Фантастика 1991

Валерий Лисин Абсолютная полиция

В кабинет мелким бесом ввинтился некто обычный, серый, будничный. Но фразы, сказанные им, сразу выворачивали наизнанку болевую проблему, и мэр внимательно, как человек, привыкший к исследовательской работе, оглядел лицо вошедшего.

И оказалось, что оно несколько не соответствует будничности общего вида человека. Высокий лоб, серые, очень живые, вспыхивающие в какие-то мгновения внутренней работы глаза, чистая, свежая, за исключением небольших припухлых мешковитостей под глазами, кожа лица. И запах дорогой французской туалетной воды. Вроде бы все было на месте и заслуживало доверия, но чего-то не хватало…

А сказанное звучало примерно так, во всяком случае, в изложении мэра: «Мэр! Моя фамилия Прайс! Я готов помочь вам искоренить преступность. Вы представляете, в вашем городе не останется ни одного человека с преступным мышлением!» Он выразился именно так — «…ни одного человека с преступным мышлением!» — мэр это проверил, прослушав запись беседы через несколько дней. И чего тогда не хватало, мэр понял также при прослушивании записи — Прайс не улыбался. У него было приветливое лицо, готовое к улыбке, но самой улыбки, дежурной улыбки, помогающей вести беседу, не было. И поэтому разговор пошел тяжело и даже немного неровно.

— Вы, отдаете себе отчет в том, что вы говорите? — наступательно начал мэр.

— Если вы, даже не выслушав существа предложений, начинаете обвинять меня в идиотизме, я могу отвезти свои предложения в город, который имеет по преступности менее «почетное» место в стране! — ответил Прайс, и счет в его пользу стал так велик, что мэр улыбнулся. Он почувствовал, что любое неосторожное слово может вызвать уход Прайса. И в кабинете повисло молчание.

— Что же вы хотите? — решился наконец мэр.

— Давайте четко формулировать свои мысли, — сказал Прайс. — Хотим мы с вами одного и…

— Вы хотите предложить какие-нибудь дешевые социологические исследования? — перебил его мэр.

— Что вы! — искренне удивился Прайс. — Это будет довольно дорого. — И он состроил на лице гримасу смущения. Гримаса была деланная, тщательно отрепетированная, и выражение глаз ясно говорило, что он знает об этой нарочитости и видит, что об этом знает также и собеседник.

Теперь стало легче. Намного легче. Потому что если речь пошла о деньгах, значит, в разговоре участвуют деловые люди, а не фанатики, чьи претензии стоят очень дешево и иногда приносят пользу, и не мыслители, чьи идеи осуществляются очень дорого и ничего хорошего не приносят.

— Сколько же вы хотите? — вздохнул мэр.

— Вас интересует мое вознаграждение или стоимость всего проекта? — На лице Прайса появилась гримаса иронии.

Прайс назвал цену, и она показалась мэру приемлемой, если учесть, что преступность в городе поднималась все выше и выше, и казалось, что кошмар пулеметной стрельбы никогда не остановится.

— Хорошо! — сказал мэр. — Это недешевое удовольствие, но нас устраивает! Теперь, пожалуйста, осветите, в общих чертах, не вдаваясь в подробности, другую сторону медали — техническую.

— Техническое решение лежит в пределах нашей технологии… Я не говорю, что это просто. Отнюдь! Это дорого и сложно, но это не проблема, если финансирование… Мы уберем всех преступников. Но есть еще две проблемы. Правовая и этическая! — повторил Прайс. И глаза его неожиданно заблестели, как у обычного фанатика.

Мэру стало не по себе, и чтобы скрыть это, он добродушно хмыкнул и махнул рукой:

— Валяйте!

В изложении Прайса действительно все выглядело осуществимо.

Биокиберы — дорого, но уже существуют. Дополнительная защита для них — осуществима. Модернизация киберов, предлагаемая Прайсом и необходимая для определения людей с преступным мышлением приставка также не были сверхзадачей.

Техника бесследного убийства разрабатывалась столетиями. Инфаркты, инсульты, да что об этом говорить… И, по мнению Прайса, остановка была только за правом киберов, юридически и этически обоснованным, правом, как выразился Прайс, «…на ликвидацию лиц с преступным мышлением»…

— Ну что ж, — сказал мэр, — и такая точка зрения имеет право на существование. Подготовьте, пожалуйста, все необходимые материалы, расчеты, эскизы, справки. Если можно, уточните смету расходов. И мы проведем заседание муниципального Совета. Как вы понимаете, я один не вправе принимать законодательные акты. И хоть Большой город получил юридическую автономию, проблемы, возникающие в связи с вашим предложением, очень серьезны. Сколько времени вам понадобится?

— Две-три недели, — раздумчиво протянул Прайс.

— Накинем сюда две недели на зондаж и некоторую подготовку отцов города, — мэр заглянул в календарь. — Этот день вас устроит? — Он нацелился ручкой на 20 сентября, и в глазах Прайса появился свет.

— Этот день посылает мне Бог! Это день моего рождения!

— Вот и хорошо! Значит, встречаемся в 11.00 в зале заседаний. И оставьте, пожалуйста, ваши координаты, если вдруг потребуются какие-нибудь данные по проекту.

— Да, конечно, вот карточка отеля.

Это был вполне респектабельный отель для не очень богатых провинциалов с пуританскими взглядами. На карточке было предусмотрительно записано: Адам Дж. Прайс, № 314.

— Телефона в номере нет?

— Извините, я его не знаю. Могу дать радиотелефон в моей машине. — И Прайс дописал номер.

— Хорошо, — мэр поднялся и вытянул руку в сторону двери. — Я вас немного провожу.

Прайс пошел по ковру.

Мэр начал зондаж тех членов Совета, которые, как ему казалось, имели точки соприкосновения с мафией; он получил неожиданную поддержку.

— Очень уж они распоясались! — заявил Леон М. Блюм.

— Хотелось бы, чтоб ночи были более тихими, — сказал В.-Т. Спрэй.

— Это удобный повод нанести удар конкурентам! — высказался Э. А. Чирутта, который был связан с младомафией. — И они этим воспользуются! Впрочем, — он испытующе посмотрел на мэра, — пусть они перебьют друг друга!

— Да! — сказал мэр. — Пусть…

Рядовые члены Совета приняли предложение кто с восторгом, кто со скептицизмом.

У самого мэра копошился в душе червячок сомнения, и он грыз, грыз, грыз — до тех пор, пока мэр не решился побеседовать со своим бывшим преподавателем права. Седовласый профессор, вельможа по внешнему виду, но удивительно демократичный и коммуникабельный человек, принял мэра в своем кабинете с искренней заинтересованностью. А когда мэр рассказал о проекте Прайса, заинтересованность его достигла апогея.

Он метался по кабинету, размахивал руками и, внезапно хватая необходимую книгу и с маху точно найдя необходимые строки, тыкал их мэру в глаза:

— Вот! — кричал он — Еще в Древнем Риме!.. То же было, в Византии!

В кабинете слегка запахло пылью, и мэр подумал, что книги — это книги, а пыль — это пыль, и никуда от нее не денешься, если любишь книги и живешь с открытыми окнами. И никакие самые тщательные уборки… Да и в самом запахе пыли, которая садится на старые книги, что-то есть, без чего грустно в современных компьютерных читальных залах.

Мэру довелось быть в таком зале только один раз — при открытии первого информационного комплекса. А посидеть или даже полежать дома перед сном с книжкой он любил. И жена знала эту его слабость и никому не говорила об этом. Чтобы не засмеяли.

— В конце концов, — донесся до него голос профессора, — современные условия также дают нам примеры подобного типа. Представьте, идет война, а группа мародеров или насильников бесчинствует… И что предпринимает командование? Вот именно! — закричал он, перебивая сам себя и мэра, который ничего не говорил, но поднял брови. — Вот именно! Без суда и следствия! А разве у нас сейчас мирное время? Почему же тогда пулеметы работают по ночам, да и днем частенько! Словом, я за! Двумя руками! Подпишу любую петицию!

— Спасибо вам за поддержку! — Мэр, растроганный горячностью старого учителя, покинул его кабинет в полной уверенности, что город получит от нового проекта блага.

Встретив в вестибюле перед залом заседаний Прайса, мэр пожал ему руку и искренне сказал:

— Практически все «за». В совете редкое единодушие. Считайте, что «Закон» у нас в кармане!

— Я хотел бы поприсутствовать на этом заседании! — сказал Прайс.

— Вы для членов совета почти Мессия! — ответил мэр. — Пойдемте!

Мэр увидел в глазах Прайса искорки фанатизма, и ему стало не по себе.

— Ну! Ну! — успокоительно похлопал он собеседника по плечу. — Нас с вами уже ждут. — И пропустил Прайса вперед.

Речь мэра обошла практически все газеты. Ее отрывки транслировали десятки раз по радио и телевидению. Она была спрессована и энергична.

А самому мэру она настолько нравилась, что он увидел себя во сне в первую же ночь. Во сне он сказал: «В жизни Города наступил период, когда страх и ненависть его граждан могут дать кровавый урожай! Мы не имеем права на отсрочку!» А дальше он понес что-то такое многозначительное, рыхлое и двусмысленное, что от ужаса и стыда проснулся. Проснулся и вспомнил текст речи, проанализировал его еще раз. О мерах, принимаемых мэрией? Сказал. О безнадежной статистике? Сказал. О предложениях Прайса изготовить несколько биокиберов, которые будут определять преступников по излучаемым ими информационным полям?

Тоже сказал. О том, что необходимо принять закон, по которому киберам будет дано право истреблять преступников? Есть! Стоимость услуг полиции — самая большая статья расхода в бюджете Города? Есть! Предполагаемая стоимость проекта Прайса? Есть. О сроках? Есть! Срок по изготовлению трех экспериментальных полицейских киберов? Пять лет!

Мэр вспомнил, что Прайс настаивал, чтобы убыстрить дело.

И вот снова мэр беседует с Прайсом.

— Хорошо! — сказал мэр. — Закончите и получите деньги сразу же после приемки работы. Но говорить об этом я вам запрещаю! Это должны знать только вы и я.

— Ладно! — согласился Прайс.

Мэр добавил:

— Эксплуатация этих ПК, включая их настройку и первоначальное опробование, должна оплачиваться отдельно! Мы все это можем внести в контракт. Но подчеркиваю, ваше молчание — тоже статья контракта. Я не хочу, чтобы вас убили раньше, чем вы окончите всю работу.

— Убить меня? — У Прайса расширились зрачки. А мэр, почувствовав себя мальчишкой, начал пугать теоретика, рассказывая ему об изощренности, коварстве, жестокости и могуществе мафии.

— Мне большинство этих вещей известно, — как-то вяло сказал Прайс, — но я не думал, что это коснется меня!

— И это говорит Мессия! — пошутил мэр.

Прайс вспыхнул:

— Да! Я — Мессия! Но я им стану, когда закончу работу! Мне нужно ее закончить!

— Договорились! — радостно заулыбался мэр. — Я беру на себя организацию вашей безопасности на период работы при условии…

— Я буду нем! — воскликнул Прайс.

Мэр позвонил полицейскому гримеру и попросил его зайти, потому что необходимо было убедить Прайса в серьезности угрожающей опасности.

— Мы обговорим структуру наших отношений! — сказал мэр, пристально глядя в глаза Прайса. — И в дальнейшем никакие отклонения недопустимы. Каналы связи, способны связи с «Прайсокиберами»…

Мэр протянул Прайсу руку: тот слушал как зачарованный. И режим изоляции, и сервис, который мэр предложил взамен свободы, и контракт, и гримера, который простыми средствами до неузнаваемости изменит внешность Прайса, и гардероб, и десятки других мелких и крупных деталей будущей работы и быта были оговорены и приняты Прайсом всерьез.

А мэр думал про себя: «С такими людьми все надо обговорить заранее, чтобы в дальнейшем они не выскакивали в самый неподходящий момент под пулю. Или к микрофону репортера».

Прайс окунулся с головой в работу, и мэру доставляло удовольствие заезжать к нему врасплох и видеть, как человек, оторванный от любимого дела, начинает походить на рыбу, выдернутую из сонного пруда. А потом они привыкли друг к другу, и иногда мэр садился за стол и начинал вникать в заботы Прайса. Присутствие Прайса действовало как катализатор, и так хорошо, и так здорово было мэру в эти минуты. И отходили куда-то в тартарары все заботы и тревоги. Сегодня было скучно. Сегодня тревожили вопросы, которые задал Чирутти. «Я надеюсь, — он доверительно, как самому большому другу, кивнул мэру, — что смогу принять участие в разработке формы одежды для „Прайсокиберов“». — «Откуда ты знаешь об этом?» — удивился мэр. «Знаю», — загадочно ответил Чирутти.

«Я вам обещаю, что одежду будете шить вы!» — заторопился мэр.

«Записано!» — Чирутти хотел обнять мэра, но тот отшатнулся от него.

Мэр содрогнулся. И вот теперь разные сомнения одолевали мэра.

Единодушно было в зале заседаний, когда дебатировался закон о «Прайсокиберах». Витавших тут мыслей хватило бы на обеспечение безопасности целого региона, если их хорошо организовать. И на новую мощную волну гангстеризма. Но все это было в прошлом. Сегодня — это сегодня.

Мэр смотрел на Прайса, и на душе легчало.

— Главное, информация, которую мы запрограммировали, — произнес мэр. — Главное — это правильная дозировка.

— И упаковка! — поправил Прайс мэра.

— Да! — подтвердил мэр. Он очень удивился, когда услышал фразу: «Главное — это правильная дозировка!» — Прайс! — обратился к Прайсу: его тревожили неясности беседы с Чирутти.

Ученый поднял голову, но продолжал что-то писать.

Мэр привык быть хозяином ситуации, впрочем, дергать Прайса не стоило и показывать ему свою обеспокоенность тоже.

— Я вас слушаю! — сказал Прайс.

Мэр потер пальцем сначала левую, потом правую бровь. Лицо его, лицо уверенного в себе человека, было спокойным и доброжелательным.

Оно вселяло надежду и успокаивало. Мэр произнес:

— Срок, предусмотренный контрактом, — пять лет. Время еще есть. Но это — предельный срок нашей с вами жизни. Я вам уже говорил о динамическом равновесии, вложившемся в Городе. Нам нужно не менее трех-четырех лет конспиративной деятельности «Прайсокиберов», чтобы они уничтожали преступников. Потом станет легче. Если они не смогут этого выполнить — нам конец. Уже прошло семь месяцев, а вы обещали за шесть…

— Минутку! — перебил Прайс. Он поднялся и, подойдя к двери, ведущей в лабораторию, приоткрыл ее. Оттуда донесся хрипловатый баритон, рассказывающий что-то, и женское хихиканье, смолкнувшее, однако, через секунду после открытия двери.

— Я вас просил сразу же ко мне! — сухо произнес Прайс, и лицо его стало жестким, на скулах вздулись желваки, а губы сжались в узкую твердую полоску.

— Извините, шеф, — пробормотал баритон из лаборатории, послышался шум отодвигаемого стула, и в дверях показался грузный пожилой человек, судя по одежде и выражению лица — типичный таксист Большого Города.

Мэр с интересом глядел на необычное для Прайса выражение лица.

— Ой, у вас посетитель, — прошептал «шофер».

— Это заказчик! — перебил Прайс.

«Шофер» с интересом оглядел мэра, и глаза его оценивающе прищурились. И мэр почувствовал неловкость: так глядела только мать, которая досконально знала все его слабости. Но в «таксисте» не было ничего материнского.

— Вот! — сказал Прайс, показывая мэру рукой на «шофера». — Готовая к действию модель. Практически заряженная информацией. Через две недели и можно будет начинать!

Кибер сидел, развалясь в кресле, и ковырял в зубах пластиковой зубочисткой. Очень сосредоточенно отрыгнул, и в кабинете запахло кетчупом и кисловатым пивом.

— Извините! — кашлянул он. — Что-то с пищеварением! — И он с видимым удовольствием отрыгнул еще раз.

— Выйдите, пожалуйста! — обратился мэр к киберу. Тот хмыкнул, поднялся и пошел в дверь лаборатории, подтягивая на ходу штаны.

— Я знаю его! — мэр поморщился…

— Вам известен дядюшка Вилли? — удивился Прайс.

— Конечно, его звали Вилли! — вспомнил мэр. — Я учился с ним в школе!

Прайс подошел к двери лаборатории и попросил кибера снова зайти.

— Разденьтесь, пожалуйста, до пояса! — обратился он к киберу.

«Шофер» разделся. Прайс взял со стола скальпель и, подойдя к шоферу, изо всех сил ударил его в живот, но кибер напряг брюшные мышцы, лезвие медленно выдавилось из живота, и скальпель со звоном упал на пол. Прайс нагнулся, поднял скальпель и подал его мэру. — Можете попробовать сами!

Мэр размахнулся и ударил кибера в грудь, но почувствовал очень упругое и мощное противодействие. Скальпель даже не порезал кожу «шофера».

— Самые уязвимые места — глаза и открытый рот, — сказал Прайс. — С животом проблем меньше.

— А если рот закрыт? — спросил мэр.

— Тогда нет проблем!

— Хорошо… — задумчиво протянул мэр скорее для себя, чем для собеседников. Он никогда не сталкивался с биокиберами и был очень удивлен.

— Для следующего периода жизни мы изменим ему и внешность, и привычки! — пояснял Прайс.

— Я вас недооценил, — проговорил мэр. — Но как информация просочилась к Чирутти?

— Что нам известно о Чирутти? — спросил Прайс кибера.

— Чирутти — это крупная фирма по пошиву одежды. Причем с претензией на роль законодателя моды. Собственные дизайнеры, лазутчики в Париже и Лондоне… Вас интересуют его связи с младомафией?

— Конечно, — кивнул мэр.

— Чирутти — один из четырех руководителей этого клана. И претендент на единоличное… Самый сильный… Склонен к риску… Любит авантюры. Иногда принимает сам участие в ликвидации неугодных свидетелей. На личном счету — около двух десятков жизней. Для вас более опасна другая фигура в вашем окружении — ваш секретарь…

— Айрин? — изумился мэр. Дышать ему стало тяжело.

«Шофер» холодно разглядывал посеревшее лицо мэра; Прайс стоял у окна и, слава богу, ничего не видел.

— Чирутти умен и осторожен, — продолжал дядюшка Вилли. — Думаю, что будет правильно начать с него.

— Что начать? — спросил мэр.

— Ликвидацию лиц с преступным мышлением! — отрубил робот.

— Да-да, — закивал мэр. — Пальцы Чирутти уже на моем горле… Да, уберите его!

Сообщение «шофера» об Айрин было для мэра ударом под ложечку. И хоть внешне это не было заметно, внутри оставалась боль…

Айрин — подруга дочери мэра. Она очень нравилась мэру.

Любовниками их назвать нельзя… Просто Айрин зашла однажды в кабинет, остановилась у мэра за спиной и положила руки ему на плечи. И мэр стал как пластилин в ее руках. «И не терзай себя! — сказала она. — Это я во всем виновата! Но вина моя не очень большая, — шептала она, целуя его в ухо, — потому что ты мне нравишься».

И осталась она прекрасным работником, не жалеющим личного времени. Но иногда она заходила в кабинет совершенно другой походкой, клала мэру на плечо левую руку, и, когда он поднимал голову, выпрямляясь в кресле, приставляла к его носу левую грудь. Он чувствовал лицом набрякший сосок, и голова у него начинала кружиться от близости молодого, ждущего, прекрасного тела.

— Мэр! — говорила она прерывающимся шепотом. — Тебя любит молодая женщина. Я надеюсь, ты не собственник! Я вообще принадлежу другому! А ты принимай меня как подарок судьбы. Как кусочек пирога, который забыли на столе! — сказала она смеясь.

— Мэр! — донесся голос Прайса.

«О господи! — подумал он. — Дай мне силы!»

— Я считаю, что накопленной информации достаточно для проведения экспериментальной ликвидации! — сказал Прайс.

— Есть затруднения, — ответил мэр. — Закон вступает в силу, когда комиссия по ПК убедится в том, что ПК — безошибочны. Для этого отбирается тысяча человек с неугодными Городу репутациями; будут порядочные люди и уголовники, и процент ошибок в определении их должен быть равен нулю.

— Разве не существует судейских ошибок или потайных маньяков? — спросил Прайс.

— Вы же приняли условие заседания Совета и подписали его в контракте! — огрызнулся мэр.

— Возникнут осложнения! — покачал головой Прайс. — И это надолго отодвинет начало… операции…

— Возможно! — согласился мэр. — Но мы должны быть уверены, что убираем тех, кто вреден Городу…

— Вы не верите в способности киберов к анализу и самосовершенствованию.

— Верю! — поднял брови мэр. — Но сомневаюсь…

— Я изготовил кибера с объемом знаний на уровне среднего человека. Вы помните, я просил у вас полицейские материалы по приговоренным к электрическому стулу. Их оказалось пять человек. ПК усвоил всю информацию по этим типам и получил от меня задание определить, чем они отличаются от большинства людей, идущих по улице. Он принес мне несколько сотен параметров. Мы отобрали… Излучения этих пятерых отличаются от излучений обычного человека. И кибер своей оптикой различает эти отличия.

— Чем же выделяются эти типы?

— Тем же, чем отличается цвет от цвета — длиной волны! — ответил Прайс. — А потом я попросил у вас разрешения посетить тюрьму. Помните? И мы вдвоем с «дядюшкой» ее посетили. И там закон различия информационных полей подтвердился. Единственное затруднение вышло, когда нам попался шизофреник. И с ним в конце концов мы разобрались. Помните, я выступил перед вами с ходатайством о переводе одного заключенного в лечебницу?

— Да! — мэр качнул головой. — Он выбросился из окна больницы!

— Это не наша вина! — сказал Прайс.

— Не наша. Только если бы не наше вмешательство, он бы еще жил.

— Ущербный тип с больной психикой… — засмеялся Прайс.

— Мы не будем дискутировать на эту тему! — отрезал мэр.

— Мне ясна ваша позиция. И я постараюсь в своей деятельности обойтись без ущерба для нее, — примирительно ответил Прайс — Хотя и не одобряю!..

— Договорились! — сказал мэр.

— Я могу добавить, что существуют различные «оттенки» в биополях, можно отличить насильника от мошенника по биополям, можно отличить мошенника от убийцы, — вдруг вмешался в разговор кибер-1.

— Неужели? — оглянулся на него Прайс. — Я этого не знал…

— А в отношении Чирутти у вас нет сомнений? — спросил мэр.

— Таких, как он, в многомиллионном городе всего несколько десятков человек. И они неизлечимы, — сказал кибер.

— Так они больны? — допытывался мэр.

— Я пока не могу ответить на ваш вопрос, но сдвиги в психике у них имеются.

— А нельзя их вылечить?

— Личность перестанет существовать, — объяснил кибер.

— Значит, в любом случае лучше уничтожение? — Мэр ждал ответа от Прайса.

— Да, конечно, — Прайс развел руками. — Иначе зачем было нам с вами…

Он не успел закончить фразу.

— Я хотел бы с ним вначале поговорить, — сказал мэр. — С этим, с приговоренным.

— Он может быть вооружен, — предупредил кибер.

— Великолепно! — обрадовался Прайс. — Нужно достать пропуск для ПК-1!

— Это не проблема!

Мэр шел по весеннему Городу, и ласковый ветер напевал ему о любви. И о ненависти. Потому что из-за любви рождается обычно ненависть.

В клубе было немного народа, в большинстве знакомые лица, и, чтобы не обмениваться ни с кем рукопожатиями, мэр сразу же взял коктейль. Бокал приходилось стискивать немного сильнее, чтобы он не выскользнул из влажной руки.

— А, дорогой друг! — раздалось за спиной, и мэр повернулся к Чирутти.

— Присядем! — предложил он. — Ваше обещание дать моей фирме заказ на пошив одежды для ПК — это почетно! И это будет вкладом фирмы в борьбу с преступностью. Мы решили форму пошить бесплатно. Но меня как члена муниципального Совета теперь интересуют сроки…

— Город с удовлетворением примет дар от вашей фирмы. Необходимо сообщить об этом репортерам, — поклонился мэр.

— Ты меня продаешь! — осклабился Чирутти.

Мэр глянул на Чирутти так, что тот прочитал в его глазах вопрос: «Откуда ты знаешь Айрин?» «О, Айрин! Я ее знаю уже десять лет! У нее раньше была дивная фигура! А грудь! Какая у нее была тогда грудь!» «Сколько же ей было лет? — засветилось в глазах мэра. — Пятнадцать? Ты, скот, растлил ее в пятнадцать лет!» Мэр выпил коктейль одним огромным глотком, но он застрял у него в горле; и пока он откашливался, раздался хриплый голос:

— Чирутти! Ты совсем не изменился!

Между столами стоял ПК. Чирутти машинально привстал и пожал протянутую руку.

— Я вас не знаю! — вяло сказал Чирутти и тут же вскрикнул: — Вы укололи мне руку!

На них начали оборачиваться посетители. Мэр встал:

— Извините, — и стал удаляться к выходу.

В это время «шофер» говорил Чирутти:

— Мы с вами занимались в школе! Забыли?

— В какой школе?! — завопил Чирутти. — Вы же старше меня на двадцать лет!

Мэр пошел в кегельбан. Рокот дорожек и щелк шара при попадании в кегли всегда хорошо действовали на него. Немного успокоясь, он захотел сыграть партию с Нэдом. Тот давно обещал отыграть двойное виски.

И Нэд, и виски — все здесь было. Нэд был на другом энергетическом уровне, поэтому мэр сначала крепко заправился, а потом действительно выиграл у Нэда первую партию.

Утром в постели Айрин хамски сказала мэру, что он подлец.

— Что случилось? — удивился он ее перемене.

— Я кожей ощущаю — это ты! — закричала она гневно.

— Что-то случилось? Что же?

В голосе ее мэр услышал глубокую обиду.

— Эд парализован!

— Эд — это кто? — переспросил мэр.

— Ты не знаешь, кто такой Эд? — с саркастической миной прошипела Айрин. — Это тот, кто выделял кусочек пирога тебе! — завопила она, и он увидел, что у нее начинается истерика. — Это тот, кого я люблю! — кричала она, вцепившись ему в воротник. — Из-за кого я у тебя работаю! Из-за кого дружу с твоей дурой дочкой! Из-за кого дарю тебе, скотина, свое тело! И если он умрет, я убью тебя, дерьмо собачье!

Мэр смотрел ей в глаза, но не возражал и не оскорблялся. Просто стоял и ждал, когда она выкричится. Это ничего. Все имеют право на счастье, на справедливость и защиту закона.

— Я не видела от него ничего, кроме добра! — кричала Айрин, но голос ее слабел. — Чирутти спас нам с матерью жизнь! Он много лет поддерживал нас после смерти брата! Он и сейчас нам изредка помогает, и мать молится на него как на бога… — Она подошла к креслу и плюхнулась в него. — Извини меня, пожалуйста… Я не понимаю, что кричала, и у меня очень болит голова… Прости мне эту истерику… Но я действительно очень благодарна Чирутти. И… наверное… я любила его… Не знаю… Все перепуталось…

— Ты не знаешь. Брата твоего убил Чирутти. Поедем к нему, посмотрим, как он себя чувствует! Приведи себя в порядок и поехали!

В машине Айрин села на самый краешек сиденья, словно боялась прикасаться не только к мэру. И сидела стрелочкой, раскачивающейся на поворотах. И когда вышли из машины, она не закрыла даже за собой дверь. Просто вышагнула из нее, и все. И конечно, здесь их встретили люди Чирутти.

— Мэр… мэр… мэр… — зашелестело и все стихло вокруг.

Мэр и Айрин шли парламентариями по чужой территории. Нет, пожалуй, Айрин не была здесь чужой.

Чирутти лежал в широкой кровати, инкрустированной слоновой костью и завешенной балдахином.

— Он пришел в себя, но не говорит! — сказал доктор, после того как молодая жена Чирутти, одетая в короткую тунику, воскликнула:

— Доктор, это мэр! — и, схватив руку мэра двумя руками, прижала ее к своей груди.

— Я не знал, что у нашего больного такая очаровательная жена! — бросил комплимент мэр.

— Теперь будете знать! — Глаза ее бессмысленно и прямолинейно блестели, как после приема наркотика.

У Айрин появилось на лице брезгливое выражение, и видно было, что она старается его убрать и не глядеть на хорошенькую наркоманку.

— Эдди! К тебе пришел мэр! — громко сказала жена и, порхнув по пушистому ковру, откинула полог.

Чирутти лежал с открытыми глазами и смотрел куда-то мимо них.

Мэр и Айрин приблизились к его кровати.

— Добрый день! — произнес мэр.

— Эд! — воскликнула Айрин.

И в глазах Чирутти появилось узнавание. Сначала он посмотрел на мэра, потом перевел взгляд на Айрин; в его взгляде появилось чувство вины, потом оно сменилось ужасом, а потом он захрипел:

— Я не хотел…

— О господи! Нет! Нет! — закричала Айрин…

И изо рта у него потекла слюна, он дернулся раз, другой…

Перед ними лежал идиот, которому не хватало кислорода, но которого даже это не интересовало. Человек по фамилии Чирутти перестал существовать. Фамилия, правда, еще была, но человека уже не было.

— У папочки сопли! — игриво проговорила наркоманка, и доктор задернул полог.

— Идем, Айрин! Мы здесь не ко времени! — Мэр попятился назад.

— Нет, виски! — размахивала руками Айрин. — Я поняла, что он хотел сказать! — добавила она. И, глотнув виски, закрыла глаза рукой.

— Мне кажется, что ты знал, чем все это кончится… Я не могу сразу уйти с работы… Ты дашь мне возможность подыскать что-нибудь? — бормотала она спьяна и поставила стакан на стол. В походке ее снова была пантера, и мэр знал, что она догадывается о причинах идиотизма Чирутти.

— Я пойду домой. Извини меня… Я не могу сегодня работать! — продолжала бормотать Айрин.

— Конечно! — сказал мэр — Привет матери!

Она приостановилась и посмотрела на мэра.

— Ты ничего не скажешь сегодня матери, — предупредил мэр. — верно, душечка?

— Вас просит какой-то О’Лири. Говорит, что по важному делу, — голос Айрин был деловит.

Мэр поднял трубку.

— Слушаю вас!

— Хотелось бы с вами встретиться по поводу Чирутти, — послышалось в трубке. — Я частный детектив, и мне поручили расследовать это дело.

— Через тридцать минут вы можете быть у меня? — спросил мэр.

— Отлично! До встречи!

О’Лири вошел в кабинет мэра. Это был элегантный высокий атлет, он вежливо поздоровался.

— Я не вижу никакого «дела», как мне пытаются объяснить мои клиенты! — сказал после процедуры знакомства частный детектив. — Вы можете вышвырнуть меня за дверь, тем более что ваша репутация в Городе известна в самом положительном свете.

— Кто вас нанял? — перебил его мэр.

— Наследники!

— У Чирутти нет прямых наследников! — прищурился мэр. — Давайте ваши вопросы!

— Спасибо! Сначала информация, которая у меня имеется, — приступил к делу О’Лири. — Очевидцы утверждают, что между вами и Чирутти в клубе возник скандал. Что было поводом?

Мэр задумался:

— Была дружеская беседа о передаче фирме Чирутти заказа на пошив одежды. Никаких скандалов…

— Кто был тот человек, который подошел к вам во время беседы?

— У него очень запоминающаяся отрыжка! — вспоминал мэр. — Где-то я его видел… раньше.

— Он член клуба?

— Не знаю!

— Что вызвало раздражение Чирутти?

— Видимо, вмешательство в разговор постороннего человека.

— Почему же вы покинули клуб?

— Надоело и ушел.

— А Айрин?

— Что Айрин? — пытался удивиться мэр.

— Вы знали, что ваша секретарша — любовница Чирутти?

— Нет, конечно.

— Последний вопрос… Когда необходимо пошить одежду для ПК? — Детектив был вежлив, но настойчив.

— Я не уверен, что заказ будет выполнять эта фирма. Мы его хотели дать Чирутти из личных симпатий!

— Но ведь Чирутти жив!

— Нет! — сказал мэр, поднимаясь из кресла. — Это уже не Чирутти!

О’Лири тоже встал и проговорил:

— Нам придется еще раз встретиться.

— У меня много работы, — мэр ждал, пока детектив покинет кабинет.

Они обошлись без рукопожатий. Как только за О’Лири закрылась дверь, мэр тщательно вымыл руки. И долго вытирал их перед тем, как швырнуть полотенце в урну.

— Думай, парень, думай! — скомандовал себе мэр. — Что они знают?

Предположим, самое худшее — Айрин что-то знает и все это рассказывает. О «дядюшке» мэр не успел ей рассказать. Пусть работает, пусть даже поставляет им информацию, как и раньше. Это уже не страшно. Бедная девочка…

— Я не помешаю? — В кабинет проскользнула Айрин, и лицо ее было напряженным.

— Садись, девочка…

Она не приняла его тона и села в кресло, и спина ее была ровная и напряженная, как и лицо.

— Я хочу вас поставить в известность, — сказала она, и у нее задрожала нижняя губа, но она закусила ее зубами. — Вчера я была у Чирутти и хотела остаться с ним сиделкой. Но они не разрешили. Они мне сказали, чтобы я продолжала работать у вас и чтобы все оставалось по-прежнему. Я хочу, чтобы вы об этом знали. Лучше всего будет, если вы меня уволите…

— Айрин! — Голос мэра звучал чуть-чуть строже обычного. — Вы можете работать здесь даже после того, как не будет меня.

— Спасибо! — ответила она, но в голосе не было благодарности.

— Ну а я поехал к Прайсу…

— Хорошо, мэр! — Она вскочила и первой выбежала за дверь.

— Они будут пытаться любыми путями получить информацию о ходе работ, — закончил рассказ мэр.

— Вплоть до попытки замены мэра! — сказал ПК-1. — Поэтому надо как-то убедить их в нескором завершении. Я предлагаю показать меня…

— Нет! — вмешался Прайс. — Лучше показать неподвижный ящик.

— Конечно! — согласился мэр. — Психика инерционна. Они долго еще будут связывать ПК с неподвижностью… И это даст нам время.

— Поехали в тюрьму! — предложил Прайс. — Нам для очередной накачки ПК-1 это необходимо. Если, конечно, у вас есть время! Там есть очень интересные субъекты. Покажем вам человека, который совершенно непонятно для всех сидит неизвестно за что уже третий год. Я подозреваю, что его засунули вместо кого-то.

Через четверть часа вертолет приземлился на крыше 2-й городской тюрьмы, и тюремное начальство радушно приветствовало мэра.

— Пожалуйста, проведите нас в сектор В, 434-я камера, — попросил Прайс, и они двинулись к «невиновному» заключенному.

— За что он сидит? — спросил Прайс начальника бокса.

Тот недовольно сморщился, и глаза его метнулись в сторону.

Оказалось, что парня привезли сюда еще при прежней администрации, которая либо уничтожила, либо изъяла всю документацию по этому заключенному. И теперь в «деле» нет ничего. Ни одной бумажки. Неизвестно, на какой срок его посадили и за что…

— Мы писали в мэрию, но никто нам не ответил, — пояснял начальник бокса. Он был растерян и не знал, куда девать руки.

— Он смирный, но ужасно упрямый, — закончил рассказ начальник бокса.

Все замки, когда не терпится, открываются плохо. Особенно тюремные. В чреве допотопного замка что-то скрежетало, и казалось, что если замок и откроется, то дверь уж все-таки не отворится. Но дверь открылась легко и бесшумно, если не считать слабого щелчка фиксатора. Заключенный был в камере один…

Он стоял на коленях в углу и не шелохнулся ни на звук открываемой двери, ни на обращение. Видимо, он молился уже давно и впал в транс.

Его подняли на ноги, и он едва не упал. Надзиратели поддержали его под мышками, и мэр увидел, что брюки на коленях мокры. Это была кровь. Мэр поднял голову, посмотрел на лицо заключенного; на него откуда-то из далекого далека спокойно и мудро смотрели два светлых глаза.

— Мы пришли, сказать, что вы свободны! — объявил мэр, но вдруг понял, что слова эти нелепы. Надо было соблюсти форму, и мэр добавил все, что было нужно..

— Спасибо вам! — ответил человек, но Это тоже была форма, просто он не хотел обидеть мэра. — Всех вешать нужно! — внезапно просипел заключенный, и лицо его исказилось.

— Почему вешать? — не сразу догадался мэр.

Он, вернувшись в камеру, внимательно оглядел стены и потолок. В двух углах торчали маленькие металлические цилиндрики. И мэр понял, для чего держали здесь этого человека. И стало ясно, что заточили его сюда именно потому, что он такой. Кому-то надо доказать, что его устройство воздействует на психику эффективней, и для этого нужно сломать именно такого человека. А то, что таких на всем земном шаре, может быть, и не осталось вообще, — на это наплевать.

— У вас нет никаких документов? — обратился к освобожденному мэр.

— Их отобрали, — прошептал тот.

— Вы умеете водить машину?

— Да! — односложно ответил мученик.

— Вам следует сразу же выехать из Города. Машину, правда, не очень новую, муниципалитет вам выделит.

В освещенной кабине землистое лицо узника резко контрастировало с глазами.

— Наденьте темные очки, переоденьтесь, иначе вас засекут около первой же бензоколонки, — советовал мэр. — Уезжайте.

Мэр даже почувствовал какую-то неожиданную детскую робость. И радостно стало, что можно помочь несчастному узнику.

И этот душевный подъем, это чувство «святого дела» новой волной затопило мэра на следующий день, когда он узнал, что все в порядке и бывший узник обосновался ненадолго в чьем-то доме и ночью покинет Город.

Весь день дул упорный ветер, и после долгого пребывания на улице казалось, что тебя толкает кто-то прохладной рукой в лоб. Мэр подошел к окну. Закат багровел, вспухал, заполняя небо, и тревогой затекал в душу. И в это время раздался голос Айрин, и было в нем что-то необычное:

— На проводе министр обороны!

— Ну вот! — тихо сказал мэр. Он положил руку на кнопку, — Сейчас он мне расскажет о нашем брате во Христе! — Мэр держал палец на кнопке и не нажимал ее.

Ночь съежилась, и ее последняя капля упала и куда-то спряталась, чтобы дождаться своего часа и опять вырасти огромным черным бархатным цветком, на лепестках которого дрожат звезды.

Мэр проснулся очень рано (результат разговора с министром) и сейчас с удовольствием копался в огороде. Цветник требовал постоянного внимания, но зато сторицей возвращал и равновесие и настроение. Да и физическую форму надо поддерживать.

«Сейчас пойду нарежу опят!» — с удовольствием подумал мэр. В прошлом году попалась на глаза статья о выращивании опят в условиях небольшого сада, и он уже ждал второй урожай.

«Вечером поедим маринованных грибов!» — подумал мэр и проглотил слюну, срезая и укладывая в соломенную корзину тугие грибки. И когда довольный подходил к дому, то услыхал трель телефона. В это время его обычно не беспокоили. Он ускорил шаги, может быть, жена еще спит, но она шла ему навстречу, и глаза у нее были ошалевшие:

— Президент! — быстро прошептала она. — С президентами мы разговариваем не каждый день. Но если ты мужчина, а не дерьмо, делающее карьеру, ты останешься самим собой, разговаривая даже с Богом.

— Добрый день, сэр! Подождите, пожалуйста, несколько секунд, и я соединю вас с президентом! — почти пропел сладкий голос.

— Доброе утро! — раздался знакомый холеный баритон президента. — А почему у вас не видеофон?

И мэр представил себе лицо президента в эту минуту и увидел равнодушные глаза и тщательно скрываемые складки неудовольствия в углах рта.

— Я привык к этому аппарату!

— Хочется видеть лицо собеседника! Я вас прошу, — президент надавил на это слово, как на педаль, — устранить одну группу… Подумайте. И помогите! — добавил президент.

Далее в трубке расцвел сладкий голос:

— Президент благодарит вас за время, которое вы ему уделили, и желает здоровья вам и вашей семье и процветания вашему бизнесу. Большое вам спасибо и до свидания!

— Да! — произнес мэр автоматически. — Спасибо!.. До свид… — Он не договорил, потому что его никто не слушал. Трубка была безответна. На другом конце отключились.

От Прайса исходили волны горя и ненависти.

«Как часто переплетаются эти несовместимые чувства», — подумал мэр и спросил:

— Что случилось?

— Они убили дядюшку вместо ПК!

И мэр сразу же почувствовал опасность.

— А где ПК?

Прайс посмотрел на него и молчал. Потом сказал:

— ПК на задании по устранению.

В глазах Прайса вспыхивал блеск фанатизма. И рот сжался в узкую складку.

— Кто вам разрешил?

— Тот же, кто разрешил вам ликвидировать Чирутти, — Господь!

«Прайса надо было держать под постоянным контролем. Это я проморгал. Недооценил его, — думал мэр. — Сегодня же необходимо организовать срочный референдум. Подготовить выступление по телевидению. Рассказать, что кибер готов и нужен закон, который разрешит киберу вести борьбу с преступниками. Надо бы продумать процедуру молниеносного плебисцита. Что-нибудь вроде выхода на улицу в вечернее время, когда обыватели обычно, трясясь от страха, запираются на все запоры. Нужны комиссии уличных счетчиков из партийных активистов».

— Что вы молчите? — закричал Прайс.

— Я думаю, как выпутаться из того, что вы натворили!

— Пустяки! — будничным тоном сказал Прайс. — Плебисцит можно организовать очень просто, пусть люди в полночь зажгут свет в окнах, а счетчики посчитают.

— Пусть зажгут свет в жилых комнатах и всех подсобных помещениях! Пусть оторвут свои задницы от кроватей! Пусть не поспят немного! — настаивал Прайс.

— Очень все запуганы, — вяло согласился мэр. — А с преступностью пора кончать!

Он не ошибся. Город не спал практически всю ночь. Свет горел даже в офисах деловой части города. Люди вышли даже на улицы и впервые за много лет увидели звездное небо.

А днем появились экстренные выпуски газет. Было разгромлено руководство младомафии. И уничтожены самые одиозные фигуры западной ветви синдиката.

И с тех пор воздух стал становиться чище. Крупные мошенники начали расползаться, как тараканы. Но не успевали. Их находили. Ловили.

Связывали и отправляли в тюрьму! Оказалось, что все их раньше знали.

И молчали, боясь. И за страх свой люди сейчас мстили. Жестоко. Иногда до зверства жестоко. Люди есть люди. Пришлось выступить с разъяснениями. Объяснять, что киберам прибавляется работы. Что преступившие черту также становятся мишенью. Это отрезвило и напугало. Но страх этот был уже страхом очищающим.

И пулеметы почти молчали. Казалось, в Городе становилось светлее.

С возрастом время становится неудержимей. И годы пролетают быстрее, чем в юности недели. И все больше не успеваешь сделать. И все больше делаешь. И появляются радости, в существование которых в юности не верил.

Глоток воды. И неба глубина. Вздох полной грудью воздуха в степи.

И свет звезды, трепещущий во тьме. И вкус работы. Упоенье дела.

Прошла неделя. За это время для мэра в Городе многое произошло.

Ему позвонили из канцелярии президента. Перед ним долго извинялись, что оторвали от важных дел, президент предупреждал, что он ждет конфиденциальной информации.

На четвертый, а потом на шестой день среди ликвидированных были обнаружены негородские парни с оптическим оружием. Оба въехали в Город по автостраде, ведущей из центра. Они приехали в Город кого-то убить. У мэра возникло подозрение, что ехали стрелять в него.

А Город стал практически безопасен. Десяток киберов, меняющих несколько раз в день грим и одежду, прочесывали круглосуточно улицы, ночные заведения, общественные места, транспортные артерии, они «видели» информационное поле через все лучепрозрачные предметы на расстоянии до километра.

И вдруг грянул гром — убили Прайса.

Мэр подъехал к дому, где жил и работал Прайс, одновременно с полицейской машиной. Лица полицейских были незнакомы, но они знали мэра. Мэр подбодрил их:

— Работайте, ребята. Я не буду мешать. Я только взгляну на Прайса.

Все направились к входу, и когда поднялись на крыльцо, дверь отворилась, словно их ждали. Доносились звуки разговоров, и ребята потянулись за оружием. Но оно не понадобилось. Из двери вышел ПК-1…

— Здравствуйте, заказчик! — произнес он.

— Хорошо, что вы здесь! — обрадовался мэр. — Вы поможете быстрее распутать это дело.

— Какое дело?

— Мне позвонили и сказали, что убит Прайс. Это не так? — с надеждой спросил мэр.

— Он ликвидирован! — ответил ПК-1.

— Вы убили его?

— Нет! — ответил ПК-1. — Я к этому не готов. Это сделал ПК-77.

— Давайте зайдем! — предложил офицер. — Мы там все сейчас же выясним!

Но выяснять было практически нечего. Прайс последнее время кипел ненавистью. И, послав киберов на «ликвидацию» убийц дядюшки Вилли, он сам стал носителем изменений в своем информационном поле. Для ПК-1 его отклонения еще не выходили за рамки. Все второе поколение, начиная с ПК-2, имело более совершенную оптику, более чувствительную систему определения.

Прайс сам регулировал «порог» у всего второго поколения. Он не мог не подумать о себе. Что-то в этой истории не сходилось. Не связывались оборванные нити. И мэр подумал, что в суматохе нельзя забывать об архиве Прайса. Полиция будет его изучать co своей точки зрения. Необходимо выяснить, как вступить в контакт со всеми киберами, начиная с ПК-2. Ну, архив Прайса интересовал мэра потому, что со смертью Прайса появился целый сонм маленьких загадок вокруг одной большой.

Город продолжал очищаться, и следующая неделя прошла практически без сенсаций. Правда, два события не вписывались в общий фон очищения. Был ликвидирован еще один пришлый боевик. Его машину засекли на улице, где жил мэр. Создавалось впечатление, что боевик наблюдал за той группой домов, среди которых находился и дом мэра.

Потом во время посадки на крыше здания, принадлежавшего одной закрытой организации, разбился геликоптер. Все пассажиры, кроме пилота, погибли. Пилот, весь искалеченный и обожженный, с перебитым позвоночником в бессознательном состоянии находился в клинике св. Бернарда. В навигационных документах была обнаружена карта с начерченным кругом. Центр круга — здание, на которое приземлялась машина. Внутри очерченной окружности располагался дом мэра, трассы его обычных передвижений и конечные пункты этих трасс — мэрия, полиция, лаборатория Прайса, банк, клуб и т. д. В сгоревшем геликоптере нашли много остатков личного оружия дальнего прицела. Похоже было, что машина принадлежала группе заговорщиков. Кто и почему сбил геликоптер установить не удалось. Расследование зашло в тупик.

Со смертью Прайса исчезла его рабочая тетрадь. Мэр хорошо знал о ее существовании. Прайс показывал ему кое-какие записи. Был у мэра с ним период доверительных отношений. Прайс прервал их со смертью дядюшки Вилли. Они так и не восстановились. Прайс был личностью, выходившей за общепринятые рамки. И мэр к этому никак не мог привыкнуть. И пока он был жив — это раздражало…

Никаких сведений от раненого летчика в мэрию не поступало.

Город менял уклад жизни, и вечерами тысячи горожан после «Ночи сплошных огней» выходили на улицы погулять, посудачить, покататься на велосипедах, на конях. По вечерам появились на реке лодки. И, гуляя по берегу, можно было наткнуться на парочки влюбленных. Опять шумели группки молодежи, и гомон этот был мирным и не заставлял сжиматься сердца обывателей. Город оттаивал. Все реже становились грабежи и убийства. Группа киберов ликвидировала сразу большое скопление наркоманов-мафиози, забаррикадировавшихся в трехэтажном особняке.

Они запаслись кипами марихуаны, в одной уцелевшей после пожара ванне осталось множество расфасованных пакетов героина. Над пожарищем витали запахи разных сгоревших наркотиков. Видимо, это была лаборатория-фабрика. Там, при штурме особняка, ПК потеряли одного кибера — своего «соратника», «товарища». Его разнесло в клочья прямым попаданием из базуки. И благодарные жители Города собрали останки и похоронили на месте его гибели, установив там скромный памятник с надписью: «Он погиб вместо кого-то из нас, очищая наши конюшни».

Прошло полгода. В этот день мэр задержался в кабинете, как не задерживался уже месяца три. Айрин давно ушла. Она была по-прежнему сдержанна, но в ее сдержанности уже не было враждебности. Пожалуй, виноватость, что мэру показалось.

Мэр вышел на улицу и, приблизившись к машине, остановился: лучше пройтись по улице. Как давно он не ходил пешком!

— Мэр!

Он обернулся. Около колонны, с неосвещенной ее стороны, стоял какой-то бродяга.

— Что вам угодно? — сухо спросил мэр.

— Подойдите, пожалуйста! Не хочу вас компрометировать и выходить на свет! Меня прислал Учитель!

«Учитель». С таким трепетом и любовью он произнес это слово!

— Откуда вы знали, что я пойду пешком? — поинтересовался мэр.

— Сегодня мне удалось встретить вас, а вчера нет, — сказал кто-то из темноты. — Учитель просил передать вам! — кто-то протягивал мэру тетрадь Прайса. — Учитель сказал, что вас ждут большие хлопоты!

Мэр взял тетрадь:

— Вы читали?

— Нет, мне нельзя!

— Кто же ваш учитель?

Бродяга заулыбался:

— Не знаю! Он очень беспокоится о вашей жизни и просил меня поспешить…

— Спасибо! Он что-нибудь передал мне на словах?

— Только беспокоился за вашу жизнь. Он сказал, что вы все поймете из тетради! И сумеете уйти…

— А что значит — «сумеете уйти»?

— Извините, я не подумал. Его научил один лама… И он уходит в ту страну…

— Это как йоги?

— Нет. Это не путешествие духа. Он уходит во плоти… И вращается потом худющий…

Бродяга не был ненормальным. Если в темноте присмотреться, поймешь, что он вовсе не бродяга. И что выгладит он очень естественно.

Просто ему все равно, как он выглядит. Все равно, что о нем подумают.

И, чтобы скрыть нараставшее смущение, мэр прокашлялся.

— Что вы хотите еще добавить?

— Моя миссия окончена. Но я хотел бы поблагодарить вас за избавление учителя! — И парень резко согнулся в поясном поклоне.

— Кто вы такой? — растерялся мэр.

— Вы совершили Великий поступок. Спасибо! И до свидания.

И тень скользнула за колонну, а потом метнулась в ночную мглу боковой улочки.

— Будешь есть? — спросила жена.

— Принеси мне пару сандвичей и кофе. Я должен поработать!

Открыв тетрадь, мэр забыл и о сандвичах, и о кофе, потому что начиналась она письмом Прайса к мэру, вклеенным перед первой страницей. Письмо было написано за неделю до его смерти.

Дойдя до этого места, мэр покраснел и вспомнил первую встречу с ПК-1. Прайс тогда смотрел в окно и, наверное, в стекле наблюдал за изменениями в лице мэра. Он был более деликатным, чем казался. Мэр все время его недооценивал. Он продолжал чтение:

«С суши и с воздуха», — мэр начал догадываться о причине гибели геликоптера.

Мэр задумался над письмом. Он мысленно просил Господа даровать покой душе погибшего Прайса, который хотел покоя. И так хотел, чтобы его получили люди. Он ушел, оставив свои раздумья, свою тетрадь, которую мэр сейчас начнет читать. Там было что-то сложное и дерзкое…

Иван Фролов Таинственные мерги

На эту базу, затерявшуюся среди безлюдных тропических лесов и страдающую от нашествия прожорливых грызунов, Дин Кросьби попал в поисках невесты. Его Вероника была арестована во время демонстрации и с тех пор исчезла. Ее родители и Дин сбились с ног, когда наконец его друг из министерства доверительно поведал ему, что некоторых неблагонадежных направляли сюда, на край Вселенной, на растерзание нахальным насекомым. Может быть, туда попала и Вероника?

Узнав, что на базе имеется крупный научно-исследовательский комплекс, Кросьби попросил друга устроить ему назначение туда. Выполнение этой задачи облегчала заслуженная Дином Кросьби репутация талантливого специалиста по электронному моделированию.

— Военная база — не лучшее место для нормального человека, — предупреждал его друг.

Но в тоске по Веронике Дин не находил себе места, и удержать его было невозможно.

— Перед отправкой на такой объект я, как должностное лицо, обязан проинструктировать тебя. Знаешь ли ты, что такое всеобщая секретность, в условиях которой тебе придется жить и работать? — внушал ему друг. Названия лабораторий по научной тематике скорее дезинформируют и маскируют их истинные цели. Сотрудники Научного Центра не всегда знают, над чем работают соседние лаборатории. Во всяком случае, не должны знать. И ничем не должны интересоваться! Любопытство приравнивается к шпионажу. Но у тебя, слава богу, благодатная профессия. Ты будешь создавать программы научных исследований не только для всех лабораторий Центра, но и для всей базы. Из этих бумаг можно будет немало почерпнуть. Но не дай бог, повторяю, о чем-либо расспрашивать.

— Вы еще не были в нашем виварии? — спросил Дина Флор-Риель и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Собственно, виварием эту комнату назвали условно, авансом, в расчете на будущих ее обитателей, которых запланировано получить несколько популяций. А пока там находится четыре экземпляра. Приготовьтесь, молодой человек. Сейчас вы увидите представителей уникального, несуществующего в природе вида фауны. Видимо, в этом повинны блуждающие, или мобильные гены, природу которых мы познали еще недостаточно. И потому нередко сами удивляемся результатам опытов…

Дин работал в Научном центре всего месяц и уже завоевал отличную репутацию и уважение ученых. Будучи одним из двух специалистов компьютерного отдела, он разрабатывал основы, базисную модель программы электронного моделирования различных исследовательских процессов. Опытные программисты и операторы воплощали его идеи в законченные программы. В результате научные исследования, на которые в обычных условиях требуются годы, электроника, оперируя умело найденными Дином цифровыми аналогами, проводила, вернее, просчитывала за несколько дней.

И все-таки Кросьби до сих пор не мог адаптироваться к специфическим условиям базы, которая показалась ему средоточием всех негативных сторон общества. Многообразие человеческих характеров и их сложнейшие взаимоотношения здесь были безбожно упрощены, низведены до жалкого примитива и втиснуты в строгие параграфы устава. Непривычные военные строгости, нищенский набор слов и шаблонных фраз, предусмотренных на все случаи гарнизонной жизни, беспрекословное подчинение старшим по званию — все это держало привыкшего к полету мысли и к импровизации Дина Кросьби в постоянном напряжении.

Хотя военная дисциплина давила на ученых не в полную силу, привыкнуть к ней все равно было нелегко.

К тому же на Кросьби изнуряюще действовала убийственная жара и духота тропиков…Горячим, до предела напоенным влагой воздухом было трудно дышать. Каждая тряпка на теле, даже полупрозрачная майка, давила тяжелым мокрым прессом и сковывала движения. Хотелось сбросить с себя не только всю одежду, но даже собственную раскаленную и потную кожу. Ночи оставались такими же жаркими и душными. О прохладе можно было только мечтать…

Но Дин был вынужден зажимать себя в кулак и безропотно все переносить, потому что обнаружил здесь следы Вероники… Да, в одном из материалов, которые ему пришлось обрабатывать, среди ряда имен он встретил фамилию «В. Уинтроп». Тогда, при виде этой фамилии, у Дина неистово заколотилось сердце. Полагаясь на свою интуицию, он сразу уверовал, что это его Вероника. Да, это она, где-то здесь, совсем рядом…

Из сложного наукообразного текста ему удалось понять главное: путем интенсификации метаболических процессов некие прозелиты подвергаются коренной мутации, позволяющей устранить их из сферы «Икс».

В том тексте было что-то еще о полиморфизации, об амнезии, о биологическом зейгировании, о эпигенетических процессах и прочее. Но все это уже показалось Дину малосущественным. На базе все знали о проводимых в Первой лаборатории опытах по превращению инакомыслящих в верноподданных прозелитов. С этими новообращенными, обреченными на незавидную жизнь, приходилось встречаться на каждом шагу.

Глядя на них, Кросьби приблизительно представлял, что могли сделать с его Вероникой. «Видимо, сфера „Икс“ означает примитивное существование человека, — подумал Дин. — Выйти из нее можно на тот свет или перейти в более высокую стадию жизни. Может быть, В. Уинтроп уже вне территории базы… Или ее нет в живых. Так или иначе, я должен узнать о ее судьбе».

Но где и как все это можно выяснить? В первую очередь надо было бы, конечно, обратиться к работникам Первой лаборатории, занимающейся новообращенными. Но ее двери были закрыты и опечатаны еще до приезда Дина на базу. Ходили слухи, что руководитель лаборатории профессор Мондиал, предварительно превратив в прозелита командующего базой генерала Бурнетти, бежал с его помощью. И теперь в газетах разных стран о базе появляются малоприятные публикации.

Потом Кросьби стал подумывать о лаборатории метаболизма, в материалах которой обнаружил имя В. Уинтроп. Руководитель этой лаборатории Берт Бентон был молодым ученым, всего года на три старше Дина, и наряду с набором странностей обладал таким ценным качеством, как остроумие. Кросьби встречался с ним за пределами Центра, однажды — даже на теннисном корте, нередко ловил на себе внимательный и, казалось, доброжелательный взгляд молодого ученого и чувствовал, что между ними возможны товарищеские отношения. Однако, памятуя наказ министерского друга, спросить ни о чем не смел, а сблизиться не умел в силу своей дурацкой, как он считал, натуры. И чем сильней хотелось Дину такого сближения, тем труднее ему было побороть в себе идиотскую скованность и заговорить с Бертом не служебным, а простым человеческим языком.

И вот сейчас Кросьби следовал за Флор-Риелем и слушал его пространные объяснения:

— Мобильные, прыгающие гены тесно связаны с механизмом регуляции генетического аппарата клетки. Именно они влияют на эволюционные скачки… Внедряются мобильные элементы в гены чаще всего зародышевых клеток. Это приводит к ослаблению их защитного механизма, как бы придает им повышенную мутабельность, притягивает все новые МДГ, в результате интенсивного нашествия которых происходит своего рода взрыв. Появляются новые мутации, чаще всего неудачные для организма. Но иногда перемещения дают удачное сочетание в зародившейся клетке, и преимущество получает весь организм… Наша задача раскрыть механизм перемещения МДГ и внедрения их в клеточную ткань и подчинить эти процессы своему контролю. То есть сделать их управляемыми… А пока мы даже не в состоянии определить родословную собственных созданий. Откуда это взялось? Им дали условное название: межродовые гибриды, сокращенно мерги.

Флор-Риель вошел в виварий и оцепенел…

Находящаяся там вместительная клетка из оргстекла, в которой содержались первые доказательства сказочных возможностей генной инженерии, была разбита. От мергов не осталось и следа.

— Все пропало, — потерянно пробормотал Флор-Риель. — Сколько трудов! Сколько бессонных ночей!

Обрюзгшее вмиг лицо, поникшая фигура профессора — все выражало неподдельное огорчение.

Тотчас следом за ними пришел заведующий отделом генетики Адриан Молокан, рыхлый малоподвижный господин. Узнав о случившемся, он испуганно запричитал:

— Что теперь будет? Как доложить руководителю Центра? Кто это мог совершить?

Дин Кросьби удивился: какой переполох поднялся из-за несчастных зверюшек! Но у Молокана были причины для такой реакции… Дело в том, что бежавший с базы профессор Мондиал не только увез генерала Бурнетти и вывел из строя руководителя Центра Поля Кристи, он захватил с собой также чертежи и расчеты секретнейшего изобретения, на которое Министерство возлагало большие надежды. Давление на базу после этого резко возросло. Новый командующий, полковник Озерс, начал закручивать гайки. Во главе Научного Центра был поставлен не ученый, а военный, заместитель Озерса, майор Херувимо, удачливый и потому излишне самоуверенный служака, привыкший рубить сплеча. Может за пустяк выгнать с нелестной аттестацией. А здесь как-никак были мерги, с которыми связывали большое будущее. И главный спрос, конечно, с него, руководителя отдела.

Шеф Научного Центра майор Херувимо, узнав о случившемся, тотчас прибыл в виварий и стал тщательно обследовать «место преступления», как он выразился. Делал он это быстро и уверенно:

— Так, оргстекло было сначала чем-то распилено, — он сложил вместе два осколка. — Видите это отверстие посредине? Оно явно выпилено очень мелким инструментом. И только потом, чтобы скрыть следы преступления, клетку раскололи. Перед нами явная провокация. Расстройство всей электронной системы на базе, в результате чего наш безукоризненный Хэнк перестал выполнять свои функции.

— Эти отверстия, господин майор, были выпилены при изготовлении бокса, чтобы в него проникал воздух.

— Понятно, — отмахнулся от профессора Херувимо и обратился к Дину: — Вы, кажется, специалист компьютерного отдела, господин Кросьби. Что вы делаете в этом помещении?

— Меня пригласил профессор Флор-Риель… Хотел передать работу для программы.

Херувимо вопросительно оглянулся на ученого. Тот кивнул.

— Вы, как всегда, пришли в Центр раньше всех, господин Кросьби? — продолжал допытываться начальник Центра.

Руководителям вменялось в обязанность досконально изучать своих подчиненных, особенно вновь прибывающих. Поэтому неудивительно, что Херувимо успел зафиксировать некоторые бросающиеся в глаза склонности Дина.

— Нет, сегодня я прибыл вместе с профессором.

— А почему это вы задержались именно сегодня?

— И испортилась машина… Вы допрашиваете меня, господин Херувимо? Когда я прибыл, можете узнать у караульного.

Херувимо не упустил возможности: осмотрел брошенную Дином машину: она была неисправна и уже находилась в мастерских. Караульный подтвердил, что Кросьби входил в Центр вместе с Флор-Риелем.

Главного генетика Центра профессора Флор-Риеля, талантом и стараниями которого были получены межродовые гибриды, Херувимо подозревать не посмел. Дина Кросьби он тоже оставил в покое.

Никто, конечно, не мог предполагать, что сегодняшнее событие — лишь начало неприятностей, что за ним, за этим событием, в результате стечения обстоятельств потянется длинная цепь тяжелых обвинений.

— Укус мергов смертелен для человека. И если этих генотипов не похитили и они разгуливают сейчас по лабораториям, не сегодня завтра в этих стенах появятся покойники, — сердито говорил Херувимо.

Дин по наивности думал, что все исследования здесь проводятся в интересах науки. Но увы, его ждали сплошные разочарования. На базе все делается с дальним военным прицелом.

Участие в опасных экспериментах не доставляло Дину удовольствия.

Но надо было разыскать Веронику и вызволить ее из этой клоаки. Она была где-то здесь, может быть, в ста шагах от него. Он чувствовал это.

Майор Херувимо собрал научных сотрудников в актовом зале и объявил:

— Единственный надежный способ избавиться от присутствия опаснейших генотипов — дезинфекция всех помещений Центра. Реактив предельно опасен: попадание на слизистую одного миллиграмма ведет к неминуемой смерти. Призываю оберегать дорогое техническое оснащение.

Приборы и оборудование готовили к дезинфекции: тщательно укрывали водозащитными чехлами, особо ценное увозили. Помещения опрыскали ядовитой жидкостью и закрыли на три дня.

Отработав положенные часы, Дин Кросьби расслаблялся, стряхивал с себя, словно грязные одежды, все заботы и начинал «разговор по душам» со всезнающим Хэнком.

А потом строил планы дальнейших поисков Вероники, в которых невольно отдавал дань мальчишеской романтике приключений. В мыслях или с помощью Хэнка он распутывал клубок хитроумных детективных загадок, преодолевая неприступные стены и секретные запоры тем. ниц. Вдруг Дин заметил на экране среди цифр непонятное изображение.

Видимо, что-то отражается в стекле.

Он повернулся на вращающемся сиденье и увидел в углу комнаты уродливое создание размером с новорожденного котенка. Можно было нагнуться и достать его рукой. Но Дин застыл, пораженный фантастичностью форм… Несоразмерно большая, отсвечивающая желтоватым металлом волос угловатая голова, прямоугольное туловище длинные в виде рупоров уши. Страшилище смешно переступало ножками, еле заметно подергивало головой и вращало ушами.

Странный пришелец, почувствовав, что за ним наблюдают, повернул голову в сторону оператора, и их взгляды встретились. Они изучающе смотрели друг на друга. Дина поразили умные глаза гостя. Мерг, видимо, испытывал нечто подобное. Дину, даже показалось, что тот дружелюбно улыбнулся ему.

Дин снова нажал на клавиши дисплея, но мысль о членистоногом наблюдателе не оставляла его. Он отыскал на экране отражение мерга и старался не терять его из виду.

А гость сосредоточенно смотрел на экран, казалось, что он изучает появляющиеся на нем письмена.

Кросьби снял телефонную трубку, стал нажимать на клавиши наборного диска. Пришелец не спускал с него глаз.

— Господин Херувимо? Говорит программист Кросьби… Да, я на дежурстве… Здесь большеголовый… стоит в углу и наблюдает за мной… Да, именно наблюдает.

Мерг внимательно следил за Дином, как будто хотел понять, о чем разговор.

— Старайтесь не спугнуть, — посоветовал Херувимо.

В ночной тишине из служебной комнаты донеслись звуки торопливых шагов. Мерг приподнял голову. Лязгнула защелка открываемой двери, и мерг тут же исчез в расщелине под плинтусом.

— Ну, где ваш странный гость?

— Спрятался вот сюда.

— Это была обыкновенная крыса. Их здесь развелось! Сильнейший яд не берет.

— Какая там крыса! Это был мерг.

— У меня к вам категорическая просьба: о большеголовом никому ни слова!

На другой день Херувимо пришел в компьютерную как раз к пересменке. Дин начал расчеты, а так как работы было невпроворот, увлекся и забыл бы о присутствии шефа, но его отражение виделось на экране.

Примерно через час он заметил: на экране появились большеголовые.

Теперь их было четверо. Они внимательно следили за экраном, изредка поворачивались друг к другу и начинали довольно красноречиво жестикулировать передними лапками.

В руках Херувимо появился большой электроимпульсный пистолет.

Резкий треск разряда — и в углу бездыханно лежал один из большеголовых.

— Зачем вы это сделали? — выкрикнул Дин.

— Эта очень опасные твари, — Херувимо сунул пистолет в карман.

Он взглянул на часы, молча завернул труп членистоногого в газету и положил в портфель.

Оставшись в одиночестве, Дин подумал, что сегодня гости больше не появятся. Однако скоро он увидел трех мергов. Энергично жестикулируя лапками, они посовещались и, не обращая внимания на программиста, начали исследовать комнату.

— Напрасно ищете, бедняги. Труп вашего собрата унес майор Херувимо, — Дин пошутил вслух, но мерги словно поняли его, перестали бегать.

Выдвинув ящик стола, он достал небольшую, со спичечный коробок, фотокамеру, чтобы направить объектив в сторону мергов. Но они моментально исчезли.

«Хитры, — подумал он, — но я приготовлю фотоаппарат заранее». И когда они вылезли, тотчас навел на них объектив и нажал кнопку.

На следующий день Херувимо пришел с небольшим опозданием.

— Я их сфотографировал, — сказал Дин.

— Можете идти отдыхать, господин Кросьби. А я займу ваше место, — произнес Херувимо.

Для Дина это было неожиданно. Оставить начальника наедине с мергами!

Подчиняясь его взгляду, Дин молча поднялся и направился к выходу.

У дверей он оглянулся.

— Идите, идите! — Херувимо занял его место.

Утром его разбудили барабанные удары в дверь. Он вскочил, открыл.

Вошли двое военных.

— Научный сотрудник Кросьби? Вы арестованы. Одевайтесь.

— Что случилось?

— Одевайтесь!

В прихожей перед своей компьютерской его встретил высокий худощавый военный с погонами капитана и представился:

— Военный следователь Гаецкий. Вы вчера работали с компьютером? — и он наклонил голову вперед.

— Да.

— Майор Херувимо был с вами?

— Он пришел часам к семи. И остался ждать большеголовых.

— Кто такие?

— Это межродовые гибриды, полученные в лаборатории генетики. Уродцы с большой головой. Одного подстрелил майор…

Отвечая, Дин невольно наблюдал за головой следователя.

— По какому праву вы бросили рабочее место и оставили у компьютера постороннего человека?

— Мне приказал Херувимо. Ведь он начальник Научного Центра, заместитель командующего базой!

В комнату вошли санитары с носилками.

— Что случилось? — спросил Дин капитана.

Тот молча открыл дверь в компьютерную. На стуле, ничком уткнувшись головой в экран, в неудобной позе застыл Херувимо.

Подошел сотрудник Центра.

— Готов экспресс-анализ, господин следователь. В крови обнаружен сильный токсический препарат.

— На теле должен быть след инъекции, — заключил капитан.

Они начали тщательно осматривать труп.

На ноге, чуть повыше щиколотки, виднелось ярко-красное пятно.

Следователь махнул рукой. Труп Херувимо унесли.

Экран дисплея вдруг ослепительно вспыхнул, привлекая к себе внимание, потом погас, и на нем появился текст:

Гаецкий то скептически смотрел на экран, то подозрительно оглядывался на Дина. Видимо, у него сложилось свое объяснение происходящему.

— Как прикажете понимать это? — обратился он к Дину Кросьби.

— Это мерги. Они внимательно следили за моей работой, — проговорил Дин задумчиво. — Они разумны…

— Если вы настаиваете на этой версии, придется допросить вас по всей форме, с протоколом.

Сидя на заднем сиденье в машине Гаецкого, Кросьби меньше всего беспокоился по поводу того, что попал в неприятную, даже опасную передрягу. Он даже не осознал, что его обвиняют в таком тяжелом преступлении, как убийство.

В следственном отделе навстречу им с Гаецким поднялась из-за стола молодая женщина в военной форме с погонами капрала. Она отличалась яркой, даже, по мнению Дина, вульгарной красотой, которая, подобно броской рекламе, чересчур привлекала внимание.

— Лили, приготовьтесь к допросу, — приказал капитан.

Женщина включила магнитофон и вышла в соседнюю комнату.

У Гаецкого было в запасе несколько методов ведения допроса, которые он применял, сообразуясь с обстоятельствами. По дороге, не в пример Дину, он все тщательно продумал и, не увидев в позиции подозреваемого ни одного стоящего внимания доказательства, решил воспользоваться методом «лобовой атаки», чтобы ошеломить допрашиваемого.

— Реактив, обнаруженный экспертизой в крови майора Херувимо. Он синтезирован в лаборатории новых органических соединений. Вы готовили для них программу?

— Не помню.

— Какой яд применяли против мергов?

— Догадываюсь, «Ормадо».

Пишущая машинка в соседней комнате затрещала автоматными очередями, фиксируя допрос параллельно с магнитофоном. Лили внимательно читала появляющиеся на бумаге слова.

— Почему, кроме вас, никто, даже заведующий отделом Адриан Молокан и профессор Флор-Риель, не знал, что мерги каким-то образом избежали отравления?

— Майор Херувимо запретил мне говорить об этом.

— Вы заманили Херувимо, чтобы они…

Дин по натуре был благодушен, от хорошего отношения становился сентиментален до слез. Но следователь раздражал его, а в раздражении он бывал насмешлив и едок.

— Укусил его за лодыжку, — подсказал Дин.

— Вы отравили его, имитировав укус непонятного животного, — капитан держался с завидным спокойствием.

Сейчас Дин осознал грозящую ему опасность… По натуре он был нелюдим, при большом скоплении народа чувствовал себя хуже, чем в одиночестве. В силу своей замкнутости хотел, чтобы ему не мешали жить независимо. Однако его обаятельная Вероника была сверх меры наделена деятельной добротой, которая заставляла ее принимать к сердцу чужие беды и активно вмешиваться в них. И он, потакая ей, сам лез в разные истории. И вот к чему это привело.

— Доказательства существования мергов я вам предоставляю, — Дин достал свой миниатюрный фотоаппарат, нажал на кнопку. Оттуда выпало несколько небольших, как марки, фотографий.

— Вот они. Я их сфотографировал.

Гаецкий с недоверием взял фото, покрутил снимки, потом достал из стола лупу и начал внимательно рассматривать их.

— Детские игрушки…

— Живые существа!

— К вашему сведению, юриспруденция не считает фотографии бесспорным доказательством. Это может быть элементарный фотомонтаж.

Дин отметил, что какую-то искру о существовании мергов его снимки все же заронили в Гаецкого.

Кросьби вышел из штаба, где находился следственный отдел, и направился к автостоянке. Мрачное небо начало ронять на землю крупные капли дождя.

— Дин Кросьби, что я вижу? Вы, кажется, недовольны тем, что допрос не окончился арестом, — он увидел Лили.

— Наоборот, от радости я потерял голову и теперь не соображу, как добраться до дома.

— Если не боитесь за свою жизнь — садитесь.

Они сели в машину, не заметив, что из окна третьего этажа за ними наблюдает Гаецкий.

— Ведь вы живете в научном городке? — полувопросительно проговорила Лили.

— В третьем корпусе.

— Значит, вы холостяк, Дин Кросьби, и потенциальный жених, — она с нарочитым кокетством посмотрела на него и отжала педаль сцепления.

— Статистика утверждает, что проблема на базе не в женихах, а в невестах: одна на сто.

Дин с внутренним любопытством отметил, что его тянет к этой девушке. Было такое ощущение, что он давно знаком с ней и сегодняшняя беседа — органичное продолжение многих предыдущих.

— Вы меня покорили, рыцарь Кросьби. Не можете ли быть последовательным…

— Осторожно!

Они чуть не врезались во встречную машину. Но Лили отвернула в самый последний момент, и их обдало горячим ветром от промелькнувшей мимо металлической громадины.

И вообще Лили вела машину лихо, на высокой скорости; виртуозно обходила одних и разъезжалась с другими, закладывала на поворотах такие виражи, что Дина приплющивало к дверце или же он был вынужден судорожно держаться за ручку.

Вспышка молнии осветила Лили, и в ее больших темных глазах он вдруг увидел что-то до удивления знакомое. Это же глаза Вероники!

Боже мой!

Дин подумал, что именно эти глаза притягивали его к новой знакомой, и, видимо, они же вдохновляли в разговоре с ней. «Но она вульгарна и навязчива».

Он нарочито думал о качествах, которых в женщинах не переносил, пытался противиться своему влечению. Но это оказалось выше его сил.

«А может, эта Лили что-нибудь знает о Веронике?»

— Мне захотелось пригласить вас в кино. Или в дискотеку.

— В чем же дело?

— Только в вашем согласии.

— Считайте, что вы его получили.

— Я позвоню вам.

Остаток дня Дин провел в мучительных размышлениях: «Где искать Веронику?» Прежде всего сблизиться с Бентоном. Он должен что-то знать. Пришло время действовать.

Едва Дин закончил разговор со своим напарником Крэндлом и остался один, как в компьютерную заглянул Флор-Риель.

— Здравствуйте, Кросьби! Вы разрешите?

Обычная величавость сегодня изменила профессору. Был он явно взволнован, непривычно неуверен в себе и суетлив.

— Видите ли, у меня был капитан Гаецкий из следственного отдела. От него я услышал потрясающие новости о мергах… Это невероятно!

— Разве не вы программировали их создание?

— Это игра природы, — которая, боюсь, больше не повторится. А мы даже не успели раскрыть механизм работы отдельной нервной клетки и системы в целом, — ступив на больную для себя тему, Флор-Риель, как всегда, увлекся и говорил с Дином как со специалистом.

— Надеюсь, мы еще не раз увидим ваших мергов, можно записать их беседы… И попробовать расшифровать.

Флор-Риель помолчал, потом тихо обратился, к Дину:

— Скажите откровенно, неужели ультиматум на экране по поводу убийства Херувимо действительно набрали большеголовые?

— Ну вот, а говорили о феномене — Гаецкий беседовал со старшим оператором Крэндлом. Большеголовые не могут знать принципов программирования. И уж совсем невероятно, чтобы они каким-то неведомым образом, не прикасаясь к клавишам, набрали программу. Можно заранее запросить о чем-либо компьютер или заложить в него кое-что с условием, чтобы он дал ответ через определенное время… Следователь считает, что именно это вы и проделали, господин Кросьби!

У Дина появилась великолепная идея, он задорно спросил:

— А не хотите ли попробовать завязать с мергами непосредственный диалог?

— Даже так! Каким же образом?

— Через тот же компьютер, наберем на экране для них послание и будем ждать ответа.

— Вы действительно верите в это?

— Тогда ваш авторитет ещё больше укрепится.

Флор-Риель нахмурился, медленно произнес:

— Хорошо. Я обдумаю ваше предложение и обговорю его с Молоканом.

Вскоре после ухода Флор-Риеля в компьютерной появился Берт Бентон. Молодой человек среднего роста, с изрытым оспой лицом и с толстым некрасивым носом, похожим на картошку. Довольно странная одежда: старая непонятного цвета спортивная куртка, скорее похожая на женскую кофту, грубые нечищеные ботинки… Бентон пользовался репутацией крупного ученого, и его небрежение к одежде, а также и к манерам, воспринималось как сопутствующее таланту чудачество. Однако злые языки поговаривали, что Бентон одевается так, чтобы привлечь к себе внимание.

— Доброе утро, господин Кросьби. Как вам работается в эту благодатную пору?

— А на небе сверкает вечерний Марс!

Приветствие Бентона, как и весь он, несло печать странности и неожиданности. Он слишком печется о том, чтобы все подчеркивало нестандартность личности, и потому его острые высказывания часто чередуются с шаблонными и попросту неумными репликами.

— Вашей логике трудно возражать, господин Кросьби.

— И не советую.

По натуре Кросьби был чутким и отзывчивым человеком. Тем более что он сам стремился сблизиться с Бентоном. Поэтому он умело поддерживал его игру в оригинальность:

— С вами легче общаться на теннисном корте, чем состязаться в пикировке, — продолжал Бентон.

— Мы можем осуществить это через полчаса. Я закругляюсь.

— Сколько слухов о большеголовых! — воскликнул Бентон. — Уже растрезвонили по всей базе.

У Дина возник четкий план. Для сближения с Бентоном рассказать ему все, но не сразу, а предварительно заинтересовав его, чтобы получить более высокую плату.

— Одно дело обывательские толки, а другое…

— Моя лаборатория тоже имеет дело с генетикой, и я, как и Флор-Риель, работаю под началом Молокана.

— Беседу о мергах мы продолжим в более подходящей обстановке.

Дин и Берт Бентон успели о многом поговорить, сыграли три сета и теперь сидели на тенистой лесной скамейке и продолжали обмениваться мыслями.

— Наука — двигатель прогресса, — говорит Берт. — Она преображает силуэты городов и облик планеты, она изменяет человека, делает его умнее, образованнее.

— Наука подавила религию. Рационализм заглушил добрые чувства, родственные, дружеские, супружеские связи.

Случай шел навстречу Дину. Поэтому сегодня он, пожалуй, впервые за все время пребывания на базе чувствовал себя так бодро и почти забыл об изнуряющем воздействии тропической жары.

— Богоискательство давно изжило себя.

— Наука, способствуя падению нравственности, делает наши руки все грязнее, все неразборчивее. Вот в чем суть.

— А по-моему, наоборот, наука требует от человека большей ответственности.

К ним подошла Лили.

— Вот где вы прячетесь, — набросилась она на Дина, но, поймав взгляд Берта, замешкалась. — Извините, господин Бентон. Я…

— Чего тебе? — резко спросил тот.

— Кросьби приглашал меня в кино и, видимо, забыл.

— В другой раз, — отрезал Бентон.

— Извините еще раз, — виновато произнесла Лили и, оглядываясь, пошла прочь.

— Я позвоню вам, Лили, — крикнул вдогонку ей растерявшийся Дин.

Потом обратился к собеседнику:

— Почему вы с красивой девушкой, как с прислугой…

— А она и есть прислуга… То есть была!

Дина осенила догадка.

— Была прозелиткой? — Он поднял брови.

— Извини. Я, кажется, сболтнул лишнее.

Дин промолчал, но ему захотелось как-то вытянуть из Берта новые, нужные ему сведения. И, как бы продолжая прерванный спор, он сказал:

— Ученые, высокообразованные люди, продали душу дьяволу. Честолюбие заставляет их изобретать немыслимые средства умерщвления… или надругательства над личностью. Проводить опыты над людьми…

Выпад достиг своей цели:

— Вы не можете обвинять, не зная сути, — оправдательным тоном заговорил Бентон.

— Какой сути? Всей базе известны несчастные прозелиты, сфера «Икс»…

— Это издержки… Моя идея призвана служить благородным целям, — воскликнул Бентон. — Если хотите знать, она возвращает жалким прозелитам творческий потенциал, помогает им снова стать людьми.

Вероника жива! И даже, судя по всему, вышла из сферы «Икс», то есть стала нормальным человеком. Это главное, что понял Кросьби из беседы с Бентоном. Сердце его билось учащенно. По жилам быстрее бежала кровь. Мозг работал лихорадочно… Может быть, его Вероника где-то здесь, рядом, и не ведает о том, что Дин тоже на базе. Он приехал сюда ради нее. И обязательно найдет ее! Еще немного терпения, и они встретятся!

В следственный отдел Гаецкого вошел Флор-Риель.

— Я хотел бы узнать результат экспертизы фотоснимков.

— Эксперты не могут утверждать ничего определенного, — ответил Гаецкий.

— Значит, оригинальность снимков не исключается?

— Не исключается и фотомонтаж!

— Можно посмотреть фото?

— Пожалуйста, — Гаецкий положил перед ученым стопку фотографий.

Флор-Риель взял снимки.

— Все-таки на монтаж это не похоже.

— Вас влечет не столько пламя новых открытий, сколько жажда сенсаций. Она заставляет вас искренне верить в несуществующее. Этим нередко пользуются ловкие фокусники, мастера фальсификации и лжесенсаций.

— Вы что же, сомневаетесь в том, что я создал этих мергов?

— Нет, что вы! Об этом я слышал из уст полковника Озерса.

— Для вас это единственный здесь авторитет?

— Мне известно, что против «Ормадо» не может устоять ни одно живое существо…

— Но это не доказывает гибели большеголовых. Даже обыкновенные крысы выжили, — напомнил Флор-Риель.

— Следствию нужны убедительные факты существования ваших созданий.

— Почему же вы в таком случае категорически против послания мергам на экране дисплея?

— Это несерьезно, господин профессор, чтобы какие-то твари вступали в диалог с человеком! Вы даже сами не могли предположить наличия у них таких способностей.

— Но сейчас появились новые данные.

Следователь задумался:

— Кросьби изворотливо пытается скрыть свою причастность к убийству майора Херувимо, а вы верите в это сфабрикованное им послание?

Теперь задумался профессор.

— Я допускаю его, господин капитан, и настаиваю на проведении эксперимента! Тщательно исследовать способности полученных в лаборатории межродовых гибридов — в интересах науки!

Гаецкий долго молчал.

— Мы обсудим это с полковником.

Возбуждение не покидало Дина, словно он уже напал на след своей Вероники. Он не мог сидеть на месте, ходил из угла в угол своего кабинета, как будто в предвкушении встречи. Но где Вероника? Что с ней?

Бентон, видимо, знает. Хорошо бы подтолкнуть события и побыстрее вырваться из неопределенности. Вероника работает где-нибудь на базе.

Как эта Лили. Не исключено, что Лили даже встречалась с ней и они знакомы. С Лили можно быть откровеннее, чем с Бентоном…

Дин узнал через справочную номер телефона и набрал его.

— Следственный отдел слушает, — отозвался женский голос.

— Добрый день. Лили?

— Добрый день.

— Это Дин Кросьби.

Дин знал, что Лили обрадуется его звонку, но она ответила сухо.

— Сходим сегодня в кино или в дискотеку? — предложил он.

— Я не знаю, право, — замялась девушка.

— Что случилось?

— Вам Бентон что-нибудь обо мне рассказал?

— Очень мало, остальное я домыслил.

— Не торопите меня, Дин. Я должна кое с чем смириться. Сама позвоню вам. До свидания.

Она повесила трубку.

Вот это сюрприз!

Кросьби задумался. Ей неприятно, что она была прозелиткой. Но ведь сейчас Лили нормальный человек. Как говорил Бентон, к ней, должно быть, вернулся первоначальный творческий потенциал. Она же не виновата в том, что стала жертвой произвола.

Показав часовому у дверей штаба повестку, Дин Кросьби поднялся на третий этаж и вошел в приемную следственного отдела. Тут за столом сидела Лили. Он поздоровался.

— Добрый день, — тихо ответила девушка. — Я вас слушаю.

Обескураженный казенными словами, Дин растерялся, положил перед ней повестку.

Она посмотрела на бумажку.

— Сейчас доложу капитану, — и скрылась в дверях кабинета. Но скоро вернулась: — Капитан ждет вас.

Капитан вышел из-за стола:

— Никто из руководства базой не верит, что какие-то зверьки могут вытворять чудеса. Однако Флор-Риель для проверки ваших слов предлагает провести любопытный эксперимент.

Дин сразу же вспомнил свой разговор с профессором и заподозрил неладное:

— Какой эксперимент?

— Завязать с мергами диалог с помощью дисплея. Тут. уж вы никуда не денетесь, голубчик. Чем вы объясните отсутствие ответа мергов на призыв?

«Вот как повернул профессор, присваивая мое предложение! Иначе Гаецкого на такой эксперимент не уговоришь».

— Объясняю простым нежеланием мергов вступить в связь с кастой убийц. Ведь Херувимо прикончил одного.

— Может быть, вы подскажете, куда майор дел труп мерга? Мы обшарили кабинет, квартиру, автомашину Херувимо и ничего не обнаружили. Он не мог не доложить о таком удивительном факте начальнику базы. Забрал дохлого мерга, а труп исчез? Или ваши мерги сотворили новое чудо и оживили своего собрата?

— Возможно. Электроимпульсный пистолет вызывает шок и остановку сердца. Никакие органы не повреждаются. Новым разрядом, как это делают хирурги, сердце можно вновь запустить.

— Новые чудеса?! Нет уж, дорогой Кросьби. Увольте. Мне нужны факты, а не словесная эквилибристика. Но довольно философии. Эй, Лили! Дайте Кросьби все его показания. Пускай внимательно прочтет и подпишет. А я отлучусь к полковнику.

Гаецкий вышел.

Дин кинулся к девушке:

— Лили, объясните, что случилось? Это же ваша беда! Я понимаю и сочувствую.

— Тихо, — Лили взяла его за руку выше локтя. — Я вам позвоню. Скоро. А за сочувствие спасибо.

В комнату вошел Гаецкий. Увидев, как Лили испуганно отдернула руку, начал с ходу:

— Уже соблазняешь? На минуту осталась наедине с мужчиной — и уже строит глазки. Дрянь!

Дверь неожиданно открылась, и в кабинет вошел Авер Флор-Риель, в левой руке осторожно держал за угол солидный портфель.

— Вот портфель Херувимо! — Он положил свою ношу перед следователем. — В портфеле убитый мерг.

— Где нашли? — встрепенулся Гаецкий.

— В машине майора.

— Около дома? Мы проверяли ее.

— Это личная машина майора. А у него была еще служебная, в гараже.

Гаецкий пожал плечами:

— Почему же вы взяли портфель до моего прибытия?

— Я не знал, что это за машина…

— А откуда вам известно о содержимом портфеля? Вы открывали: его?

— Мне выделили новую служебную машину, вручили ключи. Вижу портфель — машинально заглянул в него.

— Сейчас вскроем его, только уже по всем правилам, — следователь включил тумблер переговорного устройства: — Лили, зайдите.

Вошла Лили.

Он натянул на руки перчатки и извлек из портфеля мертвого мерга.

— Он нисколько не разложился, этот ваш зверь.

Все нагнулись, стараясь рассмотреть существо получше. Следователь достал большую лупу.

— Голова похожа на человеческую. Тут господин Кросьби прав, — проговорил Гаецкий. — И какое старое лицо.

Следователь протянул лупу Флор-Риелю.

— Мне все это известно, — отказался тот.

Потом над мергом нагнулась с лупой в руках сотрудница Гаецкого:

— Ой, какое страшилище!

— Труп мерга надо отдать на самую тщательную экспертизу, — предложил профессор. — Это важно для научных целей.

— Для следственных — тоже, — уточнил Гаецкий и продолжал: — Ну а с Кросьби, я думаю, пока можно снять основные подозрения.

Из магнитофона неслись высокие звуки, напоминающие знаки морзянки. Однако их продолжительность не ограничивалась двумя длиннотами, точками и тире, а была самой разной. Флор-Риель самозабвенно вслушивался в череду звуков, его лицо светилось. Наконец он снял телефонную трубку.

— Здравствуйте, юный друг. Это Флор-Риель. Не хотите послушать кое-какие магнитофонные записи?… Это не музыка, это лучше музыки! Слушайте!..

Профессор увеличил громкость до отказа и поднес трубку к магнитофону.

Оглушительные звуки заполнили лабораторию. Дин прислушался.

Это была симфония звуков, живых, одухотворенных.

— Угадайте, что это? — спросил профессор, — Неужели удалось записать мергов?

— Молодец, Дин! Вы единственный угадали! Это была ваша идея. Приходите, послушаем…

— Сейчас буду.

Они долго сидели, вслушиваясь в льющиеся бесконечным водопадом звуки. Слушали и молчали.

— Как бы мне хотелось заняться расшифровкой этих разговоров. Но, увы, не дано, — печально проговорил ученый.

— Вы можете пустить записи помедленнее?

— Конечно.

Из магнитофона донеслись совсем низкие, почти басовые звуки. Можно было различить отдельные буквы. И это походило на набор слов с довольно выразительной интонацией.

— Мы запишем все слова нашими буквами с указанием интонаций и начнем работу, — проговорил профессор.

— Главное — записать их разговоры во время предстоящего эксперимента, — предложил Дин. — Увидев на экране наше послание, мерги начнут его обсуждать. Это поможет при расшифровке.

— Замечательная мысль, — воскликнул Флор-Риель, потом продолжал: — Вы способный человек, Дин… Но вынужден огорчить вас. Гаецкий настаивает, чтобы в диалоге с мергами участвовал другой программист.

Ради объективности и чистоты эксперимента; После некоторого молчания Дин заговорил:

— Пусть делает, что хочет. А мне действительно лучше держаться подальше от мергов, — в словах его звучала горечь.

— Я думаю, вы тоже можете присутствовать?

Лили при встрече по-прежнему оставалась грустной и вялой, как полувысохший лепесток, Дину невольно пришлось взять инициативу разговора в свои руки. Он заговорил в той легкой, игривой манере, которая запомнилась ему от первых встреч:

— Откуда, прелестное дитя, появились вы в этих диких краях?

Лили улыбнулась. Но улыбнулась безрадостно, устало.

— Я человек без прошлого. Вы знаете от Бентона.

— Здесь много таких… новых людей?

— Не знаю. А вы надеетесь найти свою невесту? Тогда вам лучше обратиться к Бентону.

— У меня есть фотография невесты.

— Но при восстановлении памяти нам меняют внешность. Появляется совсем другой человек… С новым обликом и иным прошлым. Я это узнала случайно…

— Вот как! Пластические операции?

— Это делает тот же Бентон. Как? Не знаю!

Дин получил от Лили хорошую порцию новой информации. И долго переваривал ее.

«Какие дела здесь творятся! И не последнюю скрипку играет Берт Бентон с его восстановлением памяти и творческого потенциала. Во всяком случае, у него можно узнать очень много. Но как это сделать? Допытываться нельзя, но зацепка есть… Бентон страшно интересуется мергами. А не предложить ли ему обмен информацией? Я тебе — о мергах, ты мне — о восстановлении памяти и изменении облика. Моя осведомленность об этом — большой козырь в разговоре…» Поэтому необходимо присутствовать на диалоге с мергами. Могут появиться потрясающие, для Берта новости.

Дин вошел в вычислительную лабораторию, Адриан Молокан, Авер Флор-Риель, программист Крэндл и трое незнакомых офицеров из Штаба уже были там. А вскоре появился Гаецкий:

— Я из любопытства, господа, — проговорил он, покосившись на Дина. — Если ваши мерги откликнутся, это будет сенсация века. Ваш триумф, господин Флор-Риель!.. И ваш, господин Молокан!

Все ждали переговоров с большеголовыми с нескрываемым волнением.

Крэндл включил дисплей. По экрану побежали строчки:

Застывшие на экране строчки казались безжизненными и никому не нужными. Все присутствующие в зале молчали.

Наконец Флор-Риель посмотрел на часы:

— Прошло полчаса.

Опять наступило тягостное молчание.

— Разрешите, господа? — подал голос Дин. — Чтобы прочитать наше послание, мергам надо выйти из укрытия. А после акции Херувимо они боятся… Лучше бы оставить их наедине с экраном, а нам побыть в соседней комнате.

— Это разумно, — согласился Флор-Риель.

Все нехотя вышли, в напряженных позах остановилась за дверью, закурили. Дин направился к выходу.

— Куда вы, господин Кросьби? — перехватил его Гаецкий.

— В туалет.

— Потерпите, не нарушайте чистоты эксперимента.

Когда заглянули в пустой зал, то увидели, что экран дисплея выделялся темным провалом.

И вдруг он вспыхнул, и по нему побежали строчки:

Все заговорили разом. Потом из общего гула голосов вырвался баритон Флор-Риеля:

— Поздравляю Дина Кросьби! Его сообщения об удивительных способностях мергов, познавших наш язык, полностью подтвердились. Даже мы, создатели этих существ, не верили Дину…

Профессор окинул всех внимательным взглядом:

— Триумфом связи с мергами мы также обязаны Дину Кросьби, именно он предложил метод дисплея.

Сегодня Дин был в ударе, ему удавалось все. Он доставал труднейшие мячи, наносил неотразимые удары. Кто бы мог подумать: мерги отметили его, захотели иметь дело только с ним! Фига Гаецкому, который вообще хотел не допускать Дина к переговорам. Кросьби поехал играть с Бертом Бентоном.

Бентон поднял руки в знак капитуляции, подошел к нему.

— Поздравляю, Дин. Сегодня ваш день!

Они вытерли потные тела и с полотенцами на шее присели на скамейку недалеко от корта. Проходившие мимо солдаты и младшие чины четко отбивали шаг и прикладывали руку к головному убору.

— Мерги сделали вас знаменитостью, — проговорил Бентон.

— Для чего вы меняете прозелитам внешность? — вдруг спросил Дин.

— Вы и это знаете? Понимаете, меня долго держали в загоне, идеям не давали хода… Лабораторная установка покрылась ржавчиной… Я уж хотел было уехать на родину… И вот когда с базы эмигрировал Мондиал… Вы в курсе?

— Конечно.

— …И в разных странах стали появляться статьи о прозелитах, командование, видимо, испугалось. Могли прислать международную комиссию для расследования. Тогда и понадобилась моя установка. Прозелитам начали возвращать интеллект и прошлое. Но, заметая следы, им изменяют внешность и возвращают не свое, а надуманное прошлое. Это помимо моей воли.

— И все это с помощью биотехнологии?

— Гены управляют не только наследственностью. Есть гены новаторства, развития интеллекта. Я давно работал над активизацией мыслительных способностей. Я нашел способ интеллектуальной интенсификации без трансформации черт лица. Ну а Озерс…

— Через вашу лабораторию проходила некая В. Уинтроп…

— Кто она вам?

— Невеста.

Берт внимательно посмотрел на Дина:

— Должен вас разочаровать. Это не та Уинтроп.

— Как то есть не та?

— Когда людей лишали памяти, им меняли имя и фамилию. Делалось это без всякой системы. Сначала надо знать, под какой фамилией Уинтроп пребывала в прозелитах.

— Это возможно? А была ли она здесь?

— Думаю, что была. Наши деятели не хотели затруднять себя каждый раз поисками новых оригинальных имен и фамилий и нередко присваивали их прозелитам по принципу обмена: тебе — мое имя, а мне — твое.

— Под каким же именем пребывала здесь Уинтроп?

— Этого не узнаешь, разве только у самого Озерса… Первой лаборатории и ее людей не существует… Хотя подождите… Работал там один прозелит по имени Клей… Он активно помогал профессору Мондиалу и, думаю, многое знает.

— Где он сейчас?

— Дня через три я постараюсь кое-что выяснить о нем.

В банкетном зале ресторана праздничное торжество. Отмечается выдающееся достижение ученых. В сообщении Министерству об этом успехе упор делался на фантастических способностях межродовых гибридов, полученных в лаборатории генетики. Упоминалось, что мерги вырвались на свободу, но ни слова о том, что они не подчинены руководству базой и выказывают опасную строптивость. Наличие в их крови большого количества высокотоксичного препарата «ормадо» можно с успехом использовать в различных операциях по защите демократии и свободы.

Министерство поздравило командующего базой Озерса с генеральским званием, а сидевших рядом с ним профессора Флор-Риеля и заведующего лабораторией Молокана — с высокими наградами отечества — Пурпурной лентой. Восемь человек получили ценные подарки. В последний список попал даже Дин Кросьби, премированный автомашиной.

За длинным сервированным столом расположилось более тридцати человек, сплошь мужчины в мундирах и цивильных костюмах. Главным стремлением собравшихся было — держать себя с достоинством. Высказывались смелые прогнозы о стратегическом и тактическом использовании полученных существ в различных регионах мира.

— Господа, предполагаю, мергам можно найти другое применение, — проговорил Берт Бентон, и все разговоры стихли. — Надеюсь, что их неординарные интеллектуальные способности позволят создать на территории базы новую высокоразвитую цивилизацию, которая окажет влияние даже на людей.

С лица Дина Кросьби, попавшего на банкет по иронии судьбы, не сходило печальное выражение. Он сидел в конце стола и чувствовал себя здесь чужим.

Воодушевленный последними событиями, Дин готовился с новой энергией приступить к диалогу с мергами. Но в первые же часы пребывания в компьютерной его ждало разочарование. Гаецкий как тень следовал за ним по пятам и ни на секунду не оставлял его наедине с экраном…

А однажды, когда в компьютерной, кроме Гаецкого, находился еще Флор-Риель, во время ответа мергов на экране вдруг все перемешалось.

По нему в хаотическом беспорядке побежали перевранные слова, цифры, ломаные фразы…

Дин бросился было в соседнюю комнату проверить схему, но Гаецкий остановил его.

— Не беспокойтесь, все в порядке.

— Какой же порядок, когда компьютер барахлит!

— Мой помощник заглянул в схему.

«Если мерги понимают наш язык, — подумал Дин, — с ними можно общаться не только через экран». Он переключил дисплей на устные переговоры, спросил:

— Дорогие мерги, понимаете ли вы звучащую человеческую речь?

Дисплей молчал. Однако на экране вскоре появилась надпись:

— Тогда предлагаю перейти на устные переговоры. Дисплей оборудован синтезатором речи и позволяет вести переговоры с помощью голоса.

— Молодец, Дин! — отозвался на эту инициативу Флор-Риель.

Скоро на экране дисплея появился новый текст:

— Дорогой Хэнк, — обратился Дин к компьютеру. — Не подскажешь ли нам темы для диалога с мергами.

— Для начала можно поинтересоваться образом жизни и бытом мергов, их биологическим строением, генетической структурой…

Компьютер замолчал.

— Кстати, — обратился Гаецкий к Дину, — во время ответа мергов мой сотрудник открыл блок схемы. Мы хотели узнать, каким образом мерги отвечают на экране дисплея… Как это увязывается со схемой? Из блока брызнули во все стороны мириады насекомых, вроде тли. Как это понять?

— Мы слышим вопрос, — раздался вдруг голос компьютера, — здесь говорят мерги. Эти мельчайшие существа — наши создания, наша рабочая гвардия, только они называются не тля, а тьма. Как и вы нас, мы получили их с помощью клеточной и генной инженерии. Для своих целей мы создали три разновидности, три группы тьмы. Есть тьма — проводники, тьма — полупроводники и тьма — диэлектрики. Тьма служит для замыкания и размыкания отдельных узлов в схеме компьютера, чтобы вызвать нужный ответ. Тьма размножается делением, и ее численность за короткий срок способна достигнуть астрономической цифры… Что вас интересует еще?

— Уважаемые мерги, не скажете ли, как обстоит дело с вашим размножением? — подал реплику Флор-Риель.

— Надеемся разрешить ее положительно.

— Разве вы не гордились тем, что мерги выделили вас? — спросил Гаецкий. Разговор незаметно перешел на проблемы, изложенные Дином в письме родителям, и он почувствовал, как на него пахнуло холодом.

Неужели Гаецкий читал его письмо? Не зная, что именно следователю известно и как себя держать, Дин молчал.

«Вот идиот, — ругал он себя. — Не прислушался к другу, называвшему переписку в наш век анахронизмом. Не захотел избавиться от глупого пристрастия доверять сокровенные мысли бумаге».

— Разве это не ваши слова? — перешел в открытую атаку следователь. — Я напомню. — Он положил перед собой лист бумаги и стал читать:

— «Эти мерги, представляете? Они изучили наш язык. И ваш покорный слуга оказался избранным ими в качестве доверенного лица, с которым они согласились вести переговоры. По всей вероятности эти искусственно созданные существа наделены очень высокой организацией…»

— Как вы смеете читать чужие письма? — не скрывая брезгливого возмущения, воскликнул Дин.

— Вы находитесь под следствием, и ваша переписка взята под особый контроль. Вы подписывали клятву о неразглашении того, что увидите на базе.

— Это касается только военных дел. Наука — это достояние человечества.

— Не надо громких фраз, господин Кросьби. У науки от рождения лакейская природа. Она обслуживает того, кто больше платит.

Дин смотрел на паутину в углу, слушал жалобное жужжание запутавшейся в тенетах мухи и думал о том, что кровопивец Гаецкий, как паук из попавшей в тенета мухи, высосет из него все соки. Надо защищаться.

— Скажите, господин капитан, где вы взяли эти письма? — спросил он.

— В ящике.

— В каком ящике? — Гаецкий молчал. Дин продолжал: — Вот именно. Не в почтовом ящике, а в ящике письменного стола. Я не собираюсь отсылать их. Это заметки для себя, вроде дневника. Кстати, у вас есть санкция на обыск?

— Извольте, — Гаецкий положил перед Дином листок.

— Но вы приходили ко мне в гости в мое отсутствие!

Гаецкий постарался не заметить этого выпада.

— Вы считаете, что у вас нет никаких сенсорных способностей? — Он ехидно наблюдал за Дином.

— Мне о них ничего не известно.

— Но не исключаете их в себе?

— Вы ловите на слове!.. Но я отталкивался от высказанной вами гипотезы о заложенных в каждом человеке талантах.

— Хорошо, так и запишем.

Кросьби был доволен, что вырвался из когтей Гаецкого.

Начавшиеся поиски Вероники он тоже считал успешными. Уже многое удалось выяснить. Собираясь на новую встречу с Бертом Бентоном, он хотел узнать о местонахождении некоего Клея, бывшего прозелита из первой лаборатории. Тот поможет продвинуться еще на несколько шагов в поисках Вероники.

И вдруг позвонил сам Бентон:

— Старина, сегодня я не могу прийти на корт.

— Что-нибудь случилось?

— Авария!

— Автомобильная? — забеспокоился Дин.

— Колесо жизни натолкнулось на мощный современный механизм. Боюсь, что обмениваться ударами по мячу нам больше не придется. — В трубке Дина послышались гудки отбоя.

Это ошеломило Кросьби. Что могло произойти с Бертом?

Дин включил компьютер, проговорил:

— Здравствуйте, уважаемые мерги!

— Здравствуйте, дорогой Дин, — послышался ответ. — Как вы поживаете? Ведь так у вас принято спрашивать при встрече.

Пишущая машинка старательно фиксировала на бумаге каждое слово переговоров.

— Совершенно верно, — подтвердил Дин.

— Вас огорчил допрос у Гаецкого и разговор с Бентоном?

— Видимо, так и есть.

— В своих первоначальных выводах мы недооценили мыслительные способности людей.

— Что вы имеете в виду?

— Оказывается, одно и то же явление вы можете толковать по-разному и давать ему самые различные оценки: от плюса до минуса. Кстати, Гаецкий входит сейчас в Центр в сопровождении молодой дамы.

— Спасибо за информацию. Но меня больше интересует не Гаецкий, а ваша проницательность в отношении людей.

— Для нас люди — раскрытая книга. Главные мысли вы выражаете не через слова, а через интонации. Слова чаще всего лишь скрывают истину.

Мерги казались Дину ближе и человечнее, чем люди. Беседы с ними, как глоток родниковой воды! С ними он был искренен, как ни с кем. Он расслаблялся и говорил все, что приходило в голову, и теперь уже мало беспокоился о том, как его высказывания воспримет и истолкует Гаецкий. А главное, с мергами было интереснее. Их глубокие, умные высказывания нередко являлись для Дина откровением. Они сжато и исчерпывающе ответили на вопросы, над которыми Дин неоднократно ломал голову: «Почему общество не терпит людей, чем-то отличающихся от всех? Эти „странные“ люди иначе думают и не так поступают, радуются и огорчаются невпопад… Ну и бог с ними! Почему надо всех стричь под одну гребенку?» Дин уже подумывал обратиться к мергам за помощью в поисках Вероники, но не хотелось давать в руки Гаецкого лишнюю информацию о себе. Сейчас, выслушав тираду мергов, он решился:

— Не поможете ли вы мне найти некую Веронику Уинтроп?

— Молокан просил нас рассчитать одну формулу. Ваши ученые бьются над ней уже около года. Мы поняли, что это расчет смертоносного биологического оружия. По таким проблемам мы сотрудничать не будем, сказали мы Дрейку. Но нам трудно сказать что-либо о Веронике…

И тут вошла Лили. На этот раз на ней была не привычная военная форма, а кофточка с юбкой, — это до неузнаваемости меняло ее облик.

Дин смотрел в удивительно знакомые и родные глаза девушки. «А если она и есть Вероника? Не случайно же нас так сильно тянет друг к другу… Как выяснить? Из своего прошлого она ничего не помнит».

— А можно мне побеседовать с вашими мергами? — спросила Лили.

— Говорите на экран.

Лили нерешительно мялась и, глядя на свое отражение на экране дисплея, поправляла прическу. Видимо, она не столько обдумывала содержание предстоящего разговора, сколько старалась преодолеть свою робость. Потом сделала глубокий вдох и торжественно произнесла:

— Уважаемые мерги, вы меня слышите?

— Здравствуйте, милая Лили, — послышался ответ. — Снимите, пожалуйста, кофточку. Здесь очень жарко.

Она растерянно посмотрела на Дина. А тот уже начал кое о чем догадываться и тоже присоединился к просьбе мергов.

Сняв кофточку, Лили смущенно отвернулась к окну. И тут Дин увидел на левой стороне ее спины большой шрам в виде полумесяца. В глазах у него потемнело. Такой же шрам был у Вероники! Она получила его при спасении из горящего дома маленькой девочки. Неужели это — Вероника? Дина захлестнул вихрь противоречивых чувств. Да, это она, сомнений не было. Ему захотелось броситься к ней, изо всех сил прижать к своей груди. Но мешала мысль о том, что теперь это уже не та, прежняя Вероника, которую он так любил, а совсем другая женщина.

Повернув голову, Лили увидела напряженный взгляд Дина, устремленный на ее спину.

— Вас испугал мой шрам?

Дин молчал, не в силах отвести глаз от этого страшного рубца.

— Или… Может быть, вы знаете, откуда это у меня?

Ожидая ответа на свой вопрос, она пристально смотрела на него. А Дин стоял неподвижно и молча, как каменное изваяние, и не мог оторвать взгляда от знакомых, родных глаз Вероники. Не в силах что-либо вымолвить, он смотрел на Лили не мигая, в его глазах заблестели слезы.

И тут в компьютерную вошел Гаецкий.

— Вот ты где, — увидев полуобнаженную Лили, проговорил он, потом многозначительно добавил: — Я так и думал.

Они по-прежнему стояли неподвижно и смотрели друг на друга, не видя и не слыша ничего.

— Я вынужден прервать вашу идиллию… Вы слышите, господин Кросьби? — повысил он голос. — Я заберу переговоры с мергами.

Гаецкий собрал и положил в портфель кипу машинописных листов.

— Идемте, Лили!.. Господин Кросьби, вы зайдете ко мне завтра?

— Конечно.

Гаецкий уставился на Лили своим сверлящим взглядом, подчиняясь которому она надела кофточку, через силу повернулась и пошла к двери.

А Кросьби по-прежнему стоял неподвижно и молча смотрел ей вслед.

У Гаецкого над Лили была власть. Нелегкое положение Дина стало еще более сложным и запутанным.

Гаецкий открыл перед Лили дверцу машины и, когда девушка вошла в салон, резко захлопнул ее. Потом обернулся и злорадно спросил:

— Захотела сменить обстановку?

— Ты зачем пригласил Кросьби? — испугалась Лили. — Не смей вымещать на нем свою злость.

— Я только выполняю свои обязанности.

— Ну что ты? — прижимаясь к нему, ласково заговорила она. — Для меня Кросьби — дитя, наивный ребенок, не больше…

— Для тебя это слишком большой соблазн. Я вижу.

Дин проснулся в поту. В ночной темноте не сразу сообразил, что освободился от кошмара. Увидев флюоресцирующий циферблат будильника, пришел в себя. Было всего три часа. Горячей волной захлестнула радость. Он нашел свою Веронику!

Едва забрезжило, он решил ехать в следственный отдел. Не из-за приглашения Гаецкого, а ради встречи с Вероникой. Он не переставая думал о ней, о том, что ей пришлось испытать и пережить. О своих будущих отношениях с ней он как-то не задумывался.

Он подошел к гаражу, взялся за ручку двери и слегка потянул ее.

Дверь с грохотом упала, и взору его открылась страшная картина. На месте автомашины возвышалась груда покореженного и покрытого гарью металла. Сверху белел лист бумаги. «Чертово отродье! Тебе будет каюк».

Сейчас над всеми прочими мыслями Дина господствовало нетерпеливое ожидание предстоящей встречи с Вероникой-Лили. Поэтому скоро к нему вернулось обычное самочувствие.

Войдя в приемную следственного отдела, Дин не увидел Лили за столом.

Дверь из кабинета открылась, и в проеме показался Гаецкий. Он на секунду в недоумении замешкался, потом деловито произнес:

— А-а, господин Кросьби… раненько… Ну что же, входите.

Дину не оставалось ничего другого, как последовать за ним.

— А где ваша секретарша? — как можно более равнодушным тоном спросил он.

— Вы ее больше не увидите. Сейчас вас препроводят в камеру.

— Какая камера?

— Для содержания вас во время предварительного следствия.

Гаецкий не торопясь собрал на столе бумаги, уложил их в папку, закрыл ее. Дин стоял, не зная, как воспринимать неожиданное сообщение.

— По словам мергов, вы наделены особыми свойствами. Это позволило вам вступить в тесный контакт с опасными элементами.

— Вы это серьезно? — не поверил Дин.

— Я все делаю серьезно и основательно.

Кросьби поместили в одиночную камеру на гарнизонной гауптвахте.

В клетушке с голыми стенами, размером полтора метра на два, не было ничего, кроме деревянного топчана, табуретки и параши, которая наполняла камеру терпким аммиачным запахом. В двери было крошечное отверстие, закрытое густой решеткой. Сквозь нее Дин видел облезлую стену коридора, по которому изредка проходил караульный, а по утрам выводили на работы сидящих на гауптвахте солдат.

Что с Вероникой?… В чем он провинился?… Что задумал Гаецкий?… Догадывается ли Лили, что она — Вероника? Лили… Вероника… Гаецкий…

Мысли Дина путались. Он чувствовал, что теряет рассудок.

А в это время экран компьютера мигал ослепительно светлыми строчками, привлекая к себе внимание. Потом строчки застыли, и их можно было спокойно прочитать.

Увидев эти строчки, программист Куэндл бросился к телефону.

В компьютерную вошли Молокан и Флор-Риель и прильнули к экрану.

— Переключите на устные разговоры, — попросил Флор-Риель. Крэндл нажал на кнопку.

— Уважаемые мерги, — заговорил Флор-Риель. — Я попробую уладить все через командующего базой. Прошу ничего не предпринимать…

В кабинете генерала Озерса собрались руководящие сотрудники Научного Центра и несколько военных чинов. Асимметричное лицо генерала осунулось, глаза были красные. Один из военных сидел рядом с Озерсом, сидел неестественно прямо и неподвижно, как изваяние.

— Господа, представляю вам нового руководителя Научного Центра майора Клинкса, — объявил генерал.

Военный поднялся, щеголевато щелкнул каблуками, изысканно поклонился.

— Он приступает к своим обязанностям, — продолжал Озерс. — А я собрал вас для того, чтобы обсудить создавшуюся на базе ненормальную обстановку. Я не оговорился, господа. Обстановка даже более чем ненормальная. Все началось с таинственной смерти начальника Научного Центра майора Херувимо. Потом на посту непонятно от чего умер солдат. Вчера в бассейне утонул лейтенант… Скажите, как можно утонуть в бассейне? Тем не менее… В госпитале невиданный наплыв больных, страдающих непонятными недугами. Среди младших чинов, и рядового состава растет опасное возбуждение и паника. Участились случаи прямого неподчинения командирам. Дезертирство принимает массовый характер. Одна группа пыталась даже с боем вырваться через проходную. Если не принять срочных мер, события могут выйти из-под нашего контроля. Причину этого осложнения многие видят в появившихся в Научном Центре предельно опасных особях, названных мергами. В противоестественной, не внушающей доверия связи с ними подозревается также некий программист Кросьби. Я жду ваших предложений, господа, по нормализации обстановки.

Присутствующие сидели мрачно-сосредоточенные, подозрительно косились друг на друга. Говорить о мергах никто не решался. Теперь это было небезопасно. Наконец…

— Разрешите?

Над столом, словно шар, возвысилось грузное тело Молокана. Он уперся животом в стол, положил на стол ладони.

— Положение ужасно! — начал он жалостливым голосом. — В Научном Центре мы уже опасаемся о чем-либо разговаривать, наши беседы становятся достоянием мергов. Они нас терроризируют, читают наши мысли! Они шлют нам ультиматумы! Вскоре кто-нибудь из нас отправится вслед за майором Херувимо. Ликвидировать опасность можно, только ликвидируя мергов. Что касается программиста Кросьби, я думаю, его связь с мергами носит чисто случайный характер… — Молокан посмотрел на суровое выражение лица Гаецкого и добавил: — Впрочем, доверяю нашему следователю.

После паузы слово взял Флор-Риель:

— Не стану отрицать опасности, о которой говорил господин Молокан, — медленно начал он. — Мерги — существа с более тонкой нервной организацией, чем мы. Они безошибочно улавливают отклонение наших поступков от нормы. Поэтому в вопросе о виновности или невиновности Кросьби нам не мешает прислушаться к их мнению… Это принципиально!

— Вы хотите, чтобы они нас закабалили? — выкрикнул Гаецкий.

— Это будет зависеть от нашего поведения… Надо не усугублять вражду с мергами, а освободить Дина Кросьби и с его помощью расширить научное сотрудничество с ними. Это поможет исследовать природу их феноменальных способностей и использовать данные для обогащения человеческой личности.

Поднялся Гаецкий. Лицо его пылало:

— Да, мерги не случайно признавались Кросьби в особой симпатии. Видимо, эта потаенная связь возникла сразу же после появления этих насекомых в колбе лаборатории. Кросьби уже тогда начал действовать по их внушению.

Флор-Риель взирал на Гаецкого с удивлением.

— Проанализируйте поступки Кросьби! — выкрикнул следователь. — И вы согласитесь, что он действовал не в наших интересах. Все его действия направлены на усиление опасного влияния мергов на наши дела.

— Итак, суммирую, — проговорил Озерс. — Обсуждение показало, что наша ошибка с большеголовыми — не случайность. Майор Клинкс, вам, как руководителю Научного Центра, предстоит срочно выработать конкретные меры по незамедлительной нормализации создавшегося на базе положения.

Утром в штабе полковника Озерса дежурный офицер докладывал ему о случившихся ночью важных событиях:

— Ночью умерщвлен следователь Гаецкий, господин генерал!

Асимметричное лицо Озерса вытянулось и еще больше перекосилось.

— На теле не обнаружено никаких следов, в организме никаких токсических препаратов.

«Неужели мергам стало известно вчерашнее обсуждение?» — мелькнула у генерала мысль.

— Вам звонит майор Клинкс, — сказал дежурный офицер.

Генерал взял трубку:

— Господин генерал, чрезвычайное происшествие. Мергам известно все, о чем вчера говорилось на совещании. Я думаю, что для обсуждения создавшегося положения нам лучше выехать за территорию базы…

Немного поразмыслив, Озерс сказал:

— Выезжаю немедленно.

На десятом километре Озерс и Клинкс вышли из машин и пошли в поле. Майор протянул генералу лист бумаги.

— Что вы думаете об этом? — спросил Озерс Клинкса.

— У нас может быть только два выхода: принять условия мергов или предать базу огню с помощью плазматрона.

— Спалить всю базу? — удивился Озерс.

— Более скромные средства бессильны.

— Ваш выбор?

— Сотрудничество! — ответил Клинкс.

— Мотивируйте!

— Мерги могут всегда опередить нас.

— Быть сотрудничеству. Освободите Кросьби и подбодрите его. Валите все на Гаецкого. Это недалеко от истины, — и он направился к своей автомашине.

После смерти майора Херувимо Озерс почувствовал исходящую от мергов смертельную опасность. Но возможность отличиться перед Министерством заставила его заглушить в себе это чувство.

А между тем мерги с каждым днем все сильнее втягивали его в орбиту чуждых ему интересов и дел. И вот конфликт с ними разрешился так естественно и просто.

«А Клинкс не дурак, — с удовлетворением думал генерал, — с ним можно иметь дело… Хотя он, конечно, тоже печется о своей шкуре».

Машины с генералом и новым начальником Научного Центра уже приближались к проходной, когда навстречу им выехал на мотоцикле офицер. Он остановился и призывно поднял руку. Подошел к генералу и подал ему лист бумаги.

— Срочно из Министерства.

Прочитав депешу, Озерс передал ее подошедшему Клинксу.

— Эта телеграмма снимает с нас всякую ответственность, — тихо проговорил генерал.

— Боюсь, что вы очень ошибаетесь. Но у нас нет выбора? — осторожно спросил Клинкс. — Мы обязаны выполнить приказ Министерства!

Чувство страха овладело Озерсом. Всю дорогу до штаба он был озабочен и угрюм.

Как судьба немилосердно обходится с ним, бросая из одного состояния в другое. Он думал о том, что, возможно, мергам уже известно о телеграмме и о созревающем в его голове плане и они готовят предупредительные меры. Как избежать ответственности за принятое решение?

Имитировать сердечный приступ? Выхода не было…

Не дождавшись остановки, генерал выпрыгнул из машины, торопливо взбежал по ступенькам, напористо сказал дежурному офицеру:

— Объявите учебную тревогу «атомная угроза»! Все эвакуируются в намеченные бункера и убежища.

Дин Кросьби сидел в той же камере. Последний разговор с мергами не давал ему покоя, и потому сегодня в своих раздумьях, чуть ли не впервые за время пребывания на базе, он не бежал от своих дум, а осмысливал ситуацию.

Вдруг раздался надрывный вой сирень:, тупым штопором ввинчиваясь в мозг.

Из коридора послышался торопливый топот, подстегиваемый исступленными воплями:

— Учебная тревога!

— Атомная угроза!

— Срочная эвакуация!

— Бегом по машинам!

Скоро с улицы стал доноситься непрекращающийся шум и лязг: проезжали тяжеловозы, легковые машины, танки, тягачи, громыхало и звенело что-то незнакомое…

«Почему же меня не эвакуируют?» — подумал Дин, но тут же постарался отогнать неприятные предчувствия.

А потом наступила такая гнетущая тишина, что Дину стало не по себе. Он напрягал слух, чтобы уловить хоть какие-то признаки жизни.

Ничего. Даже не слышно гортанного крика ворон и чириканья надоедливых воробьев…

И тут он увидел в углу мерга.

Тот возбужденно жестикулировал передними лапками.

«Что-то хочет сказать».

— Я ничего не слышу, — проговорил Дин.

Мерг скрылся, но сейчас же появился снова и выразительным жестом правой лапки показал на боковую стену.

Дин повернулся и увидел, как из мириадов тьмы на стене стремительно выстраиваются живые слова:

— Значит, мы погибнем? — спросил Дин, не особенно вдумываясь в смысл этих слов и не желая верить сам себе.

Фразы на стене закачались, как деревья от сильного ветра, потом буквы рассыпались на мелкие живые соринки, из которых начали быстро складываться другие слова:

Следуя за мыслью мерга, живые соринки нарисовали во всю стену новую фразу:

Сейчас Дин осознал происходящее, и ему стало жутко. Леденящий страх быстро заполнил все его существо…

В разлившейся над базой звенящей пустоте родился еле уловимый моторный гул. Он быстро рос, приближался, и скоро все небо над головой Дина было заполнено самолетным ревом.

«Только бы успеть!»

Этот рев был настолько сильным, что давил на уши, вызывая в них нестерпимую боль. Кажется, вот-вот лопнут барабанные перепонки…

«Только бы успеть!»

Потом в этом реве родился новый звук: легкий, но бешено нарастающий свист.

«Бомбы! — догадался Дин и вжался в угол. — Неужели не успеют?» А через секунду послышался оглушительный грохот, треск обрушившихся стен и потолка, в глаза ударил огненный смерч. Дин почувствовал, что какая-то сила подняла его и понесла по воздуху.

«Оказывается, умирать совсем не страшно…» — подумал он, и всепоглощающая темнота окутала его сознание.

Людмила Васильева Диверсия (Научно-фантастическая повесть)[1]

Григорий Темкин Лунный лист (Научно-фантастическая повесть)

Рыбак-дилетант, оказавшись у водоема, действует поспешно, суетливо: скидывает рюкзак на землю, хватает удочку и, на ходу разматывая леску, несется к берегу. Рыболов опытный, профессионал в своем хобби, добравшись до заветного места, сперва устраивает лагерь, потом неторопливо настраивает снасти, с любовью перебирая блесны, лески, крючки. Он научился уже ценить не только результат, но и процесс, и смакует каждый миг, слагающий столь дорогую его сердцу рыбалку — от подготовки удочек до дегустации ухи. Одним словом, ведет себя как настоящий гурман.

Мы — доктор Роман Алексеев, я и спецфотокор АПН Владимир Карпов, — именно такие гурманы от рыбалки. И потому, высадившись с мотодоры, первым делом поставили палатку, надули резиновые матрасы, натаскали для костра дров — благо все беломорские берега усеяны плавником, набрали воды из речки, на рогульках с перекладиной пристроили котелок… И только когда оставалось поднести к хворосту спичку, а в воду положить рыбу — пока не пойманную — расчехлили мы наши заветные и столь мало за последний месяц бывшие в употреблении спиннинги.

А ведь, отправляясь в экспедицию по Белому морю на шхуне «Одиссей», мы наивно надеялись, что обязанности обязанностями, а и удастся еще отвести душу на рыбной ловле. Куда там! К тому моменту, когда шхуна бросила якорь в поселке Шойна на западном побережье Канина полуострова, позади уже было больше половины пути, и все это время безраздельно было поглощено однообразной судовой работой, вахтами, лекциями в поморских поселках, а главное — гонкой за графиком плавания: стиснутая рамками отпусков, экспедиция к первому августа должна была вернуться в Беломорск, исходный пункт, замкнув таким образом двухтысячемильное кольцо нашего маршрута.

И потому, когда в Шойне у «Одиссея» вдруг пробило прокладку дизеля и выяснилось, что ремонт задержит нас минимум на трое суток, мы с доктором, стыдно признаться, даже обрадовались. Убедить руководство, что выход в тундру на три дня несказанно обогатит экспедиционные фотоматериалы, и договориться с шойнинскими рыбаками о доставке было уже делом техники.

Почему мы причалили именно у этого ручья? Трудно сказать. Скорее всего чисто случайно: повсюду были точно такие же каменистые берега, изрезанные ручейками и речушками, а за ними везде стелилась одинаково зеленая тысячеглазая тундра, с любопытством всматривающаяся в небо бесчисленными озерами. Просто нам показалось, что отъехали достаточно далеко на север, и сказали: «Здесь!» Не глуша мотора, молодой помор Сережа Заборщиков помог выгрузиться, велел ждать утром через два дня на третий, и его узконосая деревянная лодка нырнула в подступающий к берегу туман.

Пока разбивали лагерь, каждый приглядел себе место по рыбацкому вкусу. Доктор отправился на ближайшее озерцо, затянутое по краям нежно-зеленой травой, а я решил поблеснить в речушке, где, по моим представлениям, должны были рыскать голодные косяки нельмы, сига, омуля. Однако если рыба и водилась в речке, присутствия своего она ничем не выдала. Безрезультатно побросав спиннинг минут сорок, я заскучал и пошел проведать Романа.

Окруженный зыбким гудящим ореолом комаров и мошки, доктор стоял по колено в сыром ягеле и, воинственно выставив окладистую бороду, вываживал какую-то рыбину: кончик его спиннинга пружинисто, в такт рывкам, изгибался.

— Уже третья, — сообщил Роман, выбрасывая на берег щучку весом не более полукилограмма. — Присоединяйся.

Я не заставил себя долго упрашивать и вскоре убедился, что щурята берут здесь безотказно, а вот их бабушки и дедушки от знакомства с нами упорно отказываются. Натаскав десятка полтора фунтовых «шнурков», мы заверили друг друга, что мелкая щука несравненно вкуснее крупной, и двинулись готовить ужин.

Ночи в Заполярье во второй половине июля еще не черные, но уже и не белые. Они скорее серовато-голубые или перламутровые; когда такая ночь опускается, тундру затягивает, словно вышедший из фокуса негатив, дрожащей полупрозрачной дымкой, и эта пелена порой совсем безмолвна, даже твой собственный голос вязнет в ее ватном теле, а иногда делается разговорчивой и многозвучной, и тогда опытный охотник различит в ней тявканье песца, всхлипы совы, кашель росомахи…

Мы сидели с Романом у костра, ждали, когда снятая с огня уха дойдет на углях, и вслушивались в дремлющую тундру. Тундра молчала, и тишина оттого казалась абсолютной, безграничной, всеобъемлющей. Не зря такую тишину называют звенящей, подумал я. Мне даже показалось, что в ней и правда звучат далекие, почти неразличимые колокольчики.

— Колокольчики… — не то спросил, не то сообщил мне Роман.

И тут я осознал, что перезвон мне не причудился, а реально существует. И бубенчики, кому бы они ни принадлежали, движутся в нашу сторону.

— Похоже, у нас будут гости, Рома.

Доктор покосился на прислоненное к палатке ружье и ничего не ответил. Колокольчики шли прямо на нас, и я тщетно пытался разобрать, сколько их, пока в сумерках не обрисовались силуэты человека и двух оленей.

Оставив оленей поодаль, человек не спеша и как-то по-хозяйски подошел к костру, молча уселся на землю. Достал из-за пазухи трубку, прикурил от головешки. Так же молча, не глядя на нас, полностью погрузился в курение. Это был пожилой ненец лет пятидесяти, одетый в летнюю потрепанную малицу, сверкающие на коленях штаны из ровдуги[2] и облысевшие от возраста пимы. Лицо его, усталое и морщинистое, излучало наслаждение, глаза сошлись в узенькие щелочки; весь мир, казалось, сосредоточился для него в трубке, исторгавшей клубы черного и довольно зловонного дыма.

Мы переглянулись с доктором. Северный этикет нам был немного знаком: сперва угощение, потом беседа. Роман указал взглядом на уху, и я разлил ее на троих — доктору и ненцу в миски, себе в крышку от котелка. Ни слова не говоря, подал гостю уху, пододвинул хлеб, чеснок.

Ненец так же молча принял миску, зачерпнул ложкой, попробовал… и звучно сплюнул в сторону. Затем встал, отошел на несколько шагов и выплеснул содержимое миски. Вернулся. Сел. И с брезгливостью произнес:

— Сяторей[3]. Не рыба.

Я разозлился, на мой вкус уха получилась отменная, но спорить не стал — человек прямодушно высказал свое мнение, что ж теперь…

Пока мы с Романом ели уху, ненец терпеливо и задумчиво жевал хлеб с чесноком, храня молчание, и оживился, только когда заварился чай.

За чаем и познакомились; выяснилось: наш ночной гость оленевод, пасет с бригадой большое колхозное стадо где-то здесь, на севере Канина, и зовут его Николай Апицын.

— Отчего же у тебя фамилия русская? — поинтересовался доктор.

— Почему русская, — не согласился Николай. — От Апицы идем, из рода Вэры. Ученый из Ленинграда приезжал, говорил, еще четыреста лет назад писали: был на Канине ненец Апица…

Еще минут двадцать Апицын, в котором проснулась словоохотливость, рассказывал о своих предках, и вдруг безо всякой видимой причины заявил:

— Зря сюда приехали. Плохое место. Болота. Гнус. Холодно.

— Чем же плохо? — рассудительно возразил доктор. — От гнуса мазь есть. Костюмы у нас теплые. Палатка. Дров много. В озере рыба.

— Хо! Разве сяторей — рыба? В ручье есть рыба, правда. Хариус. Но его тру-удно поймать. Сильно осторожная рыба.

Я обрадовался:

— Ну вот, даже хариус водится! Мы здесь отлично отдохнем.

Апицын снова замолчал, смиряясь, судя по всему, с тем, что место нам все равно нравится. Затем с явной неохотой уступил:

— Отдыхайте. Только уходить от Харьюзового ручья не надо.

— Почему это не надо? — начал заводиться я. Что это за дела: пришел, уху охаял, а теперь с места согнать пытается. — Захотим, на другой ручей пойдем.

— Не надо уходить далеко, — повторил Апицын.

— Но почему?!

— Сиртя тут живут… — неохотно пробормотал ненец.

— Сиртя? — переспросил Роман. Он, как и я, слышал это слово впервые. — А это что еще такое?

— Маленькие люди такие. Шаманы. Сильные шаманы. Выдутана[4].

— Сказка, — фыркнул доктор.

— Как сказка! Сиртя раньше много было в тундре, тысячи. Сейчас совсем мало. Однако, есть. Ненцы к ним иногда ходят, когда болеют. Или когда про завтра спросить надо.

— Значит, сиртя людям помогают? — зацепился дотошный Роман.

— Помогают, помогают…

— Так отчего же место, где живут эти сиртя, плохое?

Ненец смутился:

— Говорят так… Олень туда не ходит, ягель не растет вокруг сиртя-мя[5]. Если человек без дела придет, помереть может. Подальше от сиртя надо ходить.

Чего-то не договаривал Апицын, темнил.

— Ну а сам ты зачем в эти «плохие» места пришел? Просто так, что ли?

— Зачем просто так. Хэхэ пришел проведать, — сообщил Апицын и снова принялся набивать трубку.

Что означает «хэхэ», я понятия не имел. Даже не был уверен, что оленевод просто не морочил нам головы. Но Апицын произнес «хэхэ» как нечто само собой разумеющееся, и невеждой показаться мне не хотелось.

— И далеко еще идти? — решил задать я наводящий вопрос. — Вон уже море. Или заблудился?

— Как заблудился? Ненец в тундре не заблудится. Пришел уже.

Я обвел взглядом сидящих у костра, высвеченное бликами огня пятно побережья, но так и не угадал, кого или что имел в виду Апицын под словом «хэхэ». Любопытство мое разгоралось все больше.

— И когда же ты будешь — хэхэ проведывать?

— Сейчас и буду. Докурю и проведаю.

— А нам можно?

— Пойдем, — разрешил Апицын. — Фонарик есть? Возьми.

Мы отошли от костра по берегу метров на сто пятьдесят, не более, как оленевод поднял руку: «Тут!» Роман включил фонарик, посветил перед ненцем. Николай Апицын с каким-то странным, то ли ошеломленным, то ли очень-очень почтительным видом глядел на большой, почти в человеческий рост, валун. Темная от ночной сырости поверхность хэхэ тускло поблескивала в свете фонаря, но ни знаков, ни петроглифических рисунков на камне не было заметно. Роман опустил луч ниже — и мы оба чуть не ахнули.

Под валуном кучей, внавал, лежали рогатые оленьи черепа. Их тут были десятки — побелевшие от времени, почти рассыпавшиеся, и относительно свежие, положенные хэхэ не столь уж давно. На некоторых рогах висели пестрые лоскутки материи, подвязанные к отросткам. Тут же стоял ржавый чугунок, служивший, видимо, емкостью для более мелких подношений, валялись осколки стекла.

Не обращая на нас никакого внимания, Николай семь раз обошел вокруг камня, опустился на колени, высыпал горсть чего-то — как мне показалось, табака — в чугунок. Затем достал плоскую фляжку коньяка, скрутил пробку и вылил содержимое на камень. После чего повернулся к нам:

— Все, идите обратно. С хэхэ говорить буду.

Пораженные увиденным, мы как во сне вернулись к дотлевающему костру, налили ещё чаю. Апицын не возвращался. Стало зябко, и мы забрались в палатку.

— Завтра снимешь кадр века, — сказал доктор, зарываясь в спальник. — «Рома и Вова у хэхэ». Первый приз обеспечен.

— Сплюнь три раза, — сказал я. — И так, слышал же, место плохое…

— Суеверия. Будем устранять хирургически, — пробормотал Роман и захрапел.

Встали мы рано, с рассветом, но Апицына уже не было. Видимо, «проведав» своего хэхэ, ненец сразу тронулся в обратный путь.

С моря, нагоняя сиреневые облака, порывами задувал холодный ветер, и оттого утро казалось сырым и промозглым, захотелось обратно в палатку. Против такой «спросонной» пасмурности лучшее средство — горячий чай. Я быстро раздул вчерашние угли, подложил дров, зачерпнул из ручья котелок воды. Через несколько минут чай вскипел, доктор, озябший до синевы на губах, жадно хлебнул из кружки и прыснул чаем в сторону, словно попробовал бог весть чего:

— Шуточки у тебя, фотограф…

— Да вы что, сговорились все? — обиделся было я. Но, глотнув чая, поступил так же, как Роман. Жидкость в кружке, куда я положил четыре куска сахара, имела омерзительный горько-сладко-соленый вкус.

Выражение моего лица убедило Романа, что он не стал жертвой розыгрыша. Доктор подошел к ручью, окунул в воду палец, облизнулся. И скривился:

— Воду в прибрежных ручьях, уважаемый фотограф, желательно набирать, когда она еще пресная!

Тут и я увидел; был самый разгар прилива, воды прибыло уже метра на полтора, и — ручей, вечером бодро бежавший к морю, стоял сейчас совсем тихо и даже, казалось, двигался немного вспять. Можно было сходить за водой к озеру или подняться выше по ручью, но желание чаевничать пропало, и мы разошлись на рыбалку: доктор обратно на озеро, а я снова на речку. Слова ненца о том, что ее зовут Харьюзовый ручей, задели мое рыбацкое самолюбие.

В кармане у меня лежала коробочка со слепнями, предусмотрительно заготовленными — еще в Шойне. Я отправился вверх по течению до первого переката, под которым голубело прозрачное плесо — на Севере их называют «улово», — и бросил одного слепня в ручей. Стремнина благополучно перенесла его через перекат, закрутила в водовороте в начале улова к середине. И вдруг слепень исчез, только булькнуло что-то на том месте, где он был. Я повторил эксперимент, и опять слепень исчез на середине улова, но на этот раз я успел заметить, как мелькнул под ним темный продолговатый силуэт.

Где-то под сердцем щекотнул приятный холодок предвкушения, я торопливо отстегнул от лески вчерашнюю блесну, поставил одинарный крючок, наживил овода. Сплавил его, готовый в любой момент к поклевке, до середины улова. Ничего. Еще раз. И снова впустую. И снова. Как я ни подергивал леску, как ни «играл» насадкой, хариус на мои хитрости не поддавался.

Долго выносить подобное издевательство — дело трудное, чреватое стрессами, и потому, вполголоса сообщив хариусам, что я — о них думаю, я собрался к Роману на озеро за «синицей в руках». Смотал спиннинг.

Повернулся. И мне захотелось протереть глаза.

На холмике метрах в пятидесяти от меня стояла девочка лет двенадцати в ненецкой одежде и смотрела в мою сторону. Ни взрослых, ни оленей рядом с ней не было.

— Ты одна? — оторопело спросил я первое, что пришло в голову.

Не удосуживая себя ответом, девочка негромко произнесла:

— Позови доктора.

Странно, но я незамедлительно выполнил ее просьбу-приказ.

— Рома! — заорал я. — К тебе посетитель!

— Ну чего шумишь? — недовольно отозвался с озера доктор, однако минуту спустя появился, таща снизку таких же, как вчера, фунтовых щурят. Заметив девочку, он застегнул латаную выцветшую штормовку на две пуговицы, опустил рыбу на мох. — Вы ко мне?

— Дедушка умирает, — сказала девочка.

— Где? — почему-то спросил Роман. — Гм-м…

— Там… — Девочка неопределенно махнула рукой в сторону тундры.

— А что с ним? — уже более профессионально, справившись с удивлением, осведомился Роман.

— Плохо. Рука не шевелится, нога не шевелится. Кушать не хочет. Помирать хочет.

— И давно?

— Третий день.

— Хорошо, — кивнул Роман. Хотя лично я ничего хорошего в ситуации не видел. — Сейчас соберусь.

Я юркнул вслед за ним в палатку.

— Ты это серьезно?

— А ты как думал… — Роман деловито вывернул свой рюкзак мне на спальник, а потом еще и встряхнул, высыпав на мое лежбище облако крошек, пыли и луковой шелухи.

— Чем же ты собираешься врачевать, Айболит несчастный? У тебя, кроме бинта и йода, нет, наверное, ничего.

— Кое-что найдется. — Из кучи барахла Роман выудил белую пенопластовую коробку, сунул обратно в рюкзак. — Первая помощь. Хотя вряд ли от нее будет толк. У деда верней всего инсульт. Дело швах.

— Так какого же… — начал я, но осекся. За месяц плавания с Романом пора было бы понять, что отговаривать его идти к больному по меньшей мере глупо. Я выбрался из палатки и подошел к девочке. — Далеко до твоего дедушки?

— К вечеру придем. — Девочка говорила голосом, лишенным каких-либо интонаций, раскосые глаза ее смотрели словно насквозь тебя, ничего не замечая, и от этой бесстрастности делалось как-то не по себе.

— Понимаешь, нам обязательно надо завтра уехать. Завтра вечером за нами приедут, — на всякий случай соврал я, мотодору мы ждали только послезавтра утром.

— Завтра вечером доктор вернется.

— Почему — «доктор»? Мы же вдвоем.

— Ты не пойдешь.

— Вот как? И кто же мне запретит? — возмутился я. Но девочка не удостоила меня ответом. — Ты слышал, Рома! — апеллировал я к доктору. — Что это дитя заявляет! Я — не поеду!

Роман высунул из палатки бороду, затем показался сам. Рюкзак уже висел у него за плечами. Вид Роман имел сосредоточенный, целеустремленный — такой вид принимают врачи, входя к тяжелобольному. Никакого напускного оптимизма, фальшивой бодрости, лишь готовность сделать все, что в его медицинских силах. Тактика эта обыкновенно внушает больному безоговорочную уверенность в своем враче, и каждое его слово, указание он принимает как откровение. Поэтому, когда Роман строго поглядел на девочку, кашлянул и произнес: «Гм-м, а, собственно, почему?», я решил, что спор окончен. Но девочка снова покачала головой:

— Нет, нельзя. Пойдешь ты один.

— Ну что ж, Вова… — сдался доктор. — Придется тебе подождать.

— Выбрались, называется, на рыбалку в кои веки… Да что мне тут одному делать-то? — уже вслед крикнул я им в сердцах, не рассчитывая на ответ. Но девочка неожиданно откликнулась.

— Лови рыбу, — сказала она, обернувшись.

— Какую? Сяторей — не рыба, — вспомнил я и пнул ни в чем не повинных щурят на земле.

— Зачем сяторей. Хорьюз лови в реке.

— Ха! Если бы. Не ловится хариус.

— Будет ловиться, — пообещала девочка. Доктор помахал мне, и вскоре они скрылись из виду, растворившись в серо-зеленом тундровом мареве.

Досадуя на злой рыбацкий рок, преследующий меня в этой экспедиции, на то, что из-за неудачного времени суток не удалось сфотографировать ни оленевода Апицына, ни странную, не по-детски уверенную в себе девочку-ненку, невесть откуда прознавшую про доктора, я вернулся к перекату. Машинально забросил крючок с пожухлым слепнем в струю.

Знакомым маршрутом слепня вынесло в улово, на спокойную воду, он подплыл к середине и там, булькнув, исчез. Кончик спиннинга отозвался резким рывком, я подсек с непростительным опозданием — и все же рыба не сошла. Это был хариус — король северных рек, фиолетовоспинный красавец с высоким, как парус, пятнистым радужным плавником.

Весь этот день и следующий рыбалка была фантастической. Я прерывал ловлю, лишь чтобы перекусить на скорую руку, поймать несколько мух, жуков или слепней, и снова начинал проходку сверху вниз по ручью, из каждого улова выуживая по два-три тяжелых, отливающих всеми цветами радуги хариуса. К возвращению доктора я приготовил царский ужин: хариус, копченный во мху. Есть такой старый, почти забытый охотничий способ. Делаешь яму, разводишь в ней костер. Когда дрова прогорят, наваливаешь на угли сырых веток, желательно можжевеловых, а сверху — два куска дерна, мхом или травой друг к другу, так, чтобы слегка подсоленная рыба лежала между ними как в бутерброде. Четыре часа — и от рыбного копченого духа начинает кружиться голова…

Доктор вернулся в сумерки, один, без провожатых, был он задумчив и несколько рассеян, на вопросы отвечал односложно. Однако деликатесный ужин оценил и, смолотив десяток хариусов, обмяк, отошел, разговорился.

Рассказ Романа я записал в дневник только через двое суток, уже на борту шхуны, и какие-то детали, возможно, упустил, однако суть услышанного в тот вечер от него изложена в целом правильно. Это подтвердил, прочитав мои записи, и сам доктор. Хочу заметить также, что после редактирования из рукописи кое-что ушло, однако никаких новых «живописных» деталей не прибавилось.

Итак, вот что после ужина на Харьюзовом ручье рассказал доктор Роман Тимофеевич Алексеев.

Доктор шел за девочкой и мысленно проклинал час и день, когда согласился принять участие в экспедиции во время отпуска. Проводил бы сейчас свой законный очередной у тетки на Конде, ягоды бы собирал, рыбу ловил, за девушками ухаживал… А тут с утра до вечера как на работе: дела, дела… Вот, думалось, наконец-то повезло, вырвались на рыбалку с Володей Карповым — нет, опять все бросай и топай через тундру к умирающему деду.

Роман попытался заговорить с девочкой, идти молча было скучно, но та отвечала нехотя, скупо, не поворачивая головы. Вскоре желание задавать вопросы пропало: шли они быстро, по сырому вязкому мху, и усталость делалась все ощутимее.

Чтобы как-то отвлечься, Роман принялся разглядывать одежду девочки, и чем больше он присматривался к ее на первый взгляд грубому, на «живую нитку» сшитому из кусков оленьей замши костюму, тем нарядней и практичней находил его.

На девочке была легкая просторная паница до бедер, нижнюю полу которой оторачивали несколько чередующихся полосок темнокоричневого и белого меха. В швах паницы покачивались вшитые разноцветные суконные лоскутки. Такие же суконные полоски, только красные, галунами украшали ее широкие штаны. Штанины были заправлены в пимы-легкие; мягкие, настоящие сапожки-скороходы, под которыми ягель почти не проминался. Пимам доктор прямо-таки воззавидовал: его собственные резиновые сапоги, приобретенные перед самым отъездом, весом были под стать рыцарским доспехам и, что самое неприятное, начали сбивать ему пятки.

Пора сделать и привал, думал Роман, но, глядя на воздушную поступь девочки, короткие косички, подпрыгивающие в такт ее шагам, шел и шел следом, почему-то стесняясь признать собственную усталость.

«Черт знает что, — бормотал себе под нос Роман, поглядывая на часы, уже скоро полдень, идем три часа, а этой пигалице хоть бы хны. А ведь весь путь она уже прошла пешком накануне!» Часом позже Роман сдался.

— Послушайте, вундеркинд! — остановился он. — Не пора ли подзаправиться? — И, не дожидаясь ответа, уселся на рюкзак.

Девочка повернулась, из-под паницы извлекла кожаный мешочек.

— На! — протянула она горсть сухих бурых ягод. И посмотрела на Романа с укоризной. Судя по ее виду, она тоже изрядно устала. На лице пот оставил грязные разводы, глаза порозовели.

— Сядь! — велел Роман. — Отдохни.

— Нет, — покачала головой девочка. — Дедушка…

Еще часа через два ходьбы ландшафт начал меняться: тундровая равнина захолмилась, вздыбилась, выгнулась скалистым хребтом, черными склонами перегородив путь.

— Туда? — уныло кивнул в сторону скал Роман. Перспектива попрактиковаться в альпинизме его нисколько не привлекала.

— Туда, — подтвердила девочка. И в ответ на вздох доктора обнадежила: — Уже скоро.

Поминая недобрым словом свою злосчастную судьбу, и сапоги, и медицинский диплом, доктор обреченно полез по камням.

Подъем действительно длился недолго, но, когда они выбрались на относительно ровное каменное плато, Роману показалось, что сил не хватит даже на шаг. Он лег, устроив горящие ступни на булыжник, и закрыл глаза. Не хотелось ни идти, ни говорить, ни думать, а только лежать вот так, наслаждаясь покоем, и свежим воздухом, и тонким, холодящим горло запахом тундры… И еще — жевать кисловатые ягоды, которые девочка насыпала ему в ладонь. Ягоды, несомненно, имели тонизирующий эффект.

— Что это? — спросил Роман, не открывая глаз.

— Морошка. Вкусно?

— Угу. Кстати, тебя как зовут? Пора и познакомиться.

— Пуйме. А тебя — Роман.

— Верно. Но откуда… — хотел удивиться Роман тому, что девочка знает его имя, потом вспомнил, что она могла слышать, как к нему обращается Володя. Потом он было решил спросить, откуда ей стало известно, что на берегу появился доктор и что из них двоих доктор именно он, а не Володя, но не успел, Пуйме позвала его:

— Пойдем, Роман, дедушка один…

Они снова взбирались на гребни, спускались в распадки, перепрыгивали через ручьи. На ягеле, словно на страницах гигантской бледно-зеленой книги, кабаллистическими узорами отпечатались следы лап и копыт, в зарослях стланика хлопали крыльями большие серые птицы, а в ручьях плескали крапчатые форельи хвосты, однако Роман не имел уже ни сил, ни желания присматриваться к чудесам, которые нежданно-негаданно рассыпала перед ним якобы скупая тундра. Только однажды они задержались на несколько минут. Пуйме остановилась у бегущего сверху ручья, доктор подождал, пока девочка напьется, потом сам припал к ледяной, обжигающей рот струе. Для этого пришлось наклонить голову боком, и взгляд сам собой скользнул вверх, к тому месту, откуда по камню сбегала вода. От увиденного Роман поперхнулся, закашлялся. На камне, накрывая струю клыкастой верхней челюстью, лежал большой звериный череп.

— Оригинальный фонтанарий… Медведь?

— Ингней. Росомаха. Это место называется Сиртя-яха[6]. Отсюда совсем близко.

Название показалось доктору знакомым, задуматься — и он бы вспомнил, что вчера Апицын говорил о сиртя, но задумываться было некогда, они опять шли по распадку: девочка — бесшумно, словно порхая над каменистыми осыпями, Роман — тяжело, грузно, глядя себе под ноги и время от времени нарочно, с непонятным мстительным удовольствием, спихивал камни вниз по склону.

За шумом собственной поступи Роман не расслышал плеска, и только когда Пуйме сказала «Пришли!», а лицо приятно защекотала холодная водяная пыль, он поднял голову.

Они стояли перед самым настоящим водопадом, который низвергался в речку с тридцатиметровой высоты. Падая со скалы, водопад разбивался о ступени каменных карнизов, отчего поток, подобно огням святого Эльма, окутывала ослепительно-голубая аура мельчайших брызг. Гора, с которой падала река, стеной тянулась и влево, и вправо, и проходов в ней заметно не было.

— Куда «пришли»? — непонимающе спросил доктор.

— Домой! — Впервые за весь день в тусклом, бесстрастном голосе девочки зазвучала радость. Пуйме впрыгнула на выступ скалы, проворно — словно и не было позади десятков километров пути — вскарабкалась на уровень середины водопада и… исчезла.

Роман уже ничему не удивлялся. Сосредоточив остатки сил на том, чтобы не соскользнуть с сырых камней, он полез вслед за Пуйме и под одним из карнизов, там, где водопад отделялся от скалы, прикрывая ее сверкающей струящейся шторой, обнаружил лаз. Где-то в глубине шелестели шаги девочки, и, вздохнув, Роман грузно опустился на четвереньки — при его росте другого способа двигаться по тоннелю не было. Ползти пришлось недолго, через несколько метров коридор почтя под прямым углом сделал поворот, расширился, позволив, хотя бы согнувшись, идти стоя, и вывел Романа в просторную и явно обжитую пещеру: после многих часов в тундре, на свежайшем воздухе, его обоняние буквально оглушили запахи золы, сухих трав, пищи. И болезни.

Больной лежал в левом дальнем углу пещеры, куда едва проникал свет, слабо брезживший из-за то ли прикрытой двери, то ли занавешенного окна напротив лаза. Здесь же, прислонившись к неровной стене грота, неприметно стояла Пуйме: «Это дедушка…» Роман подошел к больному, взял его за запястье. Рука была холодная, маленькая, да и сам старичок словно сошел из сказки про гномов: седенький, морщинистый, он лежал в странной кровати, выдолбленной в полутораметровом камне и засыпанной древесной трухой. Пульс едва прощупывался. Узкие, почти лишенные ресниц глаза были закрыты, желтое скуластое лицо неподвижно. Роман достал стетоскоп, послушал сердце, проверил конечности на реакцию. Заочный диагноз, увы, подтвердился: левая. сторона полностью парализована, у деда явный инсульт. И весьма обширный. В городе, в блоке интенсивной терапии, еще были бы какие-то шансы, хоть и слабые, но тут, в тундре…

Роман извлек из походной аптечки разовый шприц, ампулу эуфиллина — единственное сосудорасширяющее, которое он захватил с собой. Потерявшая чувствительность плоть никак не отозвалась на укол.

Роман достал блокнот.

— Как зовут твоего дедушку?

— Сэрхасава. Сэрхасава Сиртя.

— Возраст?

— Старый, очень старый. Зачем пишешь?

— Положено. В Шойне оформят… гм… справку.

— Он умрет?

Роман замялся, раздумывая, как сказать ребенку о неизбежном, но Пуйме глядела на него требовательно и спокойно, а в голосе ее не было слез. Доктор кивнул.

— Может, сегодня, может, через три дня. Точно не знаю, зависит от организма.

— Я знаю. Дедушка говорит, завтра.

Роман невольно посмотрел на больного. Тот лежал в прежней позе, неподвижно и совершенно беззвучно.

— Дедушка сам доктор, все знает, — заверила девочка. — Дедушка не хотел, чтобы я за тобой ходила, а я пошла. Напрасно.

— Извини, Пуйме, — покачал головой Роман, думая, что люди всегда одинаковы в этом: где бы они ни жили, чем ни занимались, никто не хочет мириться со смертью, и виноват всегда врач. — Извини. Но твоему дедушке уже не помочь. Послезавтра мы с другом вернемся в Шойну, и за вами пришлют вертолет. У тебя родители в Шойне?

— У меня никого нет, — ровным голосом произнесла девочка. Доктор замолчал, покашливая в бороду и слегка поеживаясь то ли от неловкости, то ли от того, что в разгоряченное ходьбой тело начала змейкой заползать прохлада. В пещере было свежо. Словно прочитав его мысли, Пуйме отошла от стены и из темноты подтащила к очагу охапку хвороста. — Много ходили, сейчас кушать будем. Отдыхай пока.

Роман с удовольствием опустился на одну из оленьих шкур, разбросанных по полу пещеры, другую свернул и пристроил как подушку. Голод он испытывал волчий и порадовался, что, судя по проворности Пуйме, ужина ждать придется недолго. Девочка в считанные минуты успела пристроить над выложенным камнями очагом котелок, откуда-то из кладовой принесла тушку вяленого подкопченного гуся и теперь, с одной спички разведя огонь, рубила гусятину длинным трехгранным ножом.

Лениво наблюдая за ее ловкими, умелыми движениями, доктор наконец спросил:

— Кстати, Пуйме, откуда ты вообще узнала, что мы высадились у этого… как его… Харьюзового ручья?

— Услышала.

— От Апицына?

— Зачем? Так услышала. Сама. Дедушка тоже слышал.

— Вот как… — Роман откинулся на оленьи шкуры и блаженно прикрыл глаза. Необычность ситуации начинала его интриговать. Пещера за водопадом посреди тундры, каменное ложе, старик отшельник, похожий на сказочного гнома, — знахарь-шаман, по всей видимости, его маленькая внучка, которая утверждает, что слышит то, чего нет… Или это у нее такая игра, детская фантазия?

— Пуйме, — решил подыграть Роман, — а ты случайно не слышишь, как там мой товарищ?

— Хорошо, — сообщила Пуйме, не отрываясь от разделки гуся. — Он поймал много рыбы и лег спать.

— Я бы тоже подремал, Пуйме… Ты меня позови, если что…

Роман только начал погружаться в тягучую, обволакивающую дремоту, в которой так уютно пахло костром, и потрескивали дрова, и напевал что-то водопад за толщей каменных стен, как Пуйме тронула его за плечо:

— Дедушка хочет с тобой говорить.

Роман не без труда заставил себя встать, подошел к старику. Сэрхасава Сиртя лежал точно так же, как и час назад, с закрытыми глазами, и казался без сознания. Полагать, что в его состоянии старик может или хочет что-либо сказать, было по меньшей мере наивно.

— Возьми его за руку, — велела девочка.

Роман коснулся безжизненной левой руки, намереваясь проверить пульс, но Пуйме остановила его:

— Не за эту, за другую.

Правое запястье у старика было чуть теплее — что, в общем, ничего не меняло.

— Крепче возьми!

Роман чуть крепче сжал пальцы, уже сердясь на себя за потакание глупым детским фантазиям. Пора сказать ей, что здесь не место и не время для игр, подумал Роман, открыл было рот и…

Словно разрядом тока обожгло его пальцы, обхватившие тощее старческое запястье, и рука, которая, казалось, не принадлежала более этому миру, дрогнула, согнулась слегка в локте, шевельнула кистью.

Не понимая, что происходит, Роман перевел взгляд на лицо умирающего и едва не отпрянул, встретив ответный взгляд: Сэрхасава Сиртя смотрел на него широко открытым правым глазом. Глаз был водянисто-голубой, будто размытый старостью, мудрый и проницательный.

— Вы меня слышите? — громко спросил Роман. И, хотя губы старика почти не шелохнулись, услышал отчетливое и даже ироничное:

— Я слышу тебя очень хорошо, можешь не кричать. Болезнь забрала мое тело, но не разум.

— Ваша внучка сказала, что вы доктор?

— Это так. Я уже лечил людей, когда твои родители были младенцами. И видел много смертей. И потому знаю: мне не помочь. Не огорчайся. Ты хороший врач. Ты многим здесь удивлен, но ни о чем не спрашиваешь. Больной для тебя важней собственного любопытства.

— Вам не следует столько разговаривать, надо беречь силы.

— Зачем беречь? Нум[7] ждет, завтра к нему пойду. А сегодня жизнь надо вспоминать. Долго жил, хорошо…

Сколько же ему лет, подумал Роман. Восемьдесят? Сто? И тут же услышал в ответ:

— Старый совсем. Пуйме еще не было, а у меня в уголках глаз уже лебеди сели… Лет сто живу, думаю.

Телепатия, подумал Роман, стараясь сохранить спокойствие, самая обыкновенная телепатия. Самый обыкновенный шаман, который владеет самой обыкновенной телепатией. Ему захотелось ущипнуть себя и проснуться, и все же он знал, что происходящее с ним сейчас — не сон, и, несмотря на обстоятельства, надо действовать рационально. Проще.

— Ты шаман? — решившись, напрямую спросил он.

— Так ненцы меня называют, — хихикнул дед.

— А ты не ненец разве?

— Сиртя я. Сиртя давно здесь жили, еще до ненцев. Помаленьку умерли все, мало осталось.

— Так что же ты в глушь забрался, в пещеру? От людей спрятаться?

— Зачем прятаться. У каждого свое место в жизни, своя работа. У меня здесь дел мно-ого! Людей лечить надо, когда приходят? Надо. Нуму молиться надо? Надо. Священное Ухо охранять надо? Тадебце[8] кормить надо? Надо…

Молитвы, духи и священные уши мало интересовали Романа, но вот то, что шаман-сиртя — опытный лекарь, вдруг кольнуло его горьким предчувствием неизбежной и невосполнимой утраты. Ему представилось, что вместе с этим шаманом, может быть, последним представителем своего племени, человеком несомненно редкого опыта, силы ума, — вместе с ним скоро исчезнут бесследно уникальные знания, хотя бы даже гомеопатические. Господи, сколько же секретов народной медицины утеряно из-за такой вот глупой культовости, мистической самоизоляции. Эх, дед, дед…

— Кто же твои дела вместо тебя станет делать?

— Пуйме и станет.

— Этот ребенок малый? — удивился Роман. И сразу напомнил себе, что девочку надо обязательно забрать в поселок, устроить в школу-интернат. Он обернулся… и обомлел. Под котлом трещал сухим хворостом огонь, тепло костра ощущалось даже в углу, где лежал старик. А возле очага было просто жарко. Потому Пуйме уже скинула паницу и стояла, помешивая в котелке варево, обнаженная по пояс. Тело, которое увидел доктор в отблесках пламени, не было детским: перед ним стояла, нимало его не смущаясь, взрослая, полностью сформировавшаяся девушка. Роман понял теперь, в чем заключался диссонанс между поведением Пуйме и ее обликом; ей было не двенадцать лет, как он ошибочно предположил, а никак не меньше двадцати. Лишь рост у нее был детский, метр десять, от силы метр двадцать. Впрочем, и дед не выше. Может, генотип такой у сиртя?

— Сиртя — человек маленький, — подтвердил его мысли Сэрхасава. — Зато шаман большой.

— И Пуйме?

— И Пуйме. Большой шаман. Выдутана. Хорошо камлает. Всех табедце знает… Ид’ерв знает, Яв-Мал знает, Я-Небя[9]… — Мысленный голос старика ослаб, перешел в невнятный шепот.

— Дедушка устал, — сказала Пуйме. — Иди поешь. Пусть он пока отдохнет.

Деревянной поварешкой на длинной изогнутой ручке Пуйме выловила из котла гусиное мясо, одну миску — солдатскую, алюминиевую — наполнила почти до краев, поставила перед Романом. В другую, эмалированную, поменьше, положила лишь несколько кусочков. Заправила бульон двумя пригоршнями муки, передвинула котелок к краю огня, на его место повесила большой медный чайник с узким и изогнутым, как журавлиная шея, носиком. И только после этого села на шкуры напротив Романа, протянув ему тяжелую серебряную ложку с двуглавым орлом и вензелями на черенке.

После целых суток на одних сушеных ягодах соблюсти северный этикет — за едой держать язык за зубами — Роману не стоило ни малейшего труда. Гусятину он проглотил с волчьим аппетитом, на жирной пахучей похлебке сбавил темп и перевел дух только за черным и горьким, как хина, чаем.

— Ты собираешься здесь остаться? — спросил он.

— Да, — кивнула Пуйме. — Буду жить в сиртя-мя, как жил дедушка.

— Но ты же молодая, красивая. Неужели ты веришь, такое отшельничество кому-то нужно?

— Долг сиртя — лечить людей, молиться и охранять Священное Ухо.

— Это я уже слышал, — поморщился доктор, — Ну, хорошо. Допустим, все это очень важно. Но где твои ученики? У Сэрхасавы была ты. А у тебя? Кому ты передашь свои обязанности? Ведь сиртя больше нет.

— Кровь народа сиртя смешалась с кровью ненцев. У ненцев иногда родятся совсем маленькие белолицые дети. Их показывают выдутана. Из них шаман отбирает настоящих сиртя и много лет учит. Так было и со мной…

— Пуйме, сейчас другое время! Шаманов больше нет. Ненцы лечатся у врачей в больницах. Часто к тебе сюда приходят?

— Редко, — грустно согласилась Пуйме.

— Ну вот. И даже если у кого и родится ребенок-сиртя, сегодняшние ненцы не отдадут его тебе.

— Может, и не отдадут, — вздохнула Пуйме. — Может, я сама рожу. — Девушка сказала это просто, как нечто само собой разумеющееся, и Роман, уже привыкший к ее наготе, снова увидел стройную шею, мягкие женственные плечи, высокую упругую грудь… Несмотря на рост, Пуйме отнюдь не походила на карлика, все в ней было пропорционально и ладно. В том, что она родит много детей, можно было не сомневаться. — А если среди моих детей не родится ни один сиртя… Что ж, значит, таково желание Нума.

Пуйме отставила кружку с чаем, наклонила голову, прислушиваясь.

— Дедушка отдохнул, — сказала она, — сейчас начнет вспоминать. Иди, будешь дальше слушать. Зовет.

Роман вернулся к постели больного, взял его за руку. И снова ощутил горячее «электрическое» покалывание в пальцах. И снова губы парализованного старика почти незаметно шевельнулись, и Роман вновь то ли увидел, то ли услышал полуслова-полуобразы, которые разворачивались перед его мысленным взором, словно плохо озвученный фильм из ярких, отчетливых эпизодов…

…— Пи-ить… — послышалось, как слабый стон, Роману. Он отпустил запястье старика и оглядел пещеру: где-то Пуйме набирала воду? В пещере было темно, угли в гаснущем очаге мерцали багровыми звериными глазами, почти не давая света, и предметы в этом полумраке скорее угадывались, чем были видны. «Пуйме, где вода?» — позвал Роман, но никто не ответил. Решив в темноте воду не искать, он плеснул в кружку чуть теплого чая и ложкой влил старику в неподвижные, словно резиновые, губы. Подумал, не взять ли его снова за руку — как в интересном кино, хотелось узнать, «что дальше», — но не решился. Неизвестно, желает ли дед продолжить сеанс.

Роман сделал больному еще инъекцию эуфиллина, затем подошел к шкуре, занавешивающей второй вход, откинул полу. В лицо, в ноздри ударила прохладная тундровая свежесть, вымывая из легких затхлый дух пещеры. Доктор шагнул за порог и оказался на просторном карнизе скалистого склона, залитого тусклым перламутровым светом северной ночи.

В отличие от уступа с водопадом, по которому накануне они с Пуйме карабкались в пещеру, этот откос противоположной стороны горы был отлог и, насколько позволяло судить освещение, представлял собой внутренний склон цирка, в центре которого поблескивало серебристой рябью круглое, как блюдце, горное озеро. Или скорее озерцо: отражение луны, желтым ольховым листом плавающее посредине, закрывало едва ли не треть поверхности.

В озере что-то плеснуло. Рыба, подумал Роман. Но звук повторился, и ещё, и еще; интервалы между всплесками были ровными. Роман напряг зрение и различил на воде крохотную лодчонку, которая двигалась к середине озера. Подплыв к отражению луны, лодка остановилась, сделала вокруг него семь кругов и повернула обратно к берегу. А вскоре внизу послышались легкие шаги, и на карниз перед входом в пещеру поднялась Пуйме.

— Сэрхасава просил пить, — сказал Роман. — Я не нашел воду и дал ему чай. Не знал, что здесь рядом озеро, можно было принести свежей воды.

— Мы не пьем из озера Н’а[10]. Вода мертвая. Рыбы нет. Одни утки-гуси садятся.

— А что же ты там сейчас делала?

— С Ухом говорила.

— И что же ты сказала Уху?

— Сказала, дедушка умирает. Завтра одна останусь. Спросила, не желает ли чего Ухо.

— Ну и как? — Роман спрашивал с нарочитой насмешливостью, он пытался проникнуться иронией к тому, что творилось вокруг — шаманы-отшельники в конце двадцатого века, культ Священного Уха, хэхэ, лилипуты сиртя: бред какой-то, сон, наваждение, — и все же не мог справиться с растущей внутренней напряженностью. Он чувствовал, как подсознание мобилизует все его психологические резервы, изготавливается к тому, чтобы принять как реальность любую ситуацию, самую непредсказуемую, дикую, фантастическую. — Что ответило тебе Ухо?

— Ничего не ответило.

— Неразговорчивое, однако, у вас Ухо. Оно всегда так молчаливо?

Пуйме пожала плечами:

— Со мной не говорило, с дедушкой Сэрхасавой не говорило. С его дедушкой говорило один раз. Ухо не любит говорить, слушать любит.

— А откуда оно взялось в озере, это Ухо? Духи принесли?

— Зачем духи — сиртя принесли. Да-авно! Принесли, положили в озеро. И охраняют с тех пор.

— От кого охраняют? Не от гусей же?

— Сама не знаю, — простодушно ответила Пуйме. — И дедушка не знает. Надо охранять, и все. — Она замолчала, прислушиваясь. — Опять дедушка вспоминать хочет. — И добавила, угадав неохоту Романа возвращаться в душную пещеру: — Можно и здесь теперь. Подожди! — Она вынесла из пещеры оленью шкуру, постелила на камни, села. Жестом пригласила Романа сесть рядом. — Дай руку! — Девушка легонько сжала его ладонь у основания большого пальца, в точке, которую по курсу иглотерапии Роман запомнил как «хэ-гу». — Вместе будем слушать…

…На этот раз Роман был Взглядом, Единым Оком, тысячами глаз одновременно: мужских и женских, старых, слезящихся от возраста, и молодых, только присматривающихся к жизни; глаза открывались, жадно вглядывались в мир, улыбались, жмурились в ужасе, ласкали, жгли, лопались, ненавидели, обливались кровью, выслеживали, обожали, уговаривали, призывали… И все это был он…

Вот его город, древний Нери, объятый пламенем: рушатся дворцы, пеплом опадают листья с садов на площадях, во все стороны бегут потерявшие разум, обезумевшие люди. Дрожит земля, небо окутано густым смрадным дымом, и нет больше солнца — его проглотил злой Н’а, вырвавшийся из своих подземных чертогов…

Вот кипящие волны, как ненасытные акулы они набрасываются на берега, отгрызают от суши кусок за куском, кусок за куском, они все ближе, ближе, и нет спасения от их безжалостных, облепленных белой пеной пастей…

А вот опять взгляд из поднебесья, но нет уже четырех континентов, слагающих земной Круг, нет страны скрелингов Игма, нет лесной страны Орт, нет владений баргов. Нет больше рек, великих, могучих, некогда разделявших континенты, и даже священной черной горы Сумер уже нет — боги покинули ее, уступив силам зла, и она ушла под воду вместе с другими землями. Повсюду теперь клокочет, ревет, бушует неистовый Океан — ему не терпится завершить свой пир, уничтожить последнее, что осталось от когда-то великого материка: несколько клочков чудом уцелевшей суши и жалкие цепочки скалистых островов на месте высокогорных хребтов, где укрылись спасшиеся…

— Тебе пора уходить, — тронула его за плечо Пуйме. — Утро.

Роман открыл глаза, и первое, о чем он подумал, было: а не приснилось ли ему все? Солнце желтой лампочкой висело над горизонтом, косыми прохладными лучами поглаживая склоны гор, со всех сторон окруживших темное, идеально круглое озеро. Спать больше не хотелось. Значит, решил Роман, я выспался. А раз так, это в самом деле был только сон.

Он легко вскочил на ноги, с удовольствием потянулся, разминая затекшие мышцы.

— Ну, как там дедушка?

— Дедушка спит.

— Пойду посмотрю его.

— Не надо.

— Может, укол…

— Не надо, — твердо повторила Пуйме. — Тебе пора уходить. Далеко идти.

Роман в нерешительности пожал плечами. С одной стороны, помочь деду его инъекции уже не могли. Сэрхасава был, как говорится, за пределами медицинской помощи. Да и к Володе Карпову, в самом деле, пора возвращаться. С другой — уходить, не сделав хоть что-то, хотя бы символически…

— Хорошо, как знаешь. Я оставлю тебе несколько ампул, ты уколы умеешь делать?

— Нет.

— Ну тогда надпилишь горлышко, вот пилка, отобьешь и добавишь в чуть теплый чай. Дашь, когда дедушка проснется, и еще одну вечером. Две ампулы в день. А завтра я пришлю помощь.

— Нет! — неожиданно жестко приказала девушка. — Сэрхасава Сиртя завтра все равно умрет. А мне помогать не надо. — Видя, что доктор еще колеблется, она добавила: — И дороги сюда никто не знает.

И тут до доктора дошло с опозданием, что и ему ни за что не найти дороги.

— Послушай! — ошеломленно произнес он. — А как же я? Ты меня проводишь? Пойдешь со мной еще раз?

Пуйме покачала головой:

— Я не пойду. Но провожу. Ты не заблудишься.

Она вынесла из пещеры горячий чайник, налила в кружку буро-зеленой резко пахнущей жидкости.

— Выпей.

Ни о чем уже не споря, Роман сперва пригубил отвар, убедился, что вкус горек, но не лишен приятности, допил кружку. И отправился в обратный путь.

Павел Амнуэль Памятник

Станислав Петрович Царевский умер в яркий полдень, когда взлетающий звездолет «Диоген» стоял на столбе невидимого, но жаркого пламени, а безбрежный вой двигателей, работавших на форсаже, заглушал все звуки.

Последние слова Генерального директора остались на ленте командного магнитофона: Царевский сказал: «Почему чернота? Уберите…» И этот последний из миллионов приказов, отданных им за сорок лет, не был выполнен…

Помню, как я впервые увидел Царевского. Он пришел к нам на лекцию по экономике космического фрахта — сейчас я решительно не помню, почему пришел именно он, уже тогда беспредельно занятый, ведь именно в те годы, тридцать лет назад, начинал создаваться проект «Глубина». Царевский был ненамного старше нас, сидевших в аудитории.

Мгновенно и без видимых усилий он приворожил всех скупым, совершенно неэмоциональным рассказом об особенностях рейсов в поясе астероидов. Все было точно выверено, за цифрами следовали доказательства, за доказательствами, для разрядки, шутки, которые были всем известны, но пришедшиеся к месту, они и звучали по-новому, а потом опять цифры, почему-то прочно оседавшие в памяти — интонацией он брал, что ли?

В его речи не было вопросительных предложений, никаких сослагательных наклонений, любая фраза звучала беспрекословным утверждением, и это выглядело естественным, как львиный рык у царя зверей. В то время мы не знали о Царевском ничего и повалили в деканат требовать, чтобы именно он дочитал нам весь курс. Конечно, это было невозможно, но от декана я тогда впервые услышал — проект «Глубина». Проникновение в дальний космос, выход за пределы Солнечной системы.

Сейчас, когда звездный флот Земли насчитывал тысячи машин, а число колонизованных планетных систем перевалило за два десятка, сама возможность постановки вопроса «летать или не летать» кажется странной. Она казалась странной и тридцать лет назад, потому что тогда всем было ясно — не летать. Еще не были освоены все планеты в Системе, да и о планетах ли должно было думать человечество, только покончившее с войнами и еще не решившее — строить всемирную федерацию или оставить систему государств со всеми ее недостатками и с возможностью конфронтации. Человечество не всемогуще, и в каждый момент истории не способно угнаться за всеми возможностями сразу — приходится выбирать. Тридцать лет назад люди решали задачи искоренения — искоренить все болезни, искоренить голод, искоренить последние проявления империализма и многое еще. Среди престижных профессий значилась профессия агронома, а не космонавта. В эту эпоху и ворвался Царевский, как пришелец из иного времени. Он был руководителем одного из КБ космической техники, занимался модификациями генераторов Кедрина.

Гениальность Царевского все признали десять лет спустя, когда будто бы исподволь, незаметно, а на самом деле в ракетно-форсированном темпе выросла система «Глубина», и как-то вдруг, а на самом деле медленно и исподволь оказалось экономически выгодным создание всемирной федерации народов, решающих задачу человечества, ставшую главной, освоение звездных миров. СП был гением организации. Он знал цель, видел ее лучше, чем кто бы то ни было, и умел повести за собой даже тех, кто считал эту цель недостижимой или просто ненужной…

Во второй раз я увидел Царевского, когда попал к нему в кабинет для разноса. Я работал на внутренних трассах, возил пассажиров на Марс и вот уж не ведал, как и где моя «Заря» могла задеть интересы КБ «Глубина». Когда я вернулся на Землю, меня попросили безотлагательно явиться в контору Царевского. Озадаченный странной формулировкой, я явился. СП посмотрел на меня, насупившись, и сказал: «В сто пятнадцатом радиусе вы нарушили коммуникации линий накачки». — «Линейный фал оказался на траверзе, что я мог сделать? — удивленно спросил я. — У меня пассажирский корабль, и возможности маневра весьма…» — «Возможности маневра мне известны, — прервал Царевский, — вы должны были дать реверс на боковые и пустить экран. Если бы вы работали у меня, я бы вас выгнал. Но вы у меня не работаете, и потому мне пришлось решать обратную задачу — я беру вас к себе».

Больше всего меня поразил не совершенно неожиданный кульбит в моей биографии, а то, что СП указал на единственную возможность спасти попавшийся на пути «Зари» фал, которая мне из-за недостатка времени и в голову тогда не пришла. Решать-то нужно было за доли секунды.

Сначала я подумал, что у Царевского, когда ему доложили об аварии, были в запасе дни, потому что он и придумал выход. Потом я понял, что СП посвятил моей персоне не больше тех самых долей секунды. Жизнь его была расписана так плотно, как ни у кого больше, включая командиров звездных разведчиков в минуты перехода в сверхсвет.

Так я стал сначала старпомом, а потом и командиром-исследователем на звездолетах малого тоннажа. Когда моя работа в «Глубине» катастрофически не ладилась и я серьезно подумывал об уходе (причина была личной — я женился, и Марта не могла свыкнуться с моими отлучками и постоянным риском), именно Царевский опять принял участие в моей судьбе. Думаю, что и это решение заняло у него не больше секунды. Мы встретились невзначай в коридоре космопорта, и что-то сработало в его мозгу… Мгновенно узнав меня и вспомнив все, связанное со мной, что он когда-либо слышал, СП остановил меня и сказал: «Марта Швейцер ваша жена. Она астрофизик. Завтра утверждается экипаж на „Гемму“, вы пойдете командиром, Швейцер — старпомом. Вам понятно». Поскольку это был не вопрос, а утверждение, я промолчал, а неделю спустя мы с Мартой были одни на миллионы километров и тренировались перед полетом к звезде Барнарда. Метод подбора экипажей, мгновенный, волевой, казавшийся чистым волюнтаризмом, был тем не менее вполне оправдан. Во всяком случае, никогда не один экипаж системы «Глубина» не давал сбоев.

Я могу долго и восторженно рассказывать, как «Глубина» из пионерского и, можно сказать, комнатного предприятия стала постепенно основной инженерной и исследовательской задачей человечества, мишенью, на которую нацелено все. Если бы не СП, то мы и сейчас, имея все средства для достижения звезд, вряд ли летали бы дальше Плутона. Конечно, историю делают не личности, историю делают массы, но для того, чтобы удивительно вовремя понять, что сейчас именно сюда нужно нацелить труд людей, удивительно точно выбрать момент, цель, средства — для этого нужна личность. История свое возьмет, но — темп!

Многие не выдерживали, уходили из «Глубины» в более спокойные институты и КБ, но шло время, и оказывалось, что даже самые спокойные из них подчиняются нуждам проекта, целям проекта, и опять Царевский становился главой. Но значительно больше, чем ушедших, было людей, которые рвались работать с СП, видеть его, сталкиваться с ним, принимать на свою голову разносы и выговоры. Таково было жесткое обаяние творческой, личности, суровое притягивающее обаяние гения. СП воспитывал незримо, от него будто волны расходились: он влиял на своих помощников, они-на своих, и так до самых последних техников, хотя, насколько я могу судить, в «Глубине» никогда не было «последних техников», каждый из них мог при необходимости выдать совершенно несусветное, но единственно верное решение сложной задачи, и тогда волны двигались вспять, доходили до Царевского, и тот говорил «хорошо!» или «значит, работать можем!», и похвала эта стоила всех почетных грамот и премий.

Представляю, что станут говорить о Царевском лет двести спустя, когда все будут видеть только грандиозные, на многие парсеки, следы его деятельности, и слышать легенды, которые наверняка переживут все архивные документы и официальные мемуары. Только это и останется, да еще памятник.

О памятнике речь.

Мы с Мартой стартовали на «Диогене», и это, провожая нас B самую дальнюю из экспедиций «Глубины», Царевский отдал свой последний и неисполненный приказ. Уйдя до старта, «Диоген» ринулся в сверхсвет, и лишь три месяца спустя, добравшись до цели, мы узнали о том, что произошло на космодроме. На этот раз мы шли не вдвоем с Мартой, нас было семеро, и целью полета было исследование сверхплотных молекулярных межзвездных облаков.

Сверхплотных — это по нашим астрофизическим понятиям. Тысяча молекул в кубическом сантиметре — почти пустота. Здесь рождались звезды. Если бы мы могли жить миллионы лет, то проследили бы, как это происходит в природе: сжимается газ, распадаются молекулы, возникают холодные еще шары: но недра становятся теплее, и вот разгорается звезда. Не одна — десятки, сотни, ведь звезды рождаются не поодиночке. А мы видели лишь две стадии этого процесса: самое начало (облако, в которое мы влетели, только начало сжиматься) и самый конец (за пределами облака уже горели ослепительно три изумрудно-зеленых гиганта, молодые и полные нерастраченных сил).

Я говорю об этом потому, что межзвездные молекулярные облака имеют непосредственное отношение к делу. Мы собрались тогда в клубе звездолета. Каждый из нас в свое время сталкивался с СП и каждый имел свое представление об этом человеке. Общей была мысль: что станет с «Глубиной»? Конечно, не одна личность Царевского заставила людей лететь к звездам, и не нам суждено было стать последними звездолетчиками. Все пойдет своим чередом, но, как нам представлялось, проект непременно собьется с темпа. Слова, сказанные на прощальном митинге («понесем эстафету», «продолжим линию»…), не убеждали. Мало подхватить эстафетную палочку, нужно еще суметь не выпустить ее из рук.

Мы смотрели митинг по стерео, шла прямая передача на внеземные станции. Сообщение о том, что объявлен конкурс на проект памятника Царевскому, прошло сначала мимо моего сознания. Лишь на другое утро, когда мы начали работу по штатной программе, я вспомнил этот завершающий штрих митинга.

Памятник. Где-то на Земле в центре огромной площади будет стоять каменный или металлический Генеральный директор системы «Глубина».

На планете прекрасные скульпторы, они сумеют передать и силу духа СП, и уважение к нему, но никогда не передадут масштабов сделанного.

Царевский вывел людей к звездам — сфера обитания человечества скачком увеличилась в тысячу миллиардов раз! Кто сможет изобразить этот факт, так, чтобы он вызвал трепет, оцепенение, содрогание — все те эмоции, которые испытали первые звездолетчики, когда, достигнув системы Проксимы, оглянулись назад и не различили родного дома, родной звезды среди тысяч других таких же?

Памятник. Если говорить серьезно (а недели через две я думал об этом вполне серьезно), то главной особенностью памятника СП должна быть многофункциональность. Глыба камня или металла — абсурд. Прежде всего, у сооружения, каким бы оно ни было, должна быть явная полезная функция. Я вылавливал в сообщениях с Земли те крохи, что касались объявленного конкурса. Общий смысл был ясен — речь шла о скульптурах, варьировались формы, размеры да место установки… Было даже предложение вырубить памятник из цельного монолита на терминаторе Меркурия, где наиболее выигрышна игра светотеней.

Месяц спустя «Диоген» перебазировался в самую сердцевину облака, где плотность достигала миллионов молекул в кубическом сантиметре.

Число казалось таким огромным, что Марта уверяла даже, что сквозь облако стало трудно смотреть, свет звезд мерцает. Все понимали, что это лишь игра воображения, но по вполне понятным причинам мы приняли игру, пытаясь уловить, изменился ли цвет трех зеленоватых гигантов, к которым мы приблизились на полпарсека.

Я собрал экипаж и спросил:

— Есть у нас художник?

Мне нужен был очень хороший художник, желательно талантливый.

Я объяснил, чего хочу, и в экипаже мгновенно нашлись шесть талантливых художников — все, исключая меня. Если бы мне понадобились талантливые композиторы, нашлись бы и они: таланты возникали при одном упоминании имени Царевского.

Я подозреваю, что на «Диогене» все думали о памятнике, но мысль пришла ко мне, и экипаж бросился претворять ее со всем пылом, на какой был способен, если учесть загруженность штатными и нештатными программами. Мы едва успели сделать все к сроку, и, когда «Диоген» стартовал к Солнцу, мы оставили в центре облака один из бортовых челноков, нашпигованный аппаратурой вовсе не астрофизического свойства. Не знаю, как художники, но конструкторы у меня на борту были талантливые, и здесь влияние КБ Царевского было не косвенным, а вполне реальным.

Когда мы вернулись домой, срок конкурса еще не истек, и я от имени экипажа представил проект. Должны пройти двести лет, чтобы свет от молекулярного облака, где мы провели полгода, достиг Земли. Через двести лет все увидят то, чему мы отдали месяцы труда. Мы показали фильм, который заснялся перед тем, как «Диоген» вошел в сверхсвет.

Облако на стереоэкране казалось перистым и почти прозрачным. Звезды просвечивали сквозь него, как сквозь неплотный тюлевый занавес. Все было неподвижно в кадре, как и должно быть: нужно ждать миллионы лет, чтобы заметить изменения в мире, где сроки жизни — почти вечность. Так и должно быть…

Что это? Яркая точка возникла на сероватом фоне облака. Еще одна.

И еще. Точки слились, это уже не точки, это линия, она бежит по облаку, забирая вглубь и выскальзывая на поверхность, создавая объемное изображение. Шли часы, и в хаосе линий проявилось лицо. Высокий лоб, острые скулы, тяжелые надбровные дуги, четкая линия рта с опущенными углами. Генеральный директор системы «Глубина» Станислав Петрович Царевский смотрел из космической дали. Три световых месяца, больше миллиарда мегаметров — такой величины было облако, такой же величины был и рисунок. Три месяца нужно было свету, чтобы очертить нужные контуры, но рисунок проявился как на фотопластинке весь, сразу, и в этом заключалась главная, но, впрочем, чисто инженерная трудность.

Задача была не так уж сложна, когда знаешь до тонкостей структуру облака. Нужно только наладить инжектор с программированным сканированием. А вот как удалось сделать сам рисунок, пришлось объяснять.

Голограмма. Когда я произнес это слово в клубе «Диогена», меня поняли сразу. Ведь облако, которое мы исследовали, состояло из возбужденных молекул. Свет трех зеленых гигантов нагнетал в облако энергию, молекулы эту энергию поглощали, но сами излучать не спешили — чтобы молекула самопроизвольно отдала энергию, должны пройти тысячелетия, если нет какого-нибудь внешнего толчка, вызывающего световую лавину.

Нужно было заставить облако излучать, и излучать так, как нужно нам.

Для решения первой задачи достаточно корабельного лазера, работающего на частоте поглощения молекулы гидроксила. Для решения второй задачи мы поставили программное устройство.

Что такое луч корабельного лазера для облака, масса которого побольше, чем масса Солнца? Ничто, конечно, но ведь и облако — тоже лазер. Оно само усилило те слабые сигналы, которые наш челнок добрых три месяца посылал по нужным направлениям. Сигнал становился все сильнее, и когда выходил из облака, сила его была огромна, даже на противоположном крае Галактики можно было разглядеть лицо Царевского.

Но только, если смотреть со стороны Солнечной системы. С любой другой стороны не было видно ничего, ведь наш лазер, как и положено, давал строго направленное излучение. Но все, кто находился на линии, соединявшей облако с Землей, могли видеть, видят и будут видеть, пока цел наш челнок и пока светят зеленые гиганты, огромный портрет СП. Более того, через двести лет, когда луч дойдет до Земли, все увидят, как шевелятся губы Царевского, как ветер развевает его волосы, и СП оживает, и взгляд его будет устремлен на тех, кто станет смотреть на него. Не на людей — нет, на тех, других, кто, кроме людей, возможно, населяет космос.

В этом и было истинное назначение памятника, его смысл, иначе не стоило трудиться. Нет разницы — монумент размером с гору, с планету или со звезду. Но есть смысл, если это одновременно сигнал, призыв ко всем, кто населяет Галактику, — смотрите, вот мы, ищите нас вдоль луча, по которому идет сигнал — ищите нас, вот мы какие!

Первую премию нам присудили, но получили мы ее три года спустя, когда «Диоген» вернулся на Землю, облетев несколько ближайших к Солнцу молекулярных облаков и установив в каждом надежно запрограммированный излучатель. На фоне далеких звезд, на фоне искристой галактической черноты проявлялись голограммы. Каждая из них была посланием цивилизациям, населяющим космос. И каждая была памятником Царевскому.

Надежным и вечным.

Борис Зотов Происшествие на Невском (Научно-фантастическая повесть)

Юрий Леднев, Генрих Окуневич Шедевр науки, или Монстр по имени Корко

Бланк проснулся от грохота. Соскочив с дивана, он подбежал к окну. В стекла ударной волной бился стрекочущий рокот вертолета. Снаружи мелькнула большая тень Корко. В тот же момент, один за другим, хлопнули три сухих выстрела.

Одеваясь на ходу, Бланк выскочил на лестничную площадку. Пока вызванный им лифт поднялся на стотридцатый этаж и опустился на первый, прошло несколько самых томительных в его жизни секунд.

Выбежав на улицу, он сразу же увидел, распластанное тело. Полицейский вертолет с обвисшими лопастями стоял рядом. Бланк кинулся к Корко и прильнул к его холмистому боку: сердцебиение не ощущалось. Но, видимо, почуяв Бланка, монстр приподнял свою лохматую голову и последний раз глянул на ученого. В этом взгляде были и укор, и предсмертная тоска, и прощание. Они отозвались в душе Бланка чувством непоправимой вины.

— Отойдите от зверя, — властно потребовал полицейский и потянул Бланка за локоть. — Посторонним сюда нельзя!

— А он не посторонний, — сказал кто-то из толпы. Другой с ехидством добавил:

— Он, так сказать, его родитель.

Бланк уходил от ужасного места, закрывая ладонями глаза, полные слез.

После вступительных формальностей суд приступил к разбору дела.

СУДЬЯ. Суд начинает допрос свидетелей и потерпевших, которые подали иски на возмещение убытков, причиненных им фирмой «Саймон и сыновья». Первый вопрос задается потерпевшему мсье Карпо. Мсье Карпо, что вы можете рассказать суду о случившемся?

КАРПО. Это было три дня назад. Мы с женой Дианой на только что купленном автомобиле — учтите: машина дорогая, покрыта белой радиолокационной краской — поехали прокатиться. Только мы выбрались на шоссе, поставили машину на автоуправление, только Диана прижалась ко мне, как на капот сел этот зверюга и заглянул в машину через стекло. Диана с перепугу потеряла сознание. Поверьте, ужаснее той морды я в жизни не видел!

БЛАНК. Корко совсем не страшен! Вам показалось…

СУДЬЯ. Мистер Бланк, прошу вас не перебивать. Продолжайте, мсье Карпо.

КАРПО. Я отвез жену в больницу, сообщил в полицию о происшествии, потом отдал машину в ремонт. Прошу возместить мне убытки… за порчу радиолокационного покрытия и за психическую травму жены. Все!

СУДЬЯ. Вопрос ко второму владельцу машины, мистеру Блоху. Что произошло с вами в тот день на шоссе?

БЛОХ. Мы с Сузи отправились на моей машине за город…

СУДЬЯ. А где ваша Сузи? Она здесь?

БЛОХ. М-мм… Сузи не моя. У нее есть муж. По этой причине Сузи не может присутствовать на суде. Вы понимаете, господин судья?

СУДЬЯ. Понимаю. Продолжайте.

БЛОХ. Итак, едем. Сузи, крошка, смеется от удовольствия! Вдруг видим: летит на нас это чудовище! Сузи от страха выпустила руль, и о дорожную загородку у машины ободрало весь бок. Учтите: радиолокационная краска очень дорогая! Я требую уплатить за ремонт машины и за риск. Ведь мы могли вместе с крошкой Сузи погибнуть!

СУДЬЯ. Почему же ваша машина врезалась в загородку? Разве робот-шофер был неисправен?

БЛОХ. Дело в том, суд должен принять во внимание… Ну, словом, Сузи — такая баловница! Отключила автомат и своими нежными ручками стала… управлять… автомобилем. Если бы вы слышали, господин судья, как она смеялась тогда, моя киска!

СУДЬЯ. По-моему, тут ничего смешного нет, мистер Блох. Вы действительно могли погибнуть. Разве можно доверять руль женщине?

БЛОХ. Вот я и говорю: мы с Сузи могли запросто погибнуть из-за проклятого монстра! Я требую оплатить иск!.. За покушение на наш); жизнь и еще за белую радиолокационную краску, которой придется заново покрывать машину.

БЛАНК. У меня тоже белая машина с радиолокационным покрытием.

СУДЬЯ. Ничего удивительного! Сейчас все хотят иметь такую машину. Это безопасно и модно. Так, не будем отвлекаться от сути!..

БЛАНК. Корко был шедевром биоинженерной науки. Зря его убили!

СУДЬЯ. Суд это выяснит, мистер Бланк. Представитель полиции, почему вы решили уничтожить монстра?

КОМИССАР ПОЛИЦИИ. Я, комиссар полиции, лично руководил операцией. Все выполнено безупречно! Извольте не беспокоиться, господин судья!

СУДЬЯ. И все-таки… Расскажите подробнее.

КОМИССАР. Нам сообщили, что на трассе с интенсивным движением какое-то чудовище давит машины и калечит людей. Необходимо было принять меры. Я лично связался с прокурором по экстренным общественным ситуациям, и он дал мне санкцию на немедленное уничтожение возмутителя спокойствия. Мы обнаружили его в тот момент, когда он кружил над городом, выискивая очередную жертву…

БЛАНК. Вы его убили над моим домом!

КОМИССАР. В суд представлен и наш иск на покрытие расходов по ликвидации монстра и доставку трупа его в крематорий.

СУДЬЯ. Суд учтет это. Теперь вопрос к сторожу фирмы «Саймон и сыновья» синьору Базилио.

БАЗИЛИО. Я здесь, ваша милость!

СУДЬЯ. Синьор Базилио, вы работаете сторожем на ферме у мистера Саймона и были назначены, э… согласились за дополнительную плату ухаживать за монстром по кличке Корко?

БАЗИЛИО. Совершенно верно, ваша милость! Только за дополнительную! Так бы я ни за что не согласился!

СУДЬЯ. В вашем иске не все понятно. Почерк — хуже не бывает. Что вам практически сделал монстр?

БАЗИЛИО. Сейчас я расскажу все по порядку, ваша милость. Значит, когда привезли к нам на ферму это проклятое чудовище, он мне сразу не понравился.

СУДЬЯ. Почему же?

БАЗИЛИО. Он был страшным, ужасным зверем! Жутко некрасив! Уродина!

БЛАНК. Неправда! Корко был прекрасен! Красота — относительное понятие…

СУДЬЯ. Мистер Бланк, я прошу вас не мешать суду! Продолжайте, синьор Базилио. БАЗИЛИО. Столько я от него натерпелся, ваша милость, что и не расскажешь. От одного его взгляда можно было умереть, ей-богу! Он и глядел-то на всех: как бы сожрать кого, проглотить с потрохами…

БЛАНК. Корко — травоядное животное. Он был добрым и кротким.

СУДЬЯ. Мистер Бланк, я еще раз предупреждаю вас! Кстати, почему монстра назвали Корко?

БЛАНК. Корко — это его генетический шифр: «кор» — «корова», «к» — «курица», «о» — «овца». Отсюда — молоко, яйца, шерсть.

СУДЬЯ. Понятно. Продолжайте, Базилио.

БАЗИЛИО. Когда я ткнул его вилкой…

СУДЬЯ. Чем?!

БАЗИЛИО. Вилка — это такой длинный железный прут, острый. Я его сам сделал.

СУДЬЯ. Для чего?

БАЗИЛИО. Чтобы управлять этим проклятым монстром. Так вот, тыкаю я ему вилкой в бок…

СУДЬЯ. С какой целью?

БАЗИЛИО. Чтобы он скорее снес третье яйцо. Я очень торопился, меня ждал дома приятель, мы с ним собрались посидеть за бутылочкой, а этот проклятый зверина снес два яйца, а третье — не хочет…

БЛАНК. Он не мог нести яйца подряд, одно за другим, это противоестественно!

СУДЬЯ. Мистер Бланк!.. Продолжайте, синьор Базилио.

БАЗИЛИО. Значит, тыкаю я ему вилкой в нос…

СУДЬЯ. В бок, вы хотите сказать?

БАЗИЛИО. В бок я уже тыкал. Теперь — в нос. Да. Тычу ему в нос и кричу: «А ну, тварь ты несчастная, неси скорее яйцо! А то заколю насмерть!» А он только ворчит что-то да отворачивается. Я изловчился — и ему прямо в глаз!

БЛАНК. Это же бесчеловечно!

СУДЬЯ. Пожалуйста, мистер Бланк, помолчите! Нам надо установить истину. Давайте короче, синьор сторож!

БАЗИЛИО. А он все равно не слушается. Такая уж он упрямая скотина, ваша милость. Ну, я тогда шибко рассердился. Вбегаю к нему в клетку и давай его лупить по башке этим железным прутом… вилкой, значит…

БЛАНК. Господи…

БАЗИЛИО. А он как заревет. Потом выскочил из клетки и полетел! Чуть не задел меня своим крылом и когтистой лапой. Я так испугался, ваша милость, когда увидел, что к клетке бежит мистер Саймон! Я сразу лег на землю и притворился мертвым. Лежу, а сам думаю: неужели меня уволит мистер Саймон? Но, слава богу, пронесло! Вот я и требую от этих научных господ: пусть они мне заплатят, как положено, за мой моральный испуг и еще за травму души! Верно я излагаю иск, ваша милость?

СУДЬЯ. Хватит. Садитесь. Теперь вопрос к мистеру Саймону, владельцу фирмы «Саймон и сыновья». По вашему заказу институт сельскохозяйственной генетики изготовил и продал вам монстра по кличке Корко?

САЙМОН. Да, я купил у них этого монстра.

СУДЬЯ. Значит, вы являетесь его хозяином и обязаны нести полную ответственность за все его действия. Суд считает: вы обязаны оплатить по искам потерпевших от монстра.

ЗАЩИТНИК САЙМОНА. Простите, господин судья, но фирма отказывается от уплаты.

СУДЬЯ. Почему? Если фирма купила монстра, значит, она стала его хозяином и должна отвечать за него по всем юридическим законам.

ЗАЩИТНИК САЙМОНА. Потому что монстр, заказанный фирмой, был изготовлен институтом с большими отступлениями от программы, обусловленной контрактом. Мало того, фирма сама является потерпевшей и вносит иск на уплату ей за убытки, связанные с приобретением и содержанием монстра, а также с издержками, понесенными фирмой в связи с побегом монстра.

СУДЬЯ (удивленно). Вот как! А кто же, по-вашему, должен платить по искам за ремонт крыши дома, покраску машин, лечение пострадавшей женщины, потерпевшему… гм… сторожу, полиции за ликвидацию монстра и его транспортировку, суду за издержки? Да еще и вам? Кто?

ЗАЩИТНИК САЙМОНА. Естественно, тот, кто произвел на свет монстра с нарушениями программы, оговоренной контрактом между фирмой и институтом сельскохозяйственной генетики.

СУДЬЯ. Вопрос к директору института, доктору Сану. Доктор, вы принимали заказ от фирмы?

ДОКТОР САН. Да! И передал его в лабораторию мистера Бланка для выполнения по программе, обусловленной контрактом.

СУДЬЯ. Мистер Бланк, расскажите, как вы выполняли заказ фирмы?

БЛАНК. Директор института доктор Сан пришел в лабораторию и сказал мне: «Необходимо срочно изготовить по заказу такое домашнее животное, чтобы от него можно было получать в сутки не менее сорока литров молока, трех яиц по восемьсот граммов каждое и тонкой шерсти не менее килограмма».

СУДЬЯ. Доктор Сан, вы подтверждаете это?

ДОКТОР САН. Да. Институт получил именно такой заказ.

СУДЬЯ. Мистер Саймон, это действительно так?

САЙМОН. Да, нам требовалось такое домашнее животное, чтобы оно давало молоко, яйца, шерсть и занимало на ферме мало места.

СУДЬЯ. И вас удовлетворяло животное, изготовленное для вас институтом?

САЙМОН. Еще как! Он один заменял отару овец, выводок птиц и двух коров, а занимал довольно маленькую клетку. Питался разными отходами, как мусорная машина…

СУДЬЯ. Как он вел себя на ферме?

САЙМОН. Его не слышно было. Стоит у себя в клетке и жует.

СУДЬЯ. Вот видите, вы удачно приобрели себе это полезное животное, а теперь хотите от него отказаться, от своей собственности.

ЗАЩИТНИК САЙМОНА. Я протестую! Согласно статье номер 22 999 закона о покупках, всякая приобретенная вещь имеет гарантию не менее года. Если в течение гарантированного срока выявятся дефекты, неприемлемые для хозяина вещи, то покупка аннулируется, деньги возвращаются.

ЗАЩИТНИК БЛАНКА. Монстр выполнен по заказу и к закону о покупках не подходит. Статья закона о выполнении контрактов гласит: заказ по контракту считается выполненным, если все статьи контракта исполнены точно и в срок.

ЗАЩИТНИК САЙМОНА. Да. Но шесть нарушений программы, которые выявились потом, не были оговорены контрактом!

СУДЬЯ. Конкретно? Перечислите!

ЗАЩИТНИК САЙМОНА. Контрактом не было обусловлено, чтобы монстр летал — раз, нападал на обслуживающий персонал — два, сбегал от хозяина — три, давил автомобили — четыре, пугал людей — пять, проламывал крыши — шесть.

СУДЬЯ. Ученый Бланк, почему при исполнении вами заказа были допущены перечисленные аномалии?

БЛАНК. Это было неизбежно.

СУДЬЯ. Почему?

БЛАНК. Любой школьник из учебника по генной инженерии знает, что вывести исключительно чистую биологическую особь по строго ограниченным параметрам невозможно из-за нестабильности генома, являющегося совокупностью генов заданного организма. Животное — это вам не заводная игрушка! Определенные сегменты ДНК микрируют по спирали. Поэтому и неизбежны различные мутации. Это — первый закон генной инженерии.

СУДЬЯ. Вы хотите сказать, что не предполагали, какие будут отклонения от программы?

БЛАНК. Их предугадать невозможно.

СУДЬЯ. Но ученый обязан предвидеть! На то он и ученый!

БЛАНК. Только наивные полагают, что ученые могут все предусмотреть! К каждому научному открытию ведет неизведанный путь.

БАЗИЛИО. Ваша милость, мне бы поскорее денежки получить. А то тяжко слушать ваши ученые речи. В голове каша от них.

СУДЬЯ. Да, мы немного отвлеклись от главного. Так… за поведение монстра наука ответственности не несет. У нее, как говорится, презумпция невиновности. Фирма, которая купила монстра у института, отказывается признать его своей собственностью. Она нашла шесть нарушений контракта. А сам монстр уничтожен…

КОМИССАР ПОЛИЦИИ. Как опасный для общества зверь…

БЛАНК. Неправда! Корко не был опасен для общества. Корко искал меня. Я ездил на белой машине с радиолокационным покрытием. Поэтому он и садился на белые машины. Конечно, жаль, что он нашел меня слишком поздно. Полиция же явно поспешила.

СУДЬЯ. Версия интересная…

БЛАНК. Корко искал меня — это факт!

ЗАЩИТНИК САЙМОНА. Я хочу обратить внимание суда на очень важную деталь: побег монстра, по всей вероятности, был запрограммирован. Мистер Бланк сам сейчас утверждал, что монстр искал его.

БЛАНК. Он искал защиты. — Корко бежал от жестокого с ним обращения. Он спасался от изувера-сторожа Базилио, который оказался хуже всякого зверя. Корко привык у нас в лаборатории к ласковому обращению и не выдержал побоев. Инстинкт повел его в такой ситуации ко мне.

СУДЬЯ. Это ясно. Но неясно другое — кто будет платить потерпевшим? Кто?

Молчание.

Мистер Саймон, вы отказываетесь признать себя владельцем монстра по кличке Корко?

САЙМОН. Отказываюсь. И требую возмещения убытков, понесенных фирмой.

СУДЬЯ. Доктор Сан, вы отказываетесь признать свой институт хозяином монстра?

ДОКТОР САН. Естественно! Институт продал монстра фирме «Саймон и сыновья», у нас есть акт о продаже.

СУДЬЯ. Странная получается картина! Совершено нарушение юридических законов. Есть потерпевшие. А виновных не найдешь! Кто-то из вас, господа, должен взять на себя ответственность за поступки монстра. Или разделить эту ответственность?

БЛАНК. Я сознательно признаю свою вину за действия Корко. «Мы в ответе за тех, кого приручили», — это сказал добрый человек еще в двадцатом веке.

СУДЬЯ. Мистер Бланк, вы берете на себя оплату исков и расходы по суду?

БЛАНК. Да.

СУДЬЯ. Суд окончен. Все свободны.

К Бланку подходит возмущенный доктор Сан.

ДОКТОР САН. Мистер Бланк, я возмущен вашим поступком! Ваше заявление об ответственности ученого за свой труд абсурдно! По законам общественной морали я, как руководитель научного учреждения, не имею права держать в штате сотрудника, которому суд вынес обвинение. Это порочит честь и репутацию института. Вы уволены!

Доктор Сан уходит. К Бланку подходит сияющий Саймон.

САЙМОН. Мистер Бланк, что я услышал! Вас уволили из института. Это прекрасно! Не отчаивайтесь, мистер Бланк! Моя фирма снимает свой иск и готова оплатить за вас все расходы по делу монстра. Да, да! Но с одним условием: вы переходите работать в мою фирму. Я построю для вас научную лабораторию, которая будет лучшей в мире! На торговле монстрами мы заработаем с вами огромные деньги! Мистер Бланк, соглашайтесь?! Вот вам бланк контракта. Скорее заполните его и подпишите! Я согласен на любые условия!

Бланк молчит. К нему подходит Базилио.

БАЗИЛИО. Мистер Бланк, мне надо скорее получить с вас. Суд решил.

БЛАНК (словно очнувшись). Мистер Саймон, я соглашусь работать у вас при условии, если вы уберете к чертям собачьим этого дебила, эту жуткую скотину Базилио!

САЙМОН. Я согласен, мистер Бланк! Синьор Базилио, вы уволены! Идите в контору и получите пособие в связи с увольнением. Да заодно и по вашему иску к мистеру Бланку! Мистер Бланк, если вы захотите, я сам буду ухаживать за монстрами! Подпишите контракт, мистер Бланк!

Иван Козлов Конокрад из параллельного

— …Нет, Вольдемар, мне, пожалуй, уже хватит, не наливай. Так вот, понимаешь, тот мир, который мы называем параллельным, — он не совсем параллельный, он соприкасается с нашим. В принципе это наш же мир, только чуть смещенный в пространстве и времени. Вот верующие видения видят — это ведь оттуда видения. Или НЛО, или барабашки разные, привидения. Все — есть, и не надо над этим смеяться.

— Я не смеюсь, — сказал Вольдемар, гоняя вилкой горошину по тарелке. — Я просто не верую. Ни в бога, ни в инопланетян, ни в твой параллельный мир. Ну где он, покажи мне его!

— Мы для этого сюда и пришли. Через двадцать минут мы выйдем к реке…

Вольдемар вскинул руку с часами к глазам, стал пьяненько таращиться на стрелки, соображая, видимо, где — часовая, где — минутная. Наконец сообразил:

— Нет, еще двадцать две минуты. — Щелкнул пальцами над головой: — Человек!

Официант не спеша, гордо и независимо подходит к нам.

— Человек, повтори. Коньячку два по сто пятьдесят, ну и там, сам знаешь что.

— «Белой лошади» уже нет. Могу предложить…

Вольдемар не дает ему договорить, достает из кармана рубашки деньги, не считая, роняет их веером над столом. Деньги не успевают осесть на скатерть, исчезают под взмахом салфетки официанта. Он теперь не говорит, а воркует:

— «Де воляй», беф-брезе, консоме с профитролями?

— Давай, милый, давай. А еще — на десерт бы чего-нибудь попикантней. Ну там, Машу, Глашу, а?

— Позвоним, подъедут. Хорошие девочки, но цену себе знают.

— Сторгуемся, — Вольдемар откидывается на спинку стула и улыбается, на этот раз мне: — Вот ведь как! Волшебную ночь обещал мне ты, а получается, что я ее создаю. Ты спрашивал, могу ли я ездить на коне, а коня, то бишь, «Белую лошадь», добыл опять-таки я. Ты что-то там о молодой цыганочке говорил, а я тебе на выбор: хочешь, черненькую, хочешь, беленькую…

Мы сидим в ночном ресторанчике, расположенном за городом, на самом берегу реки. Когда стихает озверевший оркестр и перестают дробить пол танцующие, слышно, как бьет в берег вода. И еще: если очень-очень прислушаться, можно различить удары копыта о гальку. Это Смоль ждет меня.

Официант заставляет закусками стол, Вольдемар сразу же тянется к коньяку и недовольно морщится, услышав мое: «Пора!»

— Куда пора? Еще две… полторы минуты. И потом, неудобно же: приедут дамы, а нас нет. Постой, куда ты? Врешь, ты ведь первым хочешь девочек встретить. Ну черт с тобой, выбирай первым, не возражаю…

Летняя ночь легкая, как вино. Я шагаю вдоль речки по мокрому песку. На песчаной косе, уходящей далеко в воду, меня ждет Всадник.

— Ты почему один? — спрашивает он.

— Я ошибся в друге. Но хватит об этом. Наверное, надо быстрее садиться в седла? Мы ведь рядом с рестораном.

— У тебя сильна инерция страха, — улыбается Всадник. — Нас и здесь никто не увидит. А если бы и увидели, какое тебе дело до этого?!

Я сажусь в седло. Бес вселяется в коня, он нетерпеливо перебирает копытами, косит глазом: мол, не пора ли? Порыв ветра срывает с неба звезду, та падает в воду.

Пора.

Я вонзаю шпоры в бока Смоля, и он мчится по степи. Рядом — Всадник. Третий конь, без седока, растворяется в ночи.

Ветер настраивает листву на дубах, как скрипач струны, потому перелесок заполнен музыкой. Откуда такой ветер? Ведь ночью и ветра засыпают.

— Ветер странствий, — услышал мой немой вопрос Всадник. Он едет рядом, стремя в стремя. Луна освещает его лицо. Оно мне знакомо: запавшие глаза, нос с горбинкой, смазанная линия губ. Незнаком лишь шрам на левой щеке, грубый, как корявая чешуя сосновой коры.

— Откуда у вас этот шрам?

— Разве не помнишь? — спрашивает Всадник, и мне на миг становится тревожно. Но это чувство проходит, как только наши лошади поворачивают на чуть заметную лесную тропу. Мы мчимся по ней, ветви царапают лица, хватают за плечи. Вслед хохочет филин, загораются лунной краской деревья.

Мне хорошо. Мне так хорошо, что хочется плакать.

— Это уже параллельный? — кричу я.

Всадник вместо ответа говорит:

— Теперь тебе направо, я буду ждать здесь.

Смоль замирает неожиданно, я едва не вылетаю из седла. Поляна, костер, кибитка, обшитая разноцветными лоскутками. У огня сидит старая цыганка, ворочает угли. Я спрыгиваю на землю и становлюсь напротив нее:

— Заговори меня от беды и пули.

— Ты приходишь сюда второй раз, — не поднимая головы, говорит она. — Кем ты хочешь стать в нашей жизни теперь?

— Как и прежде, конокрадом.

— Зачем тебе это, крестовый? Коней уже давно никто не покупает.

— Мне не нужны деньги, я хочу испытать себя. Только пройдя испытание, я смогу понять ваш мир.

— Хорошо, — говорит старуха. — Иди вдоль ручья и встретишь мою дочь, Азу. Она заговорит тебя от беды и пули. Но передай ей, пусть оставит уязвимой твою правую руку.

— Зачем?

— Так надо, крестовый. За все платить надо. И потом, не так страшно потерять руку, как веру. Если ты опять забудешь мои слова, у тебя останется всего одна попытка вернуться в этот мир. Всего одна.

У Азы черные огромные глаза и холодные ладошки. Она гладит меня по левой щеке, будто хочет найти там что-то.

— Ты опять пришел к нам? Хочешь узнать, о чем шепчет трава и почем фунт лиха? Желаю тебе непогод.

— Чего ты еще пожелаешь, Аза?

— Чтобы ты все-таки стал конокрадом.

— Я украду лучший табун, что есть в этих местах, и приведу его тебе. Приведу, чего бы это ни стоило.

— Даже руки?

— Чуть не забыл. Мать велела тебе передать…

— Знаю, знаю. Хорошо, что ты вспомнил. Не так страшно потерять руку, как веру.

— Не говори со мной загадками. При чем здесь вера?

— Я отвечу, но сначала ответь ты: зачем приходишь в наш мир?

— Я устал жить в своем. Я хочу мчаться на лошади, я хочу дорог и костров.

— А если лошадь споткнется, дорога пропадет, костер обожжет?

— Пусть лучше так!

— Прошлый раз ты говорил эти же слова, — грустно замечает она. — Но когда пуля должна была обжечь твою щеку…

— Я не помню этого.

— Ты не хочешь этого помнить. Ты видел сегодня твоего двойника, Всадника? Рана досталась ему. Помни: свой долг нельзя оплачивать чужими деньгами. Так велика ли плата — рука за веру?

Вместе с Всадником ужами скользим по высокой траве. Мое тело никогда еще не было таким сильным, каждая мышца дрожит от возбуждения, кипит застоявшаяся кровь. Я, наверное, рожден для этого мира, рожден конокрадом…

— Держись правее, — шепчет Всадник. — Там лучшие скакуны табуна. Путы режь так, чтоб не поранить им ноги. Держи кинжал.

Я у копыт рослого белого коня. Он по-звериному скалит зубы, и дрожь охватывает его от копыт до холки. Тихо ты, дуралей, не надо бояться меня, я конокрад, твой друг. Я сниму тебе путы, и ты станешь таким же свободным, как и я. Мы будем с тобой выдумывай, тропы, и Аза вплетет в твою гриву траву, которая убережет тебя от беды и пули.

Беги, расчесывай гриву гребенкой сосны…

— Нас заметили, — кричит Всадник, прыгая в седло своего коня. Спасайся, иначе… иначе…

Смоль рядом. Через мгновение я уже скачу. Поют вокруг пули. Они не страшны мне. Скоро меня и ветру не догнать!

Но петля обвивается вокруг тела и сбрасывает меня с седла. От падения я совсем не чувствую боли. Но слышу, как вскрикивает Всадник.

— Кто ты и откуда?

Что им ответить? Все, как было?

Значит, так. Черт меня дернул в слезливый пакостный день поехать в лес, заплутать там в трех соснах и, как я это довольно часто делал в последнее время, начать проклинать судьбу, никчемную и путаную свою жизнь. Жизнь, скупую на события, сонную, тягучую, в которой вчера равно завтра, и нет просвета для взгляда и мысли… Наверное, я все это говорил слишком громко, потому что человек, вдруг возникший в мокром сером тумане впереди, направился прямо ко мне и, остановившись не напротив, а сбоку, — я было хотел повернуться к нему, но он неправдоподобно быстро, как на киноэкране, ускользнул в сторону и опять замер на линии плеч, — сказал: «Если хочешь… Я жду тебя завтра у реки». Так я получил три попытки для того, чтобы изменить жизнь. В первый раз мне не повезло: мы не успели освободить табун, нас заметили. Мы уходили в степь, и рой пуль жужжал за спиной. Тогда у меня уязвимой была лишь щека, и я почувствовал, что пуля обязательно вопьется в нее, и закричал, и… Но теперь я не повторю ошибки, я не боюсь пули.

— Кто ты и откуда?

— Это так важно для вас? — смеюсь, глядя на них.

Они все на одно лицо. Они поразительно похожи на Всадника, разве что сонливей глаза. Скорее всего и они мои двойники, и они — это я, только в иной ипостаси.

— Важно, — слышу тусклые суровые голоса.

— Я не желаю отвечать, я не боюсь вашего наказания! И теперь вы уже не удержите меня от полной свободы! Будете меня вешать или расстреливать? Веревка порвется, а пуля не пробьет сердца.

— Мы поступим по-другому, как вору, отрубим тебе правую руку.

Пот бисером выступил на лбу:

— Не-е-ет!

— Да перестань ты кричать!

Открываю глаза. Яркие огни ресторана, река в двух шагах. Надо мной Вольдемар.

— Ты чего это после одной рюмки отключился? Валяешься на песке.

Еле нашел тебя. Слаб ты, братец, слаб.

— Я не пьян, я не спал, я… Ты никого тут больше не видел?

— Чувствую, опять сказки мне готов рассказывать, да? Ну и чудак! Оставь это на потом, а сейчас к столику пойдем, нас уже ждут. Знаешь, официант не надул: девочки что надо! Берешь себе черненькую, она, мне кажется, на цыганку твою похожа, о которой ты мне голову морочил.

Мы идем к ресторану. Здесь, вдали от города, кажется, что это светящийся сказочный дворец. Отблески электрического огня разносятся далеко от здания и освещают песчаную косу, уходящую далеко в реку.

— Смотри, — говорит Вольдемар. — Смотри, что это за чудак с лошадью стоит? Вон, на косе? Однорукий, щека разорвана… Чего он на нас пялится, чего ему надо?

Знаю: теперь у меня осталась третья, последняя попытка. Мне невыносимо трудно поднять голову и посмотреть на Всадника.

Бангуолис Балашявичюс Лояльный гражданин (Научно-фантастический рассказ)[11]

И в тот день после обеда Рате, подтягиваемая ликующим Урсом, вышла на прогулку. А когда она вернулась, робот-прислуга вручил ей толстый конверт. Рате вскрыла послание, вытащила толстую пластиковую карточку и, едва глянув на текст, плюхнулась на стул.

Тетрас Джонтис, директор станции акклиматизации водорослей Дейнеры, после обеда вернулся (на работу, насвистывая популярную песенку «Не уходи, моя милашка…». Ресторан «Дейнера» славился прекрасной кухней и безупречным обслуживанием (и клиенты, и кельнеры — только мужчины). Кроме того, сегодня Джонтис наконец-то встретился с одним нужным человеком из Центрального Координационного Управления…

Наша конституция утверждает, что положение любого человека в обществе — его повышение или понижение в должности, если употреблять это бранное слово — карьера, — зависит только от деловых качеств и способностей конкретного лица. Это величайшее достижение цивилизации Кванки: электронный мозг Координационной службы знает о каждом ее жителе все и каждому воздает по заслугам.

Тетрас Джонтис считался лояльным гражданином, однако наивным его никто не называл. Тетрас уважал электронный мозг, но не верил, что и здесь нельзя прибегнуть к помощи друзей или добрых знакомых. Да, о деловых качествах человека судит электронный мозг. Говорят, он беспристрастен, правдив, неподкупен и так далее — как любая хорошо отлаженная машина. Однако кто обслуживает все оборудование, кто вводит в электронный мозг данные о том или другом гражданине, о его работе и личной жизни? Люди! А ведь любого из нас можно охарактеризовать и чуть лучше, и чуть хуже, можно некоторые заслуги забыть или посчитать их недостойными внимания, а некоторые грешки — вспомнить…

Вот и Бладас Дианас, человек, с которым сегодня обедал Джонтис, работал техником при электронном мозге. Встретились они совершенно случайно, хотя следует заметить, что Джонтис не просто так целый месяц ходил только в «Дейнеру». Он знал привычку техника каждый день обедать в другом ресторане и верно рассчитал, что рано или поздно тот заглянет и сюда. И наконец-то Джонтису повезло, как везет каждому, кто упорно идет к своей цели. Непринужденная беседа, хорошие манеры — кажется, техник остался доволен встречей. Между вторым и десертом Тетрас разузнал, где Бладас Дианас собирается обедать в ближайшие дни. Завтра и послезавтра — пока еще нет, торопиться не следует, а вот потом Джонтис случайно заглянет в «Бому». Пообедать… Одна встреча, вторая, третья. Через месяц можно будет техника и домой пригласить.

Вот тогда-то, в домашней обстановочке, Тетрас и поговорит о своей карьере — как бы между прочим. Засиделся он в кресле директора этих вонючих водорослей, хочется, как говорится, расти: есть теплые места, которые теперь занимают люди, нисколько не умнее и не деловитее его, Тетраса Джонтиса. Они только поизворотливее…

Тетрас вернулся в свой кабинет, но за письменный стол не торопился.

Он никогда не перерабатывался, кроме того, знал, что медики рекомендуют после обеда хотя бы с полчасика погулять. Вот Тетрас и вышагивал — от стены к окну и обратно, ходил неторопливо, солидно, заложив руки за спину, с гордо поднятой головой. Начальнику нельзя расслабляться, неважно, видят тебя подчиненные или нет; привычка — вторая натура, поэтому следует всегда вести себя так, как подобает человеку твоего положения.

Спокойную прогулку Тетраса прервал щелчок правительственной линии. На столе появился толстый конверт, и Тетрас рысцой потрусил к нему. Он вытащил из конверта голубую карточку, глянул на нее и застыл.

Потом, рукой придерживаясь за стол, не глядя нашел кресло.

Это было вежливое приглашение явиться в Центральное Координационное Управление.

Тетрас осторожно положил карточку на стол и приказал себе успокоиться. Пока что ничего плохого не случилось и скорее всего не случится. Плохие вести обычно сообщают письмом, на беседу не приглашают.

Зачем начальству портить себе нервы, наблюдая за отрицательными эмоциями распекаемого?… Нет, теперь, когда каждый житель Кванки обязан беречь здоровье, такого не бывает.

Тетрас опять взял в руки карточку. Теперь он уже успокоился и смог прочитать слова, напечатанные мелким шрифтом.

Он приглашен к Самому Начальнику Управления!

Это добрый знак. Его ждет повышение. Остается узнать — какое?

Вот когда Тетрас Джонтис от души пожалел, что не начал охотиться за техником Бладасом несколько раньше. Сегодня не пришлось бы волноваться.

До назначенного времени оставался целый час, однако Тетрас Джонтис поторопился ехать. Опаздывать в Центральное Координационное Управление не смеет никто.

В длинном коридоре Управления царствовала (воспользуемся метким штампом) кладбищенская тишина: то ли двери, белеющие по обе стороны коридора через каждые несколько метров, то ли чиновники сидели очень тихо; конечно, если теперь не обеденный перерыв; Тетрас Джонтис бывал в этом здании пять лет тому назад, когда его назначили директором станции, а ведь за это время все не раз перестраивалось.

Тетрас Джонтис ступал тихо, чтобы не нарушить благоговейную тишину. Дорогу он знал…

Кстати, и всем нам известно, что по традиции кабинет начальника следует искать в конце коридора. Шут его знает, почему так повелось: то ли чтобы подчиненные, сидящие поближе к входу, уберегли начальство от докучливых посетителей, то ли чтобы интересант, шагая по длинному коридору, успел проникнуться подобающим уважением к человеку, управляющему всем этим почтенным, сложным, а главное — очень нужным ему учреждением.

Открыв тяжелые двойные двери (тоже давняя традиция) и переступив через порог, Тетрас Джонтис оказался в просторной пустой комнате. Толстый ковер покрывал паркетный пол, по бокам, выстроенные по линеечке, стояли стулья, готовые принять целую армию посетителей, а на стене напротив дверей висел робот-секретарь. Едва лишь Тетрас переступил порог, как экран робота засветился и показалась улыбающаяся брюнетка.

Это был добрый знак: Тетрас знал, что в приемных больших начальников посетителей обычно встречают блондинки, и только для уважаемых интересантов подбираются картинки, соответствующие их индивидуальному вкусу.

— Почтенный Ванас Ливанас ждет вас, — мелодично прозвучало в приемной, хотя брюнетка на экране даже не открыла рта.

Странно, подумал Тетрас, в такой организации — и устаревшая модель, без синхронизации звука и изображения. Значит, начальство Управления выше таких мелочей.

Жизнь прекрасно вышколила Тетраса, научила, как где себя вести, поэтому его лицо никогда не выдавало подлинных мыслей своего хозяина, когда он общался с начальством. А изредка — и когда с подчиненными.

Щелкнул механизм, блокирующий дверь, и она распахнулась. Тетрас Джонтис вошел в кабинет начальника Центрального Координационного Управления.

Почтенный Ванас Ливанас встретил его стоя. Негигиеничная церемония рукопожатия была отменена лет пятьдесят тому назад, поэтому начальник только ласково кивнул и гостеприимно показал на кресло по другую сторону широкого стола.

— Пять лет безупречного руководства лабораторией акклиматизации водорослей Дейнеры, уважаемый Тетрас Джонтис? — осведомился Ванас Ливанас, глядя сквозь Тетраса на дисплей.

Электронный мозг Координационной службы фиксирует мельчайшие подробности жизни каждого человека, скажем, сколько калорий он употребляет или в срок ли рассчитывается с государством, оплачивая счета; что уж тут говорить о служебных делах. Поэтому Джонтис понял, что начальнику подтверждения не нужны, но все равно торопливо кивнул.

— Потом вы пять лет успешно руководили станцией акклиматизации водорослей Дейнеры. — Теперь уж Ванас Ливанас вонзил взгляд прямо в Джонтиса.

Тетрас снова поспешно кивнул, распрямляя плечи и выпячивая грудь: да, он честно трудился, успешно руководил, под его началом станция планомерно акклиматизировала, смертность водорослей доведена до минимума, качество повышено… Однако он достоин большего. Кажется, почтенный Ванас Ливанас понимает, что Тетрас Джонтис — деловой человек, что ему уже тесно на старом месте, водоросли для него — слишком мелкий объект. Тетрас Джонтис заслуживает чего-нибудь покрупнее…

— В нашем прекрасном городе много сообразительных, деловых людей, — словно читая мысли Тетраса, продолжил Ванас Ливанас. — Однако из тысяч кандидатов электронный мозг выбрал именно вас, уважаемый Тетрас Джонтис. Не спрашивайте меня, какие ваши личные качества перевесили чашу в вашу пользу: электронный мозг своих решений не комментирует. Важен сам факт: мозг выбрал вас на пост Координатора города.

Тетрас Джонтис мечтал стать директором научно-исследовательского института акклиматизации водорослей Дейнеры, иногда подумывал о месте директора какого-нибудь крупного магазина или даже (вершина всех мечтаний!) заведующего базой. Но, Координатором города! Человеком, которому подвластны и институты, и магазины, и даже базы! Тетрас вместе со всеми лояльными гражданами скорбел по поводу смерти Координатора города, знал о предстоящих выборах на вакантный пост, однако ему даже не снилось…

Надо сказать, что электронный мозг выбирает Координатора из числа всех постоянных жителей города. Здесь не имеет значения занимаемая должность кандидата, не требуется специальное образование. Главное и единственное, по сути дела, условие — чтобы до этого человек занимал руководящий пост. Если кандидат успешно руководил, скажем, баней, значит, он справится и с обязанностями Координатора. Остальное мелочи: кандидат должен быть вежливым, культурным, представительным на вид… но ведь все начальники такие.

Так что Джонтис оказался именно таким человеком.

— В нашей славной Кванке каждый гражданин занимает должность, соответствующую его способностям, — говорил Ванас Ливанас, провожая Тетраса до порога. — Я рад, что вы достойны поста Координатора. Верю, что на нем вы будете так же производительно и успешно работать на благо всех жителей города.

Тетрас Джонтис вышел из кабинета, забыв поблагодарить за хорошую новость. А может, он уже почувствовал себя Координатором города, человеком, которому благодарны все, а он сам никому и ни за что не должен?

К сожалению, случается, что Координатор бывает вынужден уйти со своего поста. Кто смещает его? Наверное, тот самый электронный мозг. Придется заняться им…

Коридор Управления и теперь был пуст, и лишь возле стеклянных, только с одной стороны прозрачных дверей тихо беседовали двое. Когда Тетрас приблизился к ним, они замолчали и посмотрели на Тетраса, как ему показалось, с сочувствием. Неужели эти простачки подумали, что Тетрас получил взбучку? Разве они не видели, как он счастлив?

На станцию акклиматизации водорослей Дейнеры Тетрас Джонтис возвращаться не стал, посчитав, что теперь куда важнее — обрадовать жену, а бумажки никуда не денутся, их можно будет и завтра передать…

Почему, завтра, почему передать? Координатор города такой ерундой заниматься не станет!

Домой Тетрас прямо-таки летел — и в прямом, и в переносном смысле: едва он вышел из Управления, как ему тут же любезно предложили легкий гравилет. А когда он вышел из машины у своего дома, — пилот вежливо осведомился, в котором часу завтра он должен прибыть за уважаемым Координатором.

Жена Тетраса сидела дома и ждала мужа. Так и должно было быть, ведь деловые качества и способности Тетраса позволяли его жене не работать. Однако теперь, когда Тетрас стал Координатором, придется и жене подыскать работу. Не в деньгах дело, Джонтисам их хватало и будет хватать; жене такого начальника полагается занимать почетный пост, она обязана регулярно общаться с простыми людьми, повышая авторитет мужа.

— Координатор города!.. — этими словами Тетрас начал свою речь, ими и закончил, пересчитав все достоинства будущей должности; нет, конечно, не все, ведь их так много. — Да, Координатор города! Разве я мог мечтать об этом?

И лишь теперь, нарадовавшись сам, муж заметил, что жена сидит, понурив голову, что она плохо слушает и думает о чем-то своем, даже не улыбается и, кажется, приготовилась заплакать.

— Что с тобой? — забеспокоился он. — Заболела? — Иная мысль не могла прийти в голову Тетраса: если жена не радуется вместе с мужем, значит, она больна.

Рате покачала головой.

— Теперь я понимаю, — тихо проговорила она. — Теперь я понимаю, почему сегодня… — Она замолчала.

— Что — сегодня? — Тетрас наклонился, погладил ее волосы и покровительственно засмеялся. — Сегодня — пусть. Подождем до завтра и тогда разделаемся со всеми неприятностями. Не забывай: Координатор города может все.

— Этого даже Координатор не изменит, — сказала Рате и подала мужу красную карточку.

Тетрас двумя пальцами брезгливо взял карточку и прочитал:

Осторожно положив карточку на стол, Тетрас даже не посмотрел на жену. Он прекрасно знал, что Демографический Комитет — самостоятельная организация с жестокими законами. Даже Координатор города не имеет права вмешиваться в его дела, и ничего изменить нельзя.

Демографический Комитет был создан в те незапамятные времена, когда мода на детей совсем прошла и возникла опасность, что вскоре в Кванке останутся одни старики, а потом — даже тех не останется… Сегодня Комитет имеет свои отделения во всех Районах Кванки, он наделен чрезвычайными полномочиями. Не выполнить приказ Демографического Комитета смеет только человек, которому нечего терять — ни хорошей работы, ни положения в обществе, потому что отказавшийся опускается на самое дно.

Если Джонтисы не согласятся завести ребенка, Тетрасу придется пойти чернорабочим — ничего больше делать он не умеет, только руководить, а руководить ему не разрешат… Нет, такой вариант неприемлем.

Надо найти выход, удовлетворяющий их обоих — и мужа, и жену. Тетрасу нельзя терять пост Координатора города (при этом он потеряет и свою бывшую работу), но терпеть дома ребенка…

— Не переживай, Рате, — сказал Тетрас. — Что-нибудь придумаем.

— Я целый день думала, — прикрыв лицо ладонями, глухо отозвалась жена.

Это, конечно, была неправда: конверт с красной карточкой Рате получила всего три часа назад. Но ведь женщины никогда не врут, просто они обладают буйной фантазией и любят приукрасить.

— Твои родственники, — многозначительно сказал Тетрас. — Я думаю о родственниках с твоей стороны. Нельзя ли тут зацепиться?

Рате недоуменно посмотрела на мужа.

— Не было ли среди них алкоголиков? — спрашивал Тетрас. — Или кретинов?

Рате покраснела.

— Не сердись, но это был бы лучший выход, — объяснил муж. — Я сегодня радовался бы, если б среди моих предков нашелся хоть один горький пьяница или преступник-рецидивист.

— Я о таких не слышала… но ведь они все проверили, — грустно отозвалась Рате.

«Они» — это Демографический Комитет, который таких ошибок не делает. Перед тем как отправить красную карточку, они скрупулезно проверяют здоровье будущих родителей, и не только их самих, но и предков. Это совсем несложно, ведь у Комитета тоже есть электронный мозг, связанный с поликлиниками, которые обязательно должны регулярно посещаться всеми гражданами, и Комитету известно, кто чем болел, кто в чем отличился. Поэтому здоровым гражданам, получившим красную карточку, уже не выкрутиться, не свалить беду на возможные рецидивы мнимых болезней. Демографический Комитет — отлично отрегулированный механизм, работающий без сбоев, потому что он связан с другими государственными механизмами. Таким образом государство печется о здоровье своих будущих граждан. Правда (к счастью), не все ждут приказов Демографического Комитета, и почему-то в большинстве это — не занимающие никаких высоких должностей, они обзаводятся наследниками, не ломая себе голову, хватит ли времени и средств на их воспитание, не будут ли они мешать жить; ну, а алкоголики, те уж рожают детей, не только не дожидаясь указаний или разрешений сверху, но и вообще без всякого счета…

Не следовало Тетрасу Джонтису расстраивать жену обещаниями. Он знал все это, но еще надеялся… Пока живет человек, до тех пор он на что-то надеется, хотя и так часто приходится разочаровываться… Тетрас не придумал, что еще сказать жене. Он встал и медленно вышел в другую комнату.

За окном был двор. Тетрас смотрел на бетонированный прямоугольник, окруженный со всех сторон железобетонными коробками, такими же, как и тот дом, в котором жили Джонтисы. На дворе было пусто и тихо. В домах вокруг двора, на котором не росли ни деревья, ни даже трава, не было детей. Взрослым тоже не хотелось выходить во двор. И зачем туда выходить, если даже посидеть негде?

Координатор города не будет жить в таком бетонном гробу… Тетрас подумал, что для него уже наверняка приготовлен особняк, и не где-нибудь, а в респектабельном районе, на западе, возле парка или кладбища. Там живут все большие начальники, там не слышен гул товарных гравилетов, и дым совсем не чувствуется, потому что заводов близко нет, а ветер чаще всего дует с запада, со стороны леса. Тетрас несколько раз бывал в западном районе. Прекрасное место — мечта каждого гражданина… Только вот детей там многовато, больше, чем в других местах, конечно, за исключением рабочих кварталов.

Да, Рате права: выбор Тетраса Координатором города и красная карточка — не случайное совпадение. Один электронный мозг сообщил о своем решении другому, и вот вам результат.

Жаль, рано еще; Тетрас посоветовал бы жене пойти спать. Говорят, утро вечера мудренее…

Завтра думать будет поздно. Завтра Тетрас начинает работать на новом месте и приказал подать гравилет чуть пораньше. А самое главное — завтра Рате должна дать ответ. Конкретно: да или нет. Если нет, Тетрасу даже не стоит начинать новую работу, ибо чем выше поднимешься, тем больнее будет падать. А если да, тогда Рате придется рожать. С Демографическим Комитетом в жмурки не поиграешь, пройдет полгода, и он запросит поликлинику…

Кто-то мягко ткнулся в бок Тетраса.

— Это ты, Урс? — спросил Тетрас. — Видишь, брат, какие собачьи дела.

Он погладил ласкающегося пса, посмотрел в его преданные глаза и захотел пожаловаться ему на судьбу… Сдержался. Это было бы слишком сентиментально: жаловаться единственному настоящему другу, который все понимает, только ответить не может. Или это природа так придумала — чтобы понимающие не могли говорить?

Тетрас Джонтис опять пошел к жене. Собирался сказать ей что-нибудь приятное, развлечь, успокоить ее и себя… но едва лишь он переступил порог, как взгляд остановился на красной карточке, лежащей на столе. Она пылала огнем. Тетрас подсел к столу, взял карточку в руки.

Она была толстая, упругая и прохладная, даже холодная, хотя в комнате было тепло. И на улице теперь тепло, днем солнышко как следует припекает. Тетрас готов поклясться, что ему было жарко еще до того, как его вызвали в Центральное Координационное Управление. А вот карточка холодная. Интересно, из чего она сделана, — странная какая-то, вроде пластмассовая… Да неужели теперь стоит забивать себе голову такой ерундой? Не хочется думать о том, что написано на этой карточке, вот и стараешься отвлечься…

Рате все еще сидела в той же позе, в какой оставил ее Тетрас.

— Рате, — сказал Тетрас, не выпуская карточку из рук, — а может, мы сумели бы?..

— Что — сумели бы? — насторожилась жена.

— Приспособиться к ребенку.

Рате только прижала ладони к вискам.

— Что ты говоришь? Что ты говоришь? — заголосила она. — Тогда все рухнет. Все, к чему мы привыкли. Никакой жизни не будет…

Тетрас промолчал. Рате права, говорить тут нечего. Не год — целое десятилетие они вили свое гнездышко. Не в материальном смысле; их гнездышко — это привычки, уклад, образ жизни, а все вместе это и называется счастьем.

— Но ведь другие как-то приноравливаются, — еще пытался спорить Тетрас, но так робко и нерешительно, что Рате даже не ответила мужу.

Тетрас прикусил губу. Он не мог найти подходящих слов и ждал, что еще скажет жена.

— Вспомни, хоть у одного из наших друзей есть дети? — заговорила Рате. — Ты знаешь таких? Мы спросили бы, счастливы ли они?

Среди близких друзей Тетраса таких не было. А обращаться просто к знакомым — разве они скажут правду, если даже на друзей иногда нельзя положиться?

— В западном районе у всех есть дети, — защищался Тетрас. — Или почти у всех.

— Вот поэтому… — Рате с ненавистью посмотрела на красную карточку.

— Да, бездетные не могут занимать высоких постов. Таков неписаный закон. А может, писаный. Возьми любую газету: если сфотографированы члены правительства, рядом с ними обязательно стоят дети.

— Откуда ты знаешь, что это не чужие? — иронически спросила Рате.

Какая-то спасительная мысль мышкой заскреблась в голове Тетраса.

Рядом была ниточка, ведущая из лабиринта. Сейчас надо схватить мышку за хвост, и она покажет выход…

Но тут Рате сказала:

— Хорошо, ты привыкнешь, мы оба привыкнем. Ведь когда ты станешь Координатором города, нам все равно придется менять образ жизни.

— Наконец-то ты сообразила, — обрадовался Тетрас, и все другие мысли словно ветром сдуло.

— Ведь тебе только кажется, что ты способен привыкнуть к ребенку, — с железной женской логикой продолжала Рате — Только кажется. А я никогда не привыкну. Вечно крик, болезни, ссоры, беспорядок…

— Мы взяли бы робота-няню.

— Не уговаривай, не утруждай себя понапрасну. Главное — я никогда не соглашусь выглядеть так некрасиво. Толстой… Ведь это не на день, не на неделю. Говорят, что это портит фигуру, она уже не восстанавливается…

Тетрас прожил с Рате десять лет, поэтому знал, когда стоит утруждать себя, а когда нет. Он понял, что не сумеет уговорить жену.

Тетрас встал и поспешно вышел. В другой комнате прижал лоб к холодному оконному стеклу. Замер. Мертвая тишина стояла в доме Джонтисов. Такая же, как в коридоре Центрального Координационного Управления: кладбищенская.

А если ребенок? Тогда ни тишины, ни покоя. Кажется, дети даже по ночам кричат. Как Тетрас будет работать Координатором города, если не сможет отдохнуть, выспаться? И днем — ребенка на привязи держать не станешь, он будет бегать по всем комнатам, мешать. Никакого порядка.

И шум, вечный шум.

Или, скажем, приходят гости. К Координатору города они часто будут приходить. Высокие! Накрытый стол, тихая музыка, утонченная беседа… и тут в комнату влетает орущий ребенок…

Нет, не подумали высшие власти, что Координатору города прежде всего требуется покой — для блага всех жителей города. Ему требуется покой, чтобы другие могли спокойно растить своих детей.

Тетрас Джонтис лег в постель, хотя еще было светло. О сне и речи не могло быть. Тетрас смотрел на потолок, белый и ровный, без единой трещинки и пятнышка, поэтому не вызывающий никаких ценных мыслей.

Вдруг дверь резко распахнулась и снова закрылась со стуком. Рате улыбалась, а Тетрас смотрел на жену, выпучив глаза.

— Ты… ты согласна? — это была первая мысль, пришедшая мужу в голову. Спросил Тетрас и испугался: вдруг он уговорил жену, вдруг она согласится? Тетрас уже признался себе, что не хочет этого; он просто не видит выхода.

— Меня надо было выбирать Координатором, а не тебя, — гордо сказала Рате. — Я придумала.

— Что еще ты придумала? — ничего не понимающий Тетрас уже вздохнул с облегчением и решил, что ему следует разозлиться: — Электронный мозг лучше знает, кого куда выбирать, поэтому лучше не возникай…

— А ты выбирай выражения… Вставай. Поедешь к своему новому знакомому из Координационного Управления, поговоришь с ним, — категорично приказала Рате. — Выкручиваются как-то люди, ты же сам говорил, что даже в западном районе не у всех есть дети.

— Бладас Дианас — не юрист, а техник, — по инерции возразил Тетрас.

— Техник электронного мозга, а не какая-нибудь шавка, — уточнила Рате. — Одевайся. Я уже вызвала такси.

И Тетрас не раздумывая стал одеваться. Он всегда ощущал прилив сил, когда путь для достижения желанной цели казался ясным и конкретным, и, наоборот, становился вялым и сонным, когда этот путь таял в тумане, когда требовалось поломать голову. В таких случаях его обычно выручала жена — конечно, только в семейных делах, потому что на работе у Тетраса был заместитель. А теперь все было ясно: поехать и поговорить!

Тетрас Джонтис, с завтрашнего дня Координатор города, не спеша вышел на улицу, с достоинством сел в ожидающий его гравилет и, назвав пилоту адрес, умиротворенно закрыл глаза.

Нет, Тетрас не из простачков, его голыми руками не возьмешь. И адрес техника дн узнал заблаговременно. Подстраховался! Как будто чувствовал, что адрес понадобится ему раньше, чем техник сам пригласит его в гости.

Поднявшись над крышами, гравилет повернул в сторону западного района. Этого Тетрас не ждал. Конечно, в городе уйма улиц и улочек, названия всех не запомнишь, но чтобы техник жил рядом с начальством…

А ведь Тетрас должен был догадаться! Многие ли могут позволить себе каждый день обедать в лучших ресторанах (Тетрасу пришлось раскошелиться, чтобы встретиться с техником в интимной обстановке), многие ли так свободно ориентируются в меню, заказывают такие дорогие блюда (ведь Тетрас не из бедняков, но все дни, за исключением последнего, он поднимался из-за стола голодный, даже голоднее, чем пришел, потому что растягивал свой скромный заказ на целый час). А как техник одевается! Сразу видно, что он ходит к лучшему портному города, к которому не каждый желающий попадет. Разве такой человек будет жить рядом с простыми смертными? С другой стороны — у многих денег куры не клюют, однако попасть в западный район они не могут. И пусть утверждают, что техники государством не правят, что этим занимается электронный мозг; почему тогда техники живут в западном районе?

Да, Тетрас, люди правду говорят: все зависит от тех, кто присматривает за мозгом, — от техников. Какому начальнику хочется, чтобы мозг ни с того ни с сего «забраковал» его? А застраховаться от таких неприятностей лучше всего заранее, вот каждый и старается угодить техникам.

Таковы порядки. И ты, Тетрас, став Координатором города, их не изменишь. Не станешь менять, не захочешь терять свое место. Если, конечно, еще станешь Координатором, — добавил Тетрас про себя и вышел из гравилета, приземлившегося возле нарядного здания. Квартира в реставрированном особняке двадцатого века, занимающая три этажа. Живет техник…

Тетрас Джонтис подошел к воротам и нажал на кнопку. Представился. На вопрос, по какому он делу, ответить не смог, только хмыкнул, а потом объяснил, что дело это конфиденциальное, поэтому он хочет побеседовать с уважаемым хозяином с глазу на глаз.

Ворота без скрипа раздвинулись, и Тетрас Джонтис по дорожке, усыпанной мраморной крошкой, пошел к парадному входу. Шел и чувствовал, как за ним внимательно наблюдает робот-охранник.

Робот-мажордом встретил Тетраса Джонтиса у входа и проводил его по пустому коридору до лестницы и по ней — до кабинета хозяина. Здесь ничто не напоминало о профессии Бладаса Дианаса, разве что только техническая литература. Однако Тетрас даже не посмотрел на полочку с информационными блоками. Его взгляд бегал по стенам, увешанным картинами в богатых рамах, по хрусталю, сверкающему в застекленных шкафах, остановился на массивном старинном столе — красное дерево, не иначе… Вот такую мебель и Тетрас заведет себе. И позолоченные рамы для картин. И вообще…

Лишь теперь Тетрас заметил в кабинете и самого хозяина.

Бладас Дианас стоял за широким столом из красного дерева и улыбался. Он заметил, как растерялся гость, оказавшись в такой роскошной обстановке, и не торопил его.

Усевшись в кресло, любезно предложенное хозяином, Тетрас рассказал все по порядку — и о своем визите в Центральное Координационное Управление, и о красной карточке, которую получила жена. Он уже хотел изложить свою просьбу, как вдруг замолчал: а вдруг это противоречит законам и о таком нелояльном поведении Тетраса Джонтиса техник донесет электронному мозгу?

Бладас Дианас побарабанил пальцами по столу.

— Если я правильно понял вас, — сказал он, не дождавшись, когда Тетрас осмелится изложить свою просьбу, — пост Координатора города для вас — желанный. А вот детей заводить вы не желаете.

— Да, уважаемый Бладас Дианас. Однако…

— Оба ваших желания понятны и естественны, — успокоил Тетраса техник. Тетрас с облегчением вздохнул: он не сказал ничего лишнего. Думать можно все, и поворчать можно, когда тебя слышит только жена или собственная собака, но вести себя надо как полагается…

— Закон допускает такую возможность, — продолжал Бладас Дианас. Вам следует найти заместительницу.

— Простите? Я не понял…

— Конечно, не официальную. Найдите семью, которая согласится иметь ребенка, и дело в шляпе, — засмеялся хозяин. — Они заменят вас, но при единственном условии: в семье уже должно быть не менее двух детей. Тогда вы сообщите о своей «находке» в Демографический Комитет, семья тоже письменно подтвердит свое согласие, и после этого Демографический Комитет навсегда оставит вас в покое…

— А где найти такую семью? — робко спросил Тетрас.

— Кофе? Коньяк? — предложил Бладас Дианас.

Тетрас не успел отказаться, как в дверь уже вкатилась тележка с подносом. Видимо, техник заранее, когда гость еще только подходил к парадной двери, дал указание своим автоматам. Тетрасу пришлось взять рюмку.

— К сожалению, тут я бессилен помочь вам, — подождав, пока Тетрас пригубит рюмку, словно подсластив свой ответ коньяком, огорчил гостя Бладас. — Не знаюсь с такими.

— Времени мало… — Тетрас, обжигаясь, пил кофе. — Завтра надо дать ответ.

— Да, мало. Государству выгодно, когда больше детей, поэтому требуется отвечать незамедлительно. Но обычно люди заранее предусматривают такой вариант.

Тетрас Джонтис грустно кивнул и встал. Он торопился.

— У нас уже была на примете подходящая семья, когда мы получили красную карточку, — говорил Бладас Дианас, провожая гостя по лестнице. — Как видите, нам удалось найти такую. Но больше детей они не желают.

— А может?… — в глазах Тетраса засветилась надежда.

— Нет, я гарантирую. — Хозяин улыбнулся. — Им больше ничто не требуется.

— А… что обычно требует такая семья? — спросил Тетрас и подумал, что он зря теряет время на разговоры, ведь сначала надо найти «заместительницу». Но опять же: если найдешь — уже будешь знать, что предлагать.

— Разные бывают продавцы, разные и покупатели. — Бладас Дианас снова загадочно улыбнулся. — Спрос и предложение — основа коммерции… А в вашем случае главным будет то, что с просьбой обращается будущий Координатор города…

Задавая вопрос, Тетрас надеялся хотя бы узнать, как отблагодарил своих добродетелей Бладас Дианас, однако техник не понял этого — или не пожелал выдавать секрет. А спросить напрямик Тетрас не посмел.

Уже с порога Тетрас, спохватившись, повернулся к хозяину:

— Простите, а чем я отблагодарю вас за совет?

— Это мелочь. В будущем мы еще не раз встретимся… если вы станете Координатором города.

Загадочная улыбка техника электронного мозга Бладаса Дианаса провожала Тетраса, пока он шел по тропинке до ворот, потом сел в гравилет (в этом районе таксисты послушно ждали пассажиров) и, сказав пилоту свой адрес, закрыл глаза.

Гравилет пролетел несколько кварталов, когда Тетрас решил позвонить жене. А вдруг, пока он вернется домой, Рате что-нибудь придумает, вдруг она свяжется с друзьями и найдет такую семью. Времени у них совсем мало, поздно уже, а беспокоить людей после полуночи… Хуже всего, что с сонными труднее договориться.

Рате встретила мужа в прихожей и даже рот открыть ему не позволила, сразу выпалила:

— Иди в комнату и приготовься. Он уже едет.

— Кто он? — не понял Тетрас.

— Я нашла человека, который согласился заменить нас. Это Сакас Райтис.

Тетрас вспомнил маленького тридцатилетнего мужчину с прилизанными волосами, прикрывающими раннюю плешь, с вечным цветком в петлице тщательно отутюженного пиджака. Кажется, когда-то Рате училась вместе с ним, с тех пор они и знакомы… Сакас Райтис был человеком другого круга, и прежде всего потому, что имел троих детей. Тетрас считал, что Сакас даже при желании не мог бы ходить на всякие встречи и пирушки, где как раз и завязываются полезные знакомства. Тетрас даже не знал, где работает Сакас. А служба у того была неплохая, потому что только пособием, которое государство выплачивает за детей (хотя оно приличное, половина зарплаты Тетраса), не объяснишь широкий образ жизни Сакаса. Однако вот что странно: хотя Сакас, кажется, нигде не бывал, но все его знали, эта фамилия часто звучала в разговоре: «Сакас Райтис сделает, Сакас Райтис это может…» Даже Тетрас здоровался с ним, и ведь не только потому, что они живут в одном районе; мало ли соседей, которых Тетрас не знает и знать не желает?

Но что потребует («попросит» в данном случае не годится) Сакас Райтис? Денег? У Джонтисов сбережений нет. Если Райтис согласится получить эту сумму по частям, тогда позже, когда Тетрас начнет получать зарплату Координатора… А может, он захочет получить другое теплое местечко? И это не проблема, Тетрас не сомневается, что Координатор сумеет сделать все: Бладас Дианас поможет! Если только Райтис поверит ему на слово. Записку давать нельзя…

Раздался звонок, и Рате, поправляя прическу, бросилась к двери.

— В гостиную его нечего приглашать, — зло буркнул Тетрас. — На кухне поговорим.

Рате только пожала плечами. Тетрас и сам сообразил, что говорит глупости, однако никак не мог перебороть неожиданно возникшее чувство брезгливости к человеку, который может так много…

Тетрас услышал, как открылась наружная дверь и Рате сказала гостю:

— Мы ждем вас. Пожалуйте в гостиную.

Она вошла в комнату вслед за гостем и строго подмигнула мужу: молчи, так надо.

Тетрас и сам знал, что так надо.

Сакас Райтис прошагал прямо в гостиную.

Чувствует себя как дома, подумал Тетрас. Если б у меня было любимое кресло, он обязательно уселся бы в него… В голову лезли ненужные мысли. При чем тут какое-то кресло?

— …Где трое, там и четверо, — говорил гость. — Только поначалу трудно, а потом они, кажется, сами растут.

— Святая истина! — горячо согласился Тетрас. Если для Райтиса все так просто, может быть, он не станет требовать чего-то особенного, может быть, они договорятся по-соседски. — У вас как раз трое, будет четвертый…

— Э! — засмеялся Райтис. — Вижу, вы хотите все взвалить на меня, а сами — в кусты.

— Мы поможем вам, — пообещала Рате.

— Помощь в туманном будущем мне не нужна. Знаете, наобещает человек золотые горы, а потом позабудет. Подумает: зачем? Обойдется…

Тетрас протестующе замахал руками, глянул на жену — не молчи, объясняй, что мы не такие. Рате ласково наклонилась к Райтису, однако тот лишь отодвинулся.

— Я хочу все получить немедленно, — твердо сказал он.

— А ваша жена согласится с вашими условиями? — спросила Рате.

— Чего хочу я, того хочет и моя жена.

— Хорошо, — Тетрас уже начал злиться, хотя прекрасно понимал, что нельзя показывать свое раздражение. — Говорите коротко и ясно: чего и сколько..

— Ваш товар — ваша цена.

Тетрас несколько растерялся: он приготовился торговаться, а тут… Ну разве не издевательство называть это его товаром?

— Кое-какие деньги у нас есть, мы не нищие, — издалека начал Тетрас, сообразив, что теперь он без труда сможет получить кредит. — А потом, когда я стану Координатором города, появится больше возможностей отблагодарить…

Гость не выдержал:

— Вижу, цену придется установить мне. Это будет справедливо: ведь я беру у вас ненужный товар, который будет только мешать мне.

— Говорите, — Тетрас энергично потер лицо ладонями, стараясь скрыть волнение.

— Боюсь испугать.

— Я не трус.

— Приятно иметь дело с настоящим мужчиной. — Райтис помолчал. Вы, наверно, не знаете, что любую должность можно передать другому человеку. Байту тоже. Короче, я хочу быть Координатором города.

Последовала длинная пауза. Гость поднялся.

— Есть три варианта, — сказал он и принялся не спеша загибать пальцы. — Или вы родите ребенка и станете Координатором города, или откажетесь выполнять приказ и потеряете все, или откажетесь от места Координатора в мою пользу и останетесь на прежней работе… А теперь я прощаюсь: дел много. Позвоните мне, когда решите. Только не забывайте: ответ вы должны дать до утра.

Райтиса проводила Рате — Тетрас даже не пошевелился. У него не было сил. Как бы он поступил, если б у него не дрожали ноги? Вышвырнул бы Райтиса за дверь? Нет, скорее всего вежливо проводил бы и попросил бы подождать до утра…

Потом Тетрас вспомнил странную улыбку Бладаса Дианаса. Вот почему так многозначительно усмехался техник: он знал, что можно потребовать от Тетраса! Техникам такое не грозит, чтобы стать техником, надо не один год учиться, а Координатором города… оказывается, управляет тот, кто поизворотливее. Что ж, все логично, руководителю требуется именно это качество.

Вернулась Рате. Постояла, не дождалась от Тетраса ни одного слова и пошла на кухню заказывать завтрак. По привычке.

Во втором часу ночи Тетрас вскочил на ноги. Он стоял на полу возле кровати и часто моргал.

— Что с тобой? — Рате села в постели и включила свет.

— Подожди… — Муж потер лоб.

— Тебе что-то приснилось?

— Ты Анду знаешь? Анду Кайнайку?

Рате вспыхнула:

— Так она тебе приснилась? Тебе снятся такие женщины?

— Погоди, Рате. Это наше спасение. Ты знаешь, сколько у нее детей?

— И все без отца. — Рате никак не могла понять, куда клонит муж.

Кстати, любая женщина, ночью услышавшая от мужа имя Анды Кайнайке, реагировала бы точно так же. Слава Анды гремела на весь район.

Женщины славу Анды считали незавидной (мужчины свое мнение держали при себе). У нее было четверо детей, все, как говорили соседи, от разных отцов, и, наверное, только сама мать знала, кто чей отец. Но скорее всего Анда не забивала себе голову такой ерундой.

— Я побегу к ней. Это недалеко. — Тетрас поспешно одевался.

Рате сидела, прижав руки к груди.

— С ума сошел, — простонала она.

— Четверо у нее уже есть, вдруг она согласится и пятого родить, — не слушая жену, лихорадочно объяснял Тетрас. — Я ничего не пожалею, а Координатором города она точно не захочет стать. Ей и так всего хватает. — Здесь Тетрас подумал, что нелегко будет уговорить женщину, у которой все есть, но тут же успокоил себя: — Ничего, как-нибудь… А ты спи.

Дверь захлопнулась, и Рате осталась одна.

А Тетрас пробежал по своей улице и повернул налево. Здесь было довольно темно: в целях экономии электроэнергии по указанию городских властей после полуночи в некоторых районах горел только каждый второй фонарь. Тетрас бежал, стараясь не топать и держаться поближе к заборам, чтобы его не видели, хотя тут можно было столкнуться с воркующей парочкой или изнывающими от скуки юнцами. А такие столкновения редко бывают приятными.

Дорога поднималась в гору. Тетрас почувствовал, что он приближается к цели: здесь уже не было канализации, и в нос ударил специфический запах. Дело в том, что единственными сооружениями, для постройки которых не требовались разрешение властей и проект, были сортиры, поэтому каждый возводил их там, где ему удобнее: поближе к тропинке, подальше от собственных окон. Тетрасу сильно повезло: он не встретил ни одного человека. Можно сказать, что ему повезло дважды: собираясь к Анде, Тетрас приготовился долго стучаться, будить людей, а прибежал к ее дому — и увидел светлые окна.

Дверь тут же распахнулась перед Тетрасом, едва он сказал, что ему нужна Анда. Тетрас вошел в темную прихожую, стукнулся о какой-то жесткий предмет и, переступив через порог, немного прищурился. Только немного, потому что свет засиженной мухами лампочки был довольно тусклый.

Мать Анды, впустившая Тетраса, куда-то исчезла.

За столом сидели трое: Анда и два мужика. Точнее, мужики полулежали на столе, они тяжело подняли головы от тарелок с объедками, глянули на Тетраса мутными глазами и снова уснули.

Анда долго смотрела на Тетраса. Наконец узнала.

— Сосе-ед… — протянула. — Садись. Выпьешь? Наверно, впервые у меня?

— Я по делу, — попытался отказаться Тетрас.

— Раз по делу, тогда пей. — Анда нетвердой рукой наполнила стакан розовой жидкостью.

Тетрас был готов к любым испытаниям, он должен был преодолеть все преграды, поэтому резко поднял стакан и, задержав дыхание, выпил.

И даже не поперхнулся.

— Закуси! — посоветовала Анда.

Тетрас не разглядел на столе ничего съедобного.

— Вот хлеб. Ведь не жрать пришел.

— Поговорить надо. — Тетрас нерешительно посмотрел на посапывающих мужиков.

— Эти уже ни на что не годятся, — пренебрежительно сказала Анда и наклонилась к Тетрасу.

Путаясь и запинаясь, Тетрас поделился своей бедой. Конечно, он не проговорился, что взамен за такую услугу можно потребовать его место.

Говорил, уставившись в свои ботинки. А когда кончил и поднял взгляд, увидел, что Анда криво усмехается.

— По нашим бабам пришел? — вдруг заорал один мужик и, пытаясь встать, схватился за бутылку — Изуродую!

Анда спокойно схватила дружка за шиворот, вырвала бутылку и осторожно поставила ее на стол. Потом приподняла мужика и, ногой выбив из-под него стул, толкнула в угол. Тот мешком рухнул на пол.

— Дрыхни, если пить не умеешь, — зло сказала Анда. — Ходит тут всякая шваль…

Тетрас тяжело дышал. Анда посмотрела на него с сочувствием:

— Впервые в такой компашке? Не бойся, с этими я справлюсь.

— Я не боюсь… Что же ты ответишь? Я бы ничего не пожалел.

— А что я с тебя возьму? За детей получаю больше, чем ты за то, что в конторе задницей стул протираешь. Государство платит. За то, что не дура, в одиночках хожу. Зачем надрываться? Мужиков — сколько хочешь, и прибирать за ними не надо. Денег мало будет — еще рожу, а что там бабы болтают — мне наплевать. От зависти они!.. Ну, что ты можешь мне дать?

Тетрас молча встал.

— Погоди, не торопись. Не горит. — Анда посмотрела на мужиков — на храпящего в углу, на пускающего пузыри в тарелку и подошла к Тетрасу. — Идем. Не бойся, они не проснутся.

Анда крепко взяла его за руку, и Тетрас послушно последовал за ней.

Он оправдался перед собой, что подчиняется силе.

А когда рассвело, Анда подсела к столу и притянула к себе засаленную тетрадку.

— Ручка у тебя есть? — спросила у Тетраса. — Давай ее сюда, конторщик. Да слезай с кровати, не стесняйся. Напишу я тебе обязательство, а ты неси его в это управление и чеши на работу. Координируй мою жизнь.

Тетрас молча стоял за спиной у Анды, пока она писала обязательство в течение года родить ребенка в счет Тетраса Джонтиса. Потом Тетрас аккуратно сложил вырванный из тетради листок, сунул его в карман пиджака, висевшего на спинке стула, и стал одеваться.

— Но все равно: если что потребуется, говори, я в долгу не останусь, — на прощание сказал Тетрас.

— А ты уже рассчитался. Это ж мечта — иметь в своей коллекции Координатора города. Будет чем похвастаться… Не бойся, не буду, все равно никто не поверит.

Анда рассмеялась. Ее смех провожал Тетраса, пока он прошел через другую комнату, где теперь оба мужика мирно храпели в углу, пока на ощупь нашел дорогу через темную прихожую. Этот смех он еще слышал и на улице.

Когда Тетрас вернулся домой, его встретил Урс. Пес облаял хозяина, словно не узнав его.

Рате дома не было.

Тетрас не знал, что думать. Он несколько раз обошел все комнаты, потом сел в спальне и уставился на пустую кровать.

Рате вернулась через час. Бросив плащ на стул, она подала мужу сложенный пополам листок бумаги.

Это тоже было обязательство родить ребенка в пользу Джонтисов.

Под ним подписался какой-то Вендюс Ишкис.

И тут загудел видеофон. К нему подошел Тетрас.

— Все улажено, уважаемый Координатор, — бодро говорил Бладас Дианас. — Сегодня я пришел на работу чуть пораньше и связался с одним техником из Демографического Комитета… — Тут Бладас сделал многозначительную паузу. — После просмотра данных выяснились некоторые новые детали. Словом, вы можете спокойно работать. Демографический Комитет не имеет к вам никаких претензий.

С тех пор прошел год, и неизвестно, вспоминает ли теперь эту ночь Тетрас Джонтис: ведь он, как и его жена Рате, способен быстро забывать неприятные вещи (правда, никто не знает, приятны или нет ему эти воспоминания). Сегодня Тетрас Джонтис успешно трудится на посту Координатора города, он повышает благосостояние жителей и борется за высокую мораль. Рате стала вице-президентом Спортивного Общества и теперь открывает все важные соревнования, а потом поднимается в ложу, где сидит справа от своего мужа. Анда Кайнайке родила мальчика… Нет, и все-таки злые эти бабы: они болтают, что Анда назвала ребенка Тетрасом, хотя так зовут ее третьего сына, и это чистое совпадение. Зато Анда Кайнайке получила право носить на груди эмалированную бляху и везде проходить без очереди, а на спортивные соревнования — бесплатно.

О Вендюсе Ишкисе Тетрас больше никогда ничего не слышал.

Уже год, как жизнь Джонтисов тихо струится по новому руслу.

Юрий Никитин Странная планета

Сквозь темные провалы и звездные вихри, через разорванное полотно космоса и гравитационные ямы корабль добрался к планете, что столетие не давала покоя астрономам и астронавигаторам.

В главной рубке сгрудились все члены экипажа. Капитан нависал над пультом, его длинные желтые пальцы прыгали по клавишам.

— Идем на планету, — сообщил он хмуро. — Выжидать смешно. Нас они засекли давно.

— А как они нас встретят?

— От нас не зависит, — ответил капитан подчеркнуто бесстрастно. — Идем с чистым сердцем, идем к Старшим Братьям, что еще?

Корабль рванулся через пространство, крошечный диск планеты быстро вырос, заполнил экран.

На двенадцати обзорных экранах угрожающе быстро выросли циклопические сооружения, замелькали призрачные дворцы, созданные словно из лунного света, по зеленой траве прыгало зверье и носились стрекозы, сканирующий луч поймал мрачные исполинские заводы под землей, что тянулись по всей толще базальта: огромные плавучие города, яркие, как попугаи, покрывали океаны…

— Да-а, — сказал штурман ошеломленно, — они смогли бы нашу Землю взять в два счета! Внезапный удар из космоса каким-нибудь своим сверхоружием, и — земляне кверху лапками.

— Не болтай глупости, — бросил капитан сердито. — Следи за посадкой, у тебя руки трясутся…

Экипаж разошелся по грузовому отсеку, подготавливая вездеход к десанту на планету.

— Сели, — объявил штурман с нервным смешком. — Ну, здравствуй, сверхцивилизация!..

Рассматривали панораму окрестностей, переданную зондом; капитан смотрел на часы, хмурился. Справа километрах в двух темнеют многоугольные башни, слева в три ряда горбятся прижатые к земле массивные сооружения, дальше тоже тянутся постройки, вышки.

— Два часа с момента посадки, а нас не замечают.

Психолог ответил осторожно:

— Любопытства не проявляют, нам дана свобода действий.

Капитан смотрел в иллюминатор:

— Я предпочел бы оскорбительную опеку… Ладно. Вездеход готов? Группа «А» — на выход! Поведу лично.

Штурман остолбенел возле капитана:

— Как же… Вам нельзя покидать корабль!

— Здесь мы на виду, как голенькие.

Штурман молча наблюдал, как вездеход выезжал по пандусу на зеленую лужайку.

Вместе с капитаном в вездеходе были Максимов и Даша.

Максимов — мозг корабля, а Даша — медик.

Если Леонов и Даниленко во время полета самозабвенно резались в шахматы, то Максимова не интересовали ни женщины, ни игры, ни спорт — только философские проблемы и прогнозирование. Он решал труднейшие задачи, перед которыми становились в тупик специалисты корабля.

Однажды он огорошил штурмана:

— Сколько лет прожил Адам после своего сотворения?

— Что за чепуха, — отмахнулся штурман. — Это же схоластлия!

— Верно, — согласился Максимов. — Зато на какую высоту вознесли логику, какой уровень абстракции!

Таков был Максимов, сидящий сейчас на заднем сиденье вездехода.

Даша в последнее время держится возле Максимова и сейчас сидит слишком уж близко, а вездеход трясет на каких-то ухабах.

Механик, опытный десантник, ведет машину, побелев от напряжения.

Башни Города приближались, вырастали. В небе возникали летательные аппараты, похожие на дирижабли или на больших стрекоз.

Колеса вездехода скрежетнули по твердому, и механик спешно выпустил мягкие колеса. Ровная дорога, по ней проносились квадратные непроницаемые для взгляда машины, похожие на слитки металла.

Капитан затянул пояс туже, выпятил и без того широкую грудь.

— Они прут на нас, словно мы невидимые.

Механик осторожно вывел машину на край дороги. Сверкающие слитки все так же неслись мимо.

Несколько машин с дороги унеслись вверх на высоту пятого этажа: одна прилипла к стене дома и растворилась.

— Встречные нас не замечают! — сказала Даша.

Механик включил тормоз. Капитан откинул люк, легко выпрыгнул.

Широкий ремень плотно обжимал в поясе, во всем теле играло грозное веселье.

Капитан вышел через люк на дорогу и поднял руку перед приближающимся квадратным слитком. Сверкающий металлом монолит резко остановился перед капитаном.

Даша затаила дыхание, и даже Максимов напряженно ждал.

— Приветствую! — произнес капитан какому-то гиганту, вышедшему, из своей машины.

Гигант сделал знак рукой, что можно было понять так: «Прямо и направо. Там башня».

Они доехали до здания, которое сверкало гранями на солнце. Это было хранилище информации. Подобное библиотеке.

Капитан взял на себя охрану вездехода.

Даше импонировала суровая решительность, непреклонность капитана, но ей по-девичьи нравился Максимов с его абсолютным неприятием дисциплины. Теперь им предстояло войти в здание информации. Удивляло, что вокруг сновали какие-то стальные машины, а жителей города не было видно.

Даша и Максимов вошли в просторный зал информации.

Зал огромный, экраны и какие-то механизмы сияли у стен. Торжественная тишина. Ни единого посетителя. Вот странно! В окно было видно, как капитан прохаживался взад-вперед возле вездехода.

Вдруг в коридоре послышался тяжелый топот. Даша и Максимов прижались к стене. В зал вбежали гиганты, одетые в золотистые формы.

— Что им нужно? — охнула Даша.

Ничего не замечая, пробежал золотокожий гигант. От него исходил жар, он ударил железным ломом по экрану информария. Ухнуло, посыпались осколки.

— Не понимаю, — прошептал Максимов.

По залу гремело, взрывалось, остервенелые люди крушили аппаратуру, рвали провода, ломали приборы, под ногами жутко хрустели кристаллы. На стену брызнула цветная жидкость: где-то кричали непонятно организмы…

Максимов прижал Дашу к себе, заслоняя ее от разъяренных разбойников. Но те не обращали на них внимания, рушили механизмы, стреляли, били по экранам металлическими прутьями. Обрушилась стена, зияла пробоина, загорелся пол…

— Что это? — простонала Даша. — Такая жизнь?

— Тихо-тихо, — шептал Максимов, выводя Дашу на улицу.

— Не понимаю…

— Да замолчи же!

Горело железо. Крыша здания вспыхнула багровым.

Два местных богатыря шли по двору, у одного из них болтался по ветру разорванный рукав.

— Куда мы попали?

— Наблюдай, — тихо! проговорил Максимов.

Вернувшись на вездеходе к кораблю, вошли внутрь. Капитан собрал совещание. Все встали вокруг него в салоне.

— Внимание!.. Чрезвычайное положение. На планете свирепствует жесточайшая… война.

Механик перебил его:

— Почему война? Кто с кем воюет?

— Не знаю, — ответил капитан.

— Нет никакой войны!.. — сказал механик. — Наша группа побывала в другом регионе планеты, там спокойно.

— Нет, — сказал капитан, — здесь война.

Воцарилась тишина, лишь Максимов выпрямился в кресле:

— Нас никто не тронул…

Капитан сказал жестко, как припечатал:

— Не возражать! Кто испортил компьютер в вездеходе?

Максимов огрызнулся:

— Никто не трогал.

— Ладно, — сказал капитан — От вездехода далеко не уходить. Я снова пойду в город.

Даша бросилась за ним. Ее волосы рассыпались по плечам.

— Готов вездеход? — спросил капитан.

Механик кивнул:

— Так точно.

Город был покинут людьми. Но вот стали попадаться трупы. Юное лицо с закрытыми глазами. Тела с разбросанными руками, покалеченные женщины и старики. Здесь было побоище. Кто же с кем сражался? Погром? Разбой? Месть?

— Они сошли с ума, — сказала Даша. — Наверное, какая-то эпидемия. Ярость пробудилась в них, они начали убивать друг друга.

— Не верю, — сказал капитан мрачно. — Что-то иное…

Максимов молчал, но попросил высадить его возле красочного парка, где вокруг цветочной клумбы собирались люди. Капитан заколебался, но место выглядело донельзя мирным.

— Останови.

За Максимовым, не спрашивая разрешения, выпрыгнула Даша.

Максимов уловил какой-то смысл в знаках, которые появлялись в небе: люди не обращали внимания на по-особому одетых землян. Они разговаривали на непонятном языке.

Даша заметила женщину, которая махала кому-то руками. Подошла к ней. Женщина пошла в дом; Даша последовала за ней. Женщина, увидев на стене картину, рванула полотно, уронила его на пол и стала топтать обутыми в красивые туфли ногами. Она схватила книги и начала вырывать листки, разбрасывая их по полу. Грохнулась на пол и разлетелась на куски статуэтка.

На улице собралась толпа, ими овладело грозное веселье. Со смехом начали сбивать со стен барельефы, швырять камни в окна. Уронили каменное изваяние с постамента.

Группа выволокла на площадь громадный компьютер, били его прутьями, словно это было живое существо. Молодая женщина, которую заприметила Даша, вновь вышла на улицу и воткнула стальной прут в бок какой-то машины.

— Да что же тут творится? — спросила Даша Максимова.

— Культура гибнет! — вздохнул тот.

— Продолжайте наблюдение, — сказал капитан. — Громят машины, нас не замечают.

Даша услышала — в наушниках щелкнуло, и знакомый голос крикнул с нотками отчаяния:

— Готовьте корабль к отлету! Наблюдается внезапный и неконтролируемый всплеск антинауки, контркультуртрегерства, взрыв антифункционализма, — это был голос капитана, он передавал команду на корабль.

Голова шла кругом, Даша хотела как-то поговорить с той женщиной, которую она выбрала в толпе.

В скверике неподалеку от информария, куда пошел Максимов, собралась группа. Все внимательно слушали высокого мужчину, он вскочил на возвышение и заговорил быстро, не давая себя остановить, Даша не знала их языка.

Но тут блеснула короткая плазменная вспышка. Оратор пошатнулся, в груди его насквозь зияла дыра.

Капитан был во дворе, он толкнул Дашу, предлагая бежать отсюда.

— Зачем? — удивилась она на бегу.

— Прибавь ходу, как бы они не погнались…

— Они сумасшедшие… В городе всеобщее помешательство, — объяснил Максимов, спешивший следом — за капитаном и Дашей.

Они вбежали в какое-то здание, поднялись вверх по лестнице. Максимов сел прямо на пол.

— Коля! — вскрикнула Даша. — Что с тобой?

Она бросилась ему на шею, заглянула в лицо. Голова Максимова упала на грудь.

— Что с Максимовым? — испуганно спросила Даша капитана.

— Узнаем на корабле, — капитан взваливал тело штурмана себе на плечи. Ринулся к выходу. Даша шла сзади.

На улице они вскочили в вездеход, где уже ждал обеспокоенный механик..

Наглухо задраили люк. Машина понеслась к кораблю.

Медики встретили их у трапа корабля, тут же унесли Максимова в люк.

Механик, кашлянув, прочистил горло и сказал:

— У них тут война.

— Нет, — возразил капитан. — Что-то иное.

— Сумасшествие, — повторил механик.

И вдруг все увидели, как к их вездеходу бежит та самая женщина, которую Даша видела недавно на улице. Она торопилась к кораблю. И тут сзади нее раздался хлопок.

— Ее убили? — вскрикнула Даша.

Все кинулись в люк корабля. Только капитан остался на площадке возле вездехода. Он видел, как убитая женщина взмахнула руками, как упала лицом в траву. И желание узнать тайну толкнуло капитана к погибшей женщине странного горящего города и загадочной планеты. Капитан остановился возле трупа, разглядывая красивое лицо убитой. Он приподнял ее голову и увидел, что череп пробит, а в нем сверкает кристаллическая начинка. Это был робот! Отпрянув на мгновение, капитан снова наклонился над недавно живым манекеном и остолбенел. Никакой крови не было, хотя минуту-другую назад женщина казалась живой.

— Что же тут произошло?

Валерий Губин Случайное знакомство

Она была такая некрасивая, что некоторые мужчины невольно вздрагивали, вглядываясь в ее лицо. Толстый, весь в бугорках нос, маленькие, почти без ресниц глаза, пористая кожа, да к тому же странное фиолетовое пятно на левой щеке. Еще в школе из-за фамилии Морковина ее для краткости прозвали Репой, и это прозвище переползало за ней из класса в класс, а потом каким-то чудом в институт, хотя никто из одноклассников с ней вместе не учился дальше. После института она работала в поликлинике, училась в ординатуре, даже пробовала писать диссертацию, но бросила — не хватило душевных сил, мучило одиночество. Она давно уже примирилась со своей внешностью, с тем, что ей никогда не найти ни мужа, ни хотя бы временного спутника жизни, в силу ее тяжелого характера подруг она тоже не имела, и к тридцати пяти годам ее все чаще начали посещать мысли о том, что не худо было бы однажды прекратить самой это невыносимо тягостное, бессмысленное существование.

С этой же жуткой мыслью о самоубийстве она сидела однажды в скверике у театра, когда вдруг почувствовала, что на нее кто-то смотрит с соседней скамейки. Подняв глаза, увидела красивого пожилого мужчину, почти совсем седого, в коричневом замшевом пиджаке, который внимательно и даже серьезно смотрел на нее. Она досадливо поморщилась: «Верно думает: „Ну и морда!“» И тут же услышала голос:

— Разрешите присесть рядом с вами?

Подняв голову, она увидела, что он уже стоит рядом, высокий, худощавый, и смотрит так приветливо, что у нее захолонуло сердце.

— Я осмелился подойти, потому что увидел ваше необычайно озабоченное лицо. Наверное, такие тревожные мысли посетили вас, что вы оказались как будто в тени туч, хотя вокруг солнце. Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?

— Чем же вы мне можете помочь? — вздохнула она.

— Чем угодно. Давайте вместе бороться с вашим настроением. Сейчас пойдем, например, в ресторан, потанцуем, а потом будем песни петь, на весь зал, когда вокруг все напьются.

Она посмотрела на него: не издевается ли? Но у него было внимательное, и участливое лицо, и говорил он серьезно, хоть и улыбался. В ресторане она не была с выпускного институтского вечера, не одной же туда идти, да и не было особого желания.

По дороге он бережно держал ее под руку, и ей казалось, с миром что-то случилось — изменился свет солнца и цвет домов, от волнения было трудно дышать, и она почти ничего не говорила.

«А, хоть десять минут так прожить, а потом пропади все пропадом».

Она тем не менее замечала, что почти все встречные женщины смотрят внимательно на ее спутника, а некоторые даже оглядываются вслед — то же самое продолжалось и в ресторане, где они танцевали, а потом он и в самом деле начал петь, довольно громко, когда уже ушел оркестр и погасили большой свет, изображая вдребезги пьяного человека, и она от души хохотала. Потом он проводил ее домой, сам напросился на чашку чая, сам попросил оставить его ночевать, и она, конечно, согласилась.

Проснувшись в пять утра, она долго смотрела на него, и ей было страшно от внезапности свалившегося на нее неожиданного жуткого счастья.

Он спал спокойно, как спят дети, и его дыхание было почти не слышно.

Часы пробили уже девять, но она по-прежнему лежала, боясь пошевелиться, понимая, что он проснется, встанет и уйдет навсегда.

Но, проснувшись, он не пожелал никуда уходить, а, наоборот, попросил разрешения пожить у нее некоторое время.

— Вы с женой поссорились?

Он засмущался:

— Да нет, у меня, собственно, нет жены, есть, правда, семья, но там и не очень я нужен… да и мне здесь так хорошо, я обещаю не быть вам в тягость.

Она больше ни о чем не спрашивала, с радостью согласившись. И с этого мгновения время для нее остановилось. Она была совершенно счастлива, когда он был с ней, и дрожала от страха, когда он уходил по своим делам, ей казалось, что все уже кончилось и, может быть, никогда не было, настолько это все оказалось неожиданным и даже нереальным.

Она не спрашивала его ни о том, где он живет, ни о работе, ни о семье, ей совсем не хотелось ничего знать об этом и временами даже казалось, поскольку он сам ничего не рассказывал, что у него вообще нет ни работы, ни семьи, ни дома, что он вообще не существует сам по себе, а возникает только в ее присутствии только для нее.

Она взяла отпуск: впервые за несколько лет, и они ходили в рестораны, театры, на выставки, встречались с его друзьями, и она видела, с каким вниманием почти всегда относятся люди к ее другу, как будто он излучал теплоту и доброжелательность, видела, как все замолкали, когда он начинал говорить, словно какая-то искра пробегала меж людьми и заставляла их встрепенуться, хотя он ничего особенного обычно не говорил. Правда, иногда он все-таки говорил, и весьма странные вещи. Так, однажды, смотря какой-то фильм по телевизору, он сказал, лениво потягиваясь:

— Послушать их, так Достоевский был мрачным и нелюдимым человеком, а меж тем он часто смеялся и всегда устраивал какие-нибудь розыгрыши. Однажды ночью мы с ним возвращались с вечеринки, так он до смерти напугал городового, изображая пьяного генерала.

— Сколько же тебе лет, — ласково спросила она, — если ты с Достоевским встречался?

Он осекся на миг, а потом, справившись с минутным замешательством, сказал, что годы тут ни при чем, а Достоевский жил не так уж давно, если вдуматься. Потом, спустя неделю, он с увлечением рассказывал ей о зимней кампании 1815 года, о Париже, в котором он тогда впервые побывал и чуть не женился на какой-то француженке, а один раз, когда она спросила его о происхождении шрама на груди, он сказал, что это, кажется, след от удара шведской шпаги, он получил его при штурме Ревеля. Она спокойно относилась к подобным словам, считая это милым чудачеством с его стороны, желанием развлечь ее. Так прошел почти месяц, и ей уже начало казаться, что вся ее прошлая жизнь сжалась, свернулась, как засохший осенний лист, и только напоминает о себе иногда легким, уже не страшным шуршанием.

Она все время подглядывала за ним, пытаясь поймать неприязненный взгляд лица или гримасу досадливую — не могла же она ему действительно нравиться, такая страшная, — он очень добрый, но должен ведь когда-нибудь выдать себя. Но он всегда был настолько внимателен, ласков и приветлив, что она чувствовала, как у нее в груди постепенно начинает рассасываться тяжелый плотный ком многолетней тоски.

Они много гуляли по вечерам, и он рассказывал ей странные истории о звездах, о их влиянии на судьбы людей, о том, что все человеческие слова, крики и вздохи не затухают совсем, а в виде волн, колебаний уносятся к звездам и потом еще долго, тысячи лет путешествуют во Вселенной, поочередно отражаясь от звезд, и по-прежнему звучат, но все тише и тише, пока совсем не затихнут. Набравшись смелости, она громко прокричала его имя, и оно унеслось к звездам, и она подумала, что они уже успеют умереть, а ее слово будет жить и, может быть, не долетит еще до самой ближней звезды.

Как-то после одной такой прогулки он вечером пожаловался на сердце. Она забеспокоилась, сделала ему настой пустырника, напоила валерьянкой и, укутав одеялом, прилегла к краю и не шевелилась всю ночь, стараясь его не беспокоить. Он быстро заснул, но потом среди ночи стал бормотать какие-то непонятные ей слова. Она осторожно погладила его по голове, он затих, и тогда она наконец тоже погрузилась в сон.

Проснулась она как будто от сильного толчка. Он лежал, как всегда, неподвижно на спине, но в лице его появилось что-то непонятное и жуткое — это она сразу заметила. Она прикоснулась к его лбу и мгновенно отдернула руку — лоб был ледяной. Она вскочила, легонько потрясла его, попробовала пульс, потом вскрикнула и заметалась по комнате. Он был мертв и умер часа два назад, когда она спала. На его лице застыла еле заметная гримаса боли — сердце не выдержало и остановилось. И он, видимо, даже не проснулся.

Она мучительно соображала, что ей делать — вызвать «Скорую», но тогда его заберут, совсем заберут, увезут, и она его больше никогда не увидит. Кто она ему — чужой человек. Нужно срочно что-то делать. Но она два или три часа просидела не двигаясь, смотря на него и гладя его руку с резко вздувшимися венами. Потом с трудом поднялась, взяла его одежду — ни документов, ни денег, ни бумаг. Она попыталась вспомнить фамилии его друзей, с которыми они встречались, но никаких фамилий они не называли.

— Не отдам, никому не отдам, — решила она наконец, — пусть хоть после смерти он будет мой, только мой. Да ему в последние дни никто и не нужен был, кроме меня.

Она раздела его, перенесла на стол, обмыла. Она делала все это как во сне, все вокруг было смутным и неопределенным, как в сумерках, и только его лицо было необычайно ясным и бледным, видимым ей во всех деталях. Только лицо она и видела, надевая на него чистую, выстиранную ею рубаху, застегивая на нем его прекрасный пиджак, который ей так нравился. Она совсем не плакала, не было слез, только внутри было отчаянно холодно, так холодно, что слезы, наверное, замёрзли, а в горле постоянно сильно першило. Закончив, она села у стола, прижалась щекой к его руке и так сидела неподвижно до тех: пор, пока совсем не стемнело.

Потом она расстелила по полу ковер, перенесла его туда, достала с антресолей бог весть с каких времен хранившуюся там лопату, свернула ковер, оделась, стараясь не думать, хватит ли у нее сил поднять все это.

Но сил хватило, то ли он был такой легкий, то ли отчаяние не позволило ей проявить слабость. Она вынесла свернутый ковер, положила его на скамейку у парадного и вышла на мокрую мостовую ловить машину. Она помнила, что недалеко до поворота на Орехово, метров триста в глубь леса, есть заброшенное кладбище, давно уже не охраняемое и никому не нужное. Машины не останавливаясь проносились мимо, она стояла около часа с поднятой рукой и чувствовала, как вода течет ей за обшлаг, как намокает рукав и все пальто становится тяжелым и плотным. Наконец рядом с ней притормозил какой-то фургон.

— Тебе куда, тетка? — высунулся из кабины водитель.

— Мне в сторону Владимира, только я с вещами.

— Носит вас черт на ночь глядя, — проворчал тот, но вылез, открыл дверцу фургона, помог ей втащить рулон в кузов.

— И что ты там наложила, такая тяжесть?

Она не отвечала, он махнул рукой:

— Иди, садись в кабину, ты же вся вымокла!

Они ехали долго — час или два — по сторонам дороги стоял темный лес, дождь летел параллельно земле и стекал крупными блестящими каплями, и ей казалось, что они не едут на машине, а летят среди звезд, и те расступаются перед ними.

— Только бы не проехать, — вдруг испугалась она, но в то же мгновение шофер затормозил.

— Дальше мне налево, так что выходи здесь, может, поймаешь еще машину.

— Да, да, конечно, спасибо вам. — Она совала ему какие-то смятые деньги.

— А может, поедем до Орехова, что ты тут со своим ковром ночью делать будешь? Утром доберешься.

— Нет, нет, мне надо сегодня. Я доберусь, ничего со мной не случится, — вдруг он не послушается и увезет ее в город.

— Ну, как знаешь.

Они вдвоем вынесли ковер, положили его на обочину. Машина фыркнула и исчезла за стеной дождя. Еще несколько мгновений был виден красный огонек, потом он пропал, и все погрузилось во тьму.

Она в нерешительности постояла несколько минут, пока глаза не привыкли ко мраку, а потом заметила, что вовсе не так уж темно, как казалось из кабины. Лес начинался сразу за дорожным рвом. Она подняла ковер, прижала его к груди и смело, как в пропасть, шагнула под деревья.

Долго шла между редкими соснами по усыпанной иголками земле, и каждое следующее, едва видимое во тьме дерево казалось ей стоящим человеком. Она ужасно боялась и даже временами скулила от страха, но все шла и шла вглубь, уверенная, что идет правильно. Наконец силы ее иссякли, она почти бросила рулон и опустилась возле него на колени прямо в мокрый мох, дожидаясь, когда вернется дыхание, и тут увидела замшелые покосившиеся кресты и сломанные могильные загородки.

Дождь кончился, немного, самую малость посветлело. Она даже видела стоящую вдалеке между сосен одинокую березу. Достав лопату, она долго и неумело копала, опять выбилась из сил, сняла пальто, снова копала и плакала, не от горя, а от бессилия. Земля подавалась плохо, все время приходилось перерубать мелкие корни. Наконец, отбросив лопату, она стала руками брать сухую рассыпающуюся землю и отбрасывать в сторону.

Потом расстелила ковер, села рядом с телом. Его лицо было таким бледным и так хорошо видным в темноте, что, казалось, кто-то подсвечивал его изнутри. Она не помнила, сколько просидела так, и, когда очнулась, увидела, что уже заметно светает. Серые тени пролегли от деревьев, и одинокая береза заметно приблизилась к ним. Она поцеловала его в лоб, снова завернула в ковер, перетащила в неглубокую и очень узкую яму, стала засыпать сначала руками, потом вспомнила о лопате. Навалив небольшой холмик, она легла на него грудью, раскинув руки, и опять впала в забытье.

К дороге она шла очень долго и все удивлялась, какое расстояние сумела пронести ковер ночью. На шоссе было пустынно в этот ранний час, она в полудреме медленно пошла по краю, не зная, правильно ли идет, в какой стороне Москва. Из оцепенения ее вывел шум мотора, возникший за спиной, она бросилась на середину и тут же услышала визг тормозов. Обернулась. Огромный синий самосвал стоял в трех метрах от нее, а выскочивший шофер злобно кричал:

— Тебе что, жить надоело?

Она повернулась и пошла к машине, он продолжал еще что-то кричать, но, увидев ее лицо, вдруг замолчал, а потом вежливо спросил:

— Вам до Москвы?

Она кивнула.

— Садитесь, у меня тепло, сразу согреетесь.

В кабине действительно было тепло, негромко играла музыка, и пахло кожей от новой обивки сиденья. Она молчала, тупо глядя перед собой на мокрую дорогу, и чувствовала, что шофер — молодой парень — все время с интересом посматривает на нее.

— У вас какое-то несчастье? — наконец спросил он.

Она кивнула и полезла за платком.

— Странно, что у таких красивых женщин и бывают несчастья.

Она враждебно посмотрела на него. Но парень даже не улыбался.

— Я серьезно говорю. Правда, я не так уж много прожил, но таких красивых женщин мне еще не приходилось встречать.

— Да, — вздохнула она, — сейчас я особенно красива.

— Не знаю, может, сейчас и особенно, только вот щека у вас в земле испачкана, вытрите. — Он повернул к ней зеркало.

Она взглянула в него, и у нее бешено забилось сердце; это было ее лицо, и все-таки это была не она. На нее из зеркала смотрела очень красивая, невероятно красивая женщина со слегка запачканной в земле левой щекой.

Алексей Раскопыт Палач (Фантастический рассказ)

У меня заканчивался рабочий день, когда в кабинет вошел завотделом верхней одежды Крестовский. Он остановился у двери, словно не решаясь шагнуть дальше, чтобы не осквернить меня, владыку, своим дыханием.

— Александр Васильевич, — подхалимский голоском произнес он, — в магазин явился корреспондент газеты! Разыскивает вас, что прикажете?

Я усмехнулся. Крестовский переигрывал, изображая себя мелким сатрапом, а меня по меньшей мере царем Дарием. Приятно, конечно, но я бы предпочел игру тоньше. Мастер в таких делах Никольченко, завотделом импортной радиоаппаратуры.

— Что корреспонденту понадобилось? — поинтересовался я. — Карманный диктофон? Джинсы «Хемьяк»?

— Говорит, что хочет взять у вас интервью.

— Что ж, — ответил я, — корреспонденту тоже жрать охота. За публикацию получит свои пару червонцев.

Крестовский угодливо улыбнулся. За рабочий день он имел сотню червонцев. Половину я отбирал себе, как и у других заведующих отделами, еще червонцев двадцать я снимал с него для подарков базовикам, людям из треста и так далее. И все же у Крестовского оставалось достаточно, чтобы зубами держаться за место и люто ненавидеть каждого, кто мог бы оказаться соперником.

— Так что с ним делать?

— Пришлите ко мне, — решил я — Хотя нет, я иду домой. Если захочет, прокачу до метро. За это время, если успеет, отвечу на вопросы. Не трусь, Крест! План перевыполняем регулярно, и покровители у нас сильные. Корреспондент, видимо, хочет установить контакт, ясно? Разве он первый? Помнишь, в прошлом году настоящий писатель отгрохал статью в республиканской газете на целый разворот. Какие мы, дескать, замечательные труженики. За такое приятное я кое-что подбросил ему из дефицита.

Когда я вышел в помещение магазина, Крест указал на невысокого мужчину с бледным лицом, который сиротливо стоял возле кассы. Из-под шляпы этого человека выбивались космы неопределенного цвета.

Судя по виду, он скудно питался, жил честно, не пытался оттолкнуть ближнего, не выхватывал лучший кусок, не затаптывал противника. Теперь, наверное, устал от жестокой праведности.

— Здравствуйте, — сказал я, с любопытством оглядывая пришельца. — Это вы из газеты? Что привело к нам?

— Внимание к службе быта, — сказал он торопливо, и я уловил подобострастие. — К тому же вы заинтересовали нас блестяще поставленной работой. Я послан, чтобы ознакомиться с вашей деятельностью. — Он замялся, добавляя: — И составить докладную записку.

Он не сказал «написать статью». Составить докладную записку — звучит весомее. От него, дескать, зависит, как посмотрят вышестоящие товарищи. Правда, я знаком и с другими, более изощренными методами набить себе цену.

— Я очень занят, — сообщил я. — Но могу уделить вам время, пока доедем к моему дому.

— Хорошо, — согласился он все так же торопливо.

Когда мы вышли на улицу, я скосил глаза на работника прессы. Он был потрясен, когда увидел мою машину.

Я открыл дверцу, нажал кнопку — бесшумно открылась дверца справа.

Корреспондент опасливо опустился на сиденье рядом. Я заметил, как быстро он окинул взглядом суперкомфортабельный салон, вздрогнул, когда невидимый кондишен направил струю теплого воздуха ему на шею.

Я вырулил на шоссе, а корреспондент все еще не мог задать первого вопроса. Даже не вытащил блокнот или диктофон. Взгляд растерянно прыгал по панели, где были вмонтированы микрокомпьютеры, которые регулировали температуру в салоне, следили за двигателями, определяя наилучший режим работы, выбирая оптимальный путь. Я тронул одну из клавиш, и засветились окошки видеомагнитофона, телевизора, видеофона. Корреспондент не знал, смотреть ли приключения Майти Мауса на одном экране или вестерн на другом. А на третьем беззвучно бесновалась самая модная рок-группа, и рука корреспондента даже дернулась, чтобы усилить звук.

Я посмеивался. Чтобы в полной мере оценить свое положение, нужно время от времени взглянуть на него глазами постороннего.

— У вас великолепная машина, — наконец проговорил корреспондент с благоговением. — Я даже не знал, что такие существуют!

— Хорошая машина, — согласился я.

— В ней даже можно жить! Этот видеомаг, компьютерная система… Эти машины продаются, поступают в ваш магазин?

Я засмеялся:

— Будем считать, что интервью началось? Нет, автомобили к нам не поступают. Для этого есть специализированный магазин. Там я купил эту коляску. Разумеется, безо всякой подмазки и блата. Хотя мы хорошо знакомы с директором того магазина. Это естественно, мы работаем в одном торге. Кроме того, живем в одном доме: я на первом этаже, он — на втором.

— А как?… — начал было корреспондент, но не закончил фразу.

Мы въехали на тихую улицу Черноглазовскую. Я притормозил у добротного двухэтажного коттеджа, видневшегося среди деревьев. Едва машина приблизилась к решетчатым воротам, как они бесшумно отворились, мы заехали во двор. Вечнозеленая туя, несколько стволов реликтовой пицундской сосны, фруктовые деревья. Кусты роз и самшита аккуратно подрезаны. Мне нравятся астры и георгины — они подступали к самой дорожке с обеих сторон.

Я вырубил все двигатели, сказал, открывая дверцу:

— Все, мы прибыли. Если есть желание, пойдемте ко мне. Я отвечу на остальные вопросы в домашней обстановке.

Корреспондент мгновенно выскочил из машины. Глаза его радостно заблестели:

— Конечно же, конечно! Если позволите, — я с радостью.

Я махнул рукой, пропуская его вперед. Он остановился на миг у подъезда, впечатленный солидной постройкой, оригинальностью архитектурного замысла. Немного осталось в Харькове таких домов, немного.

Поднявшись на крыльцо, я отключил сигнализацию, открыл ключом дверь. Корреспондент остановился в прихожей, еще более ошеломленный, чем в автомобиле. Я начал снимать плащ, раздевался медленно, стараясь смотреть глазами моего гостя.

Весь этаж в моем распоряжении: естественно, большая прихожая, огромная кухня, просторные комнаты. Роскошная отделка. Я привык, мне нормально.

Я провел корреспондента в кабинет. И опять же постарался увидеть его глазами книжные стеллажи до потолка, забитые раритетными книгами, антикварную мебель, что я вывез из музеев, которую мои друзья списали как не соответствующую эпохе.

— Что пьете? — спросил я, открывая бар. — Джин, виски? Коньяк «Бурбон», «Наполеон»? «Камю»?

— Нет-нет, — замахал он руками. — Я и так злоупотребляю вашим гостеприимством. Вы не должны уделять мне столько внимания.

Я был польщен тем, как он держался, как потрясение разговаривал, как благоговейно вступил в квартиру. А ведь я снимаю еще две квартиры для интимных встреч, и те квартиры оборудовал тоже неплохо.

— Значит, — проговорил я, усаживаясь, и кивнул ему на кресло напротив, — вас интересует, каким образом мы достигли высоких показателей?

— Не совсем это. Больше интересуете вы. Каким образом пришли к этому, почему выбрали именно такую трудную профессию?

Я закурил, внимательно осмотрел корреспондента. На мгновение ощутил жалость: что за жизнь у человека! Пишет о других, ищет интересные судьбы, а сам живет серо и неинтересно.

Сам не знаю, почему я так заговорил, что за внезапная откровенность заставила меня наклониться и доверительно сказать:

— Хотите правду? Конечно, опубликовать ее не удастся, но мне интересно видеть вашу реакцию. Если впечатлила даже автомашина, квартира, то моя судьба и вовсе заставит вас раскрыть рот и ходить в таком положении всю оставшуюся жизнь. Я расскажу, потом вы напишете обычную статью о перевыполнении плана, трудовом подъеме и успехах в соревновании между продавцами.

Корреспондент слушал почтительно, но в его глазах я впервые уловил огонек недоверия. Я отхлебнул вина и заговорил:

— Начнем с того, что я родился в 2142 году. Да-да, вы не ослышались, в XXII веке. Закончил гипношколу, прошел курс брейншторминга, работал материалистом. Каникулы проводил на дне Тихого океана, в отпуске бывал на Венере и кольцах Сатурна, посвящен в квадрозойство и сенсофагию. Имел друзей, у меня были женщины, хорошее положение. Собирался жениться, но не успел.

Корреспондент и в самом деле слушал, раскрыв рот. Но мне показалось, что удивление у него было наигранное, словно бы он мне хотел подыграть, а сам не верил ни на йоту.

— И что же? — спросил он осторожно, когда я замолчал. — Вы передумали жениться?

— Нет, но я был признан виновным в целом ряде серьезных преступлений. Суд приговорил меня к высшей мере наказания.

— Вот уж не думал, что в светлом будущем будут преступники.

— Они всегда будут. Разве что изменится понятие преступления. Итак, я был приговорен. Высшей мерой у нас является полная изоляция от общества.

— Ага, тюрьма. На какой срок?

— Пока не исправлюсь, по их мнению.

— Вы бежали из тюрьмы?

— Как видите, нет. Меня сослали в XX век. Из светлого интеллектуального мира бросили в дикий мир, где полно не только смертоносных болезней, но люди живут по горло в море подлости, предательств, бездушности. Я едва не умер от горя в первые же дни. Я не мог понять, почему люди так жестоки и двуличны. Я не ангел, но то, что я увидел в вашем мире… Да, видимо, на коротком отрезке от XX века до XXII человечество здорово себя почистило!

Мой собеседник сидел в кресле, опустив голову, внимательно слушал..

— Мне трудно сформулировать мою вину, — продолжал я, — трудно выразить вашими словами. Нет-нет, грабежей, убийств и прочей экзотики у нас нет, естественно. Наша криминалистика раскрывает абсолютно все преступления, к тому же у нас такие преступления невозможны. Меня осудили за неэтичное поведение. Даже это звучит грубо и неверно. Меня осудили за склонность к неэтичному поведению, за… Как бы это объяснить… Словом, за то, от чего у вас еще отмахиваются, у нас уже серьезное преступление.

— Не понял, — качнув головой, сказал мой гость.

— Поясню на примере. Существуют правила дорожного движения пока только для автомашин, и никто не догадывается, что с 2000 года будут введены пешеходные книжки. Пешеходам тоже будут прокалывать талоны, отбирать права и так далее. Мера вынужденная. Городское население возрастает, и если не упорядочить движение по улицам и переходам метро, то домой не скоро доберешься. А детей так и вовсе раздавят в сутолоке в часы «пик». Так вот, у нас подобной проблемы нет. У вас до нее руки не дошли, висит масса неотложных дел. Вам надо спасать людей, куда уж обращать внимание на придавленный палец!

— Теперь улавливаю, с трудом, но улавливаю.

— Вот и отправили меня, осудив, к вам в жестокий XX век. Меня обвинили в нравственной глухоте. Не абсолютной, таких в нашем обществе быть не может, но все же я, по мнению коллег, бывал недостаточно нравственно чист. Выяснилось, что я дважды солгал, один раз поленился прийти на встречу, и товарищ прождал меня более десяти минут, и трижды не оказал помощи знакомым, когда те оказывались в затруднительных ситуациях.

Корреспондент поднял голову и посмотрел мне в глаза. Наверняка я лгал теперь чаще, чем говорил правду, хотя на встречи старался не опаздывать, но жизнь есть жизнь, а уж сколько раз увиливал от помощи!

— И за это сослали?

— Посадили, — уточнил я, — в XX век.

— На сколько лет?

— У нас не дают срок. Как только я осознаю вину, как только во мне произойдет нравственное перерождение, так сразу и выдернут меня из этой жути.

Собеседник все еще не понимал жестокости наказания, глядя на мое холеное лицо директора, на дорогой костюм, на перстни с бриллиантами, на весь мой шикарный кабинет.

— Простите, а в чем заключалось само наказание?

— Меня обвинили в недостаточной нравственности. Посылают в такой ужас, в такое место, где наши самые безнравственные личности показались бы ангелами! Ведь я попал в мир, где гремят малые войны, где террористы подкладывают бомбы под автобусы с детьми, где воздушные пираты захватывают самолеты с пассажирами, где на дне океанов лежат атомные подлодки с боевыми ракетами, над головой носятся тысячи спутников, начиненных термоядерными бомбами, и вся земля утыкана межконтинентальными ракетами! Вчера на улице перед моим магазином пьяный водитель сшиб женщину с ребенком. Я уже три года здесь, обвыкся и то лежал полчаса в нервном шоке. А хулиганы, воры, гуляки, орущие песни среди ночи? Вы не можете представить, что это такое для человека XXII века!

— И как же вы?…

— Взбунтовался, естественно. В первую же минуту кинулся защищать достоинство какого-то человека, который так и не понял, что его защищают, как не понял и того, что перед этим грязно оскорбили. Потом вмешивался еще и еще. Словом, через несколько минут или часов и меня вернули бы в мое время. Но вдруг у меня мелькнула мысль, которая сразу же отразилась на реакциях: а если не лезть в чужой монастырь со своим уставом? Ведь это их мир. В общем, появилась такая подленькая установка внутри себя, которая все оправдывает, обосновывает и позволяет оставаться в стороне. Я заставил себя стерпеть, когда увидел парад подлости. Я смолчал, когда при мне унижали людей, когда сильные обирали слабых, когда низость торжествовала над честностью. Словом, повел себя так, как обычный человек вашего времени, который не вмешивается, чтобы не нажить неприятностей, думает в первую очередь о своем благополучии, исповедуя удобненькую мораль: лбом стену не прошибешь. А так как моя нравственная глухота острому интеллекту не помеха, — скорее помощь! — то я в короткий срок продвинулся от разнорабочего гастронома до директора комиссионки.

— Завидую.

— Чему завидовать! Просто приспособился к местности, обстоятельствам. Падать легче, чем подниматься. Должен признаться, что хотя я приспособился к мерзостям этой жизни не сразу — лучшая моя часть бунтовала, то потом начал находить даже удовольствие. Как бы вам на примере… Скажем, вы попали в Древний Рим. Ужасающий разврат, дикие оргии, кровавые жертвоприношения, бои гладиаторов… Но если вы не на сцене Колизея, а в ложе патриция, и рабыни подносят вино, то вы можете посмотреть вниз, где сражаются гладиаторы, уже с другим чувством. А там, глядишь, со временем повернете большой палец вниз.

— Да, — согласился журналист, — патриции наверняка смотрели на Рим иначе, чем первые христиане, которых бросали на арену Колизея диким зверям на растерзание.

— Вот-вот. Я сумел оказаться патрицием в этом мире. И довольно быстро! И грязь не грязь, если она почти на каждом. Привыкаешь. Может быть, впервые правосудие дало сбой. Столкнувшись с подлостью, я ужасался недолго. Вместо того чтобы выжечь в себе остатки малонравственности, я впустил в себя, в свою душу несовершенства мира. Я зажил по его законам.

— Да, — вымолвил он тяжело, — правосудие дало сбой. Такое иногда случается. Но не настолько часто, чтобы дискредитировать шоковый метод.

— Откуда вы знаете? — засмеялся я.

— Знаю! — ответил он.

Этот тон насторожил меня. Я сунул руку в ящик стола, где лежал револьвер, но она застыла, стиснутая силовым полем. Пришелец смотрел на меня не злорадно, скорее печально. Я уже забыл, что люди моего мира не радуются при виде несчастий другого.

— Что вы хотите? — прошептал я, догадываясь, кто передо мной.

— Приговор остается в силе, — спокойно ответил проверяющий. — Отпустим вас в глубь веков еще на один уровень. Это жестоко, мы понимаем, но должны помочь вам победить себя в себе! Иначе кто заснет спокойно в нашем мире, зная, что у вас осталась половинка души?

Вихрь поднял нас и бросил через пространство и время. Когда силовой пузырь исчез, я стоял на бревенчатом помосте в княжем дворе. Вокруг стояла галдящая толпа, которую оттесняла от помоста плотная цепь стражников с причудливыми топорами на длинных рукоятях.

По узкому проходу меж стражей к помосту двигалась цепочка измученных и изнуренных людей в лохмотьях. У каждого руки были связаны за спиной, на ногах стучали тяжелые кандалы.

Впереди тяжело шел со связанными руками высокий худой человек.

Рубашка из холста была изодрана на нем в клочья, на цепочке болтался серебряный крестик. В двух шагах от него шли еще трое, и по тому, как смотрели на впереди идущего, я понял, что это вожак, которого безмерно любят, чтят, за которым идут за правое дело до смертного конца.

У меня на лице был балахон из мешковины с прорезями для глаз.

Моя правая рука опиралась на тяжелый топор с широким лезвием. Рядом была плаха. Левой рукой я с мучительным стоном взялся за рукоятку секиры, правую руку положил на плаху…

Сергей Житомирский Вернуться в тот же мир

Галя пустила шаротрон, приложив ладони к его истертым панелям. Так делалось, чтобы свободная рука случайно не попала в эфиронный вихрь.

Руке бы это, правда, вреда не причинило, но известно, что в свое время хозяйки пугались, найдя в чаше сдублированные кончики собственных пальцев. Полупрозрачный вихрь отделился от колонки в центре чаши, неторопливо раздулся и исчез в стенках углубления. Галя ощутила привычное дуновение — это чаша выдохнула сдублировавшийся воздух. Яблоки тоже сдублировались, их точные копии появились по ту сторону колонки. Галя сдвинула свою пару, снова пустила вихрь, сгребла восемь яблок в вазу и подошла к окну.

— Олег, Марина, завтракать!

Муж и старшая дочь, игравшие на полянке у ручья, сложили в сумку ракетки и воланы и наперегонки кинулись по песчаной дорожке к дому.

За столом Олег рассуждал о попытке Журавлевой перевести Евгения Онегина на современный русский язык. Он говорил, что стихи поэтессы вульгарны и кощунственны и что как бы ни изменялся язык, Пушкина надо читать в подлиннике. Галя не очень слушала.

— Кстати, — перебила она его, — ты обещал съездить к Орлову по поводу яхты. Вот сегодня бы и съездил.

— Почему именно сегодня? — запротестовал Олег.

— А сколько можно ждать? Все это — глупость какая-то. Где это видано, чтобы заказы отклоняли из-за перегрузки дубликаторов? Пусть твой Орлов сделает им внушение, чтобы не увиливали от работы. Ну, не хочешь ехать — позвони.

— Неудобно звонить по такому делу, — поморщился Олег, — все-таки это нарушение официального порядка.

— Совсем о сыне не думаешь, — Галя пожала плечами — Пойми, математикам туризм совершенно необходим.

— Па, — вмешалась Марина, — по-моему, ма права. Игорек так старался, готовился, сдал на разряд, а тут — отказ. В его возрасте это может просто разрушить психику!

— Ну, хорошо, будь по-вашему, — сдался Олег.

День был разбит. Олег связался с Орловым, к его удивлению, тот сразу же согласился на встречу. Олег переоделся, пошел в гараж и прямо из лодки заказал линию до Дубны. Машина всплыла, двинулась к светлой щели ворот, створки со скрипом раскрылись под давлением ее силового поля. Воздушный кораблик выскользнул наружу и пошел вверх, чуть заметно рыская в поисках курса. Галя и Марина помахали вслед, дом исчез за лесистой возвышенностью, шорох ветра оповестил о достижении крейсерской скорости. Автор нашумевшей монографии «Физика в социально-экономической истории», досадуя, что поддался на уговоры женщин, понёсся на север.

Дорога отнимала полчаса, их можно было бы использовать для дела, но Олег, откинувшись в кресле, просто глядел на плывущий навстречу простор. Он видел внизу бесконечные парки с россыпью пестрых домиков, массивы заповедных лесов, петляющие по заливным лугам реки с зарослями ив по берегам. Олег любовался землей и думал, что из всех физических открытий наибольшее влияние на человечество оказало, конечно, изобретение эфиронного дубликатора.

Дубликаторы назвали шаротронами в честь Игоря Шарова, не оцененного современниками ученого, который еще в середине XX века предложил эфиронную теорию микромира. Его гениальная догадка состояла в том, что элементарные частицы есть не что иное, как вихри частиц вакуума — эфиронов, составляющих анизотропное расширяющееся поле.

Два столетия спустя родилась эфиронная физика, подарившая миру удивительное открытие — эфиронный дублирующий вихрь. Этот макровихрь имел замечательное свойство запечатлевать в себе образ любой встреченной частицы. Ее отпечаток уносился вихрем, созревал и, наконец, материализовался в виде такой же частицы. Пятнадцать лет напряженной работы потребовалось для создания сканирующего вихря, который открыл возможность дублирования материальных тел. Год изобретения дубликатора — 2260-й считается временем начала второй технической революции.

Шаротрон позволил дублировать почти любые предметы, устройства, вещества, лишь бы они умещались в зоне действия вихря. Первые дубликаторы стоили непомерно дорого, но вскоре удалось наладить их дублирование на более крупных шаротронах, и применение этих приборов стало повсеместным. Энергия вихря пополнялась за счет деструкции частиц любой материи. Так вместе с проблемой производства была решена и проблема утилизации отходов. Дублированию подлежало все, правда, дубликаты живых организмов не оживали. Но задача дублирования жизни не имела практического значения, поскольку продукты питания дублировались без потери свойств. От сельского хозяйства уже не требовали урожайности, оно поставляло совсем немного продуктов высшего качества, которые потом тысячекратно дублировались. Домашний шаротрон стал необходимой Частью обихода. В нем дублировалось все нужное — пища, одежда, книги, украшения. Хозяйки забыли, что такое стирка и мытье посуды. Грязные вещи летели в утилизатор, а едва возникала необходимость, в считанные минуты появлялись новые, сдублированные с герметически упакованных образцов.

Прекратились горные разработки, стали ненужными химические и металлургические заводы. Любое вещество можно было получить в любом количестве на дубликаторах. Были созданы шаротроны, выпускавшие профильные материалы какой угодно длины, путем приращивания вновь сдублированной части к предыдущей, оставленной на границе вихря. Машиностроение свернулось до бюро-мастерских, создававших образцы новых изделий. Только заводы крупных машин сохранили основные цехи.

Зато распространились заводы-дубликаторы, часто не имевшие даже упаковочных отделений, которые дублировали самую различную продукцию по образцам «готовым к отправке». Совершенно изменились понятия о технологичности. Появились дизайнеры, которые тысячи раз дублировали одно и то же изделие на слегка дефектных шаротронах, отыскивая среди дубликатов образцы с полезными «мутациями», и с помощью одного лишь направленного отбора изменяли исходный образец до неузнаваемости.

Многие социологи утверждали, что свалившееся на людей изобилие станет губительным. Опасались, что уменьшение занятости и исчезновение необходимости. добывать хлеб «в поте лица» вызовет эпидемии психических заболеваний, рост преступности, повальную наркоманию, быстрое вырождение культуры. В какой-то момент казалось, что эти мрачные прогнозы сбываются. Но здоровое начало человечества победило.

Несколько всемирных клубов сумели привлечь сотни миллионов прежних пассивных потребителей продукции «индустрии развлечений» к занятиям самообразованием, спортом, моделизмом, художественным творчеством. Ожидали демографического взрыва — произошло обратное. После нескольких десятилетий с преобладанием тенденции к сокращению населения оно стабилизировалось.

Не во всех областях произошло и сокращение затрат труда. Началась эпоха, названная экологической революцией. Строители меняли лицо земли. Исчезли индустриальные и сельскохозяйственные ландшафты, расширились заповедники. Распыление производства, сокращение перевозок и доступность воздушного мини-транспорта привело к отливу людей из городов в поселки-парки, вкрапленные в пространство «дикой» природы.

Показалась Москва, окруженная живописными искусственными холмами, сооруженными из груд строительного мусора, который остался после сноса районов массовой застройки. Теперь город мало где выходил за пределы так называемого Земляного вала. Его исторический центр, бережно сохраненный и отреставрированный, лежал в море зелени, из которой, как острова, поднимались ансамбли внешних архитектурных памятников. Над столицей проплывали стайки туристских лодок, Олег шел выше и мимо на север, над старинными водохранилищами и шлюзами канала к Волге. Лодка сбавила скорость, нырнула к домикам Дубны, нашла место на стоянке и села напротив главного корпуса Объединенного института.

Орлов выглядел плохо, по телефону это было не так заметно, и Олег уже не жалел, что приехал навестить приятеля. Они вместе кончали физтех, но Олег занялся историей науки, а Вадим пошел работать в Институт и прошел путь от лаборанта до директора. Вот уже шесть лет он занимал этот пост, возглавляя обширные физические исследования и курируя центр крупных дубликаторов, тот самый, который отклонил заявку Игоря.

— Молодец, что объявился, — сказал Вадим после обмена приветствиями, — а то я уже собирался тебя приглашать.

— Какое-нибудь дело?

— Да, хочу привлечь к одной работе, — Орлов откинулся в директорском кресле. — Только учти, то, что я расскажу, — не для распространения. Решение Постоянного Комитета, — добавил он, поймав недоуменный взгляд Олега.

То, что Орлов рассказал, не укладывалось в мозгу. Это было, как обвал, цунами, прогноз чудовищного землетрясения. Оказалось, уже несколько месяцев все физические институты Земли жили в лихорадке и только притворялись здоровыми. Началось с того, что Петр Альвареш, статистик из Принстона, заинтересовался скачкообразным характером случаев замены шаротронов. Ему удалось выяснить, что при этом почти одновременно выходили из строя машины какой-нибудь одной модели, больше того, работающих машин этой модели вообще не оставалось.

Физики забеспокоились. Довольно быстро удалось обнаружить причину явления — оказался нестабильным сплав, из которого отливались кольцевые сердечники. Обнаружилось, что он сохранял нужные свойства только около 112 лет, после чего происходило необратимое изменение его структуры. Но поскольку при дублировании полностью воспроизводилась и структура сердечников со всеми назревающими изменениями, а базовые модели создавались в свое время в течение довольно короткого срока, выходило, что через несколько лет в мире не останется ни одного работающего шаротрона.

Но самым печальным было то, что все попытки снова получить нужный сплав пока ни к чему ни привели. Было похоже, что через три-четыре года может разразиться грандиозная экономическая катастрофа.

Пока, в ущерб другим заказам, все крупные дубликаторы перевели на дублирование шаротронов последних моделей, а фермам дали задания на увеличение семенного фонда.

— Ведь семена не дублируются, — закончил Орлов, — их надо вы-ра-щивать! А представь себе, что будет, когда придется выращивать всю пищу? Все материалы добывать? Буквально каждую вещь изготавливать?

— Зачем так мрачно, — возразил Олег. — Три года — не так уж мало.

Вадим горестно покачал головой:

— Ты оптимист. Мы были такими же пару месяцев назад, пока не погрузились в это болото. Видишь ли, дубликатор — вершина технологии целой эпохи. Чтобы достичь этого уровня, нужно чуть ли не снова пройти весь путь развития ядерной техники. Вспомни историю сплава. Мне представляется, что с ним никто не умел работать, кроме Горация Симонова. Он и отливал заготовки сердечников для всего мира здесь в шестом корпусе. Но то ли его отчеты не полны, то ли мы уже не знаем того, что ему казалось очевидным, то ли в его работе было слишком много интуиции, но пока никто не смог получить ничего даже отдаленно похожего на его результаты.

— Мне кажется, насчет монополии Симонова ты заблуждаешься, сказал Олег. — Помнится, в начале семидесятых в Швеции была фирма «Электролюкс», которая хвалилась, что ее шаротрон совершенно оригинален.

— Любопытно! — Орлов повернулся к пульту информационной системы и запросил данные по дубликаторам «Электролюкса». Но оказалось, система вообще не знает о существовании такой фирмы.

— Дай-ка я проверю по своему архиву, — предложил Олег.

Он позвонил домой. Подошел Игорь, который уже вернулся из Плавска. Гали не было — ушла на этюды, — и Олег попросил сына порыться в картотеке. Игорь переключил телефон на рабочую комнату отца и вскоре появился у старинного каталожного шкафа. Олег любил раскладывать пасьянсы из карточек, и работал по старинке. Игорь быстро нашел нужную карточку. В ней говорилось, что действующий шаротрон фирмы «Электролюкс» находится в музее Улувстрема. Правда, сделан он был не в начале семидесятых годов прошлого века, а в 2262-м, то есть был одним из первых промышленных образцов.

— Действующий? — с недоверием и надеждой переспросил Орлов.

— Тут так сказано, — кивнул Игорь.

— А каким годом помечена карточка? — спохватился Олег.

— Триста семьдесят первым.

— Тогда все ясно, — сказал Орлов, — в семьдесят первом он еще мог работать. Все же я сейчас запрошу шведов.

— Постойте, — сказал Игорь, — тут есть приписка, — он перевернул карточку и прочел. — «Данные семьдесят седьмого года. Модель является модификацией шаротрона объединения „Сименс“. Образец неисправлен».

— Вот так! — хмуро проговорил Орлов. — Я даже могу сказать, что он перестал работать в семьдесят четвертом и что при этом нарушилась фокусировка.

— Спасибо, малыш, — сказал Олег Игорю и отключился. — Да, что-то я напутал. Может, это не шведы были, а швейцарцы.

— И об оригинальности заявляли ради рекламы, — добавил Орлов. — Но искать надо. Тебе задание: обдумай, что и где можно найти по части технологии и самых последних моделей. Мы сейчас гоним машину сентября двести семьдесят третьего. Каждый месяц после этого — уже благо. Не мне тебе объяснять, что под словом «модель» я понимаю исходную начинку и отсчет веду от даты отливки сердечника. Когда будешь готов, свяжу тебя с нашей исторической группой. Но сперва сам, чтобы не идти на поводу. И, конечно, не забудь о сохранении тайны.

— Вот этого я не понимаю, — Олег поднялся, — по-моему, такие вещи нельзя скрывать. Если нам грозит беда, лучше-встретить ее с открытыми глазами. К тому же секретность сужает круг исследователей.

— Ладно, — остановил его Орлов. — Это не наш вопрос. На очередной сессии Совета Земли и Совета Наций Комитет собирается обо всем доложить. Тогда уже будут готовы планы спасения на случай нашей неудачи.

Олег возвращался домой подавленный. Как историк, он понимал, что грозящая ломка производственной структуры общества может оказаться очень болезненной. Хорошо, если удастся избежать голода и сохранить единство человечества. А если нет? На какую ступень варварства они могут скатиться? Он смотрел вниз на ухоженную гостеприимную землю, и ему чудилось, что место рукотворной лесостепи уже заняли знакомые только по картинкам унылые пространства сельскохозяйственных угодий, кратеры карьеров, коробки бесконечных цехов. Неужели к этому придется вернуться?.

Он думал, что неудачи физиков связаны не только с трудностью постичь кухню гениального Симонова, но и просто с утратой той части технического опыта, которая может передаваться только от человека к человеку и оказалась потерянной между строчками руководств за столетие господства дубликаторов. Звонок Гали перебил его мысли.

— Ну что, — спросила она, — Орлов согласился?

Олег не сразу понял, о чем она. Конечно, она находилась еще там, в безмятежном мире изобилия и семейных забот.

— Орлов? — Олег тряхнул головой. — Ему сейчас не до нас.

— Ты что, даже не сказал ему, зачем приезжал? Придется, видно, звонить мне самой.

— Не делай этого, прошу тебя.

— Ты — просишь меня? — Галя нехорошо засмеялась. — И у тебя хватает на это совести?

Она отключилась. Олег пожал плечами — пусть звонит. В конце концов, каждый волен звонить кому угодно. Она живет там, где ему уже не дано. Ему надо думать о другом — что искать, где искать, в каких архивах, музеях, собраниях могли сохраниться драгоценные сведения, которые позволили бы людям избежать катастрофы или хотя бы выиграть время.

Дома Олега встретила торжествующая Галя.

— Яхта будет, и разговор-то занял две минуты, — сообщила она.

— Невероятно, — изумился Олег, — что-то тут не так.

— Все так, — возразила Галя. — Просто ты предпочитаешь не жить, а выдумывать жизнь. Ты продумывал ситуацию, а я ее проверила. И вот, все решено, и Игорек может отправляться на свои драгоценные астероиды.

С крыльца сбежал сияющий Игорь.

— Звонили из Дубны, — воскликнул он, — лечу принимать яхту! Да не смотри так на меня, па, на первый раз у нас с Остапом маршрут несложный, месяца через три вернемся.

Олег со вздохом похлопал сына по плечу:

— Хорошо бы, малыш, тебе вернуться в тот же мир, из которого ты улетишь.

Игорь с тревогой повернулся к отцу:

— Что-то случилось? Ты нездоров? Может, мне не лететь?

— Лети, лети, — успокоила его Галя. — Просто твой отец расстроен, что я оказалась практичнее его.

Игорь летел тем же путем, который совсем недавно проделал отец.

Он чувствовал, что что-то все-таки случилось, что есть какая-то связь между странным напутствием отца, его непонятным звонком из кабинета академика и отмененным отказом сдублировать яхту. Но что же произошло? Юноша вспоминал подробности разговора, сопоставлял, строил догадки и думал, думал.

Яхта приближалась к станции «Планета 104», построенной больше ста лет назад и оставленной за ненадобностью после тридцатилетней эксплуатации. Игорь, исполнявший роль капитана, и его сокурсник Остап с судовой ролью матроса провели в космосе уже полтора месяца. Они успели посетить спутник. Меркурия, помогли монтировать новый отсек, приняли участие в геологической экспедиции на поверхность и получили благодарность с занесением в спортивные книжки.

Второй этап оказался более сложным. Эфемериды станции давно не публиковались, ее поиски заняли много времени, и Остап нервничал, боясь, что это скажется на их спортивных результатах. Но когда он увидел станцию, похожую на колесо древней телеги с массивным ободом и толстыми спицами, то перестал ворчать, поражённый удивительным зрелищем. Сверкающее на солнце тележное колесо неторопливо катилось через космос. Они причалили к центру втулки. Станция была давно разгерметизирована. Напялив скафандры, друзья вошли внутрь. В капитанской рубке они нашли журнал посещений, взяли записку, оставленную три года назад австралийскими туристами, оставили свою.

— Ты все же молодец, что поменял маршрут, — сказал Остап Игорю, копавшемуся в документах. — Куда интересней побывать на эдаком чудище, чем на какой-нибудь марсианской турбазе.

— Акт экспедиции Института истории, — прочитал Игорь. — Наконец-то. Станция обследована в триста тридцать пятом году, ведомость оборудования… Ого, есть! А тут — «снято для музея…» Нет, не сняли.

— Слушай-ка, кончай, а? — сказал Остап. — Мы же в цейтноте.

Игорь отложил пластинку акта и сказал, что им придется провести на станции еще несколько часов и обследовать склад.

— Да ведь он запечатан!

— Я распечатаю.

— Браконьер! Я не желаю участвовать в твоих выходках.

— Придется, — жестко проговорил Игорь. — Не забывай, что я капитан.

— Все-таки Марина правильно говорит, что ты хотя и копия отца, но внутри весь в мамочку.

— За мной, марш! — оборвал его Игорь.

По винтовой лестнице, бежавшей внутри спицы, они вернулись в центральный барабан, где царила почти полная невесомость. Игорь снял печать с дверей склада, которые оказались не запертыми. Туристы вошли в просторное помещение, занятое автоматическими стеллажами и напоминавшее гигантский улей. Игорь вел Остапа дальше и дальше, он что-то искал в лабиринте проходов среди нагромождения незнакомых механизмов.

— Что тебе тут понадобилось? — спросил Остап.

— Дубликаторы.

— Разве они в то время были?

— Представь себе. Именно здесь их впервые применили в космосе. И в ведомости они упомянуты.

— Вряд ли они могут быть тут. Всякий разумный человек разместил бы их ближе к центральной развязке.

— Верно, — согласился Игорь.

Они вернулись к центру барабана и действительно недалеко от входа в склад обнаружили отсек с двумя старинными дубликаторами.

— Теперь нужно проверить, работают ли они, — сказал Игорь.

— А почему бы им не работать? Не пойму, что ты затеял.

— Проверку, — отрезал Игорь. — Тащи сюда кабель от яхты, а я пока их отключу.

Остап выругался, но, зная упрямство друга, возражать не стал. Подключение оказалось долгим делом. Только через час Игорь сунул в чашку какой-то болт и с замиранием сердца приложил к панели одетую в перчатку руку. В колонке родился вихрь, привычно расширился, но, коснувшись болта, пропал. На втором дубликаторе повторилось то же.

— Смотри-ка, и правда не работают! — восхищенно воскликнул Остап. — А ты откуда узнал?

— Если верить академику Орлову, все шаротроны, сделанные в двести шестьдесят третьем, должны были скиснуть еще три года назад. Я-то надеялся, что они работают… И неисправность не та. Должна наступать расфокусировка, а тут — срыв вихря. Ну, что делать. Как говорят, дерзкий эксперимент не подтвердил смелой гипотезы. Сматывай кабель, пошли.

— Дураки, кретины! — вдруг закричал Остап. — Да в них просто нет балласта!

Он сам открыл утилизатор, сунул в воронку горсть болтов и снова пустил шаротрон. На этот раз болт исправно сдублировался.

— Гений, — в восторге проговорил Игорь, — дай я расцелую тебя! — И он постучал стеклом своего шлема по шлему друга.

Орлов, с которым связались яхтсмены, к неудовольствию Остапа, попросил их пока не покидать станции, чтобы яхта сыграла роль маяка.

Через сутки прибыл скоростной корабль, который забрал дубликаторы.

Его капитан от имени Института записал друзьям благодарность и оправдание задержки.

Находка оказалась спасительной. Материал сердечников на шаротронах с «Планеты 104» был почти не затронут старением. Дубликаторы на его основе могли служить многие десятилетия, человечество получило желанную отсрочку. Конечно, оставались трудности, связанные с перспективой остановки крупных дубликаторов, но ни голод, ни нехватка предметов первой необходимости Земле уже не грозили.

Пока Игорь с Остапом шли по кометной орбите к Венере, мир задним числом переживал и обсуждал перипетии несостоявшейся катастрофы. Остап, принимая передачи с Земли, только охал и опасливо поглядывал на Игоря. Факт доставки найденных шаротронов в Дубну пресса истолковала в том смысле, что нашедшие их туристы действовали по заданию Института. Им поэтому отводилась роль скромных исполнителей, против чего истинные спасители цивилизации не возражали. Через полтора месяца, когда маршрут был пройден, никто уже ими не интересовался. Они получили заслуженный спортивный разряд и вернулись к своим учебным делам.

Ослепительным днем в разгар золотой осени Орлов позвал семью Олега в гости. Они расположились над Волгой на террасе небольшого рубленого дома, где академик жил один. Улыбающийся Орлов принес огромное блюдо пирожков собственного изготовления. Галя открыла этюдник и стала набрасывать его портрет, Марина разглядывала фотографии резных украшений дома, которые только что сделала, Игорь рассказывал о своем путешествии.

— Объясните мне, молодой человек, — попросил Орлов, — что побудило вас отыскать и испытать эти дубликаторы? Звонок отца?

— Конечно, — ответил Игорь, — он был и толчком к размышлениям и дал основную информацию. Я понял, что если уж речь пошла о старении даже музейных образцов, то дело плохо, и замешаны какие-то глубокие причины. И я подумал, что вы, должно быть, проверили влияние всех факторов, кроме одного, — невесомости.

— Так и было, но почему?

— Да потому, — улыбнулся юноша, — что давно уже никто не летает без искусственной гравитации и о невесомости помнят одни только туристы.

— Похоже, вас не зря учат логике, — сказал Орлов.

— Между прочим, — вмешался Олег, — то, что Игорь, не имея почти никакой информации, чуть ли не чудом нашел выход из кризиса, лишний раз подтверждает мое мнение насчет секретности — Уже было, — остановил его академик, — и в твоих статьях, и у Сноу, и у Акумы. Кстати, я и сам держался тех же взглядов, но, согласись, был обязан подчиняться Комитету.

— Но все-таки, к счастью, вы не всегда ему подчинялись, — заметила Галя. — Ведь вы не имели права дублировать ничего, кроме шаротронов, а для нас сдублировали яхту, без которой Игорь ничего бы не нашел.

— Милая Галина Сергеевна, — ответил Орлов, — когда вы мне позвонили, я понял, что единственный способ создать для вашего мужа рабочую обстановку — это исполнить ваше желание. Но для этого мне не пришлось нарушать правил. Яхту для вас я не дублировал, а взял с институтской спортбазы. Сами мы к тому времени уже и думать забыли о туризме.

Вадим Эвентов Гений

По утрам из раскрытых окон дачи доносились звуки рояля. Виртуозная, сотканная из света и тени, волн контрастов, нежной лирики и огненных страстей музыка удивительным образом совмещала в себе классическую ясность с усложненностью форм и нервозностью нашего беспокойного века, в искрометных фортепианных пассажах и задумчивом пиано наливалось чье-то открытое миру сердце.

«Кто это играет?» — спрашивали приезжие, и жители дачного поселка горделиво, как о местной достопримечательности, отвечали: «Сын профессора Градополова. Наш вундеркинд!» Если прохожий, понимавший толк в музыке, пытался удовлетворить свое любопытство дальнейшими расспросами, его ждало разочарование: местные жители мало что знали о юном даровании, отец его, профессор столичного Института генетики, купил у генеральской вдовы дачу, построил для сына на участке теннисный корт и, опасаясь дурного влияния поселковых рокеров и «металлистов», держал свое чадо чуть ли не взаперти.

И в самом деле, часто, когда умолкал рояль и радио разносило над поселком бойкие звуки шлягера, на площадке за высоким забором появлялся угловатый подросток в шортах, иногда его сопровождал сам профессор Градополов, вдвоем они разыгрывали несколько легких разминочных геймов, но чаще мальчик выходил на корт один и с монотонным постоянством адресовал удары мяча крашеной деревянной стенке.

Впрочем, Ганя не замечал своего одиночества, его день был заполнен разнообразными занятиями, которые предусмотрел для него отец. Профессор Градополов, страстный любитель музыки, собравший у себя обширную фонотеку, вел переписку и был лично знаком со многими выдающимися музыкантами. Судьба наградила профессора Градополова сыном, наделенным редчайшим дарованием. В четыре года маленький Ганя сочинил свою первую фортепианную пьесу, его успехи в композиции поражали учителей и знатоков музыки, сам Кабалевский с одобрением отзывался о его опытах и сулил Гане большое будущее.

Но главной страстью профессора Градополова была наука, ей он отдал всю свою жизнь. Открытия профессора в области генной инженерии упоминались в учебниках биологии, а его работы по репликации соматических клеток считались образцовыми. Однажды Ганя ездил к отцу в Институт генетики. Помощник отца по лаборатории, моложавый улыбчивый кандидат Навроцкий вызвался быть Ганиным гидом. С увлечением посвященного в таинства науки он рассказывал Гане о двойной спирали ДНК, аминокислотах, хромосомах и генах и в заключение, желая поразить рассеянного экскурсанта, провел его в продолговатое с затемненными окнами помещение. Ртутные лампы под потолком лили холодный стерильный свет, вдоль белокафельной стены громоздились объемистые бочкообразные сосуды в паутине трубок и проводов.

— Взгляни-ка сюда!..

Навроцкий подошел к сосуду и щелкнул выключателем. На матовой поверхности камеры засветилось окошко. Ганя наклонился и увидел сквозь стекло погруженный в жидкость пульсирующий комок, обтянутый тончайшей полупрозрачной пленкой. Сквозь пленку проглядывала густая сеть кровеносных сосудов и темный орган, похожий на бьющееся сердце.

— Что это? — с интересом спросил Ганя.

— Зародыш китайского хомячка. Выращен из соматической клетки, взятой из кусочка кожной ткани — Навроцкий сделал паузу, будто ожидал аплодисментов. Но аплодисментов не последовало. Выдающееся достижение отечественной генетики не произвело на Ганю должного впечатления. Ганя окинул рассеянным взглядом шеренгу бочкообразных сосудов и спросил:

— Ужасно интересно! А человека из кусочка кожи выращивать вы не пробовали?

Моложавый кандидат не заметил иронии.

— Мы не ставили подобной задачи, — серьезно ответил он. — В принципе это дело техники. Между соматическими клетками хомячка или человека нет существенной разницы.

Навроцкий с энтузиазмом стал рисовать перед Ганей перспективу получения взрослых особей из единственной клетки. Отправляясь в космическое путешествие на освоение далеких миров, вовсе не обязательно по примеру библейского Ноя брать с собой «всякой твари по паре», в пробирках будет храниться наследственный генофонд полезных животных, при желании с его помощью люди воспроизведут целые стада. Что карается человека, то генофонд каждого из нас уникален. Умирая, можно завещать свой генофонд потомкам, человек в будущем может родиться как бы заново и прожить вторую жизнь. А уж генофонд выдающихся талантов просто бесценен — люди не имеют права его терять.

— Ты только представь, — увлеченно говорил Навроцкий, — что означает для человечества генофонд таких великих умов, как Галилей, Ньютон, Гёте или Толстой!

Ганя вообразил тянущуюся из глубины веков в бесконечные дали цепочку неотличимых друг от друга Галилеев, Ньютонов и Толстых и пожал плечами. Рассказ Навроцкого порядком ему надоел. Он тут же перевел округлую физиономию говорливого кандидата в музыкальный образ, нарастающий по крещендо ряд синкопированных трезвучий, и засмеялся своей находке. Смех его обидел Навроцкого и заставил замолчать.

Ганя добросовестно обстреливал деревянную стенку, стараясь попасть мячом в центр желтого круга. Мастерским ударом из-за головы Ганя отбил отскочивший мяч, мяч пролетел над стенкой и упал за забором…

Чтобы не искать его в зарослях сирени, Ганя подхватил другой мяч и продолжил тренировку. С улицы послышался стук, Ганя оставил ракетку и побежал к калитке.

У калитки стояла миловидная девушка с дорожной сумкой и, доверчиво улыбаясь, протягивала Гане теннисный мяч. Внезапно появившаяся белокурая фея дала толчок Ганиной фантазии, в душе его зазвучало легкое воздушное тремоло, будто грациозный мотылек затрепетал над раскрывшимся цветком…

— Это твой мячик?… Я нашла его на дороге.

Девушка смотрела на Ганю ясным, чуть насмешливым взглядом, еще мгновение, и она исчезнет в лабиринтах переулков и улочек дачного поселка, и воздушное тремоло умолкнет, заглушенное повседневностью.

— Вы играете в теннис? — в отчаянии спросил Ганя, облизав пересохшие губы.

Девушка, принесшая мячик, покачала головой. В ее глазах мелькнула отчетливая грустинка.

— Хотите попробовать?… Пойдемте! Я вас научу.

Смуглые щеки феи тронул нежный румянец. Радостные мажорные аккорды подхватили воздушное тремоло.

— Хорошо, я попробую. У вас во дворе нет собаки? Я их очень боюсь.

В тот день расписанный по часам Ганин распорядок полетел к черту.

Если у вас на корте появилась партнерша, быстро схватывающая премудрости подрезки, крученой подачи и игры у сотки, вам уже не до занятий теорией музыки или французским. К концу второго часа упорной тренировки Ася, так звали девушку, выиграла у своего слишком горячего тренера первый гейм.

После игры, когда оба выбились из сил, Ганя пригласил Асю в дом.

Гостья с любопытством разглядывала гостиную с огромным белым роялем, фотографии музыкантов с дарственными надписями, стеллажи с кассетами, книги.

— Я тоже училась играть на «фоно». Ходила в студию, — простодушно сказала Ася и потрогала полированную поверхность белого «Беккера». — Говорят, ты здорово играешь. Сыграй что-нибудь.

— Я не сажусь за рояль после тенниса. Пальцы теряют беглость. Но если публика просит…

Ганя вскарабкался на крышку рояля, просторную, как полярная льдина, лег на живот лицом к клавишам и, перегнувшись, бойко отстучал дурашливый «Лежачий вальс».

— Браво! Тебе бы выступать в цирке! — насмешливо сказала Ася. Только не хватает рыжего парика.

Ганя захохотал и, опрокинувшись на спину, завертелся на крышке рояля волчком. Асины слова привели его в восторг.

— Вот, держи! — Ганя спрыгнул на пол и, взяв из вазы шафрановое яблоко, сунул Асе. Он походил по комнате, рассеянно напевал и лукаво-поглядывал на Асю, потом уже без всяких фокусов сел за рояль и, чуть откинувшись и приподняв голову, бережно коснулся пальцами клавиш.

При первых звуках, полных неизъяснимого очарования, Асины глаза изумленно расширились, она беззвучно выплюнула в ладошку надкусанный кусочек яблока и забылась. Ей представился тихий речной закат, рыбачья лодка у зеленой гряды камышей, заглядевшиеся в зеркало вод розовые облака — ей сделалось так хорошо и спокойно, как бывает в самые счастливые минуты жизни.

— Ганя, ты гений! — шепотом, словно боясь вспугнуть наставшую тишину и развеять обаяние сотканного музыкой мира, сказала Ася. Она смотрела на Ганю снизу вверх как на чудо.

Ганя засмеялся и крутнулся на стуле.

— Я это знаю. Такие, как я, рождаются раз в сто лет.

С того дня Ганя не был одинок на теннисном корте. Каждое утро после занятий музыкой он выбегал за калитку и дожидался, когда в зеленой теснине улицы покажется легкая стремительная фигурка. Ася издали махала рукой, Ганино сердце прыгало, как мячик, он не мог устоять на месте и летел навстречу. Потом оба спешили на корт, и Ганя, увлекшись игрой, забывал о том, что его ждет учитель французского и что заведенный отцом строгий распорядок опять безнадежно нарушен.

Однажды в конце упорного сета застывшая в ожидании подачи партнерша выпрямилась и опустила руки. Ганя пробил, добыл победное очко и радостно завопил. Оглянувшись, он увидел стоявшего позади отца — отец незаметно вошел в калитку и смотрел на него, нахмурив брови.

Все трое молчали. Профессор Градополов вступил на площадку.

Ганю он просто не замечал, оттого слова его, адресованные Асе, звучали особенно обидно:

— Я прошу вас, юная особа, не задерживать моего сына. С малых лет я учу его дорожить временем. Своим и чужим тоже.

Ася покраснела как провинциальная школьница и собралась уходить.

Ганино лицо покрылось пятнами, он швырнул ракетку на землю и в беспамятстве закричал:

— Оставь нас!.. Я буду играть на корте столько, сколько мне вздумается. Я уже не ребенок!

Ася возмутилась: кричать на отца!.. Это выходило за всякие рамки.

Топнув ногой, она обозвала Ганю грубияном, скверно воспитанным мальчишкой и потребовала, чтобы он немедленно извинился.

Ганя страшно обиделся и убежал в дом — оттуда послышались смятенные звуки рояля. Пока Ганя давал выход своим чувствам, профессор Градополов о чем-то долго беседовал с Асей. Для Гани навсегда осталось тайной содержание их беседы, но с того злополучного дня он лишился партнерши на корте. Напрасно он простаивал у калитки, ожидая, когда покажется точеная фигурка в белой спортивной юбочке, — Ася больше не приходила. В одиночестве Ганя отправлялся на корт и лениво играл с мячом у стенки, но вскоре ему наскучивало, он возвращался в дом и поверял свою грусть роялю. Музыка его была полна беспокойства и тревожных предчувствий.

Беспокойство срывало его с места, он уходил из дома и бродил по поселку, в тайной надежде встретить белокурую девушку. Поиски заканчивались ничем, жгучая тоска охватывала Ганю, он возвращался домой и, забившись в уголок сада, плакал как ребенок.

В один из вечеров Ганя засиделся за роялем, пытаясь уловить прихотливый музыкальный образ. Капризный образ распадался в нечетких размытых фразах, Ганя оставил попытку и в сердцах захлопнул крышку рояля. Резкий звук был так неожидан, что сидевший в гостиной профессор Градополов почувствовал неладное. Конечно, от его внимания не ускользнуло душевное состояние сына, он догадывался о причинах его подавленности и как отец собирался предпринять разумные меры, способные вернуть сыну прежнее равновесие.

— Ты переутомился, Ганя. Мы оба устали. На следующей неделе я беру отпуск — мы поедем в Зальцбург, на музыкальный фестиваль. Сам маэстро Караян прислал нам приглашение. Он в восторге от твоего фортепианного концерта и просит разрешения включить его в свою программу.

Ганя до обидного равнодушно выслушал известие о предстоящей поездке. Профессор вздохнул. У мальчика трудный переходный возраст.

Он, его отец, поглощенный наукой, уделяет сыну слишком мало внимания. Ганя растет без материнской заботы и ласки, у него нет настоящих друзей и привязанностей. Впрочем, одиночество — удел любой одаренной личности.

Профессор Градополов подошел к сыну и опустил руку ему на плечо.

— Все будет хорошо, мой мальчик! Главное, не раскисать! Я приеду на фестиваль, ты должен быть в форме. Возможно, маэстро Караян устроит твой сольный концерт. Представляешь, играть под руководством такого дирижера!

Ганя безучастно молчал и, казалось, не слышал, о чем говорит ему отец. Глаза его были полны слез. Угловатым движением он высвободил плечо и, не сказав ни слова, вышел из комнаты.

День выдался пасмурным. Сизые тучи цеплялись за штыри телевизионных антенн, ветер хватал деревья в охапку и, сдувая капли, прострачивал землю дождевой дробью. В накинутом капюшоне Ганя брел по поселку, окидывая печальным взглядом пустующие дачные крылечки.

Под козырьком автобусной остановки бренчала гитара, ломкий голос пел про афганских «духов» и убитого под Гератом майора. Ганя подошел поближе. В центре тесного круга напрягал жилы солист в грязно-лиловой майке с косо бегущей от плеча к подреберью клишированным словечком «ВА ООКА», патлатые парни в джинсовых «варенках» внимали певцу.

Пальцы с обломанными ногтями сдавили горло грифу, струны глухо брякнули и заглохли. «ВА ООКА» поднял голову, Ганя узнал Малкина, бывшего одноклассника, в безгрешные детские годы добросовестно терзавшего в музыкальной школе виолончель, а потом сменившего ее на бас-гитару в ансамбле «Витамин». Кажется, у Малкина в поселке жил дед.

— А, вундеркинд! Ты еще на загнулся от своей «классики»? Хочешь, угощу тебя роком?

Бывший одноклассник, оскалясь, затряс головой и ударил по струнам костяшками пальцев:

Он резко оборвал и обжег Ганю ненавидящим взглядом!

— Я знаю, кого ты ищешь. Дохлый номер! Эта девочка не для тебя.

Малкин зло засмеялся и подмигнул приятелям.

— Ты знаешь Асю? Где она?

Ганя раздвинул кольцо «варенок» и придвинулся к Малкину.

— А это видел? — Малкин соорудил кукиш и сунул Гане под нос. — Твоя здесь не пляшет. Плевала Аська на тебя и твоего папашу профессора.

Малкин вскочил на скамье и, размахивая гитарой, заверещал:

— Знаете, откуда у этого ублюдка способности к музыке? Папаша его, генетик, выводит в пробирках разных гомункулов. Захотелось иметь одаренного сыночка. Купил в загранке за бешеные деньги волосок — может, от самого Моцарта, — и вырастил из него Ганьку.

— Ты врешь, мерзавец!

В глазах у Гани потемнело, не помня себя, он стащил Малкина со скамьи и вцепился в грязно-лиловую майку с косой надписью «ВА ООКА».

Малкин выронил гитару и стал отбиваться. Дружина патлатых взяла чужака в кольцо и устроила веселое игрище под названием «пятый угол».

Семеро молодцов, упражняясь в ловкости и силе, перебрасывали друг другу живую боксерскую грушу. Ганя не выдержал конца раунда, охнув, согнулся пополам и упал под ноги нападавших. Он лежал, закрыв голову руками, сжавшись в уязвимый комочек. Кто сказал, что лежачего не бьют?… Ганю били, свирепея от безнаказанности и вида беспомощной жертвы, били с оттяжкой по ребрам носками элегантных адидасовских кроссовок.

Где-то закричала женщина, кто-то вякнул «Шухер!», и «варенки» бросились врассыпную. Подошли какие-то люди, помогли Гане подняться и усадили на скамью. Ганя судорожно ловил ртом воздух и, запрокинув голову, пытался остановить кровь из разбитого носа. Он не замечал ничего вокруг и не чувствовал боли. Перед глазами его колыхался пульсирующий живой комок с полупрозрачной жидкостью в паутине синеватых прожилок. Гомункул! Человек из пробирки!..

Надо найти отца, развеять обрушившийся на него кошмар. Ганя вырвался из рук хлопотавших возле него людей и, прихрамывая, побежал к электричке.

Профессор Градополов, стоя у окна, разглядывал снимок. Кто-то из сотрудников заметил Ганю, разговоры умолкли, все обернулись и смотрели на нежданного гостя, в лице Гани было нечто такое, что заставило сотрудников испариться и оставить профессора наедине с сыном.

— Что случилось, Ганя? — Голос профессора был спокоен, оторванный ворот рубашки и синяк под глазом, результат какой-нибудь мальчишеской драки, еще не повод для паники у настоящих мужчин.

Профессор Градополов поднял крепкими пальцами Ганин подбородок и ждал ответа.

Ганя заглянул отцу в глаза и, напрягшись, выпалил звенящим голосом:

— Я не твой сын! Я из пробирки!

Профессор Градополов коснулся ладонью Ганиного лба и сухо сказал:

— Что за чушь ты городишь! Вырастить человека в пробирке — этого не может никто. Ты мой сын. Ты очень впечатлителен и стал жертвой каких-то негодяев… Вот, прими и успокойся… — Профессор Градополов протянул сыну таблетки и потрепал по плечу. — Ступай домой, Отдохни. Я попрошу, чтобы тебя отвезли на служебной машине.

Ганя шел по бесконечному коридору мимо плотно прикрытых дверей, за которыми вершились таинственные эксперименты, загадочные, как сама жизнь. Вдруг в недрах коридора раздался странный звук: где-то кричал новорожденный ребенок, крик был жалкий, беспомощный и требовательный одновременно. Сердце у Гани оборвалось. В лаборатории отца новорожденный! Только что отец говорил ему совсем иное! Ганя толкнул одну из дверей. Дверь не подалась. Он забарабанил кулаками.

Кто-то тронул Ганю за плечо. Над ним склонилась участливая физиономия кандидата Навроцкого.

— Ты ошибся дверью, Вольфганг! Там никого нет. Выход по коридору и направо.

Ганя посмотрел на Навроцкого слепым непонимающим взглядом и, зажав руками голову, с криком понесся прочь.