Фанни и Александр

РОЖДЕСТВО

Ещё со времен Оскара Экдаля Первого стало традицией в час дня в Сочельник давать «Представление о Радостном Рождестве Христовом». По этой традиции на представление собирается так же много народу, как и на рождественскую заутреню в Домском соборе. Присутствуют даже епископ Эдвард Верг?рус и бургомистр Фальстрём, губернатор Пансаршерна, Ректор Магнификус Адам Боэтиус и множество других выдающихся граждан со своими семействами.

Представление идет к концу. Мария, Иосиф и дитя спят в своей хижине. Слышится небесная музыка, сцену заливает свет, и с колосников медленно опускается одетый в белое Ангел в окружении Ангелов поменьше, самых разных размеров. Это Первая Дама театра Эмили Экдаль, уже много лет исполняющая эту важную роль. Ангелочков играют её дети Аманда, Александр и Фанни и их кузина Енни. Когда Ангелы приземляются на мостик, расположенный на уровне крыши хижины, просыпается Иосиф, которого незатейливо, но достойно играет директор Театра, Оскар Экдаль. Такова традиция, и Оскар приносит себя в жертву.

Ангел:

Брось, Иосиф, страх пустой,

всегда с тобою Ангел твой,

тебе его не виден шаг,

но при тебе он на часах.

Послал тебе со мною весть

Творец всего, что в мире есть.

Марию с чадом надобно будить,

отсюда прочь скорее уводить.

Занёс уж длань злодейскую свою

Царь Ирод над младенцем в сем краю.

Иосиф:

Я все в уме запечатлел

и сделаю, как ты велел.

Господней милости хвала,

что сына моего спасла.

Все выступающие устремляются на сцену. Оркестр исполняет несколько тактов из рождественского хорала. Эмили собирает вокруг себя всех четырех детей и с улыбкой обращается к публике.

Эмили:

На этом представление кончается,

а всяко дело ведь концом венчается.

Иосиф сына Божья прочь унес,

и был спасён Иисус Христос.

В сей пьесе дан урок нам свят,

что Божьи ангелы хранят

мужей, и ясен, и малых чад.

Дева Мария, которую играет Ханна Шварц, раскрывает объятия. Вот уже три года, как она перешла на роли инженю, и популярность её велика, особенно среди пожилых джентльменов.

Ханна:

На Рождество пусть каждый дом

сияет светом и добром.

Теперь настала очередь самого старого и самого выдающегося актера театра, господина Филипа Ландаля, — ему семьдесят три года. Он шуршит шпаргалкой (чёрт, с этими короткими стихотворными репликами такая морока).

Филип:

На Рождество родители и дети

пусть веселятся в лучезарном свете.

Вперёд выходит Александр Экдаль. Ему десять лет, он бледен, худ, волосы чуть жидковаты, крупный нос, синие близорукие глаза, широкий рот, который часто растягивается в скошенной, смущенной улыбке.

Александр (откашливается):

Пускай не скроет сумрак ничего,

пускай для всех сияет Рождество1.

Занавес опускается под бойкие аплодисменты, которые, однако, быстро затихают, потому что все спешат домой к праздничному столу. Занавес опускается в последний раз, и актеры поворачиваются к правой кулисе. Оттуда появляется Густав Адольф Экдаль, излучающий доброжелательность и повышенное кровяное давление, в сопровождении четырех хорошо подкрепившихся официанток с подносами, уставленными всевозможными яствами; за официантками следуют четыре официанта с чашами горячего пунша, обжигающего вина и только что снятого с огня глинтвейна. Последней входит Альма Экдаль (рослая жена Густава Адольфа) вместе со своей восемнадцатилетней дочерью Петрой, точной копией веселой мамаши. Они с трудом тащат открытый кожаный чемодан с рождественскими подарками персоналу Театра и их семьям.

Итак, все собрались — актеры в своих костюмах, рабочие сцены, принаряженные, причесанные и немножко раскрасневшиеся от предвкушения праздника, костюмерши, кассирши, дамы из парикмахерской и конторские служащие с серьезными лицами; это довольно многочисленное сборище — тридцать четыре человека взрослых и тринадцать детей. Все разбирают бокалы, Оскар Экдаль всходит на лестницу, ведущую в хижину Марии и Иосифа, его окружают кольцом, сейчас Директор Театра произнесет рождественскую речь, его отец был острословом, душой общества, его рождественские выступления были гвоздем сезона, сын не отличается ораторскими способностями, но его ценят, и рождественская речь должна быть произнесена.

Оскар: Дорогие друзья, дорогие Сослуживцы, моя дорогая Семья! Вот уже двадцать два года я поднимаюсь сюда и произношу речи, не имея ни малейшего таланта к такого рода выступлениям...

Он, хитро улыбаясь, окидывает взглядом присутствующих, и все непринужденно улыбаются в ответ, поскольку считают его чертовски достойным человеком.

Оскар (задумчиво): ...такого рода выступлениям. Мой единственный талант, если можно вообще говорить о таланте в моём случае, состоит в том, что я люблю наш Маленький Мир, ограниченный толстыми стенами этого дома. И мне нравятся люди, которые работают в этом маленьком мире. Снаружи находится Большой Мир, и иногда Маленькому Миру удается показать Большой Мир так, что мы начинаем лучше его понимать или даем возможность приходящим сюда людям на несколько мгновений или секунд...

Он изучает бокал, который держит обеими руками. Стоит полная тишина, только в темноте чердака слабо завывает метель. Когда Оскар Экдаль вновь поднимает голову, все замечают, что он необычайно бледен, а в глазах стоят слёзы.

Оскар: ...на несколько секунд забыть жестокий внешний мир. Наш Театр мал — небольшой островок порядка, ясности, заботы и любви. Не знаю почему, но сегодня я ужасно взволнован, чувствую себя до смешного торжественно, не могу даже объяснить, что я чувствую. Надеюсь, вы не будете против, если я закончу очень коротко.

Он качает головой, поднимает бокал и смотрит на собравшихся вокруг него людей.

Оскар: Моя мать и я, моя жена и мои дети, мы желаем всем вам счастливого и радостного Рождества. Я надеюсь, мы вновь встретимся с вами после праздника, укрепившись душой и телом. Счастливого Рождества!

Густав Адольф: Счастливого Рождества, Оскар! Счастливого Рождества, Эмили!

Все пьют за здоровье семейства Экдаль и друг за друга.

Борясь с беснующейся, налетающей словно со всех сторон света снежной вьюгой, семья Экдаль пробирается через площадь. Башнями возвышаются сугробы, мимо скользят три пары саней, набитых возбужденными предстоящим празднеством людьми, в руках у них факелы, безумствуют колокольчики, из лошадиных ноздрей валит пар. Напротив Театра сверкает огнями экдальский дом. На каждом окне стоят изогнутые дугой подсвечники с зажженными свечами.

Все приготовления к торжественному рождественскому обеду у Хелены Экдаль закончены. Зажжена елка, сияют канделябры, люстры и бра, в печах гудит огонь.

На фрекен Веге и фрекен Эстер черные шелковые платья с крахмальными белыми фартучками и высокие, обшитые кружевом шапочки на искусно уложенных волосах.

Сама фру Хелена надела платье из темно-красной парчи, тяжелые украшения и королевские ордена. Волосы у нее по-прежнему темные и блестящие, чуть тронутые сединой, кожа белая и гладкая, темно-синие глаза не утратили прозрачности и зоркости, руки мягкие, без морщин и пятен.

Сейчас она стоит у балконной двери и смотрит, как её большая семья, её сыновья, невестки и внуки, смеясь и галдя, преодолевают снежные заносы внизу, на площади. В Театре один за другим гасят огни, скоро его совсем поглотит тьма. Тяжелые газовые фонари перед парадным входом раскачиваются на ветру, светильники мерцают и подмигивают.

В дом вваливается её средний сын, профессор Карл Экдаль, с женой Лидией. Они ссорятся в прихожей, но, увидев мать, Карл расцветает и шумно здоровается. Это высокий, дородный человек, почти лысый, но с окладистой бородой и бакенбардами. Его жена — толстая хлопотливая немка, которая, несмотря на то что прожила в стране двадцать лет, так и не выучила язык. У нее свежая кожа, внушительных размеров грудь и большие зубы, она всегда в прекрасном настроении, даже когда ссорится. Детей у Карла и Лидии нет, и всю свою нерастраченную нежность они отдают восьми кошкам сомнительно благородного происхождения. Они нагружены подарками, которые у них забирает фрекен Эстер, укладывая их в большую бельевую корзину, уже доверху наполненную великолепными свертками.

Лидия с бурной радостью здоровается со свекровью, та отвечает на приветствие с дружелюбным достоинством. Карл, выпив рюмку коньяка, закурил сигару. Профессор — завзятый пьяница, но студенты его любят.

В экдальскую гостиную входит Исак Якоби. Он весь светится торжественным восторгом, его вечерний костюм безупречен, волосы и борода аккуратно расчесаны, кончики черных бровей элегантно изогнуты вверх; глубоким басом, немного в нос, он выспренно превозносит красоту фру Хелены и дарит ей розочку из чеканного серебра с шестью сверкающими рубинами, заменяющими шипы.

На лестнице раздается шум и грохот, волна хохота и гама прокатывается по всему дому, распахивается входная дверь, и в квартиру вваливаются дети, они бежали наперегонки по лестнице и сейчас задыхаются от смеха, морозного воздуха, горячего глинтвейна и предрождественской лихорадки. Это Аманда, старшая, осенью она собирается поступать в балетную школу при столичном оперном театре, это Александр, десяти лет, мученик собственных фантазий — по крайней мере он сам себя таковым считает, — и Фанни, маленькая, розовощекая, решительная. С ними и Енни, страстная, но застенчивая девочка, тайно влюблённая в свою старшую двоюродную сестру Аманду.

За ними появляются и взрослые: Эмили и Альма, в обнимку, раскрасневшиеся от прогулки; Оскар под руку с радостной крепкой Петрой, он с улыбкой слушает бесконечный рассказ племянницы об удивительном событии, случившемся в школе домоводства, где она имеет удовольствие учиться вот уже два года; последним входит Густав Адольф, немного навеселе от всех принятых в Театре напитков. Он заигрывает с нянькой семьи Экдаль, круглолицей хромой Май. Та, хихикая, обороняется. С черного входа на втором этаже входят горничные Сири и Берта, а также кухарки Алида и Лисен. Прислуга профессора уехала на Рождество в Берлин, что всеми воспринимается с восхищением.

Собравшиеся здороваются с Хеленой Экдаль: сыновья учтиво целуют ей руку, невестки слегка касаются губами щеки, дети крепко обнимают и целуют её в губы, и, наконец, прислуга с улыбкой на лицах приседает в достаточно глубоком реверансе. Дядя Карл играет на рояле польку. Густав Адольф инспектирует кушанья на кухне, а Оскар докладывает — матери о представлении и о выручке. Эмили и Альма втаскивают тяжелую бельевую корзину с рождественскими подарками и ставят её рядом с елкой. Исак Якоби шумно развлекается с Енни и Фанни, которых он усадил к себе на колени. Александр и Аманда, забыв про всякую церемонность, кувыркаются на ковре залы. Фрекен Вега и фрекен Эстер суетливо снуют между кухней, буфетной и опять кухней, хотя все уже давным-давно готово.

Лидия Экдаль разговаривает на непонятной смеси языков с Петрой, которая не понимает, что говорит её тетя, но отвечает наобум, как только Лидия переводит дух. Сири, Берта и Май, хихикая, шепчутся с Алидой и Лисен. Тема беседы настолько же приятна, насколько и неисчерпаема — живейший интерес Густава Адольфа к молоденьким женщинам. У каждой из девушек наготове более или менее правдивая история о подвигах господина Экдаля, Май и Лисен могут даже похвастаться определенным опытом. Однако ни одна из них не чувствует себя оскорбленной и не считает поведение ресторатора неприличным. Наоборот, о нем отзываются как о милом и дельном человеке, вполне имеющем право на маленькие развлечения. Даже жене не приходит в голову его ревновать.

По традиции рождественский обед сервируется во вместительной кухне фру Хелены. Кухня разукрашена всевозможными рождественскими дорожками, скатерками, гномами, салфетками, фонариками и самодельными свечами. По той же традиции господа и прислуга обедают вместе, рассадка свободная. Кушанья выстроились на плите, на покрытых красивыми скатертями столиках для мытья посуды и на длинном сервировочном столе. Каждый накладывает, сколько хочет и сколько позволяет ему желудок. Выбор блюд богатейший: бесчисленные сорта сельди, колбас, студней и паштетов, заливное, мясные тефтельки, крошечные бифштексы и котлетки. Затем следует ритуальное обмакивание кусочков хлеба в отвар из-под свиного окорока. Чтобы успокоить желудки и подготовить их к последующим нагрузкам, едят нежное, ароматное пюре. Потом подается рождественский окорок с гарнирами, а после того, как все выскажут своё мнение о его вкусовых достоинствах и сравнят с прошлогодним, наступает очередь рыбы — сайды или трески, приготовленной особым образом: вяленую рыбу вымачивают в воде, после чего она маринуется в растворе соды и извести. Такая рыба считается полезной и для здоровья. Рыбу запивают белым бордо, которое в свою очередь возбуждает желание отведать терпкого бургундского и хрустящих, с пылу с жару, белых куропаток. И наконец, на десерт — рисовая каша, фруктовый компот и рождественский торт. Все оживленно говорят, не слушая друг друга, время от времени поднимается кто-нибудь из братьев Экдаль и выступает с импровизированной речью в стихах или запевает песню.

Пьют водку, пиво, белое вино, красное вино, мадеру, пунш и коньяк. Все галдят, перебивая друг друга, и только фрекен Вега и фрекен Эстер застыли в молчании. Сочельник для них самый мучительный день в году. По их мнению, никак не подобает сажать вот так за один стол и слуг и господ. Уже больше сорока лет приходится фрекен Веге и фрекен Эстер терпеть эту недостойную трапезу, к тому же и приготовленную собственными руками фрекен Веги.

Профессор Карл Экдаль привлекает к себе внимание Александра: лицо у профессора налилось кровью, пот течет градом, голубые глаза приобрели маслянистый блеск и чуть косят за стеклами пенсне в золотой оправе. Александр в свою очередь делает знаки Фанни и Енни, которые слегка опьянели от лимонада и праздничного настроения. Профессор осторожно встает из-за стола, поклонившись, просит прощения и исчезает за углом коридора, ведущего в буфетную. Александр, Фанни и Енни незаметно крадутся за ним. С горящими от любопытства глазами они следуют за дядей Карлом по пятам. Вот они уже в прихожей, у профессора Экдаля в руках по горящей свече, он отдает их Фанни и Енни. Беззвучно открывает он дверь на широкую, гулкую лестничную площадку с расписным потолком и резвящимися купидонами, красными коврами и латунными украшениями, облицованными мрамором стенами и оконными витражами.

Дядя Карл предупреждающе шикает, немного смущенно опускает подтяжки. Лица детей побледнели от напряженного ожидания. Профессор Экдаль слегка наклоняется вперёд, упирается руками в перила и кряхтит. И словно по волшебству из дяди Карла вылетают глубокие, насыщенные звуки органа, завершающиеся громоподобным и как бы вибрирующим грохотом. Фанни и Енни держат горящие свечи всего в нескольких сантиметрах от профессора. Мгновение высочайшего напряжения... и на лестничной площадке экдальского дома гремит пушечный выстрел. Язычки пламени на свечах затрепетали и погасли.

Пока мы любуемся прекрасной картиной рождественского обеда в кухне Экдалей, я расскажу, как члены этой семьи выражают свои чувства по отношению друг к другу. Прежде всего бросается в глаза их нежное внимание. Они хватают друг друга, трясут друг друга, бьют друг друга по спине, похлопывают, ласкают друг друга и обнимаются, они восторженно чмокаются, одаряют друг друга полновесными влажными поцелуями, держатся за руки, смотрят друг другу в глаза, треплют друг друга по волосам. Они охотно и драматически ссорятся, плачут и ругаются, ища союзников, но и мирятся столь же легко, давая друг другу торжественные клятвы и обмениваясь доказательствами нежности — и то и другое с одинаковой искренностью.

Дети, несмотря на господствующие в обществе принципы воспитания, втянуты в эту экдальскую атмосферу всеобщей любви, они живут как бы под защитным колпаком физической нежности. Даже фру Хелена способна на страстную преданность, прежде всего по отношению к детям. Но и сыновьям, и близким друзьям удается иногда насладиться чувствительной любезностью старой дамы. К невесткам она относится все же чуть сдержанно и обожает с изощренной утонченностью отмерять доказательства своей любви.

Они живут одной семьей, делят горе и радости, ссорятся и любят. Ресторан и Театр служат естественным выходом для их жажды деятельности. Даже летом они не разлучаются. Оскар Экдаль Первый построил четыре великолепных загородных дома на мысу во фьордах. Там семейство вкушает услады этого времени года, освободившись от крахмальных воротничков и корсетов, в мятых льняных костюмах, развевающихся капотах и широкополых брилях. Зеленый мыс звенит от возгласов и смеха, полощутся на ветру флаги, где-то в открытом окне пиликает скрипка, грабли царапают гравий дорожки, лает собака. Экдали празднуют лето в Раю.

Рождественский обед окончен, теперь все, притоптывая, потея, подпевая, повели хоровод. По традиции его возглавляет фру Хелена, прическа её растрепалась, одной рукой она держит за руку Фанни, в другой крепко зажала свои широкие юбки, обнажив изящные ножки в шелковых чулках с вытканным на них узором из цветов и бабочек. За Фанни идет поющая и хихикающая Май, за ней Густав Адольф с лоснящимся от пота лицом. Пользуясь царящим вокруг гамом, он делает няньке неприличные предложения. За Густавом Адольфом Экдалем — дети, которые стараются произвести побольше шума. За ними профессор, его жена, фрекен Эстер, фрекен Вега, Алида, Берта, Сири и Лисен. Потом идут Оскар Экдаль, немного бледноватый, но тем не менее веселый, и Эмили и Альма, которые громко, но беззлобно комментируют заигрывания законного супруга с Май. За ними Исак Якоби, смиренно подчиняющийся утомительному семейному ритуалу, и замыкает цепочку толстая Петра, которая не поет, потому что переела. Хоровод проходит через обе квартиры, двери в прихожих и потайная дверь широко распахнуты, пол ходит ходуном, дом трясется, позвякивают хрустальные люстры. Наконец, смеясь и отдуваясь, все располагаются в гостиной фру Экдаль, елку осторожно отодвигают от эркера к широкому дверному проему, ведущему в столовую.

У Оскара Экдаля в руках семейная Библия. Он усаживается на подставку, где раньше стояла елка. На собравшихся снисходит торжественное настроение. Оскар вынимает ручку с золотым пером и открывает огромную книгу. Сейчас он будет читать рождественское Евангелие, но сначала предстоит записать важнейшие семейные события, происшедшие за год, на одном из форзацев, уже заполненных записями предыдущих лет (начиная с 1862 года, когда Оскар Экдаль Первый женился на молодой актрисе Хелене Мандельбаум).

Семейство негромко обсуждает, что считать самым важным, что менее важным. Фанни, например, при поддержке Енни настаивает на том, что смерть кота Аякса следует занести в книгу как событие важное и печальное. Дядя Карл напоминает о смерти престарелой тетушки Эммы; одни считают кончину тетушки Эммы более значительным событием, чем смерть кота, другие придерживаются противоположной точки зрения. Оскар разрешает спор, записав и то и другое.

В детской царит суматоха и возбуждение. По традиции Енни проводит рождественскую ночь у своих двоюродных сестер и брата. Аманда, которая уже целый год живет в отдельной комнате, перетащила матрас и постельное белье к остальным детям. Рядом с каждой кроватью кучей навалены рождественские подарки, чтобы утром можно было сразу же приступить к их изучению. Сейчас в детской разыгралась война подушками, в которой принимает участие и Май; на детях, кроме Александра, длинные ночные рубашки, Александр в рубашке до колен, манжеты и воротничок украшены красной каймой. Все кричат вразнобой. И громче всех Май, она немножко навеселе. Одна подушка лопнула, обрушив на комнату снегопад из перьев, Аманда воспользовалась случаем и исполнила танец снежинок, подпевая себе высоким фальцетом. Енни носится между умывальней и детской, преследуемая Май, и зовет на помощь.

В комнату входят Эмили и Альма — они пришли пожелать спокойной ночи. Май, смущаясь и хихикая, пытается собрать перья на совок, но безуспешно. Решают оставить на ночь все как есть. Эмили зажигает ночничок под розовым абажуром и ставит его за трехстворчатой рождественской ширмочкой, красующейся на высоком белом комоде. Электрическое освещение гасят. Пламя свечи мерцает за священными картинками: слева — три волхва следят за появившейся звездой, справа — пастухи на лугу и ангелы, провозглашающие свою весть, в центре — Мария с ребёнком и Иосиф в хлеву. Рисунки выполнены очень натурально и живописно.

Было бы неверно утверждать, что дом Экдалей отличается какой-то особой религиозностью, но дети читают на ночь молитву, семейство ходит в церковь на проповеди епископа и придерживается самого общего и расплывчатого представления о добром, но далеком боге, который все устраивает к лучшему, по крайней мере в отдаленном будущем. Вечерняя молитва детей весьма короткая и стандартная, они читают её хором, громко, сцепив руки и стоя на коленях возле кровати: «Благодарю тебя, боженька, за этот день, помоги мне стать хорошей девочкой (или мальчиком). Да не оставит меня ангел всю ночь. Господи, храни папу и маму, дедушку и бабушку, меня саму (самого), моих сестер и братьев, моих двоюродных сестер, дядей и тетей, фрекен Вегу, фрекен Эстер, Май, Сири и Берту, Алиду и Лисен и дядю Исака и всех людей, аминь».

Быстро отбарабанив молитву, дети юркают в постель. Благоухающая Эмили и пахнущая свежевыпеченным хлебом тетя Альма обнимают и целуют всех по очереди. Поцелуи и объятия на ночь являются долгим и обстоятельным ритуалом, в котором смешиваются традиция и импровизация. Наконец обе матери, держась за руки, смеясь и болтая, удаляются. Из квартиры бабушки доносятся музыка и пение, но довольно слабо, это поет Лидия, а аккомпанирует ей на рояле папа Оскар.

Внезапно в детской становится очень тихо, от уличных фонарей по потолку бегут узкие полоски света, мерцает ночник за ширмочкой, фигуры кажутся почти живыми, они точно двигаются и перешептываются. Енни засунула в рот средний и указательный пальцы, Фанни, прижав к щеке своё старенькое, изношенное детское одеяльце, смотрит, прищурившись, на ширмочку, Александр лежит на животе, подперев руками подбородок, рядом с ним коричневый потрепанный мишка по имени Балу; Май как-то сшила ему костюм, только благодаря которому, кажется, и не рассыпается его длинное, отощавшее игрушечное тельце, хотя голова держится на одной ниточке и одно ухо оторвано. Аманда, свернувшись калачиком, сидит на матрасе, накинув на плечи одеяло, и неторопливо листает большую книгу, подаренную ей на Рождество. На каждой странице красивая цветная картинка с изображением известной балерины или танцовщика, текст написан по-русски. При слабом свете ночника они кажутся невыразимо прекрасными и пробуждают у Аманды чувство страстной любви и грусти. По улице пробегает легкий ветерок, чуть подвывает голландская печь, где за круглой дырой заслонки ещё тлеют раскаленные угли, словно красные глаза мерцают в темном углу. Шумят деревья в Городском парке. Потом все стихает. В бабушкиной квартире запели хором. Песня красивая, но немного печальная:

Freut euch des Lebens,

weil noch das Lampchen gluht

pflucket die Rose eh' sie verbluht...

(Ты жизнью наслаждайся,

пока в лампадке ярок огонёк,

ты розан рви,

пока он не поблёк.

Перевод с нем. А. Ларина)

Вдруг неплотно закрытая дверь, ведущая в спальню родителей, распахивается настежь, зажигается электрический свет, и в детскую врывается Май. Рыжие волосы уложены в тугой узел, она наряжена в ярко-голубое вечернее платье, шелковые чулки и туфли на высоких каблуках. Май воздевает к потолку свои белые руки и, прихрамывая, кружится в танце, с поворотами и прыжками, она обезумела от счастья.

Май: Посмотрите, что мне подарили на Рождество. Посмотрите, что мне подарила фру Экдаль, с ума сойти! Я ужасно, ужасно красива, ведь правда? Совсем как настоящая дама, ну разве я не хороша?

Она вертится, смеется и что-то шепчет. Потом гасит свет и обнимает Александра.

Май (шепчет): Сегодня тебе нельзя спать в моей постели, потому что у меня будет гость, понимаешь, а Май ведь не может уложить сразу несколько мужчин в свою постель, ты же понимаешь. Но ты все равно знаешь, что я люблю тебя больше всех!

Александр холодно принимает бурные проявления нежности со стороны Май и ложится плашмя, отвернувшись к стене.

Май, тихонько хихикая над ревностью своего обожателя, на цыпочках выходит из комнаты.

Снова становится тихо. Из бабушкиной квартиры слышатся разговоры и смех, часы в гостиной бьют много раз, и как бы в ответ тотчас начинают бить часы Домского собора и церкви Троицы, они отбивают ещё больше ударов, сначала четверти, потом часы, воздух звенит и гудит, звуки то наплывают, то удаляются, подчиняясь прихоти играющего с ними ветра. Потом наступает тишина, удивительная тишина.

Александр не знает точно, заснул ли он ненадолго или нет, наверное, все-таки заснул, дом объят тишиной, тихо и на улице, Енни и сестры, судя по всему, крепко спят, и дверь в родительскую спальню закрыта.

Он чувствует, что миг настал, он не может ждать до завтра, к тому же завтра будет светло и все совсем по-другому. Он осторожно встает с кровати, усаживает Балу на подушку, перелезает через Аманду, уснувшую с книгой в руках; слабо светится ночник за ширмой, по стенам и потолку медленно движутся тени. Александр отчетливо различает Латерну Магику — волшебный фонарь, стоящий на белом столе с откидными краями посередине комнаты. Лакированный металл четко вырисовывается на фоне белого комода, блестит латунь объектива. У Александра сильно засосало под ложечкой и по телу побежали мурашки, но не потому, что в комнате холодно, — лихорадка засела где-то глубоко в грудной клетке, почти у лопаток. Он кладет руки на удивительный аппарат, высокий и узкий, оканчивающийся небольшой трубой. Александр открывает крышку, ящика под трубой, вынимает керосиновую лампу, поднимает стекло и зажигает спичку. Фитиль загорелся сильным ярким пламенем, Александр устанавливает на место стекло, прикручивает фитиль, задвигает лампу в ящик и закрывает крышку — по комнате сразу же разливается приятный запах керосина и нагретой жести. Он поворачивает аппарат так, чтобы объектив смотрел на светлые обои над его кроватью. Вот он, волшебный круг, Александр крутит винтик на оправе, контур круга сразу же становится четким и резким. У Александра дрожат от возбуждения руки, ему хочется в уборную, затылок вспотел, сердце стучит так, что от этого звука должен был бы проснуться весь дом.

Рядом с волшебным фонарем стоит деревянный ящик, накрытый синей материей. На крышке изображена семья, которая смотрит картины Латерны Магики. На людях старинные одежды, у мужчин волосы заплетены в косичку, перевязанную бантом. Человек, показывающий картины, — ужасный тип с глазами навыкате, большими зубами и жуткой, хищной ухмылкой на мясистых губах. Рядом с ним толстая женщина в красной накидке крутит ручку шарманки. Зрители возбуждены, мать уносит плачущего ребёнка в другую комнату, в дверях она оборачивается, бросая полный тоски взгляд на штормовое море, вырисовывающееся на стене.

Александр поднял крышку. В ящике стеклянные картинки, их много, не меньше двадцати. Он осторожно выуживает одну и вставляет её в держатель, укрепленный за объективом. На стене над кроватью Александра тут же возникает комната с колоннами и высокими окнами, через которые падает резкий лунный свет, высвечивающий белую постель. На постели в изящной позе лежит молодая женщина.

Александр (негромко, протяжно): Она лежит на постели, прекрасная девушка, бедняжка Арабелла, не ведая, что её ожидает. Она одна, одна в целом доме — о-о! Её мать умерла, а отец пирует с бесчестными собутыльниками. О-о-о!

Причитания Александра разбудили Фанни. Она тихонько вылезла из кровати и встала рядом с ним, зачарованная и напуганная прелестной картинкой и загробным голосом брата.

Стеклянная картинка состоит из двух пластин, соединенных таким образом, что они могут двигаться независимо друг от друга. Александр одной рукой крепко держит изображение спящей девушки, а другой медленно выдвигает заднюю пластинку. И происходит чудо! В лунных лучах парит прозрачная фигура в белом одеянии до пят, бледное лицо светится неземной красотой, в руке — звёздно-мерцающий жезл.

Александр: Кто это появился там при двенадцатом ударе башенных часов замка? Мне страшно — о! о! — что это за ужасная белая фигура спускается к моей кровати по лунным лучам? О! Это моя покойная мать! Это дух моей матери! Ты пришла, чтобы...

С криком ужаса проснулась Енни. Александр успевает сдвинуть трубу, задуть лампу и нырнуть в постель, прежде чем открылась дверь и в комнате появилась Эмили в ночном одеянии, с распущенными волосами, немного похожая на дух с волшебной картинки. Енни пугается ещё больше и опять разражается ревом. Недовольно ворча, просыпается Аманда. Фанни и Александр лежат затаившись. Енни, всхлипывая, пытается объяснить, что на стене над кроватью Александра возникло привидение. Эмили обнимает девочку и уверяет её, что привидений не бывает и что остаток ночи она может спать в постели Эмили. Она берет на руки все ещё хнычущую Енни и уносит её в спальню. Дверь закрывается, но Александр слышит, как мать обращается к отцу, тот отвечает довольно ворчливо.

Эмили: В детской пахло керосином.

Оскар (сонно): Керосином?

Эмили: Да, керосином.

Оскар (после паузы): Но в детской же нет керосиновой лампы. (Пауза). Пойду взгляну, в чем дело.

Сопение, пыхтение, скрип кровати, Эмили утешает Енни, которая, кажется, уже успокоилась. Дверь открывается, на пороге стоит Оскар в ночной рубашке, шлепанцах и длинном зеленом, сильно поношенном халате, пропахшем табаком, в руке у него бокал красного вина.

Оскар: И правда, пахнет керосином.

Он переступает порог и затворяет за собой дверь.

Оскар (шепотом): Вы спите, разбойники?

Александр и Фанни тотчас же садятся в своих кроватях, хихикая от нетерпеливого ожидания. Аманда переворачивается во сне.

Оскар: Чем это вы, собственно говоря, занимаетесь?

Он крадется по комнате, усаживается на низкий детский стульчик и, причмокивая, пригубливает вино. Он чуть навеселе и в превосходном настроении. Внезапно он встает, берет левой рукой стульчик, на котором сидел, высоко поднимает его, показывая зрителям.

Оскар: Перед вами стул, но это стул непростой. Конечно, с виду это обыкновенный детский деревянный стульчик, довольно-таки ветхий и невзрачный, но внешность обманчива. Ибо это самый драгоценный стул в мире, он принадлежит Императору Китая и неведомо какими путями попал в детскую дома Экдалей. Но берегитесь, господа, приглядитесь хорошенько, раскройте пошире глазенапы! Видите ли вы таинственный свет, исходящий от этого стульчика? Да-да, он светится. Вы только посмотрите, как он светится в темноте. А теперь я спрашиваю вас, дети мои: почему светится этот стул, почему сверкает он во мраке? Сейчас я скажу вам почему, но запомните — это тайна, и того, кто выдаст тайну, ждет смерть! Клянетесь ли вы молчать?

Александр и Фанни: Клянемся.

Оскар: Потише, потише. А то мама услышит, и тогда конец представлению.

Оскар ставит стульчик на стол рядом с волшебным фонарем и другими рождественскими подарками. Он проводит по нему рукой и делает большой глоток вина.

Оскар: Это самый дорогой стул в мире. Он сделан из металла, который есть только в Китае, на глубине пятидесяти девяти тысяч метров. Металл похож на алмазные кристаллы, но намного красивее, дороже и редкостнее. Стул был сделан три тысячи лет тому назад императорским ювелиром в подарок императрице на день её рождения. Она была маленького роста, не выше Фанни, но прекраснее её не было женщины в целом мире. Всю свою жизнь она просидела на этом стуле — куда бы она ни направлялась, двое слуг следовали за нею, неся стул. Когда императрица умерла, её поборонили сидящей на стуле. Две, тысячи лет просидела она в своей гробнице, и стул мерцал в темноте, освещая фигуру императрицы снаружи и изнутри. Но однажды в гробницу проникли разбойники, они сбросили на пол императрицу, тотчас же рассыпавшуюся в прах, и стул забрали с собой. Теперь он принадлежит вам! Он принадлежит вам, этот самый драгоценный в мире стул. Берегите его! Он очень хрупкий, легко может сломаться, металл, проживший миллиарды лет на глубине в пятьдесят девять тысяч метров, устал от людей, он рассыпется в прах, превратится в пыль, как императрица, если вы не будете его беречь. Обращайтесь с ним бережно, садитесь осторожно, разговаривайте с ним и дышите на него не реже двух раз в день.

Оскар кланяется, держа палец на губах, и тихонько скрывается в гардеробе, рядом с кроватью Фанни. Стул по-прежнему стоит на столе. От него исходит мерцание. Через минуту отец возвращается: халат натянут на голову, на лице разбойничье выражение. Он крадётся по комнате, злобно оглядываясь, и останавливается у стоящего на столе детского стульчика.

Оскар: Какой гадкий стул! Совсем ветхий, просто смех. И до чего же уродливый.

Он берет его правой рукой (в левой он всё ещё держит бокал, теперь уже почти пустой) и делает вид, будто собирается его сломать.

Оскар: Ай, ай! А как колется, черт! По-моему, проклятый стул хотел меня укусить. Сейчас он у меня за это получит!

Оскар начинает ломать стул, пытается отодрать спинку, входит в раж.

Фанни: Не трогай стул!

Оскар немедленно прекращает терзать стул и с восторгом смотрит на свою маленькую дочку, которая стоит на кровати с рассерженным лицом. Оскар осторожно ставит стул на пол, усаживается на диван, тянется за бокалом и тут же опустошает его. Открывается дверь спальни.

Эмили: Вы что, с ума сошли? Уже три часа, через два часа нам вставать к заутрене.

Она пытается поднять Оскара с дивана, но тот притягивает её к себе и усаживает на колени, она обнимает его за плечи, он целует её возле уха.

Александр: Можно, мы тоже будем играть в «Гамлете»?

Эмили: Я уже знаю, что вы говорили об этом с дядей Ландалем. Но этот вопрос решаем мы с отцом.

Оскар: Решает мама.

Эмили: Спектакль заканчивается слишком поздно, а вам на следующий день в школу.

Фанни: Мы можем играть пажей в первом акте.

Эмили: Если вы не будете участвовать в последнем акте, то не можете быть и в первом.

Александр: Но все равно в первом и последнем актах не могут быть одни и те же пажи, прошло ведь не меньше трех лет.

Аманда: Я могу сыграть пажа в первом акте и придворную даму в последнем.

Александр: Таких маленьких придворных дам не бывает даже в Дании.

Аманда: В то время принцесс выдавали замуж в двенадцать лет, значит, и придворные дамы могли быть такого же возраста!

Эмили: Ну, хватит спорить! Три пажа в первом акте при условии, что все уроки будут выучены и вы отправляетесь домой сразу нее после сцены в замке. И чтобы на следующее утро не хныкать!

Аманда, Фанни и Александр с готовностью соглашаются на эти условия, родители целуют детей и желают им спокойной ночи. Они уже собираются выйти из комнаты, но тут Александр выпрямляется во весь рост на кровати.

Александр: ...«Завтра», «завтра».

Так тихими шагами жизнь ползет

К последней недописанной странице.

Оказывается, что все «вчера»

Нам сзади освещали путь к могиле.

Конец, конец, огарок догорел!

Жизнь — только тень, она — актер на сцене.

Сыграл свой час, побегал, пошумел —

И был таков. Жизнь — сказка в пересказе

Глупца. Она полна трескучих слов

И ничего не значит1.

Публика аплодирует. Дверь в спальню закрывается. На минуту воцаряется тишина.

Фанни: Когда это ты выучил?

Александр: Я всю роль знаю наизусть. Собираюсь дебютировать в роли Макбета.

Аманда: Ты?

Александр: Вот именно я! (Пауза.) Тоже мне, Павлова с плоскостопием.

Фру Хелена и Исак Якоби бодрствуют вместе в рождественскую ночь. Это тоже стало традицией, как и многое другое в экдальском доме. Они сидят на бабушкином диване, все лампы погашены, свечи на елке догорели, потрескивает огонь в камине, бра, подвешенные у зеркала, из серебра и горного хрусталя, освещают тихую комнату мягким цветным сиянием. Фру Хелена освободилась от пышного наряда и надела фиолетовый халат, серую шерстяную шаль и красные шлепанцы, волосы заплетены в толстую косу. Исак снял сюртук и накинул на плечи мягкий плед; туфли его стоят под стулом.

Хелена: Ну вот, я сварила хороший крепкий кофе, гораздо лучше, чем та жуткая бурда, которую готовит фрекен Вега. (Исак церемонно отвешивает поклон.) Который теперь чае? Десять минут четвертого. У нас есть два часа, потом мне надо будет переодеться к заутрене. Утренний кофе мы сегодня будем пить у Густава Адольфа. А ты можешь пойти и сладко поспать, старина Исак, только не забудь про обед у Карла и Лидии. В прошлом году ты проспал. Сказал, что простудился, а на самом деле проспал. (Вздыхает.) Как хорошо, что ты здесь! Ты верный друг. Мой самый большой друг. Что бы я делала без тебя! (Исак берет её руку и легонько похлопывает.) В прошлом году мне было весело на Рождество, а сегодня хочется плакать. Наверное, я старею. Я постарела?

Исак: Ты стала старше, вот и все.

Хелена: Так я и думала. Мне все время. хотелось плакать. Хотя внуки доставляют радость. По-моему, Оскар плохо выглядит. Он слишком много работает, изнуряет себя до изнеможения в этом проклятом Театре. И что это ещё за дурацкая идея — сыграть Призрак! Они могли бы взять кого угодно на эту роль. Ему следовало бы поберечь себя, и, кроме того, он действительно Отвратительный актер. Не знаю, понимает ли Эмили, что у него слабое здоровье и ему нужен отдых! Надо мне поговорить с ней. Он, конечно, молодец, работает на совесть. Представляешь, Исак, Театр сводит концы с концами и далее приносит небольшой доход. Разве это не замечательно! Ещё несколько лет назад мне приходилось давать им дотацию в пятьдесят тысяч ежегодно. Ничего страшного, разумеется, но Оскару было всегда так неловко просить у меня деньги, хотя он ни гроша не тратил на себя. В отличие от Карла. Карл опять просил у меня в долг, но я отказала. Если он заявится к тебе с той же просьбой, ты тоже должен ему отказать. Обещай мне это, Исак!

Исак (рассеянно кивает): Да, да.

Хелена: Я ничего не понимаю. Раз за разом я устраиваю его дела, а через год он опять на мели. Он уверяет меня, что к ростовщикам не обращается, не знаю, правда ли это. А ты не знаешь?

Исак: Я ничего не знаю.

Хелена: И эта ужасная немка, его жена. Красится, точно продажная девка. Не понимаю, как мог Карл увлечься такой женщиной. За этим, наверное, кроется эротика. Как ты думаешь, Исак?

Исак: Что ты сказала? Эротика? Гм. Может быть, что-нибудь в этом роде.

Хелена (бьёт его по руке): Ты меня не слушаешь. (Отпивает глоток коньяка.) Но это неважно. Главное, ты здесь, со мной. (Вздыхает, задумывается, потом смеется.) У Карла и Густава Адольфа повышенная эротическая возбудимость, это они унаследовали от отца. Он был сверхэротичен. Только не подумай, будто я жалуюсь, дорогой Исак, ничего подобного. (Исак делает слабый жест.) Он был ненасытен. Я, правда, считала, что перебарщивать ни к чему, но никогда ему не отказывала. Хуже всего с Густавом Адольфом. Я говорила с Альмой, и она очень разумно ответила, что не обращает внимания на его похождения, так как он самый милый и умный муле на свете. Просто счастье, что Альма такая покладистая. Надо бы предостеречь эту малышку — как её там зовут, Май, что ли. Мила необыкновенно, должна признаться, и с детьми умеет ладить, прелестный цвет лица, славная фигурка, жалко, хромает, бедняжка. Но я не буду вмешиваться. Не будешь вмешиваться — не придется и расхлебывать, как говорила моя бабушка. Ты спишь?

Исак (просыпается): Нет.

Хелена: Да, Карлу и Густаву Адольфу досталось в избытке, а Оскару ничего. Какая трагедия для молодой полнокровной женщины! Эмили мне все рассказала, когда забеременела Фанни. Бедняжка! Должна сказать, устроила она все весьма тактично. Оскар и Эмили очень привязаны друг к другу, несмотря ни на что, брак у них счастливый.

Исак: Счастливый...

Хелена: Тебе грустно, потому что ты стал старым, Исак?

Исак: Нет. Просто такое впечатление, будто все вокруг портится, становится страшнее. Портится погода, портятся люди, страшнее становятся машины, страшнее войны. Границы взорваны, и все то, что не имеет названия, расползается по миру, и остановить это не удастся. Тогда уж лучше умереть.

Хелена: Ты жуткий старик, презирающий мир, Исак, и был таким всю жизнь. Я с тобой не согласна.

Исак: И слава богу.

Хелена: И тем не менее мне хочется плакать. Ты не будешь против, если я немножко всплакну? (Пытается заплакать.) Нет, душенька, не получается. Ничего не выходит. С твоего позволения я выпью ещё чуточку коньяка.

Фру Хелена осторожно пригубливает свою рюмку, внезапно она начинает смеяться, откидывается на спинку, вытягивает ноги и хохочет.

Исак: Над чем ты смеешься?

Хелена: Вспомнила Оскара, мужа. Мы с тобой сидели здесь, на этом диване, и целовались как сумасшедшие. Ты расстегнул мою блузку, наверное, ты расстегнул и брюки, я уже точно не помню. И тут раздвигаются драпировки и появляется Оскар. (Смеется.) Сцена совершенно как из пьесы Фейдо. Я закричала, а ты бросился к двери. Оскар ринулся за пистолетом, я повисла у него на ногах. (Смеется.) И так мы стали друзьями на всю жизнь.

Исак: Твой муж был великодушный человек.

Хелена (заплакала): Вот видишь, теперь я плачу. Прекрасная, радостная жизнь окончена, надвигается кошмарное, дерьмовое время. Вот так-то. (Плачет.)

Исак Якоби привлекает фру Хелену Экдаль, урожденную Мандельбаум, к себе и заключает её в объятия. Он нежно гладит её по волосам и по щеке. Пусть выплачется, это не отнимет много времени.

Хелена: Нет уж, господин хороший, так дело не пойдет. Сейчас я умоюсь, подкрашусь, уложу волосы, надену корсет и шелковое платье. Плачущая, умирающая от любви женщина превратится в собранную деловую бабушку. Все мы играем наши роли, одни — спустя рукава, другие — весьма прилежно. Я отношусь к последней категории.

Исак: Спокойной ночи, моя прекрасная Елена.

Хелена: Ах, каким нежным любовником ты был, сладким, как земляника.

В дверях стоит фрекен Эстер, как она туда попала и сколько уже там стоит, сказать трудно. На ней черное платье и свеженакрахмаленный фартук. Она приседает, не поднимая глаз.

Фрекен Эстер: Фру Экдаль хотела, чтобы я помогла ей с утренним туалетом. Сейчас без десяти минут пять.

Той же самой ночью Густав Адольф Экдаль наносит визит гувернантке Май в её опрятной мансарде. Он угощает её шампанским, он добродушен, распален и в легком подпитии. Одежда его в беспорядке: на нем крахмальная белая манишка, нижняя рубаха, кальсоны и черные носки. Он стоит, опершись на спинку кровати, узкое, продавленное ложе издает жалобные звуки. Май забилась в другой угол, рыжая коса распущена, из-под рубашки виднеется белая веснушчатая плоть, девушка хихикает.

Густав Адольф: Кондитерская на Слоттсгатан! Собственная выпечка, печенье, торты, пирожные и конфеты. Что скажешь, Маюнчик? Недурственно, а? И ты управляешь всем этим, ты начальница, хозяйка. Только вчера я сказал Альме: «Погляди на эту малышку Май. Она настоящая принцесса!» Какие у тебя груди, моя лапочка, дай-ка рассмотреть их как следует, нет-нет, это совсем не больно, господи, ты сведешь меня с ума! А теперь мы немножко побалуемся, я замечательный любовник, все женщины так говорят. И силы достаточно, и нежности. Ну-ка, поглядим, какого цвета наш маленький снопик, такой же огненный, как и волосы? Ну, залезай к дяде Густаву, Красная Шапочка, я схожу по тебе с ума, моя девочка. Уже давно, с первого дня, как ты появилась в доме. Эта малышка будет моей, подумал я. Меня словно молнией поразило.

Май: Стоит господину Экдалю уложить меня на спину, он тут же забудет про кондитерскую. (Хихикает.)

Густав Адольф: Клянусь, Маюнчик. Подожди-ка, дай мне на чем писать, вот ручка. Я пишу: Мая Клинг — управляющая моей кондитерской, подпись: Густав Адольф Экдаль, рождественская ночь 1907 года. Это контракт, понимаешь? Теперь, если я не выполню своего обещания, тебе нужно только заглянуть к адвокату.

Май: Господин Экдаль должен быть поосторожнее, чтобы я не забрюхатела.

Густав Адольф Экдаль смеется и, осыпая девушку ласками и сочными поцелуями, устраивается поудобнее.

Густав Адольф: Невинность ты уже потеряла, это ясно. Ну, что скажешь, разве дядя Густав не славный парень? Ты когда-нибудь видела такого кронпринца, крепкого, как деревяшка! Недурственно! Опля! Черт! Ракета взорвалась без задержки. Да, бывает и такое! Ну, разве это было не упоительно? А?

Май: Господин Экдаль, вы настоящий козел.

Густав Адольф: А Май — моя маленькая козочка! Господи всеблагой, я должен лечь на спину, весь вспотел. Чересчур много съел и выпил.

Май: Вам плохо, господин Экдаль?

Густав Адольф: Черт возьми, нисколько — я чувствую себя как принц в хлебной лавке или, скорее, в кондитерской. Ха-ха-ха! Разве можно плохо себя чувствовать вместе с такой улиточкой!

Май: Вы совершенно невозможный человек, господин Экдаль.

Густав Адольф: А теперь споем «Веселую вдову», (напевает) «Бедный рыцарь, ты скачи». Теперь мы с тобой в настоящем свинском раю! (Смеется.)

Май испускает крик.

Густав Адольф сопит.

Кровать разваливается, матрас летит на пол, спинки смыкаются над любовниками. Густав Адольф издает ужасающий рев и затихает точно мертвый, Май лежит раскинув руки, её волосы рассыпались по его лицу.

Май: Господи, как у тебя сердце бьется.

Густав Адольф: У меня великолепное сердце.

Май: Теперь тебе придется купить мне новую кровать.

Густав Адольф: Ты получишь кондитерскую, квартиру, красивую мебель и огромную кроватку.

Май: И красивые платья.

Густав Адольф: Ты будешь самая красивая. Ты будешь любовницей Густава Адольфа Экдаля, и я буду приходить к тебе каждую среду и субботу в три часа.

Май: Глупый ты.

Густав Адольф: Что?

Май (смеется): Я говорю, что ты глупый.

Густав Адольф: Я глупый?

Май: Ага, настоящий дурак.

Густав Адольф: И вовсе я не дурак.

Май: Конечно, дурак, ты ведь думаешь, будто мне от тебя чего-то надо.

Густав Адольф: Что-что?

Май: Ты что, не понимаешь, что я с тобой шучу?

Густав Адольф: Шутишь? Как это шутишь?

Май: Но ты ведь не сердишься?

Густав Адольф: Я не сержусь, только я не люблю, когда со мной обращаются как с идиотом. Перестань смеяться.

Май: Ты такой смешной.

На это Густав Адольф ничего не отвечает. Лежит молча, отчужденно, потом поднимается, выбирается из-под обломков кровати, натягивает кальсоны и брюки, надевает жилет и фрак и во внезапном изнеможении садится на единственный шаткий стул, лоб блестит от пота. Май, стоя на коленях, пытается погладить его по щеке, он осторожно отталкивает её. Она стоит в обрамлении длинных распущенных волос, сложив ладони.

Густав Адольф: Я не люблю, когда надо мной смеются.

В ту же ночь на профессора Карла Экдаля находит приступ глубокой депрессии. Его жена Лидия, маленькая, толстая, узкоплечая, сидит съежившись на кровати, борясь со слезами и сном, а профессор слоняется по темным, загроможденным безвкусной мебелью комнатам в халате, ночном колпаке, ночной рубашке и шлепанцах.

Карл: Здесь холодно как в аду. Почему не топят? Я, кажется, уже простудился, глотать больно. И зубы ноют.

Лидия: Нам больше не дают дров в долг, мы задолжали сто пятьдесят крон, mein Carlchen, das weisst Du doch!'

(Мой Карлхен, ты ведь знаешь (нем.).)

Карл: Это же черт знает что — за двадцать три года не научиться говорить по-шведски! Говори по-шведски.

Лидия: Хорошо, mein Карл. Я постараясь.

Карл: Постараюсь, понимаешь? Постараюсь.

Лидия: Постараюсь. Я постараюсь.

Карл: Во вторник я был у мамы и попросил у нее десять тысяч взаймы, чтобы поправить дела. Она в ответ показала мне бумагу, где написано, что я ей должен тридцать семь тысяч крон. Непостижимо.

Лидия: Сходи к еврею.

Карл: Благодарствуем. Уже был. Я плачу сорок пять процентов ренты, и он грозится показать моё долговое обязательство маме, если я запоздаю с выплатой.

Лидия: У меня есть кое-какие драгоценности.

Карл: Идиотка! Замечательная мысль! Профессор Экдаль бегает по ростовщикам.

Лидия: Ты не хочешь лечь, mein Schatz? (Моё сокровище (нем.))

Карл: Это ад, настоящий ад. У меня наверняка температура, бросает то в жар, то в холод. И этот страх. Что со мной происходит? Лучше покончить с собой.

Лидия (плачет): Не говори так, Карлхен.

Карл: Если бы я мог понять, зачем ты так кошмарно красишься. (Кашляет.) Ты похожа на проститутку.

Лидия: Ты ведь ругаешься на меня, когда я не крашусь, говоришь, что я выгляжу старухой.

Карл: Почему я женился на тебе? Ты некрасивая, бедная и бесплодная. Ты даже детей мне не могла дать.

Лидия: Но ты ведь со мной и не спишь. Ты спишь со всякими другими. Ты мне изменяешь. Я знаю, mein Карлхен, ты мне все время изменяешь. Das ist die Wahrheit. Ich sage aber nichts. Ich schweige (Это правда. Но я ничего не говорю. Я молчу (нем.)).

Карл: Говори по-шведски, по-шведски, по-шведски!

Лидия: Бедный Карл, как ты несчастен. Если бы ты так не тосковал и не боялся, ты бы не был таким злым.

Карл: Декан меня ругает, говорит, что я не справляюсь с лекциями. А я ученый. Единственный настоящий ученый в этом треклятом университете. Но всем на это наплевать. Издательство не напечатало мою последнюю работу, она, видите ли, плохо аргументирована, — о господи, они это говорят только потому, что я не лижу задницу доцентам. Меня мутит. Это все селедочный салат, от него несло тухлятиной. Можешь быть уверена, скупая старуха хранила его с Пасхи. Какого дьявола — подавать селедочный салат на Рождество! Боже, моя голова. У меня раскалывается голова. Что мне делать? Я должен поспать. А потом надо идти к этой чертовой заутрене. Насилие, сплошное насилие во всем. И при этом извольте вежливо улыбаться: «Мамочка, какая ты сегодня красивая. Совсем как юная девушка. Дорогая Эмили, ты никогда ещё так прекрасно не играла ангела. Ах, братец Оскар, и как это тебе удается все, за что бы ты ни взялся?» Как? (Устало.) Как?

Лидия: Иди сюда, Карлхен. Сядь рядом со мной.

Карл: От тебя воняет, не знаю почему — ты перестала мыться или начинаешь загнивать?

Лидия: И вовсе от меня не воняет, mein Карлхен. У тебя обонятельная галлюцинация.

Он садится внезапно на кровать и, тяжело дыша, начинает грызть ногти, обкусывает вокруг ногтей кожу, пока не выступает кровь. Он с удовлетворением рассматривает капельки крови.

Лидия: Перевязать?

Карл: Спасибо, не надо.

Лидия: Может, попытаешься немного поспать?

Карл: Да.

Лидия: Мне так жалко тебя, mein Карлхен.

Карл: Как человек превращается в посредственность, можешь ты мне ответить? Покрывается пылью? Когда, в какой момент его настигло поражение? Сперва я принц, который унаследует королевство. Вдруг — я и оглянуться не успел, а меня уже сместили. Смерть похлопывает меня по плечу. В комнате холодно, а нам нечем заплатить за дрова. Я противный и злой. И больше всего злюсь на единственного человека, которому я не безразличен. Ты никогда не сможешь меня простить. Я дерьмо, паршивая собака.

Лидия: Хочешь, я приготовлю горячий тодди?

Карл: Заткнись-ка на минутку. Прекрати раболепствовать. Вытри рот. У тебя почему-то всегда мокрые губы. Это отвратительно. Я не хотел обидеть тебя.

Лидия: Я знаю, mein Карлхен.

Карл: Ты должна была бы ненавидеть меня.

Лидия (качает головой): Я слишком мягкосердечна, ты ведь знаешь.

Карл: О, эта жизнь! О, эта бессонница и проклятые внутренности! О, эта бедность и унижение! Протяни руку, и ты ощутишь пустоту. Почему я такой трус!

Он откидывается на подушки, слёзы текут по его небритым, синеватым, опухшим щекам. Время от времени из измученной груди профессора Экдаля вырывается сухой спазматический всхлип. Лидия гладит его по руке. Он смотрит на нее с омерзением.

Карл: Ты-то всем довольна!

Лидия: Не надо больше.

Карл: Унижения, бедность, отвратительная пища, холод, твое чертово уродство. А ты только толстеешь и цветешь, на тебя ничего не действует, я тебя бью, а ты целуешь мне руки, я плюю на тебя, а ты прощаешь. Ты омерзительна. Мне противна твоя любовь. Я уйду от тебя. Уезжай обратно в Мюнхен, мы разведемся! Я не желаю тебя видеть, ощущать твой запах, слышать твою ломаную речь, чувствовать твою заботу, смотреть в твои испуганные глаза, я не хочу твоей липкой любви.

Лидия: Ты всегда так говоришь, когда взволнован и тебе грустно, и я не обращаю больше на это внимания, ты знаешь это, Карлхен.

Карл: Я хочу спать. Может, мне приснится благоухающее женское тело с маленькими грудями, узкими бедрами, длинными ногами. Светловолосая, веселая, смеющаяся женщина. Она обнимает меня руками и ногами, крепко прижимает к себе, мы сливаемся с ней в одно целое, её лоно молодо и щедро. О, этот земной ад, эта тюрьма, старость и омерзение. Знаешь, за что я тебя так ненавижу, mein Lammchen? (Мой ягненочек (нем.)) Ты — зеркальное отражение. Мягкосердечие отражает мягкосердечие. Посредственность и уродство отражают посредственность и уродство. Я вижу, как дергается твое лицо, ты морщишь губы, тебе горько, но ты смиришься. В этом и кроется громадное различие между нами. Я не смирюсь никогда.

В полпятого утра на Рождество Густав Адольф Экдаль спускается с чердака, где у него состоялось свидание с гувернанткой Май. В прихожей он снял туфли и старается двигаться бесшумно, что мало соответствует его натуре. Альма уже встала и занимается утренним туалетом. Петра стоит посередине комнаты в нижней юбке, корсете и с папильотками в волосах. Она уставилась на отца. Альма что-то спрашивает из глубины гардеробной. Не получив ответа, она высовывает голову и обнаруживает мужа, который стоит в дверях спальни, держа в руках ботинки.

Альма: Доброе утро, Густав Адольф.

Густав Адольф: Доброе утро, Альма.

Петра: Доброе утро, папа.

Густав Адольф: Доброе утро, Петра.

Альма: Петра, пойди на кухню и поджарь папе яичницу из трех яиц с ветчиной. И сделай два бутерброда с мягким сыром. На хрустящих хлебцах. Что ты будешь пить?

Густав Адольф: Пиво.

Альма: Ты знаешь, где стоит ящик с пивом? Хотя погоди, в морозильнике есть несколько бутылок портера. Ты ведь предпочитаешь портер, да?

Густав Адольф (кивает): Да.

Альма: Поторопись, Петра. Ну, чего ты уставилась? Через час мы должны быть у бабушки.

Петра обходит отца, глаза у нее опущены, щеки горят. Густав Адольф пытается поцеловать её, но она уворачивается. Он садится на стул.

Густав Адольф: Налей мне коньяку.

Альма идет в гостиную, приносит желаемый напиток, протягивает ему рюмку, поворачивается к нему спиной и принимается укладывать волосы.

Альма: Я достала твой костюм.

Густав Адольф (пьет): Спасибо.

Альма: В кувшине есть горячая вода. Я только что принесла.

Густав Адольф: Спасибо. Очень мило с твоей стороны.

Альма: Поторопись!

Густав Адольф: Yes, sir!

Он тяжело встает и начинает стаскивать с себя фрак. Альма сидит перед большим зеркалом над туалетным столиком, обнаженные руки подняты, пальцы проворно бегают по густым, с легкой проседью волосам. Густав Адольф неожиданно оказывается у нее за спиной, кладет руки ей на грудь и целует в затылок.

Густав Адольф: Ты все-таки чертовски хороша.

Альма: А ты Дерьмо с большой буквы.

Густав Адольф: Приляжем?

Альма: Я только что уложила волосы.

Густав Адольф: Тогда побалуемся стоя. Так тоже годится.

Альма: Петра сейчас принесет завтрак.

Густав Адольф: Э, запрём дверь.

Альма смотрит долгим взглядом на мужа и чуть улыбается. Потом встает и выходит в коридор за спальней; слышно, как она велит Петре поставить поднос с завтраком на столик в библиотеке. Возвращается, запирает дверь и снимает длинные белые панталоны.

Альма: Ну иди, только быстро.

Густав Адольф: Кажется, я не могу.

Альма: Не можешь?

Густав Адольф: Должно быть, что-то не в порядке.

Альма: Уж не заболел ли ты, мой милый?

Густав Адольф: Нет уж, черт побери, я здоров как бык.

Альма: Ложись на кровать.

Густав Адольф: Пожалуй, я и правда лягу.

Он бросается на супружескую постель, которая вздыхает и прогибается под его тяжестью. Альма наклоняется к нему.

Альма: Я принесу завтрак.

Густав Адольф: Спасибо, милая.

Альма: Подумать только, и как это я тебя до сих пор не убила.

Он внезапно смеется, притягивает её к себе, огромная кровать раскачивается и покряхтывает, он оказывается сверху, торжествующе улыбается.

Густав Адольф: Так что это ты там сказала?

Петра, принеся поднос с завтраком в библиотеку, прислушивается к хорошо знакомым звукам, доносящимся из спальни. Она делает гримасу и непроизвольно стягивает на груди рубашку. В столовой часы бьют половину шестого. На Домском соборе звонят первые колокола.

Часы пробили шесть, и семейство в полном молчании приступило к утреннему рождественскому кофе в столовой фру Хелены. Фру Хелена интересуется погодой. Эмили отвечает, что на улице довольно холодно. Фрекен Вега утверждает, что её градусник показывает двадцать градусов. Александр зевает, за что получает мягкое замечание от отца. Густав Адольф и дядя Карл украдкой пьют водку, прекрасно зная, что их мать не одобряет потребление спиртных напитков в рождественское утро. Енни пролила шоколад, Май утешает её, говоря, что ничего страшного не случилось. Петра сердито глядит на мать, та в ответ улыбается и покаянно разводит руками, как бы признавая, что она, вероятно, ненормальная. Грохочут ворота, и со двора выезжают сани, звонят бубенцы, полозья скрипят по булыжнику. Оскар смотрит на часы, говорит, что уже пора, и все встают из-за стола.

Семейство рассаживается в трех широких санях. В первых сидят фру Хелена в собольей шубе, Оскар, Эмили и дети. Во вторых — Густав Адольф, Карл, Альма, Лидия и Петра. Третьи сани заняты прислугой. Потрескивают факелы, разбрасывая по снегу искры, щелкают кнуты. Ночь морозно-прозрачна и тиха. Через площадь и из соседних улиц спешат темные кучки прихожан, кто пешком, кто в санях, у многих в руках зажженные факелы.

Звонит большой колокол.