Ф. В. Булгарин – писатель, журналист, театральный критик

Мнение о том, что Ф. В. Булгарин стал литератором не по призванию, а по воле случая, – один из хорошо известных полемических аргументов булгаринских оппонентов, многолетний соратник и бывший друг Н. И. Греч сформулировал его так: «Потеряв возможность продолжать с успехом военную службу, он пошел в стряпчие; видя, что можно приобресть литературою известность, а с нею и состояние, он наконец взялся за нее, руководствуясь на каждом из сих поприщ правилами – достигнуть цели жизни, т. е. удовлетворения тщеславию и любостяжанию»[3]. Защищаясь от подобных упреков, Булгарин писал Н. А. Полевому в 1828 г.: «Даже вы говорите, что я не готовил себя в литераторы. Кто же готовил себя в России?»[4]

Действительно, о сознательном выборе Булгариным жизненного призвания говорить не приходится, поскольку этот выбор был сделан за него и, в силу обстоятельств, довольно рано. Профессия военного для выходца из недавно присоединенных к России территорий была одной из возможностей натурализоваться и сделать карьеру. Образование, полученное Булгариным в престижном военном учебном заведении, позволяло реализовать эту возможность (тем более, что лишь небольшая часть офицеров, современников Булгарина, имела специальное военное образование). Семнадцать лет его жизни, начиная с поступления в ноябре 1798 г. в Сухопутный шляхетский кадетский корпус, были отданы военной службе, причем время офицерства пришлось, как известно, на период наполеоновских войн. Трудно поверить и другому приведенному Гречем свидетельству, что «храбрость не была в числе его [Булгарина] добродетелей: частенько, когда наклевывалось сражение, он старался быть дежурным по конюшне»[5]. Вряд ли участнику кровопролитных сражений при Фридланде, Кульме или Бауцене удалось бы избежать опасности, да и свой первый орден (Св. Анны 3-й степени[6]) восемнадцатилетний корнет Булгарин тоже получил не за дежурство по конюшне. Однако приведенное суждение Греча охотно тиражируется. Не приходится сомневаться, что и по завершении военной карьеры для своего окружения Булгарин остался прежде всего профессиональным военным, боевым офицером, несмотря на нетривиальность ситуации – участие в наполеоновских войнах сначала в составе русской армии, а затем, в числе других поляков, под знаменами Наполеона.

Военная биография Булгарина[7], безусловно, требует архивных разысканий. Вопрос, которому посвящена статья, касается взаимоотношений двух главных социальных ролей Булгарина – офицера и литератора, и тех литературных стратегий, которые позволили ему претворить военный опыт в литературный. Как представляется, именно наличие первого позволило состояться второму, иначе говоря, без офицера Булгарина вряд ли появился бы популярный русский литератор с этим именем.

1. Поиск путей легитимации в Петербурге. «Воспоминания об Испании»

Вновь оказавшись в Петербурге после завершения военной карьеры, к 1820 г. отставной капитан французской службы Булгарин сблизился с молодыми русскими либералами, многие из которых, как и он, – офицеры, служащие (Ф. Н. Глинка, братья Бестужевы) или отставные (А. С. Грибоедов, К. Ф. Рылеев). Именно этот круг определил стратегии социально-культурной адаптации Булгарина в новой среде. Ее быстроте во многом способствовала консолидация (в том числе и формальная) названного круга, члены которого входили в Вольное общество любителей российской словесности (далее – ВОЛРС) и Вольное общество любителей словесности, наук и художеств, имевшие свои периодические издания. Булгарин довольно быстро стал действительным членом и активным участником обществ[8], в которых он позиционировался как польский офицер, воевавший за свободу родины под французскими знаменами, и начинающий польский литератор. Решив осесть в Петербурге, не без влияния названного круга он решает сделать литературу и журналистику главным способом легитимации в русской культуре. Для успешного осуществления этих намерений был необходим некий рывок, знаковый шаг, который позволил бы занять новую социально-культурную нишу. И этот шаг он сделал весьма грамотно.

10 июня 1821 г. О. М. Сомов записал в своем дневнике: «После 7 часов я был в Обществе любителей словесности, наук и художеств в Михайловском дворце. Булгарин читал нам свои воспоминания о войне в Испании, очень интересные. Он описывает с большим жаром прекрасный пол этой страны, климат, природу»[9]. Через два дня, 13 июня, Булгарин читал свои записки об Испании в полугодичном собрании ВОЛРС[10]. Речь идет о первом большом произведении Булгарина «Воспоминания об Испании», отрывки из него печатались в периодике[11], в 1823 г. вышло отдельное издание, с посвящением Н. И. Гнедичу[12] (жест, характерный, по мнению историка названных обществ, для их либерального крыла[13]). Этот литературный проект и должен был представить не только дружескому окружению, но и публике нового литератора, наметить пути идентификации его авторского лица.

В какой мере это удалось Булгарину?

Казалось бы, он включается в мемуарную традицию, восходящую к «Письмам русского офицера» председателя ВОЛРС Ф. Н. Глинки[14], – за год до Булгарина на заседании ВОЛРС читал свои «Походные записки русского офицера» И. И. Лажечников[15]. Однако булгаринские «Воспоминания об Испании», во-первых, не являются мемуарами, их авторская установка носит иной характер, о чем автор и сообщает в «Предисловии»: «Я намерен представить читателям разительные черты народной войны, прославившей Испанию ‹…›. Это не история, но взгляд на исторические происшествия, из коих я выбрал самые занимательные и малоизвестные, чтобы доставить моим читателям общее понятие о сей войне и об испанском народе. ‹…› Я написал сей простой офицерский рассказ для друзей моих еще в 1819 году, а теперь сообщаю оный почтенной публике…» (курсив мой).

Во-вторых, предлагаемый публике «простой офицерский рассказ» не был рассказом русского офицера. Это резко меняло привычную авторскую установку – ее Булгарину пришлось искать самостоятельно, поэтому субъективное начало его «Воспоминаний» структурно проявлено не в мемуарных свидетельствах, а в риторической организации повествования. Единственный фрагмент с эксплицитно выраженной авторской субъективностью представляет собой лирическое обращение к Н. И. Гнедичу (репрезентанту дружеского круга): «О как бы я желал, любезнейший Н. И.! за все приятные минуты, которые вы доставляли мне, сирому на чужой стороне, за все утешения, которые вы проливали в растерзанное несправедливостями мое сердце, наградить вас наслаждением, по крайней мере одного утра, в окрестностях Мадрита» (с. 12–13).

Этот пассаж вносит в авторскую самоидентификацию характерные эмоционально-смысловые обертоны (сиротство, отторженность, положение гонимого чужака), замещающие традиционную принадлежность в военных мемуарах к русскому миру. Вполне логично, что такая замена требовала дополнительного обоснования «офицерского рассказа». Эту функцию и выполняет дважды декларируемая идеологема: «привязанность к вере, верность к престолу и любовь к отечеству», создавая своеобразную идеологическую рамку текста: в Предисловии она атрибутирована испанскому народу, а в финале – распространяется на Россию: «Война сия решила важную задачу и доказала, что народ, в котором существуют вера, любовь к престолу и отечеству, есть непобедим. Россия в 1812 году подтвердила сию истину и, равно как Испания, увенчалась бессмертною славою!» (с. 185–186). Найденный ход стирает границу между национальными мирами, находя нечто иерархически более значимое, а самого автора, исповедующего эту идеологию, если не присоединяет к русскому миру, то, по крайней мере, не позволяет изъять из него безоговорочно. Замечу, что этот прием соединения себя как чужака с национально-культурной средой, в которой ему придется жить, основанный на обозначенном выше идеологическом фундаменте, возникает задолго до событий 1825 г. и остается у Булгарина неизменным.

Стремление дать общую картину исторических событий обусловило очерковую манеру повествования, которая мало чем отличается от первых очерковых опытов Булгарина: в нее облекаются и непосредственные воспоминания об Испании (описание природы, характера испанцев, привычек и нравов), и повествование о военных событиях в Испании в 1808–1809 гг., созданное с опорой на литературные источники и воспоминания очевидцев. «Воспоминания» содержат ссылки на 8 источников, что, казалось бы, делает неуместным намек критиков на скрытый автором компилятивный характер текста, тем более что Булгарину, напротив, нужна авторитетная точка зрения, к которой он апеллирует. Все это делает необходимым хотя бы беглый анализ источниковой базы текста.

В «Воспоминаниях об Испании» приводятся ссылки на античных авторов (Тита Ливия и Луция Аннея Флора, с. 85–86) и на французские издания 1816–1820 гг., преимущественно мемуарного характера[16]. Упоминание В. Г. Белинским в качестве утаенного источника труда А. де Бошана, с неточным переводом названия на русский язык («История войны португальской и испанской»)[17], обычно принимается на веру и превращается в указание на плагиат[18]. Между тем Белинский вряд ли сличал оба текста: двухтомной компилятивной «Историей войны испанской и португальской» Бошана[19] можно было воспользоваться лишь для справок об общем ходе событий, необходимости упоминать Бошана, а тем более скрывать его имя, не было. Что же заставило Белинского сделать этот упрек? Можно было бы предположить, что в полемической ситуации (известно, что из-за резкости и недопустимых намеков его критическая статья не была пропущена цензурой) Белинский преследовал цель отослать читателя к контексту, задаваемому именем Бошана (по аналогии с записками Видока): Бошан был журналистом, отличавшимся переменчивостью взглядов, и какое-то время сотрудником полиции (ему приписывали «Мемуары Фуше»). Однако эту соблазнительную версию придется отбросить: Белинский всего лишь (хотя и с ошибкой) повторил сведения, почерпнутые из полемики «Московского телеграфа» с Булгариным более чем двадцатилетней давности[20]. Примечательно, что в период временного примирения с Полевым Булгарин посчитал необходимым из всех упреков этой полемики (спустя три года после нее) отвести лишь эти, как он утверждает, необоснованные подозрения: «У вас однажды было напечатано, что мои воспоминания об Испании выписаны из какой-то французской книги. Я купил эту книгу, прочел со вниманием два раза, сличал и не нашел ни слова. Я только числа выписал из печатной книги, и то не из той, которую вы указали. Все оригинальное – уверяю вас честью старого воина»[21]. Однако признанию Булгарина можно верить лишь в отношении труда Бошана. Подозрения Полевого не были безосновательны: существует источник, которым Булгарин, без ссылок на него, воспользовался при описании осады Сарагосы, заимствуя фрагменты и ссылки на четыре из восьми указанных им источников (в том числе и на античных авторов). Это мемуары польского генерала Юзефа Мрозиньского, участника Испанской войны и взятия Сарагосы, опубликованные в Варшаве в 1819 г.[22] Вопрос лишь в том, почему это явное заимствование не вызвало того резонанса, который будет сопровождать другие литературные акции Булгарина. Попробуем ответить на него ниже.

Очевидно, что компилятивно-очерковая манера противоречила жанровому определению, данному в названии, это почувствовал и сам Булгарин: при републикации в собрании сочинений он заменил название на «Картину испанской войны во время Наполеона»[23]. Скорее всего, дело не только в том, что этой заменой он стремился «замести все следы этого эпизода своей биографии», «затушевать личный автобиографический элемент»[24], – Булгарин нигде и не называет себя участником описываемых событий: ни Мадрида, ни Сарагосы он не брал, в это время, будучи русским кавалеристом, он завоевывал для России Финляндию. В Испании он побывал позже, в 1811 г., в составе французской армии маршала Л.-Г. Сюше, которая действовала в Каталонии и Валенсии – эти события в его сочинении не отражены, однако дали право на литературное высказывание, по традиции названное воспоминанием, поэтому образ повествователя, участника событий, лишен отчетливой субъективной окраски, позволяющей идентифицировать его как биографического автора текста.

Главную сложность представлял для Булгарина сам способ повествования, в котором он попытался совместить историческую правду и художественно-беллетристическую установку. Л. Н. Киселева полагает, что авторская установка в рассматриваемом тексте определяется и исчерпывается «литературной тактикой» Булгарина, стремлением «представить свою “подвижную” точку зрения как проявление объективности»[25], в чем усматривает сомнительность его нравственной позиции. Однако подобный устойчивый повествовательный принцип в текстах Булгарина вряд ли может быть сведен лишь к тактике, да и его нравственная оценка может быть иной – к примеру, дореволюционным исследователям русской военной прозы (Н. К. Грунскому, Н. Л. Бродскому) в этой установке виделась способность Булгарина отдавать должное противникам и людям любых национальностей и вероисповеданий[26].

При этом отмеченная подвижная точка зрения определенно принадлежит сознанию, носителем которого является польский офицер, чей голос сливается с голосами других офицеров наполеоновской армии, от которых неотличим и голос самого автора. Так, большой многостраничный фрагмент представлен как записки вестфальского офицера, субъектные маркеры повествования («я», «мы») в этом случае относятся к автору названных записок[27]. В свою очередь, этот повествователь приводит рассказ майора Радомского, якобы подтвержденный его товарищами и донесением в «журнале военного министра» (с. 63–66). Множественность голосов и свидетельств станет основой приема, характерного для будущей журналистской манеры Булгарина – опираясь лишь на источники и воображение, он описывал события, свидетелем которых не был. К примеру, в выразительном описании взятия испанского госпиталя с точно фиксируемыми подробностями, казалось бы, трудно усомниться в непосредственном впечатлении[28]. Хотя описанная повествовательная стратегия не позволяет определенно утверждать, был ли Булгарин свидетелем этих событий, в то же время она не лишена определенного эффекта: некоторые и по сей день считают, что Булгарин участвовал в описанных им осаде Сарагосы или переходе через Кваркен. Точно так же позднее его беллетристика стала источником для биографических реконструкций. К примеру, П. Глушковский, отметив, что полк Т. Лубеньского, в котором Булгарин воевал в 1812 г., действовал в Литве и Белоруссии[29], заключает: «Однако точное описание Москвы 1812 г. в романе “Петр Иванович Выжигин” позволяет предположить, что Булгарин побывал в рядах армии Наполеона в древней столице России»[30]. Парадоксально, но именно наличие «чужого» взгляда, в чем упрекают Булгарина, дает эффект подлинности, достоверности описанного. Не в этом ли заключалась авторская интенция?[31]

Парадокс подвижной авторской точки зрения, действительно, состоит и в своеобразной двойной адресации текста: преследуя цель стать своим среди чужих, Булгарин при этом не отказывался от своей польскости. «Опаснейшие места назывались почетными и всегда принадлежали полякам…» (с. 109) – пишет он и рассказывает о доблести и геройстве поляков, упоминая их по именам, называя воинские подразделения, «чтобы доказать ‹…› что во все опасные места французские генералы всегда из предпочтения назначали поляков» (с. 141). Можно определенно утверждать, что перед нами по-прежнему записки польского офицера[32]. У этого ракурса изображения есть объективная основа – Булгарин обратился, пожалуй, к самым доблестным и легендарным для поляков страницам их участия в наполеоновских войнах. Вот почему он не мог ожидать упреков в несамостоятельности от благодарных соотечественников.

Не мог он ожидать не только какого-либо скандала, но и отрицательного отношения к своим «Воспоминаниям об Испании» и у русского читателя, прежде всего потому, что отношение к полякам, воевавшим на стороне Наполеона, в этот период было сочувственное, в особенности у либеральной части общества во главе с самим Александром I. Сонет будущего булгаринского оппонента А. А. Дельвига «С. Д. П[ономарёв]ой при посылке книги “Воспоминание об Испании”, соч. Булгарина»[33] – красноречивое свидетельство отношения петербургского общества к этому событию.

Тип повествования, скорее исторического, чем мемуарного, сложившийся в «Воспоминаниях об Испании»[34], отвечал характеру и уровню историзма русской прозы начала 1820-х гг., что и было оценено читателями и критикой. А. А. Бестужев писал в «Полярной звезде», что «Записки об Испании» «будут всегда с удовольствием читаться не только русскими, но и всеми европейцами», так как написаны «живо и завлекательно», «рассказ его свеж и разнообразен, изложение быстро и выбор предметов нов»[35]. «Воспоминания об Испании» помогли Булгарину найти свою литературную нишу, совершив скачок от обозревателя польской словесности к русскому журналисту: через 4 месяца после выступления в ВОЛРС он получил разрешение на издание журнала истории, статистики и путешествий[36] и с 1822 г. стал издателем «Северного архива», позиционируя себя в качестве опытного военного, свидетеля исторических событий, завоевавшего право на разговор с публикой.

2. Беллетристика: автор и герой в военных рассказах

«Воспоминания об Испании» дают представление о формировании манеры Булгарина-беллетриста. Уже в этом тексте он попытался беллетризовать «офицерский рассказ» при помощи вставных новелл героико-романтического характера. Наиболее репрезентативен вставной эпизод, рассказывающий о польском офицере, вступившем в бой с французскими гренадерами, защищая честь молодой испанки. В награду благодарный отец «предлагал ему руку дочери и все свое имение, приносящее 60 000 червонных ежегодного дохода. ‹…› Тщетно испанец предлагал ему часть своего имения; офицер с гордостью отринул золото и, приняв в знак помощи кольцо из рук прекрасной испанки и образ Спасителя от матери, удалился в лагерь, сопровождаемый благословениями, удивлением и любовию избавленного семейства. Происшествие сие сделалось известным во всей Испании. В Париже выгравирована была картинка, изображающая сцену избавления, с надписью Le Polonais magnanime[37]. К полному изданию моих записок приложу я оную» (с. 29–31). Отметим это обещание повествователя, которое хотя и не было исполнено, но имело творческое продолжение (в 1840-х гг. Булгарин предпринял издание своих воспоминаний). Кроме того, оно проблематизирует самого субъекта высказывания, претендующего на роль мемуариста: им может быть как герой-повествователь, так и сам автор. Текст словно балансирует на грани достоверного и фикционального, мемуарно-исторического и беллетристического. Собственно в стремлении творчески разрешить это противоречие, освоив различные повествовательные стратегии, и будет развиваться военная проза Булгарина. Следствием этих творческих поисков станет созданный им жанр военного рассказа, явившийся откликом на те же запросы, что и поэзия Д. В. Давыдова. Б. М. Эйхенбаум так определял эту тенденцию в отечественной литературе: «Логика эволюционного процесса требовала, чтобы военная тема оказалась в руках профессионала, самая поэтическая работа которого была бы связана с военным делом, с военным бытом ‹…›. Нужен был не батальный пейзаж в стиле Тасса, а реальный автопортрет военного героя. Нужна была личностная поза, нужны были личность, тон и голос: не “воспевание” героя, а рассказ самого героя о самом себе – и рассказ конкретный, бытовой, с деталями жизни и поведения…»[38] Как и Давыдов, которому принадлежал узнаваемый лирический герой, Булгарин создал маску героя-повествователя, не сливающуюся до конца с авторским «я», но в то же время чрезвычайно близкую: это молодой офицер, рассказывающий о своих приключениях и молодецких проделках, или же старый воин, грубоватый и простой.

Первый военный рассказ Булгарина, «Знакомство с Наполеоном на аванпостах под Бауценом 21 мая 1813 года», появившийся в «Сыне Отечества» в 1822 г.[39], был тесно связан с предшествующим литературным опытом автора, к нему отсылал подзаголовок: «Из записок польского офицера, находящихся еще в рукописи». Таким образом, обещанные в «Воспоминаниях об Испании» записки обретали статус реальности, а вместе с тем уточнялся и образ их автора – польского офицера, не только воевавшего в Испании, но и лично знакомого с французским императором, получившего от него чин капитана. Необыкновенная встреча с великим человеком предстает как эпизод военных будней и уравнивает перед лицом истории императора, поручика и их храбрых противников, русских казаков. В результате Булгарин добивается ощущения историчности частного существования – рассказ был напечатан в журнальном разделе «Современная история», он положил начало целой серии повествований, основанных на личных впечатлениях и помещенных позднее Булгариным в собрании сочинений в разделе «Военные рассказы»[40], среди них: «Военная шутка: Невымышленный анекдот»[41], «Смерть Лопатинского (Военный рассказ)»[42], «Военная жизнь: Письмо к Н. И. Гречу»[43], «Еще военная шутка»[44], «Ужасная ночь (Отрывок из рукописи “Военные рассказы и воспоминания”)»[45] и др.

До 1826 г. авторская персонификация в рассказах носит подвижный, незакрепленный характер: героем может быть как русский корнет в сражении под Фридландом, так и наполеоновский офицер – атмосфера Александровской эпохи иная, нежели она будет при Николае I. В этом отношении характерно двойное мемуарное свидетельство об одном из вечеров у А. Ф. Воейкова, на котором разговор зашел, по воспоминанию Греча, о битве при Бауцене[46], а по словам И. Н. Лобойко – о Кульмском сражении: А. А. Перовский и Булгарин, в 1813 г. находившиеся в «центре сражавшихся армий» противников (первый – в корпусе графа Остермана-Толстого, а второй – в корпусе генерала Вандама), признанные за «превосходных рассказчиков», сменяя один другого, рассказали «все, что происходило в нашей и неприятельской армии ‹…›. Описание перешло в самую живую драму, в которую введено было такое множество действующих лиц, столько было внезапного и поразительного, сцена так часто переменялась, что едва ли кто-либо из присутствовавших в состоянии был уловить все моменты этого представления»[47].

Булгарину важно, что герой его военных рассказов – человек исторический, и потому, что участвует в большой истории, и в гоголевском смысле, поскольку с ним происходят разные истории. Иначе говоря, он обладает потенциалом беллетристической занимательности, способностью сюжетопорождения. Случай, неожиданное приключение – двигатели сюжета в военном рассказе. Булгарин соединил военный анекдот (с его установкой на живую устную речь рассказа на привале, бивуаке) и европейскую нравоописательную традицию в небольшом сюжетном повествовании. В рассказе «Военная жизнь (письмо к Гречу)», автор объясняет свою повествовательную стратегию привязанностью адресата текста к устным рассказам о военной жизни, таким образом, литературный рассказ представляет собой художественный эквивалент устного рассказа-были (военного анекдота). Обращением к слушателю и установкой на ситуацию рассказывания открываются многие из военных рассказов Булгарина: «Вы хотите, любезные друзья, чтоб я рассказал вам, каким образом я спасся в сражении под Фридландом. Пожалуй, я вам расскажу, но только попросту, без прикрас, по-солдатски»[48].

Булгаринские военные рассказы имели успех у публики. А. Бестужев высоко оценил их, отметив «военную искренность и правду», «вкус разборчивый и оригинальный», «незаимствованные формы слога»[49]. Освоенный Булгариным жанр продолжил свою жизнь в творчестве А. Бестужева, О. Сомова, Н. Лорера, В. Ушакова.

Таким образом, к середине 1820-х гг. Булгарин успешно адаптируется в петербургском культурном сообществе в качестве русского журналиста и писателя, чему способствует создание авторского образа – опытного военного, с богатой биографией.

Симптоматично, что, по мере формирования авторского лица в сознании публики, меняются и подзаголовки военных рассказов: сначала извлеченных из записок польского офицера, затем просто «из военных воспоминаний» («Ужасная ночь») и, наконец, «из воспоминаний старого воина» (таким станет новый подзаголовок при перепечатке первого военного рассказа «Знакомство с Наполеоном…» в переиздании Сочинений[50]). Эволюция авторской самоидентификации очевидна: на смену польскому наполеоновскому офицеру пришел старый русский воин, превращающийся в Фаддея Старосолдатова[51]. (Не случайно известные портреты Булгарина этой поры, гравированные О. Г. Эстеррайхом (1825) и И. П. Фридерицем (1828), содержат выразительную деталь – закрепленную на левом отвороте миниатюрную копию ордена Св. Анны 4-й степени в виде сабли[52].) Такая замена определялась, прежде всего, внелитературными факторами (и не только возрастными): в Николаевскую эпоху, когда Булгарину удалось уцелеть и ценой сотрудничества с III отделением добиться высочайшего указа о своем переименовании из капитанов французской службы в чиновники 8-го класса Министерства народного просвещения[53], прежний подзаголовок выглядел неуместно. Собственно литературные обстоятельства понуждали к тому же – к этому времени литературный образ автора, адресованный широкому читателю, был уже сформирован и активно эксплуатировался Булгариным.

3. Мемуары: соотношение фикционального и достоверного

Если к 1830-м гг. культурная идентификация автора как персонажа обрела определенность в произведениях Булгарина, то жанровое решение авторской установки все еще носило незавершенный, неустойчивый характер. Беллетристический и мемуарный модусы изображения, между которыми он вынужден балансировать, осознаются Булгариным, наследником риторической эпохи, принципиально различными. При этом напряжение возникает именно в восприятии границы фикционального и мемуарного, от которого ожидалась историческая достоверность. Не случайно Булгарин посчитал необходимым пояснить жанровую природу военного рассказа, обратившись к читателю в специальном объявлении: «Один из отличных литераторов сделал мне вопрос: все ли приключения, описанные в статье под заглавием “Военная жизнь”, случились именно со мною? Как подобные вопросы могут повторяться, то я за благо рассудил отвечать в моем журнале и повторить сказанное в предисловии, а именно что в сей статье собраны различные приключения, виденные и слышанные, для составления, так сказать, панорамы военной жизни. Различные случаи относятся к одному лицу, единственно в той цели, чтобы соблюсти план сочинения, не разрывать повествования отступлениями. Одним словом, “Военная жизнь” есть сочинение для изображения того, что представляется офицеру перед фронтом во время сражения и что может с ним случиться в кампании. Но главные анекдоты основаны на истине»[54].

В булгаринских поисках характера отношений биографического автора и автора как персонажа в военных рассказах и мемуарах дают о себе знать внелитературная и собственно творческая составляющие. Первая определялась тем, что по мере накопления репутационного негативного потенциала, появления нового поколения читателей вновь потребовалась легитимация своего присутствия в литературе. Булгаринские многотомные «Воспоминания» должны были сыграть эту роль, будучи в жанровом отношении воспоминаниями русского офицера, призванными откорректировать литературную репутацию.

Однако перед Булгариным стояла и собственно творческая задача, во многом определявшаяся новизной осваиваемой персонажной роли – в литературе еще не было «готового героя» (Л. Гинзбург) такого плана, его нужно было создать и выстроить с ним авторские отношения. Вариант беллетристического решения проблемы Булгарин предложил не только в военных рассказах, но и в романе «Петр Иванович Выжигин» (1831). Мемуарного – в «Воспоминаниях», где соединились обе известные авторские маски: мемуарный сюжет разворачивался как рассказ старого воина о приключениях юного корнета. Обещанное в подзаголовках военных рассказов «воспоминание» наконец обрело реальное жанровое воплощение.

Новизна установки маркируется в тексте: «Иное дело литературная статья, иное дело рассказ очевидца или действовавшего лица, пишущего историю или правдивые записки. Расскажу теперь с историческою точностью то, что уже рассказано было с примесью литературных цветов»[55], – пишет Булгарин и «дебеллетризует» в мемуарах известные читателям его рассказов истории. Наиболее известная – из эпохи Финляндской кампании, когда посланный арестовать шведского пастора девятнадцатилетний корнет Булгарин (в «Воспоминаниях» он добавил себе два года) из сострадания нарушил приказ, – подверглась двойной художественной перекодировке: положенная в основу военного рассказа «Прав или виноват?»[56], она стала основой пьесы Н. Полевого «Солдатское сердце»[57], Булгарин же поместил вставной эпизод с тем же названием (в память о Полевом) в свои «Воспоминания» очищенным от «беллетристических цветов».

Главным принципом создания мемуарного текста, таким образом, провозглашаются историческая достоверность и точность. Однако проблемой стало как художественное воплощение этих принципов, так и обоснование самого права на подобное воплощение. Понимая, что делает предметом внимания читателей и критики свою частную жизнь, обстоятельства которой не раз являлись предметом эпиграмматических и памфлетных интерпретаций, Булгарин обосновывает свое право при жизни печатать подобное жизнеописание публичностью жизни литератора и опытностью бывшего военного.

Как известно, мемуарный проект Булгарина остался незавершенным. И дело не только во внелитературных обстоятельствах, сыгравших серьезную роль (высочайший выговор за недопустимые для частного лица воспоминания о М. М. Сперанском), но, как представляется, и в конфликтности стратегий, направленных на создание образа автора как персонажа. Мемуарный рассказ о дальнейших поворотах судьбы, связанных с участием в наполеоновских походах, вступал в противоречие с выстроенным за долгие годы авторским образом храброго русского офицера, соединение различных авторских ликов – беллетриста и историка, Вальтера Скотта и приверженца официальной реляции, – «не сплеталось» в целостный сюжет судьбы, мемуарно-биографическая история его героя явно тяготела к плутовской модели, знакомой русскому читателю по булгаринским романам. Беллетристическое стало препятствием для мемуарного, Булгарин не смог эстетически разрешить эту проблему и счел за благо прервать публикацию после шестой части, завершавшейся прибытием героя в Париж[58].

«Воспоминаниям» не удалось изменить негативную репутацию Булгарина, напротив, полемика вокруг них способствовала закреплению отрицательного биографического стереотипа. В последнее десятилетие своей жизни Булгарин все более позиционирует себя как старый воин на покое, до конца сохраняя верность военной тематике. Выступая преимущественно как автор некрологов военным деятелям или рецензент специальных военных изданий[59] (всего, без учета материалов, включенных в его регулярные газетные обозрения, им создано около полусотни произведений этой тематики), он даже заявил в «Северной пчеле», что «из всех отраслей литературы у нас более прочих процветает литература военная»[60]. В одной из рецензий он вступил в полемику с маршалом Мармоном и позволил себе «в качестве старого солдата, окуренного пороховым дымом, сделать несколько замечаний, основанных не на книгах, но на солдатской опытности»[61]. Право на суждение он подкрепил свежими внелитературными фактами – встречей с находившимся в это время на постое в Дерпте Уланским полком (полк следовал на подавление восстания в Венгрии), с которым ему когда-то довелось сделать кампании в Пруссии и Финляндии. Среди посетивших Булгарина в его имении уланов оказался и его старый сослуживец, унтер-офицер Федоров. Сама жизнь предложила некую рамочную композицию его судьбы – статью об этой памятной встрече Булгарин закончил симптоматичным обращением к читателю: «Простите – некогда – вот мои любезные уланы!» Сложившейся литературной репутации он мог противопоставить только репутацию ветерана минувшей военной эпохи.

4. Литературная стратегия и литературная репутация Булгарина

Сохранившийся в истории русской литературы образ Булгарина распадается на две ипостаси: 1) литератор с незавидной репутацией и известным шлейфом накопившихся значений; 2) боевой офицер, автор мемуаров, цитируемых многочисленными военно-историческими сочинениями. (Характерна ошибка библиографов, от С. Д. Полторацкого до современных библиографов, которые атрибутировали Булгарину перевод французского военного сочинения, принадлежавший его однофамильцу или, возможно, родственнику, тоже уланскому офицеру[62].)

Закрепление второй, «военной», репутационной составляющей происходит уже при жизни Булгарина, поскольку созданная им авторская маска была успешно считана читателем. Так, от упреков «Отечественных записок» булгаринским мемуарам в антипатриотизме[63] Булгарина защитил «Военный журнал», указавший на достоинства сочинения, «написанного во славу России и русского оружия» и «близкого русскому сердцу»[64], а К. А. Бискупский, член партизанского отряда под началом знаменитого А. С. Фигнера, предлагал использовать свои воспоминания, которые он присылал в конце 1840-х гг. в те же «Отечественные записки» как материал для истории партизанского движения, поручив ее написание «ученым военным», участникам Отечественной войны, «Федору Глинке ‹…› или Ф. Булгарину; они бы сумели сделать интересное, любопытное и дельное родное, русское, а не переводное издание…»[65]. Эта «военная» ипостась образа Булгарина была впоследствии востребована не только военными историками – у нее обнаружился некий художественный потенциал, нашедший воплощение в современной беллетристике, которая сделала офицера Булгарина своим героем: русским разведчиком и капралом Бонапарта[66].

Вопрос, который закономерно возникает в финале, можно сформулировать следующим образом: исчерпывается ли писательское поведение Булгарина, как принято считать, лишь некой литературной тактикой? Или же за его литературной стратегией угадываются более глубоко укорененные в отечественной культуре тенденции?

Среди этих тенденций, прежде всего, – освоение русской литературой в условиях профессионализации новой культурной роли писателя, участника истории. Авторство как новая роль, обоснованная военным опытом, актуализируется наполеоновскими войнами, в которых приняли участие русские образованные дворяне. В свою очередь, литература давала им новые, невиданные еще возможности вписать себя в историю: не секрет, что для некоторых своих современников, участников войны, Д. Давыдов был талантливым литератором, сочинившем свою военную славу, поскольку именно талант поэта и мемуариста сделал его, в отличие от Фигнера или Сеславина, знаменитым героем 1812 г.[67]

И дело даже не в том, что военный опыт вызвал к жизни мемуаристику участников событий (Д. Давыдова, Н. Дуровой, Р. Зотова и др.) и приохотил их к сочинительству, – для того, чтобы их произведения стали «фактом литературы», необходимы были, по словам В. Э. Вацуро, «сдвиги в шкале эстетических ценностей», предложенный ими герой должен был выйти «за пределы жизненной ординарности, размеренности, регулярности»[68]. В этом отношении характерно речевое поведение булгаринского героя, принципиальная установка его военного рассказа на грубоватость и простоту стиля[69], в которой нельзя не увидеть предвосхищение военной прозы Л. Н. Толстого.

В свою очередь, и оценка Булгарина Толстым, содержащаяся в письме к А. А. Фету (февраль 1860 г.): «Теперь долго не родится тот человек, который бы сделал в поэтическом мире то, что сделал Булгарин»[70], – дает возможность говорить о Булгарине как предшественнике Толстого: к примеру, по мнению Н. Л. Вершининой, в понимании «нравственного значения войны»[71]. И не только. Булгаринский роман «Петр Иванович Выжигин» участвует в создании исторического эпоса, в котором эпоха 1812 г. предстает как центральное событие национальной истории, и вместе с другими историческими романами 1830-х гг. строит конфликты на границе «своего» и «чужого» культурного пространств, сформировав некую жанровую топику, востребованную толстовским эпосом о войне 1812 г.[72]

Таким образом, можно утверждать, что военный опыт на всех этапах биографии Булгарина оставался для него важным символическим капиталом. В стремлении соединить в авторском лице две социальные роли, боевого офицера и популярного литератора, обосновав вторую первой, прочитывается свойственная литераторам новой генерации устремленность к искомой целостности личности, пытающейся засвидетельствовать право на присутствие в культуре[73]. Принципы кодирования биографии в этом случае связаны с заменой необходимой «внутренней истории» (Ю. Лотман) военной опытностью, которая для литераторов, призванных в литературу после эпохи наполеоновских войн, становится опытом причастности к большой истории и дает право на «голос» и биографию.

Из своего военного прошлого Булгарин, о чем он писал не раз, вынес стратегию завоевания, покорения чужого, которое дается не только открытым столкновением, но и умением уцелеть, выжить, овладев чужим языком, чужой культурой. Была ли эта стратегия успешной в освоении им новой социальной роли литератора? Проиграл ли офицер Булгарин, сделавший саму свою жизнь предметом литературы? Думается, что ответом на этот вопрос стал современный научный интерес к его личности и литературному наследию.