Эзотеризм Данте

Глава II. FEDE SANTA[6]

В музее Вены имеется две медали, одна из которых представляет Данте, а другая—художника Петра из Пизы; обе имеют на оборотной стороне буквы F.S.К.I.P.F.Т., которые Ару расшифровывает так: Frater Sacrae Kadosch, Imperialis Principatus, Frater Templarius.[7] Для первых трех букв эта интерпретация явно не корректна и не обнаруживает вразумительного смысла. Мы думаем, что надо читать: Fidei Sanctoe Kadosch. Союз «Fede Santa», в котором, вероятно, Данте был одним из руководителей, был Третьим Орденом (тринитариев), ведущим свое происхождение от тамплиеров, что и подтверждается названием «Frater Templarius» (храмовые братья), и его высшие чины носили титул «кадош» (древнееврейское слово, обозначающее «святой» или «посвященный»), сохранившийся вплоть до наших дней в высших степенях посвящения масонства. Отсюда ясно, что Данте не без основания в качестве гида в конце своего небесного путешествия[8] берет св. Бернара, основавшего Орден Тамплиеров. По-видимому, тем самым он хотел указать, что только через его посредничество в условиях его эпохи возможно получить доступ к высшей степени духовной иерархии.

Объясняя «Imperialis Principatus», может быть, не следует ограничиваться рассмотрением политической роли Данте, свидетельствующей о благосклонности имперской власти к организациям, к которым он принадлежал. Кроме того надо заметить, что «Священная Империя» обладает символическим значением, и даже сегодня еще в шотландском масонстве члены Высших Советов квалифицируются как чины «Священной Империи», а титул «Принц» входит в наименование довольно большого числа степеней. Более того, руководители различных организаций розенкрейцерского происхождения начиная с XVI века носят титул «Император». Есть основание думать, что «Fede Santa» во времена Данте представляет определенную аналогию с тем, что было позднее «Братством Розы и Креста», если оно не происходило из него более или менее непосредственно.

Мы нашли много других сопоставлений того же рода, и сам Ару обратил внимание на достаточно большое их число; один из существенных пунктов, которые он осветил, но не извлек из него все содержащиеся следствия, — это значение различных символических мест, описанных Данте, и в особенности «небес». То, что представлено в этих местах, в действительности очень различно по своему состоянию, а небеса — это суть собственно «духовные иерархии», то есть степени посвящения; было бы интересно в этом отношении установить соответствие между концепциями Данте и Сведенборга, не говоря уже о некоторых теориях древнееврейской Каббалы и особенно исламского эзотеризма. Данте сам дал по этому поводу указание, достойное внимания: «Чтобы увидеть то, что подразумевается под третьим небом… говорю, что под небом подразумеваю науку, а под небесами — науки».[9] Но каковы на самом деле эти науки, которые надо подразумевать под символическим обозначением «небеса», и надо ли видеть здесь намек на «семь свободных искусств», которые Данте, впрочем, как и все его современники, так часто упоминает? Так думать позволяет то, что, согласно Ару: «Катары в XII веке имели как знаки отличия или пароль астрологическую доктрину: свои посвящения они производили в день весеннего равноденствия; их научная система основывалась на учении о соответствиях: Луне соответствовала грамматика, Меркурию — диалектика, Венере — риторика, Марсу — музыка, Юпитеру — геометрия, Сатурну — астрономия, Солнцу — арифметика или Просвещенный Разум». Таким образом, семи планетным сферам, которые и есть семь первых из девяти небес Данте, соответствовали семь свободных искусств, в точности те же самые, имена которых мы видим на семи ступенях поднимающейся слева Лестницы Кадош (30 степеней шотландского масонства). Восходящий порядок в этом последнем случае отличается от предшествующего лишь перестановкой, с одной стороны, риторики и логики (которые заменены здесь диалектикой) и, с другой стороны, геометрии и музыки. Кроме того, наука, соответствующая Солнцу, — арифметика, — занимает ранг, который обычно принадлежит этой звезде в астрологическом порядке планет, то есть четвертый, середину седьмицы, тогда как катары ее располагают на самом верху их Мистической Лестницы, как и Данте это делает для своей поднимающейся справа Веры (Emounah), то есть того самого таинственного «Fede Santa», в которой он сам был кадош.[10]

Однако следует сделать еще одно замечание по этому поводу: как получилось, что соответствия такого рода, составляющие подлинные степени посвящения, были применены к свободным искусствам, которым обучали официально и публично во всех школах? Мы думаем, что следует их рассматривать двумя различными способами: один экзотерический, а другой эзотерический. С любой светской наукой может быть сопоставлена другая наука, которая относится, если угодно, к тому же предмету, но рассматривает его с более углубленной точки зрения и которая для этой светской науки есть то же самое, что высший смысл писаний для их буквального смысла. Можно еще сказать, что внешние науки предоставляют способ выражения для высших истин, потому что они сами суть только символ нечто такого, что принадлежит другому порядку, потому что, как сказал Платон, чувственное есть только отражение интеллигибельного. Феномены природы и события истории все имеют символическое значение в том, что они выражают что-то из тех начал, от которых они зависят, по отношению к которым они являются более или менее удаленными следствиями. Таким образом, всякая наука и всякое искусство может при соответствующем преобразовании получить истинную эзотерическую ценность. Почему выражения, заимствованные из свободных искусств, не могли бы играть в средневековых посвящениях роль, сходную с той, которую играет в умозрительном масонстве язык, заимствованный в искусстве строителей? Идем дальше: рассматривать вещи таким образом — это значит в результате сводить их к началу; следовательно эта точка зрения свойственна самой их сущности, а не является случайным добавлением. А если это так, то относящаяся к ней традиция не может ли восходить к самому истоку наук и искусств, в то время как исключительно светская точка зрения не будет ли совершенно современной, результатом общего забвения этой традиции?

Мы не можем здесь рассматривать этот вопрос во всех подробностях, которые он заключает в себе, но посмотрим, в каких словах сам Данте в комментарии, данном им к своей первой Канцоне, обозначает способ применения им правил некоторых свободных искусств: «О uomini, che vedere non potete la sentenza di questa Canzone, non la rifiutate pero; ma ponete mente alia sua bellezza, che e grande, si per costruzione, la quale si pertiene alli grammatici; si per I'ordine del sermone,che si pertiene alli rettorid; si per lo numero delle sue party,che si pertiene alli musici».[11] Нет ли в этом способе рассматривать музыку в отношении к числу, следовательно, как науку ритма во всех ее соответствиях, отзвука пифагорейской традиции? И не позволяет ли эта традиция понять «солнечную» роль, приписываемую арифметике, из которой она делает общий центр всех других наук, а также и те отношения, которые их связывают между собой, и в особенности музыку с геометрией через познание пропорций в формах (которое находит свое прямое применение в архитектуре) и с астрономией, через гармонию небесных сфер? Далее мы увидим, какое фундаментальное значение имеет символизм чисел в произведении Данте; и если этот символизм не является исключительно пифагорейским, если в других доктринах он оказывается простым основанием того, что истина едина, то все же позволительно думать, что от Пифагора к Вергилию и от Вергилия к Данте «цепь традиции», несомненно, не прерывалась на земле Италии.