они чаще вызваны не жизнью, а искусством, не собственным делом, а участием в жизни культуры. В эзотерическом же мире летит не самолет, а ты сам (в виде серебристой вороны), в пропасть опускается не вертолет с человеком, а человек с помощью собственной эзотерической силы (светящихся нитей, связывающих человека с природой).

Но почему Карлос Кастанеда, проходя курс ученичества, постоянно испытывает страхи, одиночество, отчаяние, слабость, неуверенность в себе, то есть явно детские (подростковые) чувства. Он явно инфантилен, его ощущение мира напоминает то, которое возникает у ребенка, попавшего в незнакомую обстановку. Вспомним, например, первую встречу Карлоса Кастанеды с Мескалито: «Я упал перед ним на колени и стал говорить о своей жизни, потом заплакал… Я был очень старым и слабым и бежал от нагонявшей меня погони… «Или другой эпизод почти семь лет спустя:

«У меня было непреодолимое чувство бессилия и отчаяния. Я хотел встать. Я говорил: «Встать!» — снова и снова, как будто это было магическое слово, которое заставило бы меня сдвинуться. Однако ничего не случилось. Я расстроился и пришел в состояние раздражения. Мне хотелось биться головой о дверь и плакать. Я испытывал мучительные моменты, в которые мне хотелось двигаться или говорить, я не мог ни того, ни другого. Я был действительно неподвижен, парализован… Мои мысли вызвали во мне ужасное чувство меланхолии. Я заплакал…».

Слезы, отчаянье, заброшенность и тому подобные переживания сопровождают все учение Карлоса Кастанеды. Возможно потому, что, выйдя из обычной культуры (обесценив ее ценности), человек оказывается лишенным ее защиты, в новом, эзотерическом мире он так же беззащитен, как маленький ребенок в незнакомом лесу. Этот мир угрожает самой жизни человека, а рядом нет ни привычных отношений, ни правил, по которым можно жить, ни ухоженной, понятной жизни — ничего. Рядом только бенефактор, который приходит на помощь лишь в катастрофических ситуациях (и то не всегда), но он заставляет идти вперед, в неизвестное, опасное, страшное. Тем не менее, с каждым новым опытом связь учителя и ученика крепнет, между ними возникают нерасторжимые узы мужской дружбы, особая мужская любовь. Складывается мужской союз, орден, для которого характерны своеобразный юмор, грубоватое подтрунивание, ирония, атмосфера суровой теплоты и поддержки.

Путь ученичества предполагает усвоение определенных ценностей. Первая ценность — эзотерическое знание. Достижение эзотерического знания и учение суть одно и то же:

«В наших разговорах, — пишет Карлос Кастанеда, — дон Хуан постоянно возвращался к выражению «человек знания», но ни разу не объяснил, что это значит. Я попросил его сделать это.

— Человек знания — это тот человек, что правдиво пошел по трудному пути учения. Человек, который без спешки и без мешканья прошел в раскрытии секретов знания и силы настолько далеко, насколько смог.

— Может ли любой быть человеком знания?

— Нет, любой не может…

… Любой может попытаться стать человеком знания, однако очень мало людей преуспевают тут. Это естественно, гак как враги, которых человек встречает на пути учения, чтобы стать человеком знания, — поистине ужасны. Большинство людей сдаются перед ними».

Дон Хуан подчеркивает, что пути, которые выбирает человек, небезразличны для его судьбы: на одном он будет несчастным, на другом — найдет себя; назначение же настоящего человека — попытаться пройти по пути эзотерического знания.

«Один путь, — пишет он, — делает путешествие по нему приятным: столько, сколько по нему идешь, ты с ним одно целое. Другой путь заставит тебя проклинать свою жизнь… Один путь делает тебя сильным, другой — ослабляет… Мы люди, и наша судьба — это учиться и быть вовлекаемым в неощутимые новые миры… нет конца новым мирам для нашего восприятия»,

Хотя эзотерический и обычный миры различны, путь, по которому идет человек знания, связывает их воедино; и здесь, и там человек должен оставаться самим собой — человеком. Карлос Кастанеда пишет:

«Когда я спросил, на правильном ли я нуги, то я имел в виду вопрос: какой из этих миров правильный, какой курс должна взять моя жизнь?

Дон Хуан выслушал мои объяснения и заключил, что у меня нет ясного представления о мире. Он сказал:

— Ты думаешь, что для тебя тут имеются два мира, два пути. Но тут есть лишь один… Единственный доступный для тебя мир — это мир людей; и этот мир ты не можешь покинуть по своему выбору. Ты человек. Тебе показали мир счастья, где нет разницы между предметами, потому что там некому спрашивать о различиях. Но это не мир людей. «Защитник» вытряхнул тебя оттуда и показал, как думает и борется человек в мире людей. И быть человеком — это значит быть связанным с этим миром. Ты же имеешь глупость считать, что живешь в двух мирах. Но это только твоя глупость. Кроме одного единственного для нас, нет никакого другого мира».

Двигаясь по тропе знания, ученик сталкивается с различными трудностями. Самые главные из них дон Хуан описывает так:

Когда человек начинает учиться, он никогда не знает ясно своих препятствий. Его цель расплывчата. Его намерение не направлено. Он надеется на награды, которые никогда не материализуются, потому что он ничего не знает о трудностях учения…

И таким образом человек натыкается на своего первого природного врага — страх! это враг ужасный и трудноодолимый. Он остается скрытым на каждом повороте пути, маскируясь, выжидая. И если человек, испугавшись его присутствия, побежит прочь, то это положит конец человеческим притязаниям…

— А что он должен делать, чтоб одолеть страх?

— Ответ очень прост. Он не должен убегать. Он должен победить свой страх и сделать следующий шаг в учении, и следующий, и следующий. Он может быть полностью испуганным и все же он не должен останавливаться. Таково правило. И тогда начнет чувствовать уверенность в себе… Он может видеть новые шаги в учении, и острая ясность его мысли отражает все. Человек начинает чувствовать, что нет ничего скрытного.

И тут он встречает своего второго врага — ясность мысли. Эта ясность мысли, которую так трудно достичь, рассеивает страх, но также и ослепляет. Она заставляет человека никогда не сомневаться в себе. Она дает ему уверенность, что он может делать все, что ему захочется, потому что он видит все насквозь.

Он мужествен, потому что ясно видит. Он ни перед чем не остановится, потому что ясно видит. Но все это — ошибка; это вроде чего-то неполного. Если человек поддается этому мнимому могуществу, значит, он побежден своим вторым врагом и будет топтаться на месте в учении. Он будет бросаться, когда надо быть терпеливым, или будет терпелив, когда следует спешить…

— Но что же он должен делать, чтобы избежать поражения?

— Он должен делать то же самое, что делал со страхом. Он должен победить свою ясность мысли и использовать ее лишь для того, чтобы видеть, терпеливо ждать и тщательно измерять и взвешивать все, прежде чем сделать новый шаг…

… Он будет знать, что могущество, за которым он так долго гонялся, наконец, принадлежит ему. Он сможет делать с ним все, что захочет. Его олли у него в подчинении. Его желание — закон. Он видит все, что вокруг него. Но туг он натыкается на своего третьего врага — могущество, силу.

Сила — самый сильный из всех врагов. И естественно, самое легкое, что можно сделать, — это сдаться. В конце концов человек, действительно, неуязвим. Он командует; он начинает с того, что идет на рассчитанный риск, а кончает тем, что устанавливает законы, потому что он — мастер.

Человек на этой стадии едва замечает своего третьего врага, надвигающегося на него. И внезапно, сам того не заметив, он проигрывает битву. Его враг превращает его в жесткого, капризного человека…

— Является ли поражение от какого-нибудь из этих врагов окончательным поражением?

— Конечно, оно окончательно. Когда какой-нибудь из этих врагов один раз пересилил человека, то гот уже ничего не сможет сделать…

— Как он может победить своего третьего врага, дон Хуан?

— Он должен непременно победить его. Он должен прийти к пониманию того, что сила, которую он, казалось бы, покорил, в действительности никогда не принадлежала ему. Он должен все время держаться в рамках, обращаясь осторожно и добросовестно со всем тем, что он узнал. Если он может увидеть, что ясность мысли и сила без его контроля над самим собой хуже, чем ошибка, то он достигает такой точки, где все находится в подчинении. Тут он будет знать, когда и как использовать свою силу. И таким образом он побеждает своего третьего врага.

Человек к этому времени будет в конце своего учения, и почти без предупреждения он столкнется здесь со своим последним врагом — старостью. Этот враг самый жестокий из всех. Враг, которого он никогда не сможет победить полностью, но лишь сможет заставить отступить…

… Но если человек разобьет свою усталость и проживет свою судьбу полностью, то тогда он может быть назван человеком знания, хотя бы на тот короткий момент, когда он отгонит своего непобедимого врага. Одного этого момента ясности, силы и знания уже достаточно».

Вторая ценность, которую должен усвоить ученик, а также любой человек, отрицающий культуру и вступающий на тропу знания, может быть названа «воинской». Ученик движется по пути воина, он полностью собран, готов ко всему, несет полную ответственность за свои действия. За каждым поворотом тропы, вьющейся по эзотерической земле, его может ожидать смерть, и воин должен быть готовым встретить ее во всеоружии и вступить с нею в борьбу. Именно идеал воина противопоставляется в учении дона Хуана инфантильности и страхам, одиночеству и неуверенности. Воин бесстрашен, не знает жалости к себе, уверен в своих действиях. Если ребенок не в состоянии отвечать и следить за своими поступками, то воин полностью контролирует свои действия. Ценность воина — борьба до конца и бесстрастность духа, мужество.

«Человек, — дает совет дон Хуан, — идет к знанию гак же, как он идет на войну, полностью проснувшись, со страхом, с уважением и с абсолютной уверенностью. Идти к знанию или идти на войну как-то иначе — ошибка, и гот, кто совершает ее, доживет до того, чтобы пожалеть о сделанных шагах…».

Несколько лет спустя он говорил:

«Раз ты приехал в Мексику, ты должен отложить все свои Любимые страхи. Твое решение приехать должно было развеять их. Ты приехал потому, что хотел приехать. Это путь воина. Я говорю тебе вновь и вновь: самый эффективный способ жить — это жить как воин. Горюй и думай прежде, чем примешь какое-либо решение, но если ты его принял, то будь на своем пути свободным от забот и мыслей. Тебя будет ожидать еще миллион других решений. В этом путь воина».

Еще через год, после очередной неудачи своего ученика, дон Хуан объясняет:

«Живи как воин! Я уж говорил тебе, что воин берет ответственность за свои действия, за самые тривиальные из своих действий. Ты проявляешь свои мысли, и это неправильно. Ты потерпел неудачу со страхом из-за своих мыслей.

— Как я потерпел неудачу, дон Хуан?

— Ты думаешь обо всем. Ты думал о страхе и поэтому ты не смог победить его. В первую очередь ты должен жить как воин».

В ответ на одно из таких объяснений Карлос Кастанеда возражает и получает следующее разъяснение:

«Я, — пишет Карлос Кастанеда, — поднял вопрос о том, что это по-человечески невозможно — контролировать себя все время. Он же настаивает, что для воина нет ничего вне контроля…»

«Жизнь для воина, — говорил дон Хуан, — есть упражнение в стратегии. Но ты хочешь найти смысл жизни, а воин не заботится о смыслах…

… Дух воина не связывается с потаканием себе и жалобами, не связывается он с победами или поражениями. Дух воина связывается только с борьбой, и каждое усилие — это последняя битва воина на земле. Таким образом, результат имеет для него очень малое значение. В своей последней битве на земле воин позволяет своему духу течь свободно и ясно. И когда он проводит свою битву, зная, что его воля безупречна, воин смеется.»

Третья ценность, точнее, целая группа ценностей взята как будто прямо из учения дзэн или бесед Кришнамурти. В эзотерическом мире, говорит дон Хуан, нет оппозиций и различий, поэтому нет смысла за что-нибудь держаться, особенно здесь, в этом мире. Когда Карлос Кастанеда пытался (в 1968 г.) подарить своему учителю первый том «Дона Хуана», то дон Хуан, возвращая ему подарок, мягко сказал: «Ты знаешь, что мы делаем с бумагой в Мексике». Все проблемы, считает дон Хуан, создает наша мысль, наш ум, наши желания, а вне их ничто не имеет значения…

«Человек знания не имеет ни чести, ни величия, ни семьи, ни страны — а только жизнь, чтобы се прожить…

Быть победителем или быть побежденным — одно и то же…

Нужно биться и не сдаваться до тех пор, пока не станешь видеть лишь для того, чтобы понять, что ничто не имеет значения…

Человек знания любит, что хочет или кого хочет, но использует контролируемую глупость, чтобы не заботиться об этом.

То, что делает нашу жизнь несчастной, — это желание. Однако если мы научимся сводить свои желания к нулю, малейшая вещь, которую мы получим, будет истинным даром.

Быть бедным или хотеть — это только мысль.

Ты всегда настаиваешь на знании вещей с начала. Но там нет начала; начало есть только у твоей мысли».

Подобно Кришнамурти, дон Хуан фактически предлагает «жить со смертью» и вообще считает размышление о смерти одним из важнейших дел в жизни.

«Мой бенефактор, — рассказывал дон Хуан Карлосу Кастанеде, — говорил, что человек, вступивший на путь магии, постепенно начинает сознавать, что обычная жизнь навсегда оставлена позади, что знание в действительности — это пугало, что средства обычного мира больше не будут средствами для него и что он должен приспособиться к новому образу жизни, если собирается выжить. Первая вещь, которую ему надо сделать — это захотеть стать воином; это очень важный шаг. Пугающая природа знания не оставляет ему никакой альтернативы — только стать воином.

К тому времени, когда знание становится пугающим делом, человек также начинает осознавать, что смерть является незаменимым партнером, который сидит рядом с ним на одной циновке. Каждая капля знания, которая становится силой, имеет своей центральной силой смерть. Смерть делает завершающий мазок, а все, что трогается смертью, действительно становится силой… Но концентрация на смерти заставит любого из нас фокусироваться на самом себе, а это является снижением. Поэтому следующая вещь, которая необходима, чтобы стать воином, — это отрешенность. Мысль о неминуемой смерти вместо того, чтобы стать препятствием, становится безразличием».

В другой беседе смерть представлена более поэтично.

«Смерть — это кольцо листьев, — сказал он. — Смерть — это лицо олли; смерть — это блестящее облако над горизонтом; смерть — это шепот Мескалито в твои уши; смерть — это беззубый рот стража; смерть — это Хенаро, стоящий на своей голове; смерть — это мой разговор; смерть — это ты и твой блокнот; смерть — это пустяки. Мелочи! Она здесь и все же она совсем не здесь».

Иногда же в рассказах дона Хуана смерть выглядит угрожающе.

«Смерть, — говорит он, — имеет две стадии. Первая стадия — затемнение. Это «бессмысленная» стадия, очень похожая на первое явление Мескалнто, в котором человек переживает легкость, ощущение полного счастья и всемирного спокойствия. Но это только поверхностное состояние, которое скоро исчезает, и человек входит в новую область — жестокости и силы. Эта вторая стадия является действительной встречей с Мескалито. Первая стадия является поверхностным затемнением сознания. Вторая — это стадия, где каждый встречается со смертью; это недолгий момент после первого затемнения, когда мы обнаруживаем, что снова являемся сами собой. И тогда смерть разбивает нас со спокойной яростью, превращая нашу жизнь в ничто…».

Помимо трех названных ценностей (эзотерического знания пути воина и ценностей типа дзэн — Кришнамурти) в тексте «Дона Хуана» рассыпано много, так сказать, мелких ценностей (мудростей, глубоких мыслей), создающих особый фон и напряжение мысли. Вот некоторые из них в «свободном» (вне контекста) изложении.

«Отказывать себе в чем-либо — это потакание себе».

«Что такое правдивая жизнь? Жизнь, прожитая с сознательностью, хорошая, сильная жизнь».

«Нет пустоты в жизни человека знания. Все наполнено до краев».

«Защитник показал тебе мир счастья. Там нет различия между предметами, потому что там некому спрашивать о различиях».

«Тропа без сердца никогда не бывает радостной. Тропа с сердцем легка».

«Угнетатель и угнетенный встречаются в конце жизни».

«Нужно думать о своей смерти, иначе жизнь будет хаосом. Что еще может быть у человека, кроме его жизни и его смерти?»

«Когда вещи становятся неясными, воин думает о своей смерти. Идея смерти — единственная вещь, которая укрощает дух. Смерть никогда не останавливается, но иногда она погашает свои огни, только и всего».

«Когда твои серебряные эмиссары (т. е. смерть) придут за тобой, то нет нужды кричать на них — просто лети вместе с ними»,

Однако не противоречит ли мировоззрение воина идеям дзэна и Кришнамурти? Ведь в одном случае — активность, борьба, целеустремленность, в другом — естественность, отказ от борьбы и целевой активности. В первых двух томах Карлос Кастанеда разрешает это противоречие с помощью уже мелькнувшего выражения — «контролируемая глупость». Что такое контролируемая глупость? Это одновременное понимание условности и естественности деятельности, одновременное самоотрицание и утверждение себя (в плане понимания того, что происходит). Но лучше сначала послушать самого дона Хуана.

— Ты много раз говорил мне, дон Хуан, что маг не может иметь глупость. Я никогда не думал, что ты можешь ее иметь…

— … Можно настаивать даже несмотря на то, что мы знаем, что наши действия бесполезны, и все же мы должны их продолжать, как если бы этого не знали. Это контролируемая глупость мага.

— Пожалуйста, скажи мне, дон Хуан, что же в точности представляет из себя контролируемая глупость?

Дон Хуан громко расхохотался и хлопнул себя по ляжке.

— Это контролируемая глупость, — и засмеялся, и хлопнул себя по ляжке опять.

— Что ты имеешь в виду?..

— Я рад, что ты, наконец, спросил меня о моей контролируемой глупости после стольких лет, и все же мне не было бы ровным счетом никакого дела до этого, как если б ты не спросил никогда…

— Я хочу сказать, дон Хуан, что если для тебя ничто не имеет значения, то как ты можешь продолжать жить?.. Я действительно хочу знать, ты должен объяснить мне, что ты имеешь в виду.

— Может быть, это и невозможно объяснить. Некоторые вещи в твоей жизни имеют для тебя значение, потому что они важны. Твои поступки, определенно, важны для тебя; но для меня ни единая вещь не является более важной и ни одни из моих поступков, и ни один из поступков людей. Тем не менее я продолжаю жить, так как имею свою волю, потому что я настроил свою волю, проходя через жизнь до таких пор, что она стала отточенной и цельной, и теперь для меня ничего не значит то, что ничто не имеет значения. Моя воля контролирует глупость моей жизни… Твои поступки, точно так же как поступки людей, и общем, кажутся важными для тебя, потому что ты научился думать, что они важны. Мы выучиваемся думать обо всем и затем приучаем наши глаза видеть так, как мы думаем о вещах, на которые смотрим. Мы смотрим на себя, уже думая, что мы важны…

— … Дон Хуан, ты имеешь в виду, что как только человек научится видеть, так сразу же в целом мире все потеряет свою ценность?

— Я не сказал: потеряет ценность. Я сказал: станет неважным. Например, никаким образом я не могу утверждать, что мои поступки более важны, чем твои, или что одна вещь более существенна, чем другая. Все вещи равны, и оттого, что они равны, ни одна из них не важна…

— Если все вещи равны, то почему бы тогда не выбрать смерть?

— Многие люди знания так и делают. Однажды они могут просто исчезнуть. Люди могут думать, что они были подкараулены и убиты за их деяния. Они избирают смерть, потому что для них это не имеет никакого значения. Я выбрал жить и смеяться не потому, что это имеет какое-либо значение, а потому что такова склонность моей натуры…

… При том, что ничто не является более важным, чем что-либо еще, человек знания выбирает поступок и свершает его так, как если бы последний имел для него значение. Его контролируемая глупость делает его говорящим, что то, что он делает, имеет значение, и делает его действующим так, как если б такое значение действительно было; и в то же время он знает, что это не так. Поэтому после того, как он выполнит свой поступок, он отходит в сторону, и то, были ли его поступки хорошими или плохими, принесли они результаты или нет, ни в коей мере не является его заботой. С другой стороны, человек знания может избрать совершенную пассивность и никогда не будет действовать, и будет вести себя так, как будто быть пассивным имеет для него значение. И он будет искренен и в этом, поскольку это будет также его контролируемой глупостью»,

Эти имеющие глубокий смысл пояснения раскрывают жизненную стратегию человека, понявшего условность, опосредованность всего (вспомним требования Кришнамурти понять до конца культурную обусловленность поведения), но в то же время не имеющего безусловных ценностей, реальностей, опор. Человек должен как-то жить, на что-то опираться, откуда-то черпать энергию, смысл. Он должен поддерживать себя «на плаву», чтобы не утонуть в понимании условности всего сущего. Если все условно, конечно, предопределено чем-то другим (причем необязательным), то зачем все это и почему именно это, а не другое? Обычно жизнь поддерживается желаниями, интересами, любовью, привычками и т. п., т. е. самой жизнью, такой, какой она естественно сложилась. Принцип контролируемой глупости позволяет жить дальше, хотя стала ясна условность, обусловленность жизни. Контролируемая глупость — это самоценность жизни в условиях относительности всех ее ценностей, это спокойная поддержка напряжения жизни при отсутствии в ней содержания.

Начиная с третьего тома «Дона Хуана», структура отдельных рассказов, из которых он состоит, несколько меняется в сторону сокращения, сжатия; некоторые части опускаются вообще или только обозначаются. Третий том, пожалуй, наиболее эзотерический. Здесь начинается массированная атака на все ценности западного человека: личность (историю «Я»), самооценку, убеждение в единственной реальности и др. Меняются и средства психотехники: психотропные растения отходят на второй план, на их место встают разные виды психической концентрации и медитации.

Критика западного сознания начинается с требования стереть, зачеркнуть свою личную историю. Дон Хуан говорит, что личная история нужна не для нас, а для других людей, что человек должен освободиться «от обволакивающих мыслей других людей». И он прав, если имеет в виду эзотерического человека. В эзотерическом мире человеку действительно не нужна личная история, которая есть сумма уже прожитых состояний в обычном мире, в обычной культуре. Отождествляя прошлые состояния с существующими и будущими, личность современного человека порождает устойчивую структуру «Я». В эзотерическом же мире, где культура отбрасывается, эта структура мешает, тормозит изменение человека, поэтому дон Хуан требует стереть личную историю, приобрести свободу от нее.

«Но как можно бросить свою личную историю? — спросил я (Карлос Кастанеда), настроившись поспорить.

— У меня была очень сильная привязанность к моей личной истории. Мои семейные корни были глубоки. Я чувствовал, что без них моя жизнь не имела бы ни цели, ни длительности.

— Может быть, тебе следует объяснить мне, что ты имеешь в виду под словами «бросить личную историю»? — сказал я.

— Разделаться с ней, вот что я имею в виду, — ответил он как отрезал…

… Он спросил, был ли у меня отец. Я ответил, что да. Он сказал, что мой отец был примером того, о чем он говорит. Он попросил меня вспомнить, что мой отец думал обо мне.

— Твой отец знал о тебе все, — сказал он, — поэтому он полностью распланировал тебя. Он знал, кто ты есть и что ты делаешь. И нет такой силы на земле, которая могла бы заставить его изменить мнение о тебе.

Дон Хуан сказал, что каждый, кто знал меня, имел обо мне свою идею, и что я питал эту идею всем, что делал.

— Разве ты не видишь, что должен обновлять свою личную историю, говоря своим родителям, своим родственникам и своим друзьям обо всем, что ты делаешь. А если у тебя нет личной истории, то никаких объяснений не потребуется, никто не будет сердиться на тебя, никто не разочаруется в твоих поступках. И, более того, никто не пришпилит тебя своими мыслями…

… Самое лучшее — стереть всю личную историю, — сказал он, давая мне время записывать, — потому что это сделает пас свободными от обволакивающих мыслей других людей…

— Но ты сам знаешь, кто есть ты, разве не так? — вставил я.

— Я? Честное слово… не знаю! — воскликнул он и упал на пол, смеясь над моим удивленным взглядом…

— Это маленький секрет, который я собирался рассказать тебе сегодня, — сказал он тихо. — Никто не знает моей личной истории. Никто не знает, кто я есть и что я делаю. Даже я не знаю».

Но не только личная история мешает существовать в эзотерическом мире, в него не рекомендуется приносить и «важность самого себя». «Ты так чертовски важен, — говорил дон Хуан Карлосу Кастанеде, — что можешь позволить себе уйти, если вещи складываются не так, как тебе бы хотелось».

Самооценка, самоуважение — эти необходимые атрибуты личности fie только не нужны в эзотерическом мире, но просто закрывают в него доступ. Извечный вопрос пьяницы «ты меня уважаешь?» с очевидностью раскрывает социальную природу «важности себя», ожидания от другого высокой оценки своей личности, своего значения. В эзотерической реальности, где нет значений, оценок и ролей, уважение и самоуважение теряют всякий смысл.

Другой аспект жизни, от которого предлагает отказаться дон Хуан, — это «распорядок жизни». Подобно личной истории или оценке своей важности, неизменный распорядок лишает, по его мнению, человека свободы, закрывает ему путь в эзотерический мир. В эзотерической стихии человек может существовать лишь в том случае, если является свободным, «текучим», непредсказуемым. Устойчивый распорядок вызван необходимостью жить в культуре, удовлетворять производственным и социальным отношениям, поддерживать многообразные связи с другими людьми. В эзотерическом мире человек подобен животному, его жизнь требует не устойчивости, а мгновенной естественной реакции на опасность, концентрации усилий для данной конкретной ситуации. Разъясняя этот момент, дон Хуан рассказал своему ученику очень красивую историю:

«Как я уже говорил тебе, в моих глазах ты ведешь себя так же, как твоя жертва. В моей жизни однажды некто указал такую же вещь мне, поэтому ты не одинок в этом. Все мы ведем себя так же, как та жертва, за которой гонимся. И это делает нас жертвой кого-нибудь или чего-нибудь. Какова цель охотника, который знает все эго? Перестать быть жертвой…

— Есть, однако, некоторые животные, которых невозможно выследить, — продолжал дон Хуан. — Например, есть определенные типы оленей, которых счастливый охотник может в случае везения встретить однажды в жизни…

— У них нет распорядка, — сказал он тоном откровения. — Вот что делает их магическими.

— Олень должен спать ночью, — сказал я. — Разве это не распорядок?

— Конечно, если бы олень спал каждую ночь в определенное время и в одном определенном месте. Но эти волшебные существа не ведут себя таким образом. Когда-нибудь ты, возможно, сможешь проверить это сам. Может быть, твоей судьбой станет охота за каким-нибудь из них до конца твоей жизни… Мне повезло, что моя тропа пересеклась с одним из них. Наша встреча произошла после того, как я научился теории и освоил на практике очень многое из того, что относится к охоте. Однажды я был в густом лесу в горах в Центральной Мексике, когда внезапно услышал тихий свист… И тогда я понял, что это моя удача. Я знал, что это волшебное существо — олень. Я знал, что волшебный олень осознает распорядок обычных людей и распорядок охотников…

Зная поведение обычного человека и охотника, я не стал вести себя в присутствии волшебного оленя ни как гот, никак другой. Я быстро встал на голову и начал тихо завывать, я плакал горючими слезами и всхлипывал в течение столь долгого времени, что уже готов был потерять сознание. Внезапно я ощутил мягкое дыхание. Кто-то обнюхивал волосы у меня над правым ухом. Я попытался повернуть голову и посмотреть, что это такое, но упал, а когда сел, то увидел переливающееся существо, уставившееся на меня. Олень взглянул на меня, и я сказал ему, что не причиню вреда, и олень заговорил со мной…

— Волшебный олень сказал: «Хелло, друг!» И я ответил: «Хелло!» Затем он спросил меня: «Почему ты плачешь?» И я сказал: «Потому что мне грустно.» Тогда волшебное существо наклонилось к моему уху и сказало так ясно, как я сейчас тебе говорю: «Не грусти».

Дон Хуан посмотрел мне в глаза. В них был совершенно предательский отблеск. Он начал громко хохотать».

Параллельно с критикой западных ценностей учитель прививает ученику новые ценности. Их несколько.

Если в обычной жизни человек может ни за что не отвечать (все решения за него принимают система, общество), то в эзотерическом мире такой номер не пройдет. Человек знания должен нести полную ответственность за свои поступки; решать может только он сам и колебания могут грозить не меньшим, чем смертью. «Принимать ответственность за свои решения, — говорит дон Хуан, — означает, что человек готов умереть за них…» Колебания, отмена решений, снятие с себя ответственности, утверждает дон Хуан, свойственны западному человеку потому, что он считает себя бессмертным и укрывается за культурные традиции. «Ты, — говорит он Карлосу Кастанеде, — чувствуешь, что ты бессмертен. А решения бессмертного человека могут быть изменены, о них можно сожалеть или подвергнуть их сомнению».

Еще одно требование к человеку знания — его «недостижимость». В обычной жизни, утверждает дон Хуан, человек слишком открыт, в нем нет тайны, все его поведение предопределено и, следовательно, легко прочитывается и просчитывается. Такой человек в эзотерическом мире становится легкой жертвой и может погибнуть. Чтобы не погибнуть, не сделаться жертвой хищных и темных сил, человек должен быть недостижимым. Но и в обычной жизни, говорит дон Хуан, открытость поведения, отсутствие тайны — источник сложных проблем. Именно с этим качеством Карлоса Кастанеды связывает дон Хуан его личную трагедию (уход любимой девушки).

«— Почему она не с тобой? — спросил он.

— Ома ушла.

— Почему?

— Было много причин.

— Не так много их было, а только одна: ты сделал себя слишком доступным.

Я очень хотел узнать, что он имеет в виду. Он опять зацепил меня. Он, казалось, понимал эффект своих слов и пытался скрыть предательскую улыбку.

— Всякий знал о вас двоих, — сказал он с непоколебимым убеждением.

— Разве это было неправильно?

— это было смертельно неправильно. Она была прекрасным человеком…

Я был раздражен. Огромная печаль начала охватывать меня.

— Что ты делаешь со мной, дон Хуан? — спросил я. — Ты всегда добиваешься успеха, стараясь сделать меня грустным, зачем?

— Теперь ты индульгируешь, ударяясь в сентиментальность, — сказал он с оттенком обвинения.

— В чем тут все-таки дело, дон Хуан?

— Быть недостижимым, вот в чем дело, — заявил он. — Я вызвал в тебе воспоминание об этой личности только как средство прямо показать тебе то, что я не мог бы показать с помощью ветра. Ты потерял ее потому, что был достижим. Ты всегда был достижим для нее, и твоя жизнь была сплошным размеренным распорядком…

— Искусство охотника состоит в том, чтобы быть недостижимым, — сказал он. — В случае с девушкой это значило, что ты должен был бы стать охотником и встретить ее осторожно, не так, как ты это делал. Ты проводил с ней день за днем, пока не осталось единственное чувство — скука, правда?

Я не отвечал. Я чувствовал, что ответа и не требуется. Он был прав.

— Быть недостижимым означает, что ты касаешься мира вокруг себя с осторожностью. Ты не съедаешь пять куропаток, ты ешь одну. Ты не калечишь растения только для того, чтобы сделать жаровню. Ты не подставляешь себя силе ветра, если это не является оправданным. Ты не используешь людей и не давишь на них, пока они не сморщиваются в ничто, особенно тех, которых ты любишь…

Я рассказал ему, что в моей повседневной жизни совершенно невозможно быть недоступным. Я доказывал, что для того, чтобы функционировать, я должен быть в пределах досягаемости всякого, у кого есть ко мне дело.

— Я уже говорил тебе, что быть недоступным не означает прятаться или быть секретным, — сказал он спокойно. — Точно так же это не означает, что ты не можешь иметь дела с людьми. Охотник пользуется своим миром с осторожностью и нежностью, независимо от того, будет это мир людей, вещей, растении, животных. Охотник интимно обращается со своим миром, и все же он недоступен для этого самого мира».

Если во втором томе дон Хуан предлагает своему ученику стать воином, то в третьем он призывает его быть охотником. Как охотник Карлос Кастанеда должен быть в равновесии со всем окружающим, должен быть собран, напряжен, ко всему готов, чтобы никакая ситуация не застала его врасплох.

«— Охотник, — говорит дон Хуан, — мало оставляет случаю… Он сражается в собственных битвах, а не в битвах каких-то неизвестных людей… У него нет времени на размышления и колебания, каждый его поступок может оказаться для него последним на земле (последней битвой). Охотник действует с полным сознанием, но одновременно он отрешен, не дает делу захватить себя полностью.»

Идеалы воина и охотника близки, различие лишь в оттенках. Охотник более прямо, более непосредственно связан с архетипом примитивной, архаической жизни, с таким типом поведения, который характеризуется противостоянием человека и дикой первозданной природы. Только в данном случае Карлос Кастанеда вступает не в джунгли, а в эзотерическую реальность и встречается не с хищниками, а с магическими существами (олли, Мескалито, колдунами, темными духами и т. п.).

Чтобы быть эффектным охотником, мощным воином, человек должен «накапливать силы». Сила позволяет проникнуть в эзотерический мир, пройти всю тропу знания. Категория силы — весьма важная в учении дона Хуана. Это показатель эзотерических возможностей и достижений как ученика, так и мага. В некотором смысле эзотерический человек суть просто носитель силы. «Человек, — говорит дон Хуан, — только сумма личной силы. Эта сумма определяет, как он живет и умирает». Как носитель силы человек ей подчиняется, как ее сущность — управляет ею, использует ее. «С силой всегда так, — говорит дон Хуан, — она командует тобой и в то же время повинуется тебе». Сила накапливается, если ученик твердо идет по тропе знания, или убивает, если он сходит с этой тропы.

В представлении о силе заключена очень верная, глубокая мысль. Действительно, человек может справиться с любой ситуацией и проблемой, если у него есть силы и энергия. Величиной личной своей силы эзотерический (да и обычный) человек может измерить степень своего изменения, новые возможности, которые перед ними открылись. Но сила не совпадает со всей жизнью, это ее статический аспект, аккумулятор жизненной энергии, жизненных достижений, которые немедленно могут быть приведены в действие.

Охотник, подобно воину, должен чувствовать близкое присутствие смерти, уметь жить с ней.

«Смерть, — разъясняет дон Хуан своему ученику, — это наш вечный компаньон. Она всегда слева от нас, на расстоянии вытянутой руки… Когда ты не спокоен, то следует повернуться налево и спросить совета у своей смерти… Без сознания смерти все обычно, тривиально. Только потому, что смерть подкарауливает нас, мир является неизмеримой загадкой».

Но Карлос Кастанеда еще и еще раз спрашивает, что такое смерть. Дон Хуан отвечает на это, как истинный мудрец: «Смерть не похожа на личность. Это скорее присутствие. Это ничто и это все». В эзотерической системе дона Хуана (или Карлоса Кастанеды, ведь он и автор, и герой «Дона Хуана») есть одно крайне любопытное представление, не находящее аналога в других эзотерических учениях. Это идея «последнего в жизни танца перед лицом смерти» или «договора со смертью». Дон Хуан рассказывает своему ученику, что каждый маг заключает со смертью своеобразный договор. Когда смерть приходит, маг танцует перед ней свой последний танец, в котором он заново переживает всю свою жизнь, выражает свое отношение ко всему. Но послушаем самого дона Хуана.

«— Что ты имеешь в виду под моим последним танцем, дон Хуан?

— Это место твоей последней стоянки, — сказал он. — Ты умрешь здесь, независимо от того, где ты будешь находиться. У каждого воина есть место, чтобы умереть; место его предрасположения, которое пропитано незабываемыми воспоминаниями, где оставили свой след могущественные события; место, где он был свидетелем чудес, где ему были открыты секреты; место, где он хранил свою личную силу.

Воин имеет обязательство возвращаться назад к этому месту своего предрасположения каждый раз, как он коснется силы, для того, чтобы хранить ее здесь. Он идет туда или пешком, или при помощи сновидения.

И, наконец, однажды, когда его время на земле окончится и он почувствует, что смерть хлопнула его но левому плечу, его дух, который всегда готов, летит к месту его предрасположения, и там воин танцует для своей смерти.

Каждый воин имеет специальную позу силы, которую он развивает в течение всей жизни. Это своего рода танец, движения, которые он выполняет под влиянием своей личной силы.

Если у умершего воина сила ограничена, то его танец короток, если его сила грандиозна, его танец величествен…

Я ощутил захватывающее любопытство и спросил его, не знал ли он воинов, которые умерли, и каким образом их последний танец повлиял на их умирание.

— Выбрось это из головы, — сказал он сухо. — Умирание — это монументальное дело. Это больше, чем подрыгать ногами и застыть.

— Буду ли я тоже танцевать для своей смерти, дон Хуан?

— Наверняка…

… Ты будешь танцевать перед своей смертью здесь, на вершине этого холма, в конце дня, и в своем последнем танце ты расскажешь о своей борьбе, о тex битвах, которые выиграл, и о тех, которые проиграл. Ты расскажешь о своей радости и замешательстве при встрече с личной силой. Твой танец расскажет о секретах и чудесах, которые ты накопил. И твоя смерть будет сидеть здесь и следить за тобой.

Заходящее солнце будет заливать тебя, не обжигая, как это было сегодня. Ветер будет мягким и тающим, и твоя вершина будет дрожать. Когда ты подойдешь к концу своего танца, ты взглянешь на солнце, потому что больше ты его никогда не увидишь ни в бодрствующем состоянии, ни в сновидениях. А затем твоя смерть покажет на юг, в бесконечность».

Даже с обычной, не эзотерической точки зрения ясен смысл «последнего танца перед смертью»: это не что иное, как подведение итога своей жизни, последний яркий взрыв сознания, расширяющегося до бесконечности, достигающего своих пределов. В этом танце тот, кто на него способен, у кого есть необходимые духовные силы, подготавливается к смерти и встречает ее достойно, т. е. не как небытие, ничто, а как вечную жизнь. «Танцуя» перед лицом смерти, человек растворяется в этой вечной жизни, включает ее в себя.

Есть еще одно требование, звучащее постоянно. Это установка на изменение человека. Дон Хуан постоянно предлагает своему ученику измениться, преодолеть себя, отказаться от себя такого, каким он является. В культуре с ее затверженными и устойчивыми отношениями и ролями человек или не изменяется вообще, или его изменение запрограммировано. Человек, вышедший из культуры, не может не изменяться, он должен быть текучим, принимать любые экстраординарные ситуации как обычные, реагировать на них мгновенно. Изменение — естественный ответ на эзотерический мир, который является отрицанием обычного константного мира культуры. Но каков он этот мир, в каких границах человек должен изменяться? «Мир, — говорит дон Хуан, — это загадка, он совсем не такой, каким ты его себе рисуешь». Поясняя свою мысль, он продолжает: «Конечно, он в то же время и такой, каким ты его себе рисуешь. Но ведь это еще не весь мир». С. Аверинцев показывает, что и в средние века мир воспринимался как загадка. Однако это загадка для человека, который не может проникнуть в замысел Бога, поскольку замысел Бога — тайна. Загадочность эзотерического мира иного свойства: этот мир — загадка, поскольку он неизвестен и бесконечен. Выйдя из культуры, человек оказывается во власти загадочной магической стихии, и его сознание должно быть сориентировано на загадку мира.

Но ради чего ведется весь этот штурм западного сознания? Ради эзотерического знания? Он ведется не только ради «остановки мира». Это еще одно представление, не находящее аналога в других эзотерических учениях. Воин накапливает силы, говорит дон Хуан, и в один прекрасный день останавливает мир. Остановка мира, как и сатори, — показатель необратимости движения ученика: прежний мир и жизнь уходят безвозвратно (мир разрушается, останавливается), и человек вступает в мир новый, эзотерический. Для Карлоса Кастанеды первый раз мир остановился так:

«Жук вылез из глубокой норы и остановился в нескольких дюймах от моего лица. Он, казалось, смотрел на меня, и на секунду я почувствовал, что он осознал мое присутствие. Наверное гак же, как я осознал присутствие собственной смерти. Я испытал озноб. В конце концов жук и я не очень-то различались. Смерть как тень подкарауливала каждого из нас из-за камня. Я ощущал момент необычного подъема. И жук, и я были на одной чаше весов. Никто из нас не был лучше другого. Наша смерть делала нас равными.

Мой подъем и радость были столь захватывающими, что я начал плакать. Дон Хуан был прав. Он всегда был прав. Я жил в самом мистическом мире и, как любой другой, был самым мистическим существом. И, тем не менее, я не был более важным, чем жук…

Солнце было почти на горизонте, и его желтоватые отблески мешали мне ясно видеть. В этот миг я услышал какой-то особенный грохот. Он был похож на звук далекого реактивного самолета. Когда я остановил свое внимание на нем, звук усилился до длительного металлического визга, а затем ослаб, пока не превратился в гипнотизирующую мелодию… Я отвел глаза и увидел койота, спокойно бегущего через поле… Он замедлил свой шаг и остановился в полутора-двух метрах от меня. Мы посмотрели друг на друга, а затем койот подошел еще ближе. Его коричневые глаза были дружелюбными и ясными. Я уселся на камни, и койот почти касался меня. Я был ошеломлен. Я никогда не видел дикого койота так близко, и единственное, что мне пришло в голову в этот момент, — это заговорить с ним. Я начал, как человек, говорящий с дружественно настроенной собакой. Затем я почувствовал, что койот «ответил» мне. У меня была абсолютная уверенность, что он мне что-то сказал. Я был смущен, но у меня не было времени разбираться в своих чувствах, потому что койот «заговорил» снова. Не то чтобы животное произносило слова, как их произносили люди. Скорее это было «ощущение», что он говорил. Но это было не тем ощущением, которое возникает, когда домашнее животное общается со своим хозяином. Койот фактически что-то сказал. Он передавал мысль, которая вылилась во что-то весьма похожее на предложение. Я сказал: ‘‘Как поживаешь, маленький койот?» И мне показалось, что я услышал ответ животного: «Я хорошо, а как ты?»

В конце концов, он спросил меня, что я тут делаю. И я сказал, что я пришел сюда, чтобы «остановить мир». Койот сказал: «Как здорово!» И тут я сообразил, что это был койот, владеющий двумя языками. Существительные и глаголы в его предложении были на английском, по союзы и восклицания — на испанском. Мне пришла в голову мысль, что я нахожусь в присутствии сказочного койота (Чикано). Я стал смеяться над абсурдностью всего этого и смеялся так сильно, что почти впал в истерику. Затем весь груз невозможности того, что происходит, обрушился на меня, и мой разум заколебался. Койот поднялся на ноги, и наши глаза встретились. Я пристально смотрел в них. Я чувствовал, что они тянут меня, и внезапно животное стало радужным. Оно начало испускать сияние. Казалось, что мозг мой проигрывает воспоминания другого события, которое имело место десять лет назад, когда под воздействием пейота я был свидетелем превращения обычной собаки в незабываемое радужное существо. Казалось, койот вызвал воспоминание, и память этого события наложилась на очертания койота. Койот стал текучим, жидким, светящимся существом. От его свечения кружилась голова. Я хотел закрыть глаза руками, чтобы защитить их, но не мог двинуться. Светящееся существо коснулось меня в какой-то неопределенной части меня самого, и мое тело испытало такую полную неописуемую теплоту и такое хорошее самочувствие, что, казалось, это прикосновение заставило меня взорваться. Я стал «разобщенным»…

Внезапно я почувствовал, что мое тело испытало удар, затем я почувствовал, что что-то обволокло меня. Тут я понял, что солнце залило меня. Я едва мот различать отдаленные гребни юр на западе. Солнце почти касалось горизонта. Я смотрел прямо на него, и потом я увидел «линии мира». Я действительно ощутил крайне необычное глубокое восприятие флуоресцирующих белых линий, которые соединяли все вокруг меня… Я почувствовал что-то теплое и успокаивающее, исходящее из мира и из моего собственного тела. Я знал, что раскрыл секрет. Он был таким простым. Я испытал неведомый поток чувств. Никогда в моей жизни не было у меня такой божественной эйфории, такого покоя и такого всеобъемлющего чувства, однако я не мог перевести раскрытый секрет в слова или хотя бы в мысли, по мое тело его знало».

Остановка мира показывает: то, что человек принимает за мир, есть только описание мира, только частный взгляд на мир, лишь привычное его представление. Бенефактор разрушает эти иллюзии, он выталкивает ученика в другую реальность. Когда мир останавливается, человек оказывается в мире более широком — мире магов, сил, духов, иных реальностей.

Остановка мира — это внутренняя эзотерическая цель учения. Достигнув ее, человек уже не может вернуться назад, так как назад пути нет, есть только вперед. Хенаро, старый друг дона Хуана, рассказывает, как он пытался вернуться назад и что из этого вышло. Хенаро остановил мир, поборов своего олли (личную силу).

«Я никогда и не воображал, что это будет так. Это было что-то такое, такое… как ничто. После того, как я схватил его, мы начали кружиться. Олли заставил меня вертеться, но я не отступался. Мы штопором ввинтились в воздух с такой скоростью и силой, что я уже ничего не мог видеть. Все было в тумане. Верченье продолжалось. Внезапно я почувствовал, что вновь стою на земле. Я взглянул на себя. Олли не убил меня. Я был цел, я был самим собой! Тогда я понял, что достиг успеха. После долгих стремлении я имел олли. От радости я запрыгал. Что это было за чувство!

Затем я оглянулся, чтобы установить, где я нахожусь. Окружающее было мне неизвестно. Я подумал, что олли, должно быть, пронес меня по воздуху и опустил очень далеко от того места, где мы начали кружиться. Я решил, что мой дом должен быть на востоке, поэтому я пошел в этом направлении. Было еще рано. Встреча с олли отняла немного времени. Очень скоро я нашел тропинку, а затем увидел группу мужчин и женщин, идущих мне навстречу.

— Ты присоединился к ним?

— Нет, не присоединился, — сказал он. — Потому что они не были реальными. Я понял это в ту же минуту, как они подошли ко мне. Было что-то в их голосах, в их дружелюбии, что выдавало их, особенно, когда они попросили меня присоединиться к ним. Поэтому я убежал прочь. Они звали меня и просили вернуться. Их призывы стали настойчивыми, по я продолжал убегать от них.

— Кем они были? — спросил я.

— Людьми, — ответил дон Хенаро отрывисто. — За исключением того, что они не были реальными.

— Они были как привидения, — объяснил дон Хуан. — Как фантомы.

— Пройдя некоторое время, — продолжал дон Хуан, — я стал более уверен в себе. Я знал, что Икстлэн находится в той стороне, куда я иду. И затем я увидел двух человек, идущих по тропинке ко мне. Казалось, они тоже были индейцами племени сасатак…

Мы шли вместе некоторое время, а затем один из них снял свой мешок с провизией и предложил немного мне. Я застыл на месте. Было что-то ужасно странное в том, как он предлагал мне свою пищу. Мое тело ощутило испуг, поэтому я отпрянул назад и бросился бежать. Они оба сказали, что я умру в этих горах, если не пойду вместе с ними, и пытались уговорить меня присоединиться к ним. Их призывы были также очень настойчивыми, но я убегал от них изо всех сил…

— Каков был конечный исход этого события, дон Хенаро? — спросил я.

— Конечный исход?

— Я хочу сказать, когда и как ты, наконец, достиг Икстлэна?

Оба они тут же расхохотались.

— Так это, значит, для тебя есть конечный исход? — заметил дон Хуан. — Давай тогда скажем это так. Для путешествия Хенаро нс было конечного исхода. И никогда не будет никакого конечного исхода. Хенаро все еще на пути в Икстлэн!..

— В гаком случае твое путешествие в Икстлэн нереально? — сказал я.

— Оно реально! Путники нереальны. Кивком головы он указал на дона Хуана и сказал с ударением:

— Оп — единственный, кто реален. Мир реален только тогда, когда я с ним.

Дон Хуан улыбнулся.

— Хенаро рассказывал тебе свою историю, — сказал дон Хуан, — потому, что ты вчера остановил мир. И он думал, что ты также и видел. Но ты такой дурень, что не знаешь этого сам. Я неустанно говорю ему, что ты очень странный и что рано или поздно, но ты будешь видеть. Во всяком случае, во время твоей следующей встречи с олли (если для тебя будет следующий раз) тебе придется бороться с ним и усмирить его. Если ты переживешь потрясение, что, как я уверен, ты сделаешь, поскольку ты сильный и жил, как воин, то ты окажешься живым в неизвестной земле. Затем, что естественно для всех пас, первое, что ты захочешь сделать, — это вернуться назад, к себе в Лос-Анджелес. Но пути назад, в Лос-Анджелес, не будет. То, что ты там оставил, потеряно навсегда. Конечно, к этому времени ты будешь магом, по это не поможет. Что важно для всех в такое время, так это то, что все, что мы любили, ненавидели или желали, осталось позади. Однако чувства в человеке не умирают и не изменяются. И маг отправляется в дорогу домой, зная, что дома он никогда не достигнет, зная, что нет такой силы на земле, которая принесет его к тому месту, к тем вещам и тем людям, которых он любил… Даже его собственная смерть. Именно об этом тебе рассказывал Хенаро».

Чтобы остановить мир, необходимо освоить сложную психотехнику. Она включает в себя управляемые сновидения, остановку внутреннего диалога, неделание. В общем, это современный вариант восточной психотехники, впитавшей в себя различные западные осознания.

Долгое время Карлосу Кастанеде не удавалось добиться контроля над своими сновидениями. Все его попытки следовать инструкциям дона Хуана и сосредоточить во сне свой взгляд на руках заканчивались неудачей. Когда же ему удалось, наконец, настроить свое сознание на руках и найти их во сне, стали возможны путешествия в другие реальности.

«Каждый раз, — пишет Карлос Кастанеда, — когда я собирался взглянуть на руки во сне, случалось что-нибудь необычное. Я или начинал летать, или мой сон превращался в ночной кошмар, или же просто приходило очень приятное ощущение телесного возбуждения. Все во сне выходило далеко за рамки «нормального», если говорить о живости сна, и поэтому сон ужасно затягивал. Мое первоначальное намерение наблюдать за своими руками всегда бывало забыто в свете новой ситуации.

Однажды я совершено неожиданно нашел во сне свои руки. Я видел, что иду по незнакомой улице иностранного города и внезапно я поднял руки и поместил их перед лицом. Казалось, что-то внутри меня самого сдалось и позволило мне смотреть на тыльную сторону своих рук.

Инструкции дон Хуана состояли в том, что как только вид моих рук станет расплываться или меняться на что-либо еще, я должен перевести свой взгляд с рук на любой другой элемент моего сна. В этом конкретном сне я перенес свой взгляд на здание в конце улицы. Когда вид здания начал туманиться, я сконцентрировал свое внимание на других элементах, входящих в мой сон.

Конечным результатом была невероятно ясная и стройная картина пустынной улицы в каком-то неизвестном заграничном городе».

Описанный здесь опыт относится к области управляемого сновидения, сближенного с галлюцинацией. Это особая, символическая форма жизни, события которой программируются в состоянии бодрствования. Все необычные реальности Лилли именно такого происхождения. Техника, которую предлагает Дон Хуан, напоминает технику Лилли, только в данном случае полная блокировка внешних впечатлений (ванна, ЛСД) заменяется прекращением «внутреннего диалога».

«Объяснение магов относительно того, как отбирать тему для сновидения, — сказал он (дон Хуан), — состоит в том, что воин сознательно выбирает тему, удерживая изображение в своем уме, в то время как он выключает свой внутренний диалог. Другими словами, если он способен какое-то время не разговаривать сам с собой, и затем удерживает изображение или мысль о том, что он хочет увидеть в сновидении (даже если ему это удастся лишь на секунду), желаемая тема придет. Я уверен, что ты это сделал, хотя и не осознал этого».

Из этого разъяснения видно, что остановка внутреннего диалога аналогична «пустому сознанию» в учении дзэн или требованию Кришнамурти «чтобы мозг полностью затих, не болтал, успокоился». В конечном счете все эти представления восходят к технике йоги и буддизма, освобождающей сознание от всех впечатлений обычной жизни. «Внутренний диалог, — говорит Дон Хуан, — это то, что прижимает нас к земле. Мир то-то или такой-то только потому, что мы говорим сами себе о том, что он то-то и такой-то».

Дон Хуан объяснил, что проход в мир магов открывается после того, как воин научится выключать внутренний диалог. «Сменить нашу идею мира — является ключом магии, — сказал он. — Остановка внутреннего диалога — единственный путь к тому, чтобы выполнить это. Все остальное — просто продвижение. Сейчас ты в таком положении, что знаешь о том, что ничто из того, что ты видел или слышал, за исключением остановки внутреннего диалога, не могло само по себе изменить что-либо в тебе или в твоей идее мира. Следует оговориться, однако, что такое изменение не может быть вызвано силой».

Еще один аспект психотехники — «неделание».

«Делание, — говорит дон Хуан, — является тем, что делает скалу скалой, куст кустом… Если хочешь, чтобы скала не была скалой, то все, что нужно, — это неделание… Мир является миром потому, что ты знаешь делание, которое его делает таким. Если бы ты не знал его делания, то мир был бы другим. Видение достигается только тогда, когда мир останавливается неделанием»,

Это явно традиционная дзэнская (даосистская) доктрина, но несколько иначе интерпретируемая. Дон Хуан подчеркивает, что ученик не должен воспринимать («делать») мир привычным, культурным способом. Неделание — освобождение от любой обусловленной культурой схематизации (конструирования) мира, выход в эзотерическую свободу.

«Остановка мира», «неделание», «управляемое сновидение» — все подобные феномены эзотерического опыта заставляют поставить традиционный вопрос о «реальности эзотерической реальности». Для мага (дона Хуана, дона Хенаро, Карлоса Кастанеды в конце учения, ученика дона Хенаро — Паблито) наш обычный, повседневный мир — не реальность, а описание, причем одно из многих возможных. Для Карлоса Кастанеды по мере его продвижения кристаллизуются по меньшей мере три разных реальности: обычный, неэзотерический мир, мир эзотерический и мир «маргинальный» («зазор» между обычным и эзотерическим мирами). Карлос Кастанеда постоянно спрашивает дона Хуана: «Было ли то, что произошло, на самом деле или только казалось?», а дон Хуан постоянно отвечает: «Раз тебе казалось, что было «на самом деле», то значит и было на самом деле». Он как бы хочет сказать: если человек живет полноценно, то нет разницы — «на самом деле» или только кажется, что на самом деле; и в том и в другом случае человек живет реально, в реальности. После одного из эзотерических опытов между Карлосом Кастанедой и доном Хуаном состоялся следующий любопытный разговор.

«Я сказал ему, что случившееся с горным львом озадачивает меня. Когда я оглядываюсь назад, все это кажется мне нереальным, как будто бы кто-то все подстроил для моей пользы. Последовательность событий была такой быстрой, что у меня на самом деле не было времени, чтобы испугаться. У меня было достаточно времени для тою, чтобы действовать, но недостаточно для того, чтобы размышлять над обстоятельствами. Пока я делал свои заметки, мне на ум пришел вопрос: действительно ли я видел горного льва.

— Это был горный лев, — сказал дон Хуан повелительно.

— Это что, было настоящее животное во плоти и крови?

— Конечно.

Я сказал ему, что мои подозрения возникли из-за легкости всего этого события. Все было так, как будто лев ждал где-тo в стороне и был научен поступать именно гак, как планировал дон Хуан. Его, однако, не затронул каскад моих скептических замечаний. Он стал смеяться надо мной…

— Нет никакой разницы в том, был это лев или мои штаны. Твои чувства в этот момент — вот что главное».

Не менее интересна была беседа и после следующего опыта:

«Я начал жевать сухое мясо, и в этот момент мне пришло внезапное соображение, что, может быть, сухое мясо содержит в себе какую-нибудь психотропную субстанцию, отсюда и галлюцинации. На секунду я почувствовал почти облегчение. Если он что-то положил в мясо, то мои миражи становятся совершенно понятными. Я попросил его сказать мне, было ли что-нибудь в «мясе», обладающем силой.

Он засмеялся, но не ответил мне прямо. Я настаивал, заверяя его, что не сержусь и не чувствую даже недовольства, но что я должен знать для того, чтобы объяснить события прошлой ночи. Я уговаривал его, наконец, сказать мне истину…

— То, что случилось с гобой прошлой ночью, не было шуткой или шалостью. У тебя была встреча с силой. Туман, темнота, молнии, гром и дождь были частями великой битвы силы. Тебе повезло, как дураку. Воин все бы отдал, чтобы иметь такую битву. Моим возражением было то, что все происходившее не могло быть битвой силы, потому 410 этого не было в реальности.

— А что реально? — спросил дон Хуан очень спокойно.

— Вот эго, на что мы смотрим, реально, — сказал я, указывая на окружающее.

— Но таким же реальным были и мост, который ты видел прошлой ночью, и лес, все остальное.

— Но если они были реальными, то где же они сейчас?

— Они здесь. Если бы у тебя было достаточно силы, ты мог бы позвать их обратно. Прямо сейчас ты не можешь этого сделать, потому что ты считаешь очень полезным продолжать сомневаться и цепляться за все. Это не так, мой друг, это не так. Есть миры внутри миров, прямо здесь, перед нами. И в них нет ничего смешного.

Прошлой ночью, если бы я не схватил тебя за руку, то ты бы пошел по мосту, хотел бы того или нет. И еще ранее я должен был защищать тебя от ветра, который искал тебя.

— Что бы случилось, если бы ты не защитил меня?

— Поскольку у тебя недостаточно силы, ветер заставил бы тебя потерять тропу и, может быть, даже убил тебя, столкнув в пропасть. Но туман был действительной вещью прошлой ночью, и в тумане ты мог пройти по мосту на другую сторону или же упал бы и убился. Исход зависел бы от силы».

Вопрос о «реальности эзотерической реальности» и ее отношении к обычной реальности становиться особенно острым в ситуации раздвоения человека во сне. Маг, обладающий достаточной силой, может видеть сам себя во сне, при этом после сна он получает свидетельства реальности существования своего двойника («дубля») в этом мире. Вот как дон Хенаро описывает встречу со своим двойником.

«Когда это случилось со мной первый раз, я не знал, что это произошло. Однажды я собирал растения в горах. Я добрался до места, которое уже было обработано другими собирателями. У меня было два огромных мешка растений. Я решил уже идти домой, но сначала захотел немножко отдохнуть. Я прилег рядом с тропой в тени дерева и заснул. Затем я услышал, что с холма спускаются люди, и проснулся. Я быстро побежал прятаться в укрытие за кустами на небольшом расстоянии от дороги, где заснул. Пока я прятался там, у меня было беспокойное чувство, что я что-то забыл. Я посмотрел, захватил ли я свои мешки с растениями. У меня их не было. Я посмотрел на то место через дорогу, где я спал, и от испуга чуть не потерял штаны. Я все еще спал там! это был я! Я потрогал свое тело. Я был я сам! В это время люди, которые спускались с холма, уже подходили ко мне, который спал, в то время, как я, который не спал, беспомощно выглядывал из укрытия. Черт бы все это побрал! Они могли обнаружить меня и забрать мои мешки. Но они прошли мимо, как будто меня там и не было вовсе.

Мое видение было настолько живым, что я совсем взбесился. Я закричал и тогда проснулся опять. Черт побери! Это был сон!..

Но однажды, несколько месяцев спустя, после ужасно утомительного дня, я заснул после обеда как бревно. Как раз пошел дождь, и течь в крыше разбудила меня. Я вскочил с постели и забрался на крышу дома, чтобы зачинить щель, прежде чем нальется много воды. Я чувствовал себя таким бодрым и сильным, что закончил работу в одну минуту, даже не намокнув. Я подумал, что этот небольшой сон, который приснился, подействовал на меня очень хорошо. Когда я все закончил и вернулся в дом, чтобы поесть что-нибудь, я обнаружил, что не могу глотать. Я подумал, что заболел. Я намял корней и листьев и привязал их к шее, а затем лег в постель. И тогда опять, когда я подошел к своей постели, я чуть не уронил штаны. Я был там, в постели, и спал! Я хотел потрясти себя и разбудить, но знал, что это не то, что я должен делать. Поэтому я в панике выбежал из дому. Бесцельно я бродил среди холмов. У меня не было ни малейшего представления, куда я иду, и, хотя я там жил всю жизнь, я заблудился. Я шел под дождем и даже не замечал его. Похоже было, что я не мог думать. Затем молния и гром стали настолько интенсивными, что я проснулся опять.

На секунду он сделал паузу.

— Ты хочешь узнать, где я проснулся? — спросил он.

— Конечно, — ответил дои Хуан.

— Я проснулся в холмах под дождем, — сказал он.

— Но как ты узнал, что ты проснулся? — спросил я.

— Мое тело знало это, — ответил он…

Следующий случай произошел в доме моего бенефактора. Я помогал ему в работе по дому. Затем я лег отдохнуть и, как обычно, крепко заснул. Его дом был определенно местом силы для меня и помог мне. Я внезапно проснулся от громкого шума. Шум походил на звук лопаты, которой копают гравий. Я стал прислушиваться, а затем поднялся. Звук еще очень беспокоил меня, но я не мог понять почему. Я раздумывал, не пойти ли посмотреть, что это такое, когда заметил, что сплю на полу. На этот раз я знал, чего ожидать и что делать, и последовал за звуком. Я прошел в заднюю часть дома, по там никого не было. Звук, казалось, исходил из-за дома. Я продолжал следовать за ним. Чем дальше я за ним шел, тем быстрее мог двигаться. Кончилось тем, что я оказался в отдаленном месте, наблюдая невероятные вещи…

Дон Хенаро объяснил, что во время этих событий он находился на начальных стадиях ученичества и в области сновидения сделал еще очень мало. Но он обладал способностью с легкостью видеть во сне, как он смотрит на самого себя.

— Куда ты пошел, доп Хенаро? — спросил я.

— Это был первый раз, когда я действительно двигался в сновидении, — сказал он — Однако я знал об этом уже достаточно, чтобы вести себя правильно. Я ни на что не смотрел прямо и, в конце концов, оказался в глубоком овраге, где у моего бенефактора были некоторые из его растений силы.

— Где, как и когда ты проснулся?

— Я не знаю, когда проснулся. Должно быть, прошло несколько часов. Все, что я знаю, это то, что я последовал за моим бенефактором и другими людьми… Шум, который они производили, поскольку громко спорили, разбудил меня. Я был на том месте, где видел себя спящим.

По пробуждении я сообразил, что все, что я видел и делал, не было сном. Я действительно уходил на какое-то расстояние, ведомый звуком…

— Четвертый раз был более сложным видением, — сказал дон Хенаро. — Я обнаружил себя спящим на боку в борозде посередине вспаханного поля. И знал, что я в сновидении, потому что каждую ночь я настраивал себя на сновидение… Я двинулся с того места, где я лежал, и сориентировался. Я знал, что нахожусь в каких-нибудь двух милях от своего дома…

Затем я услышал звуки приближающихся людей. Люди, казалось, всегда крутились вокруг меня. Я взбежал на небольшой холм и осторожно посмотрел оттуда. Десять человек приближались к тому полю, на котором я находился. Я побежал обратно к тому месту, где я лежал, и пережил ужаснейшие моменты в своей жизни, пока смотрел на самого себя, лежащего тут и хрипящего, как свинья. Я знал, что должен разбудить себя, но не имел представления, как это сделать. Я знал также, что для меня разбудить себя самого подобно смерти…

Поскольку я не знал, что предпринять, я стоял, ожидая самого худшего. Калейдоскоп картин пронесся у меня перед глазами. В особенности я уцепился за одну — вид моего дома и моей постели. Картина была очень ясной. О, как я хотел опять оказаться в своей постели! Тогда меня что-то встряхнуло. Я почувствовал, как будто меня кто-то стукнул, и я проснулся. Я был у себя в постели! Очевидно, я был в сновидении. Я выскочил из постели и побежал к месту моего сновидения. Все было в точности таким, каким я его видел. Молодые люди работали там. Я долгое время наблюдал за ними и убедился, что они были теми самыми молодыми людьми, которых я видел.

Назад, к тому самому месту, где видел себя спящим, я вернулся в конце дня, после того, как все ушли. Кто-то лежал здесь, потому что трава была примята».

Этот эзотерический опыт демонстрирует крайне интересный момент — равенство эзотерической и обычной реальностей. Примятая трава, обнаружение после сна людей, встреченных во сне, показывают, что дубль дона Хенаро, которого он видел в сновидении, существует на тех же самых правах, что и сам дон Хенаро. У Стругацких в романе «Понедельник начинается в субботу» дубли научных сотрудников — это сатира на однообразие и механистичность современной культурной жизни. В «Доне Хуане» дубль — это эзотерический двойник человека, столь же реальный, как и сам человек. В начальной стадии учения и маг, и его двойник реальны равноценно, однако в дальнейшем, по мере увеличения личной силы, дубль мага становится более реальным, чем он сам (соответственно обычный мир бледнеет, начинает колебаться и, кажется, вот-вот растает в воздухе).

«Остановка мира» вовсе не простое переживание, она влечет за собой конфликт, драму разума и восприятия. Человек не может осмыслить то, что видит и чувствует. Происходящее с ним, как говорится, не укладывается в его голове. Для разума мир не хочет останавливаться, он останавливается только для тела. Таким образом, тело и разум человека вступают в конфликт. Вот как его осмысливают Карлос Кастанеда и дон Хуан.

«Я попросил его еще раз рассказать о бабочке. Он бросил на меня изучающий взгляд и усмехнулся.

— Это олли, — сказал он. — Ты знаешь это.

— Но что такое олли? — спросил я. — Что это в действительности?

— Невозможно сказать, что в действительности является олли. Точно так же, как невозможно сказать, чем является дерево.

— Дерево — это живой организм, — сказал я.

— Мне это говорит не много, — сказал он. — Я также могу сказать, что олли — это сила, напряжение (и я уже говорил тебе это), по это мало что скажет об олли.

Точно так же, как в случае с деревом, узнать, что такое олли, значит воспринять его. Несколько лес я старался подготовить тебя к монументальной встрече с олли. Ты, возможно, не понимаешь этого, по тебе потребовалось несколько лет подготовки для того, чтобы встретиться с деревом. Встретиться с олли — это то же самое. Учитель должен знакомить своего ученика с олли мало-помалу, крупица за крупицей. Ты с годами накопил большое количество знаний об этом и теперь ты способен собран» это знание вместе, чтобы ввести в свой опыт олли так же, как ввел в свой опыт дерево.

— У меня нет ни малейшего понятия, что я делаю это, дон Хуан.

— Твой рассудок не осознает этого, потому что он не может принять возможность олли, начнем с этого. К счастью, совсем не разум собирает олли вместе. Это делает тело. Ты воспринимал олли в большой степени и много раз. Каждое из этих восприятий откладывалось в твоем теле. Суммой всех этих кусочков является олли. Я не знаю никакого другого способа описать его.

Я сказал, что не могу осознать, как это мое тело действует само по себе, как если бы это было существо, отдельное от моего рассудка.

— Они нераздельны, но мы их сделали такими, — сказал он. — Наш рассудок мелочен, и он всегда в состоянии разногласия с нашим телом. Триумф человека знания состоит в том, что он объединил эти две части вместе. Поскольку ты не являешься человеком знания, то твое тело сейчас делает такие вещи, которые твой рассудок не способен воспринять. Олли — это одна из этих вещей. Ты не был безумен и ты не спал, когда воспринимал олли в ту ночь прямо здесь».

Однако, тело в данном случае нельзя понимать только биологически, т. е. без психики, ума. Тело включает в себя и психику, но не скованную контролем рассудка, а наоборот, естественно реагирующую на изменения мира. Однако, и без разума не обойтись, в новый мир человек должен войти целиком, без поврежденного сознания. И хотя его разум отказывается следовать за телом, он в конце концов должен принять новую реальность, осмыслить ее.

Дон Хуан как может помогает разрешить это противоречие. Различая разум и тело, смотрение и видение, разум и волю, «тональ» и «нагваль», он задает для Карлоса Кастанеды сам конфликт и показывает действующих в нем лиц. Настаивая на принципе «контролируемой глупости», он поддерживает активность своего ученика. Иронизируя над переживаниями Карлоса Кастанеды, он облегчает ему осознание нового мира. Оппозиция разуму и смотрению со стороны тела, видения, воли — ситуация, довольно обычная в эзотерическом умозрении. Разум и смотрение принадлежат обычному миру, воспринимают и осмысляют обычные впечатления, а видение, тело и воля относятся к эзотерическому миру. Видит человек не обычный мир, а светящиеся существа, олли, Мескалито, эзотерическую сущность этого мира и т. п. Аналогично, в эзотерическом мире человек следует не разуму, а воле, именно воля позволяет ему принимать решения и действовать не задумываясь. Вот как дон Хуан разъяснял значение всех этих способностей человека.

«Такую же фигуру он рисовал мне несколько лет назад, пытаясь объяснить, что когда я наблюдал четыре раза подряд падение одного и того же листа с одного и того же дерева, это не было иллюзией. Диаграмма на пепле имела два экземпляра. Один он назвал «разум», другой — «воля». «Разум» был непосредственно соединен с точкой, названной «разговор». Через «разговор» «разум» был косвенно соединен с гремя другими точками: «ощущение», «сновидение» и «видение». Другой экземпляр — «воля» был непосредственно соединен с «ощущением», «сновидением» и «видением», но только косвенно с «разумом» — через «разговор»…

— Представляют ли они собой тело человеческого существа? — спросил я.

— Не называй это телом, — сказал он. — На волокнах светящегося существа имеется восемь точек. Как ты можешь видеть на этой диаграмме, человеческое существо является прежде всего волей, потому что воля непосредственно соединена с тремя точками: ощущением, сновидением и видением. Затем человеческое существо является разумом. Этот центр действительно меньше, чем воля. Он соединен только с разговором…

Он показал мне на диаграмме, что в сущности все точки могут косвенно соединяться между собой. Я опять спросил его о двух загадочных оставшихся точках. Он показал мне, что они соединены только с волей, удалены от разговора и разума, изолированы от всех остальных и одна от другой.

— Только воля может иметь дело с этими двумя точками. Разум настолько удален от них, что совершенно бесполезно пытаться осмыслить их. Это одна из труднейших задач для понимания».

В эзотерическом мире несколько видоизменяется и принцип «контролируемой глупости». Он заменяется принципом четвертого пути воина:

«Воины, — говорит дон Хуан, — выигрывают свои битвы не потому, что они бьются головой об стенку, а потому что они берут эти стены. Воины прыгают через стены. Они не приуменьшают их…

— Как же я могу перепрыгнуть стену? — спросил я.

— Прежде всего я думаю, что совершенно неправильно для тебя рассматривать все таким серьезным образом, — сказал дои Хуан, садясь рядом со мной. — Есть три рода плохих привычек, которыми мы пользуемся вновь и вновь, когда встречаемся с необычными жизненными ситуациями. Во-первых, мы можем отрицать то, что происходит или произошло, и чувствовать, что этого как бы вообще никогда не было. Это путь фанатика. Во-вторых, мы можем все принимать за чистую монету, как будто мы знаем, что происходит. Это путь набожного человека. В-третьих, мы можем приходить в замешательство перед событием, потому что мы или не можем его отбросить, или не можем чистосердечно принять. Это путь дурака. Твой путь. Есть четвертый: правильный путь воина. Воин действует так, как если бы никогда ничего не случалось, потому что он ни во что не верит. И однако же он принимает все за чистую монету. Он принимает, не принимая, и отбрасывает, не отбрасывая. Он никогда не чувствует себя знающим и в то же время он никогда себя не чувствует так, как если бы ничего не случилось. Он действует так, как будто полностью контролирует себя, хотя у него, может быть, сердце ушло в пятки. Если действовать таким образом, то замешательство рассеивается»,

Особо большое значение имеет оппозиция «тональ — нагваль». Тональ — это мир, как он дан в языке, культуре, делании, смотрении. Нагваль — мир более широкий, включающий и обычную, и эзотерическую реальности. А главное, нагваль неописуем в языке, культурно не обусловлен, это мир потенциальной свободы, бесконечных возможностей и существований, не укладывающихся в наши обычные представления. Объяснения дона Хуана о тонале и нагвале очень показательны:

«— Я собираюсь рассказать тебе о тонале и нагвале, — сказал он и пронзительно взглянул на меня.

Это был первый раз за время нашего знакомства, когда он использовал эти два термина. Я был смутно знаком с ними из антропологической литературы о культурах Центральной Мексики. Я знал, что тональ считался своего рода сторожевым духом, обычно животным, которого ребенок получал при рождении и с которым был связан интимными узами до конца своей жизни. Нагваль — это название, дававшееся животному, в которое мог превратиться маг, или же тому магу, который практиковал такие превращения.

— Это мой тональ, — сказал дон Хуан, потерев руками грудь.

— Твой костюм?

— Моя личность.

Он похлопал по груди, по коленям и по ребрам.

— Мой тональ — все это.

Он объяснил, что каждое человеческое существо имеет две противоположные стороны (два отдельных существа), которые действуют с момента рождения. Одна называется «тональ», другая — «нагваль».

— Тональ — это организатор мира, — продолжал дон Хуан. — Лучшим способом описания его монументальной работы будет утверждение, что на его плечах покоится задача приведения хаоса мира в порядок. Не будет чрезмерным заявлять, как это делают маги, что все то, что мы знаем как люди, является работой тоналя.

В данный момент, например, все, что участвует в попытке найти смысл в пашем разговоре, является твоим тоналем. Без пего были бы только бессмысленные звуки и гримасы, и ты не понял бы ничего из того, что я говорю.

Скажу далее, что тональ является хранителем, охраняющим нечто бесценное — нас самих. Поэтому важнейшим качеством тоналя является консервативность и ревнивое отношение к своим действиям. А поскольку его деяния являются неотъемлемой частью нашей жизни, то неудивительно, что он постепенно изменяется в каждом из нас из хранителя в охранника…

— Тональ — это все, что мы есть, — продолжал он. — Все, для чего у нас есть слово, — это тональ. А поскольку тональ проявляется его собственными деяниями, тогда все, очевидно, попадает в его границы…

— Тональ — это все, что мы знаем, — повторил он медленно, и это включает не только нас, как личности, по и все в нашем мире. Можно сказать, что тональ — это все, что встречает глаз.

Мы начинаем растить его с момента рождения. В тот момент, когда мы делаем первый вдох воздуха, мы вдыхаем также и силу для тоналя. Поэтому правильно сказать, что тональ человеческого существа интимно связан с его рождением.

Ты должен запомнить этот момент. Понимание всего этого очень важно. Тональ начинается с рождения и заканчивается со смертью…

— Я все еще не могу понять, дон Хуан, что ты имеешь в виду под тем заявлением, что тональ это все, — сказал я после секундной паузы.

— Тональ — это то, что делает мир.

— Тональ является создателем мира?

Дон Хуан почесал виски.

— Тональ создаст мир только образно говоря. Оп ничего не может создать или изменить и тем не менее он делает мир, потому что его функция состоит в том, чтобы судить, свидетельствовать и оценивать. Я говорю, что тональ делает мир, потому что он свидетельствует и оценивает его согласно своим тональным законам. Тональ является странным творцом, который не творит ни единой вещи. Другими словами, тональ создает законы, по которым он воспринимает мир, именно в этом смысле мы и говорим образно — он творит мир…

— Тональ — это остров, — объяснял он. — Лучший способ описать его, это сказать, что гопал ь — вот это.

Он очертил рукой середину стола.

— Мы можем сказать, что тональ, как вершина этого стола, остров, и на этом острове мы имеем все. Этот остров, фактически, — мир.

Есть личные тонали для каждого из нас и есть коллективный тональ для всех нас в любое данное время, который мы можем назвать тоналем времени…

— Если тональ это все, что мы знаем о пас и нашем мире, что же такое нагваль?

— Нагваль — это та часть нас, для которой нет никакого описания. Нет слов, нет названия, нет чувств, нет знания.

— Но это противоречие, дон Хуан. По моему мнению, если что-то не может быть прочувствовано, описано или названо, то оно не может существовать.

— это противоречие только по твоему мнению. Я предупреждал тебя ранее, чтобы ты не пытался сбить самого себя с ног, стараясь понять это.

— Не говоришь ли ты, что нагваль — это ум?

— Нет, ум — это предмет на столе, ум — это часть тоналя. Скажем гак, что ум — это чилийский соус. — Он взял бутылку соуса и поставил се передо мной.

— Может, нагваль — душа?

— Нет, душа тоже на столе. Скажем, душа — это пепельница.

— Может, это мысли людей?

— Нет, мысли тоже на столе. Мысли как столовое серебро. Он взял вилку и положил ее рядом с чилийским соусом и пепельницей.

— Может быть, это состояние блаженства, неба?

— И не это тоже. Это, чем бы оно ни было, есть часть тоналя. Это, скажем, бумажная салфетка.

Я продолжал перечислять возможные способы описания того, о чем он говорит: чистый интеллект, психика, энергия, жизненная сила, бессмертие, принцип жизни. Для всего, что я назвал, он находил предмет на столе, как противовес, и ставил его передо мной, пока все предметы на столе не были собраны в одну кучу.

Дои Хуан, казалось, бесконечно наслаждался. Он хихикал, потирал руки каждый раз, когда я называл другую вероятность.

— Может быть, нагваль — высшее существо, всемогущий Бог? — спросил я.

— Нет, Бог тоже на столе. Скажем так, что Бог — это скатерть. — Он сделал шутливый жест для того, чтобы скомкать ее и положить с другими предметами передо мной.

— Но, значит, ты говоришь, что Бога не существует?

— Нет, я не сказал этого. Все, что я сказал, это то, что нагваль — не Бог, потому что Бог является предметом нашего личного тоналя и тоналя времени. Тональ является, как я уже сказал, всем тем, из чего, как мы думаем, состоит мир, включая Бога; конечно, в качестве тоналя нашего времени Бог не более важен, чем что-либо другое…

— Если нагваль не является ни одной из тех вещей, которые я перечислил, то, может быть, ты сможешь рассказать мне о его местоположении. Где он?

Дон Хуан сделал широкий жест и показал на область за границами стола. Он провел рукой, как если бы ее тыльной стороной очищал воображаемую поверхность, которая продолжалась за краями стола.

— Нагваль там, — сказал он, — где обитает сила. Мы чувствуем с самого момента рождения, что есть две части нас самих. В момент рождения и некоторое время спустя мы являемся целиком нагвалем. Затем мы чувствуем, что для того, чтобы функционировать, нам необходима противоположная часть того, что мы имеем. Отсутствие тоналя дает нам с самого начала ощущение неполноты. Последующее развитие тоналя делает его совершенно необходимым для нашего функционирования. Настолько необходимым, что он замутняет сияние нагваля, захлестывает его. С того момента, как мы становимся целиком тоналем, мы уже ничего больше не делаем, как только взращиваем наше старое ощущение полноты, которое сопровождало нас с момента нашего рождения…

— Можно сказать, что нагваль ответственен за творчество, — сказал Дон Хуан наконец и посмотрел на меня пристально. — Нагваль — единственная часть нас, которая может творить.

Он оставался спокойным, глядя на меня. Я чувствовал, что он определенно ведет меня в ту область, которую мне хотелось бы узнать получше. Он сказал, что тональ не создает ничего, а только является свидетелем и оценщиком. Я спросил его, как он объясняет тот факт, что мы конструируем суперсооружения и машины.

— Это не творчество, — сказал он. — Это только паяний. Мы можем спаять все, что угодно, своими руками или объединяясь с руками других тоналей. Группа тоналей может спаять все, что угодно, своими руками или объединяясь с руками других тоналей. Группа тоналей может спаять все, что угодно, в том числе суперсооружение, как ты сказал.

— Но что же такое тогда творчество, Дон Хуан?

Он посмотрел на меня, скосив глаза. Мягко усмехнувшись, он поднял правую руку над головой и резким движением повернул кисть, как бы поворачивая дверную ручку.

— Творчество — вот, — сказал он и поднял свою ладонь на уровень моих глаз.

Мне потребовалось невероятно долгое время для того, чтобы сфокусировать глаза на его руке. Я ощущал, что прозрачная мембрана держала все мое тело в фиксированном положении и что мне нужно прорвать ее, чтобы остановить свой взгляд на его руке. Я старался, пока капли пота не попали мне в глаза. Наконец, я услышал или ощутил хлопок, и мои глаза и голова дернулись, освободившись.

На его правой ладони находился самый любопытный грызун, какого я когда-либо видел. Он был похож на белку с пушистым хвостом. Однако в шерсти его хвоста были жесткие щетинки.

— Потрогай его, — сказал дон Хуан тихо.

Я автоматически повиновался и погладил пальцем мягкую спинку. Дон Хуан поднес руку ближе к моим глазам, и тогда я заметил нечто, что бросило меня в нервную дрожь. У белки очки и большие зубы.

— Он похож на японца, — сказал я и начал истерически смеяться.

Затем грызун стал расти на ладони дона Хуана, и в то время как мои глаза были еще полны слез от смеха, грызун стал громадным и исчез. Он буквально вышел за границы моего поля зрения. Это произошло так быстро, что застало меня во время раската смеха. Когда я взглянул вновь (или когда я вытер глаза и сфокусировал их должным образом), оказалось, я смотрел на дона Хуана. Он сидел на скамейке, а я стоял перед ним, хотя и не помнил, когда встал.

На мгновение моя нервозность была неудержимой. Дон Хуан спокойно поднялся, заставил меня сесть, зажал мой подбородок между бицепсом и локтем левой руки и ударил меня по макушке костяшками пальцев правой руки. Эффект был подобен удару электрического тока, он моментально меня успокоил».

Различение тоналя и нагваля действительно фундаментально. Тональ — это мы как люди культурно обусловленные, определенные и ограниченные, т. е. несвободные. Нагваль — мы как сама жизнь, природа, дух, творчество, свобода. И Бог, и культура — лишь предметы на острове тоналя, зато творчество, свобода выходят за его границы, сами творят «острова». Различение тоналя и нагваля, в частности, может быть поставлено в связь с идеями Кришнамурти. Из нагваля любые идеологические и религиозные системы, действительно, выглядят, как отрицание свободы и творчества, а культура (т. е. остров тоналя) — как ограничение, обусловленность жизни. Настаивая на свободе и творчестве, Кришнамурти говорит (на языке дона Хуана) о нагвале. Реальность Кришнамурти — это и есть нагваль. Но как часто и естественно (подобно дыханию) реальность приходит к Кришнамурти, и как труден и долог был для Карлоса Кастанеды путь к нагвалю!

Введя различение тоналя и нагваля, Карлос Кастанеда (точнее, дон Хуан) получает возможность еще одним способом задать цель учения. Это цель состоит не только в приобретении эзотерического знания и остановке мира, но и «в прорыве в нагваль». Учение в этом смысле есть подготовка тоналя (он должен быть очищен от всего) с тем, чтобы вступил в свои права нагваль (другие реальности, творчество, более широкий мир). «Остров тоналя, — говорит дон Хуан, — должен быть чисто выметен и содержаться чистым. Это единственный выбор, который есть у воина. Чистый остров не оказывает сопротивления. Вроде как на нем и не было ничего». Как здесь не вспомнить требование Кришнамурти — полностью освободиться от культурной обусловленности (чисто вымести остров тоналя).

Однако все-таки какая реальность скрывается в нагвале? Если нагваль — чистая свобода, чистое творчество, полное отсутствие культурной обусловленности, то, следовательно, там все и ничего, в нем, как в Нирване, исчезают все различения и прежде всего личность, «Я» человека. Но послушаем сначала собственные впечатления от нагваля Карлоса Кастанеды.

«Дон Хуан и дон Хенаро подошли ко мне, опустились на корточки и начали шептать мне в уши. Каждый из них говорил разное, однако я без затруднения следовал их командам. Казалось, я был растеплен в тог же момент, когда они сказали свои первые слова. Я чувствовал, что они делают со мной то же самое, что они делали с Паблито. Дон Хенаро раскрутил меня, а затем у меня на какой-то момент было совершенно осознанное ощущение вращения или парения. Затем я несся сквозь воздух, падая вниз на землю с огромной скоростью. Падая, я чувствовал, что моя одежда срывается с меня, затем мое мясо слетало с меня и, наконец, осталась моя голова. У меня было очень ясное ощущение, что мое тело расчленилось. Я потерял свой чрезмерный вес, и таким образом мое падение потеряло свою инерцию, а моя скорость уменьшилась. Мое снижение не было больше пикированием. Я начал двигаться взад-вперед, как листик, затем моя голова лишилась своего веса, и все, что осталось от «меня», был квадратный сантиметр тонкого галькоподобного осадка. Все мое чувство было сконцентрировано здесь. Затем неприятный осадок, казалось, взорвался, и я разлетелся на тысячи кусочков, которые осознавал как один. Я был самим осознанием. Затем какая-то часть моего осознания начала собираться. Она росла, увеличивалась, стала локализованной, и мало-помалу я обрел чувство границ сознания. И внезапно гот «я», с которым я был знаком, превратился в захватывающий вид всех вообразимых комбинаций «прекрасных видов». Это было как если бы я смотрел на тысячи картин мира, людей и вещей…».

Не менее показателен и другой опыт с повторением предыдущего воздействия:

«У меня опять было ощущение, что меня раскрутили и бросили. Я ощутил падение, вращение на огромной скорости. Затем я взорвался, распался. Что-то во мне поддалось и освободило что-то такое, что я всю свою жизнь держал замкнутым. Я полностью осознавал тогда, что затронут мой секретный резервуар и что он неудержимо хлынул наружу. Больше не существовало сладкого единства, которое я называл «Я». Не было ничего, и тем не менее это ничто было наполнено. Это не была темнота или свет. Это не был холод или жара. Это не было приятное или неприятное. Не то чтобы я двигался или парил, или был неподвижен. И не был я также единицей, самим собой, которым я привык быть. Я был миллиардами частиц, которые все были мной; колонии разделенных единиц, которые имели особую связь одна с другой и могли объединиться, чтобы неизбежно сформировать единое сознание, мое человеческое осознание. Не то чтобы я «знал» без тени сомнений (потому что мне нечем было «знать»), но все мое единое осознание «знало», что «Я» и «Меня» знакомого мира было конгломератом раздельных и независимых ощущений, которые имели неразрывную связь друг с другом. Неразрывная связь моих бесчисленных осознаний была моей жизненной силой.

Крупинки осознания были рассеяны, каждая из них осознавала себя, и ни одна не была более важной, чем другая. Затем что-то согнало их, они стали объединяться и оказались в районе, где все они должны были соединиться в одно облако, в «Меня», которого я знал. Когда «Я», «Я сам» оказывался таким, то я мог быть свидетелем сцен деятельности нашего мира, или сцен, которые относились к другим мирам и которые, я считаю, были чистым воображением, или сцен, относящихся к «чистому мышлению», то есть я видел интеллектуальные системы или идеи, стянутые вместе, как словесные выражения. В некоторых сценах я от души разговаривал сам с собой. После каждой из этих связных картин «Я» опять распадалось в ничто».

Дон Хуан комментирует путешествие своего ученика следующим образом.

«Одно с другим никак не связано. Порядок в нашем восприятии относится исключительно к тоналю. Только там наши действия могут иметь последовательность. Только там они являются лесенкой, на которой можно пересчитать ступеньки. В нагвале ничего подобного нет… Нагваль невыразим. Всевозможные ощущения, существа, личности плавают в нем, как баржи, мирно и неизменно. Затем клей жизни связывает их вместе. Ты сам обнаружил это прошлой ночью. А также Паблито. И также Хенаро, когда он первый раз путешествовал в неизвестное. Также и я. Когда клей жизни связывает эти чувства вместе, создастся существо, потерявшее ощущение своей истинной природы и ослепленное сиянием и суетой того места, где оно оказалось тоналем…

Нет способа говорить о неизвестном. Можно быть только его свидетелем. Объяснение матов говорит, что каждый из пас имеет центр, из которого можно быть свидетелем нагваля. Поэтому вони может отправиться в нагваль и позволить своему клубку складываться и перестраиваться всевозможными образами. Когда я говорил тебе, что выражение нагваля — это личное дело, я имел в виду, что от самого воина зависит направление перестройки этого клубка. Человеческая форма или человеческое чувство являются первоначалом. Может быть, для пас это самая милая форма из всех. Есть, однако, бесконечное количество других форм, которые может принять клубок. Я говорил тебе, что маг может принять любую форму, какую хочет. Это правда. Воин, который владеет целостностью самого себя, может направить частицы своего клубка, чтобы они объединились любым вообразимым образом. Сила жизни — это то, что делает такие объединения возможными. Когда сила жизни выдохнется, то уже нет никакого способа вновь собрать клубок».

Но если нагваль неописуем, невыразим, то можно ли говорить о его реальности, и в чем она? Может ли невыразимое обладать реальностью? Дон Хуан отвечает двояко: в определенном смысле ничто не реально, все есть лишь способ описания мира, но если все же реальность существует, то это сама любовь к жизни, к земле, к людям. После полета в нагваль дон Хуан объясняет Карлосу Кастанеде:

«Постоянная задача учителя, — делать все, чтобы разум чувствовал себя в безопасности. Я с помощью трюка подвел твой разум к тому, чтобы он поверил, будто бы тональ понятен и объясним. Мы с Хенаро трудились для того, чтобы дать тебе впечатление, будто бы только нагваль находится за границами объяснения. Доказательством того, что наши маневры были успешными, является то, что в настоящий момент ты, несмотря на все, через что прошел, считаешь, что есть еще какой-то участок, который ты можешь назвать своим собственным, своим разумом. Это мираж. Твой драгоценный разум является только центром сбора, зеркалом, которое отражает все то, что находится вне его. Прошлой ночью ты был свидетелем не только неописуемого нагваля, но также и неописуемого тоналя.

Последний пункт объяснения магов говорит, что разум просто отражаем наружный порядок и что он ничего не знает об этом порядке. Он не может объяснить его так же, как он не может объяснить нагваль. Разум может только засвидетельствовать эффекты тоналя, но он никогда не сможет попять его или разобраться в нем. Уже то, что мы думаем и говорим, указывает на какой-то порядок, которому мы следуем, даже не зная того».

Но в последней сцене, подводящей итог учению (одновременно это начало самостоятельной жизни в качестве магов Карлоса Кастанеды и Паблито), звучит мотив истинной реальности — любви к земле, жизни, людям. Вот эта прекрасная сцена.

«Внезапно дон Хуан сказал:

— Мы развлекались и смеялись во время ожидания совершенно гак, как рекомендовал свидетель. Но естественным условием порядка является то, что это всегда приходит к концу…

Он обращался в особенности ко мне и сказал, что я когда-то им говорил, что жизнь воина холодна, одинока и лишена чувств. Он даже закончил, что как раз в этот момент я убежден, что это так.

— Жизнь воина ни в коем случае не может быть холодной, одинокой или лишенной чувств, — сказал он, — потому что она основывается на его привязанности, его стремлении, на том, что он посвятил себя тому, кого любит. И вы можете спросить, кто этот тот, кого он любит.

Дои Хенаро поднялся и медленно отошел на совершенно плоский участок. Как раз перед нами, в трех-четырех метрах в стороне. Там он сделал странное движение. Оп двигал руками, как бы очищая пыль со своей груди и живота. Затем через него прошел поток почти неощутимого света. Он исходил из земли и, казалось, обнял все его тело. Дон Хенаро сделал что-то вроде «заднего» пируэта и приземлился на грудь и на руки. Его движение было выполнено с такой точностью и легкостью, что он казался невесомым червеобразным существом, которое перевернулось. Когда он оказался на земле, он исполнил ряд неземных движений. Он скользил всего в нескольких дюймах над землей или катался на ней, как если бы лежал на шарикоподшипниках, или же плавал, описывая круги и поворачиваясь с быстротой и ловкостью угря, плывущего в океане.

Мои глаза в какой-то момент начали вкашиваться и затем, без всякого перехода, я уже следил за шаром огня, скользящим взад и вперед но чему-то, что, казалось, было поверхностью катка с тысячами лучей света, сияющими на пей.

Картина была ясной. Затем шар огня остановился и сделался неподвижным. Голос встряхнул меня и рассеял мое внимание. Это заговорил дон Хуан. Сначала я не мог понять, что он говорит. Я опять взглянул на шар опт. Я мог различить только дона Хенаро, лежащего на земле с разбросанными руками и ногами. Голос дона Хуана был очень ясным. Он, казалось, нажал на какой-то курок во мне, и я начал писать.

— Любовь Хенаро — это мир, — сказал он. — Он только что обнимал эту огромную землю, по, поскольку он такой маленький, все, что он может делать, только плавать в ней. Но земля знает, что он любит ее, заботится о нем. Именно поэтому жизнь Хенаро наполнена до краев, и его состояние, где бы он не был, будет изобильным. Хенаро бродит по тропам своей любви, и где бы он ни находился, он цельный.

Хенаро сел перед нами на корточки. Он мягко погладил землю.

— Это предрасположений духа воинов, — сказал он. — Эта земля, этот мир. Для воина не может быть большей любви.

Дои Хепаро поднялся и минуту сидел на корточках рядом с доном Хуаном, оба пристально смотрели на нас. Затем они сели, скрестив ноги.

— Только если любишь эту землю с несгибаемой страстью, можно освободиться от печали, — сказал дон Хуан. — Воин всегда весел, потому что его любовь неизменна и предмет его любви — земля — обнимает его и осыпает невообразимыми дарами. Печаль принадлежит только тем, кто ненавидит ту самую вещь, которая дает укрытие всем своим существам.

Дои Хуан опять с нежностью погладил землю.

— Это милое существо, которое является живым до последней крупицы и понимает каждое чувство, успокоило меня. Оно вылечило мои боли и, наконец, когда я полностью понял мою любовь к нему, оно научило меня свободе. — Он сделал паузу. Тишина вокруг нас была пугающей. Ветер мягко свистел, а затем я услышал далекий лай одинокой собаки.

— Прислушайся к этому лаю, — продолжал дон Хуан. — Именно так моя любимая земля помогает мне представить вам этот последний момент. Это лай — самая печальная вещь, которую можно услышать.

Минуту мы молчали. Лай этой одинокой собаки был настолько печален, а тишина вокруг нас настолько интенсивной, что я ощутил щемящую боль. Она заставила меня думать о моей собственной жизни, моей печали, моем незнании, куда идти и что делать…

— Только любовь к этому великолепному существу, — сказал дон Хуан, лаская землю, может дать свободу духу воина. А свобода это есть радость, эффективность и отрешенность перед лицом любых препятствий. Это последний урок. Он всегда оставляется на самый последний момент, на момент полного уединения, когда человек остается лицом к лицу со своей смертью и своим уединением. Только тогда этот урок имеет смысл.

Дон Хуан и дон Хенаро поднялись и потянулись руками и спиной, как если бы сидения их тела онемели. Мое сердце начало быстро колотиться. Они заставили меня и Паблито подняться.

— Сумерки — это трещина между мирами, — сказал дон Хуан. — это дверь в неизвестное.

Он указал широким движением руки на утес, где мы стояли.

— Это плато находится перед дверью.

Он указал на северный край утеса.

— Там дверь. За ней — бездна. А за бездной — неизвестное.

Затем дон Хуан и дон Хенаро повернулись к Паблито и попрощались с ним. Глаза Паблито были влажными и неподвижными. Слезы катились у него по щекам. Я услышал голос дона Хенаро, прощавшегося со мной, но не слышал дона Хуана.

Дон Хуан и дон Хенаро подошли к Паблито и коротко что-то шепнули ему на ухо. Затем они подошли ко мне. Но еще прежде чем они что-либо прошептали, я ощутил то особое чувство расщепленности.

— Мы теперь будем просто пылью на дороге, — сказал Хенаро. — Может быть, когда-нибудь она опять попадет в твои глаза.

Дон Хуан и дои Хенаро отошли в сторону и, казалось, слились с темнотой. Паблито взял меня за руку, и мы попрощались друг с другом. Затем странный порыв силы заставил меня бежать вместе с ним к северному краю утеса. Я ощущал его руку, когда мы прыгнули, а затем я был один».

Не правда ли, великолепно, впечатляюще, прекрасно, но и грустно?

Судя по тексту, Карлос Кастанеда (уже как автор «Дона Хуана») прекрасно знает и другие эзотерические учения. Помимо учений дзэна и Кришнамурти он знаком с учением Гурджиева: в одном месте дон Хуан говорит о числе 48 как нашем магическом числе. Из другого места «Дона Хуана» ясно, что автор говорит о «чакрах». «Он (дон Хуан) коснулся моей головы и сказал, что это центр разума и разговора. Конец моей грудины был центром ощущения. Район ниже пупка был волей. Сновидение было с правой стороны против ребер. Видение — с левой». Особенно широко Карлос Кастанеда использует архаические магические представления о духах и силах. Основные его мысли в этой области мы уже приводили, отметим еще одну, известную по Библии. Чтобы овладеть своей силой (олли), ученик должен с ней бороться, причем на грани жизни и смерти. Но и наоборот, дух смерти не может без борьбы вступить в свои права. Во время одного из опытов дон Хуан говорит:

«Пиши, пиши, или умрешь. Умереть в восторженном состоянии — чепуховый способ умирания.

— Тогда как должен умирать воин? — спросил дон Хенаро в точности моим голосом.

— Воин умирает трудно, — сказал дон Хуан. — Смерть должна бороться с ним. Воин не отдается ей».

В своем произведении Карлос Кастанеда использует даже полу-эзотерические идеи философов и научных фантастов. Например, объяснение дона Хуана, что между восприятием и миром стоит «описание мира» и поэтому наше сознание имеет дело только с образом жизни, а не с ней самой, весьма напоминает известные идеи Дильтея:

«— Подумай вот о чем. Мир не отдается нам прямо. Между ним и нами находится описание мира. Поэтому, правильно говоря, мы всегда на один шаг позади, и наше восприятие мира всегда только воспоминание о его восприятии. Мы вечно вспоминаем тот момент, который только что прошел. Мы вспоминаем, вспоминаем, вспоминаем, — он покрутил рукой, давая мне почувствовать, что он имеет в виду».

А разъяснения дона Хуана о вечности заставляют вспомнить как восточные эзотерические учения, так и роман «Конец вечности» Айзека Азимова. «Знаешь ли ты, — говорит дон Хуан, — что в этот самый момент ты окружен вечностью. И знаешь ли ты, что можешь использовать эту вечность, если пожелаешь?» В том же романе есть один интересный эпизод: его главный герой (Харлан), выйдя из Вечности и попав в другую «реальность» (кстати, это понятие в романе несет большую нагрузку), встречает там самого себя. «Во второй раз он, Харлан, закрыл дверь, когда незнакомец начал поворачиваться. Он встретил самого себя! В один и тот же момент Времени и почти в одном и том же месте он встретил другого, более раннего Харлана, чуть было не столкнулся с ним лицом к лицу… Воспоминание о пережитом кошмаре преследовало его много дней». А вот что говорит дон Хуан:

«У мага нет данных о том, что он находится в двух местах сразу. Ощущать это было бы равносильно тому, чтобы встретиться со своим дублем лицом к лицу, а маг, который сталкивается лицом к лицу с самим собой, — мертвый маг. Таков закон. Так сила расположила вещи. И никто не знает почему».

Станислав Лем также любил описывать встречи двойников. В романе «Солярис» есть рассказ героя о том, как одному из обитателей Станции являлось какое-то существо, что-то вроде живой шляпы (одно из его глубоких, интимных переживаний). Не напоминает ли этот рассказ переживания Паблито?

«Я спросил Паблито о его встрече с нагвалем, и он рассказал мне историю своей первой встречи с ним. Он сказал, что однажды дон Хуан дал ему корзину, которую он посчитал подарком доброй воли. Он повесил ее на крюк над дверью своей комнаты, и поскольку в то время не мог придумать для нее никакого использования, то весь день и не вспоминал о ней. Он сказал, что, по его мысли, корзина была даром силы и должна была быть использована для чего-нибудь особого.

В начале вечера, который, по словам Паблито, был и для него самым опасным часом, он вошел в комнату, чтобы надеть пиджак. Он был один дома и собирался идти в гости к другу. В комнате было темно. Он схватил пиджак, и, когда уже подходил к двери, корзина упала перед ним и подкатилась к его ногам. Паблито сказал, что он смехом прогнал свой испуг, как только увидел, что это просто корзина, которая упала с крючка. Он нагнулся, чтобы поднять ее, и вся его жизнь содрогнулась. Корзина отпрыгнула от него и начала трястись и визжать, как если бы кто-нибудь крутил ее и давил на нее. Паблито сказал, что из кухни в комнату попадало достаточно света, чтобы все вокруг можно было хорошо различать. Мгновение он смотрел на корзину, хотя чувствовал, что этого делать не нужно. По корзине прошли конвульсии, как будто она тяжело дышала. Паблито утверждал, пересказывая свой опыт, что он действительно видел и слышал, как корзина дышала, и что ома была живой и гонялась за ним но всей комнате, загораживая ему выход. Затем корзина начала расти, раздуваться. Все кольца бамбука разошлись, и корзина превратилась в гигантский шар, подобно сухому кусту перекати-поля, который покатился к нему. Оп упал назад, на пол, а шар начал взбираться по его ногам. Паблито сказал, что к этому времени он уже потерял ум и истерически визжал. Шар пригвоздил его и двигался по его ногам, как бы пронзая их иглами. Он попытался оттолкнуть его, и тогда заметил, что шар — это лицо дона Хуана с открытым ртом, готовым пожрать его. В этом месте он не смог выдержать ужаса и потерял сознание».

Дело даже не в том, что Карлос Кастанеда хорошо знает и использует другие эзотерические идеи. Более важно, что он предложил язык описания эзотерического опыта, а также создал своеобразную эзотерическую модель самой эзотерической жизни. Введя понятие о «реальности», «различии тоналя и нагваля» и ряд других представлений, Карлос Кастанеда перевел проблему из плана осмысления единственной эзотерической реальности в план метазнания, так сказать, учения о самом эзотеризме как знании и образе жизни. «Дон Хуан» — это не только замечательное произведение эзотерической литературы, не только описание определенной эзотерической реальности, но одновременно — это модель и смысл эзотерического пути как такового. В этом отношении значение «Дона Хуана» трудно переоценить.

ФИНАЛ

Пришла очередь высказаться и мне. Конечно, осмысляя эзотерические учения, я не молчал, и, вероятно, моя интерпретация просматривается; как выразился один из слушателей у меня «постоянно выглядывают то уши, то хвост». Но одно дело говорить о других, другое — о себе, легко рассматривать чужие творения, трудно открыться самому. То, что я буду дальше излагать, по многим причинам нельзя поставить на один уровень с уже рассмотренными учениями. И потому, что я не идеолог, а философ (методолог), и потому, что мой опыт ограничен (опыт жизни русского еврея, советского интеллигента), и потому, что я не чувствую за своей спиной некой сверхреальности. Мои мысли, размышления принадлежат только мне, они не приоткрывают завесы в иной мир, страшный и сияющий. Короче, это именно мысли, а не истины, размышления, а не откровения.

Моя цель — рассмотреть три основные темы или проблемы. Думаю, они волнуют эзотерическое сознание; во всяком случае каждое эзотерическое учение их касается. Первая тема задается вопросом о существовании реальностей, отличных от тех, с которыми мы встречаемся в повседневном опыте, реальностей, скрытых от внешних чувств, данных лишь в особых состояниях сознания (эзотерическом опыте) — в медитации, экстазе, сновидении и т. п. Вторая тема — это тема смерти и отношения к ней или, напротив, — бессмертия, переживания конца, вопрос о том, как должна быть построена, определена наша жизнь в зависимости от того, что мы думаем о природе смерти. Наконец, третья тема эквивалентна вопросу о смысле жизни, о том, что есть наша жизнь, в чем ее назначение.

Пытаясь как-то осмыслить эти темы, рассмотреть связанные с ними вопросы, я отдаю себе отчет в своих возможностях и, главное, ограничениях. В конечном счете каждый человек делает не то, что хочет, а то, что может. А что я могу, зависит от того, кто я, что я. Каждый человек чем-то определен, ограничен, и если он хочет быть честным перед другими, то должен, хотя бы для себя, осознать эти свои ограничения. Вряд ли стоит делать вид, что объективная и бесстрастная истина в наших руках, что другие заблуждаются, а мы парим над ними в чистоте и мудрости. Истина не дана никому, мудр и чист один Бог.

Нелегко понять себя, и неясно, возможно ли это вообще. Но попытаться необходимо. А раз необходимо, то и возможно. Один из способов понять — посмотреть, как я сам себе дан в своем осознании.

Я человек разумный и даже рациональный. Но это не значит, что мою жизнь и поведение определяют только разумные соображения. В жизни было много разного — безрассудного и неразумного, дикого и странного. Однако я сознаю себя разумным, это мой идеал человека, идеал себя. В те моменты, когда я веду себя неразумно, я просто наблюдаю за собой, констатирую стихию, естественность своего поведения, но затем идеал разумности восстает, вопиет, оценивает и требует изменений. Сегодня я понимаю, что идеал разумности и рациональности — определенная основа утопизма жизни. Жизнь, культура, как я выше говорил, не отвечают этому идеалу, не укладываются в прокрустово ложе разумности и рациональности, часто не имеют с ними ничего общего. И, тем не менее, этот идеал привлекателен, во всяком случае, для меня. Достоинство его для разумного человека в кажущейся простоте и очевидности, кроме того, это архетип духовности, порядка, гармонии. Но, увы, реальный мир и беспокоен, и беспорядочен, и во многом бездуховен.

Выше я уже говорил, что не испытал прямого религиозного опыта, я человек и не религиозный, и не мистический. Ни Бог, ни реальности, лежащие «по ту сторону», не даны были моему восприятию непосредственно. Не хочу кокетничать, идти на компромисс: я атеист и не нахожу в своей душе ничего похожего на божественное или сверхъестественное. Но хотя у меня нет религиозного опыта, я не отрицаю такой опыт у других людей и признаю, что они могут быть и более тонкими в духовном отношении, и более возвышенными и человечными. Все это я признаю, но у меня другая судьба. Не пережив религиозного опыта, я, однако, знаком с опытом возвышенных переживаний чисто человеческого характера. В своей душе и чувствах я преодолевал, и не раз, границы обычного мира, мне знакомы чувства сострадания и восторга, я путешествовал в бесконечных пространствах, внезапно постигал вещи необъятной значимости, ощущал весь мир, всех людей. Но переживал всегда сам, находясь в своей жизни. Не Бога ощущал я рядом, в бесконечном пространстве или в себе, а людей, живущих, умерших и еще не родившихся, людей и, пожалуй, еще — жизнь как таковую, обнимающую нашу прекрасную, но порабощенную человеком землю, жизнь как дыхание, как эфир, как океан «Соляриса».

Никто не знает, когда он умрет и какой еще опыт посетит его, и я не знаю; я стараюсь лишь не закрывать двери для будущего опыта, какой бы он ни был, пусть даже вся моя прошлая жизнь была неверной. Здесь я всецело согласен с Томасом Манном. «Если бы, — пишет он, — меня попросили определить, что лично я понимаю под религиозностью, я сказал бы: религиозность — это внимание и послушание: внимание к внутренним изменениям, которые претерпевает мир, к изменчивой картине представлений об истине и справедливости, и послушание, которое немедля приспосабливает жизнь и действительность к этим изменениям, к этим новым представлениям и следует таким образом велениям разума. Жить в грехе — значит жить не так, как этого хочет разум, по невнимательности и из непослушания цепляться за устаревшее и отсталое и продолжать жить в этом заблуждении». И хотя с точки зрения возможного будущего опыта я не знаю, правильно ли живу сегодня, но живу и думаю, что правильно, во всяком случае стараюсь делать это, а уж получается или нет — другой вопрос. Как заметил С. Аверинцев, «человек сам себе не судья». «Я своего гуманитарного дела не бросаю, — сказал он, — значит, пребываю в доброй надежде, что со мной в мои лучшие минуты все обстоит отчасти так, как нужно. А правда это или нет, я не знаю и знать не могу — никто себе не судья».

Я исхожу из положения, что истину не знает никто и все люди равноценны в ее поисках. Но хотя люди одинаковы в том, что живут на одной земле, дышат одним воздухом, пьют одну воду, едят одну пищу, сходятся друг с другом, в то же время они очень различны. Моя жизнь не лучше (хуже вполне может быть), чем другие жизни. Но моя жизнь, моя индивидуальность, личность имеют полное право на существование. Моя жизнь не похожа на другие жизни, а другие — на мою, и поэтому для нас нет общей истины. Однако есть общие условия жизни — космические, планетарные, биологические, психические, социокультурные. В рамках этой общности я сходен с другими людьми и могу их понять, а они меня. За рамками, вне рамок начинается личная свобода, своеобразие, несовпадение, необходимость понимания и общения, встречи и любви. Сложность еще в том, что граница между общим (общечеловеческим) и уникальным (личным) дана в гуманитарном смысле, т. е. как интерпретация, как определенная точка зрения, а следовательно, — через уникальное, личное, пристрастное. Именно в этом ключе необходимо понимать принцип многих истин: объективное и общее нам всегда дано лишь как субъективное и частное. Идея диалога поэтому вполне отвечает тому типу коммуникации, который, с моей точки зрения, имеет место в культуре. Однако эзотерическая позиция в той мере, в которой существует претензия на единственность истины, отказывается признать реальную диалектику общего и уникального, реальное несовпадение разных жизней. Здесь отчасти мы наблюдаем трагедию непонимания и непризнания другого, активное навязывание другому своего видения мира. Для меня лично фундаментальным положением, которое необходимо признать, является факт несогласия со мной, несогласия и несовпадения людей друг с другом и, как следствие, невозможность одной истины. В определенном смысле (гуманитарном) истина всегда должна быть чужая, т. е. она должна признавать и осмыслять другие истины, с ней не совпадающие, ее зачеркивающие.

Н. Федоров утверждает, что бессмертие дается через родственность, через любовь. Родственность чему? Любовь какая? Один человек любит только себя, и все родственники у него на одно лицо — то, которое он видит в зеркале, другой любит весь мир, все человечество и никого в отдельности, третий — только свою семью и ближайших друзей. Один человек осознает себя в этом мире лишь прохожим, другой — наблюдателем, третий — собеседником, четвертый — просто живущим. У меня тоже есть родственники. Я отождествляю себя (принимаю в себя) со своими детьми, родителями, женой, друзьями, со своим народом, со своим родом, родом всего человечества. Читая и размышляя, я переживаю и судьбу декабристов, и трагедию русского народа при Иване Грозном, и ужасы Кампучии, и тридцать седьмой год. Я принимаю в себя Природу и даже чувствую Космос (хотя уже слабее). Я отождествляюсь с интеллигенцией, с еврейским народом, с Россией, я стараюсь принять в себя любого живущего на земле человека. Не слишком ли много родственников? Думаю, нет, ведь мне от них ничего не надо, лишь бы были, лишь бы жили, а то, что они, кто в большей, кто в меньшей степени, присутствуют в моей душе, будет ощущаться лишь теми, в чьей душе я живу сам. А таких немного, следовательно, и немного родственников.

Принимая в себя многих, я одновременно переживаю и определенное одиночество (в юности переживал его резче, трагичнее, сейчас спокойнее, привычнее). Временами я остро ощущаю конечность своей жизни, центрированность ее на себе, замкнутость собой. Я один, даже с близкими, любящими, один на земле, среди людей, среди времени. В конечном счете я один выбираю, один делаю ошибки, один буду умирать. Это ощущение одиночества, противостояния «Я» и Мира утомляет, вызывает тоску, вопрос — а в чем смысл этого моего бытия? Думаю, чувство одиночества отчасти вызвано невозможностью полностью отождествиться с целым, с людьми, а сама эта невозможность — излишней профессиональной рефлексией. В силу своего склада ума и рода занятий я подвергаю все непрерывному распредмечиванию, не исключая и той почвы, на которой стою. Для истинного методолога все, абсолютно все: продукт культуры, ума, традиции, все — не бытие, а интеллектуальная или эмоциональная конструкция, построение. Мир, объект для него — не более чем объективация, т. е. остановленная, застывшая обусловленность, в которой человек живет. Непосредственно человек имеет дело только с этой обусловленностью, только с результатом объективации. Реальность же, хотя и признается объективно существующей, но в этой своей объективности никогда не дается сознанию (напоминая кантовскую «вещь в себе»). Для меня реальность чувствуется как моя жизнь, жизнь других людей, планетарная жизнь, жизнь Природы и Космоса. Но только чувствуется, поскольку и это ощущение обусловлено, условно (интеллектуально устроено). Мир, данный в таком ощущении, — зыбкий мир, это мир-призрак, мир, за который нельзя крепко ухватиться, на его почве не стоишь, а непрерывно тонешь, куда-то проваливаешься, и если бы знать — куда?

Все живут по-разному, одни легко, другие тяжело. Есть люди, которым жизнь в тягость, наказание, неизвестно, за какие грехи. Одни энергичны, у других же постоянный упадок сил, каждый шаг, разговор и общение для них требует усилий. Сам я, вероятно, ближе к первому типу, напор моей энергии иногда бывает даже разрушительным (я болею, порчу свои же дела). Я иногда остро переживаю радость, экстаз, полет жизни, слияние с ней. Но за все нужно расплачиваться: за подъемом идет спуск, энергетический взрыв сменяется безразличием, упадком сил, снижением интереса, потерей смысла. Однако я стараюсь сдерживать себя: снижаю отчасти восторг, избегаю слишком глубоких пессимистических ям. Что скрывать, я люблю жить, мне интересно жить, думаю, никто и ничто не ждет меня там, за чертой. Думаю, там — это здесь, и спасение — это приобретение особого качества жизни. Поэтому для меня лично неприемлемы такие идеалы и пути, которые ведут в Нирвану, которые предполагают свертывание этой жизни, при этом неважно, во что ее свернуть — в ничто или блаженство. На мой вкус, если одно только блаженство — это та же смерть. Не хочу ни забегать вперед, ни отставать; от «исторического нетерпения» я постепенно избавляюсь, но и догонять не люблю, это тяжело.

Свой собственный пессимизм, зыбкость мира я стараюсь превозмогать терпением. Терпение, пожалуй, — одна из ведущих черт моего характера. В подростковом и юношеском возрасте я был крайне нетерпелив, спешил жить, меня несло. Потом я себя долго ломал, организовывал, сдерживал, страсти ушли в глубину, на поверхности остался спокойный, организованный тип. Равновесию, пусть и неустойчивому, между поверхностью и глубиной (бездной) я обязан терпению. Я терпеливо жду обретения спокойствия, смысла, своего часа, жду не только благоприятных обстоятельств, но и испытаний. Иногда мне кажется, что моя жизнь — сплошное терпение, и если бы его не было, я тотчас же взорвался бы и улетел.

Другая черта моего характера — деятельное отношение к своей жизни, поэтому мне так близка эзотерическая точка зрения. Сколько я себя помню, я всегда был собой недоволен (в юности просто непримирим с собой). Я постоянно сверял себя с идеалом и, убедившись в несовпадении, ломал, изменял, переделывал. Но моя естественная натура плохо поддавалась переделке, страсти и увлечения вмиг разрушали все идеальные построения, сметали благие намерения и неустойчивые привычки. Иногда я падал еще ниже, но не сдавался; смирялся с судьбой, но лишь на время. Сегодня, когда мне за пятьдесят, я уже не мечусь, как в юности. Давно понял, что идеал и жизнь не совпадают и не должны совпадать, что переделывать необходимо сразу и себя, и идеал, что ломать и подавлять свою натуру и небезопасно, и не нужно. Но по-прежнему живет во мне установка на изменение, на переосмысление своей жизни, на делание себя. С моей точки зрения, определить себя окончательно, навсегда — значит в каком-то смысле закончить свою жизнь. Жизнь — это постоянный поиск нового, определение своего смысла, своего назначения, осознание и укрепление (или подавление) своих реальностей. Жизнь — это неизвестное и готовность к нему.

Определение человека иллюзорно, если не выбрано самостоятельное отношение к добру и злу. Для меня добро, помощь людям, разум — несомненные ценности. Мне бы хотелось поставить преграду злу, эгоизму, разрушению, страданиям, нежизненности. Но отношение мое и к злу, и к добру не решительное, не активное, а осторожное, с оглядкой на то, как добро и зло понимают другие люди. Я стою на той точке зрения, что результат определяется не нашими желаниями, устремлениями и делами, а культурой, обстоятельствами. Как это понимать? Я делаю нечто, другой что-то иное, обстоятельства складываются и так, и этак, в итоге получается результирующая многих сил и обстоятельств. В культуре идеалы и концепции отдельных людей, как правило, недостижимы. Хотя человек своей активностью и вносит вклад в исторический процесс, он должен понимать, что ход этого процесса зависит от многих независимых от него причин и обстоятельств. И все же человек ответствен (во всяком случае, я это принимаю на себя) за течение исторического процесса: без его усилий исторический ход был бы иным. Не зная, как мы влияем на историю и будет ли наше влияние благотворно, мы все же должны понимать, что всегда влияем. Конечно, хорошо бы, чтобы наши усилия увеличивали благо, разумность, духовность жизни, работали на красоту, счастье, взаимоотношения, понимание и т. п. Но как этого достичь? Мы властны лишь над собой и ближайшим окружением, мы не знаем истину, не можем контролировать других людей. Делание добра, блага всегда — риск, нужно быть готовым ко всему, и к тому, что наше добро может обернуться алом. Но и не делать добро нельзя.

Первая тема, которую мы назвали, — вопрос о существовании эзотерических реальностей. Но прежде всего скажем о понятии «реальность». Это понятие сегодня широко употребляется и в эзотерической, и в научной литературе. Оно в некотором роде ставится таким же емким и значимым, как категории бытия, действительности, сознания, культуры. Что же такое реальности? Эмпирически каждый человек постоянно имеет дело с реальностями, живет в них. Реальность — это устойчивый мир, данный нам в сознании и во вне его, мир, в котором протекают определенные события, происходят изменения. Мы различаем множество реальностей — игры, искусства, общения, творчества, сновидения и т. п. Реальность самих реальностей человек оценивает по-разному: как то, что существует «на самом деле», или только «кажется», или «выдумано». Но все реальности полноценны для нашей жизни.

Это одновременно психологическая и культурологическая категория. Реальность противопоставлена нереальности, одни реальности — другим. У разных людей и в разных культурах граница между реальным и нереальным, а также отдельными реальностями проходит в разных местах. Для одного человека (в одной культуре) сон — это иллюзия, для другого — полноценная реальность. Для одних людей реальности искусства — выдумка, фантазия художников, писателей, поэтов; для других — мир более живой, более глубокий, чем обычная жизнь. Для Н. Бердяева обычный мир кажется дурным сном, а смерть представляется путем, выводящим человека в трансцендентный, божественный мир, где царят любовь, свобода, творчество. В каждой культуре и во многих эзотерических учениях одни реальности объявляются истинными, существующими, а другие — иллюзорными, Майей.

В существующих реальностях для обсуждения интересующей нас темы целесообразно различать реальности «высшие» и «производные». Высшие реальности лежат в основании всей «пирамиды» жизнедеятельности человека, они являются для других реальностей смысловой и энергетической основой. Высшие реальности осознаются и переживаются самим человеком, как «то, что есть на самом деле», что «безусловно», реально в последнем смысле. Для маленького ребенка — это родители, пища, тепло и т. п., затем, по мере его роста, к высшим реальностям прибавляются игра, в возрасте подростка — учеба и позднее — «реальность Я». У взрослого человека высшие реальности самые разные. Для религиозного человека — это Бог, для делового человека — работа, для обывателя — семья и дети, для биржевика — деньги, для страстного филателиста — марки и т. д. и т. п. Если нет альтернативы, разрушение или приостановка на длительный срок высших реальностей — крайнее испытание для человека, часто воспринимаемое как смерть и ведущее к самоубийству. Понять, что для нас есть высшая реальность, не всегда легко. Часто сознание, поддерживая престиж личности, указывает на другие реальности, однако понять это очень важно. Многие высшие реальности культурно предопределены традицией, воспитанием, укладом жизни, в этом случае, вероятно, можно говорить об архетипах.

В отличие от высших производное реальности осознаются человеком как более условные, менее реальные. Так, для религиозного сознания обычный, земной мир и Природа — несомненно, производные реальности.

Не менее важно различие реальностей и сфер психики. Сферы психики — это основные каналы изживания психических структур человека. В «центральной» сфере, т. е. там, где у нас есть средства и возможности для удовлетворения наших желаний, психические структуры изживаются одним способом, в «символических» (сновидениях, искусстве, игре, размышлении, общении и т. п.) — другим. Только в центральной сфере изживание обеспечивается практической деятельностью и поведением человека: в ответ на определенные потребности, желания, цели психика строит соответствующую реальность, которая и обеспечивает осуществление деятельности и поведения. В результате процесса изживания, т. е. деятельности (поведения) человека, «возбужденные» потребности, желания, цели «снимаются» с повестки дня (перестают действовать, удовлетворяются, затихают). Когда по каким-либо причинам изживание в центральной сфере невозможно (например, в случае альтернативных, взаимоисключающих желаний, отсутствия условий для деятельности), психические структуры изживаются в символических сферах. В этом случае неизжитые, нереализованные в центральной сфере психические структуры провоцируют построение соответствующих символических реальностей, в которых и происходит изживание (осознаваемое как сновидение или переживание произведения искусства, игры, переживание в ходе общения, размышления над своею жизнью и проблемами и т. п.). Каждая сфера психики в нормальных условиях полностью или частично изолирована от других (с помощью физиологических механизмов, как во сне, или психических способностей — внимания, изоляции, дифференциации). Кроме того, каждая сфера имеет свой «банк данных», «строительный материал», на основе которых психика человека строит соответствующие реальности. Важно, что эти «данные» («строительный материал») психика черпает из самой себя — это прожитый опыт человека. Поэтому все реальности оказываются обусловленными нашим душевным опытом. Одна из главных особенностей символических реальностей — полное или частичное отсутствие при их построении внешней детерминации (со стороны сознания или впечатлений, приходящих из центральной сферы). Это дает возможность психике человека подбирать такой «строительный материал» (опыт души) и создавать такой мир (реальность), в котором полностью изживаются нереализованные психические структуры человека. Следовательно, в символических реальностях и сферах, так сказать, царствует свобода духа. Наиболее полно эта особенность проявляется в сновидениях (и в эзотерической жизни), менее ярко — в искусстве, игре, общении.

Эзотерические реальности, безусловно, относятся к высшим реальностям, однако, они не всегда превращаются в основную сферу человека. В этих реальностях по самому смыслу этого понятия происходят сверхъестественные, трансцендентальные события, которые человек не может наблюдать в обычной жизни, но абсолютно реальные для эзотерического сознания. Бог, Нирвана, Духовный мир, Реальность (Кришнамурти), Луч творения (Гурджиев) — все эти реальности непосредственны, органичны для эзотерика. Как можно удостовериться в их истинности? Да никак. Будда на подобные вопросы не отвечал и правильно делал. Когда же эзотерик пытается научно обосновать свой мир, это выглядит немного наивно. Одна иллюстрация — учение К. Э. Циолковского. То, что он был эзотерическим мыслителем, не вызывает сомнений. Достаточно привести несколько его высказываний.

«Нравственность Земли такая же, как и небес, — устранение всяких страданий… Единение избавит народ от войн и других видов самоистребления (или ослабления), укажет не общий алфавит и язык, научит каждого гражданина и даст ему знания, сообразные его умственным силам. Оно обеспечит благосостояние и сделает всех счастливыми… Если бессмертно земное существо и бессмертен наш мирок в прозрачном сосуде, то почему не может быть бессмертно и единое существо в своей прозрачной оболочке. Природа или разум человека со временем могут этого достигнуть. Я уверен, что зрелые миры вне Земли, давно уже дали таких существ: бессмертных, живущих солнечными лучами… будущее человеческое существо живет только солнечными лучами, не изменяется в массе, но продолжает мыслить и жить как смертное или бессмертное существо… Величайший разум господствует в космосе, и ничего несовершенного в нем не допускается».

Интересно, однако, что все эти положения К. Э. Циолковский пытается научно обосновать, когда же их не принимают, трактуя как веру, он недоумевает. Как же так, почему, ведь это — наука, истина. «Вопрос не о вере, — пишет К. Э. Циолковский, — а о том, говорю я истину или ложь. Если ложь, то покажите, где она, покажите мои ошибки, мои заблуждения. Я сам их страстно хочу видеть! Если же я говорю правду, то она должна быть принята, как вы ее ни называйте. Поймите то, что я хочу сказать: мои выводы заслуживают внимания и даже отчаянной работы».

Но дело в том, что в данном случае научные построения и объяснения опираются не на физику или астрономию, а на метафизические постулаты самого Циолковского (типа: «Если мир всегда был, если он существует бесконечное число лет…», то внеземная жизнь должна определить «все возможное, все самое лучшее, что может себе только представить человек»). Иными словами, К. Э. Циолковский трактует природу эзотерически, она предстает перед нами как эзотерическая реальность. Но эзотерическую реальность нельзя показать, дать почувствовать другому, она или есть или ее нет. Это фундаментальный факт, из него нужно исходить. И все же кое-что об эзотерической реальности следует сказать. Можно предположить, что она является или внутренней высшей реальностью сознания личности, или ее сферой (как у Будды, Шри Ауробиндо, Штейнера, Кришнамурти и некоторых других). Когда мы говорим внутренней, то хотим подчеркнуть только один момент: несовпадение эзотерической реальности с самим бытием, которое есть вещь в себе; бытие как таковое всегда дается сознанию лишь в той или иной объективации, обусловленности.

Мы уже отмечали, и не раз, что структура эзотерической реальности неизбежно оказывается подобной содержанию сознания творца эзотерического учения. Кроме того, в эзотерическую реальность, как показывает Лилли, можно войти без всякой эзотерики, и возникшая таким образом реальность является личностно ориентированной.

Еще одно соображение: все эзотерические реальности восточной мысли сходны между собой, как и эзотерические реальности западной мысли. Эзотерический мир Шри Ауробиндо, несомненно, индуистский, а Д. Андреева — русский, православный. Следовательно, эти миры культурно обусловлены подобно тому, как обусловлены их творцы.

К той же мысли склоняет нас возможность полностью войти в эзотерический мир, оестествить, натурализовать его: ведь в этот мир входит личность. Это последнее обстоятельство демонстрирует предел эзотерического совершенствования, границы, в которых эзотерические знания и жизнь совпадают. Эзотерик, достигший этого предела, так перестраивает свою жизнь (и психически, и физиологически), что она полностью отвечает эзотерическому учению. И наоборот, в этом случае его учение (знание) описывает не что иное, как эзотерическую жизнь. Это значит, что все потребности, желания, цели эзотерика осуществляются в высшей эзотерической реальности, что его центральная сфера совпадает теперь с символическими, которые все подчинены высшей эзотерической реальности. Следовательно, у такого человека эзотерическая реальность стала не только высшей реальностью, но и основной сферой жизни. Для этого человека внешнее совпало с внутренним, а внутреннее — с внешним, все события принадлежат высшей реальности, а сама жизнь есть не что иное, как изживание этой высшей реальности (слияние с Богом, погружение в Нирвану и т. п.). Но, подчеркнем, этого предела достигают лишь немногие, очень одаренные и одержимые идеей люди (гении эзотеризма). В массе же эзотерические реальности являются просто высшими реальностями, их формирование не ведет к кардинальному изменению человека.

Предел эзотерического развития достигается, как мы уже отмечали, при условии гомогенизации всего сознания человека, когда эзотерическая реальность безусловно подчиняет себе все остальные — и высшие, и производные реальности. Если этого нет, если осваивается только чистая психотехника, если человек входит в другие реальности из любопытства или спортивного интереса (эксперименты с галлюциногенами), то в этом случае в эзотерическом мире выплескивается лишь «Я» человека со всеми его пороками, проблемами и странностями. Это иногда может помочь человеку осознать свою личность и недостатки (особенно, если у него слабая рефлексия и сильная самозащита, «эго»).

Какой смысл имеет достижение в эзотерической практике предельных состояний (Будды, Нирваны, Духовного мира, Реальности и т. п.)? Что с того, что перед нами совершенная личность, что у нее внешнее совпало с внутренним, центральная сфера — с символическими, что все реальности у нее гомогенизованы и подчинены одной? Да, такая эзотерическая личность действительно достигла своих жизненных целей, живет в своем идеале — в Свободе, в Боге, в Нирване; да, она купается в блаженстве, пребывает в Небытии, сливается и растворяется в Боге. Ну, и что с того, может спросить наш оппонент, какой от этого прок для других людей, для человечества? Но так вопрос ставить нельзя. Перед нами новая возможность, новое решение вечной проблемы жизни, новый образец человека. Что он означает — покажет история. Но уже то, что человек может реально жить в своей мечте, видеть, чувствовать воочию и телесно сверхразумное начало, космическое целое, трансцендентальные миры — одно это уже немало. Уводит ли это от жизни и людей? И да, и нет. Да — поскольку достигнуть предела можно, лишь покинув этот мир. Нет — так как учителя эзотеризма понимают, что не многим по плечу подобная задача (поэтому они никогда не заставляют идти по своему пути, а наоборот, скорее, сдерживают), и так как все настоящие гуру озабочены решением нравственных и духовных проблем, волнующих многих людей. Идеалы любви, свободы, братства, творчества, красоты, силы и т. п., как бы они не достигались, пусть даже в жизни и сознании эзотерических гениев, во всех случаях работают на благо людей, на их жизнь.

Вторая тема — тема смерти. Я спрашиваю себя иногда, почему она так меня волнует, и меня ли одного? Вероятно, потому, что для атеистического сознания смерть представляет весьма трудную, почти неразрешимую проблему. Если Бога нет, то нет и бессмертия души. Или, может быть, в каком-нибудь другом смысле все же есть? Эта тема волнует еще и потому, что мы живем в эсхатологическую эпоху, когда будущее человечества, а значит, и наших детей не обеспечено жизнью. Временами очень трудно выдерживать поток бытия, потому что неясен смысл жизни, страшит приближение смерти, пугает исчезновение личной истории, «Я», живого во мне. Как все это осмыслить, пережить, прожить?

Одни эзотерики просто элиминируют вопрос о смерти, снимая его вообще, другие переосмысливают смерть так, что она становится жизненной категорией (реальностью). Будда отказывается отвечать на вопрос о природе смерти, но, отсылая к Нирване (где нет ничего, в том числе и смерти), снимает тем самым и саму проблему. Дзэн-буддисты показывают, что страх смерти — это иллюзия (Майя), что значение смерти в том, чтобы быть оборотной стороной нашей жизни. Кришнамурти призывает научиться «жить со смертью», дон Хуан говорит, что «смерть нас всегда сторожит, она слева от нас». Вивекананда утверждает, что человек вообще не рождается и не умирает, поскольку его душа вечна.

Все это так, но что все-таки происходит после моей смерти? «Моей» смерти — следовательно, умираю я — личность, индивид. Однако можно спросить: а что такое индивид, личность? Похоже, что у маленького ребенка нет этих дорогих нашему сердцу понятий: он просто живет, не помнит себя в прошлом, не ожидает будущего, не знает, что он личность, что отличен от других, своеобразен. Все это появляется позднее, с приходом самосознания, с того времени, когда подросток начинает осмыслять свою жизнь, уподобляет ее культурным образам, оценивает и даже пытается изменять. Именно тогда под влиянием самосознания, создающего образ, схему жизни, складывается, формируется наше «Я» (реальность «Я»). С этого момента единый поток бытия человека должен как бы расщепиться: на то, что есть, и то, что должно быть; на естественный жизненный процесс и его искусственное семиотическое построение, на объект (пассивное «Я») и субъект (активное «Я»). Становится также возможным «собирания» нашего «Я» по частям: личность, как скряга, собирает и суммирует все свои прошлые состояния и покушается на будущее, т. е. состояния, еще не прожитые, но уже мыслимые в образе (схеме) личности. Личность, манипулируя «образом себя», узнает свое лицо и в той жизненной ситуации, и в этой (хотя часто мы ведем себя в них, как два совершенно разных человека). На этом пути многое становится возможным: личность, как паук, ведет к себе все линии мира и ловит в них свои жертвы. Ей начинает казаться, что весь мир живет в ней и для нее. И все это благодаря самосознанию, манипулированию с «образом себя», уподоблению его культурным образцам, трансформации его, благодаря осмыслению через него всего происходящего, всех состояний души.

Зададимся вопросом, кто же умирает и что остается после смерти человека? Самосознание порождает реальность «Я» (осознаваемую как «личность», как «Я»); что, спрашивается, происходит с этой реальностью, когда умирает тело, и вообще может ли реальность умереть? Вдумайтесь в это выражение — смерть реальности. Может ли такое быть? Тут на память невольно приходит вопрос Кришнамурти. «Не случалось ли вам, — спрашивал он своего собеседника, — естественно впадать в такое состояние, когда мысль полностью отсутствует? Осознаете ли вы себя при этом состоянии, как мыслящего, наблюдающего, переживающего?»

А куда исчезает человек, сознание, личность, когда мы спим без сновидений, и чем это состояние отличается от смерти? Откуда «выныривают» сознание и личность в тот момент, когда мы открываем глаза? Размышляя над этими трудными вопросами, Будда приходит к мысли о том, что тело — это не «Я», ощущения — не «Я», ум — не «Я». А где же «Я»? Будда (и за ним многие мыслители) отвечает: «Я» трансцендентально, «Я» принадлежит иной реальности (Нирване, Богу, Духу и т. д.). Другой ответ: «Я» — это состояние, форма развитой физической жизни, но тогда со смертью тела умирает все, включая дух человека.

Реальность «Я» создается самосознанием, но это и особое переживание данной реальности, ее событий и ситуаций. Характер переживаний нашего «Я» сложный, противоречивый. Здесь переживаются два основных процесса: уподобление нашей жизни культурным образцам (другим людям, героям, святым, Богу и т. п.) и снятие, элиминирование возникшего при таком уподоблении содержания в ходе осознания (рефлексии). Когда мы глядим на других, отождествляемся с ними, оцениваем их, то приобретаем новое содержание, новое качество жизни и поведения, которые нас определяют, но которые мы не осознаем. Когда же мы глядим на самих себя, отождествляемся, так сказать, с самим собой, оцениваем себя, то приобретенные качества и содержание мы приписываем нашему «Я». Мы думаем, что «Я», личность и есть вместилище наших качеств, драгоценный сосуд нашей жизни, источник наших идей, мыслей, переживаний. Эта мистификация усиливается и подкрепляется еще одним процессом — рефлексией. Глядя со стороны на свои действия, свое поведение (уже отнесенные к реальности «Я»), описывая их на том или ином языке, человек создает еще одно отображение (образ) своей жизни. В результате появляется возможность замкнуть первый образ (ответственный за реальность «Я») на второй (рефлексивный). В плане самосознания это выглядит так, что все наши действия и поведение проистекают из нашего «Я», а наше «Я» есть источник этих действий и поведения. Следующий шаг рефлексии, отображающий предыдущую рефлексию, создает еще одно отображение нашей жизни и т. д.

Осознание и критика всего этого механизма (так называемой «дурной рефлексии», «культурной обусловленности») и приводят восточное умозрение к идее о том, что «тело — это не Я, ощущение — не Я, эмоции — не Я, ум — не Я». В этой формуле звучит скрытое требование отказаться от уподобления жизни человека ее образам, но в то же время, как это ни парадоксально, сохраняется представление о реальности «Я». Но ведь эта реальность и возникает в результате уподобления индивидуальной жизни ее образам, в результате манипулирования «образами себя». Противоречие, однако, разъясняется, если припомнить, что «Я» в буддийском учении трансцендентно, не имеет никаких положительных определений. Это, так сказать, пустой образ жизни, только возможность ее обусловленности, причем идущая не от культуры, а от самого человека. Реализовать эту возможность вовне, в культуре, нельзя (там страдания), реализовать ее внутри, в душе, — не на чем (Нирвана — это Ничто). Кажется, что лучше всех это понимала М. Цветаева:

Если же все-таки внутреннее содержание постулируется (например, в махаяне), то «Я» совпадает с этим содержанием (Нирвана как блаженство, любовь, радость и т. п.).

Итак, «Я», личность представляют собой особую реальность, которая складывается в процессах уподобления, рефлексии, самосознания. А откуда взялись сами эти процессы, ведь маленькие дети не рефлексуют, не уподобляют свою жизнь культурным образцам, не склонны к самосознанию, короче, реальность «Я» у них отсутствует. Конечно, маленький ребенок, указывая на себя, говорит: «Я», и даже может кое-что сказать о себе, но эта реальность лишь предпосылка, достаточно отдаленная от той, которая возникает позже, при формировании личности. Кстати, и первобытные народы, похоже, не знали, что такое личность; представление о личности и реальности «Я» заменяли у них ощущение и переживание рода (народа) и тотема (Бога).

Институт личности и самосознания появляется лишь в античной и средневековой культуре. Это происходит в связи с тем, что, во-первых, разрушается и исчезает архаический тип общности и жизни людей, интегрированных сакральными институтами и реальностями; во-вторых, складываются новые производственные отношения: разделение труда, цеха, управление и организация; в— третьих, формирование социальных институтов, государств влечет за собой такие действия, как целеполагание, планирование, поддержание социальных структур; в-четвертых, индивид в своем поведении начинает ориентироваться на других, на группу, на культурный образец. По этим и сходным причинам начинает формироваться институт личности, закрепляющий новый способ существования человека в мире и обществе.

Новые социальные отношения требуют от человека константности, определенности, выделенное™, предполагают его самодеятельность, самостоятельность (конечно, в определенных границах). Человек нового времени должен обладать устойчивыми навыками, способностями, самостоятельностью, ориентацией на других. В психологическом плане эти требования к человеку были подкреплены культивированием процессов уподобления, рефлексии, самопознания. Реальность «Я» — это, так сказать, конечный продукт длительной эволюции, развития человека в культуре Нового времени. Реальность «Я», будучи психологическим механизмом, обеспечивает все перечисленные выше моменты культурного бытия человека. Когда ребенок появляется на свет, он еще не личность, он просто активное, деятельное, переживающее существо. Но, социализируясь, маленький человек постепенно входит в сложные социальные отношения и перенимает от взрослых образцы уподобления, самосознания, рефлексии. С определенного момента — подросткового возраста — он начинает создавать образы (схемы) самого себя, на которые и ориентируется. Появление этих схем знаменует начало формирования личности и новую фазу в развитии человека. С этого момента начинается, так сказать, личностная «специализация» человека: вхождение его в построенные им самим «образы себя», манипулирование ими, перестройка в связи с этим всего поведения. В результате одни психические и физиологические процессы ускоряются, другие гасятся (тормозятся), третьи впервые образуются. Через некоторое время на месте прежней подростковой жизни рождается новый человек, существенно отличающийся от маленького ребенка и подростка, — личность. Ему кажется, что все его свойства и особенности (характер, способности, ценности) были присущи ему изначально и впоследствии лишь раскрывались. Взрослый человек обычно думает, что он всегда был личностью. Но вернемся к интересующему нас вопросу: кто же все-таки умирает?

Личность, как мы поняли, — это продукт исторического развития, продукт воспитания и социализации. Личность и реальность «Я» принадлежат, с одной стороны, самому человеку, но с другой — культуре, как общая матрица человека. Отпечатываясь (в процессах социализации и воспитания) на биологическом материале человека, эта культурная матрица и дает конкретную личность, конкретное, индивидуальное «Я». Очевидно, что культурная матрица со смертью человека исчезнуть не может, она вечна (пока существует культура), исчезает ее конкретная реализация, ее воплощение. Но исчезает не бесследно, поскольку эта реализация культурной матрицы может, оказывается, размножаться в культуре. И это размножение происходит примерно так, как говорил Достоевский: рождая сына (дочь), оставляя людям труды, заражая их своими чувствами, мыслями, переживаниями.

Итак, человеческий феномен противоречив по самой своей природе: человек конечен, смертен как биологическое существо и бесконечен, вечен, поскольку принадлежит культуре. С одной стороны, человек существо чувственное, активное, естественное, с другой — духовное, конструктивное, искусственное (заданное в схемах, «образах себя»). Соответственно и реальность «Я», личность переживаются в двух аспектах: как мыслимая бесконечность, вечность (осознание себя как культурной матрицы) и как эмпирическая конечность, смерть. Факт смерти втягивает человека в разрешение противоречия между вечностью и конечностью своей жизни. Суммируя свои прошлые состояния и проецируя их в будущее, отождествляясь с «образом себя», личность видит не конец, а вечность. Соглашаясь с силлогизмом «люди смертны, Сократ человек, следовательно, Сократ смертен», личность остро переживает свой неизбежный конец. Но что означает утверждение, что конкретная личность может размножаться в культуре (реализация культурной матрицы), разве человек не исчезает весь, окончательно, разве наши дети и дела могут сделать бессмертной нашу жизнь?

Мы уже задавали вопрос, где пребывает наш дух (сознание), когда мы спим без сновидений или же погрузились в оцепенение без мыслей и чувств. Откуда он «выныривает», когда мы просыпаемся или выходим из оцепенения? Но, может быть, мы до сих пор неправильно понимали, что такое дух, ведь это не голубь, улетающий от нас в трансцендентальную сферу и спускающийся оттуда в душу, как в свое гнездо. Дух (сознание) — это активность, чувственность человека (без них он не существует), но не только. Дух не существует и без культуры, без знаковых систем, без других людей. Дух можно определить как единство активности, чувственности человека (людей) и активности культуры. Дух живет и в плоти, и в образе (схеме), и в человеке, и в знаке (символе). Что такое знак? С одной стороны — замещение, отображение предмета в новой, знаковой форме, с другой — перенос переживания этого предмета (душевного опыта, с ним связанного) с него самого на новый знаковый материал (форму).

Чувственность, активность человека, ранее связанная только с этим предметом, распространяется и заново кристаллизуется в новом знаковом материале (новом предмете). Следовательно, знак (символ) — это культурная сфера, в которой размножается (распространяется) человеческая активность и чувственность.

При этом происходит подчинение ее новому материалу — семиотическому, с которым человек может оперировать иначе, чем с замещенным предметом (более свободно, конструктивно). Проникая в сферу знаковых систем (семиозиса, языков, знаний и т. п.), охватывая ее, подчиняясь ей, чувственность и активность человека превращается в дух и живут теперь по законам не только плоти человека, но и культуры (социума). Дух в отличие от чувственности и активности может сократиться до точки, до «ничто» или, наоборот, расшириться до бесконечности (когда личность мыслит и переживает все существующее, весь мир). В отличие от чувственности и активности, циркулирующих и замкнутых в теле одного человека, дух заражает собой многих людей, переходя от одного человека к другому (феномен общения, понимания, обучения, усвоения и т. п.). М. Цветаева пишет:

В отличие от чувственности и активности, существующих в каждом человеке отдельно, дух един (как культура) и множествен (поскольку реализуется в каждом человеке). Рождая и воспитывая ребенка, оставляя людям свои труды, оказывая на людей влияние, человек создает условия для «размножения» своего духа. Его усилия формируют знаковые системы других людей, а следовательно, оказывают и прямое воздействие на развитие их чувственности и активности. Дух людей, подвергающихся воздействию, уподобляется духу данного человека, поэтому последнего уже меньше страшит личное исчезновение (смерть).

Что предлагает эзотеризм? Или идеальную культуру, или отказ от культуры вообще, или движение к Благу, или гибель души. Во всех случаях смерти нет, она исчезает. Идеальная культура задает культурную матрицу, в которой из двух аспектов существования человека — культурного и биологического — первый считается вневременным и реально существующим, а второй — временным и иллюзорным. Движение к Богу, Свету, Любви постулируется как поддерживающее эту культурную матрицу, а противоположные движения и устремления — как разрушающие ее. В случае отказа от культуры становится возможным отказ и от самой категории «личность», от всех ее атрибутов и проблем. Отрицание самосознания, уподоблений, рефлексии, переживаний реальности «Я» ведет к распаду, исчезновению, переосмыслению многих фундаментальных представлений, которые исповедует современный человек. Переосмысляется не только представление о смерти, но и о времени, свободе, личности и т. д.

Эзотерические учения — это восстание против существующей Культуры, стремление полностью разрушить реальность «Я» («эго»), взорвать привычные представления о жизни и смерти, поставить на их место… А что, собственно, поставить на их место, кроме отрицания существующей культуры и ориентации на Дух, Благо, Свет? Безусловно, страх перед смертью исчезает, если переосмысляется само понятие смерти, размонтируются обычные реальности. Но не возникают ли при этом другие, не менее сложные вопросы, например, зачем жить, как жить, можно ли жить вне культуры и т. п. Но даже если эти вопросы и не возникают, человек, оказавшийся, как он и хотел, вне культуры, сталкивается в своей жизни с многими проблемами (чего он уже вряд ли желал). Разрешение этой проблематичности двояко: добровольный уход из жизни (например, в Нирвану) или уход в эзотерический мир, т. е. в идеальную культуру. В первом случае — это вариант самоубийства, во втором — культивирование жизни в чисто семиотическом аспекте.

Уход в эзотерический мир, как мы показали, — это подчинение жизни эзотерическому учению (знанию), совпадение жизни и знания. Но разве такое совпадение — не идеал духа? Ведь в идеале дух стремится полностью подчинить себе чувственность и активность человека, только в этом случае он приобретает полную свободу. Однако при такой свободе может пострадать и сама жизнь, поскольку нарушается равновесие между естественными и. искусственными аспектами жизни, между реальными взаимодействиями элементов и их идеальными выражениями в знаках. Жизнь, вероятно, тогда не страдает, не превращается в свою противоположность — нежизненность, когда самосознание и означение не только определяют активность и чувственность человека, но и следуют за ними. В эзотерических системах активность и чувственность человека полностью перестраиваются под идеальные образы и схемы. В результате разрываются связи данной отдельной жизни с другими, теряется ощущение и понимание жизни других и всего целого. И хотя данная отдельная жизнь реализует полную свободу духа, полностью отвечает идеалу и в рамках этого идеала совершенна, в целом жизнь и дух ослабевают.

Вероятно, совершенствовать свою жизнь можно лишь в культуре, лишь повернувшись лицом к другим людям, укрепляя духовную связь с ними. Эзотерическое учение, не учитывающее реальную жизнь, исходящее из чисто идеальных требований Свободы, Любви, Творчества, Света, вероятно, работает против жизни, поскольку навязывает ей нежизненные схемы и образы. Возвышенные намерения в данном случае не улучшают жизнь, а реально ослабляют ее. Эзотериков, вероятно, подводит чувство «исторического нетерпения», невозможность жить обычной жизнью, зачарованность духом. Они предпочитают жить по формуле «или все или ничего»: все — это экстатические переживания, высший подъем духа, парение души, вечный праздник.

Современный человек живет по принципу «ничего не проходит»; он несет в себе, боясь расплескать, и свое детство, и юность, и зрелые годы, оставляет место и для своей будущей жизни. Его самосознание не только собирает прежние прожитые им состояния, но и формирует, «подстраивает» под них текущую жизнедеятельность. Страх смерти во многом является страхом исчезновения этой константности личности. Однако есть ли она на самом деле, не иллюзия ли это? В детстве ребенок вообще не личность. Его переживания и чувства практически не фиксируются, не запоминаются, кроме того, они столь отличны от последующих, что можно сказать: ребенок — существо совершенно особое; его семиозис только формируется. Подросток тоже не константен, он неоднократно меняет и перестраивает «образы себя», его чувственность и активность неустойчивы. С формированием личности развитие человека стабилизуется, однако и здесь константность и определенность сохраняются только на уровне самосознания, на уровне «образов себя». Наши чувства и эмоции, ощущение себя и мира устойчивы лишь некоторое время, затем они меняются, умирают, уступая место другим. Человек как психическое, чувственное существо умирает и рождается в течение всей жизни неоднократно. Только в плане самосознания верен принцип «ничто не проходит», в конкретной жизни, наоборот, «все проходит, ничто не остается неизменным».

Человеческая жизнь конечна, но это означает лишь то, что она ограничена этой конечностью, не распространяется за ее пределы. Томление духа и страх перед смертью возникают именно из-за абсурдного желания бесконечной жизни при одновременном понимании конечности индивидуального бытия. В свою очередь, ограничение жизни предполагает ее особую организацию, особое качество. Человек не может рассчитывать на вторую и третью жизнь, не может оставлять что-то на потом. Когда жизнь кончается, никакого потом для данного человека нет. Жизненные планы, идеал жизни сразу должны учитывать ее конечность. В идеале к концу жизни человек должен полностью реализовать, воплотить эти планы и тем самым освободиться от них, стать «пустым» (как в Нирване). В конце жизни, как в точке, должны сойтись два процесса: завершение всех планов и замыслов человека и завершение работы по поддержанию его физических сил. В этом идеальном случае человек не испытывает страха, не сожалеет о прожитом, он продолжает жить, рассматривая последние свои годы как подарок судьбы. Так, по рассказам, и умирали старики и старухи в сохранившихся старых селах. Они работали почти до самой смерти, не болели и к 60–70 годам осуществляли все, что задумали (создавали семью, хозяйство). Почувствовав в 80–90 лет приближение смерти, они тихо угасали в течение нескольких дней, предварительно попрощавшись со своими родными и друзьями. Их смерть была безболезненна, светла и спокойна.

Человеческая жизнь бесконечна, поскольку наше сознание (дух), пока человек жив, никогда не угасает. Когда же человек умирает, он не может пережить и осознать смерть из-за отсутствия чувственности и сознания. Поистине, когда мы есть, смерти нет, когда же смерть пришла, нас уже нет. Человеческая жизнь вечна, поскольку духовна. Мы постоянно влияем на других людей, заражаем их своей жизнью. И каждый человек, как дух, уходит жить в будущее в других людях. Иное дело, какой это дух — светлый или темный, увеличивает он Благо или способствует Злу.

Лично у меня с определенного времени (во всяком случае, мне так кажется) нет страха перед смертью. Я знаю, что жизнь конечна и конец может быть в любой точке (как сказано в одной дзэнской мудрости: «ничего не жди и будь готов ко всему»); что бесконечная жизнь — это лишь повторение (продолжение прошлого в будущее); что я умираю постоянно и этого не избежать; что мои переживания и личность предопределены; что я прожил уже не одну жизнь; что моя жизнь не так уж важна для других; что сон без конца и сновидений меня не страшит, так как там меня не будет; что смерть — это прыжок в неизвестное (а вдруг там будет что-то необычное?); что вряд ли можно выдержать вечную жизнь; что все, что я сознаю, включая и смерть, не более чем мои реальности, моя жизнь.

Третья тема — о смысле и назначении жизни. Есть ли в жизни смысл, назначение? У кого-то есть, а у кого-то и нет. Жизнь осмыслена, имеет назначение у того, кто свою жизнь сознательно определяет, делает, кто видит в ней смысл, вносит его. Но естественно возникает вопрос, какой смысл следует вносить в жизнь, на какой идеал ее ориентировать? Кое в чем я уже исповедовался. Я сторонник полной, активной жизни, несущей радость, удовлетворение. В принципе я против страданий, хотя и понимаю, что полноценная жизнь без них невозможна. Я сторонник равновесного бытия, такой жизни, которая не разрушает человека, не ставит его на грань катастрофы. Но реальная жизнь время от времени испытывает нас на прочность, подвергает нас предельным испытанием, и к ним нужно быть готовым. Поэтому мне близок идеал бойца, воина, однако поле брани в моем понимании лежит не на чужой территории, а во мне самом и противник — не другой человек, а я сам, моя личность, сопротивляющаяся изменению.

Свою и чужую жизнь я понимаю как ценность, дар. Вслед за Альбертом Швейцером я благоговею перед всякой жизнью и ставлю ее выше всего: выше свободы, творчества, света и т. п. Мне чужд, непонятен лозунг: «Свобода или смерть». Вспоминаю, как один американский генерал во время войны во Вьетнаме говорил по телевидению: «Или мы освободим их для свободы, или уничтожим всех до одного».

Я считаю, что моя жизнь лишь отчасти принадлежит мне, она принадлежит моим родным, моему народу, моей культуре, всем людям. Поддержание своей жизни для меня нераздельно связано с поддержанием жизни других людей, моя жизнь не должна разрушать и угнетать жизнь других. Мое счастье (если можно вообще говорить о счастье) недостижимо без счастья всех остальных людей на земле.

Жизнь в моем понимании — весьма сложное явление. Это и моя жизнь, и жизнь других людей, и жизнь духа (культуры). Гармония требует равновесия этих начал: культура не должна порабощать личность (меня); я не могу игнорировать дух и других людей; люди должны уважать суверенитет и свободу моей личности. Живя в духе (в культуре), человек одновременно зависит и не зависит от него. Он действительно должен смотреть на себя как на существо, культурно обусловленное, искусственное. Распредмечивание наших представлений, на мой взгляд, — необходимый момент современной жизни. Жизнь есть постоянство, устойчивость и преобразование, изменение, делание самого себя. Жизнь естественна, спонтанна и искусственна, произвольна. Смысл жизни в поддержании традиции и в не меньшей степени — в разрыве в ней. Смысл жизни в поисках жизненного, человеческого начала, в расширении, испытании его и одновременно в возвращении к нему. Жизнь произвольна, недетерминирована, как свобода, и, как свобода, она постоянно приводит себя на грань самоубийства, превращает в нежизненность, а человека — в нечеловека (демоническое существо). С одной стороны, жизнь — произвольность и испытание, страсть и влечение, с другой — разум, осознание, оценка, обуздание, изменение. Свобода движет жизнь, одновременно разрушая ее. Разум задерживает, изменяет это движение, восстанавливая жизнь в своих правах. Нужно стремиться к полноте своей жизни, но не любой ценой; важно обращать внимание на последствия своих действий, следить, чтобы человеческое, жизненное в нас укреплялось, торжествовало, а не угнеталось.

Диалектика реальной жизни, таким образом, в органичном сочетании постоянства и изменения, свободы и разума, творчества и ограничения. Каждый шаг свободы, новые завоевания духа (новые возможности существования) должны корректироваться разумом и ограничением свободы (иногда даже отказом от достигнутого). Каких бы высот цивилизации и техники человек не достигал, он должен следить, чтобы всегда цвели и плодоносили такие исконно человеческие сущности, как любовь, радость жизни, сострадание, сочувствие, поддержка.

Пафос жизни, с моей точки зрения, в ее поддержании, культивировании; в осознании и понимании всего сущего, в охвате мыслью, переживанием и себя, и другого, и мира, своей свободы и одиночества, своей определенности и произвольности. Жизнь как духовное начало совпадает со всем, что мыслится, чувствуется, переживается. Чтобы не быть погребенной под руинами современной цивилизации, жизнь должна постоянно возрождаться и обновляться. Механичности и однообразию нашей жизни должны противостоять праздник и карнавал, безопасности и комфорту — поиск и изменение, отсутствию тайны — тайна, единственности реальности — многообразие реальностей, нежизненности — жизнь во всех ее формах.

Здесь можно поставить точку, и в отношении темы эзотерических учений я ее ставлю. Хотел бы еще сказать лишь одно. Опыт мирского эзотеризма показывает, что вполне возможен разумный компромисс между миром горним и дольним, между обычной культурой и эзотерической. Можно быть вполне трезвым и земным человеком, вспомним, например, А. Швейцера, и в то же время жить, ориентируясь на идеальные и трансцендентальные ценности. Последнее только воодушевляет и придает смысл и энергию каждодневной прозе жизни. Не только можно, но и нужно идти эзотерическим путем, оставаясь в культуре, не отвергая ее реалий. С некоторой точки зрения, и религиозный, и эзотерический человек — человек частичный, спрятавшийся от жизни один на груди Бога, другой — в эзотерическом мире. Оставаться в культуре сегодня означает следующее: человек сможет полноценно реализовать себя в жизни, он сохранит свои силы, энергию и здоровье в течение всей жизни, он ограничит свои желания и любопытство теми пределами, которые не ставят под угрозу жизнь на земле, он будет стремиться к ответственности за свою жизнь, за жизнь своих близких, за жизнь вообще, он подготовится к испытаниям и неоднократному преодолению себя, имея в виду кризис культуры и личные кризисы. Но при этом необходим подход к себе как к полю для работы, что предполагает выращивание и проращивание в себе новых реалий, преодоление в себе сопротивления, выстраивание плана и сценария психотехнической работы, рефлексию происходящих изменений, вообще «умное делание» себя, но не в отчужденном, внешнем для нас действии, а в выявлении нашей собственной потенции к изменению и преображению, в помощи ей извне, в поддержке ее разумом и энергией. Нужно исходить из того, что в конце пути, т. е. духовной работы над собой, лежит преображенный мир, наша собственная преображенная природа. И хотя конца этого пути мы можем никогда не достичь, мы должны идти по нему, реализуя наше человеческое предназначение.

Нетрудно заметить, что все изложенное не претендует на истину и не является эзотерическим знанием. Это мои собственные представления о жизни, мои размышления о проблемах, волнующих эзотерическую мысль. Как частный взгляд они ни к чему не обязывают, кроме уяснения и понимания, и лишь к этому я стремлюсь.

СИНИЙ ДРАКОН И СИНИЕ ЕЛИ, БЕЛАЯ ЛОШАДЬ В БЕЛОЙ МЕТЕЛИ, КРАСНОЕ ПЛАМЯ В РОЗОВОЙ ПАСТИ, БЕЛАЯ ГРИВА В БЕЛОМ НЕНАСТЬЕ.

СИНИЙ ДРАКОН ДОЕДАЕТ СВОЙ ХВОСТ, БЕЛАЯ ЛОШАДЬ ВСТАЛА НА МОСТ, СКОРО УДАРИТ СЕРЕБРЯНЫЙ ЗВОН, БЕЛАЯ ЛОШАДЬ ПОМЧИТСЯ В ЗАГОН.

ЕСЛИ ПОЗДНИМ ВЕЧЕРОМ СМОТРЕТЬ НА БЕЛОЕ ПОЛЕ, ОНО КАЖЕТСЯ ГОЛУБЫМ.

ОДИН ГОД КОНЧАЕТСЯ, ДРУГОЙ ПРИХОДИТ.

ТАК БЫ ВСЕГДА.