Фанни и Александр

СОБЫТИЯ ЛЕТА

Лета 1909 года семейство Экдалей проводило в Экнэсете, как и все предыдущие годы. Все по-прежнему, и все по-другому. Эмили с детьми там нет. Их дом стоит молчаливый и мертвый.

Фру Хелена, дама светская, утверждает, что она вообще не спит. Однако именно сейчас она задремала. Она сидит в удобном плетеном кресле на застекленной веранде, нога в гипсе покоится на скамеечке, колени укрыты вязаным пледом. Книга соскользнула на пол, бледное спокойное лицо склонилось к подушке, фру Хелена и во сне не забывает в хороших манерах и спит с закрытым ртом. Густую зелень, окружающую дом и почти закрывающую вид на залив, поливает ласковый, по-летнему затяжной дождь. Над морем погромыхивает, но довольно вяло. Дождь струится по стеклам, булькает и плещется в водосточных трубах и бочках, застекленная веранда напоминает подводный колокол, погруженный в зеленое сверкающее море.

Фру Хелену убаюкал летний дождь — беззаботное детство, бегут дни, неожиданно наступила старость, барабанит по крыше дождь: дремлет ребёнок, но одновременно это и сон старой женщины, время исчезло, большие часы в столовой тикают, откашливаются и бьют, они выполняют свой долг, хотя не существует больше ни часов, ни минут. Дом опустел, покинут. Фру Хелена отдыхает, погружена в сон без сновидений, окутанная запахами летней веранды — запахами полевых цветов, стареющей плетеной мебели и напоенного солнцем дощатого пола. Через приоткрытое окно долетает аромат тяжелой влажной земли, залива, бренности летнего дня.

Но вот зазвонил телефон, который стоит на столе рядом с креслом фру Хелены. Старая дама тут же просыпается (она, естественно, вовсе не спала, просто лежала с закрытыми глазами, книжка попалась до того скучная, один из этих современных писателей с пролетарским уклоном). Итак, фру Хелена, как мы уже сказали, мгновенно стряхнула с себя сон, и, когда она поднимает трубку и говорит четкое «алло», голос подчиняется ей беспрекословно.

Фру Хелена: Неужели это ты, старина Исак! Как мило, что ты позвонил. Нет, нет, совсем не помешал. Я немножко вздремнула. Все меня покинули. Ежегодная поездка к скалам: Густав Адольф никогда ничего не меняет, даже если с неба посыплются старухи и гвозди. Они уехали в десять. Тогда погода ещё была вполне хорошая, но небо уже затягивало тучами. Они взяли обе лодки. Здесь ни души. Прислуга тоже с ними. Как тебе это нравится? Традиция есть традиция. А ты не хочешь приехать ради разнообразия? Спасибо! Приезжай, не упрямься. Не можешь же ты просидеть все лето в твоей жуткой лавке. Ты покроешься таким же слоем пыли, как и твои аппараты или что там у тебя есть. Мне приехать к тебе? Нет уж, спасибо, у меня уже три недели нога в гипсе. Играла в «классики» с Фанни, так что сама виновата. Я не жалуюсь, все прекрасно. Я предоставлена самой себе, и это то, о чем я всегда мечтала. Что ты говоришь? В трубке трещит, я не слышу, что ты говоришь. Где-то идет гроза, но не похоже, чтобы она добралась до нас. Да, вот именно. Именно так, друг мой. Пошпионь немножко. Я беспокоюсь. Говоря откровенно, страшно беспокоюсь. Нет, мы ничего не слышали. Эмили лишь сообщила, что она и дети летом останутся в городе. Епископ не собирается брать отпуск. Он, кажется, пишет диссертацию. Опять трещит в трубке! А ты не мог бы осторожненько разузнать? Дети не приходили? Это плохо, а, Исак? Меня начинает мутить, как только я вспоминаю этот огромный белый дом с толстенными стенами. Неподходящее место летом для трех маленьких детей. Я совсем не слышу, что ты говоришь. Позвони ещё раз через час или около того. Или я позвоню тебе. Так будет лучше. Алло, алло, алло! Напасть какая-то. Ты меня слышишь, Исак? Ты где-то очень далеко. Я кладу трубку. Позвоню тебе через час!

Фру Хелена кладет трубку и сердито вздыхает. Вдали громыхает гром. Дождь усилился, потемневшая зелень закачалась от резкого порыва ветра. Ветер распахнул окно, и фру Хелене приходится приподняться и, перегнувшись через стол, закрыть окно. Дождем ей намочило лицо и руки.

Фру Хелена: Не сварить ли мне чашечку шоколада?

Она утвердительно кивает. Великолепная идея. Чашка шоколада и хрустящая венская булочка, испеченная фрекен Вегой. Она уже собирается претворить свой план в жизнь, как кто-то входит в столовую. Этот кто-то, невидимый и деликатный, останавливается у бельевого шкафа.

Хелена: Кто там?

Май: Это я, фру Хелена.

Хелена: Это ты, Май? Входи, милое дитя, как приятно.

Май входит на веранду. Она беременна, живот заметно округлился, но по-прежнему красива и хорошо одета. Густые рыжие волосы собраны в пучок, как полагается замужней женщине. На плечи наброшен легкий плащ. Веснушчатое лицо мокро от дождя.

Май: Добрый день, фру Экдаль. Надеюсь, я не помешала.

Хелена: Конечно, нет. Поцелуй меня. Так. Прекрасно. Очень мило, очень. Сама шила? Красивая ткань, красивый узор.

Май: Сама.

Хелена: А ты разве не поехала со всеми?

Май (смеется): Я не помещусь в лодке со своим животом.

Хелена: Чепуха. Это Альма?

Май: Нет, нет, Альма так добра.

Хелена: Значит, Лидия? Ну да, разумеется.

Май: Я не хочу скандала. Дело деликатное.

Хелена: Я понимаю. Давай сварим по чашке шоколада? Фрекен Вега испекла венские булочки к поездке.

Май: Нет, спасибо.

Хелена: В чем дело, Май? Что-нибудь случилось?

Май: Глупо, наверное, с моей стороны беспокоиться.

Хелена: Ты беспокоишься за детей?

Май (кивает): Мы с Амандой договорились писать друг другу. Я написала уже семь писем.

Хелена: Она тебе не ответила?

Май: Прислала открытку. Три недели назад. Вот она.

Май протягивает открытку, на которой изображен главный корпус Ботанического сада. На обратной стороне Аманда написала: «Дорогая Май. У нас все хорошо. Сегодня мы с дядей Эдвардом ходили в Ботанический сад. Мы узнали много нового о редких цветах. Спасибо за твои письма. Я напишу, когда у меня будет время. Твоя верная Аманда. Привет от Фанни и Александра!»

Фру Хелена забыла про шоколад и венские булочки, она, сгорбившись, сидит в кресле, уйдя в свои мысли, с открыткой в руке, потом внимательно осматривает открытку с обеих сторон, точно ища там тайное послание, и протягивает её Май, мельком улыбнувшись.

Хелена: Думаю, мы недооцениваем Эмили. Она способна позаботиться и о детях, и о себе. Мы напрасно беспокоимся.

Май: Я пришла в вашу семью ещё до рождения Фанни. Это и мои дети тоже.

Хелена: Ты уже уходишь?

Май: Поскольку я знала, что фру Экдаль одна, я хотела... хотела поговорить с вами.

Хелена: Побудь ещё немного.

Май: Спасибо вам огромное, фру Экдаль. Вы так добры, но я обещала приготовить обед к их возвращению, а я ещё не поставила в печь жаркое.

Фру Хелена проницательно смотрит на молодую женщину, которая немедленно разражается слезами. Она закрывает лицо рукой и плачет тихо, не переставая, как летний дождь.

Хелена: Сядь.

Май качает головой.

Хелена: Трудно тебе?

Май (слабо вздыхает, продолжая плакать): Трудно.

Хелена: С кондитерской?

Май: И это тоже.

Хелена: Густав Адольф, как я понимаю, настаивает.

Май (кивает, плачет): Я не хочу его обижать. Он такой добрый. (Пауза, плачет.) Но больше всего я беспокоюсь за детей. Простите, что я плачу. Я плохо себя веду. Простите меня.

Она приседает и уходит через столовую.

В городе, как и в Экнэсете, идет дождь и громыхает гром. В детской темно, холодно и сыро, огонь в голландской печке едва теплится. Фанни вяло возится с куклами в старомодном шкафу. Аманда читает толстую книгу с готическими буквами и яркими цветными литографиями — это сказки братьев Гримм. Александр сидит за столом, положив голову на руки. Он смотрит на дождь, барабанящий по квадрату окна, по булыжникам тесного двора, по железному куполу колодца, по серой, похожей на тюремную, стене напротив.

В двери поворачивается ключ, и в комнату входит Юстина с подносом, на котором стоит ужин для детей: три миски молочного супа и три ломтика грубого черного хлеба.

Юстина: Как только поедите, сразу же в постель. Поднос постоит до завтра. Я спросила Его Высокопреподобие, будете ли вы и завтра сидеть взаперти, но ответа не получила. Фру Тандер прислала булочки с вареньем, но, если фрекен Вергерус узнает, что это я вам их дала, не видать мне больше в жизни счастья. Я положу их сюда.

Аманда: Мама ещё не вернулась?

Юстина: Жена Его Высокопреподобия ещё не вернулась.

Юстина стоит у стола, скрестив на груди худые руки, сочувственно улыбается и вздыхает.

Фанни: Хочу, чтобы вернулась мама.

Александр: Не скули. Она ведь сказала, что приедет сегодня вечером, если будет поезд. А если нет, приедет завтра.

Юстина (вздыхая): Я служу здесь не так давно, слава тебе господи, зато фру Тандер, которая была кухаркой при старой госпоже, она-то может порассказать кое-чего.

Дети уселись за стол и, сжевав жесткие булочки, неохотно хлебают жидкую молочную бурду. Юстина слоняется по комнате, закрывает вьюшку, убивает муху, снимает покрывала с кроватей девочек, убирает разбросанную одежду в треугольной каморке Александра. Она явно что-то хочет сказать, но не решается.

Александр: Юстина, хочешь кусок булки?

Юстина: Спасибо.

Она подходит к столу, быстро хватает протянутое угощение и ест стоя, склонив голову и выпятив живот.

Александр: А что говорит фру Тандер?

Юстина: Она говорит, что и при старой госпоже было так же. Только ещё хуже.

Все молчат. Дождь стучит по стеклу, слышны далекие раскаты грома. И хотя сейчас только три часа дня, в комнате по-вечернему сумеречно.

Юстина (после паузы): Бедные дети.

Аманда: Ты нас имеешь в виду?

Юстина: Нет, не вас. Я имею в виду тех бедных малышек, которые нашли себе могилу в черной воде. Госпожа хотела их спасти, но её утянуло в водоворот. Их обнаружили у моста возле собора. Сцепленными в клубок. Точно у них было одно тело. Пришлось отпиливать им руки, чтобы положить каждого в отдельный гроб. С тех пор в доме никогда не бывает спокойно, говорит фру Тандер.

Аманда: Привидений не существует.

Фанни и Александр обмениваются взглядами. Юстина стучит своей худой длинной рукой по груди и качает головой.

Юстина: Сохрани господи, я никого не хочу пугать. Но в этом доме нет здоровья. Посмотрите на мою левую ладонь: кожу разъело, одно мясо осталось. Я несла утренний кофе Его Высокопреподобию, и, когда взялась за ручку двери, ладонь прилипла к металлу и кожу содрало. И (шепотом) в это время кто-то засмеялся. Я слышала смех очень ясно и потому обернулась, но там никого не было. И очень жалко того, кто должен... пожалуй, не следует мне так много болтать. Лучше я помолчу. Я запираю дверь, но вы не бойтесь, завтра госпожа наверняка вернется, и тогда Его Высокопреподобие придет к вам лично и освободит из заточения. Ложитесь сразу же спать и спите крепко, так и время пройдет быстрее. Поднос пусть постоит до завтра.

Александр (неожиданно): Я их видел.

Фанни: Кого ты видел?

Александр: Жену и детей, разумеется.

Аманда: Ну вот, Александр опять врет.

Александр: Честное слово, я их видел.

Юстина уже в дверях, но тут она медленно закрывает дверь и возвращается к столу.

Юстина: Это правда?

Александр: Честное слово шведского гражданина.

Аманда: Привидений не существует.

Фанни: Не будь дурой, Аманда. Привидений не существует, зато существуют духи-видения. Это знает каждый нормальный человек, об этом даже в Библии написано.

Юстина садится на скамеечку, которую она выуживает правой ногой. Теперь из-за стола виднеется только её голова. Александр обрел свою публику.

Александр: Если вы не хотите, чтобы я рассказывал, я, естественно, буду молчать. Но Фанни знает, что я говорю правду.

Фанни загадочно кивает. Аманда испуганно, с недоверием глядит на брата и сестру, как будто все это заговор, устроенный только для того, чтобы напугать именно её. Юстина улыбается, но глаза остаются серьезными.

Фанни: Да, потому что я тоже видела.

Александр: Но тебя не было, когда госпожа говорила.

Юстина: Вот как, она говорила с Александром?

Александр: То, что я собираюсь вам рассказать, конечно, ужасно, и вы должны поклясться, что никому не скажете про это ни словечка.

Фанни (верная союзница): Где ты их видел?

Александр: Я как раз вышел из библиотеки от этого человека, который женат на моей матери. Он ругал меня за плохую отметку за письменную работу по немецкому. Я шёл через столовую. Сияло солнце. В комнате было необычно светло, даже как-то странно светло. И тогда в дверях я сперва увидел одну маленькую девочку, она просто пробежала мимо, словно на цыпочках, совсем бесшумно, а потом появилась вторая, постарше, темноволосая, с большими глазами. Она остановилась, посмотрела на меня и как бы сделала знак, чтобы я обернулся. И там, у меня за спиной, освещенная солнцем, стояла сама госпожа в черном платье. Слабым, едва слышным голосом она сказала, чтобы я не пугался, что она хочет мне что-то рассказать.

Александр делает искусственную паузу, отламывает кусочек черного хлеба и начинает жевать. И словно бы потеряв интерес к этой истории, с отсутствующим видом смотрит в окно.

Аманда: Ты все врешь, хочешь произвести впечатление.

Фанни: Не хочешь слушать, пойди в комнату Александра, закрой дверь и заткни уши.

Юстина: И что она сказала?

Александр (медленно): Я не собираюсь никого запугивать, но она сказала следующее, слово в слово: «Я хочу, чтобы ты узнал нашу тайну. Твой отчим, мой муж, запер меня и моих детей в спальне, и мы провели там без пищи и без воды пять дней и пять ночей. В отчаянии мы решили бежать. Мы связали простыни и попытались спуститься из окна на узкий мыс, выступающий из бурлящей воды. Мои дочери полезли первыми, но сорвались, и их утянуло в глубину. Я пыталась спасти их, но черный водоворот, вцепившись в моё платье, утащил меня под воду. Там я схватила детей за руки и прижала к себе».

Александр рассматривает публику — его жуткий, трагический спектакль имеет успех. Юстина встает, качает головой и протестующе машет рукой. Аманда нерешительно улыбается, хочет сказать что-то саркастическое, но она слишком потрясена. Фанни с любовью и восхищением глядит на брата.

Фанни: Дьявольская история.

Александр: Мы владеем страшной тайной.

Юстина: Ложитесь спать. Спать. Я запираю.

Аманда: Сколько времени?

Юстина: Начало четвертого. Я слышала, как били часы на соборе. Его Высокопреподобие запретил мне разговаривать с вами. Мне запрещено говорить вам, сколько времени. Плохо мне придется, ежели Александр проболтается. Он ведь такой, любит болтать. (В ярости.) Марш в постель, кому сказала. Ложитесь, и чтобы тихо.

Она поспешно выходит, захлопывает дверь, звук гулко разносится по каменному коридору, гремит в замке ключ. Дети слышат быстрые удаляющиеся шаги Юстины. Дождь продолжает поливать тесный двор с каменным колодцем, — резиденцию Епископа, Город, Равнину и Море, соединяющееся с Равниной островками, заливами и шхерами.

Александр: Исак говорил мне: человек кажется маленьким и незначительным, но в нем скрываются бездны, небеса и вечности. Хуже всего, что человек не сознает своего величия. Хуже всего, что он живет, видя только свою незначительность. Слишком редко он использует свои возможности — вот так сказал однажды дядя Исак, когда я болел корью.

Аманда: Ты сам не понимаешь того, о чем говоришь.

Александр: Я все выучиваю наизусть, чтобы потом, когда стану старше и пойму то, что выучил, использовать эти знания.

Аманда: Май рассказывала об одном дурачке, которому стоило один раз услышать проповедь, и он мог повторить её слово в слово, ничего не понимая.

Фанни: Если ты так боишься всего невидимого, то, по-моему, тебе надо поискать других брата и сестру.

Аманда О некоторых вещах не следует говорить.

Александр: «Гораций, много в мире есть того...»

Аманда (шипит): Да замолчи же наконец!

Александр внезапно уходит в свою каморку, закрывает дверь, залезает в кровать, натягивает на голову одеяло и через крохотную щелку смотрит на мир и действительность. Фанни приоткрывает дверь, он делает ей знак войти, освобождает ей место на кровати, она ложится и тесно прижимается к нему.

Фанни: Расскажи что-нибудь, самое страшное, что случилось в тобой в последнее время.

Александр: Несколько дней назад у меня ночью заболел живот, и я пошел в уборную. Я шёл по коридору мимо спальни. Дверь была открыта, и на тумбочках горели ночники. Его Высокопреподобие Епископ, ну знаешь, тот, который утверждает, будто он наш отчим, лежал на маме, рубашка на его тощем заду задралась, и он так подпрыгивал, что кровать ходуном ходила. Мама звала на помощь и молилась богу. «Боже, о боже» — вот таким тоном она говорила.

В дверь стучат. Александр обрывает свой рассказ и кричит «войдите». Это Аманда — в ночной рубашке, волосы заплетены в косу. Она кажется очень маленькой и грустной.

Александр: Чего тебе надо?

Аманда: Я хотела только спросить, не собирается ли Фанни ложиться.

Фанни: Фанни уже лежит.

Аманда: Старуха не разрешает нам спать в одной кровати.

Фанни: А мне на это наплевать.

Александр: Для тебя тоже место найдется.

Аманда: Я ужасно замерзла, у меня, наверное, температура.

Александр: Ну ложись тогда.

Аманда быстро прыгает в постель. Фанни лежит в середине, по бокам брат и сестра, подушка образует свод над их хрупким убежищем. Дребезжат в окне стекла. Дождь льёт как из ведра.

Александр: Как громыхнуло.

Фанни: Совсем рядом.

Аманда: Жуткий грохот.

Александр: Хорошо бы этот чертов собор разнесло к чертовой матери.

Аманда: Вдруг бог тебя накажет за такие слова.

Александр: Если такой здоровый надутый тип, как всемогущий бог, накажет такую маленькую букашку, как Александр, за такую мелочь, значит, он и на самом деле дерьмовая сволочь, как я и подозревал.

Фанни: Я тоже так считаю.

Сквозь толстые стены, сквозь шум дождя, сквозь затихающие раскаты грома к детям, в их теплую пещеру, доносятся звуки флейты.

Аманда: Слышите?

Фанни: Он играет на флейте.

Александр: Его Высокопреподобие Епископ играет на флейте, изобретая новые пытки для своей жены, падчериц и пасынка. Если мы все вместе сосредоточимся на мысли о его смерти, он наверняка умрет. Только надо начинать всем сразу, одновременно. Раз, два, три. Умри, скотина! Попробуем ещё раз! Раз, два, три. Умри, скотина!

Но флейта продолжает свою жалобную, нежную песню в сумраке огромного дома,

Юстина подобрала волосы, привела в порядок платье, воротничок и манжеты отглажены, вместо сабо она надела черные выходные туфли и завязала свежий накрахмаленный фартук поверх черного платья. Она осторожно стучится в дверь кабинета Епископа. Звуки флейты почти сразу же умолкают, Юстина слышит тяжелые шаги, дверь распахивается.

Эдвард: А, это ты, Юстина.

Юстина: Фру Тандер послала меня спросить Ваше Высокопреподобие, будете ли вы ужинать один после вечернего псалма или кто-нибудь придет в гости.

Эдвард: Передай фру Тандер, что я не буду ужинать. Отнеси в спальню стакан молока и бутерброд.

Юстина: Спасибо, Ваше Высокопреподобие, я передам.

Эдвард: Что-нибудь ещё?

Юстина: Даже не знаю.

Эдвард. Ну?

Юстина: Не знаю, следует ли мне об этом говорить. Это так неприятно. И потом, могут подумать, что я бегаю.

Эдвард (прерывает): Ну?

Юстина: Пусть Ваше Высокопреподобие меня извинит, но я не могу стоять здесь в дверях и...

Эдвард (отрывисто): Входи. И закрой за собой дверь.

Кабинет Епископа пропитан табачным дымом, унынием, неустроенностью и страхом. Отдельные предметы громоздкой мебели либо в открытую воюют между собой, либо следят друг за другом с мрачным презрением. В центре комнаты, на вытертом, с проплешинами ковре, стоит нотный пюпитр, на нем лежат флейта и ноты сюиты Телеманна. Перед пюпитром стул с низкой спинкой, на высоких ножках. Сонно мигает керосиновая лампа, скорее сгущая, чем рассеивая серый дождливый сумрак. Часы собора бьют четыре. Далеко внизу, под зеленым грязным окном кабинета, клокочет коричнево-черная река с белой бахромой бурунов. Епископ садится на стул перед пюпитром.

Эдвард: Так что за важную вещь ты хотела мне сообщить?

Юстина: Ваше Высокопреподобие велели мне следить за детьми. Слушать их разговоры и докладывать, если я услышу что-нибудь особенное.

Эдвард: Ну?

Юстина: Александр выдумал кошмарную историю.

Эдвард: Вот как?

Юстина: О том, как... это просто ужас. Прямо не знаю, как и сказать.

Епископ берет флейту и издает несколько звуков. Перелистывает ноты, точно его совсем не интересует рассказ Юстины.

Юстина (шепотом): Он говорит, будто Ваше Высокопреподобие заперли свою жену, и она утонула вместе с детьми, когда пыталась убежать через окно.

Лицо Епископа раздувается, странно увеличивается, рука, держащая флейту, слабо дрожит, он осторожно кладет инструмент на пюпитр, делает несколько шагов по комнате и останавливается перед камином, в котором уже много лет не разводили огонь.

Эдвард: Ну?

Юстина: Это всё.

Эдвард: Можешь идти.

Юстина: Спасибо, Ваше Высокопреподобие.

Она приседает в поклоне и закрывает дверь. Епископ стоит у окна. Лицо вздуто.

Фру Хелена пребывает в необъяснимой меланхолии, такой сильной, что она подумывает, не поплакать ли ей немного. Она сидит в кресле выпрямившись и несколько раз глубоко вздыхает. Слёзы застилают глаза. Завеса дождя окутывает и тело и душу. Дождь хлещет по окнам, но заливает и её мысли, и те картины, которые встают перед её глазами. Дробь дождя по кронам деревьев и по крыше внушает, конечно, чувство надежности, но эта надежность идет от старой привычки, из детства, и потому приправлена печалью. «Это доказывает, что я старею», — думает фру Хелена. Эта мысль приносит ей некоторое удовлетворение, ибо, несмотря ни на что, она все-таки осознает ситуацию и таким образом остается хозяйкой положения. Она вытирает слёзы тыльной стороной руки, несколько раз моргает, и перед глазами у нее проясняется. Напротив сидит её сын Оскар Экдаль в помятом льняном костюме. Положив на стол свою старую, поношенную панаму, он с участием смотрит на мать.

Хелена: Я тебя вижу, Оскар, да-да, вижу. Старый человек — он в то же время и ребёнок. И не понять, куда же исчезли все эти промежуточные годы, годы, которые мы считали такими важными. Вот я здесь сижу и грущу, что времени осталось так мало. Твой отец обычно называл меня сентиментальной. Он, как известно, не отличался особой чувствительностью, умирая, ужасно сердился и чувствовал себя незаслуженно обиженным. Он никогда не считал жизнь ни жестокой, ни несправедливой, ни прекрасной. Он жил и плевать хотел на всякие рассуждения о жизни. Это он предоставлял мне. А когда я говорила, что жизнь такая или эдакая, он смеялся и называл меня сентиментальной. Но я же, как-никак, была человеком искусства и, как художественная натура, могла позволить себе быть чувствительной. Оскар, дорогой мой мальчик, я, наверное, зря тревожусь. Когда человеку нечем занять мысли, он тут же начинает беспокоиться. Можно, я возьму твою руку?

Он протягивает ей руку, и она долго держит её в своей. Другой рукой обхватывает его кисть, ощущая ровное биение пульса.

Хелена: Я помню твою руку, когда ты был ребёнком. Маленькая, крепкая, сухая ладошка, и такая ужасно тонкая кисть. Ах, как увлекательно было быть матерью, быть актрисой было тоже интересно, но матерью лучше. Мне нравился мой толстый живот, и плевать мне было на театр. Хотя все это, в общем, роли. Одни забавные, другие поскучнее. Я играю мать. Играю Джульетту, Маргариту. Вдруг играю вдову. Или бабушку. Одна роль сменяет другую. Главное — не фальшивить, не прятать голову под крыло. Но куда же все исчезло, можешь ты мне ответить, мой мальчик?

Фру Хелена, в общем-то, и не ждет ответа. И никогда не ждала, это её собеседники хорошо уяснили за долгие годы.

Хелена: Ты добрый, слушаешь, как монологизирует — по выражению Исака — твоя старая мама. Ты хороший мальчик, Оскар, и я ужасно горевала, когда тебя не стало, это была странная роль, чувства как бы отделились от тела, я, конечно, могла ими управлять, но они разбили вдребезги действительность, если ты понимаешь, что я имею в виду. (Пауза.) С тех пор действительность так и осталась разбитой, и, как ни удивительно, такое состояние представляется мне более правильным. Поэтому я и не прилагаю ни малейших усилий для того, чтобы её склеить. И мне плевать, что ничего не сходится.

Оскар все ещё держит её руку. Он повернулся лицом к окну, улыбка погасла, сейчас он серьезен, вид у него усталый и изнуренный. Такой, каким его помнит фру Хелена в последние годы.

Хелена: Оскар, мальчик мой!

Оскар: Да, мама.

Хелена: Ты выглядишь больным и грустным.

Оскар: Я беспокоюсь.

Хелена: За Эмили и детей?

Дверь на веранду распахивается. Возможно, фру Хелена просыпается от этого звука, а может быть, она и не спала. Оскар исчез. Над заливом светлеет, дождь стал слабее, гроза ушла. В дверях стоит крошечное создание в желтом резиновом плаще, с длинными светлыми густыми волосами, заплетенными в две косы, и босиком. Девчушка с радостным удивлением смотрит на фру Хелену.

Эва: Ты одна?

Хелена: Одна.

Эва: Меня зовут Эва, я живу там, на другой стороне.

Хелена: А сколько тебе лет?

Эва: Семь.

Хелена: Хочешь сока?

Эва: Нет, спасибо.

Хелена: А булочку?

Эва: Нет, спасибо.

Хелена: А чего ты хочешь?

Эва: Я хотела узнать, когда приедут Фанни и Александр. Мы с ними всегда вместе играем, и без них скучно.

Хелена: Я не знаю. (Пауза.) Правда, не знаю.

Эва: Вот как!

Хелена: Не знаю.

Эва несколько секунд обдумывает это непонятное и неутешительное известие.

Эва: А ты не можешь сказать им, чтобы они приехали?

Хелена: Наверное, надо было бы.

Эва: Тебе никто не осмелится отказать.

Хелена: Неужели?

Эва: По крайней мере так говорит папа.

Хелена: А ты не хочешь войти и сесть?

Эва: Нет, спасибо. Я должна идти. До свидания.

Хелена: До свидания, Эва.

Эва: Не забудь, ты обещала.

Хелена: Постараюсь сделать, что могу.

Эва мгновенье пристально смотрит на фру Хелену. Потом ещё раз говорит «до свидания» и, прыгая со ступеньки на ступеньку, спускается по лестнице с веранды. И вот уже зелень полностью поглотила маленькое желтое пятнышко. Шелестит дождь, в отдалении лает собака. Фру Хелена берет книгу и начинает лениво разрезать страницы массивным серебряным ножом. В прихожей по другую сторону столовой слышится какое-то движение, хлопает дверь, раздаются шаги.

Хелена: Кто там?

Эмили: Это всего лишь я.

Хелена: Эмили!

Они нежно обнимаются. Фру Хелена гладит Эмили по волосам и щеке.

Эмили: Я так истосковалась по этому дому.

Хелена: Дети с тобой?

Эмили: Нет.

Хелена: С ними все в порядке?

Эмили (после паузы): Боюсь, что нет.

В тот же час, под шум того же дождя Епископ Эдвард Вергерус открывает судебный процесс против своего пасынка Александра Экдаля. Главный свидетель обвинения — Юстина, служанка. На процессе присутствуют мать Епископа фру Бленда, его сестра фрекен Хенриэтта, сестры обвиняемого Аманда и Фанни, а также Господь Всемогущий на Небесах.

Начинается все с привода. Вставляется в замок ключ, и фрекен Хенриэтта в сопровождении фру Бленды входит в детскую, грубо тряся, будит детей и приказывает им немедленно одеться. Фанни начинает плакать, Аманда спрашивает, где мама, а Александр интересуется, что происходит. Их вопросы остаются без ответа. Сжатые губы, замкнутые лица. Аманда натягивает платье, и все отправляются в библиотеку, где их ждут Епископ и Юстина.

Фру Бленда и фрекен Хенриэтта устраиваются на диване с рукоделием в руках, дети стоят возле дверей. Епископ встает из-за длинного стола, Юстина улыбается, быстро, но неуверенно. Александра просят подойти поближе. Теперь он стоит посередине громадной комнаты, заполненной от пола до потолка книгами. Внутри у него шевелится, точно большой краб, чудовищный страх.

Эдвард (мягко): Александр, мальчик мой. Ты, в присутствии своих сестер и Юстины, обвинил меня в убийстве моей жены и моих детей.

Александр: Это неправда.

Эдвард: Юстина, повтори свой рассказ.

Юстина: Александр утверждал, будто он видел покойную госпожу и её детей. Она говорила с ним. Она сказала, что её муж, Его Высокопреподобие Епископ, в состоянии гнева запер её и детей в бывшей спальне, без еды и питья. На пятый день они пытались бежать через окно, но при попытке к бегству утонули.

Эдвард: Ты узнаешь эту историю, Александр?

Александр: Нет.

Эдвард: Значит, ты утверждаешь, что Юстина дала ложные показания?

Александр: Может, ей это приснилось.

Эдвард: Юстина, готова ли ты повторить свои показания под присягой?

Юстина (приседает): Да, Ваше Высокопреподобие.

Эдвард: Хорошо, Юстина. Фанни и Аманда, вы слышали рассказ Александра?

Аманда: Нет.

Фанни (шепчет): Чего ты щиплешься? (Епископу.) Нет.

Эдвард: Значит, вы утверждаете, что ничего не слышали?

Аманда: Я помню только, как Юстина рассказывала, что госпожу и её детей нашли под мостом возле Домского собора и что их пришлось распилить, чтобы положить в гробы.

Эдвард: Ты говорила это, Юстина?

Юстина (шепотом): Да.

Воцаряется длительное молчание. Лицо Епископа вздувается, становится огромным, ужасным, нечеловеческим. Голос же его по-прежнему тих и приветлив.

Эдвард (Александру): Ты продолжаешь настаивать на том, что Юстина солгала или что ей все приснилось?

Александр: Да.

Эдвард: Ты готов повторить свои слова под присягой?

Александр: Конечно.

Эдвард: Давать ложную клятву — это смертный грех, Александр. Это называется клятвопреступлением и жестоко карается.

Александр: Вот как.

Александр переступает с ноги на ногу, прикладывает ладонь к боку и облизывает пересохшие губы. Теперь уже все равно. Жизнь кончена. Сейчас на него падет кара господа. Этого сволочного, злопамятного, проклятого бога.

Эдвард: Подойди, пожалуйста, сюда к столу. Положи левую руку на Библию и повторяй за мной: Я, Александр Экдаль, клянусь Священным Писанием и Живым Богом...

Александр (твердым голосом): Я, Александр Экдаль, клянусь Священным Писанием и Живым Богом...

Эдвард: ...что я говорил, говорю и буду говорить одну Правду и ничего, кроме Правды.

Александр: ...что я говорил, говорю и буду говорить одну Правду и ничего, кроме Правды. Я могу идти?

Эдвард: Ты уже хочешь уйти, Александр?

Александр: Мне больше нечего сказать. А как Юстина докажет, что ей это все не приснилось?

Эдвард: Скажи мне одну вещь, Александр. Как тебе нравится здесь у нас, в епископской резиденции?

Александр: Как змее в муравейнике. Только ещё хуже.

Эдвард: Ты не любишь своего отчима, не так ли?

Александр: Я должен отвечать?

Эдвард: Помнишь, у нас с тобой примерно год тому назад был весьма важный разговор. Он касался некоторых вопросов морали.

Александр: Это был совсем и не разговор.

Эдвард: Что ты имеешь в виду?

Александр: Говорил Епископ, а Александр молчал.

Эдвард: Молчал и испытывал стыд, наверное. За свою ложь.

Александр: С тех пор я поумнел.

Эдвард: Ты хочешь сказать, что стал лучше лгать?

Александр: Приблизительно так. Да.

Эдвард: Не знаю, Александр, что ты себе вообразил. Ты думаешь, это все шутка? Ты думаешь, что, можно безнаказанно оскорблять честь другого человека? Ты думаешь, что можно без всяких последствий лгать, изворачиваться, совершать клятвопреступление? Ты думаешь, что мы играем, Александр? Или ты, может быть, думаешь, что это театральный спектакль, в котором каждый произносит свои реплики почти как придется?

Александр: Я думаю, что Епископ ненавидит Александра. Вот что я думаю.

Эдвард: Ах вот что ты думаешь. (Пауза.) А теперь я кое-что скажу тебе, мой мальчик. И это кое-что, вероятно, тебя удивит. Я не питаю к тебе ненависти. Я тебя люблю. Но Любовь, та Любовь, которую я испытываю к тебе, к твоей матери и твоим сестрам, это любовь не слепая, не изнеженная. Она сильна и сурова, Александр. Наказывая тебя, я страдаю больше, чем ты можешь себе представить. Но моя любовь к тебе вынуждает меня быть правдивым. Она заставляет меня воспитывать, формировать тебя, далее если это причиняет боль. Ты слышишь, что я говорю, Александр?

Александр: Нет.

Эдвард: Ты ожесточился. И кроме того, ты неверно оцениваешь ситуацию. Я ведь гораздо сильнее тебя.

Александр: В этом я нисколько не сомневаюсь!

Эдвард: Сильнее духовно, мой мальчик. Потому что правда и справедливость на моей стороне. Я знаю, скоро ты признаешься. И воспримешь своё признание и своё наказание с облегчением, и, когда вечером вернётся твоя мать, все будет забыто и дни пойдут как обычно. Ты умный человечек, Александр, ты ведь понимаешь, что игра проиграна, но ты гордый и упрямый, и потом, тебе, естественно, стыдно.

Александр: Правильно, одному из нас должно быть стыдно.

Эдвард: Твоя дерзость тебе не поможет, пойми это. Она лишь подтверждает мои подозрения.

Александр: Я забыл, в чем я должен признаться.

Эдвард: Вот, значит, как.

Александр (после длительной паузы): Какое признание Епископ желает услышать от Александра?

Эдвард: Ты знаешь, что в моём распоряжении есть кое-какие средства.

Александр: Я этого не знал, но теперь знаю.

Эдвард: Эффективные средства.

Александр: Не слишком утешительно.

Эдвард: Во времена моего детства с маленькими мошенниками не миндальничали, как сейчас. Их наказывали примерно, но любя. Для этого существовали розги, здесь они тоже есть, вон лежат на столе — обыкновенный невзрачный прут для выбивания ковров, пляшет прекрасно. Было у нас и ещё одно средство, весьма бодрящее, — касторовое масло. Видишь, Александр, вон там стоит бутылка и стакан. Сделав несколько глотков, человек становится кротким как ягненок. А не помогала касторка, наготове был темный и довольно-таки холодный чулан, где приходилось сидеть по нескольку часов, пока крысы не начинали обнюхивать твое лицо. Видишь, там под лестницей, Александр. Там тебя ждет достаточно просторная дыра. Были, конечно, и другие, более варварские методы, но я их не одобряю, они унизительны и опасны, и мы не будем о них говорить — сейчас.

Александр: Какое я получу наказание, если признаюсь?

Эдвард: Это ты решишь сам, Александр.

Александр: Почему меня нужно наказывать?

Эдвард: Но это же очевидно, мой мальчик. У тебя есть один недостаток — ты не отличаешь ложь от правды. Пока ты ещё ребёнок, и твоя ложь — это детская ложь, какой бы ужасной она ни была. Но скоро ты станешь взрослым, а жизнь наказывает лжецов без всякой любви или сострадания. Наказание научит тебя любить правду.

Александр: Я признаюсь, что выдумал эту историю про то, что Епископ запер свою жену и детей.

Эдвард: Признаешь ли ты также, что совершил клятвопреступление?

Александр: Признаю.

Эдвард: Ты одержал большую победу, мой мальчик. Победу над самим собой. Какое наказание ты выбираешь?

Александр: Сколько ударов розгами я получу?

Эдвард: Не меньше десяти.

Александр: Тогда я выбираю розги.

Эдвард: Расстегни брюки. Стань около дивана и наклонись вперёд. Подложи под живот подушку.

Следуют десять не слишком сильных ударов прутом. Александр молчит, закусив руку, из глаз и из носа течет, лицо, побагровело, растерзанная кожа сочится кровью.

Эдвард: Поднимись, Александр.

Александр поднимается.

Эдвард: Теперь ты должен мне что-то сказать.

Александр: Нет.

Эдвард: Ты должен попросить у меня прощения.

Александр: Никогда.

Эдвард: Тогда я буду хлестать тебя, пока ты не образумишься. Не избавишь ли ты нас обоих от подобной неприятности, Александр?

Александр: Я никогда не попрошу прощения.

Эдвард: Не попросишь?

Александр: Нет.

Эдвард: Спусти штаны. Ложись вниз лицом. Подложи под живот подушку. (Замахивается.)

Александр: Не бейте!

Эдвард: Значит, ты попросишь прощения.

Александр: Да.

Эдвард: Застегни брюки. Высморкайся. Юстина, дай ему платок. Что ты хочешь сказать, Александр?

Александр: Александр просит прощения у Епископа.

Эдвард: ...За ложь и клятвопреступление.

Александр: ...За ложь и клятвопреступление.

Эдвард: Ты понимаешь, что я наказал тебя любя?

Александр: Да.

Эдвард: Поцелуй мне руку.

Александр (целует руку Епископу): Можно я теперь пойду и лягу?

Эдвард: Можно, мой мальчик. Но для того, чтобы ты смог в тишине и спокойствии подумать о том, что сегодня случилось, ты будешь спать на чердаке. Юстина принесет матрас и одеяло. Завтра в шесть часов утра Хенриэтта отопрет дверь — и ты свободен. Ты согласен, Александр?

Александр: Да, Ваше Высокопреподобие.

Эмили и Хелена сидят друг напротив друга и, держась за руки, тихо, почти шепотом, разговаривают. Над заливом, над равниной, над летней верандой по-прежнему идет дождь, мягкий послеполуденный свет четко обозначает контуры и смягчает контрасты. В столовой бьют часы.

Хелена: Ты уже должна уходить?

Эмили: Я слишком долго отсутствовала.

Хелена: Бедная моя Эмили.

Эмили (качает головой): Хуже всего детям. Их наказывают за малейшую провинность. Хенриэтта запирает их на ключ и заставляет ложиться в постель средь бела дня. Неделю назад Фанни отказалась съесть свою порцию каши. Весь вечер её не выпускали из-за стола. Её вырвало в тарелку. В конце концов она все съела.

Хелена: А Александр?

Эмили: Он сходит с ума от ревности, не понимая, что ревность взаимная.

Хелена: Бедная моя Эмили!

Эмили: Я презираю себя до бесконечности. Как я могла быть настолько слепой! Как я могла сочувствовать этому человеку! Ведь я же все-таки актриса, я должна была разглядеть его притворство. Но он оказался искуснее меня. Его убежденность была сильнее, он меня ослепил. Я так долго жила одна, с тех самых пор, как родилась Фанни. Я ненавидела свои случайные взрывы чувств. Ненавидела кошмарное одиночество своего тела. Оскар был моим лучшим другом, ты ведь это знаешь, Хелена. Ты знаешь, как он мне был дорог, знаешь, что горе моё было искренним, когда он покинул нас. Но ты знаешь также, что мы не прикасались друг к другу.

Хелена: Я тебя ни в чем не упрекаю.

Эмили: Мне казалось, что моя жизнь кончена, опечатана. Порой я тосковала и упрекала себя в неблагодарности. Сколько времени, Хелена? Я должна скоро идти, я ужасно боюсь опоздать. Его ярость страшна, я просто не понимаю, как человек способен жить, неся в себе такую огромную ненависть. Я ничего не замечала, ничего не понимала. Он говорил мне о другой жизни. О жизни, в которой главное — требовательность, чистота, радость выполненного долга. Я никогда не слышала таких слов. Он словно светился, говоря со мной. В то же время я видела, что он одинок, несчастлив, что его преследуют страх и кошмары. Он уверял, что я его спасу. Он говорил, что мы все — и дети тоже — будем жить вблизи бога, жить по правде. Пожалуй, вот это, насчет правды, оказалось решающим. Я жаждала — это звучит театрально, высокопарно, я это знаю, Хелена, но не могу подобрать другого слова, — я жаждала правды, мне казалось, я жила во лжи. И потом, я понимала, что детям нужен отец, который твердой рукой сумеет поддержать и направить их. (Пауза.) И кроме того, он освободил бы от одиночества моё тело. Я была так благодарна, Хелена. И без сожаления оставила свою прежнюю жизнь. Я должна идти. У калитки ждет коляска. Боюсь, не случилось ли чего, пока я здесь. Я пребываю в постоянном страхе, как бы Александр не сказал что-нибудь, что придется ему не по вкусу. Александр такой отчаянный, я пыталась его предостеречь, но он не понимает, что его отчим — смертельно опасный противник, который только и ждет подходящего случая, чтобы уничтожить его.

Хелена: Ты должна уйти от него, Эмили.

Эмили (улыбается): Я знала, что ты это скажешь. Ежечасно думаю я о том, что должна уйти от него, потребовать развода, вернуться в Театр и в нашу семью.

Хелена: Если ты так решительно настроена, значит, ничего невозможного в этом нет.

Эмили: Я жду ребёнка, Хелена!

Хелена: И тем не менее тебе следовало бы...

Эмили: Прости, что я тебя перебиваю. Сейчас я вкратце изложу все факты. Я просила у него развод. Он мне отказал. Говорит, что, во-первых, он меня любит, а во-вторых, развод в его сане невозможен. Я отвечаю, что все равно от него уйду. Тогда он вынимает Свод законов и подробно объясняет, что меня ждет: я проиграю процесс, поскольку я «сбежала из дома» — так это называется. Детей у меня отберут и отдадут на воспитание ему. Я тайно написала одному моему хорошему другу, адвокату. Он подтвердил слова Эдварда. Я в ловушке, мне больше нечем дышать. Я умираю, Хелена. И так безгранично ненавижу этого человека, что хотела бы... (Молчание.)

Хелена (шепотом): Мы должны найти выход.

Эмили: Не говори, что я была здесь. Ни единому человеку!

Александр спал час или два. Когда он просыпается, на улице все ещё светло, в слуховом окне виднеется бесцветное летнее небо. Александр пытается сесть, но движение причиняет боль, и он предпочитает лечь на бок, зажав руки между коленями. Он истерзан пережитым, голова раскалывается от боли, его мучит жажда.

Чердак теряется в тенях и мраке. Воздух загустел от жары и пыли, пахнет старым деревом, гнилыми яблоками и дохлыми крысами. Бледный свет струится на дымоход, матрас и Александра. Помещение вполне подходит для духов и привидений.

И Александр знает об этом.

Александр (слабым голосом): Мама.

Что-то треснуло в древних потолочных балках, где-то скрипнула половица, там вроде кто-то стоит?

Александр (слабым голосом): Мама.

Легкий трепет крыльев. Порыв ветра, тяжелый вздох разносится по чердаку. Александру послышались шепчущиеся голоса или это ветер?

Александр (откашливается): Папа. Ты меня слышишь? Если ты собираешься меня навестить, не забудь, пожалуйста, что я боюсь привидений и что ты вообще-то умер. Пожалуйста, не подходи ко мне сзади и не клади без предупреждения руку мне на плечо. А то вдруг я свихнусь от страха, ты ведь этого не хочешь, правда? (Пауза, молчание.) Ты подходи спереди и говори нормальным голосом, и пусть на тебе будет твой обычный костюм, без всякого там свечения, пожалуйста — иначе я не выдержу. (Пауза, прислушивается.) Не понимаю, почему именно мне являются покойники, если мне от этого бывает так плохо. Я знаю одного мальчика, который отдал бы все на свете, только чтобы увидеть привидение, но ни разу, ни разу ему этого не удалось, хотя он целыми ночами просиживал на кладбище.

Он замолкает и прислушивается. В темноте раздаются явственные шаги. «Дьявол, — говорит Александр, и его начинает колотить от холода. — Чёрт. Чёртово дерьмо, сейчас я умру от страха». Он задерживает дыхание и закрывает глаза. Когда он вновь поднимает веки, перед ним стоит девочка лет десяти. Она смотрит на него горящими глазами, лицо узкое, за ушами две тоненькие косички. Платье вылиняло, на ногах толстые шерстяные чулки с дыркой на одной коленке и высокие зимние башмаки. Руки заложены за спину. По крайней мере кажется, что они заложены за спину. Вполне возможно, что у нее вообще нет рук.

Паулин: Меня зовут Паулин. Моя сестра Эсмеральда стоит вон там, у зеленой ширмы. Она сердита на тебя, Александр. Она требует, чтобы мы тебя наказали. Чему ты так удивляешься? Ты ведь прекрасно знаешь, что у нас есть все причины сердиться на тебя.

Александр: Не знаю.

Паулин: Ты все наврал о нашем папе. Ты сказал, будто он запер нас. Это неправда. Затворы у плотины были закрыты уже несколько недель, и река замерзла. Нам на Рождество подарили коньки. Но лед треснул, и мы провалились в воду. Мама пыталась нас спасти, но водоворот утащил нас под лед. Теперь ты знаешь правду, бедняга. Мы с сестрой придумали много разных способов напугать тебя в наказание за твою ложь, и, кажется, мы знаем, что напугает тебя больше всего.

Александр: Пожалуйста, не пугайте меня.

Паулин: Эсмеральда, ты слышишь, что он говорит?

Эсмеральда невидимкой хихикает.

Паулин: Мы любили папу. Он был всегда добр к нам. Мы видим, как ты мучаешь его своей ненавистью.

Александр: У меня нет к нему ненависти.

Паулин: Ты слышишь, что он говорит, Эсмеральда? У него нет ненависти к нашему папе!

Эсмеральда хихикает невидимкой.

Паулин: Мы решили освободить папу от тебя и твоей отвратительной ненависти. Мы напугаем тебя так, что ты сойдешь с ума и попадешь в Больницу и будешь там сидеть в обитой мягким камере с цепями на руках и ногах. А мы будем тебя навещать. (Шепчет что-то Александру на ухо. Он пронзительно вскрикивает.) Это только начало!

Эсмеральда хихикает, в темноте мелькает её силуэт.

Внезапно слышатся возмущенные голоса и громкие, отнюдь не призрачные шаги. Раздается звук вставляемого в замок ключа, и по лестнице взбегает Эмили, даже не успевшая снять с себя пальто и шляпу. Увидев Александра, скорчившегося у дымохода, она издает глухой вопль и обнимает его, закрывает своим телом. Она трогает его окровавленную рубашку, побелевшую, растерзанную кожу, но глаза её сухи. Александр тоже не плачет. За эти несколько коротких мгновений он успевает осознать бессилие матери и опасность, грозящую накрыть их всех черной волной. Он понимает также, что есть люди, которые хотят ему зла, хотят уничтожить его, и эти люди обладают властью и силой осуществить свой замысел. Действительность всегда поставляла строительный материал для грез и фантазий Александра. И вот внезапно та же самая действительность ворвалась со слепой жестокостью в его сознание. И все же, замурованный в этом вопящем ужасе, он чувствует желание выжить. Он прозревает дни и годы, заполненные страхом и ложью, но одновременно и борьбой и скромными победами.

Мать и сын, спотыкаясь, спускаются по крутой чердачной лестнице. В дверях ждут Фанни и Аманда. Они падают друг другу в объятия, превратившись на какой-то миг в единую плоть. Александр видит Паулин, стоящую у дымохода с искаженным от ненависти лицом.

Фру Хелена замерзла на веранде и перебралась в столовую. Она расположилась за обеденным столом, перед ней альбом и конверты с фотографиями. Старая дама педантично изучает каждую фотографию и на обратной стороне четким летящим почерком записывает, кто изображен на снимке и, по возможности, когда была сделана фотография. Если человек на снимке уже умер, она рисует крестик и ставит год смерти. Обработав таким образом фотографию, она вставляет её в толстый, переплетенный в кожу альбом с рамками, зажимами и золотым тиснением на переплете... Занятие это действует успокаивающе и соответствует мягкому, меланхолическому настроению. Супруг фру Хелены, Оскар Экдаль Первый, был страстным фотографом. У него было несколько фотоаппаратов, и он сделал тысячи фотографий, запечатлевших как его моментальные впечатления, так и людей, специально позировавших перед объективом. Он с удовольствием проявлял стеклянные негативы и печатал снимки, но сортировать и раскладывать их по альбомам ему было неинтересно. Постепенно эту обязанность взяла на себя фру Хелена, выполнявшая её порой со смешанными чувствами, поскольку в круг фотографических интересов Оскара входили также неизвестные красотки с сомнительной репутацией.

На подставке крутится недавно купленный фонограф, оглашая комнату томными звуками голоса Карузо. Дождь опять припустил, но время от времени выглядывает солнце, волшебно преображая ландшафт. Над заливом повисла радуга, часы бьют пять.

С причала доносятся радостные голоса, смех, возгласы, вскоре из других домов слышатся звуки открываемых и закрываемых дверей, быстрых шагов по гравию. Енни о чем-то возбужденно спорит с матерью. Май что-то говорит Петре, фрекен Вега и фрекен Эстер приближаются к веранде, пыхтя и увлеченно беседуя. Они открывают дверь и принимаются возиться на кухне, фру Хелена слышит их разговор: фрекен Вегу ужалила оса, икра на ноге распухла, фрекен Эстер ставит компресс и говорит, что укус осы опаснее, чем укус змеи, поэтому фрекен Веге нужен покой и она, фрекен Эстер, сама позаботится об ужине для фру Экдаль. Тут распахивается дверь веранды, и в комнату входят Густав Адольф и Альма, раскрасневшиеся от морского воздуха и вкусных напитков. Они целуют фру Хелену и спрашивают, как она себя чувствует и не было ли ей одиноко. Фру Хелена отвечает, что чувствует она себя превосходно и прекрасно провела время. Однако Густав Адольф и Альма так легко не сдаются, они оживлены и разговорчивы.

Альма: Фрекен Вегу укусила оса.

Густав Адольф: Оса жалит, моя дорогая. У нее есть жало, совсем как у твоего муженька.

Альма: А Петра свалилась в воду и промокла насквозь. Она оступилась на скользких скалах, этакая дуреха, и полетела прямехонько в воду.

Густав Адольф: Счастье, что у нее такой круглый задик. Правда, это у нее от тебя, Альмочка. (Смеется.)

Альма (смеется): И вот так он ведет себя целый день. Не понимаю, что с ним случилось. (Вскрикивает.) Ай, не смей щипать меня за зад!

Густав Адольф: А мамуля разбирает отцовские фотографии. Сколько тысяч уже успела рассортировать?

Хелена: Я нашла одну твою фотографию с братьями. Тебе здесь не больше пяти лет.

Густав Адольф: Сразу видно, кто из братьев...

Альма (указывая на один снимок): А кто эта красивая дама?

Хелена: Дождь шёл все время?

Густав Адольф: Вовсе нет, мамочка. Там, в шхерах, на небе не было ни единой тучки. Но мы видели дождь над сушей и слышали гром.

Хелена: Здесь лило весь день.

Густав Адольф: Эту даму в декольте я помню прекрасно. Это была одна из папиных подружек.

Альма: Если хочешь, тетушка, я загляну после ужина. Прихвачу с собой рукоделье.

Густав Адольф: От нее так чертовски здорово пахло, от этой малышки.

Хелена: Ты ошибаешься. Это моя одноклассница. Она вышла замуж за графа Экеншерна, произвела на свет двенадцать детей и стала необъятной, как дом. Она этой зимой умерла.

Густав Адольф: Всегда восхищался тем, как мама потрясающе относилась к папиным приключениям. (Поцелуй.)

Альма: Нам надо идти!

Густав Адольф: Завтра рано утром я еду в город. У тебя есть какие-нибудь поручения?

Хелена: Спасибо, милый Густен, мне ничего не нужно, но я хотела бы поговорить с тобой о Май.

Густав Адольф: Черт возьми. С ней ведь все в порядке?

Хелена: Ты в этом уверен, Густен?

Густав Адольф: Извини, мама, но я сейчас, кажется, разозлюсь по-настоящему. Разве эта девочка не получила все, что...

Альма: Успокойся, Густен. Стоит только упомянуть имя Май, как он выходит из себя и начинает шипеть и орать.

Хелена: Ты должен понять, дорогой Густен, что Май не твоя личная игрушка. Благодаря великодушию Альмы она стала членом нашей семьи, и она ждет ребёнка — моего внука. Ты со свойственными тебе диктаторскими замашками распланировал её будущее. Но возможно...

Густав Адольф (сердито): К черту, мне плевать, что Альма и...

Альма: Мне не нравится, когда ты ругаешься в присутствии твоей матери, слышишь, Густен?

Густав Адольф (сердито): Мне нравится эта девчонка. Я желаю ей добра. Я хочу обеспечить её будущее. Я не желаю, чтобы она зависела от хорошего отношения семьи, ежели я отдам богу душу. Она согласилась со всеми моими предложениями. И она не нуждается, дьявол меня задери, в защитниках, по крайней мере от меня! И пожалуйста, не называйте меня диктатором. Май все решила сама. Она мне нравится. Я к ней добр. Альма к ней добра. И я чертовски оскорблен, доложу вам. Чертовски. У вас нет ни малейшего повода защищать Май от меня. Я люблю её. Альма любит её. Мы любим её так же, как любим Енни и Петру. Ладно, ладно, я вижу ваши мины. Не совсем так же, как других детей, но почти. Она хорошо ко мне относится, не считает, будто я толстый, старый, противный. Впрочем, так никто не считает. Густав Адольф Экдаль обожает женский пол. Ну что с этим поделаешь? У Май должна быть своя дорога в жизни, а я дам ей возможность крепко встать на ноги. И довольно болтать об этом. Альма, пошли домой ужинать, этот оперный певец обещал заглянуть к нам с женой и детьми. До свидания, мама. Поцелуй меня. И убедительно прошу тебя, не надо тут с Альмой строить всяческие планы относительно будущего Май. Этим займусь я сам. То есть, я хотел сказать, она сама. Спокойной ночи, мама. Не сердись, что я тут покричал немного. Вот только эти тощие сороки на кухне, конечно же, все слышали и рады небось до смерти — будет о чем посудачить. Идем, Альма!

Альма (поцелуй): Я приду через пару часов.

Густав Адольф: Какого дьявола!

Хелена: Я буду рада тебя видеть, даже если ты освободишься поздно.

Альма: Успокойся, Густен, а то тебя удар хватит. Смотри, весь побагровел.

Они, переругиваясь, удаляются. Густав Адольф повторяет вкратце свои основные доводы, а Альма выговаривает ему за несдержанность в выражениях, диктаторский характер и крикливый голос. В дверях появляется фрекен Вега и спрашивает, можно ли накрывать ужин. Фру Хелена благодарит, отвечает, что она не голодна, и просит фрекен Вегу поставить на столик у кровати бутылочку портера и бутерброд с холодной телятиной и огурцом. Затем разговор переключается на осу, ужалившую фрекен Вегу, в частности, и на опасность ос в целом. Исчерпав эту тему, фрекен Вега удаляется и вместе с фрекен Эстер устраивается на скамейке под раскидистым дубом полюбоваться заходом солнца. Дождь перестал, темнеющая зелень колышется под теплым вечерним ветерком.

Слышны звуки рояля, это играет Петра, окна распахнуты настежь, навстречу комарам и заходящему солнцу, вечерний свет дрожит от музыки. Фру Хелена вернулась на веранду, у нее не хватает больше терпения разбирать фотографии Оскара, и ни книги, ни пасьянс, ни рукоделье её не соблазняют. Печаль и тревога то усиливаются, то утихают — в такт дыханию. («В любую минуту может случиться что-то ужасное, а я сижу здесь, не в силах помочь».)

Она слышит голоса и шаги. Это Карл и Лидия идут с вечерним визитом. Фру Хелена тоскливо вздыхает: «Их мне не вынести!» Она видит их на садовой дорожке, они слишком быстро преодолели подъем, и теперь Карл вынужден остановиться и отдышаться. Лидия стоит рядом, заложив руки за спину и вытянув шею.

Лидия: Я ничего не скажу.

Карл: Кто же тогда скажет, если не ты?

Лидия: Во всяком случае, не я.

Карл: И не я.

Лидия: Ты не можешь требовать от меня, чтобы сказала я.

Карл: Мама мне не доверяет, ты это знаешь. Она мне не доверяет, и в этом виновата ты. Поэтому я не могу ей сказать, что...

Лидия: Если она не доверяет мне, mein Карлхен, то я не понимаю, как я вообще могу что-нибудь ей говорить.

Карл: Ты должна сказать ей, что я в отчаянии.

Лидия: Это ты гораздо лучше скажешь сам, mein Карлхен.

Карл: Ты фантастическая дура, Лидия. Ты должна дать ей понять, что я собираюсь покончить с собой.

Лидия (плачет): Это правда? Мы ведь можем жить и в бедности. Я хочу работать...

Карл: Идиотка. Дубина. Безмозглая дура. Надо говорить «я буду работать».

Лидия: Что я должна сказать, mein Карлхен?

Карл: Неужели у тебя нет никакой фантазии? Дура. Скажи, что ты видишь, как я несчастен. Что я перестал есть. Не сплю по ночам.

Лидия: Ты и правда не спишь ночью, у тебя бессонница.

Карл: Разумеется, черт меня подери, бессонница. Скажи, что я почти не разговариваю. Никогда не смеюсь. А если и смеюсь, то смех мой ужасен, поняла? Разговор между двумя женщинами. Не говори прямо, только намекни, что я поговаривал о самоубийстве.

Лидия: Не произноси этого страшного слова, mein Карлхен, а то я сразу начинаю плакать.

Карл: Глупая курица.

Лидия: Ты правда думаешь о самоубийстве?

Карл: Только когда вижу тебя.

Лидия: Почему ты такой злой?

Карл: Стой, черт подери. (Шипит.) Куда ты направилась?

Лидия: Я не буду говорить с твоей матерью. Я иду домой. Du bist bоse, bоse ( Ты злой, злой (нем.). ). Я должна плакать. Ты не понимаешь, что я тебя люблю. Я плачу, и это пройдет нескоро.

Карл: О создатель! И почему мне все время приходится участвовать в этом отвратительном фарсе? Лидия! Не беги! Подожди!

Лидия, воздев руки над головой, громко рыдая, наступает на юбку, спотыкается. Карл хватает её, тянет к себе, пытаясь остановить, ему это не удается, и он плашмя растягивается на земле. Лидия вскрикивает, сразу же подбегает к нему, помогает встать, отряхивает его. Вскоре они исчезают за беседкой, прячущейся в кустах сирени.

Хелена оборачивается. В комнате стоит Енни, с голыми ногами и руками, светловолосая, загорелая, круглолицая. На ней выцветшая ночная рубашка. Она внимательно смотрит на бабушку, пряча что-то за спиной.

Хелена: Разве ты не должна быть давным-давно в постели?

Енни: Я убежала.

Хелена: А что скажет мама?

Енни: Она не узнает. Если, конечно, ты не насплетничаешь.

Хелена: И что же ты хочешь от твоей старой бабушки?

Енни делает шаг вперёд, потом ещё один, кладет перед фру Хеленой веточку земляники, улыбается и убегает.

Мать лежит на кровати Аманды. Она так и не сняла с себя пальто. Александр свернулся клубочком рядом, голова его покоится у нее на руке. Фанни сидит в ногах, а Аманда заняла стратегическую позицию у двери в коридор. Длительное молчание. В комнате совсем стемнело. Слышатся шаги Епископа. Он без стука открывает дверь и останавливается на пороге.

Эдвард: Добро пожаловать домой, Эмили. Ты задержалась. (Пауза.) Мы уже начали волноваться. (Пауза.) Фру Тандер спрашивает, будешь ли ты есть.

Эмили: Я не голодна.

Эдвард: Я так ей и передам. (Пауза.) Ты скоро собираешься ложиться? (Пауза.) Уже поздно.

Эмили: Я приду, когда заснут дети.

Эдвард: Я пока посижу в библиотеке и почитаю. Прошу тебя, не задерживайся. (Пауза.) Спокойной ночи, дети. Мы, правда, договорились, что Александр сегодня будет спать на чердаке, но, насколько я понимаю, это решение отменено.

Эмили: Да. (Пауза.) Отменено.

Эдвард: Пожалуйста. Может быть, так даже и лучше. Спокойной ночи, Фанни.

Фанни: Спокойной ночи, дядя Эдвард.

Эдвард: Спокойной ночи, Аманда.

Аманда: Спокойной ночи, дядя Эдвард.

Эдвард: Спокойной ночи, Александр.

Александр не отвечает.

Эдвард: Он спит?

Александр: Нет, я не сплю.

Эдвард: В таком случае ты тоже можешь мне ответить, когда я желаю тебе спокойной ночи.

Александр: Не могу.

Эдвард: Не можешь? (Улыбается.) Что за глупости, Александр.

Александр: Александр не желает Епископу спокойной ночи.

Эдвард (смеется): У тебя есть чувство юмора, Александр, и мне это нравится.

Он смеется ещё громче и закрывает за собой дверь, шаги удаляются. Мать и дети молчат, погруженные каждый в свои мысли.

Единственная лампа горит у кресла Епископа. Огромная комната тонет во мраке. Ночь. Эдвард Вергерус читает церковный журнал, делая карандашом пометки на полях. На нем короткий халат, на носу очки в золотой оправе. Из трубки вьется тонкая струйка дыма. Он сидит, вытянув ноги на скамеечку.

Эмили сидит за большим столом, заваленным книгами и журналами. На ней по-прежнему надето пальто, шляпа где-то по дороге исчезла.

Эдвард: Повидала свекровь и родственников? Довольна поездкой? Дождь шёл? Здесь дождь шёл весь день, и гроза была. Ничего, немного влаги полезно. Во всяком случае, для крестьян. Пришлось устроить Александру проработку после обеда. Его обычные штучки. Не умеет проводить грань между фантазией и реальностью. Но мы выяснили, что к чему. По крайней мере частично. Александр не глуп. Не глуп, но злопамятен. (Смеется.) Александр не желает Епископу спокойной ночи. Воистину великолепно. Я по-своему ценю его характер. Он просто-напросто этакий маленький оригинал. Ты молчишь, Эмили? (Пауза.) Ты чем-нибудь недовольна? Для этого у тебя нет абсолютно никаких оснований. Скорее у меня есть причины упрекнуть тебя кое в чем.

Эмили (после паузы): Ты ненормальный.

Эдвард (улыбаясь): Должен признаться, твоя привлекательность сильно проигрывает, когда ты скатываешься до вульгарности. Как я уже сказал, я мог бы тебя кое о чем спросить, но я не ищу ссоры и потому молчу.

Эмили: Ты запираешь детей.

Эдвард: Мера предосторожности, Эмили. Я хотел иметь гарантию, что ты вернешься.

Эмили: Ты избил Александра.

Эдвард: Как драматически ты выражаешься, дорогая. Я его наказал. Этого требует от меня мой долг воспитателя. Кроме того, наказание было мягким по сравнению с преступлением.

Эмили: Кожа содрана, раны кровоточат...

Эдвард: Извини, что я тебя перебиваю, мой друг. Я несколько раз хлестнул его прутом. Пару дней поболит, но эта боль полезна. Молодой человек теперь крепко подумает, прежде чем решиться на новую ложь или фантазии, если ты предпочитаешь называть это так.

Эмили: А унижение?

Эдвард: Наказанием господь принуждает нас к послушанию. Наказание может показаться унизительным, но оно необходимо. И кроме того, Эмили, наказание, полученное из любящих рук, не может быть унизительным в более широком смысле этого слова. Любовь и уважение не имеют ничего общего, а язык любви порой бывает весьма суров.

Эмили: Только тебе и говорить о любви.

Эдвард: Ты изволишь насмехаться. (Пауза.) Может быть, закончим этот разговор и пойдем спать?

Эмили: Ты запер его на чердаке.

Эдвард: Естественно. Ему требовалось побыть одному.

Эмили: Ты же знаешь, он боится темноты.

Эдвард: В это время года ночи светлы, и тому, у кого совесть чиста, бояться нечего.

Эмили: Я способна тебя убить.

Эдвард: Подобными мыслями ты вредишь ребёнку.

Эмили: Наш ребёнок никогда не увидит света.

Эдвард: Поостерегись говорить такие вещи, Эмили. (Пауза.) Мать, которая в состоянии болезненной ненависти к своему мужу хочет погубить своего ребёнка. Что делают с такой матерью? (Пауза.) Помещают в дом для душевнобольных, Эмили.

Эмили: Ты меня не запугаешь.

Эдвард: Я обязан внушить тебе страх. Но я делаю это с тяжелым сердцем, ибо, несмотря ни на что, люблю тебя. (Встает, подходит к ней.) Пойми же наконец, ты должна меня слушаться, должна подчиниться, должна осознать свой долг жены и матери. Ты слабая женщина, Эмили, а беременность изнуряет твои силы. С этого момента ты будешь находиться в специально отведенной комнате, в которой мы постараемся обеспечить тебе максимум удобств. Хенриэтта и моя мать будут по очереди ухаживать за тобой. Твоя свобода пока будет несколько ограничена. Мы должны быть очень осторожны. (Пауза.) Учти также: малейшая попытка с твоей стороны взбунтоваться или связаться с внешним миром немедленно отразится на благополучии твоих детей. Ты побледнела от ненависти и гнева, Эмили. Советую тебе успокоиться и обрести мужество. Ты жила в искусственном мире, опутанная искусственными чувствами. Я обязан научить тебя и твоих детей жить в реальном мире. Не моя вина, что действительность — ад. В этом мире, в этой действительности, Эмили, замучили и распяли Иисуса Христа. (Пауза.) Своей безответственностью ты вынудила меня взять на себя ответственность не только за твоих детей, но и за тебя саму. Это тяжелое бремя, и я чувствую страшное одиночество.

Эмили подавляет крик.

Эдвард (с нежностью): Я обыкновенный человек, и у меня много недостатков, но я облечен могущественным саном. Сан всегда сильнее того, кто его носит. Человек, живущий Саном, становится рабом Сана. Он не имеет права на собственные мнения. Он живет только для своих сограждан и лишь в этом подчинении обретает жизнь. Его рабство — это его свобода. Я люблю тебя, Эмили, я люблю тебя больше, чем кто бы то ни было в этом мире, бог тому свидетель. Но ты угрожаешь моему Сану своими безумными и опасными попытками разрыва, своими постоянными разговорами о разводе. Этому необходимо помешать. Ты должна научиться смиренно покоряться той силе, которой мы оба служим.

Эмили кричит.

Эдвард бьёт её по губам.

Эмили: Я проклинаю тебя. Я проклинаю твоего ребёнка, которого ношу под сердцем. Я вырву его из себя собственными руками и уничтожу его, как ядовитую гадину. Ежедневно, ежечасно я буду желать твоей смерти и изобрету для тебя пытку, ужаснее которой не в состоянии представить себе ни один человек.

Эдвард: Мы проходим долиною плача, Эмили. Мы проходим долиною плача и открываем в ней источники.