ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

Валерий Лисин Абсолютная полиция

I

В кабинет мелким бесом ввинтился некто обычный, серый, будничный. Но фразы, сказанные им, сразу выворачивали наизнанку болевую проблему, и мэр внимательно, как человек, привыкший к исследовательской работе, оглядел лицо вошедшего.

И оказалось, что оно несколько не соответствует будничности общего вида человека. Высокий лоб, серые, очень живые, вспыхивающие в какие-то мгновения внутренней работы глаза, чистая, свежая, за исключением небольших припухлых мешковитостей под глазами, кожа лица. И запах дорогой французской туалетной воды. Вроде бы все было на месте и заслуживало доверия, но чего-то не хватало…

А сказанное звучало примерно так, во всяком случае, в изложении мэра: «Мэр! Моя фамилия Прайс! Я готов помочь вам искоренить преступность. Вы представляете, в вашем городе не останется ни одного человека с преступным мышлением!» Он выразился именно так — «…ни одного человека с преступным мышлением!» — мэр это проверил, прослушав запись беседы через несколько дней. И чего тогда не хватало, мэр понял также при прослушивании записи — Прайс не улыбался. У него было приветливое лицо, готовое к улыбке, но самой улыбки, дежурной улыбки, помогающей вести беседу, не было. И поэтому разговор пошел тяжело и даже немного неровно.

— Вы, отдаете себе отчет в том, что вы говорите? — наступательно начал мэр.

— Если вы, даже не выслушав существа предложений, начинаете обвинять меня в идиотизме, я могу отвезти свои предложения в город, который имеет по преступности менее «почетное» место в стране! — ответил Прайс, и счет в его пользу стал так велик, что мэр улыбнулся. Он почувствовал, что любое неосторожное слово может вызвать уход Прайса. И в кабинете повисло молчание.

— Что же вы хотите? — решился наконец мэр.

— Давайте четко формулировать свои мысли, — сказал Прайс. — Хотим мы с вами одного и…

— Вы хотите предложить какие-нибудь дешевые социологические исследования? — перебил его мэр.

— Что вы! — искренне удивился Прайс. — Это будет довольно дорого. — И он состроил на лице гримасу смущения. Гримаса была деланная, тщательно отрепетированная, и выражение глаз ясно говорило, что он знает об этой нарочитости и видит, что об этом знает также и собеседник.

Теперь стало легче. Намного легче. Потому что если речь пошла о деньгах, значит, в разговоре участвуют деловые люди, а не фанатики, чьи претензии стоят очень дешево и иногда приносят пользу, и не мыслители, чьи идеи осуществляются очень дорого и ничего хорошего не приносят.

— Сколько же вы хотите? — вздохнул мэр.

— Вас интересует мое вознаграждение или стоимость всего проекта? — На лице Прайса появилась гримаса иронии.

Прайс назвал цену, и она показалась мэру приемлемой, если учесть, что преступность в городе поднималась все выше и выше, и казалось, что кошмар пулеметной стрельбы никогда не остановится.

— Хорошо! — сказал мэр. — Это недешевое удовольствие, но нас устраивает! Теперь, пожалуйста, осветите, в общих чертах, не вдаваясь в подробности, другую сторону медали — техническую.

— Техническое решение лежит в пределах нашей технологии… Я не говорю, что это просто. Отнюдь! Это дорого и сложно, но это не проблема, если финансирование… Мы уберем всех преступников. Но есть еще две проблемы. Правовая и этическая! — повторил Прайс. И глаза его неожиданно заблестели, как у обычного фанатика.

Мэру стало не по себе, и чтобы скрыть это, он добродушно хмыкнул и махнул рукой:

— Валяйте!

В изложении Прайса действительно все выглядело осуществимо.

Биокиберы — дорого, но уже существуют. Дополнительная защита для них — осуществима. Модернизация киберов, предлагаемая Прайсом и необходимая для определения людей с преступным мышлением приставка также не были сверхзадачей.

Техника бесследного убийства разрабатывалась столетиями. Инфаркты, инсульты, да что об этом говорить… И, по мнению Прайса, остановка была только за правом киберов, юридически и этически обоснованным, правом, как выразился Прайс, «…на ликвидацию лиц с преступным мышлением»…

— Ну что ж, — сказал мэр, — и такая точка зрения имеет право на существование. Подготовьте, пожалуйста, все необходимые материалы, расчеты, эскизы, справки. Если можно, уточните смету расходов. И мы проведем заседание муниципального Совета. Как вы понимаете, я один не вправе принимать законодательные акты. И хоть Большой город получил юридическую автономию, проблемы, возникающие в связи с вашим предложением, очень серьезны. Сколько времени вам понадобится?

— Две-три недели, — раздумчиво протянул Прайс.

— Накинем сюда две недели на зондаж и некоторую подготовку отцов города, — мэр заглянул в календарь. — Этот день вас устроит? — Он нацелился ручкой на 20 сентября, и в глазах Прайса появился свет.

— Этот день посылает мне Бог! Это день моего рождения!

— Вот и хорошо! Значит, встречаемся в 11.00 в зале заседаний. И оставьте, пожалуйста, ваши координаты, если вдруг потребуются какие-нибудь данные по проекту.

— Да, конечно, вот карточка отеля.

Это был вполне респектабельный отель для не очень богатых провинциалов с пуританскими взглядами. На карточке было предусмотрительно записано: Адам Дж. Прайс, № 314.

— Телефона в номере нет?

— Извините, я его не знаю. Могу дать радиотелефон в моей машине. — И Прайс дописал номер.

— Хорошо, — мэр поднялся и вытянул руку в сторону двери. — Я вас немного провожу.

Прайс пошел по ковру.

II

Мэр начал зондаж тех членов Совета, которые, как ему казалось, имели точки соприкосновения с мафией; он получил неожиданную поддержку.

— Очень уж они распоясались! — заявил Леон М. Блюм.

— Хотелось бы, чтоб ночи были более тихими, — сказал В.-Т. Спрэй.

— Это удобный повод нанести удар конкурентам! — высказался Э. А. Чирутта, который был связан с младомафией. — И они этим воспользуются! Впрочем, — он испытующе посмотрел на мэра, — пусть они перебьют друг друга!

— Да! — сказал мэр. — Пусть…

Рядовые члены Совета приняли предложение кто с восторгом, кто со скептицизмом.

У самого мэра копошился в душе червячок сомнения, и он грыз, грыз, грыз — до тех пор, пока мэр не решился побеседовать со своим бывшим преподавателем права. Седовласый профессор, вельможа по внешнему виду, но удивительно демократичный и коммуникабельный человек, принял мэра в своем кабинете с искренней заинтересованностью. А когда мэр рассказал о проекте Прайса, заинтересованность его достигла апогея.

Он метался по кабинету, размахивал руками и, внезапно хватая необходимую книгу и с маху точно найдя необходимые строки, тыкал их мэру в глаза:

— Вот! — кричал он — Еще в Древнем Риме!.. То же было, в Византии!

В кабинете слегка запахло пылью, и мэр подумал, что книги — это книги, а пыль — это пыль, и никуда от нее не денешься, если любишь книги и живешь с открытыми окнами. И никакие самые тщательные уборки… Да и в самом запахе пыли, которая садится на старые книги, что-то есть, без чего грустно в современных компьютерных читальных залах.

Мэру довелось быть в таком зале только один раз — при открытии первого информационного комплекса. А посидеть или даже полежать дома перед сном с книжкой он любил. И жена знала эту его слабость и никому не говорила об этом. Чтобы не засмеяли.

— В конце концов, — донесся до него голос профессора, — современные условия также дают нам примеры подобного типа. Представьте, идет война, а группа мародеров или насильников бесчинствует… И что предпринимает командование? Вот именно! — закричал он, перебивая сам себя и мэра, который ничего не говорил, но поднял брови. — Вот именно! Без суда и следствия! А разве у нас сейчас мирное время? Почему же тогда пулеметы работают по ночам, да и днем частенько! Словом, я за! Двумя руками! Подпишу любую петицию!

— Спасибо вам за поддержку! — Мэр, растроганный горячностью старого учителя, покинул его кабинет в полной уверенности, что город получит от нового проекта блага.

III

Встретив в вестибюле перед залом заседаний Прайса, мэр пожал ему руку и искренне сказал:

— Практически все «за». В совете редкое единодушие. Считайте, что «Закон» у нас в кармане!

— Я хотел бы поприсутствовать на этом заседании! — сказал Прайс.

— Вы для членов совета почти Мессия! — ответил мэр. — Пойдемте!

Мэр увидел в глазах Прайса искорки фанатизма, и ему стало не по себе.

— Ну! Ну! — успокоительно похлопал он собеседника по плечу. — Нас с вами уже ждут. — И пропустил Прайса вперед.

Речь мэра обошла практически все газеты. Ее отрывки транслировали десятки раз по радио и телевидению. Она была спрессована и энергична.

А самому мэру она настолько нравилась, что он увидел себя во сне в первую же ночь. Во сне он сказал: «В жизни Города наступил период, когда страх и ненависть его граждан могут дать кровавый урожай! Мы не имеем права на отсрочку!» А дальше он понес что-то такое многозначительное, рыхлое и двусмысленное, что от ужаса и стыда проснулся. Проснулся и вспомнил текст речи, проанализировал его еще раз. О мерах, принимаемых мэрией? Сказал. О безнадежной статистике? Сказал. О предложениях Прайса изготовить несколько биокиберов, которые будут определять преступников по излучаемым ими информационным полям?

Тоже сказал. О том, что необходимо принять закон, по которому киберам будет дано право истреблять преступников? Есть! Стоимость услуг полиции — самая большая статья расхода в бюджете Города? Есть! Предполагаемая стоимость проекта Прайса? Есть. О сроках? Есть! Срок по изготовлению трех экспериментальных полицейских киберов? Пять лет!

Мэр вспомнил, что Прайс настаивал, чтобы убыстрить дело.

И вот снова мэр беседует с Прайсом.

— Хорошо! — сказал мэр. — Закончите и получите деньги сразу же после приемки работы. Но говорить об этом я вам запрещаю! Это должны знать только вы и я.

— Ладно! — согласился Прайс.

Мэр добавил:

— Эксплуатация этих ПК, включая их настройку и первоначальное опробование, должна оплачиваться отдельно! Мы все это можем внести в контракт. Но подчеркиваю, ваше молчание — тоже статья контракта. Я не хочу, чтобы вас убили раньше, чем вы окончите всю работу.

— Убить меня? — У Прайса расширились зрачки. А мэр, почувствовав себя мальчишкой, начал пугать теоретика, рассказывая ему об изощренности, коварстве, жестокости и могуществе мафии.

— Мне большинство этих вещей известно, — как-то вяло сказал Прайс, — но я не думал, что это коснется меня!

— И это говорит Мессия! — пошутил мэр.

Прайс вспыхнул:

— Да! Я — Мессия! Но я им стану, когда закончу работу! Мне нужно ее закончить!

— Договорились! — радостно заулыбался мэр. — Я беру на себя организацию вашей безопасности на период работы при условии…

— Я буду нем! — воскликнул Прайс.

Мэр позвонил полицейскому гримеру и попросил его зайти, потому что необходимо было убедить Прайса в серьезности угрожающей опасности.

— Мы обговорим структуру наших отношений! — сказал мэр, пристально глядя в глаза Прайса. — И в дальнейшем никакие отклонения недопустимы. Каналы связи, способны связи с «Прайсокиберами»…

Мэр протянул Прайсу руку: тот слушал как зачарованный. И режим изоляции, и сервис, который мэр предложил взамен свободы, и контракт, и гримера, который простыми средствами до неузнаваемости изменит внешность Прайса, и гардероб, и десятки других мелких и крупных деталей будущей работы и быта были оговорены и приняты Прайсом всерьез.

А мэр думал про себя: «С такими людьми все надо обговорить заранее, чтобы в дальнейшем они не выскакивали в самый неподходящий момент под пулю. Или к микрофону репортера».

IV

Прайс окунулся с головой в работу, и мэру доставляло удовольствие заезжать к нему врасплох и видеть, как человек, оторванный от любимого дела, начинает походить на рыбу, выдернутую из сонного пруда. А потом они привыкли друг к другу, и иногда мэр садился за стол и начинал вникать в заботы Прайса. Присутствие Прайса действовало как катализатор, и так хорошо, и так здорово было мэру в эти минуты. И отходили куда-то в тартарары все заботы и тревоги. Сегодня было скучно. Сегодня тревожили вопросы, которые задал Чирутти. «Я надеюсь, — он доверительно, как самому большому другу, кивнул мэру, — что смогу принять участие в разработке формы одежды для „Прайсокиберов“». — «Откуда ты знаешь об этом?» — удивился мэр. «Знаю», — загадочно ответил Чирутти.

«Я вам обещаю, что одежду будете шить вы!» — заторопился мэр.

«Записано!» — Чирутти хотел обнять мэра, но тот отшатнулся от него.

Мэр содрогнулся. И вот теперь разные сомнения одолевали мэра.

V

Единодушно было в зале заседаний, когда дебатировался закон о «Прайсокиберах». Витавших тут мыслей хватило бы на обеспечение безопасности целого региона, если их хорошо организовать. И на новую мощную волну гангстеризма. Но все это было в прошлом. Сегодня — это сегодня.

Мэр смотрел на Прайса, и на душе легчало.

— Главное, информация, которую мы запрограммировали, — произнес мэр. — Главное — это правильная дозировка.

— И упаковка! — поправил Прайс мэра.

— Да! — подтвердил мэр. Он очень удивился, когда услышал фразу: «Главное — это правильная дозировка!» — Прайс! — обратился к Прайсу: его тревожили неясности беседы с Чирутти.

Ученый поднял голову, но продолжал что-то писать.

Мэр привык быть хозяином ситуации, впрочем, дергать Прайса не стоило и показывать ему свою обеспокоенность тоже.

— Я вас слушаю! — сказал Прайс.

Мэр потер пальцем сначала левую, потом правую бровь. Лицо его, лицо уверенного в себе человека, было спокойным и доброжелательным.

Оно вселяло надежду и успокаивало. Мэр произнес:

— Срок, предусмотренный контрактом, — пять лет. Время еще есть. Но это — предельный срок нашей с вами жизни. Я вам уже говорил о динамическом равновесии, вложившемся в Городе. Нам нужно не менее трех-четырех лет конспиративной деятельности «Прайсокиберов», чтобы они уничтожали преступников. Потом станет легче. Если они не смогут этого выполнить — нам конец. Уже прошло семь месяцев, а вы обещали за шесть…

— Минутку! — перебил Прайс. Он поднялся и, подойдя к двери, ведущей в лабораторию, приоткрыл ее. Оттуда донесся хрипловатый баритон, рассказывающий что-то, и женское хихиканье, смолкнувшее, однако, через секунду после открытия двери.

— Я вас просил сразу же ко мне! — сухо произнес Прайс, и лицо его стало жестким, на скулах вздулись желваки, а губы сжались в узкую твердую полоску.

— Извините, шеф, — пробормотал баритон из лаборатории, послышался шум отодвигаемого стула, и в дверях показался грузный пожилой человек, судя по одежде и выражению лица — типичный таксист Большого Города.

Мэр с интересом глядел на необычное для Прайса выражение лица.

— Ой, у вас посетитель, — прошептал «шофер».

— Это заказчик! — перебил Прайс.

«Шофер» с интересом оглядел мэра, и глаза его оценивающе прищурились. И мэр почувствовал неловкость: так глядела только мать, которая досконально знала все его слабости. Но в «таксисте» не было ничего материнского.

— Вот! — сказал Прайс, показывая мэру рукой на «шофера». — Готовая к действию модель. Практически заряженная информацией. Через две недели и можно будет начинать!

Кибер сидел, развалясь в кресле, и ковырял в зубах пластиковой зубочисткой. Очень сосредоточенно отрыгнул, и в кабинете запахло кетчупом и кисловатым пивом.

— Извините! — кашлянул он. — Что-то с пищеварением! — И он с видимым удовольствием отрыгнул еще раз.

— Выйдите, пожалуйста! — обратился мэр к киберу. Тот хмыкнул, поднялся и пошел в дверь лаборатории, подтягивая на ходу штаны.

— Я знаю его! — мэр поморщился…

— Вам известен дядюшка Вилли? — удивился Прайс.

— Конечно, его звали Вилли! — вспомнил мэр. — Я учился с ним в школе!

Прайс подошел к двери лаборатории и попросил кибера снова зайти.

— Разденьтесь, пожалуйста, до пояса! — обратился он к киберу.

«Шофер» разделся. Прайс взял со стола скальпель и, подойдя к шоферу, изо всех сил ударил его в живот, но кибер напряг брюшные мышцы, лезвие медленно выдавилось из живота, и скальпель со звоном упал на пол. Прайс нагнулся, поднял скальпель и подал его мэру. — Можете попробовать сами!

Мэр размахнулся и ударил кибера в грудь, но почувствовал очень упругое и мощное противодействие. Скальпель даже не порезал кожу «шофера».

— Самые уязвимые места — глаза и открытый рот, — сказал Прайс. — С животом проблем меньше.

— А если рот закрыт? — спросил мэр.

— Тогда нет проблем!

— Хорошо… — задумчиво протянул мэр скорее для себя, чем для собеседников. Он никогда не сталкивался с биокиберами и был очень удивлен.

— Для следующего периода жизни мы изменим ему и внешность, и привычки! — пояснял Прайс.

— Я вас недооценил, — проговорил мэр. — Но как информация просочилась к Чирутти?

— Что нам известно о Чирутти? — спросил Прайс кибера.

— Чирутти — это крупная фирма по пошиву одежды. Причем с претензией на роль законодателя моды. Собственные дизайнеры, лазутчики в Париже и Лондоне… Вас интересуют его связи с младомафией?

— Конечно, — кивнул мэр.

— Чирутти — один из четырех руководителей этого клана. И претендент на единоличное… Самый сильный… Склонен к риску… Любит авантюры. Иногда принимает сам участие в ликвидации неугодных свидетелей. На личном счету — около двух десятков жизней. Для вас более опасна другая фигура в вашем окружении — ваш секретарь…

— Айрин? — изумился мэр. Дышать ему стало тяжело.

«Шофер» холодно разглядывал посеревшее лицо мэра; Прайс стоял у окна и, слава богу, ничего не видел.

— Чирутти умен и осторожен, — продолжал дядюшка Вилли. — Думаю, что будет правильно начать с него.

— Что начать? — спросил мэр.

— Ликвидацию лиц с преступным мышлением! — отрубил робот.

— Да-да, — закивал мэр. — Пальцы Чирутти уже на моем горле… Да, уберите его!

VI

Сообщение «шофера» об Айрин было для мэра ударом под ложечку. И хоть внешне это не было заметно, внутри оставалась боль…

Айрин — подруга дочери мэра. Она очень нравилась мэру.

Любовниками их назвать нельзя… Просто Айрин зашла однажды в кабинет, остановилась у мэра за спиной и положила руки ему на плечи. И мэр стал как пластилин в ее руках. «И не терзай себя! — сказала она. — Это я во всем виновата! Но вина моя не очень большая, — шептала она, целуя его в ухо, — потому что ты мне нравишься».

И осталась она прекрасным работником, не жалеющим личного времени. Но иногда она заходила в кабинет совершенно другой походкой, клала мэру на плечо левую руку, и, когда он поднимал голову, выпрямляясь в кресле, приставляла к его носу левую грудь. Он чувствовал лицом набрякший сосок, и голова у него начинала кружиться от близости молодого, ждущего, прекрасного тела.

— Мэр! — говорила она прерывающимся шепотом. — Тебя любит молодая женщина. Я надеюсь, ты не собственник! Я вообще принадлежу другому! А ты принимай меня как подарок судьбы. Как кусочек пирога, который забыли на столе! — сказала она смеясь.

VII

— Мэр! — донесся голос Прайса.

«О господи! — подумал он. — Дай мне силы!»

— Я считаю, что накопленной информации достаточно для проведения экспериментальной ликвидации! — сказал Прайс.

— Есть затруднения, — ответил мэр. — Закон вступает в силу, когда комиссия по ПК убедится в том, что ПК — безошибочны. Для этого отбирается тысяча человек с неугодными Городу репутациями; будут порядочные люди и уголовники, и процент ошибок в определении их должен быть равен нулю.

— Разве не существует судейских ошибок или потайных маньяков? — спросил Прайс.

— Вы же приняли условие заседания Совета и подписали его в контракте! — огрызнулся мэр.

— Возникнут осложнения! — покачал головой Прайс. — И это надолго отодвинет начало… операции…

— Возможно! — согласился мэр. — Но мы должны быть уверены, что убираем тех, кто вреден Городу…

— Вы не верите в способности киберов к анализу и самосовершенствованию.

— Верю! — поднял брови мэр. — Но сомневаюсь…

— Я изготовил кибера с объемом знаний на уровне среднего человека. Вы помните, я просил у вас полицейские материалы по приговоренным к электрическому стулу. Их оказалось пять человек. ПК усвоил всю информацию по этим типам и получил от меня задание определить, чем они отличаются от большинства людей, идущих по улице. Он принес мне несколько сотен параметров. Мы отобрали… Излучения этих пятерых отличаются от излучений обычного человека. И кибер своей оптикой различает эти отличия.

— Чем же выделяются эти типы?

— Тем же, чем отличается цвет от цвета — длиной волны! — ответил Прайс. — А потом я попросил у вас разрешения посетить тюрьму. Помните? И мы вдвоем с «дядюшкой» ее посетили. И там закон различия информационных полей подтвердился. Единственное затруднение вышло, когда нам попался шизофреник. И с ним в конце концов мы разобрались. Помните, я выступил перед вами с ходатайством о переводе одного заключенного в лечебницу?

— Да! — мэр качнул головой. — Он выбросился из окна больницы!

— Это не наша вина! — сказал Прайс.

— Не наша. Только если бы не наше вмешательство, он бы еще жил.

— Ущербный тип с больной психикой… — засмеялся Прайс.

— Мы не будем дискутировать на эту тему! — отрезал мэр.

— Мне ясна ваша позиция. И я постараюсь в своей деятельности обойтись без ущерба для нее, — примирительно ответил Прайс — Хотя и не одобряю!..

— Договорились! — сказал мэр.

— Я могу добавить, что существуют различные «оттенки» в биополях, можно отличить насильника от мошенника по биополям, можно отличить мошенника от убийцы, — вдруг вмешался в разговор кибер-1.

— Неужели? — оглянулся на него Прайс. — Я этого не знал…

— А в отношении Чирутти у вас нет сомнений? — спросил мэр.

— Таких, как он, в многомиллионном городе всего несколько десятков человек. И они неизлечимы, — сказал кибер.

— Так они больны? — допытывался мэр.

— Я пока не могу ответить на ваш вопрос, но сдвиги в психике у них имеются.

— А нельзя их вылечить?

— Личность перестанет существовать, — объяснил кибер.

— Значит, в любом случае лучше уничтожение? — Мэр ждал ответа от Прайса.

— Да, конечно, — Прайс развел руками. — Иначе зачем было нам с вами…

Он не успел закончить фразу.

— Я хотел бы с ним вначале поговорить, — сказал мэр. — С этим, с приговоренным.

— Он может быть вооружен, — предупредил кибер.

— Великолепно! — обрадовался Прайс. — Нужно достать пропуск для ПК-1!

— Это не проблема!

VIII

Мэр шел по весеннему Городу, и ласковый ветер напевал ему о любви. И о ненависти. Потому что из-за любви рождается обычно ненависть.

В клубе было немного народа, в большинстве знакомые лица, и, чтобы не обмениваться ни с кем рукопожатиями, мэр сразу же взял коктейль. Бокал приходилось стискивать немного сильнее, чтобы он не выскользнул из влажной руки.

— А, дорогой друг! — раздалось за спиной, и мэр повернулся к Чирутти.

— Присядем! — предложил он. — Ваше обещание дать моей фирме заказ на пошив одежды для ПК — это почетно! И это будет вкладом фирмы в борьбу с преступностью. Мы решили форму пошить бесплатно. Но меня как члена муниципального Совета теперь интересуют сроки…

— Город с удовлетворением примет дар от вашей фирмы. Необходимо сообщить об этом репортерам, — поклонился мэр.

— Ты меня продаешь! — осклабился Чирутти.

Мэр глянул на Чирутти так, что тот прочитал в его глазах вопрос: «Откуда ты знаешь Айрин?» «О, Айрин! Я ее знаю уже десять лет! У нее раньше была дивная фигура! А грудь! Какая у нее была тогда грудь!» «Сколько же ей было лет? — засветилось в глазах мэра. — Пятнадцать? Ты, скот, растлил ее в пятнадцать лет!» Мэр выпил коктейль одним огромным глотком, но он застрял у него в горле; и пока он откашливался, раздался хриплый голос:

— Чирутти! Ты совсем не изменился!

Между столами стоял ПК. Чирутти машинально привстал и пожал протянутую руку.

— Я вас не знаю! — вяло сказал Чирутти и тут же вскрикнул: — Вы укололи мне руку!

На них начали оборачиваться посетители. Мэр встал:

— Извините, — и стал удаляться к выходу.

В это время «шофер» говорил Чирутти:

— Мы с вами занимались в школе! Забыли?

— В какой школе?! — завопил Чирутти. — Вы же старше меня на двадцать лет!

Мэр пошел в кегельбан. Рокот дорожек и щелк шара при попадании в кегли всегда хорошо действовали на него. Немного успокоясь, он захотел сыграть партию с Нэдом. Тот давно обещал отыграть двойное виски.

И Нэд, и виски — все здесь было. Нэд был на другом энергетическом уровне, поэтому мэр сначала крепко заправился, а потом действительно выиграл у Нэда первую партию.

IX

Утром в постели Айрин хамски сказала мэру, что он подлец.

— Что случилось? — удивился он ее перемене.

— Я кожей ощущаю — это ты! — закричала она гневно.

— Что-то случилось? Что же?

В голосе ее мэр услышал глубокую обиду.

— Эд парализован!

— Эд — это кто? — переспросил мэр.

— Ты не знаешь, кто такой Эд? — с саркастической миной прошипела Айрин. — Это тот, кто выделял кусочек пирога тебе! — завопила она, и он увидел, что у нее начинается истерика. — Это тот, кого я люблю! — кричала она, вцепившись ему в воротник. — Из-за кого я у тебя работаю! Из-за кого дружу с твоей дурой дочкой! Из-за кого дарю тебе, скотина, свое тело! И если он умрет, я убью тебя, дерьмо собачье!

Мэр смотрел ей в глаза, но не возражал и не оскорблялся. Просто стоял и ждал, когда она выкричится. Это ничего. Все имеют право на счастье, на справедливость и защиту закона.

— Я не видела от него ничего, кроме добра! — кричала Айрин, но голос ее слабел. — Чирутти спас нам с матерью жизнь! Он много лет поддерживал нас после смерти брата! Он и сейчас нам изредка помогает, и мать молится на него как на бога… — Она подошла к креслу и плюхнулась в него. — Извини меня, пожалуйста… Я не понимаю, что кричала, и у меня очень болит голова… Прости мне эту истерику… Но я действительно очень благодарна Чирутти. И… наверное… я любила его… Не знаю… Все перепуталось…

— Ты не знаешь. Брата твоего убил Чирутти. Поедем к нему, посмотрим, как он себя чувствует! Приведи себя в порядок и поехали!

В машине Айрин села на самый краешек сиденья, словно боялась прикасаться не только к мэру. И сидела стрелочкой, раскачивающейся на поворотах. И когда вышли из машины, она не закрыла даже за собой дверь. Просто вышагнула из нее, и все. И конечно, здесь их встретили люди Чирутти.

— Мэр… мэр… мэр… — зашелестело и все стихло вокруг.

Мэр и Айрин шли парламентариями по чужой территории. Нет, пожалуй, Айрин не была здесь чужой.

Чирутти лежал в широкой кровати, инкрустированной слоновой костью и завешенной балдахином.

— Он пришел в себя, но не говорит! — сказал доктор, после того как молодая жена Чирутти, одетая в короткую тунику, воскликнула:

— Доктор, это мэр! — и, схватив руку мэра двумя руками, прижала ее к своей груди.

— Я не знал, что у нашего больного такая очаровательная жена! — бросил комплимент мэр.

— Теперь будете знать! — Глаза ее бессмысленно и прямолинейно блестели, как после приема наркотика.

У Айрин появилось на лице брезгливое выражение, и видно было, что она старается его убрать и не глядеть на хорошенькую наркоманку.

— Эдди! К тебе пришел мэр! — громко сказала жена и, порхнув по пушистому ковру, откинула полог.

Чирутти лежал с открытыми глазами и смотрел куда-то мимо них.

Мэр и Айрин приблизились к его кровати.

— Добрый день! — произнес мэр.

— Эд! — воскликнула Айрин.

И в глазах Чирутти появилось узнавание. Сначала он посмотрел на мэра, потом перевел взгляд на Айрин; в его взгляде появилось чувство вины, потом оно сменилось ужасом, а потом он захрипел:

— Я не хотел…

— О господи! Нет! Нет! — закричала Айрин…

И изо рта у него потекла слюна, он дернулся раз, другой…

Перед ними лежал идиот, которому не хватало кислорода, но которого даже это не интересовало. Человек по фамилии Чирутти перестал существовать. Фамилия, правда, еще была, но человека уже не было.

— У папочки сопли! — игриво проговорила наркоманка, и доктор задернул полог.

— Идем, Айрин! Мы здесь не ко времени! — Мэр попятился назад.

X

— Нет, виски! — размахивала руками Айрин. — Я поняла, что он хотел сказать! — добавила она. И, глотнув виски, закрыла глаза рукой.

— Мне кажется, что ты знал, чем все это кончится… Я не могу сразу уйти с работы… Ты дашь мне возможность подыскать что-нибудь? — бормотала она спьяна и поставила стакан на стол. В походке ее снова была пантера, и мэр знал, что она догадывается о причинах идиотизма Чирутти.

— Я пойду домой. Извини меня… Я не могу сегодня работать! — продолжала бормотать Айрин.

— Конечно! — сказал мэр — Привет матери!

Она приостановилась и посмотрела на мэра.

— Ты ничего не скажешь сегодня матери, — предупредил мэр. — верно, душечка?

XI

— Вас просит какой-то О’Лири. Говорит, что по важному делу, — голос Айрин был деловит.

Мэр поднял трубку.

— Слушаю вас!

— Хотелось бы с вами встретиться по поводу Чирутти, — послышалось в трубке. — Я частный детектив, и мне поручили расследовать это дело.

— Через тридцать минут вы можете быть у меня? — спросил мэр.

— Отлично! До встречи!

О’Лири вошел в кабинет мэра. Это был элегантный высокий атлет, он вежливо поздоровался.

— Я не вижу никакого «дела», как мне пытаются объяснить мои клиенты! — сказал после процедуры знакомства частный детектив. — Вы можете вышвырнуть меня за дверь, тем более что ваша репутация в Городе известна в самом положительном свете.

— Кто вас нанял? — перебил его мэр.

— Наследники!

— У Чирутти нет прямых наследников! — прищурился мэр. — Давайте ваши вопросы!

— Спасибо! Сначала информация, которая у меня имеется, — приступил к делу О’Лири. — Очевидцы утверждают, что между вами и Чирутти в клубе возник скандал. Что было поводом?

Мэр задумался:

— Была дружеская беседа о передаче фирме Чирутти заказа на пошив одежды. Никаких скандалов…

— Кто был тот человек, который подошел к вам во время беседы?

— У него очень запоминающаяся отрыжка! — вспоминал мэр. — Где-то я его видел… раньше.

— Он член клуба?

— Не знаю!

— Что вызвало раздражение Чирутти?

— Видимо, вмешательство в разговор постороннего человека.

— Почему же вы покинули клуб?

— Надоело и ушел.

— А Айрин?

— Что Айрин? — пытался удивиться мэр.

— Вы знали, что ваша секретарша — любовница Чирутти?

— Нет, конечно.

— Последний вопрос… Когда необходимо пошить одежду для ПК? — Детектив был вежлив, но настойчив.

— Я не уверен, что заказ будет выполнять эта фирма. Мы его хотели дать Чирутти из личных симпатий!

— Но ведь Чирутти жив!

— Нет! — сказал мэр, поднимаясь из кресла. — Это уже не Чирутти!

О’Лири тоже встал и проговорил:

— Нам придется еще раз встретиться.

— У меня много работы, — мэр ждал, пока детектив покинет кабинет.

Они обошлись без рукопожатий. Как только за О’Лири закрылась дверь, мэр тщательно вымыл руки. И долго вытирал их перед тем, как швырнуть полотенце в урну.

XII

— Думай, парень, думай! — скомандовал себе мэр. — Что они знают?

Предположим, самое худшее — Айрин что-то знает и все это рассказывает. О «дядюшке» мэр не успел ей рассказать. Пусть работает, пусть даже поставляет им информацию, как и раньше. Это уже не страшно. Бедная девочка…

— Я не помешаю? — В кабинет проскользнула Айрин, и лицо ее было напряженным.

— Садись, девочка…

Она не приняла его тона и села в кресло, и спина ее была ровная и напряженная, как и лицо.

— Я хочу вас поставить в известность, — сказала она, и у нее задрожала нижняя губа, но она закусила ее зубами. — Вчера я была у Чирутти и хотела остаться с ним сиделкой. Но они не разрешили. Они мне сказали, чтобы я продолжала работать у вас и чтобы все оставалось по-прежнему. Я хочу, чтобы вы об этом знали. Лучше всего будет, если вы меня уволите…

— Айрин! — Голос мэра звучал чуть-чуть строже обычного. — Вы можете работать здесь даже после того, как не будет меня.

— Спасибо! — ответила она, но в голосе не было благодарности.

— Ну а я поехал к Прайсу…

— Хорошо, мэр! — Она вскочила и первой выбежала за дверь.

XIII

— Они будут пытаться любыми путями получить информацию о ходе работ, — закончил рассказ мэр.

— Вплоть до попытки замены мэра! — сказал ПК-1. — Поэтому надо как-то убедить их в нескором завершении. Я предлагаю показать меня…

— Нет! — вмешался Прайс. — Лучше показать неподвижный ящик.

— Конечно! — согласился мэр. — Психика инерционна. Они долго еще будут связывать ПК с неподвижностью… И это даст нам время.

— Поехали в тюрьму! — предложил Прайс. — Нам для очередной накачки ПК-1 это необходимо. Если, конечно, у вас есть время! Там есть очень интересные субъекты. Покажем вам человека, который совершенно непонятно для всех сидит неизвестно за что уже третий год. Я подозреваю, что его засунули вместо кого-то.

Через четверть часа вертолет приземлился на крыше 2-й городской тюрьмы, и тюремное начальство радушно приветствовало мэра.

— Пожалуйста, проведите нас в сектор В, 434-я камера, — попросил Прайс, и они двинулись к «невиновному» заключенному.

— За что он сидит? — спросил Прайс начальника бокса.

Тот недовольно сморщился, и глаза его метнулись в сторону.

Оказалось, что парня привезли сюда еще при прежней администрации, которая либо уничтожила, либо изъяла всю документацию по этому заключенному. И теперь в «деле» нет ничего. Ни одной бумажки. Неизвестно, на какой срок его посадили и за что…

— Мы писали в мэрию, но никто нам не ответил, — пояснял начальник бокса. Он был растерян и не знал, куда девать руки.

— Он смирный, но ужасно упрямый, — закончил рассказ начальник бокса.

Все замки, когда не терпится, открываются плохо. Особенно тюремные. В чреве допотопного замка что-то скрежетало, и казалось, что если замок и откроется, то дверь уж все-таки не отворится. Но дверь открылась легко и бесшумно, если не считать слабого щелчка фиксатора. Заключенный был в камере один…

Он стоял на коленях в углу и не шелохнулся ни на звук открываемой двери, ни на обращение. Видимо, он молился уже давно и впал в транс.

Его подняли на ноги, и он едва не упал. Надзиратели поддержали его под мышками, и мэр увидел, что брюки на коленях мокры. Это была кровь. Мэр поднял голову, посмотрел на лицо заключенного; на него откуда-то из далекого далека спокойно и мудро смотрели два светлых глаза.

— Мы пришли, сказать, что вы свободны! — объявил мэр, но вдруг понял, что слова эти нелепы. Надо было соблюсти форму, и мэр добавил все, что было нужно..

— Спасибо вам! — ответил человек, но Это тоже была форма, просто он не хотел обидеть мэра. — Всех вешать нужно! — внезапно просипел заключенный, и лицо его исказилось.

— Почему вешать? — не сразу догадался мэр.

Он, вернувшись в камеру, внимательно оглядел стены и потолок. В двух углах торчали маленькие металлические цилиндрики. И мэр понял, для чего держали здесь этого человека. И стало ясно, что заточили его сюда именно потому, что он такой. Кому-то надо доказать, что его устройство воздействует на психику эффективней, и для этого нужно сломать именно такого человека. А то, что таких на всем земном шаре, может быть, и не осталось вообще, — на это наплевать.

— У вас нет никаких документов? — обратился к освобожденному мэр.

— Их отобрали, — прошептал тот.

— Вы умеете водить машину?

— Да! — односложно ответил мученик.

— Вам следует сразу же выехать из Города. Машину, правда, не очень новую, муниципалитет вам выделит.

В освещенной кабине землистое лицо узника резко контрастировало с глазами.

— Наденьте темные очки, переоденьтесь, иначе вас засекут около первой же бензоколонки, — советовал мэр. — Уезжайте.

Мэр даже почувствовал какую-то неожиданную детскую робость. И радостно стало, что можно помочь несчастному узнику.

И этот душевный подъем, это чувство «святого дела» новой волной затопило мэра на следующий день, когда он узнал, что все в порядке и бывший узник обосновался ненадолго в чьем-то доме и ночью покинет Город.

Весь день дул упорный ветер, и после долгого пребывания на улице казалось, что тебя толкает кто-то прохладной рукой в лоб. Мэр подошел к окну. Закат багровел, вспухал, заполняя небо, и тревогой затекал в душу. И в это время раздался голос Айрин, и было в нем что-то необычное:

— На проводе министр обороны!

— Ну вот! — тихо сказал мэр. Он положил руку на кнопку, — Сейчас он мне расскажет о нашем брате во Христе! — Мэр держал палец на кнопке и не нажимал ее.

XIV

Ночь съежилась, и ее последняя капля упала и куда-то спряталась, чтобы дождаться своего часа и опять вырасти огромным черным бархатным цветком, на лепестках которого дрожат звезды.

Мэр проснулся очень рано (результат разговора с министром) и сейчас с удовольствием копался в огороде. Цветник требовал постоянного внимания, но зато сторицей возвращал и равновесие и настроение. Да и физическую форму надо поддерживать.

«Сейчас пойду нарежу опят!» — с удовольствием подумал мэр. В прошлом году попалась на глаза статья о выращивании опят в условиях небольшого сада, и он уже ждал второй урожай.

«Вечером поедим маринованных грибов!» — подумал мэр и проглотил слюну, срезая и укладывая в соломенную корзину тугие грибки. И когда довольный подходил к дому, то услыхал трель телефона. В это время его обычно не беспокоили. Он ускорил шаги, может быть, жена еще спит, но она шла ему навстречу, и глаза у нее были ошалевшие:

— Президент! — быстро прошептала она. — С президентами мы разговариваем не каждый день. Но если ты мужчина, а не дерьмо, делающее карьеру, ты останешься самим собой, разговаривая даже с Богом.

— Добрый день, сэр! Подождите, пожалуйста, несколько секунд, и я соединю вас с президентом! — почти пропел сладкий голос.

— Доброе утро! — раздался знакомый холеный баритон президента. — А почему у вас не видеофон?

И мэр представил себе лицо президента в эту минуту и увидел равнодушные глаза и тщательно скрываемые складки неудовольствия в углах рта.

— Я привык к этому аппарату!

— Хочется видеть лицо собеседника! Я вас прошу, — президент надавил на это слово, как на педаль, — устранить одну группу… Подумайте. И помогите! — добавил президент.

Далее в трубке расцвел сладкий голос:

— Президент благодарит вас за время, которое вы ему уделили, и желает здоровья вам и вашей семье и процветания вашему бизнесу. Большое вам спасибо и до свидания!

— Да! — произнес мэр автоматически. — Спасибо!.. До свид… — Он не договорил, потому что его никто не слушал. Трубка была безответна. На другом конце отключились.

XV

От Прайса исходили волны горя и ненависти.

«Как часто переплетаются эти несовместимые чувства», — подумал мэр и спросил:

— Что случилось?

— Они убили дядюшку вместо ПК!

И мэр сразу же почувствовал опасность.

— А где ПК?

Прайс посмотрел на него и молчал. Потом сказал:

— ПК на задании по устранению.

В глазах Прайса вспыхивал блеск фанатизма. И рот сжался в узкую складку.

— Кто вам разрешил?

— Тот же, кто разрешил вам ликвидировать Чирутти, — Господь!

«Прайса надо было держать под постоянным контролем. Это я проморгал. Недооценил его, — думал мэр. — Сегодня же необходимо организовать срочный референдум. Подготовить выступление по телевидению. Рассказать, что кибер готов и нужен закон, который разрешит киберу вести борьбу с преступниками. Надо бы продумать процедуру молниеносного плебисцита. Что-нибудь вроде выхода на улицу в вечернее время, когда обыватели обычно, трясясь от страха, запираются на все запоры. Нужны комиссии уличных счетчиков из партийных активистов».

— Что вы молчите? — закричал Прайс.

— Я думаю, как выпутаться из того, что вы натворили!

— Пустяки! — будничным тоном сказал Прайс. — Плебисцит можно организовать очень просто, пусть люди в полночь зажгут свет в окнах, а счетчики посчитают.

— Пусть зажгут свет в жилых комнатах и всех подсобных помещениях! Пусть оторвут свои задницы от кроватей! Пусть не поспят немного! — настаивал Прайс.

— Очень все запуганы, — вяло согласился мэр. — А с преступностью пора кончать!

Он не ошибся. Город не спал практически всю ночь. Свет горел даже в офисах деловой части города. Люди вышли даже на улицы и впервые за много лет увидели звездное небо.

А днем появились экстренные выпуски газет. Было разгромлено руководство младомафии. И уничтожены самые одиозные фигуры западной ветви синдиката.

И с тех пор воздух стал становиться чище. Крупные мошенники начали расползаться, как тараканы. Но не успевали. Их находили. Ловили.

Связывали и отправляли в тюрьму! Оказалось, что все их раньше знали.

И молчали, боясь. И за страх свой люди сейчас мстили. Жестоко. Иногда до зверства жестоко. Люди есть люди. Пришлось выступить с разъяснениями. Объяснять, что киберам прибавляется работы. Что преступившие черту также становятся мишенью. Это отрезвило и напугало. Но страх этот был уже страхом очищающим.

И пулеметы почти молчали. Казалось, в Городе становилось светлее.

XVI

С возрастом время становится неудержимей. И годы пролетают быстрее, чем в юности недели. И все больше не успеваешь сделать. И все больше делаешь. И появляются радости, в существование которых в юности не верил.

Глоток воды. И неба глубина. Вздох полной грудью воздуха в степи.

И свет звезды, трепещущий во тьме. И вкус работы. Упоенье дела.

Прошла неделя. За это время для мэра в Городе многое произошло.

Ему позвонили из канцелярии президента. Перед ним долго извинялись, что оторвали от важных дел, президент предупреждал, что он ждет конфиденциальной информации.

На четвертый, а потом на шестой день среди ликвидированных были обнаружены негородские парни с оптическим оружием. Оба въехали в Город по автостраде, ведущей из центра. Они приехали в Город кого-то убить. У мэра возникло подозрение, что ехали стрелять в него.

А Город стал практически безопасен. Десяток киберов, меняющих несколько раз в день грим и одежду, прочесывали круглосуточно улицы, ночные заведения, общественные места, транспортные артерии, они «видели» информационное поле через все лучепрозрачные предметы на расстоянии до километра.

И вдруг грянул гром — убили Прайса.

Мэр подъехал к дому, где жил и работал Прайс, одновременно с полицейской машиной. Лица полицейских были незнакомы, но они знали мэра. Мэр подбодрил их:

— Работайте, ребята. Я не буду мешать. Я только взгляну на Прайса.

Все направились к входу, и когда поднялись на крыльцо, дверь отворилась, словно их ждали. Доносились звуки разговоров, и ребята потянулись за оружием. Но оно не понадобилось. Из двери вышел ПК-1…

— Здравствуйте, заказчик! — произнес он.

— Хорошо, что вы здесь! — обрадовался мэр. — Вы поможете быстрее распутать это дело.

— Какое дело?

— Мне позвонили и сказали, что убит Прайс. Это не так? — с надеждой спросил мэр.

— Он ликвидирован! — ответил ПК-1.

— Вы убили его?

— Нет! — ответил ПК-1. — Я к этому не готов. Это сделал ПК-77.

— Давайте зайдем! — предложил офицер. — Мы там все сейчас же выясним!

Но выяснять было практически нечего. Прайс последнее время кипел ненавистью. И, послав киберов на «ликвидацию» убийц дядюшки Вилли, он сам стал носителем изменений в своем информационном поле. Для ПК-1 его отклонения еще не выходили за рамки. Все второе поколение, начиная с ПК-2, имело более совершенную оптику, более чувствительную систему определения.

Прайс сам регулировал «порог» у всего второго поколения. Он не мог не подумать о себе. Что-то в этой истории не сходилось. Не связывались оборванные нити. И мэр подумал, что в суматохе нельзя забывать об архиве Прайса. Полиция будет его изучать co своей точки зрения. Необходимо выяснить, как вступить в контакт со всеми киберами, начиная с ПК-2. Ну, архив Прайса интересовал мэра потому, что со смертью Прайса появился целый сонм маленьких загадок вокруг одной большой.

XVII

Город продолжал очищаться, и следующая неделя прошла практически без сенсаций. Правда, два события не вписывались в общий фон очищения. Был ликвидирован еще один пришлый боевик. Его машину засекли на улице, где жил мэр. Создавалось впечатление, что боевик наблюдал за той группой домов, среди которых находился и дом мэра.

Потом во время посадки на крыше здания, принадлежавшего одной закрытой организации, разбился геликоптер. Все пассажиры, кроме пилота, погибли. Пилот, весь искалеченный и обожженный, с перебитым позвоночником в бессознательном состоянии находился в клинике св. Бернарда. В навигационных документах была обнаружена карта с начерченным кругом. Центр круга — здание, на которое приземлялась машина. Внутри очерченной окружности располагался дом мэра, трассы его обычных передвижений и конечные пункты этих трасс — мэрия, полиция, лаборатория Прайса, банк, клуб и т. д. В сгоревшем геликоптере нашли много остатков личного оружия дальнего прицела. Похоже было, что машина принадлежала группе заговорщиков. Кто и почему сбил геликоптер установить не удалось. Расследование зашло в тупик.

Со смертью Прайса исчезла его рабочая тетрадь. Мэр хорошо знал о ее существовании. Прайс показывал ему кое-какие записи. Был у мэра с ним период доверительных отношений. Прайс прервал их со смертью дядюшки Вилли. Они так и не восстановились. Прайс был личностью, выходившей за общепринятые рамки. И мэр к этому никак не мог привыкнуть. И пока он был жив — это раздражало…

Никаких сведений от раненого летчика в мэрию не поступало.

Город менял уклад жизни, и вечерами тысячи горожан после «Ночи сплошных огней» выходили на улицы погулять, посудачить, покататься на велосипедах, на конях. По вечерам появились на реке лодки. И, гуляя по берегу, можно было наткнуться на парочки влюбленных. Опять шумели группки молодежи, и гомон этот был мирным и не заставлял сжиматься сердца обывателей. Город оттаивал. Все реже становились грабежи и убийства. Группа киберов ликвидировала сразу большое скопление наркоманов-мафиози, забаррикадировавшихся в трехэтажном особняке.

Они запаслись кипами марихуаны, в одной уцелевшей после пожара ванне осталось множество расфасованных пакетов героина. Над пожарищем витали запахи разных сгоревших наркотиков. Видимо, это была лаборатория-фабрика. Там, при штурме особняка, ПК потеряли одного кибера — своего «соратника», «товарища». Его разнесло в клочья прямым попаданием из базуки. И благодарные жители Города собрали останки и похоронили на месте его гибели, установив там скромный памятник с надписью: «Он погиб вместо кого-то из нас, очищая наши конюшни».

XVIII

Прошло полгода. В этот день мэр задержался в кабинете, как не задерживался уже месяца три. Айрин давно ушла. Она была по-прежнему сдержанна, но в ее сдержанности уже не было враждебности. Пожалуй, виноватость, что мэру показалось.

Мэр вышел на улицу и, приблизившись к машине, остановился: лучше пройтись по улице. Как давно он не ходил пешком!

— Мэр!

Он обернулся. Около колонны, с неосвещенной ее стороны, стоял какой-то бродяга.

— Что вам угодно? — сухо спросил мэр.

— Подойдите, пожалуйста! Не хочу вас компрометировать и выходить на свет! Меня прислал Учитель!

«Учитель». С таким трепетом и любовью он произнес это слово!

— Откуда вы знали, что я пойду пешком? — поинтересовался мэр.

— Сегодня мне удалось встретить вас, а вчера нет, — сказал кто-то из темноты. — Учитель просил передать вам! — кто-то протягивал мэру тетрадь Прайса. — Учитель сказал, что вас ждут большие хлопоты!

Мэр взял тетрадь:

— Вы читали?

— Нет, мне нельзя!

— Кто же ваш учитель?

Бродяга заулыбался:

— Не знаю! Он очень беспокоится о вашей жизни и просил меня поспешить…

— Спасибо! Он что-нибудь передал мне на словах?

— Только беспокоился за вашу жизнь. Он сказал, что вы все поймете из тетради! И сумеете уйти…

— А что значит — «сумеете уйти»?

— Извините, я не подумал. Его научил один лама… И он уходит в ту страну…

— Это как йоги?

— Нет. Это не путешествие духа. Он уходит во плоти… И вращается потом худющий…

Бродяга не был ненормальным. Если в темноте присмотреться, поймешь, что он вовсе не бродяга. И что выгладит он очень естественно.

Просто ему все равно, как он выглядит. Все равно, что о нем подумают.

И, чтобы скрыть нараставшее смущение, мэр прокашлялся.

— Что вы хотите еще добавить?

— Моя миссия окончена. Но я хотел бы поблагодарить вас за избавление учителя! — И парень резко согнулся в поясном поклоне.

— Кто вы такой? — растерялся мэр.

— Вы совершили Великий поступок. Спасибо! И до свидания.

И тень скользнула за колонну, а потом метнулась в ночную мглу боковой улочки.

XIX

— Будешь есть? — спросила жена.

— Принеси мне пару сандвичей и кофе. Я должен поработать!

Открыв тетрадь, мэр забыл и о сандвичах, и о кофе, потому что начиналась она письмом Прайса к мэру, вклеенным перед первой страницей. Письмо было написано за неделю до его смерти.

«Мэр! Я впутал вас в две истории, и обе, оказывается, смертельно опасны. Мы долго работали бок о бог, и я с достаточной степенью точности изучил вас. И восхитился вами. Это — я, человек, который, в общем-то, с большой долей здорового презрения и скептицизма относится к человечеству и его будущему. В вас собран целый букет черт, сделавших бы честь целому Городу. Вы честны, правдивы, прямы, мужественны, решительны, добры, без колебаний идете на риск, если нужно помочь хорошему человеку. Вы чисты (если простить ваши шашни с Айрин)»…

Дойдя до этого места, мэр покраснел и вспомнил первую встречу с ПК-1. Прайс тогда смотрел в окно и, наверное, в стекле наблюдал за изменениями в лице мэра. Он был более деликатным, чем казался. Мэр все время его недооценивал. Он продолжал чтение:

«Вы терпеливы. Не буду перечислять все достоинства, присущие вашему характеру. Все это и благодарность за доверие, за заботу заставляют меня хоть частично оградить вас от тех опасностей, в которые вы благодаря мне влипли. Вас круглосуточно будут охранять четыре ПК, специально запрограммированные и выдрессированные для этого дела. Они будут находиться на приличном расстоянии и контролировать каждый свою зону вашего присутствия. Они не досадят вам. Вы их даже не заметите, но подходы к вашему дому с суши и с воздуха они перекроют».

«С суши и с воздуха», — мэр начал догадываться о причине гибели геликоптера.

«Мафия в Городе смертельно ранена. Но конвульсии ее еще могут причинить неприятности. Особенно если двинутся ей на помощь кланы из нетронутых зон. Большая опасность угрожает из Центра. Руководство программы (включая президента) — люди маниакально настойчивые и не останавливающиеся ни перед чем. Так что моя охрана поможет вам уцелеть только на первых порах, а о дальнейшей своей судьбе вам придется позаботиться самому. А вторая ваша забота-это ПК. Дело в том, что они — самосовершенствуются и постепенно дойдут до того, что будут выискивать в информационном поле воспоминания о краже банки с вареньем в детстве или о том, что, проводив гостей, муж обошелся с женой в постели несколько грубее, чем обычно. Да мало ли что числится за средним человеком! И когда окончится „запас“ лиц с преступным мышлением, киберы начнут поиск худшего (на этот момент) из людей. („Он мучил в детстве животных!“) Такую цену придется заплатить за мир в доме.

Другого пути принудить людей быть лучше и заставить наконец заняться своей душой не вижу!

Желаю вам счастья и удачи. И дай вам Бог победу.

Искренне любивший вас — Прайс».

Мэр задумался над письмом. Он мысленно просил Господа даровать покой душе погибшего Прайса, который хотел покоя. И так хотел, чтобы его получили люди. Он ушел, оставив свои раздумья, свою тетрадь, которую мэр сейчас начнет читать. Там было что-то сложное и дерзкое…

Иван Фролов Таинственные мерги

На эту базу, затерявшуюся среди безлюдных тропических лесов и страдающую от нашествия прожорливых грызунов, Дин Кросьби попал в поисках невесты. Его Вероника была арестована во время демонстрации и с тех пор исчезла. Ее родители и Дин сбились с ног, когда наконец его друг из министерства доверительно поведал ему, что некоторых неблагонадежных направляли сюда, на край Вселенной, на растерзание нахальным насекомым. Может быть, туда попала и Вероника?

Узнав, что на базе имеется крупный научно-исследовательский комплекс, Кросьби попросил друга устроить ему назначение туда. Выполнение этой задачи облегчала заслуженная Дином Кросьби репутация талантливого специалиста по электронному моделированию.

— Военная база — не лучшее место для нормального человека, — предупреждал его друг.

Но в тоске по Веронике Дин не находил себе места, и удержать его было невозможно.

— Перед отправкой на такой объект я, как должностное лицо, обязан проинструктировать тебя. Знаешь ли ты, что такое всеобщая секретность, в условиях которой тебе придется жить и работать? — внушал ему друг. Названия лабораторий по научной тематике скорее дезинформируют и маскируют их истинные цели. Сотрудники Научного Центра не всегда знают, над чем работают соседние лаборатории. Во всяком случае, не должны знать. И ничем не должны интересоваться! Любопытство приравнивается к шпионажу. Но у тебя, слава богу, благодатная профессия. Ты будешь создавать программы научных исследований не только для всех лабораторий Центра, но и для всей базы. Из этих бумаг можно будет немало почерпнуть. Но не дай бог, повторяю, о чем-либо расспрашивать.

— Вы еще не были в нашем виварии? — спросил Дина Флор-Риель и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Собственно, виварием эту комнату назвали условно, авансом, в расчете на будущих ее обитателей, которых запланировано получить несколько популяций. А пока там находится четыре экземпляра. Приготовьтесь, молодой человек. Сейчас вы увидите представителей уникального, несуществующего в природе вида фауны. Видимо, в этом повинны блуждающие, или мобильные гены, природу которых мы познали еще недостаточно. И потому нередко сами удивляемся результатам опытов…

Дин работал в Научном центре всего месяц и уже завоевал отличную репутацию и уважение ученых. Будучи одним из двух специалистов компьютерного отдела, он разрабатывал основы, базисную модель программы электронного моделирования различных исследовательских процессов. Опытные программисты и операторы воплощали его идеи в законченные программы. В результате научные исследования, на которые в обычных условиях требуются годы, электроника, оперируя умело найденными Дином цифровыми аналогами, проводила, вернее, просчитывала за несколько дней.

И все-таки Кросьби до сих пор не мог адаптироваться к специфическим условиям базы, которая показалась ему средоточием всех негативных сторон общества. Многообразие человеческих характеров и их сложнейшие взаимоотношения здесь были безбожно упрощены, низведены до жалкого примитива и втиснуты в строгие параграфы устава. Непривычные военные строгости, нищенский набор слов и шаблонных фраз, предусмотренных на все случаи гарнизонной жизни, беспрекословное подчинение старшим по званию — все это держало привыкшего к полету мысли и к импровизации Дина Кросьби в постоянном напряжении.

Хотя военная дисциплина давила на ученых не в полную силу, привыкнуть к ней все равно было нелегко.

К тому же на Кросьби изнуряюще действовала убийственная жара и духота тропиков…Горячим, до предела напоенным влагой воздухом было трудно дышать. Каждая тряпка на теле, даже полупрозрачная майка, давила тяжелым мокрым прессом и сковывала движения. Хотелось сбросить с себя не только всю одежду, но даже собственную раскаленную и потную кожу. Ночи оставались такими же жаркими и душными. О прохладе можно было только мечтать…

Но Дин был вынужден зажимать себя в кулак и безропотно все переносить, потому что обнаружил здесь следы Вероники… Да, в одном из материалов, которые ему пришлось обрабатывать, среди ряда имен он встретил фамилию «В. Уинтроп». Тогда, при виде этой фамилии, у Дина неистово заколотилось сердце. Полагаясь на свою интуицию, он сразу уверовал, что это его Вероника. Да, это она, где-то здесь, совсем рядом…

Из сложного наукообразного текста ему удалось понять главное: путем интенсификации метаболических процессов некие прозелиты подвергаются коренной мутации, позволяющей устранить их из сферы «Икс».

В том тексте было что-то еще о полиморфизации, об амнезии, о биологическом зейгировании, о эпигенетических процессах и прочее. Но все это уже показалось Дину малосущественным. На базе все знали о проводимых в Первой лаборатории опытах по превращению инакомыслящих в верноподданных прозелитов. С этими новообращенными, обреченными на незавидную жизнь, приходилось встречаться на каждом шагу.

Глядя на них, Кросьби приблизительно представлял, что могли сделать с его Вероникой. «Видимо, сфера „Икс“ означает примитивное существование человека, — подумал Дин. — Выйти из нее можно на тот свет или перейти в более высокую стадию жизни. Может быть, В. Уинтроп уже вне территории базы… Или ее нет в живых. Так или иначе, я должен узнать о ее судьбе».

Но где и как все это можно выяснить? В первую очередь надо было бы, конечно, обратиться к работникам Первой лаборатории, занимающейся новообращенными. Но ее двери были закрыты и опечатаны еще до приезда Дина на базу. Ходили слухи, что руководитель лаборатории профессор Мондиал, предварительно превратив в прозелита командующего базой генерала Бурнетти, бежал с его помощью. И теперь в газетах разных стран о базе появляются малоприятные публикации.

Потом Кросьби стал подумывать о лаборатории метаболизма, в материалах которой обнаружил имя В. Уинтроп. Руководитель этой лаборатории Берт Бентон был молодым ученым, всего года на три старше Дина, и наряду с набором странностей обладал таким ценным качеством, как остроумие. Кросьби встречался с ним за пределами Центра, однажды — даже на теннисном корте, нередко ловил на себе внимательный и, казалось, доброжелательный взгляд молодого ученого и чувствовал, что между ними возможны товарищеские отношения. Однако, памятуя наказ министерского друга, спросить ни о чем не смел, а сблизиться не умел в силу своей дурацкой, как он считал, натуры. И чем сильней хотелось Дину такого сближения, тем труднее ему было побороть в себе идиотскую скованность и заговорить с Бертом не служебным, а простым человеческим языком.

И вот сейчас Кросьби следовал за Флор-Риелем и слушал его пространные объяснения:

— Мобильные, прыгающие гены тесно связаны с механизмом регуляции генетического аппарата клетки. Именно они влияют на эволюционные скачки… Внедряются мобильные элементы в гены чаще всего зародышевых клеток. Это приводит к ослаблению их защитного механизма, как бы придает им повышенную мутабельность, притягивает все новые МДГ, в результате интенсивного нашествия которых происходит своего рода взрыв. Появляются новые мутации, чаще всего неудачные для организма. Но иногда перемещения дают удачное сочетание в зародившейся клетке, и преимущество получает весь организм… Наша задача раскрыть механизм перемещения МДГ и внедрения их в клеточную ткань и подчинить эти процессы своему контролю. То есть сделать их управляемыми… А пока мы даже не в состоянии определить родословную собственных созданий. Откуда это взялось? Им дали условное название: межродовые гибриды, сокращенно мерги.

Флор-Риель вошел в виварий и оцепенел…

Находящаяся там вместительная клетка из оргстекла, в которой содержались первые доказательства сказочных возможностей генной инженерии, была разбита. От мергов не осталось и следа.

— Все пропало, — потерянно пробормотал Флор-Риель. — Сколько трудов! Сколько бессонных ночей!

Обрюзгшее вмиг лицо, поникшая фигура профессора — все выражало неподдельное огорчение.

Тотчас следом за ними пришел заведующий отделом генетики Адриан Молокан, рыхлый малоподвижный господин. Узнав о случившемся, он испуганно запричитал:

— Что теперь будет? Как доложить руководителю Центра? Кто это мог совершить?

Дин Кросьби удивился: какой переполох поднялся из-за несчастных зверюшек! Но у Молокана были причины для такой реакции… Дело в том, что бежавший с базы профессор Мондиал не только увез генерала Бурнетти и вывел из строя руководителя Центра Поля Кристи, он захватил с собой также чертежи и расчеты секретнейшего изобретения, на которое Министерство возлагало большие надежды. Давление на базу после этого резко возросло. Новый командующий, полковник Озерс, начал закручивать гайки. Во главе Научного Центра был поставлен не ученый, а военный, заместитель Озерса, майор Херувимо, удачливый и потому излишне самоуверенный служака, привыкший рубить сплеча. Может за пустяк выгнать с нелестной аттестацией. А здесь как-никак были мерги, с которыми связывали большое будущее. И главный спрос, конечно, с него, руководителя отдела.

Шеф Научного Центра майор Херувимо, узнав о случившемся, тотчас прибыл в виварий и стал тщательно обследовать «место преступления», как он выразился. Делал он это быстро и уверенно:

— Так, оргстекло было сначала чем-то распилено, — он сложил вместе два осколка. — Видите это отверстие посредине? Оно явно выпилено очень мелким инструментом. И только потом, чтобы скрыть следы преступления, клетку раскололи. Перед нами явная провокация. Расстройство всей электронной системы на базе, в результате чего наш безукоризненный Хэнк перестал выполнять свои функции.

— Эти отверстия, господин майор, были выпилены при изготовлении бокса, чтобы в него проникал воздух.

— Понятно, — отмахнулся от профессора Херувимо и обратился к Дину: — Вы, кажется, специалист компьютерного отдела, господин Кросьби. Что вы делаете в этом помещении?

— Меня пригласил профессор Флор-Риель… Хотел передать работу для программы.

Херувимо вопросительно оглянулся на ученого. Тот кивнул.

— Вы, как всегда, пришли в Центр раньше всех, господин Кросьби? — продолжал допытываться начальник Центра.

Руководителям вменялось в обязанность досконально изучать своих подчиненных, особенно вновь прибывающих. Поэтому неудивительно, что Херувимо успел зафиксировать некоторые бросающиеся в глаза склонности Дина.

— Нет, сегодня я прибыл вместе с профессором.

— А почему это вы задержались именно сегодня?

— И испортилась машина… Вы допрашиваете меня, господин Херувимо? Когда я прибыл, можете узнать у караульного.

Херувимо не упустил возможности: осмотрел брошенную Дином машину: она была неисправна и уже находилась в мастерских. Караульный подтвердил, что Кросьби входил в Центр вместе с Флор-Риелем.

Главного генетика Центра профессора Флор-Риеля, талантом и стараниями которого были получены межродовые гибриды, Херувимо подозревать не посмел. Дина Кросьби он тоже оставил в покое.

Никто, конечно, не мог предполагать, что сегодняшнее событие — лишь начало неприятностей, что за ним, за этим событием, в результате стечения обстоятельств потянется длинная цепь тяжелых обвинений.

— Укус мергов смертелен для человека. И если этих генотипов не похитили и они разгуливают сейчас по лабораториям, не сегодня завтра в этих стенах появятся покойники, — сердито говорил Херувимо.

Дин по наивности думал, что все исследования здесь проводятся в интересах науки. Но увы, его ждали сплошные разочарования. На базе все делается с дальним военным прицелом.

Участие в опасных экспериментах не доставляло Дину удовольствия.

Но надо было разыскать Веронику и вызволить ее из этой клоаки. Она была где-то здесь, может быть, в ста шагах от него. Он чувствовал это.

Майор Херувимо собрал научных сотрудников в актовом зале и объявил:

— Единственный надежный способ избавиться от присутствия опаснейших генотипов — дезинфекция всех помещений Центра. Реактив предельно опасен: попадание на слизистую одного миллиграмма ведет к неминуемой смерти. Призываю оберегать дорогое техническое оснащение.

Приборы и оборудование готовили к дезинфекции: тщательно укрывали водозащитными чехлами, особо ценное увозили. Помещения опрыскали ядовитой жидкостью и закрыли на три дня.

* * *

Отработав положенные часы, Дин Кросьби расслаблялся, стряхивал с себя, словно грязные одежды, все заботы и начинал «разговор по душам» со всезнающим Хэнком.

А потом строил планы дальнейших поисков Вероники, в которых невольно отдавал дань мальчишеской романтике приключений. В мыслях или с помощью Хэнка он распутывал клубок хитроумных детективных загадок, преодолевая неприступные стены и секретные запоры тем. ниц. Вдруг Дин заметил на экране среди цифр непонятное изображение.

Видимо, что-то отражается в стекле.

Он повернулся на вращающемся сиденье и увидел в углу комнаты уродливое создание размером с новорожденного котенка. Можно было нагнуться и достать его рукой. Но Дин застыл, пораженный фантастичностью форм… Несоразмерно большая, отсвечивающая желтоватым металлом волос угловатая голова, прямоугольное туловище длинные в виде рупоров уши. Страшилище смешно переступало ножками, еле заметно подергивало головой и вращало ушами.

Странный пришелец, почувствовав, что за ним наблюдают, повернул голову в сторону оператора, и их взгляды встретились. Они изучающе смотрели друг на друга. Дина поразили умные глаза гостя. Мерг, видимо, испытывал нечто подобное. Дину, даже показалось, что тот дружелюбно улыбнулся ему.

Дин снова нажал на клавиши дисплея, но мысль о членистоногом наблюдателе не оставляла его. Он отыскал на экране отражение мерга и старался не терять его из виду.

А гость сосредоточенно смотрел на экран, казалось, что он изучает появляющиеся на нем письмена.

Кросьби снял телефонную трубку, стал нажимать на клавиши наборного диска. Пришелец не спускал с него глаз.

— Господин Херувимо? Говорит программист Кросьби… Да, я на дежурстве… Здесь большеголовый… стоит в углу и наблюдает за мной… Да, именно наблюдает.

Мерг внимательно следил за Дином, как будто хотел понять, о чем разговор.

— Старайтесь не спугнуть, — посоветовал Херувимо.

В ночной тишине из служебной комнаты донеслись звуки торопливых шагов. Мерг приподнял голову. Лязгнула защелка открываемой двери, и мерг тут же исчез в расщелине под плинтусом.

— Ну, где ваш странный гость?

— Спрятался вот сюда.

— Это была обыкновенная крыса. Их здесь развелось! Сильнейший яд не берет.

— Какая там крыса! Это был мерг.

— У меня к вам категорическая просьба: о большеголовом никому ни слова!

На другой день Херувимо пришел в компьютерную как раз к пересменке. Дин начал расчеты, а так как работы было невпроворот, увлекся и забыл бы о присутствии шефа, но его отражение виделось на экране.

Примерно через час он заметил: на экране появились большеголовые.

Теперь их было четверо. Они внимательно следили за экраном, изредка поворачивались друг к другу и начинали довольно красноречиво жестикулировать передними лапками.

В руках Херувимо появился большой электроимпульсный пистолет.

Резкий треск разряда — и в углу бездыханно лежал один из большеголовых.

— Зачем вы это сделали? — выкрикнул Дин.

— Эта очень опасные твари, — Херувимо сунул пистолет в карман.

Он взглянул на часы, молча завернул труп членистоногого в газету и положил в портфель.

Оставшись в одиночестве, Дин подумал, что сегодня гости больше не появятся. Однако скоро он увидел трех мергов. Энергично жестикулируя лапками, они посовещались и, не обращая внимания на программиста, начали исследовать комнату.

— Напрасно ищете, бедняги. Труп вашего собрата унес майор Херувимо, — Дин пошутил вслух, но мерги словно поняли его, перестали бегать.

Выдвинув ящик стола, он достал небольшую, со спичечный коробок, фотокамеру, чтобы направить объектив в сторону мергов. Но они моментально исчезли.

«Хитры, — подумал он, — но я приготовлю фотоаппарат заранее». И когда они вылезли, тотчас навел на них объектив и нажал кнопку.

* * *

На следующий день Херувимо пришел с небольшим опозданием.

— Я их сфотографировал, — сказал Дин.

— Можете идти отдыхать, господин Кросьби. А я займу ваше место, — произнес Херувимо.

Для Дина это было неожиданно. Оставить начальника наедине с мергами!

Подчиняясь его взгляду, Дин молча поднялся и направился к выходу.

У дверей он оглянулся.

— Идите, идите! — Херувимо занял его место.

Утром его разбудили барабанные удары в дверь. Он вскочил, открыл.

Вошли двое военных.

— Научный сотрудник Кросьби? Вы арестованы. Одевайтесь.

— Что случилось?

— Одевайтесь!

В прихожей перед своей компьютерской его встретил высокий худощавый военный с погонами капитана и представился:

— Военный следователь Гаецкий. Вы вчера работали с компьютером? — и он наклонил голову вперед.

— Да.

— Майор Херувимо был с вами?

— Он пришел часам к семи. И остался ждать большеголовых.

— Кто такие?

— Это межродовые гибриды, полученные в лаборатории генетики. Уродцы с большой головой. Одного подстрелил майор…

Отвечая, Дин невольно наблюдал за головой следователя.

— По какому праву вы бросили рабочее место и оставили у компьютера постороннего человека?

— Мне приказал Херувимо. Ведь он начальник Научного Центра, заместитель командующего базой!

В комнату вошли санитары с носилками.

— Что случилось? — спросил Дин капитана.

Тот молча открыл дверь в компьютерную. На стуле, ничком уткнувшись головой в экран, в неудобной позе застыл Херувимо.

Подошел сотрудник Центра.

— Готов экспресс-анализ, господин следователь. В крови обнаружен сильный токсический препарат.

— На теле должен быть след инъекции, — заключил капитан.

Они начали тщательно осматривать труп.

На ноге, чуть повыше щиколотки, виднелось ярко-красное пятно.

Следователь махнул рукой. Труп Херувимо унесли.

Экран дисплея вдруг ослепительно вспыхнул, привлекая к себе внимание, потом погас, и на нем появился текст:

«Людям Земли от Дризов. Предупреждение.

Майор Херувимо умертвил нашего товарища. Мы отплатили ему тем же. Предупреждаем: так будет с каждым, кто поднимет на нас руку.

Чтобы выжить и заложить основы великой цивилизации, мы вынуждены обороняться. Просим людей считаться с этим фактором. Дризы».

Гаецкий то скептически смотрел на экран, то подозрительно оглядывался на Дина. Видимо, у него сложилось свое объяснение происходящему.

— Как прикажете понимать это? — обратился он к Дину Кросьби.

— Это мерги. Они внимательно следили за моей работой, — проговорил Дин задумчиво. — Они разумны…

— Если вы настаиваете на этой версии, придется допросить вас по всей форме, с протоколом.

* * *

Сидя на заднем сиденье в машине Гаецкого, Кросьби меньше всего беспокоился по поводу того, что попал в неприятную, даже опасную передрягу. Он даже не осознал, что его обвиняют в таком тяжелом преступлении, как убийство.

В следственном отделе навстречу им с Гаецким поднялась из-за стола молодая женщина в военной форме с погонами капрала. Она отличалась яркой, даже, по мнению Дина, вульгарной красотой, которая, подобно броской рекламе, чересчур привлекала внимание.

— Лили, приготовьтесь к допросу, — приказал капитан.

Женщина включила магнитофон и вышла в соседнюю комнату.

У Гаецкого было в запасе несколько методов ведения допроса, которые он применял, сообразуясь с обстоятельствами. По дороге, не в пример Дину, он все тщательно продумал и, не увидев в позиции подозреваемого ни одного стоящего внимания доказательства, решил воспользоваться методом «лобовой атаки», чтобы ошеломить допрашиваемого.

— Реактив, обнаруженный экспертизой в крови майора Херувимо. Он синтезирован в лаборатории новых органических соединений. Вы готовили для них программу?

— Не помню.

— Какой яд применяли против мергов?

— Догадываюсь, «Ормадо».

Пишущая машинка в соседней комнате затрещала автоматными очередями, фиксируя допрос параллельно с магнитофоном. Лили внимательно читала появляющиеся на бумаге слова.

— Почему, кроме вас, никто, даже заведующий отделом Адриан Молокан и профессор Флор-Риель, не знал, что мерги каким-то образом избежали отравления?

— Майор Херувимо запретил мне говорить об этом.

— Вы заманили Херувимо, чтобы они…

Дин по натуре был благодушен, от хорошего отношения становился сентиментален до слез. Но следователь раздражал его, а в раздражении он бывал насмешлив и едок.

— Укусил его за лодыжку, — подсказал Дин.

— Вы отравили его, имитировав укус непонятного животного, — капитан держался с завидным спокойствием.

Сейчас Дин осознал грозящую ему опасность… По натуре он был нелюдим, при большом скоплении народа чувствовал себя хуже, чем в одиночестве. В силу своей замкнутости хотел, чтобы ему не мешали жить независимо. Однако его обаятельная Вероника была сверх меры наделена деятельной добротой, которая заставляла ее принимать к сердцу чужие беды и активно вмешиваться в них. И он, потакая ей, сам лез в разные истории. И вот к чему это привело.

— Доказательства существования мергов я вам предоставляю, — Дин достал свой миниатюрный фотоаппарат, нажал на кнопку. Оттуда выпало несколько небольших, как марки, фотографий.

— Вот они. Я их сфотографировал.

Гаецкий с недоверием взял фото, покрутил снимки, потом достал из стола лупу и начал внимательно рассматривать их.

— Детские игрушки…

— Живые существа!

— К вашему сведению, юриспруденция не считает фотографии бесспорным доказательством. Это может быть элементарный фотомонтаж.

Дин отметил, что какую-то искру о существовании мергов его снимки все же заронили в Гаецкого.

* * *

Кросьби вышел из штаба, где находился следственный отдел, и направился к автостоянке. Мрачное небо начало ронять на землю крупные капли дождя.

— Дин Кросьби, что я вижу? Вы, кажется, недовольны тем, что допрос не окончился арестом, — он увидел Лили.

— Наоборот, от радости я потерял голову и теперь не соображу, как добраться до дома.

— Если не боитесь за свою жизнь — садитесь.

Они сели в машину, не заметив, что из окна третьего этажа за ними наблюдает Гаецкий.

— Ведь вы живете в научном городке? — полувопросительно проговорила Лили.

— В третьем корпусе.

— Значит, вы холостяк, Дин Кросьби, и потенциальный жених, — она с нарочитым кокетством посмотрела на него и отжала педаль сцепления.

— Статистика утверждает, что проблема на базе не в женихах, а в невестах: одна на сто.

Дин с внутренним любопытством отметил, что его тянет к этой девушке. Было такое ощущение, что он давно знаком с ней и сегодняшняя беседа — органичное продолжение многих предыдущих.

— Вы меня покорили, рыцарь Кросьби. Не можете ли быть последовательным…

— Осторожно!

Они чуть не врезались во встречную машину. Но Лили отвернула в самый последний момент, и их обдало горячим ветром от промелькнувшей мимо металлической громадины.

И вообще Лили вела машину лихо, на высокой скорости; виртуозно обходила одних и разъезжалась с другими, закладывала на поворотах такие виражи, что Дина приплющивало к дверце или же он был вынужден судорожно держаться за ручку.

Вспышка молнии осветила Лили, и в ее больших темных глазах он вдруг увидел что-то до удивления знакомое. Это же глаза Вероники!

Боже мой!

Дин подумал, что именно эти глаза притягивали его к новой знакомой, и, видимо, они же вдохновляли в разговоре с ней. «Но она вульгарна и навязчива».

Он нарочито думал о качествах, которых в женщинах не переносил, пытался противиться своему влечению. Но это оказалось выше его сил.

«А может, эта Лили что-нибудь знает о Веронике?»

— Мне захотелось пригласить вас в кино. Или в дискотеку.

— В чем же дело?

— Только в вашем согласии.

— Считайте, что вы его получили.

— Я позвоню вам.

Остаток дня Дин провел в мучительных размышлениях: «Где искать Веронику?» Прежде всего сблизиться с Бентоном. Он должен что-то знать. Пришло время действовать.

* * *

Едва Дин закончил разговор со своим напарником Крэндлом и остался один, как в компьютерную заглянул Флор-Риель.

— Здравствуйте, Кросьби! Вы разрешите?

Обычная величавость сегодня изменила профессору. Был он явно взволнован, непривычно неуверен в себе и суетлив.

— Видите ли, у меня был капитан Гаецкий из следственного отдела. От него я услышал потрясающие новости о мергах… Это невероятно!

— Разве не вы программировали их создание?

— Это игра природы, — которая, боюсь, больше не повторится. А мы даже не успели раскрыть механизм работы отдельной нервной клетки и системы в целом, — ступив на больную для себя тему, Флор-Риель, как всегда, увлекся и говорил с Дином как со специалистом.

— Надеюсь, мы еще не раз увидим ваших мергов, можно записать их беседы… И попробовать расшифровать.

Флор-Риель помолчал, потом тихо обратился, к Дину:

— Скажите откровенно, неужели ультиматум на экране по поводу убийства Херувимо действительно набрали большеголовые?

— Ну вот, а говорили о феномене — Гаецкий беседовал со старшим оператором Крэндлом. Большеголовые не могут знать принципов программирования. И уж совсем невероятно, чтобы они каким-то неведомым образом, не прикасаясь к клавишам, набрали программу. Можно заранее запросить о чем-либо компьютер или заложить в него кое-что с условием, чтобы он дал ответ через определенное время… Следователь считает, что именно это вы и проделали, господин Кросьби!

У Дина появилась великолепная идея, он задорно спросил:

— А не хотите ли попробовать завязать с мергами непосредственный диалог?

— Даже так! Каким же образом?

— Через тот же компьютер, наберем на экране для них послание и будем ждать ответа.

— Вы действительно верите в это?

— Тогда ваш авторитет ещё больше укрепится.

Флор-Риель нахмурился, медленно произнес:

— Хорошо. Я обдумаю ваше предложение и обговорю его с Молоканом.

* * *

Вскоре после ухода Флор-Риеля в компьютерной появился Берт Бентон. Молодой человек среднего роста, с изрытым оспой лицом и с толстым некрасивым носом, похожим на картошку. Довольно странная одежда: старая непонятного цвета спортивная куртка, скорее похожая на женскую кофту, грубые нечищеные ботинки… Бентон пользовался репутацией крупного ученого, и его небрежение к одежде, а также и к манерам, воспринималось как сопутствующее таланту чудачество. Однако злые языки поговаривали, что Бентон одевается так, чтобы привлечь к себе внимание.

— Доброе утро, господин Кросьби. Как вам работается в эту благодатную пору?

— А на небе сверкает вечерний Марс!

Приветствие Бентона, как и весь он, несло печать странности и неожиданности. Он слишком печется о том, чтобы все подчеркивало нестандартность личности, и потому его острые высказывания часто чередуются с шаблонными и попросту неумными репликами.

— Вашей логике трудно возражать, господин Кросьби.

— И не советую.

По натуре Кросьби был чутким и отзывчивым человеком. Тем более что он сам стремился сблизиться с Бентоном. Поэтому он умело поддерживал его игру в оригинальность:

— С вами легче общаться на теннисном корте, чем состязаться в пикировке, — продолжал Бентон.

— Мы можем осуществить это через полчаса. Я закругляюсь.

— Сколько слухов о большеголовых! — воскликнул Бентон. — Уже растрезвонили по всей базе.

У Дина возник четкий план. Для сближения с Бентоном рассказать ему все, но не сразу, а предварительно заинтересовав его, чтобы получить более высокую плату.

— Одно дело обывательские толки, а другое…

— Моя лаборатория тоже имеет дело с генетикой, и я, как и Флор-Риель, работаю под началом Молокана.

— Беседу о мергах мы продолжим в более подходящей обстановке.

* * *

Дин и Берт Бентон успели о многом поговорить, сыграли три сета и теперь сидели на тенистой лесной скамейке и продолжали обмениваться мыслями.

— Наука — двигатель прогресса, — говорит Берт. — Она преображает силуэты городов и облик планеты, она изменяет человека, делает его умнее, образованнее.

— Наука подавила религию. Рационализм заглушил добрые чувства, родственные, дружеские, супружеские связи.

Случай шел навстречу Дину. Поэтому сегодня он, пожалуй, впервые за все время пребывания на базе чувствовал себя так бодро и почти забыл об изнуряющем воздействии тропической жары.

— Богоискательство давно изжило себя.

— Наука, способствуя падению нравственности, делает наши руки все грязнее, все неразборчивее. Вот в чем суть.

— А по-моему, наоборот, наука требует от человека большей ответственности.

К ним подошла Лили.

— Вот где вы прячетесь, — набросилась она на Дина, но, поймав взгляд Берта, замешкалась. — Извините, господин Бентон. Я…

— Чего тебе? — резко спросил тот.

— Кросьби приглашал меня в кино и, видимо, забыл.

— В другой раз, — отрезал Бентон.

— Извините еще раз, — виновато произнесла Лили и, оглядываясь, пошла прочь.

— Я позвоню вам, Лили, — крикнул вдогонку ей растерявшийся Дин.

Потом обратился к собеседнику:

— Почему вы с красивой девушкой, как с прислугой…

— А она и есть прислуга… То есть была!

Дина осенила догадка.

— Была прозелиткой? — Он поднял брови.

— Извини. Я, кажется, сболтнул лишнее.

Дин промолчал, но ему захотелось как-то вытянуть из Берта новые, нужные ему сведения. И, как бы продолжая прерванный спор, он сказал:

— Ученые, высокообразованные люди, продали душу дьяволу. Честолюбие заставляет их изобретать немыслимые средства умерщвления… или надругательства над личностью. Проводить опыты над людьми…

Выпад достиг своей цели:

— Вы не можете обвинять, не зная сути, — оправдательным тоном заговорил Бентон.

— Какой сути? Всей базе известны несчастные прозелиты, сфера «Икс»…

— Это издержки… Моя идея призвана служить благородным целям, — воскликнул Бентон. — Если хотите знать, она возвращает жалким прозелитам творческий потенциал, помогает им снова стать людьми.

Вероника жива! И даже, судя по всему, вышла из сферы «Икс», то есть стала нормальным человеком. Это главное, что понял Кросьби из беседы с Бентоном. Сердце его билось учащенно. По жилам быстрее бежала кровь. Мозг работал лихорадочно… Может быть, его Вероника где-то здесь, рядом, и не ведает о том, что Дин тоже на базе. Он приехал сюда ради нее. И обязательно найдет ее! Еще немного терпения, и они встретятся!

* * *

В следственный отдел Гаецкого вошел Флор-Риель.

— Я хотел бы узнать результат экспертизы фотоснимков.

— Эксперты не могут утверждать ничего определенного, — ответил Гаецкий.

— Значит, оригинальность снимков не исключается?

— Не исключается и фотомонтаж!

— Можно посмотреть фото?

— Пожалуйста, — Гаецкий положил перед ученым стопку фотографий.

Флор-Риель взял снимки.

— Все-таки на монтаж это не похоже.

— Вас влечет не столько пламя новых открытий, сколько жажда сенсаций. Она заставляет вас искренне верить в несуществующее. Этим нередко пользуются ловкие фокусники, мастера фальсификации и лжесенсаций.

— Вы что же, сомневаетесь в том, что я создал этих мергов?

— Нет, что вы! Об этом я слышал из уст полковника Озерса.

— Для вас это единственный здесь авторитет?

— Мне известно, что против «Ормадо» не может устоять ни одно живое существо…

— Но это не доказывает гибели большеголовых. Даже обыкновенные крысы выжили, — напомнил Флор-Риель.

— Следствию нужны убедительные факты существования ваших созданий.

— Почему же вы в таком случае категорически против послания мергам на экране дисплея?

— Это несерьезно, господин профессор, чтобы какие-то твари вступали в диалог с человеком! Вы даже сами не могли предположить наличия у них таких способностей.

— Но сейчас появились новые данные.

Следователь задумался:

— Кросьби изворотливо пытается скрыть свою причастность к убийству майора Херувимо, а вы верите в это сфабрикованное им послание?

Теперь задумался профессор.

— Я допускаю его, господин капитан, и настаиваю на проведении эксперимента! Тщательно исследовать способности полученных в лаборатории межродовых гибридов — в интересах науки!

Гаецкий долго молчал.

— Мы обсудим это с полковником.

* * *

Возбуждение не покидало Дина, словно он уже напал на след своей Вероники. Он не мог сидеть на месте, ходил из угла в угол своего кабинета, как будто в предвкушении встречи. Но где Вероника? Что с ней?

Бентон, видимо, знает. Хорошо бы подтолкнуть события и побыстрее вырваться из неопределенности. Вероника работает где-нибудь на базе.

Как эта Лили. Не исключено, что Лили даже встречалась с ней и они знакомы. С Лили можно быть откровеннее, чем с Бентоном…

Дин узнал через справочную номер телефона и набрал его.

— Следственный отдел слушает, — отозвался женский голос.

— Добрый день. Лили?

— Добрый день.

— Это Дин Кросьби.

Дин знал, что Лили обрадуется его звонку, но она ответила сухо.

— Сходим сегодня в кино или в дискотеку? — предложил он.

— Я не знаю, право, — замялась девушка.

— Что случилось?

— Вам Бентон что-нибудь обо мне рассказал?

— Очень мало, остальное я домыслил.

— Не торопите меня, Дин. Я должна кое с чем смириться. Сама позвоню вам. До свидания.

Она повесила трубку.

Вот это сюрприз!

Кросьби задумался. Ей неприятно, что она была прозелиткой. Но ведь сейчас Лили нормальный человек. Как говорил Бентон, к ней, должно быть, вернулся первоначальный творческий потенциал. Она же не виновата в том, что стала жертвой произвола.

* * *

Показав часовому у дверей штаба повестку, Дин Кросьби поднялся на третий этаж и вошел в приемную следственного отдела. Тут за столом сидела Лили. Он поздоровался.

— Добрый день, — тихо ответила девушка. — Я вас слушаю.

Обескураженный казенными словами, Дин растерялся, положил перед ней повестку.

Она посмотрела на бумажку.

— Сейчас доложу капитану, — и скрылась в дверях кабинета. Но скоро вернулась: — Капитан ждет вас.

Капитан вышел из-за стола:

— Никто из руководства базой не верит, что какие-то зверьки могут вытворять чудеса. Однако Флор-Риель для проверки ваших слов предлагает провести любопытный эксперимент.

Дин сразу же вспомнил свой разговор с профессором и заподозрил неладное:

— Какой эксперимент?

— Завязать с мергами диалог с помощью дисплея. Тут. уж вы никуда не денетесь, голубчик. Чем вы объясните отсутствие ответа мергов на призыв?

«Вот как повернул профессор, присваивая мое предложение! Иначе Гаецкого на такой эксперимент не уговоришь».

— Объясняю простым нежеланием мергов вступить в связь с кастой убийц. Ведь Херувимо прикончил одного.

— Может быть, вы подскажете, куда майор дел труп мерга? Мы обшарили кабинет, квартиру, автомашину Херувимо и ничего не обнаружили. Он не мог не доложить о таком удивительном факте начальнику базы. Забрал дохлого мерга, а труп исчез? Или ваши мерги сотворили новое чудо и оживили своего собрата?

— Возможно. Электроимпульсный пистолет вызывает шок и остановку сердца. Никакие органы не повреждаются. Новым разрядом, как это делают хирурги, сердце можно вновь запустить.

— Новые чудеса?! Нет уж, дорогой Кросьби. Увольте. Мне нужны факты, а не словесная эквилибристика. Но довольно философии. Эй, Лили! Дайте Кросьби все его показания. Пускай внимательно прочтет и подпишет. А я отлучусь к полковнику.

Гаецкий вышел.

Дин кинулся к девушке:

— Лили, объясните, что случилось? Это же ваша беда! Я понимаю и сочувствую.

— Тихо, — Лили взяла его за руку выше локтя. — Я вам позвоню. Скоро. А за сочувствие спасибо.

В комнату вошел Гаецкий. Увидев, как Лили испуганно отдернула руку, начал с ходу:

— Уже соблазняешь? На минуту осталась наедине с мужчиной — и уже строит глазки. Дрянь!

Дверь неожиданно открылась, и в кабинет вошел Авер Флор-Риель, в левой руке осторожно держал за угол солидный портфель.

— Вот портфель Херувимо! — Он положил свою ношу перед следователем. — В портфеле убитый мерг.

— Где нашли? — встрепенулся Гаецкий.

— В машине майора.

— Около дома? Мы проверяли ее.

— Это личная машина майора. А у него была еще служебная, в гараже.

Гаецкий пожал плечами:

— Почему же вы взяли портфель до моего прибытия?

— Я не знал, что это за машина…

— А откуда вам известно о содержимом портфеля? Вы открывали: его?

— Мне выделили новую служебную машину, вручили ключи. Вижу портфель — машинально заглянул в него.

— Сейчас вскроем его, только уже по всем правилам, — следователь включил тумблер переговорного устройства: — Лили, зайдите.

Вошла Лили.

Он натянул на руки перчатки и извлек из портфеля мертвого мерга.

— Он нисколько не разложился, этот ваш зверь.

Все нагнулись, стараясь рассмотреть существо получше. Следователь достал большую лупу.

— Голова похожа на человеческую. Тут господин Кросьби прав, — проговорил Гаецкий. — И какое старое лицо.

Следователь протянул лупу Флор-Риелю.

— Мне все это известно, — отказался тот.

Потом над мергом нагнулась с лупой в руках сотрудница Гаецкого:

— Ой, какое страшилище!

— Труп мерга надо отдать на самую тщательную экспертизу, — предложил профессор. — Это важно для научных целей.

— Для следственных — тоже, — уточнил Гаецкий и продолжал: — Ну а с Кросьби, я думаю, пока можно снять основные подозрения.

* * *

Из магнитофона неслись высокие звуки, напоминающие знаки морзянки. Однако их продолжительность не ограничивалась двумя длиннотами, точками и тире, а была самой разной. Флор-Риель самозабвенно вслушивался в череду звуков, его лицо светилось. Наконец он снял телефонную трубку.

— Здравствуйте, юный друг. Это Флор-Риель. Не хотите послушать кое-какие магнитофонные записи?… Это не музыка, это лучше музыки! Слушайте!..

Профессор увеличил громкость до отказа и поднес трубку к магнитофону.

Оглушительные звуки заполнили лабораторию. Дин прислушался.

Это была симфония звуков, живых, одухотворенных.

— Угадайте, что это? — спросил профессор, — Неужели удалось записать мергов?

— Молодец, Дин! Вы единственный угадали! Это была ваша идея. Приходите, послушаем…

— Сейчас буду.

Они долго сидели, вслушиваясь в льющиеся бесконечным водопадом звуки. Слушали и молчали.

— Как бы мне хотелось заняться расшифровкой этих разговоров. Но, увы, не дано, — печально проговорил ученый.

— Вы можете пустить записи помедленнее?

— Конечно.

Из магнитофона донеслись совсем низкие, почти басовые звуки. Можно было различить отдельные буквы. И это походило на набор слов с довольно выразительной интонацией.

— Мы запишем все слова нашими буквами с указанием интонаций и начнем работу, — проговорил профессор.

— Главное — записать их разговоры во время предстоящего эксперимента, — предложил Дин. — Увидев на экране наше послание, мерги начнут его обсуждать. Это поможет при расшифровке.

— Замечательная мысль, — воскликнул Флор-Риель, потом продолжал: — Вы способный человек, Дин… Но вынужден огорчить вас. Гаецкий настаивает, чтобы в диалоге с мергами участвовал другой программист.

Ради объективности и чистоты эксперимента; После некоторого молчания Дин заговорил:

— Пусть делает, что хочет. А мне действительно лучше держаться подальше от мергов, — в словах его звучала горечь.

— Я думаю, вы тоже можете присутствовать?

* * *

Лили при встрече по-прежнему оставалась грустной и вялой, как полувысохший лепесток, Дину невольно пришлось взять инициативу разговора в свои руки. Он заговорил в той легкой, игривой манере, которая запомнилась ему от первых встреч:

— Откуда, прелестное дитя, появились вы в этих диких краях?

Лили улыбнулась. Но улыбнулась безрадостно, устало.

— Я человек без прошлого. Вы знаете от Бентона.

— Здесь много таких… новых людей?

— Не знаю. А вы надеетесь найти свою невесту? Тогда вам лучше обратиться к Бентону.

— У меня есть фотография невесты.

— Но при восстановлении памяти нам меняют внешность. Появляется совсем другой человек… С новым обликом и иным прошлым. Я это узнала случайно…

— Вот как! Пластические операции?

— Это делает тот же Бентон. Как? Не знаю!

Дин получил от Лили хорошую порцию новой информации. И долго переваривал ее.

«Какие дела здесь творятся! И не последнюю скрипку играет Берт Бентон с его восстановлением памяти и творческого потенциала. Во всяком случае, у него можно узнать очень много. Но как это сделать? Допытываться нельзя, но зацепка есть… Бентон страшно интересуется мергами. А не предложить ли ему обмен информацией? Я тебе — о мергах, ты мне — о восстановлении памяти и изменении облика. Моя осведомленность об этом — большой козырь в разговоре…» Поэтому необходимо присутствовать на диалоге с мергами. Могут появиться потрясающие, для Берта новости.

* * *

Дин вошел в вычислительную лабораторию, Адриан Молокан, Авер Флор-Риель, программист Крэндл и трое незнакомых офицеров из Штаба уже были там. А вскоре появился Гаецкий:

— Я из любопытства, господа, — проговорил он, покосившись на Дина. — Если ваши мерги откликнутся, это будет сенсация века. Ваш триумф, господин Флор-Риель!.. И ваш, господин Молокан!

Все ждали переговоров с большеголовыми с нескрываемым волнением.

Крэндл включил дисплей. По экрану побежали строчки:

«Уважаемые Дризы, Титаны мысли!

Мы, Люди Земли, руководствуясь высокими целями науки и гуманными намерениями, приглашаем вас на переговоры. Надеемся, вы откликнетесь на призыв, и между нами установятся добрые отношения взаимопонимания и сотрудничества».

Застывшие на экране строчки казались безжизненными и никому не нужными. Все присутствующие в зале молчали.

Наконец Флор-Риель посмотрел на часы:

— Прошло полчаса.

Опять наступило тягостное молчание.

— Разрешите, господа? — подал голос Дин. — Чтобы прочитать наше послание, мергам надо выйти из укрытия. А после акции Херувимо они боятся… Лучше бы оставить их наедине с экраном, а нам побыть в соседней комнате.

— Это разумно, — согласился Флор-Риель.

Все нехотя вышли, в напряженных позах остановилась за дверью, закурили. Дин направился к выходу.

— Куда вы, господин Кросьби? — перехватил его Гаецкий.

— В туалет.

— Потерпите, не нарушайте чистоты эксперимента.

Когда заглянули в пустой зал, то увидели, что экран дисплея выделялся темным провалом.

И вдруг он вспыхнул, и по нему побежали строчки:

«Людям Земли. Содружество человечества и дризов — веление истории. Здоровый гегемонизм и всепоглощающее честолюбие первых вкупе с интеллектуальной мощью вторых способны привести к немеркнущим завоеваниям цивилизации. Необходимы переговоры; пусть их ведет Дин Кросьби. Дризы».

Все заговорили разом. Потом из общего гула голосов вырвался баритон Флор-Риеля:

— Поздравляю Дина Кросьби! Его сообщения об удивительных способностях мергов, познавших наш язык, полностью подтвердились. Даже мы, создатели этих существ, не верили Дину…

Профессор окинул всех внимательным взглядом:

— Триумфом связи с мергами мы также обязаны Дину Кросьби, именно он предложил метод дисплея.

* * *

Сегодня Дин был в ударе, ему удавалось все. Он доставал труднейшие мячи, наносил неотразимые удары. Кто бы мог подумать: мерги отметили его, захотели иметь дело только с ним! Фига Гаецкому, который вообще хотел не допускать Дина к переговорам. Кросьби поехал играть с Бертом Бентоном.

Бентон поднял руки в знак капитуляции, подошел к нему.

— Поздравляю, Дин. Сегодня ваш день!

Они вытерли потные тела и с полотенцами на шее присели на скамейку недалеко от корта. Проходившие мимо солдаты и младшие чины четко отбивали шаг и прикладывали руку к головному убору.

— Мерги сделали вас знаменитостью, — проговорил Бентон.

— Для чего вы меняете прозелитам внешность? — вдруг спросил Дин.

— Вы и это знаете? Понимаете, меня долго держали в загоне, идеям не давали хода… Лабораторная установка покрылась ржавчиной… Я уж хотел было уехать на родину… И вот когда с базы эмигрировал Мондиал… Вы в курсе?

— Конечно.

— …И в разных странах стали появляться статьи о прозелитах, командование, видимо, испугалось. Могли прислать международную комиссию для расследования. Тогда и понадобилась моя установка. Прозелитам начали возвращать интеллект и прошлое. Но, заметая следы, им изменяют внешность и возвращают не свое, а надуманное прошлое. Это помимо моей воли.

— И все это с помощью биотехнологии?

— Гены управляют не только наследственностью. Есть гены новаторства, развития интеллекта. Я давно работал над активизацией мыслительных способностей. Я нашел способ интеллектуальной интенсификации без трансформации черт лица. Ну а Озерс…

— Через вашу лабораторию проходила некая В. Уинтроп…

— Кто она вам?

— Невеста.

Берт внимательно посмотрел на Дина:

— Должен вас разочаровать. Это не та Уинтроп.

— Как то есть не та?

— Когда людей лишали памяти, им меняли имя и фамилию. Делалось это без всякой системы. Сначала надо знать, под какой фамилией Уинтроп пребывала в прозелитах.

— Это возможно? А была ли она здесь?

— Думаю, что была. Наши деятели не хотели затруднять себя каждый раз поисками новых оригинальных имен и фамилий и нередко присваивали их прозелитам по принципу обмена: тебе — мое имя, а мне — твое.

— Под каким же именем пребывала здесь Уинтроп?

— Этого не узнаешь, разве только у самого Озерса… Первой лаборатории и ее людей не существует… Хотя подождите… Работал там один прозелит по имени Клей… Он активно помогал профессору Мондиалу и, думаю, многое знает.

— Где он сейчас?

— Дня через три я постараюсь кое-что выяснить о нем.

* * *

В банкетном зале ресторана праздничное торжество. Отмечается выдающееся достижение ученых. В сообщении Министерству об этом успехе упор делался на фантастических способностях межродовых гибридов, полученных в лаборатории генетики. Упоминалось, что мерги вырвались на свободу, но ни слова о том, что они не подчинены руководству базой и выказывают опасную строптивость. Наличие в их крови большого количества высокотоксичного препарата «ормадо» можно с успехом использовать в различных операциях по защите демократии и свободы.

Министерство поздравило командующего базой Озерса с генеральским званием, а сидевших рядом с ним профессора Флор-Риеля и заведующего лабораторией Молокана — с высокими наградами отечества — Пурпурной лентой. Восемь человек получили ценные подарки. В последний список попал даже Дин Кросьби, премированный автомашиной.

За длинным сервированным столом расположилось более тридцати человек, сплошь мужчины в мундирах и цивильных костюмах. Главным стремлением собравшихся было — держать себя с достоинством. Высказывались смелые прогнозы о стратегическом и тактическом использовании полученных существ в различных регионах мира.

— Господа, предполагаю, мергам можно найти другое применение, — проговорил Берт Бентон, и все разговоры стихли. — Надеюсь, что их неординарные интеллектуальные способности позволят создать на территории базы новую высокоразвитую цивилизацию, которая окажет влияние даже на людей.

С лица Дина Кросьби, попавшего на банкет по иронии судьбы, не сходило печальное выражение. Он сидел в конце стола и чувствовал себя здесь чужим.

* * *

Воодушевленный последними событиями, Дин готовился с новой энергией приступить к диалогу с мергами. Но в первые же часы пребывания в компьютерной его ждало разочарование. Гаецкий как тень следовал за ним по пятам и ни на секунду не оставлял его наедине с экраном…

А однажды, когда в компьютерной, кроме Гаецкого, находился еще Флор-Риель, во время ответа мергов на экране вдруг все перемешалось.

По нему в хаотическом беспорядке побежали перевранные слова, цифры, ломаные фразы…

Дин бросился было в соседнюю комнату проверить схему, но Гаецкий остановил его.

— Не беспокойтесь, все в порядке.

— Какой же порядок, когда компьютер барахлит!

— Мой помощник заглянул в схему.

«Если мерги понимают наш язык, — подумал Дин, — с ними можно общаться не только через экран». Он переключил дисплей на устные переговоры, спросил:

— Дорогие мерги, понимаете ли вы звучащую человеческую речь?

Дисплей молчал. Однако на экране вскоре появилась надпись:

«Понимаем».

— Тогда предлагаю перейти на устные переговоры. Дисплей оборудован синтезатором речи и позволяет вести переговоры с помощью голоса.

— Молодец, Дин! — отозвался на эту инициативу Флор-Риель.

Скоро на экране дисплея появился новый текст:

«Мы пока не знаем, как происходит синтезация речи. Просим вас поговорить о чем-нибудь с дисплеем минут десять, чтобы мы могли понаблюдать за схемой. После этого надеемся перейти с вами на устные переговоры».

— Дорогой Хэнк, — обратился Дин к компьютеру. — Не подскажешь ли нам темы для диалога с мергами.

— Для начала можно поинтересоваться образом жизни и бытом мергов, их биологическим строением, генетической структурой…

Компьютер замолчал.

— Кстати, — обратился Гаецкий к Дину, — во время ответа мергов мой сотрудник открыл блок схемы. Мы хотели узнать, каким образом мерги отвечают на экране дисплея… Как это увязывается со схемой? Из блока брызнули во все стороны мириады насекомых, вроде тли. Как это понять?

— Мы слышим вопрос, — раздался вдруг голос компьютера, — здесь говорят мерги. Эти мельчайшие существа — наши создания, наша рабочая гвардия, только они называются не тля, а тьма. Как и вы нас, мы получили их с помощью клеточной и генной инженерии. Для своих целей мы создали три разновидности, три группы тьмы. Есть тьма — проводники, тьма — полупроводники и тьма — диэлектрики. Тьма служит для замыкания и размыкания отдельных узлов в схеме компьютера, чтобы вызвать нужный ответ. Тьма размножается делением, и ее численность за короткий срок способна достигнуть астрономической цифры… Что вас интересует еще?

— Уважаемые мерги, не скажете ли, как обстоит дело с вашим размножением? — подал реплику Флор-Риель.

— Надеемся разрешить ее положительно.

* * *

— Разве вы не гордились тем, что мерги выделили вас? — спросил Гаецкий. Разговор незаметно перешел на проблемы, изложенные Дином в письме родителям, и он почувствовал, как на него пахнуло холодом.

Неужели Гаецкий читал его письмо? Не зная, что именно следователю известно и как себя держать, Дин молчал.

«Вот идиот, — ругал он себя. — Не прислушался к другу, называвшему переписку в наш век анахронизмом. Не захотел избавиться от глупого пристрастия доверять сокровенные мысли бумаге».

— Разве это не ваши слова? — перешел в открытую атаку следователь. — Я напомню. — Он положил перед собой лист бумаги и стал читать:

— «Эти мерги, представляете? Они изучили наш язык. И ваш покорный слуга оказался избранным ими в качестве доверенного лица, с которым они согласились вести переговоры. По всей вероятности эти искусственно созданные существа наделены очень высокой организацией…»

— Как вы смеете читать чужие письма? — не скрывая брезгливого возмущения, воскликнул Дин.

— Вы находитесь под следствием, и ваша переписка взята под особый контроль. Вы подписывали клятву о неразглашении того, что увидите на базе.

— Это касается только военных дел. Наука — это достояние человечества.

— Не надо громких фраз, господин Кросьби. У науки от рождения лакейская природа. Она обслуживает того, кто больше платит.

Дин смотрел на паутину в углу, слушал жалобное жужжание запутавшейся в тенетах мухи и думал о том, что кровопивец Гаецкий, как паук из попавшей в тенета мухи, высосет из него все соки. Надо защищаться.

— Скажите, господин капитан, где вы взяли эти письма? — спросил он.

— В ящике.

— В каком ящике? — Гаецкий молчал. Дин продолжал: — Вот именно. Не в почтовом ящике, а в ящике письменного стола. Я не собираюсь отсылать их. Это заметки для себя, вроде дневника. Кстати, у вас есть санкция на обыск?

— Извольте, — Гаецкий положил перед Дином листок.

— Но вы приходили ко мне в гости в мое отсутствие!

Гаецкий постарался не заметить этого выпада.

— Вы считаете, что у вас нет никаких сенсорных способностей? — Он ехидно наблюдал за Дином.

— Мне о них ничего не известно.

— Но не исключаете их в себе?

— Вы ловите на слове!.. Но я отталкивался от высказанной вами гипотезы о заложенных в каждом человеке талантах.

— Хорошо, так и запишем.

* * *

Кросьби был доволен, что вырвался из когтей Гаецкого.

Начавшиеся поиски Вероники он тоже считал успешными. Уже многое удалось выяснить. Собираясь на новую встречу с Бертом Бентоном, он хотел узнать о местонахождении некоего Клея, бывшего прозелита из первой лаборатории. Тот поможет продвинуться еще на несколько шагов в поисках Вероники.

И вдруг позвонил сам Бентон:

— Старина, сегодня я не могу прийти на корт.

— Что-нибудь случилось?

— Авария!

— Автомобильная? — забеспокоился Дин.

— Колесо жизни натолкнулось на мощный современный механизм. Боюсь, что обмениваться ударами по мячу нам больше не придется. — В трубке Дина послышались гудки отбоя.

Это ошеломило Кросьби. Что могло произойти с Бертом?

Дин включил компьютер, проговорил:

— Здравствуйте, уважаемые мерги!

— Здравствуйте, дорогой Дин, — послышался ответ. — Как вы поживаете? Ведь так у вас принято спрашивать при встрече.

Пишущая машинка старательно фиксировала на бумаге каждое слово переговоров.

— Совершенно верно, — подтвердил Дин.

— Вас огорчил допрос у Гаецкого и разговор с Бентоном?

— Видимо, так и есть.

— В своих первоначальных выводах мы недооценили мыслительные способности людей.

— Что вы имеете в виду?

— Оказывается, одно и то же явление вы можете толковать по-разному и давать ему самые различные оценки: от плюса до минуса. Кстати, Гаецкий входит сейчас в Центр в сопровождении молодой дамы.

— Спасибо за информацию. Но меня больше интересует не Гаецкий, а ваша проницательность в отношении людей.

— Для нас люди — раскрытая книга. Главные мысли вы выражаете не через слова, а через интонации. Слова чаще всего лишь скрывают истину.

Мерги казались Дину ближе и человечнее, чем люди. Беседы с ними, как глоток родниковой воды! С ними он был искренен, как ни с кем. Он расслаблялся и говорил все, что приходило в голову, и теперь уже мало беспокоился о том, как его высказывания воспримет и истолкует Гаецкий. А главное, с мергами было интереснее. Их глубокие, умные высказывания нередко являлись для Дина откровением. Они сжато и исчерпывающе ответили на вопросы, над которыми Дин неоднократно ломал голову: «Почему общество не терпит людей, чем-то отличающихся от всех? Эти „странные“ люди иначе думают и не так поступают, радуются и огорчаются невпопад… Ну и бог с ними! Почему надо всех стричь под одну гребенку?» Дин уже подумывал обратиться к мергам за помощью в поисках Вероники, но не хотелось давать в руки Гаецкого лишнюю информацию о себе. Сейчас, выслушав тираду мергов, он решился:

— Не поможете ли вы мне найти некую Веронику Уинтроп?

— Молокан просил нас рассчитать одну формулу. Ваши ученые бьются над ней уже около года. Мы поняли, что это расчет смертоносного биологического оружия. По таким проблемам мы сотрудничать не будем, сказали мы Дрейку. Но нам трудно сказать что-либо о Веронике…

И тут вошла Лили. На этот раз на ней была не привычная военная форма, а кофточка с юбкой, — это до неузнаваемости меняло ее облик.

Дин смотрел в удивительно знакомые и родные глаза девушки. «А если она и есть Вероника? Не случайно же нас так сильно тянет друг к другу… Как выяснить? Из своего прошлого она ничего не помнит».

— А можно мне побеседовать с вашими мергами? — спросила Лили.

— Говорите на экран.

Лили нерешительно мялась и, глядя на свое отражение на экране дисплея, поправляла прическу. Видимо, она не столько обдумывала содержание предстоящего разговора, сколько старалась преодолеть свою робость. Потом сделала глубокий вдох и торжественно произнесла:

— Уважаемые мерги, вы меня слышите?

— Здравствуйте, милая Лили, — послышался ответ. — Снимите, пожалуйста, кофточку. Здесь очень жарко.

Она растерянно посмотрела на Дина. А тот уже начал кое о чем догадываться и тоже присоединился к просьбе мергов.

Сняв кофточку, Лили смущенно отвернулась к окну. И тут Дин увидел на левой стороне ее спины большой шрам в виде полумесяца. В глазах у него потемнело. Такой же шрам был у Вероники! Она получила его при спасении из горящего дома маленькой девочки. Неужели это — Вероника? Дина захлестнул вихрь противоречивых чувств. Да, это она, сомнений не было. Ему захотелось броситься к ней, изо всех сил прижать к своей груди. Но мешала мысль о том, что теперь это уже не та, прежняя Вероника, которую он так любил, а совсем другая женщина.

Повернув голову, Лили увидела напряженный взгляд Дина, устремленный на ее спину.

— Вас испугал мой шрам?

Дин молчал, не в силах отвести глаз от этого страшного рубца.

— Или… Может быть, вы знаете, откуда это у меня?

Ожидая ответа на свой вопрос, она пристально смотрела на него. А Дин стоял неподвижно и молча, как каменное изваяние, и не мог оторвать взгляда от знакомых, родных глаз Вероники. Не в силах что-либо вымолвить, он смотрел на Лили не мигая, в его глазах заблестели слезы.

И тут в компьютерную вошел Гаецкий.

— Вот ты где, — увидев полуобнаженную Лили, проговорил он, потом многозначительно добавил: — Я так и думал.

Они по-прежнему стояли неподвижно и смотрели друг на друга, не видя и не слыша ничего.

— Я вынужден прервать вашу идиллию… Вы слышите, господин Кросьби? — повысил он голос. — Я заберу переговоры с мергами.

Гаецкий собрал и положил в портфель кипу машинописных листов.

— Идемте, Лили!.. Господин Кросьби, вы зайдете ко мне завтра?

— Конечно.

Гаецкий уставился на Лили своим сверлящим взглядом, подчиняясь которому она надела кофточку, через силу повернулась и пошла к двери.

А Кросьби по-прежнему стоял неподвижно и молча смотрел ей вслед.

У Гаецкого над Лили была власть. Нелегкое положение Дина стало еще более сложным и запутанным.

* * *

Гаецкий открыл перед Лили дверцу машины и, когда девушка вошла в салон, резко захлопнул ее. Потом обернулся и злорадно спросил:

— Захотела сменить обстановку?

— Ты зачем пригласил Кросьби? — испугалась Лили. — Не смей вымещать на нем свою злость.

— Я только выполняю свои обязанности.

— Ну что ты? — прижимаясь к нему, ласково заговорила она. — Для меня Кросьби — дитя, наивный ребенок, не больше…

— Для тебя это слишком большой соблазн. Я вижу.

* * *

Дин проснулся в поту. В ночной темноте не сразу сообразил, что освободился от кошмара. Увидев флюоресцирующий циферблат будильника, пришел в себя. Было всего три часа. Горячей волной захлестнула радость. Он нашел свою Веронику!

Едва забрезжило, он решил ехать в следственный отдел. Не из-за приглашения Гаецкого, а ради встречи с Вероникой. Он не переставая думал о ней, о том, что ей пришлось испытать и пережить. О своих будущих отношениях с ней он как-то не задумывался.

Он подошел к гаражу, взялся за ручку двери и слегка потянул ее.

Дверь с грохотом упала, и взору его открылась страшная картина. На месте автомашины возвышалась груда покореженного и покрытого гарью металла. Сверху белел лист бумаги. «Чертово отродье! Тебе будет каюк».

Сейчас над всеми прочими мыслями Дина господствовало нетерпеливое ожидание предстоящей встречи с Вероникой-Лили. Поэтому скоро к нему вернулось обычное самочувствие.

* * *

Войдя в приемную следственного отдела, Дин не увидел Лили за столом.

Дверь из кабинета открылась, и в проеме показался Гаецкий. Он на секунду в недоумении замешкался, потом деловито произнес:

— А-а, господин Кросьби… раненько… Ну что же, входите.

Дину не оставалось ничего другого, как последовать за ним.

— А где ваша секретарша? — как можно более равнодушным тоном спросил он.

— Вы ее больше не увидите. Сейчас вас препроводят в камеру.

— Какая камера?

— Для содержания вас во время предварительного следствия.

Гаецкий не торопясь собрал на столе бумаги, уложил их в папку, закрыл ее. Дин стоял, не зная, как воспринимать неожиданное сообщение.

— По словам мергов, вы наделены особыми свойствами. Это позволило вам вступить в тесный контакт с опасными элементами.

— Вы это серьезно? — не поверил Дин.

— Я все делаю серьезно и основательно.

Кросьби поместили в одиночную камеру на гарнизонной гауптвахте.

В клетушке с голыми стенами, размером полтора метра на два, не было ничего, кроме деревянного топчана, табуретки и параши, которая наполняла камеру терпким аммиачным запахом. В двери было крошечное отверстие, закрытое густой решеткой. Сквозь нее Дин видел облезлую стену коридора, по которому изредка проходил караульный, а по утрам выводили на работы сидящих на гауптвахте солдат.

Что с Вероникой?… В чем он провинился?… Что задумал Гаецкий?… Догадывается ли Лили, что она — Вероника? Лили… Вероника… Гаецкий…

Мысли Дина путались. Он чувствовал, что теряет рассудок.

* * *

А в это время экран компьютера мигал ослепительно светлыми строчками, привлекая к себе внимание. Потом строчки застыли, и их можно было спокойно прочитать.

«Господин Гаецкий! Господин полковник Озерс!»

Увидев эти строчки, программист Куэндл бросился к телефону.

В компьютерную вошли Молокан и Флор-Риель и прильнули к экрану.

«Господин Гаецкий! Полковник Озерс!

Вы арестовали Дина Кросьби по нелепому обвинению в преступной связи с мергами и в антигосударственном заговоре. Мы не замышляем ничего предосудительного, а поэтому настоятельно просим снять с Кросьби обвинения, чтобы не вынуждать нас на ответные меры. Жестокость порождает еще большую жестокость, гуманность умножает отзывчивость и доброту!»

— Переключите на устные разговоры, — попросил Флор-Риель. Крэндл нажал на кнопку.

— Уважаемые мерги, — заговорил Флор-Риель. — Я попробую уладить все через командующего базой. Прошу ничего не предпринимать…

* * *

В кабинете генерала Озерса собрались руководящие сотрудники Научного Центра и несколько военных чинов. Асимметричное лицо генерала осунулось, глаза были красные. Один из военных сидел рядом с Озерсом, сидел неестественно прямо и неподвижно, как изваяние.

— Господа, представляю вам нового руководителя Научного Центра майора Клинкса, — объявил генерал.

Военный поднялся, щеголевато щелкнул каблуками, изысканно поклонился.

— Он приступает к своим обязанностям, — продолжал Озерс. — А я собрал вас для того, чтобы обсудить создавшуюся на базе ненормальную обстановку. Я не оговорился, господа. Обстановка даже более чем ненормальная. Все началось с таинственной смерти начальника Научного Центра майора Херувимо. Потом на посту непонятно от чего умер солдат. Вчера в бассейне утонул лейтенант… Скажите, как можно утонуть в бассейне? Тем не менее… В госпитале невиданный наплыв больных, страдающих непонятными недугами. Среди младших чинов, и рядового состава растет опасное возбуждение и паника. Участились случаи прямого неподчинения командирам. Дезертирство принимает массовый характер. Одна группа пыталась даже с боем вырваться через проходную. Если не принять срочных мер, события могут выйти из-под нашего контроля. Причину этого осложнения многие видят в появившихся в Научном Центре предельно опасных особях, названных мергами. В противоестественной, не внушающей доверия связи с ними подозревается также некий программист Кросьби. Я жду ваших предложений, господа, по нормализации обстановки.

Присутствующие сидели мрачно-сосредоточенные, подозрительно косились друг на друга. Говорить о мергах никто не решался. Теперь это было небезопасно. Наконец…

— Разрешите?

Над столом, словно шар, возвысилось грузное тело Молокана. Он уперся животом в стол, положил на стол ладони.

— Положение ужасно! — начал он жалостливым голосом. — В Научном Центре мы уже опасаемся о чем-либо разговаривать, наши беседы становятся достоянием мергов. Они нас терроризируют, читают наши мысли! Они шлют нам ультиматумы! Вскоре кто-нибудь из нас отправится вслед за майором Херувимо. Ликвидировать опасность можно, только ликвидируя мергов. Что касается программиста Кросьби, я думаю, его связь с мергами носит чисто случайный характер… — Молокан посмотрел на суровое выражение лица Гаецкого и добавил: — Впрочем, доверяю нашему следователю.

После паузы слово взял Флор-Риель:

— Не стану отрицать опасности, о которой говорил господин Молокан, — медленно начал он. — Мерги — существа с более тонкой нервной организацией, чем мы. Они безошибочно улавливают отклонение наших поступков от нормы. Поэтому в вопросе о виновности или невиновности Кросьби нам не мешает прислушаться к их мнению… Это принципиально!

— Вы хотите, чтобы они нас закабалили? — выкрикнул Гаецкий.

— Это будет зависеть от нашего поведения… Надо не усугублять вражду с мергами, а освободить Дина Кросьби и с его помощью расширить научное сотрудничество с ними. Это поможет исследовать природу их феноменальных способностей и использовать данные для обогащения человеческой личности.

Поднялся Гаецкий. Лицо его пылало:

— Да, мерги не случайно признавались Кросьби в особой симпатии. Видимо, эта потаенная связь возникла сразу же после появления этих насекомых в колбе лаборатории. Кросьби уже тогда начал действовать по их внушению.

Флор-Риель взирал на Гаецкого с удивлением.

— Проанализируйте поступки Кросьби! — выкрикнул следователь. — И вы согласитесь, что он действовал не в наших интересах. Все его действия направлены на усиление опасного влияния мергов на наши дела.

— Итак, суммирую, — проговорил Озерс. — Обсуждение показало, что наша ошибка с большеголовыми — не случайность. Майор Клинкс, вам, как руководителю Научного Центра, предстоит срочно выработать конкретные меры по незамедлительной нормализации создавшегося на базе положения.

* * *

Утром в штабе полковника Озерса дежурный офицер докладывал ему о случившихся ночью важных событиях:

— Ночью умерщвлен следователь Гаецкий, господин генерал!

Асимметричное лицо Озерса вытянулось и еще больше перекосилось.

— На теле не обнаружено никаких следов, в организме никаких токсических препаратов.

«Неужели мергам стало известно вчерашнее обсуждение?» — мелькнула у генерала мысль.

— Вам звонит майор Клинкс, — сказал дежурный офицер.

Генерал взял трубку:

— Господин генерал, чрезвычайное происшествие. Мергам известно все, о чем вчера говорилось на совещании. Я думаю, что для обсуждения создавшегося положения нам лучше выехать за территорию базы…

Немного поразмыслив, Озерс сказал:

— Выезжаю немедленно.

На десятом километре Озерс и Клинкс вышли из машин и пошли в поле. Майор протянул генералу лист бумаги.

«Господин Озерс! Вы вынесли нам смертный вердикт, рассчитывая легко привести его в исполнение. Ошибаетесь! Наши ответные меры и предупреждение вам — смерть Гаецкого. Пока не поздно, призываем обратиться к здравому смыслу и искать разрешения проблем за столом переговоров. Дризы».

— Что вы думаете об этом? — спросил Озерс Клинкса.

— У нас может быть только два выхода: принять условия мергов или предать базу огню с помощью плазматрона.

— Спалить всю базу? — удивился Озерс.

— Более скромные средства бессильны.

— Ваш выбор?

— Сотрудничество! — ответил Клинкс.

— Мотивируйте!

— Мерги могут всегда опередить нас.

— Быть сотрудничеству. Освободите Кросьби и подбодрите его. Валите все на Гаецкого. Это недалеко от истины, — и он направился к своей автомашине.

После смерти майора Херувимо Озерс почувствовал исходящую от мергов смертельную опасность. Но возможность отличиться перед Министерством заставила его заглушить в себе это чувство.

А между тем мерги с каждым днем все сильнее втягивали его в орбиту чуждых ему интересов и дел. И вот конфликт с ними разрешился так естественно и просто.

«А Клинкс не дурак, — с удовлетворением думал генерал, — с ним можно иметь дело… Хотя он, конечно, тоже печется о своей шкуре».

Машины с генералом и новым начальником Научного Центра уже приближались к проходной, когда навстречу им выехал на мотоцикле офицер. Он остановился и призывно поднял руку. Подошел к генералу и подал ему лист бумаги.

— Срочно из Министерства.

Прочитав депешу, Озерс передал ее подошедшему Клинксу.

«Никаких уступок мергам, никакого сотрудничества. Принимайте любые меры для ликвидации опасности».

— Эта телеграмма снимает с нас всякую ответственность, — тихо проговорил генерал.

— Боюсь, что вы очень ошибаетесь. Но у нас нет выбора? — осторожно спросил Клинкс. — Мы обязаны выполнить приказ Министерства!

Чувство страха овладело Озерсом. Всю дорогу до штаба он был озабочен и угрюм.

Как судьба немилосердно обходится с ним, бросая из одного состояния в другое. Он думал о том, что, возможно, мергам уже известно о телеграмме и о созревающем в его голове плане и они готовят предупредительные меры. Как избежать ответственности за принятое решение?

Имитировать сердечный приступ? Выхода не было…

Не дождавшись остановки, генерал выпрыгнул из машины, торопливо взбежал по ступенькам, напористо сказал дежурному офицеру:

— Объявите учебную тревогу «атомная угроза»! Все эвакуируются в намеченные бункера и убежища.

* * *

Дин Кросьби сидел в той же камере. Последний разговор с мергами не давал ему покоя, и потому сегодня в своих раздумьях, чуть ли не впервые за время пребывания на базе, он не бежал от своих дум, а осмысливал ситуацию.

Вдруг раздался надрывный вой сирень:, тупым штопором ввинчиваясь в мозг.

Из коридора послышался торопливый топот, подстегиваемый исступленными воплями:

— Учебная тревога!

— Атомная угроза!

— Срочная эвакуация!

— Бегом по машинам!

Скоро с улицы стал доноситься непрекращающийся шум и лязг: проезжали тяжеловозы, легковые машины, танки, тягачи, громыхало и звенело что-то незнакомое…

«Почему же меня не эвакуируют?» — подумал Дин, но тут же постарался отогнать неприятные предчувствия.

А потом наступила такая гнетущая тишина, что Дину стало не по себе. Он напрягал слух, чтобы уловить хоть какие-то признаки жизни.

Ничего. Даже не слышно гортанного крика ворон и чириканья надоедливых воробьев…

И тут он увидел в углу мерга.

Тот возбужденно жестикулировал передними лапками.

«Что-то хочет сказать».

— Я ничего не слышу, — проговорил Дин.

Мерг скрылся, но сейчас же появился снова и выразительным жестом правой лапки показал на боковую стену.

Дин повернулся и увидел, как из мириадов тьмы на стене стремительно выстраиваются живые слова:

«База будет предана огню».

— Значит, мы погибнем? — спросил Дин, не особенно вдумываясь в смысл этих слов и не желая верить сам себе.

Фразы на стене закачались, как деревья от сильного ветра, потом буквы рассыпались на мелкие живые соринки, из которых начали быстро складываться другие слова:

«Нам этого нетрудно избежать. Срочно разрабатываем программу вашего спасения. Очень мало времени. Мужайтесь. Сделаем все возможное».

Следуя за мыслью мерга, живые соринки нарисовали во всю стену новую фразу:

«Только бы успеть!»

Сейчас Дин осознал происходящее, и ему стало жутко. Леденящий страх быстро заполнил все его существо…

В разлившейся над базой звенящей пустоте родился еле уловимый моторный гул. Он быстро рос, приближался, и скоро все небо над головой Дина было заполнено самолетным ревом.

«Только бы успеть!»

Этот рев был настолько сильным, что давил на уши, вызывая в них нестерпимую боль. Кажется, вот-вот лопнут барабанные перепонки…

«Только бы успеть!»

Потом в этом реве родился новый звук: легкий, но бешено нарастающий свист.

«Бомбы! — догадался Дин и вжался в угол. — Неужели не успеют?» А через секунду послышался оглушительный грохот, треск обрушившихся стен и потолка, в глаза ударил огненный смерч. Дин почувствовал, что какая-то сила подняла его и понесла по воздуху.

«Оказывается, умирать совсем не страшно…» — подумал он, и всепоглощающая темнота окутала его сознание.

Людмила Васильева Диверсия (Научно-фантастическая повесть)[1]

Туннель в прошлое

Он стоял неподвижно, взгляд его остановился на Владиславе. Человек был смугл и худощав. Темные, необычайно выразительные глаза смотрели строго. В нем были серьезность, благородство и какое-то царственное спокойствие. Лицо, еще совсем юное, поражало совершенством, одухотворенностью. Темные прямые волосы спускались на плечи, голова была непокрытой, а из одежд — лишь короткая полосатая юбочка.

— Я узнаю, — пораженный Владислав сделал несколько шагов навстречу незнакомцу, — это тот, кого мы назвали фараоном Тутанхамоном?

— Да. Но только успокойтесь, я вижу, вы взволнованы. Он не воскрес, конечно. Это лишь точное воспроизведение его внешности по сохранившимся останкам… это как бы туннель в прошлое. И это не единственный способ.

— Но глаза, они живут, видят… Это невероятно.

— Вы можете подойти поближе и кое в чем убедиться. Как видите, его сложение, лицо, череп — более совершенны, чем у многих наших современников. А значит, и развитие было не ниже нашего. Я не имею в виду технический прогресс, это в человеческой жизни далеко не главное. Не думайте, что нам удалось воспроизвести только его внешность. Натура, характер, темперамент теперь тоже в какой-то степени известны.

Владислав рассматривал Тутанхамона, испытывая нечто похожее на суеверный страх:. Он не осмелился прикоснуться к нему-тело фараона казалось таким живым.

Нежин был доволен произведенным на Владислава впечатлением. Он неторопливым движением погладил бороду:

— Считалось, что этот фараон ничем себя не прославил, разве только тем, что был правителем Египта. И был прекрасен… Вы видите, каков он. Сохранившиеся фрески хоть и имеют некоторое сходство с ним, но слишком условны, стилизованы. Но историкам прежде не удалось угадать, какую незаурядную личность потерял тогда Египет. Давайте еще кое-что посмотрим.

Пространство раздвинулось, в глубине — необыкновенный сад, деревья и кустарники в форме геометрических фигур, башен и пирамид. Тутанхамон прошел аллеей, сел на скамью, развернул свиток и стал, поглядывая в него, чертить на прямоугольнике, засыпанном песком, какие-то формулы. Затем встал, отдал распоряжение невидимому слуге, и через несколько секунд явилась группа военачальников.

И вдруг заговорил Тутанхамон. Владислав подумал, что это «голос за сценой», но нет — говорил фараон, едва слышны были еще и птичье щебетание, и шум воды, падающей в фонтане. Голос фараона приятный, но выражение его лица, жесты, обращение к подчиненным — во всем — мужественный повелитель.

После короткой речи фараона военачальники с поклонами удалились.

Немного погодя Тутанхамон тоже скрылся в глубине сада.

— Что это? Поставлено театром? Что он говорил?

— Разбирал ошибку одного из военачальников. Этот эпизод нам удалось вызвать из прошлого. Пока это очень сложный процесс. Так, нам удалось узнать — несмотря на свою короткую жизнь, Тутанхамон создал трактат о дипломатии, который свидетельствует о его незаурядном уме государственного мыслителя. Он ведь был отравлен, это удалось установить только теперь.

— Но почему, Назим, вы храните все в тайне? Ради кого и чего вы это делаете? Ведь это дает фантастические возможности для науки, для развития человечества.

— Всему свое время, мой друг… Всему… Поспешное обнародование многих открытий принесло немало бед человечеству… Каста египетских жрецов состояла из умных и мудрых людей, она хранила в тайне многие чудесные знания и использовала их разумно. Но кого бы вы хотели увидеть еще?

— Солнечного фараона, если это возможно.

Появился высокий, болезненного вида человек. Прямой, довольно широкий нос, крупный, красиво очерченный рот, лоб высокий, заметно сдавленный в висках, выступающие правильные полукружья надбровных дуг.

Владислав жадно всматривался в лицо «солнечного» фараона. Он пытался найти разгадку его необычайной жизни в чертах его лица, в выражении глаз. Заметно выступающий подбородок и пристальный взгляд явно говорили о сильном, волевом характере. Эхнатон мог бы сойти за современного человека европейской расы. Он не был темнокожим, как Тутанхамон, а коротко остриженные волнистые волосы были темно-русыми.

— Мне не верится, что он жил так давно… И почему в какие-то мгновения жизни мы жаждем слиться с теми, ушедшими? И так страдаем от невозможности этого. Расскажите мне о нем.

— Замечу, что, изучая натуры властелинов, я не встретил среди них носителей христианских добродетелей. Они имели здравый взгляд на вещи: врагов предпочитали уничтожать, а не играть с ними в затяжную игру, ныне называемую дипломатией. Впрочем, и это тоже у них было… Все, что мешало их власти, они сметали. Не думайте, что этот фараон был иным. Может быть, он был бы и добрым и мягким — не будь фараоном… Человек он был чувственный и вспыльчивый. Мы видим его в трудное для него время.

Пока Нежин и Владислав говорили, Эхнатон прошел к бассейну. Он был задумчив. Маленький черноволосый мальчик с венком на голове нерешительно приблизился к нему. Он держал белого голубя. Фараон не сразу заметил его и, лишь когда малыш подошел к нему совсем близко, очнулся, положил руку на голову мальчика. Мальчуган просиял и протянул ему голубя. Эхнатон снял с его лапки кольцо, достал записку и прочитал. Улыбка лишь на миг смягчила его грусть.

— Но вот же, видно, что он мягкий человек…

— Это такая минута, по ней нельзя составлять мнение о характере. — Вспыхнул верхний свет, фараон исчез.

Владислав, потрясенный и опечаленный, как-то нерешительно обратился к Нежину:

— Мне так не хочется расставаться с ним, словно я знал его при жизни.

— Вы слишком впечатлительны… Я теперь пришел к выводу, что люди обязательно повторяются в каких-то определенных поколениях, хотя это вступает в некоторое противоречие с законами генетики, как мы их до сих пор принимали. Видимо, здесь что-то не удалось уловить, какую-то периодичность. Так что все в конце концов повторяется… Я уже имею многие материалы, и исторические, и современные, о двойниках, — это невероятно интересно. Настанет время, и вы увидите своего двойника…

— А сейчас можно? (О своем двойнике Владислав решил не говорить.)

— Пока нет. Я еще не сформулировал, не обобщил выводы. Этот аспект лишь часть будущей теории. Ведь почти уже доказано — теперешняя цивилизация не первая на Земле. Многое как бы перекинуто в нынешнее наше существование. И повторение образов людей — часть разгадки передачи из того далека знаний, догадок, повторений.

— А вы, Назим, нашли где-нибудь в далеких веках своего двойника?

— Пока нет, но надеюсь, что найду. Двойники иногда появляются в одно время, об этом свидетельствуют и историки. Не так уж редко это происходит. Возможно, что и у вас есть двойник. Попробую его поискать.

— Простите, Назим, сейчас мне трудно говорить об отвлеченных предметах, я весь под впечатлением увиденного. Трудно поверить, что это не театр.

— Никакого театра. Строго научные эксперименты. Кого бы вы хотели увидеть еще?

— Мне близок и дорог образ царицы Нефертити. Я читал о том, что люди, узнав о ее существовании тысячелетия спустя, проникались к ней симпатией. Покажите ее, если это возможно.

Из полумрака вышла женщина. Легкий наклон головы, тонкая рука касается тяжелого ожерелья. Где же в ней царственное величие? К тому же она небольшого роста, и для властительницы слишком скромен ее вид. Нефертити приподняла голову. Глаза ее, прозрачные, зеленоватые, словно заглядывают в душу. Слабая гибкая фигура и узковатые покатые плечи — все видится совершенным, а стройная шея несет гордую прекрасную голову. Нефертити прошла в дальний угол зала с колоннами из блестящего черного камня к огромным каменным вазам, опустилась на колени, подняв руки. Она молилась. Голова склонялась все ниже и ниже.

Закрыв лицо руками, она замерла в этой позе. Царица не произнесла ни слова, а Владислав жаждал услышать ее голос, он забыл, что присутствует при удивительном воспроизведении давно ушедшего момента жизни, далекого загадочного государства. Он едва не заговорил с царицей. Нежин опустил руку на плечо Владислава:

— Понимаю вас… Теперь я привык, а раньше проводил здесь долгие часы.

— Я не могу назвать видимое мной сейчас просто изображением. Это переворот в осознании мной мира, жизни, прошлого и будущего. Я сейчас другой — не тот, что еще недавно шел сюда с вами. Теперь я буду тосковать, не видя этой чудо-женщины, буду страдать в разлуке с ней…

— Видите ли, я знал, что произойдет как бы раздвоение сознания. Мы изучаем сейчас это явление, задача сложна, пока мы добились немногого. Появилась гипотеза, что человек может одновременно жить в нескольких временных периодах, причем с присущим сознанием и одного, и другого, и третьего времени. Предельное число этих временных ощущений, понятий и мировоззрений нам пока установить не удалось. А Нефертити… Если ваша душа так тянется к ней: я подарю вам ее объемное изображение, вы будете видеть ее в любое время так же, как здесь.

— Благодарю вас!

— Но только с одним условием…

— Заранее согласен его выполнить…

— Хорошо… посмотрим еще.

Под ослепительным солнцем широкая улица с величественными дворцами. Толпы людей стараются укрыться в тени зданий. Движется процессия: впереди всадники на черных скакунах, под огромными опахалами. Слышны приветственные крики толпы. Темнокожие великаны несут роскошные носилки — в них юная девушка. Тяжелый головной убор, массивные ожерелья и браслеты кажутся непосильной ношей для нее.

Лицо густо покрыто гримом. За носилками следует многочисленная свита. Девушку вносят под своды дворца. Среди высоченных стен и массивных колонн ее фигурка кажется кукольной. В глубине дворца медленно раскрываются двери, и в сопровождении жрецов входит юный Эхнатон.

Девушка спускается с носилок, Эхнатон подходит к ней, берет за руку.

Они смотрят в глаза друг другу и забывают об окружающих, обо всем на свете — они одни в мире. И, наверно, все приближенные понимают это, и оттого такая тишина.

Зал, где находятся Нежин и Владислав, заволакивает колеблющийся туман, но он рассеивается, и они видят, как Нефертити в легком одеянии, полная радости, танцует перед Эхнатоном. Кажется, она движется без малейших усилий, так естественны движения — она сама музыка, молодость, гармония. Кончается танец, Эхнатон обнимает ее бережно, и так замирают они, безмерно счастливые и прекрасные.

И опять колеблющийся туман скрывает их… А за этим уже совсем другое: исхудавшая, увядающая Нефертити с погасшим взглядом полулежит на ложе. Жрец подносит ей кубок, видимо, с лечебным снадобьем, но она движением руки отстраняет его. Жрец удаляется. Она одна. Смотрит на свои руки, снимает с них перстни, кладет руки на грудь и закрывает глаза, должно быть, надеясь хоть во сне обрести покой.

Потрясенный увиденным, Владислав молчит. Не нужны слова. В нем все еще та жизнь, из которой он не хочет сейчас уйти.

Владиславу хотелось в рисунках частично передать видения в «покоях фараонов», сделать хотя бы несколько набросков Нефертити. Но странно, как он ни старался, все вспоминалось туманно, расплывчато, отрывочно.

В какие-то мгновения образы становились более четкими; он сейчас передаст их на пластильне. Но изображение Нефертити получилось банальным, опошленным миллионами повторений. А образы Тутанхамона и Эхнатона отдалились, словно он видел их очень давно и смутно. Владислава это расстроило, от утреннего радостного настроения не осталось и следа.

Он сообщил Назиму о своем отъезде. Но наступило завтра, и он решил «спокойно пожить здесь еще день…».

Случилось в один из дней, что Нежина попросили куда-то зайти, и Владислав остался один. Он рассматривал «вертушку» — аппарат, который показывал поэтапное производство раскопов и вносил объяснения о находках. На столе лежала какая-то пластина. На ней кнопки. Владислав тронул одну, раздалось едва слышное пощелкивание. Он прижал три, поставил пластину вертикально, направил пучок света на стену. На стене появилось изображение, Владислав даже испугался — на нем те две фигуры египетского стилизованного рисунка. Владислав тотчас же узнал его.

Даже пятно в левом углу… Да ведь это тот рисунок, который он видел у дяди Якова, еще при его жизни, а потом он куда-то пропал… Тогда он был еще маленький, но все же помнил, как дядя Яков рассказывал маме, что эта пластина с рисунком таит с себе необычайно интересные сведения и представляет огромную ценность.

Владислав не услышал, как вошел Нежин. Увидев изображение, он тотчас же отключил аппарат:

— Это вряд ли вам интересно…

— Наоборот. Представьте… этот рисунок… он мне хорошо знаком. У моего покойного дяди, Якова Покровского, был, я уверен, именно он. Но как он попал к вам? Совсем недавно он мне несколько раз почему-то вспоминался, причем так отчетливо.

— Может быть… может быть… А попал ко мне? Вероятнее всего, был опубликован где-то в печати. Так, один из тысячи…

— Но что он обозначает?

— Это что-то по подсчету годовых доходов одного из фараонов…

Вечером Владислав прошел в мастерскую, чтобы собрать этюды, приготовиться к отъезду. Он хотел здесь же набросать на пластину что-то нужное, чтобы не забыть. Но сейчас же забыл, что именно он собирался нарисовать. Он только знал, что это «что-то» ему нужно удержать в памяти, и видел он это нужное сегодня. Но что же это с ним? Боже, он же все, все забыл…

Утром Владислав проснулся, забыв о вчерашнем волнении. После завтрака они прошли с Нежиным в кабинет. Нежин подал Владиславу маленькую шкатулку:

— Это то, что вы хотели иметь.

Владислав поднял крышку. В прозрачном кристалле изображение Нефертити. Нежин показал, как нужно находить увеличение и «сход» изображения. Владислав бережно уложил «сувенир» в сумку. Затянулась неловкая пауза. Ее прервал Владислав:

— Я все хотел вас спросить, почему вы называетесь Назимом Нежиным, а не вашей настоящей фамилией Дадышо и именем Джоди?

— О, это грустная история. В молодости я любил русскую девушку, но она погибла, и в память о ней я взял вторую фамилию Нежин и имя Назим, так она меня называла. Мое имя Джоди ей не нравилось.

— Вы даете мне слово чести, что никто, кроме вас; этого изображения видеть не будет. Даже самые близкие люди. Но этот запрет до определенного времени. Вы уже дали слово…

Смуглая женщина

О распространении «черного психоза», болезни неведомой до сих пор человечеству, говорили всюду. Страх сковал людей. Даже в салоне леди Маргарет Галь, хотя никто из круга ее приближенных не заболел, в торжественный праздничный вечер, такой увлекательный и блистательный, нашлись гости, которые, собравшись в круг, вели разговор о болезни.

Леди Маргарет, проходя с доктором Нежиным мимо собравшихся, вдруг остановилась и обратилась к Нежину:

— Господин Нежин, моим гостям и мне хотелось бы узнать ваше мнение об этой зловещей болезни.

— Что могу сказать я, если ни один ученый из руководства «Единства» не может на это ответить. И более того, именно из их числа заболели уже несколько человек, а причины заболевания до сих пор не известны.

Маргарет сочла нужным заметить:

— Мы забываем о Божественном разуме и могуществе. Пришло время молиться и вверять ему свои жизни.

После бала Маргарет пригласила Нежина, Трачитто и Мориса в свои менее обширные покои.

— Как вы считаете, друзья, удачно ли прошел вечер?

— Прекрасно! — Трачитто хлопнул в ладоши. — Вот бал, так бал.

— Вот, Назим, вам не угадать, какой сюрприз я приготовила. — Маргарет загадочно улыбнулась. — Решила принять ваше давнее приглашение. Буду у вас в Швейцарии на днях.

Нежин встал, по-восточному приложил руку к груди, склонился в поклоне:

— Наконец… Я немедленно отдам распоряжения… Кто прибудет с вами?

— Всего одна служанка… может быть, Морис согласится поехать со мной?

У истоков заболевания

Теперь Мария Яновна уже не сомневалась, что лишь болезнь «перекрыла» любовь Владислава к Анне. Эта девушка с милым, ровным характером действовала на Марию Яновну поистине благотворно. Анна оказалась неоценимой помощницей в уходе за больным. В ее руках все спорилось без суеты и нервозности.

Владислав мог работать лишь полулежа. Иногда он не замечал Анну, бывало, что принимал ее за мать. Но теперь это не причиняло ей той острой боли, как вначале.

Анна промывала кисти Владислава, часто поглядывая на него. Сегодня он был в заметном возбуждении, и она с нетерпением ждала прихода Григория Алексеевича.

— Оставьте меня одного и не беспокойте…

Владислав не бредил, он обращался к ней — они были одни в мастерской. Анна замешкалась, не зная, как поступить. Взгляд Владислава был вполне осмысленным — он смотрел на нее.

— Пожалуйста, оставьте меня…

Анна поспешно вышла, прикрыла дверь, но не решилась отойти — должен прийти врач. Она услышала голос Владислава, и ей показалось, что он зовет ее. Войдя, Анна остановилась пораженная: Владислав держал какой-то прозрачный предмет, и в его луче, словно сотканная из светящегося тумана, но быстро принимая почти физическую материальность, появилась женщина. Владислав заметил Анну: мгновенный взмах руки, изображение исчезло, но глаза Владислава выражали сильнейший испуг. Он мелко дрожал, дышал тяжело и прерывисто. И все-таки какое-то радостное чувство на миг осветило лицо, он шагнул навстречу Анне и восторженно, как когда-то, выдохнул:

— Аннушка, девочка моя… — Но тотчас же черты его исказились, губы посинели, он побледнел, выкрикнул в ужасе: — Как вы смели?! Я же запретил!.. Уходите!

Анна выбежала из мастерской почти в беспамятстве, хотела позвать Григория Алексеевича, но тотчас опомнилась и опустилась в кресло.

«Женщина, женщина… Зачем я так? Может быть, это для картины… Но почему испуг? Что за проблеск чувств ко мне и тут же злоба, грубость?» Она, невзирая на запрет, вошла в мастерскую. Владислав лежал в кресле, запрокинув голову. Анна не увидела прозрачного предмета, кристалла, когда Владислав держал его, сверкали грани… Анна вызвала Яронских, сделала больному массаж головы и рук, ввела распылителем препарат.

Григорий понял — случилось что-то необычное.

— Что с ним?

— Я не поняла, — Анна уже овладела собой. — Нужно пригласить Марию Яновну и папу. — Она приготовила аппарат для записи.

Выслушав Анну, Юлий Семенович, как говорила иногда Анна, сразу «вышел из берегов»:

— Чертовщина, мистика. Изображение неизвестной женщины… суть в том, как он его получает и почему держит в тайне. Думайте… думайте… Но хоть кого-нибудь напомнила тебе эта женщина?

— Нет. Она восточного типа, смуглая… не современная, почти обнаженная… Но как прекрасна… — Голос Анны предательски задрожал, и Мария Яновна поспешила вмешаться:

— Уверена — тебе просто показалось, не успела разглядеть…

Яронских еще раз прослушал запись Анны.

— Этот проблеск чувств к Аннушке… Испуг, очевидно, вызван страхом, полагаю, внушенным больному. Нужно найти этот кристалл, хотя копаться в чужих вещах — занятие не из благородных. Подождем пока привлекать к поиску посторонних, попробуем сами…

— Черт возьми, сплошные загадки… не могу отказаться от мысли, что в этом есть связь с болезнью, с ее возникновением… Эх, Анка, тебе бы повести себя иначе, похитрее…

Яронских пригласил Юлия Семеновича на проведение сеанса гипноза. Они отослали женщин из мастерской и остались с больным.

Владислав не замечал их присутствия. Когда он впал в дремотное состояние, Григорий погрузил его в гипнотический сон.

— Где вы храните прозрачный кристалл и почему пользуетесь им втайне? Кто дал вам его? Для чего?

Больной морщил лоб, дергался но не отвечал.

— Назовите имя женщины, с которой познакомились в Швейцарии.

— Никакой женщины не знаю, все слуги у Нежина — мужчины.

— Почему вы не вызывали ни разу по видео ни мать, ни Анну?

— Не мог, не мог… не знаю… забыл… не хотел…

— Почему вы надолго задержались у Нежина?

— Не мог уехать… Что-то важное…

— Отвечайте, отвечайте, — Яронских говорил повелительно. — Напрягайте память, напрягайте… Вам Нежин или кто-то другой запретили помнить о событиях, полученных знаниях, встречах?

— Он… Назим… не велел, взял слово, но что, я не могу, не знаю…

Больной сильно побледнел, страдание исказило лицо.

Григорий прекратил сеанс, погрузил больного в спокойный сон.

Таинственный кристалл Климанов и Яронских без особого труда обнаружили в маленьком тайнике письменного стола Владислава. Ни свойства, ни состав, ни строение кристалла не были им известны. Внешний осмотр ничего не дал — прозрачный кристалл, в него вплавлена пластина с изображением Нефертити. Удалось выяснить лишь одно — такое изображение царицы неизвестно ни археологам, ни искусствоведам.

Кристалл в руках Яронских. Попытки получить объемное, увеличенное изображение царицы оказались безрезультатными. Пришлось смириться с тем, что без хозяина «игрушки» ничего не получится. Яронских вставил кристалл в черный футляр из упругого материала. Пытаясь закрыть странной формы крышку, наклонил его. И словно в столбе лунного света возник образ царицы, но тут же и исчез. Яронских нашел нужный угол наклона — изображение появилось снова. Оба исследователя смотрели на него как завороженные. Но вскоре Яронских ощутил признаки знакомого состояния; приступ тоски и слабость, точно как при воздействии картин Покровского. Созерцание прекрасной женщины таило опасность. Яронских поспешил убрать кристалл в тайник. Неприятное ощущение и слабость, казалось, растекались по телу. Они еще не вполне освободились от наваждения, когда проснулся Владислав. Он с трудом поднялся и направился к письменному столу, не замечая их, но не дошел — без сил опустился на пол. Мужчины уложили больного, оказали помощь. Яронских вызвал Анну.

Юлий Семенович еще чувствовал слабость, говорил, не сразу находя нужные слова.

— Срочно сообщите в центр, что кристалл и есть тот излучатель. Мы должны проследить и определить его влияние на Покровского. Отдайте распоряжение подготовить аппаратуру и вести наблюдение круглосуточно.

Прибыли сотрудники из Медицинского центра, их разместили недалеко от дома Покровского. Решили, что непосредственное наблюдение проведут Климанов и Яронских.

На четвертые сутки, в одиннадцать часов ночи, больной стал проявлять беспокойство, казался возбужденным, осматривался по сторонам, а затем как бы по чьему-то приказу встал и, словно сомнамбула, направился к тайнику. Достал кристалл, вызвал изображение Нефертити, заговорил:

— Я еще жив… ну, ответьте… жив? Или мне чудятся близкие, кажется, они посещают меня… и моя Анна… Но их нет… они там…

Взгляд больного несколько оживился, стал более осмысленным.

— А! Мои картины… посмотрю…

Он достал со стеллажа картины, посмотрел, перебрал рисунки. Бросил все в беспорядке, присел на стул, не сводя взгляда с изображения царицы.

— Да-да, знаю — должен работать, работать… видения, одни видения… устал…

Больной пошатнулся, кристалл выпал из рук, исчезло изображение царицы. Климанов и Яронских все это время находились в мастерской, скрытые ширмой. Действие излучателя быстро сказалось на их самочувствии.

Владислав потерял сознание. Яронских приставил аппарат «отключения» к его затылку. Теперь Владислав будет жить во сне… теперь можно…

Жил такой профессор Седов…

Эта загадочная история несколько лет волновала ученых, но в конце концов, как и многое на свете, забылась. Некоторые пришли к мысли, что в основе своей это выдумка. Но они были не правы. Один из немногих друзей Седова и после смерти ученого продолжал утверждать, что в этой истории нет и капли вымысла.

Прожив несколько лет в странах Африки, Седов дольше всего находился в Египте. Он был, что называется, ученый-универсал: психолог, археолог, историк, врач и, помимо этих, имел еще немало других специальностей. В научной работе ему помогало знание многих, в том числе древних, языков, а в письменности Египта он разбирался словно в отечественном букваре. Он не любил сенсаций, не публиковал свои труды скороспелыми, они должны были, по его мнению, прежде чем «увидеть свет», «отлежаться», «обрасти» убедительными аргументами.

Седов был человек не только серьезный, но даже в какой-то степени и нелюдимый. Всю силу страсти, привязанности, верности он отдавал науке и презирал «выскочек» от науки, болтунов и людей «поверхностных». Он был порой резок, непримирим к ним, отчего имел немало врагов. О своих открытиях он помалкивал до той поры, пока его, как он выражался, «не припекало». По воспоминаниям друга, Седов после возвращения из Египта засел в «домашней лаборатории». Научные учреждения — академия и институты оказывали ему всяческую поддержку. Самая бурная научная деятельность Седова началась, пожалуй, с момента его знакомства с Яковом Покровским, дядей Владислава Покровского. Встретились они в Египте. Некоторое время работали вместе, но ничего не публиковали и, более того, свои изыскания держали в тайне. Затем они расстались; друзья не очень уверенно предполагали, что размолвка произошла из-за немого, о чем в то время Седов упомянул лишь мельком, не вдаваясь в подробности.

Когда Яков Покровский умер, Седов ездил к его родным, и друзья помнят, что, возвратившись оттуда, он однажды показал им рисунок, найденный в Египте. На нем изображения двух человек и рядом множество знаков. Показав рисунок, он спрятал его в сейф.

— Вот только теперь мне, может быть, удастся развязать этот хитросплетенный узел, а ключ к этому — в рисунке. Но сначала как следует продумаю, не принесут ли. эти знания вред человечеству. Да-да, посмотрю и подумаю хорошенько, стоит ли отдавать все это в руки не всегда разумных людей…

Несколько лет Седов работал со своим немым помощником; друзья не знали, над чем они трудятся. Лишь однажды разговор зашел о стихийности действий массы людей, о влиянии отдельной личности на события. Разгорелся спор, приводились примеры, опровержения. Седов слушал, больше помалкивал и только потом сказал:

— Все ваши разговоры — детские рассуждения. Вот древние психической энергией могли управлять…

Прошло полгода после этой встречи с друзьями, как Седова обнаружили мертвым в его лаборатории. Медицинская экспертиза дала заключение, что он умер во время сердечного приступа — болел уже давно.

Смерть не была насильственной.

Не могли найти немого помощника Седого, он исчез бесследно. Исчезли все труды Седова, ни одной страницы его записей, даже черновика завалящего не осталось. Казалось загадкой, что при современных возможностях расследования не могли найти немого помощника и труды Седова.

Похищение

Катя приподнялась на кушетке. «Значит, меня похитили…» Она осмотрелась. Комната просторная, с высокими потолками с лепниной. Много растений. Слева на стене, рядом со старинным массивным шкафом, большой гобелен со сценкой в духе семнадцатого века: на лугу хоровод девушек, в тени под деревом собака, с ней играет юноша, рядом девушки плетут венки. Цвета розовые, золотистые, зеленые. В углу комнаты высокое трехстворчатое зеркало с туалетным столиком — такое теперь увидишь лишь в музее. Много книг, явно старинных: толстые фолианты в кожаных переплетах со стершейся местами позолотой. Сверху, на полках, вперемежку с книгами, скульптурные группы из фарфора, выдержанные в стиле всей обстановки.

Катя привычно всунула босые ноги в легкие домашние туфли. Ее платье и белье висели на видном месте. Но пижама на ней чужая… Ее внимание привлекли картины: Ватто, Фрагонар, Буше. Она двигалась по комнате нарочито замедленно, не сомневаясь, что кто-то наблюдает, за ней, глядя на экран. «Пусть поломают голову… небось думали, что я брошусь к окну или стану рваться в дверь и призывать на помощь…» К окну она подошла. Увидела пышные кроны деревьев, клумбы с цветами и пепельно-голубое небо. Обстановка самая мирная. Настораживала лишь тишина — в небе не видно воздухолетов. «Не в темницу же я брошена в разорванных лохмотьях. Вполне в духе времени — плен с полным комфортом, в этих старомодных уютных покоях».

Но как произошло все это? Ни одного воспоминания… Последнее, что запечатлелось, — ее разговор со школьником. Они стояли у ее картины «Дом в океане», и мальчик рассказывал, как они с отцом были в океаническом городке неподалеку от Владивостока. «Дальше — ничего, ни проблеска… Нужно думать, как вести себя теперь…, Хочется выпить чая…» Катя прошла в кухню. Создавалось впечатление, что за домом следит добросовестная хозяйка — чистота, в продуктах недостатка нет. «Нужно поесть, не будут же они меня немедленно травить, раз водворили сюда».

Она приготовила завтрак, выбрав овощной салат, яйцо и немного сметаны. Заварила чай. Позавтракала на кухне, прошла в комнату, открыла шкаф. В нем несколько платьев и еще кое-что из одежды. Прикинув, Катя решила, что все соответствует ее размерам. Включила видеообозреватель, осмотрела прилегающие к дому места. Люди не появлялись. Она спустилась с верхнего этажа, прошла верандой в сад. Был приятный день, солнце, словно полуприкрытое легкой завесой, посылало мягкий ровный свет. Несмотря на безветрие, жары не было. Катя решила сразу же определить границы своего заключения — в том, что они были, она не сомневалась. Дорожка, присыпанная красноватым песком, привела ее к поляне с ветвистым старым дубом. Она смело пересекла ее и очутилась перед полосой подрезанного декоративного кустарника. Но стоило ей приблизиться к нему, как тело закололо, словно в него вонзились тысячи иголок, а ноги перестали повиноваться. «Здесь и есть граница, дальше не двинешься. Где же я примерно нахожусь? Кипарисы, дом увит виноградом, уединенная вилла, тайна, тайна…»

Катя прошла к дубу, села на скамью под ним и стала ждать. Чего? Должен же появиться кто-то, кто запрятал ее сюда. Так она сидела, будто бы спокойная, вертела в руках травинку с видом вполне независимым, но внутренне была скована возможной встречей с неизвестной опасностью.

Вспомнились события прошедших дней. Выставка заинтересовала зрителей, вызвала много отзывов в прессе и видео. Похитители дали ей время на это, явно рассчитав, что ее исчезновение во время выставки будет слишком сенсационным. Но и ждать долго они, видимо, почему-то не могли. И как только экспозиция была свернута и картины упакованы, ее срочно украли. В тот день мальчик, сын служащей выставочного зала, попросил ее побеседовать со школьниками — его приятелями. И вот… она здесь.

* * *

Человек, по-видимому, точно знал, где ее найти. Он шел к ней, не оглядываясь, неторопливо, спокойно. Подойдя, доброжелательно улыбнулся, словно был с ней давно знаком и именно здесь она назначила ему свидание. Протянул руку. Своей руки Катя не подала. Он укоризненно покачал головой заговорил по-русски почти без акцента:

— Вы сердитесь. Я так и предполагал. Конечно, похищение, каким бы оно ни было, есть насилие.

Катя откровенно зло посмотрела на него:

— Свинство. Просто недостойно современного человека, мерзостно и пошло.

— Вы торопитесь с выводами. Слишком ошибочно-сразу же, не разобравшись, приписывать все только злу.

— Не морочьте мне голову, а скажите прямо, зачем и куда меня приволокли. И что за этим последует по вашей программе…

— Ах, Екатерина Васильевна, невозможно, глядя на вас, даже предположить, что вы можете быть так грубы… Но я не хочу отвечать вам в подобном духе. Кстати, вам нелишне знать, что меня зовут Анатолем Константиновичем, фамилия — Севенарт. Я полуфранцуз, полурусский. Послушайте меня, Екатерина Васильевна, давайте не будем пререкаться, а поговорим разумно, по-деловому. Могу прямо сказать: ничто вам здесь не угрожает, наоборот — обстановка для отдыха превосходная, а вы устали от подготовки к выставке и ее проведения. Столько встреч, разговоров, интервью.

Катя вскочила со скамьи, встала перед опешившим «миротворцем»:

— Прекратите болтовню! Я сама знаю, устала или нет… Или вы немедленно меня отпустите, или я найду выход… То, что вы проделали со мной, не пройдет безнаказанно для вас. И знайте, я не подчинюсь никакому насилию.

Севенарт с сожалением смотрел на нее:

— Вы взрослая, а так неразумны… Вы же ничего не знаете: ни того, кто вас увез, а не похитил, а точнее, спас от грозившей вам далеко не пустяковой опасности; ни того, зачем вы здесь и почему вас не уговорили предварительно уехать по доброй воле. Вот и давайте разберемся во всем, а затем вы вольны вести себя как вам заблагорассудится.

Севенарт встал, взгляд его явно выражал снисхождение к Кате и ничем не пробиваемую доброжелательность.

— Может быть, вы все-таки, как женщина и хозяйка, пригласите меня на чашку чая и выслушаете…

— Я не знаю, что вы мне скажете, но заранее предупреждаю: пока я не свободна, никакого разговора «на равных» не будет. И чем скорее вы освободите меня, тем лучше для вас… Не надейтесь, что многим безразлично, куда это я исчезла…

— Хорошо, хорошо… Сначала выслушайте…

Катя нервно и решительно вошла впереди Севенарта в дом, показывая, что не намерена соблюдать церемонии. Она заварила чай, налила Севенарту, сама села, демонстративно отодвинувшись от стола. Севенарт, поморщившись, стал неторопливо пить.

— Повторяю вам, Екатерина Васильевна, все, что произошло, не похищение, а стремление спасти вас. В том мире, где вы до сих пор жили, творится нечто, не менее страшное и уничтожительное, чем война. Чья-то злая воля, чей-то изощренный ум решил повести смертельную борьбу с существующей политической системой. Но в этой борьбе гибнут наиболее ценные талантливые личности. Вначале у нас, людей, принадлежащих к обществу доброй воли, возникли предположения, что губительная эпидемия, поразившая содружество, — один из новых способов борьбы оппозиции. Но ученым стало ясно, что зловещие заболевания не есть результат деятельности особых микроорганизмов, а поражение психики, вызванное иными причинами. Это «бунт» психики, реакция, ранее неведомая человечеству, на длительное насилие. Эта болезнь, видимо, «дремала» в людях несколько столетий. Еще с тех пор, когда страны были разобщены, когда человечество было угнетено постоянным страхом ожидания войн, сначала ядерной, а затем «высоких энергий». Угнетенный мозг — вот результат такого состояния, и он проявил в потомстве свои новые свойства. Этим можно объяснить и то, что болезнь, как правило, поражает людей, выдающихся, наиболее талантливых. А катализатором явились либо изменения, пусть даже незначительные, атмосферы, либо новые реакции… да мало ли что еще…

— Допустим… — Катя резким движением руки перекинула за плечо прядь рассыпавшихся волос. — Но какое отношение это имеет к тому, что вы сделали со мной? Я же не из тех ученых…

— Не спешите… Все, происшедшее с вами, связано именно с этими событиями. Наше общество решило спасти вас от опасности заболеть той страшной болезнью. У нас вы изолированы от нежелательного и постороннего общения с кем-либо, и мы уверены, что здесь болезнь вас не тронет. У нас есть свои, особые методы профилактики. Мы не спасаем всех подряд-это довольно дорогое удовольствие. Но вы-в расцвете творческих сил, талант ваш очевиден и нужен человечеству. А ведь, согласитесь, лучше того, что сделали мы, — ничего не придумаешь..

— Вы решили, что я уникально талантлива?

— От вас можно ждать большего, а печальный случай с художником Покровским заставил нас спешить…

— Ладно, — Катя налила себе чай и придвинулась к столу, — а как же быть с моими родными, близкими?

— Все, все продумано. Если вы напишете или наговорите на запись — до них это дойдет. Ваше дело успокоить их…

— А если я захочу сообщить им, что нахожусь в заключении, и попрошу помощи?

— Но, позвольте, Екатерина Васильевна, какое же это заключение? — Севенарт повел рукой, указывая на убранство комнаты — Это почти дворцовая обстановка… И, кстати, если вы поинтересуетесь другими помещениями, то мастерская и все материалы для вас приготовлены. Можете спокойно работать. И не надо делать глупости… Вы не пленница. Это временная, вынужденная изоляция, да и то, как я считаю, приятная.

Катя встала.

— Если все действительно так, то я посмотрю…

— Все будет хорошо.

— Кстати, а какова ваша роль во всем этом и кто вы такой?

— Имя и отчество могу повторить, и фамилию также, я не делаю из этого секрета. Анатоль Константинович Севенарт. Врач.

— Точнее, тюремный врач?

— Екатерина Васильевна, я был уверен, что вы умнее и тоньше… Впрочем, возможно, я вел бы себя примерно так, очутись на вашем месте. Не буду на вас сердиться. Убежден, что скоро станем друзьями. И, пожалуйста, не думайте, что вы будете проводить все время в одиночестве. Совсем скоро вы сможете общаться с коллегами, людьми искусства, с теми, кто живет в нашей стране и где мы предоставляем им идеальные условия для творчества, не’хуже чем в вашем городе Искусств.

— Это что же, коммуна или убежище для умственно неполноценных маньяков?

— Екатерина Васильевна, — Севенарта явно коробила грубость Кати. — Ну как можно говорить такое, еще ничего не видя и не зная?

— А страна-то, страна, куда вы меня затащили? Надеюсь, это не другая планета?

— Я лично хотел бы, чтобы планета была другая, тогда с вами было бы проще… А страна — самая прекрасная, воспетая и прославленная поэтами, писателями, художниками, — Франция.

Севенарт с улыбкой, показывая, что его ничуть не рассердили выходки Кати, распрощался.

С того дня, когда Севенарт познакомился с Катей, прошло больше месяца. Катя жила все в тех же «покоях». Она стала спокойнее, уже не встречала Севенарта враждебно, а вполне непринужденно беседовала с ним, даже позволяла себе быть чуточку кокетливой. Иногда Севенарт приходил не один, но он всегда заранее испрашивал согласие Кати на это. С ним приходили разные люди — ученые, литераторы, художники.

Ежедневно женщина, ведущая хозяйство, приносила Кате газеты и журналы. Кроме того, в распоряжении Кати был стереоинформатор, можно было смотреть спектакли и фильмы. Музыкальная аппаратура позволяла слушать любую музыку. Был и рояль, на котором Катя иногда играла.

Она работала в мастерской, но мало, изредка, что удивляло Севенарта и даже, как казалось Кате, заметно тревожило. Поразмыслив, Катя решила не огорчать своего «миротворца», как она с первой встречи окрестила Севенарта, и побольше работать. Так она и сделала. С этого дня ее чаще всего можно было застать в мастерской. Но что она писала? Манера ее заметно изменилась. Тематика картин была странной, ранее ей не присущей. Понять ее живопись было делом непростым. Даже посещавший ее иногда вместе с Севенартом искусствовед не мог в ней разобраться и задавал Кате бесконечные вопросы, что выводило ее из себя. В ответ на осторожные вопросы Севенарта Катя лишь недоуменно крутила головой и пожимала плечами. Иногда бывала более «доступной».

— Я и сама не могу объяснить, откуда это у меня. Просто появляется потребность писать именно так. То, что я делала раньше, — слишком примитивно. Я думаю, что это болезнь «роста», хотя не знаю, к чему меня это приведет.

А Севенарта это, кажется, устраивало. Он считал, что Катя успокоилась и настроение у нее неплохое. Похоже на то, что теперь у нее нет желания расстаться с этим уютным домом и, пожалуй, с ним.

Территория, куда Катя беспрепятственно могла ходить, заметно расширилась. Однажды, гуляя по парку, она перешла овраг, поднялась на холм и направилась к аллее кипарисов, казавшихся на фоне окружающей зелени особенно темными и мрачными. Она подошла к ограде кладбища. Прошла вдоль стены с замурованными урнами. В самом конце ее остановилась у совсем недавнего захоронения: еще не высох скрепляющий камни цемент. Необычные цветы были посажены возле этого места: яркие кусты календулы — цветок Украины, России, как считала Катя. Рядом с розами и лилиями он горел неярко, словно сознавая, что не смеет соперничать, Катя прочитала фамилию умершего: Франсуа Мелонье, какой-то француз. Еще молод. Подошли женщина и мужчина, после приветствия спросили Катю:

— Вы знали его?

— Нет. Я здесь недавно.

Ответ, по-видимому, удовлетворил пару, и они ушли, тихо беседуя.

Катя загляделась на бабочку. Она порхала над календулой, затем, словно торжествуя, взлетала высоко и снова припадала к цветам.

Захрустел гравий. Перед Катей остановился мужчина. Он был худ и бледен, одет в свободного покроя блузу с короткими рукавами и в темные шорты. Какая-то болезненная робость была в его взгляде, движениях. Он спросил заикаясь:

— Вы пришли к нему? — Он кивнул головой в сторону свежего захоронения.

— Нет, зашла случайно.

Незнакомец странно, как-то особенно печально еще раз оглядел Катю. Ее будто что-то подтолкнуло.

— А вы его знали?

— Знал. Его многие знали. А вот вы оттого и не знали, что никогда не приходите к нам. Не интересуетесь, значит… все… никто не нужен, лучше в одиночку…

Катя не могла понять — то ли он разговаривает сам с собой, то ли обращается к ней.

— Но я не знаю, куда это к вам. Вы так странно говорите..

Незнакомец не спешил ответить. Печаль в его глазах словно еще сильнее обозначилась. Он вынул откуда-то из-под блузы маленький камешек с нарисованным на нем кругом и положил рядом со стеной.

— Что это означает? — Катя нагнулась, рассматривая камешек, не решаясь дотронуться до него.

— Это память о наших беседах. Круг — символ вечности…

— Он был вашим другом?

— Зачем? Не стоит это делать здесь. Так часто все уезжают, бросают людей… Уходят, все уходят… Вот так и живем, расставаясь вечно с кем-то и с чем-то…

«Он болен — видно по всему».

— Франсуа… Он француз?

— Вы хотите это знать, вам это нужно? Да?… Хорошо, вы мне нравитесь, я покажу вам его облик. — Незнакомец опять откуда-то из-под блузы достал сложенный в несколько раз листок, развернул, разгладил. Контурным, мастерски выполненным рисунком анфас и в профиль был изображен человек явно негроидного типа. Катя едва удержалась от возгласа удивления. Она узнала этого человека. Но это же никакой не Франсуа Мелонье — он носил совсем другое имя… Катя дважды встречалась и беседовала с ним на выставках. Она помнит его улыбку: открытую, дружелюбную. Нет, она не ошибается — он не был похож на кого-то. Он был особенным, этот замечательный, без вести пропавший художник.

— Вам нравится его лицо?

— Очень. Хорошее, доброе. Вы страдаете от этой утраты?

— До чего вы странная… О чем страдать? Раз я помню его, значит, не утратил. А ему так лучше. Кончилась эта бессмыслица…

Глаза незнакомца вдруг изменили выражение, словно где-то в глубине засветился огонь. Он заговорил, хоть и заикаясь по-прежнему, быстро, и хотя Катя свободно владела французским языком, едва успевала улавливать смысл сказанного.

— Неужели вы все еще пребываете в неведении? И, похоже, радуетесь жизни? Но это ненормально, совершенно ненормально… Здесь мы только обязаны выполнить долг, внушить людям, чтобы они больше ни к чему не стремились. Остановиться… вернуться к истокам жизни, не бежать… Из-за этой спешки и алчности гибель неизбежна, близка. Он, незнакомец указал рукой на урну, — выполнил свой долг, сделал, сказал что нужно… хорошо сказал… Теперь он отдыхает. Покой. Вам знаком покой? Вы изведали его?

Незнакомец крепко сжал запястье Катиной руки. Она отдернула ее и инстинктивно отмахнулась как от безумного человека. Он тотчас же замолчал, взгляд погас.

— Ну да, я вас напугал… Но я не хотел этого. Я не понял, что вы еще не прозрели. А мне почему-то так хочется, чтобы мы одинаково смотрели на мир.

Катя, переполненная состраданием к этому, чем-то невыразимо симпатичному ей человеку, сама взяла его руку, слегка сжав.

— Я не испугалась — нисколько… наоборот, мне хочется подружиться с вами. Вы художник?

— Да. Я плохой художник, но много работаю — это требует выхода. Вы мне очень, очень нравитесь…

— И вы мне. Проводите меня, я покажу, где живу. Меня зовут Катей, а вас?

— Я Жак Лавер.

Жак пошел с’Катей и не отказался от приглашения на чашечку кофе.

Он держался деликатно, по-прежнему робко, пил кофе маленькими глотками.

Когда Катя вышла проводить Жака, был вечер, точнее, тихие теплые сумерки, но под деревьями сплошная чернота, серп месяца едва светился, и лишь сиренево-алая полоса пересекала вечернюю прозелень неба. Свет из окна дома падал на лицо Жака. Катя дотронулась до его рукава.

— Вы придете завтра, Жак? Я буду вас ждать.

Но тут же она почувствовала, как невидимая преграда словно отдалила его, сделала чужим, посторонним. Он явно не видел ее и думал о своем, хотя понял, о чем она просит.

— Может быть. Но я же работаю и работаю. Так, как сегодня, бывает редко. Я потерял слишком много времени. Это плохо. Но мне казалось, что Франсуа меня позвал, что я ему был зачем-то нужен. Доброй ночи, мадемуазель Катрин.

Катя стояла в дверях веранды до тех пор, пока фигура Жака не растворилась в уже по-настоящему вечерней темноте. Серп месяца стал ярким, и под ним, чуть в стороне, загорелась вечерняя звезда.

Запоздавшие сожаления

Все страны Земли уже сотню лет назад объединились в сообществе «Единство». В центр управления «Единства» избирались лучшие умы мира. Конечно, создание сообщества было долгим и трудным, окончательно оно сформировалось лишь тогда, когда миновала угроза войн «высоких энергий».

Казалось бы, на земле наступает долгожданный золотой век. Но земляне не ожидали, что их поджидает беда. И беда страшная. Новая болезнь, избиравшая своими жертвами лишь выдающихся людей науки, культуры и политики.

Вот об этом только что закончился разговор главы Всемировой тайной охраны «Единства» Гая Марковича Кленова с известнейшим врачом.

Теперь, оставшись один, он ждал посетителя. Пришел человек с иссиня-черными длинными волосами. Черты лица несколько асимметричны, пристальный взгляд небольших колючих глаз. Кленов с удивлением его рассматривал.

— Ну, Фарид, да тебя не узнаешь… Чудо перевоплощения.

Кленов по-отечески обнял Фарида.

— Не бойся сна. Теперь, после операции, тебе не страшны их проверки.

Проводив Фарида, Кленов зашел в большую комнату. Весь пол в ней был устлан репродукциями картин. Кленов прошелся, рассматривая их.

Возле аппаратуры хлопотал сотрудник.

— Как, хороши картинки? Никакая наука полсотни лет назад не могла додуматься, что можно превратить в орудие убийства. Тяжело работать?

— Насмотришься на них, чувствуешь себя дискомфортно. Мысли лезут, как раньше говорили, «от лукавого». Если репродукции так заряжены, то картины — изощренные убийцы. Отвращение к ним будто к живым, будто в них сконцентрирована ненависть и злоба к людям.

— Ничего. Потерпим до поры… Что сообщил «горец»?

— Наши предположения подтвердились. «Цех» художников действительно существует, находится всего в двадцати километрах от Парижа. Это якобы психиатрическая больница закрытого типа, куда помещают хроников с тяжелой формой болезни. Картины создаются там. Проверены данные многих исчезнувших художников из разных стран. Большинство из них «пропадали» одинаково: заболевание, приезжает врач и забирает больного. Куда увозили, что за врачи, установить тогда не могли.

Кленов еще раз бегло окинул взглядом репродукции:

— Все фантастически усложняется в наше время. Еще двадцать лет назад работали совсем иначе. А что дальше?

* * *

Доктор Дадышо наблюдал за происходящим на экране. Вспышки редкие, слабые, неритмичные. Значит, контакт с «приемником» нарушен, он не может брать энергию и работать по заданной программе.

Дадышо вызвал ассистента.

— Распорядитесь, чтобы проверили все каналы связи с «Око».

Дадышо знал, что во всем мире люди охвачены тревогой. Причины заболеваний не разгаданы. «Концерн» Дадышо может продолжать работу и готовить «объекты». «Мир так изменился… не надо разрушительных бомб, не надо ничего уничтожать. „Единство“ рухнет. Можно представить, какие битвы разыграются за лучшие куски; Напрасно Маргарет считает предварительный раздел мира надежной основой. Будет большая свара…» Дадышо помрачнел, мысли складывались не радужные. «Не придется ли мне „усмирять“ наших теперешних союзничков? А потом? Где конец насилию над человеческим разумом? Вот его участь „властелина рассудка“ — не злая ли это насмешка судьбы? Убивай, убивай, убивай…» Дадышо прошел в библиотеку, посмотрел репродукцию с картины Покровского «Метаморфозы Анны». Он перевел изображение в объемное и любовался прелестью незнакомой женщины. Чистота, величие духа угадывались в этой славянке — сильная кровь не отравлена, как у изнеженных ночных женщин.

Хобби Дадышо — выдающиеся люди всего мира. Он занимается разработкой повторяемости событий в мире, а главное, повторяемости отдельных людей, абсолютно идентичных. Он накопил уже массу материала об этом и теперь много времени отдавал решению этой задачи.

«Какие законы управляют этим удивительным явлением?» О людях-двойниках у него собрана большая коллекция, книги о них, произведения искусства, созданные ими, и даже сведения о частной жизни.

Последние дни собственные мысли делали Дадышо пленником, приходили незваные, заставляли память служить им. Он много думал о Покровском. Его угнетало сожаление о скорой гибели художника. Может быть, это вызвало желание удалиться в маленький кинолекторий, где он любил смотреть старинные кинофильмы.

У Дадышо было множество знакомых на протяжении всей его жизни, но, как ни странно, никогда не было товарища, друга, с которым он бы мог поделиться своими мыслями и планами, с кем мог отвести душу.

И вот теперь такое место в его мыслях занял Владислав Покровский.

Дадышо представлял, как бы они беседовали, спорили или вместе отправились в дальнее путешествие.

Мысли о Покровском причудливо переплетались с каждодневной его жизнью, и, наконец, без этих мыслей, без мечты о дружбе и общении с Покровским Дадышо не проходило и дня. Более того, исподволь у него зарождалась антипатия к магистру, порой переходящая в отвращение к нему: ведь это он выбрал Покровского объектом для использования его в своих зловещих намерениях, зная, чем кончится этот эксперимент.

Случилось так, что, изучая творчество Покровского, Дадышо обнаружил поразительное сходство художника с артистом Дворжецким, жившим во второй половине двадцатого века. Артист сыграл несколько ярких ролей в кино и рано умер.

Дадышо интересовала связь внешности человека с характером и способностями. Возможно, в Дворжецком мир мог бы обрести выдающегося художника, а Владислав Покровский мог стать большим артистом. Дадышо сожалел, что проверить свои предположения он уже не сможет — Покровского очень скоро не будет.

Дадышо поудобнее уселся — сейчас он посмотрит старый фильм. По экрану пробежали большие, красные, словно накаленные, буквы:

«Бег».

По одноименному роману Михаила Булгакова.

Мягкий пушистый снег покрывал землю. В экзотической стране русских творилось безумие. Славянские характеры проявлялись отчетливей в бушующем хаосе. Спасал прелестную, беспомощную женщину русский интеллигент. Все было как в нелепом, кошмарном сне. Хлестали выстрелы, падали люди, метались кони. И в этом вихре, в этом бесцельном безудержном беге людей появился генерал Хлудов. Он безумен, уродлив, страшен и прекрасен.

«Они так могли… гореть, забывать, что это игра… не жалеть жизни… какой артист!»

Дадышо, отдавшись чувствам, сопереживал, волновался, многое ему было непонятно, но все было настолько убедительно, что усомниться в правдивости рассказанного о той, ушедшей, жизни было невозможно. Все дышало правдой, вся игра талантливых актеров была не представлением, а скорее их истинной жизнью в актерском перевоплощении.

Но вот в далекой, чужой стране томились те, кто уже не имел права ступить на землю родины. И как монумент остался на берегу моря стоять и тосковать полубезумный, одинокий человек, в забытьи, полубреду грезить о том крае, где было все, чем мог жить русский человек. И лишь собака лежала у его ног, охраняя, быть может, несостоявшегося гения.

Экран погас. Дадышо не сразу перешел «в другой план бытия». Перед его глазами все еще стоял образ Дворжецкого-Хлудова. И этот образ был настолько слит с воспоминаниями о Покровском, что Дадышо вдруг так захотелось очутиться где-нибудь с художником вдвоем и поделиться впечатлением о фильме. Может ли знать Покровский о своем поразительном сходстве с этим артистом? Может быть, Покровский так и не узнает этого. Жаль…

* * *

Анна каждый день приходила взглянуть на Владислава. Он лежал в стерильно чистой палате с подключенной к нему аппаратурой. Жизнь дремала в нем, дыхание было едва уловимо. С закрытыми глазами он походил на больного ребенка: губы расслаблены, глазницы, непомерно большие, западали под крутой лоб, словно темные провалы, неестественно белые руки лежали неподвижно вдоль туловища, их бескровная белизна вызывала у Анны желание припасть к ним, оживить своим дыханием.

Но не разрешали даже прикоснуться к нему. Врачи и сестры казались Анне слишком суровыми. И Мария Яновна приходила словно гостья и сидела поодаль, не сводя глаз с сына, и во взгляде ее был страх.

Член братства Козимо

На севере Италии, во дворце спорта, стоящем на берегу моря, братство праздновало свой юбилей. Но, конечно, это не рекламировалось и проводилось строго конспиративно.

В укромной комнате дворца леди Галь встретилась с человеком из числа «двенадцати». Леди пылко уверяла собеседника в том, что до их полной победы над миром остались считанные месяцы. Разумеется, что приближается день, когда придется поделить между «Двенадцатью» всю площадь планеты, включая океан и воздушное пространство. Тогда для их союза наступит поистине «Золотой век». Ведь народ будет находиться под действием принадлежащей им «тонкой» энергии. Управлять массами не составит большого труда. Люди будут жить по заданной программе.

Говорили они и о разделе мира. Пожалуй, собеседника леди это интересовало более всего. Они беседовали до тех пор, пока не услышали сигнал к сбору.

Предстояла церемония принятия нового «брата».

Перед этим днем леди Маргарет выпало немало хлопот. Вступая в братство, Морис лишался кудрей. Он был согласен и на это, так как в «миру» мог преспокойно носить искусно сделанный из его же волос парик. Но леди это не нравилось. Как? Лишить ее мальчика лучшего украшения? Ни за что! Но традиции братства были прочны. Леди пришлось прибегнуть к угрозам — урезать финансирование братству. В конце концов стороны договорились внести поправку к уставу: разрешить так называемым «посланцам» — братьям, разъезжающим по странам с «поручениями», оставлять волосы. Леди Маргарет это стоило немалых денег, но она гордилась победой и уж, конечно, не могла не сказать об этом Морису.

— О, Морис, очень скоро вы станете моим братом, и мы отпразднуем такое событие. Тогда вы больше времени будете находиться при мне — ваше биополе особенно благотворно действует на меня, я каждый раз это чувствую. Вы будете моим помощником.

— Благодарю. Я безмерно счастлив…

Церемония приема нового брата была обставлена торжественно. Козимо участвовал в этой процессии. Глаза его остро поблескивали, улавливая все происходящее вокруг.

Мориса вывели на возвышение. Старшины читали длинные наставления заунывными голосами. В них многократно призывалось отдать знания, ум, силу, деньги, а при надобности и жизнь ради служения идеалам «братства». Все присутствующие на церемонии были в черных плащах с капюшонами, скрывающими фигуры и лица. Среди них была Маргарет.

После «чтения» с Мориса сняли плащ, и под пение гимна «и ты предстанешь перед нами открытым, как перед Господом», Морис на несколько мгновений остался обнаженным, лишь легкая набедренная повязка прикрывала часть тела.

Нежин, глядя на него, пробормотал «черт возьми»… Но тотчас же Мориса накрыли белым плащом, и перед ним «ведущие» скрестили мечи, светильник вспыхнул жарким огнем. Из большой чаши дали выпить новоиспеченному «брату» вина.

Козимо и Адам завершили деловую поездку по Италии. Им, как особо доверенным членам «братства», поручалось проверить деятельность их филиалов в крупных городах страны. В последний день во Флоренции, закончив к полудню дела, они зашли в маленькую таверну неподалеку от улицы Старых Кандалов. После яркого дневного света полумрак был таким приятным. Заказав обед, «братья» молча разглядывали керамические панно с жанровыми сценками. Им приходилось вести себя особенно осторожно.

Козимо и Адам были приглашены в Италию как ученые-психологи.

Они прочитали несколько лекций в учебных заведениях и научных центрах.

Козимо, почти постоянно находясь с Адамом, присматривался к нему: он интересовал его как ученый, обладавший широкой эрудицией.

Причем его познания в некоторых сложных вопросах науки заставляли Козимо задуматься — он не встречал их в публикациях, и неизвестно, откуда их «черпал» Адам.

— Ну вот, завтра мы будем дома. Турне можно считать удачным. Козимо подвинул блюдо с макаронами, полив их острой приправой.

Адам не спешил отозваться.

— Эта поездка — сущие пустяки. Бывают задания куда сложнее.

— Да. Наверное, тебе, как и мне, временами было нелегко.

Козимо заметил, что за время их поездки произошло сближение: Адам явно проникся к Нему доверием.

— Это так. Нам хорошо платят. Жаловаться не приходится.

— Конечно. Ведь все наши из числа избранных…

Адам потягивал холодное вино. По привычке огляделся.

— Что касается меня, то я на особом положении. Если дело не по душе, могу отказаться.

— Вот как? Разве это допустимо?

— Для всех нет. Но за ту услугу, что я оказал однажды нашим и особенно доктору, мне многое разрешается… Впрочем, я первому тебе говорю, и, разумеется, это между нами… Если тебе понадобится помощь, я кое-что могу…

— Спасибо, Адам, за доверие. А какому доктору?

— Этого я не могу сказать.

— Хорошо, Адам, я верю тебе во всем.

Вечно живи, царица!

Владельца «Лавки древностей», приютившееся в центре Парижа, Трачитто, знали чуть ли не все жители города. Он являлся своего рода достопримечательностью, и большинство приезжих в город стремились непременно побывать у Трачитто.

Сегодня в лавке праздник, и среди гостей немало важных персон.

Всех желающих приобщиться к празднованию лавка, конечно, вместить не могла, и они выплеснулись на прилегающую к ней площадь.

Но вот в дверях лавки появился Трачитто. Похоже, он чего-то выжидал, а точнее, кого-то ждал. Толпа расступилась, пропуская тройку вороных коней, впряженных в старинную карету. Дверца кареты распахнулась, и из нее, опираясь на руку слуги, не спеша вышла молодая, стройная женщина в костюме горожанки времен Диккенса. Выпущенные из-под шляпки темные локоны рассыпаны по плечам. На вид леди не больше двадцати пяти — расцвет красоты и молодости.

Восхищенная толпа рукоплескала. Леди кланялась, даря улыбки, и под руку с подоспевшим к ней Трачитто скрылась в лавке, Но вот покупки сделаны, обмен приветствиями тоже, все ждали, что же дальше. В лавке, как обычно, стояли столики, разносился запах кофе и пирожков.

Раздалась негромкая торжественная мелодия — бой невидимых часов, и тотчас же стена лавки двинулась, и перед гостями открылось просторное помещение, изображавшее старинную таверну. Сквозь цветные витражи окон лился свет, дробясь на кусочки, — образуя на полу пестрый ковер и раскрашивая лица гостей причудливыми бликами.

Гости хлынули туда, спешили занять места, шумели, хохотали. Пили пиво, приготовленное по старинным рецептам, обменивались репликами и остротами.

Вдруг отодвинулась следующая стена, и изумленная публика увидела большое, От потолка до пола, изображение Клеопатры и Антония. Оно в точности повторяло рисунок геммы, подаренной Трачитто леди Маргарет.

При виде этого зрелища леди Маргарет оборвала разговор на полуслове.

На сцене появился Морис. Зрители разразились аплодисментами. Он низко поклонился. Широкий алый плащ, накинутый на плечи, спускался до пола. Понятно — он будет петь под аккомпанемент старинной гитары — ведь она при нем. Морис дал возможность еще некоторое время полюбоваться собой, а затем, подняв руку, объявил, что расскажет историю геммы, изображение которой находится перед публикой.

Голос Мориса был так хорош, он пел с таким вдохновением, что совершенная тишина в зале позволяла голосу снижаться до едва слышных звуков.

В очень давние времена, когда Египтом правила царица Клеопатра, в ее страну отправился молодой грек по имени Амертис, сын Лагорина.

Был он так хорош собой, что прозван был на родине богоравным. Несмотря на молодость, он слыл прославленным, бесстрашным и могучим воином. А дед и отец его были почитаемы царями и народом как великие художники. Умели они высекать из камня богов и смертных людей, и шла молва, что помогают им боги, а особенно Гефест. Но самыми чудесными их изделиями были вырезанные на драгоценных камнях изображения царей, сцены битв и лики богов. Владел этим ремеслом и Амертис.

Как известно, греки слыли лучшими мореходами в мире, и плавали они к берегам далеких стран.

Однажды Амертис отправился в Египет. Послами пришли они к царице Клеопатре с богатыми дарами. Египтяне и другие народы считали царицу великой волшебницей. Она и вправду могла любого смертного на всю жизнь приворожить к себе, да так, что он и жизни ради нее не щадил.

Вот вошли посланцы к царице. И обратила она свой взор на Амертиса, и дрогнуло впервые в жизни его сердце. Он до этой поры не познал еще любви. Царица околдовала его. Глаз не мог отвести от нее Амертис, а когда она спросила его, остались ли у него на родине родные и возлюбленная, то лишился Амертис дара речи и ни слова не сказал в ответ царице. Тогда, поняв его беду, царица приказала ему петь. Дали Амертису в руки кифару, и он запел. — Пел о безнадежной любви своей, сравнивал царицу с золотой луной, плывущей по небу, пел хвалу ей. И увлажнились слезами глаза всех, кто слушал певца, и несказанной своей, чарующей улыбкой наградила Клеопатра певца.

А ночью пришла служанка царицы, Кетван, и велела Амертису идти за ней. И проводила его до дверей спальни царицы…

Из всех смертных людей не было никого счастливее Амертиса. Сошло на него любовное безумие, и казалось ему, что перенесен он на небо к богам. Но вот в Египет прибыл Антоний, римский патриций, знатнейший из военачальников. Видел Амертис, как встретила Клеопатра Антония, и понял, что сам он был только недолгой забавой царицы. А Клеопатра и Антоний не могли скрыть свою великую любовь ни от богов, ни от людей.

Чудилось Амертису, что он уже пребывает в царстве Аида. Звали его товарищи домой, где ждали Амертиса родители и братья. Но не было больше у Амертиса ни родных, ни друзей, а была только Клеопатра.

Отплыли товарищи на родину без Амертиса.

Шли дни, недели и месяцы. От былой красоты Амертиса и следа не осталось. Стал он похож на тень из подземного царства Аида. И даже Клеопатра, однажды пройдя мимо него, не узнала преданного раба своего, прекрасного юношу, что еще недавно был ей близок. Велика и божественна была любовь Амертиса. Так велика, что счастье царицы было ему дороже всего на свете. Но пришла война к берегам Египта. Римские войска победили египтян, и пришел последний час Клеопатры и Антония. Но только, мертвыми могли победители взять царицу и Антония.

Они сами убили себя. Долго бродил Амертис берегом моря и однажды нашел дивный камень, выброшенный волной. И вспомнил, чему учили его отец и дед. Принес Амертис все нужные жертвы Афродите и Посейдону, богине любви и владыке моря. Приступил Амертис к работе. И под его пальцами воскресали на камне лики Клеопатры и Антония. Завершил Амертис многотрудную и долгую свою работу, и жизнь уже покидала его. Тогда, набравшись сил, громко крикнул Амертис: «Вечно живи, великая царица!» И упал. Нашли рыбаки его на берегу бездыханного, а в руке у него был зажат камень с дивными изображениями. Решили тогда, что камень подарен умершему богами, потому что неподвластно такое мастерство простому смертному. Отнесли дивный камень верховному жрецу Египта. Приняли жрецы камень, и воздали почести умершему, и похоронили его по обычаю греков. И ушел Амертис в царство Аида, чтобы там следовать тенью за тенями Клеопатры и Антония.

А камень с образами Клеопатры и Антония живет и будет жить тысячи и тысячи лет, славя великих влюбленных.

Певец умолк — еще несколько секунд было тихо. Но волной накатился шум с улицы, аплодисменты, возгласы восторга, и тогда от этого в зале тишина разбилась вдребезги. К ногам певца летели цветы, шляпки, косынки, тянулись руки, кому-то удалось заключить его в объятия.

На следующий день, в том же кабинете, где леди принимала недавно Трачитто и Мориса, беседовала она со жгучим брюнетом. У леди блестели глаза, улыбка почти не сходила с лица.

— Джоди, у меня мало истинных друзей, а среди женщин ни одной. Я хочу, чтобы этот мальчик работал на нас… Он настолько очарователен, нужно, чтобы он знал всех и вся.

Брюнет провел рукой по блестящей пышной бороде:

— Леди, я обязан предостеречь вас. Это очень непростой человек. Прекрасный актер, и, я уверен, он знает это. Но вот почему вместо театра, где мог бы пользоваться всемирной известностью, пошел в лавку к Трачитто, — это непостижимо. Я должен это разгадать.

— А я уверена, что он хочет стать богатым. Тут и гадать, мне кажется, нечего. Может быть, его хладнокровие — выстроенная им программа карьеры и славы. Что ж, это совсем неплохо для мужчины, да и для нашего дела.

— И все же, Маргарет, насчет этого молодца. Что касается его привлечения в наше дело, то мысль неплохая. Он нам подойдет.

— А что у него за взгляды на жизнь?

— Но вы же часто с ним беседуете. И что же, сами не сделали выводов? — Сделала, и вполне определенные: он обожает деньги, наряды, мечтает стать богатым и влиятельным.

Ассирийский мотив

По приезде гостей Нежин зашел в комнату к Морису и застал его за чисто «дамским» занятием: он развешивал, раскладывал, разглаживал свои наряды. На нем были узкие маканы и белоснежная блуза с пышными рукавами. Нежин смотрел с любопытством на это театральное действо. Оттенки костюмов составляли богатую красочную гамму, на этом фоне гибкий белокурый юноша двигался изящно, артистично. «Что-то непонятно даже мне в этом „арлекине“. Слишком сильны в нем дамские склонности».

Морис бросил заниматься нарядами:

— Я знаю, что вы обо мне думаете: «кокетка, маньяк, помешан на тряпках». Но такое суждение ошибочно. Сейчас принято иметь свое хобби. Я — не исключение, ведь оно никому не наносит ущерба, и в первую очередь капиталу моего отца. Каждый костюм, который я надену хоть раз, продается потом по бешеной цене. Всякие «сынки» считают за особый шик появиться в таком костюме. Я ненавязчиво содействую этому увлечению. У меня свои люди… Если человек умеет что-то делать и извлекает неплохой доход, значит, он делает хороший бизнес. Я хочу иметь свой капитал и независимость. Так что «дамские занятия» — вполне серьезное дело.

— Да, вы очень убедительно и, признаюсь, вовремя все объяснили. Я в самом деле подумал было, что увлечение нарядами у вас несколько излишне.

— Это мягко говоря. Но я надеюсь, что теперь вы не будете считать меня таким уж пустым и тщеславным…

Нежин сощурил глаза:

— Чего-чего, а оригинальности в вас хватает.

Маргарет и мужчины встретились вечером. Необычная обстановка, пустынность виллы настраивали на особый лад. Кроме двух безмолвных мужчин — никого. Ужин подал один из них.

Леди Маргарет считала, что она неотразима. Темные локоны, строгий пробор, изысканно простое платье, единственное украшение — жемчужное ожерелье. Ослепительная улыбка почти не сходила с лица. Она казалась молодой, игривой и беспечной. Но Морису показалось, что во взгляде Нежина мгновениями проскальзывает нечто похожее на презрение. Маргарет упивалась собой; немалое удовольствие быть в обществе таких красивых и умных мужчин! Все чувства ее сейчас были в самом деле молоды: она ни на минуту не задумывалась о будущем — ведь и тогда богатство оградит ее от любых невзгод. Маргарет попросила Мориса спеть старинную серенаду. Нежин принес гитару. Богато инкрустированная, благородной формы, с чистым звуком гитара, как Морис понял, была редчайшей драгоценностью.

— Какой счастливец играет на ней, Назим? И вы не боитесь давать ее в чужие руки?

— В ваши — не боюсь. Иногда, в минуты непонятной меланхолии, я вспоминаю песни своего народа и пою, для себя, конечно.

Морис спел «Рондоллу» на слова поэта Гумилева. Пел и другие, его же, оригинальные, пронизанные экзотикой странствий. Голос певца замер, но некоторое время никто не проронил ни слова. Маргарет глядела на Мориса, не скрывая восхищения. Нежин без обычной иронии, с несвойственной для него задушевностью отозвался:

— Те, кто внушал людям философские взгляды на искусство, а именно, что жизнь мгновенна, а искусство вечно, — не ошибались. Спасибо вам, Морис, вы сегодня пробудили даже во мне далеко загнанные чувства — светлые, ясные. Чьи песни вы пели?

— Русского поэта Николая Гумилева. Мечтателя, жившего в мире, им придуманном. Жизнь его была нелегкой, а гибель нелепой и несправедливой. Когда была написана «Рондолла», которую я вам пел, ни рыцарских поединков, ни герцогинь в России уже не было. Мужчины не пели серенад под балконами возлюбленных — они, в большинстве своем, воевали, работали и жили в жесточайшей нужде. Вечный странник, Гумилев, воспевавший экзотику африканских стран, трагически погиб. Я лично обретаю в его стихах мир своего детства — мечты о далеких путешествиях, неведомых странах, таких, какими они когда-то были… Я люблю В них романтику, возвеличивание женщины и рыцарские чувства к ней…

Нежин взял гитару, негромко перебирая струны, прислушиваясь к их звукам. Неожиданно он запел. Скорее это было похоже на речитатив, перебиваемый порой протяжной, то тоскливой, то грозящей, на высоких нотах, песней. Нежин пел на незнакомом слушателям языке. Это пение и аккомпанемент гитары вызывали в представлении образы глубокой древности. Сам певец словно забыл о том, где находится, взор устремлен куда-то в далекое, а сам он отдался не то песне, не то импровизации.

Звучание гитары усиливалось, становилось все более отрывистым, порой боевой пыл охватывал певца, он гневно вскрикивал; резко сдвигались брови, раздувались крылья носа — он почти рвал струны. На высокой ноте пение оборвалось.

— Простите, Маргарет, виноват Морис. Это он вызвал…

— Но о чем вы пели?

— Я знаю древний язык своего народа. Это импровизация, которую я никогда не смогу повторить. Это было не пение, а настоящая жизнь, которой я в те минуты жил. Я видел те места… очень многое… во мне жил другой человек из давно ушедших веков.

— Но что вы видели в это время?

— Это будет очень приблизительно… Древний город — дворцы четкого стройного стиля, величественные и суровые. Все заковано в камень… Полусумрак в пустынных, огромных залах. Вьется дым от курильниц, он погружает в дрему, вызывает томление, и желание загорается в крови… Стройные, обнаженные женщины — они, причудливо изгибаясь в танце, словно проплывают передо мной… Вот одна в моих объятиях! О! Как прохладна ее кожа, как ароматно облако волос! Я впитываю ее запахи, и весь мир исчезает из моего сознания — только я и она… Потом вдруг резкие звуки труб, в покои вбегают воины… Густая пыль мешает рассмотреть полчища врагов… Льется кровь, сверкает оружие… Таранят стены крепости… Врываются конники… Сшиблись… Ржут кони, кричат разъяренные воины. Гонят вереницы людей… Рыданья, жалобы, погребальные заклинания, и повсюду смерть…

Пот струйками стекал по лицу Нежина, рука словно все еще сжимала меч, смуглое лицо приняло сероватый оттенок.

— Что с вами? — Маргарет подошла к нему, душистым платком отерла лоб.

Нежин проговорил хрипло:

— Не надо пугаться, Маргарет. Современный человек измельчал. Сильные страсти не живут в нем. Лишь иногда в нас, словно со дна моря, откуда-то из глубин, поднимается эта сила… То, что со мной произошло, раньше называлось экстазом… Это переходит и на других. Вот почему вам передались мои видения. Но успокойтесь, я уже вернулся сюда, к вам, и на этом, надеюсь, не закончим ужин…

В отсутствие Мориса Маргарет и Нежин говорили о нем.

— Этот юноша нам послужит. Нужно прямо и косвенно укреплять в его сознании стремление к одной цели — стать богатым и могущественным, а главное в том, что у него есть возможность достигнуть этого. Но, Джоди, я надеюсь, что вы все проведете без меня. Только условие — он будет живым и здоровым до тех пор, пока я сама не пожелаю…

— Не тревожьтесь, он будет цел и невредим.

— И еще не посылайте его в опасные поездки… и надолго…

— Конечно, Маргарет, я учту ваши желания.

На следующий день гости и хозяин отправились смотреть «стоящие новинки», как обещал им Назим Нежин.

В том же павильоне, где Покровский, будучи гостем Нежина, увидел неизвестные миру шедевры, Морис замер перед двумя шедеврами — статуями Праксителя. Так их представил Нежин. Статуи по мастерству не только не уступали доселе известным величайшим произведениям ваятеля, — но, пожалуй, превосходили их. Одна из них — совсем юная девушка.

Левой рукой она придерживает покрывало на полуобнаженной груди.

Нежное лицо, еще не утратившее детской округлости, словно озарено радостной улыбкой, чуточку, уже по-женски, лукавой. Даже изъяны статуи: отбитая кисть руки и отколотый кусок бедра не умаляли чуда совершенства.

Вторая скульптура — атлет. Он стоит прямо, левая нога выставлена вперед, мышцы напряжены, голрва слегка повернута. В кистях опущенных рук чувствуются сила и мощь.

Морис забыл про спутников. Леди окликнула его.

— Вот что можно иметь, друг мой, обладая капиталом.

— Вы так баснословно богаты, Назим, что могли купить эти бесценные шедевры?

— Нет ничего неосуществимого, почти ничего, если человек не только богат, но и неглуп. Пока наш мир еще таков, что в нем все покупается и продается…

Нежин пригласил Мориса в библиотеку.

— Разговор, мой друг, будет серьезный. Наша беседа — знак особого доверия к вам леди Маргарет. Без ее рекомендации я бы, пожалуй, не рискнул делать вас доверенным лицом. Так вот. На Земле существует некое тайное общество — «Голубые братья». Оно основано еще в средневековье. Общество живет активно и процветает. Велико влияние его на международные дела, а замыслы величественны. Мы хотим, чтобы вы стали членом братства. В него входят люди выдающегося ума, те, кто стремится создать на Земле более совершенное общество, сделать для человечества поистине «золотой век». Вас будут готовить к вступлению, и постепенно вы приблизитесь к пониманию нашего учения. Вы верите мне?

— Верю, иначе и быть не может. Слишком много доказательств вашего могущества.

— Хватит ли у вас мужества стать мне действительно братом?

— Быть рядом с вами! Кто же откажется от такой чести?

— Поначалу вам будут давать отдельные задания. Возможно, придется бывать в разных странах. Конечно, за щедрое вознаграждение. Но знайте — никаких расспросов, что бы вам ни поручалось, никаких попыток проникнуть за доступную вам черту — только исполнение, беспрекословное и точное.

— А скажите, Назим, это не может кончиться тем, что меня отравят или убьют? Если есть такая опасность, я лучше откажусь. Ведь, как правило, в тайных обществах без конца кого-нибудь убивают… Честно говоря, я не настолько храбр. Тогда уж лучше работать в лавке и заниматься костюмами. Спокойно и выгодно.

— Вы начинаете стремительно падать в моем мнении. Вы же недавно говорили, что вас влекут риск, приключения… Знайте же, в нашем братстве не бывает убийств, за вас же я поручился леди Маргарет, что волоса с вашей головы не упадет. Вас даже будут охранять…

— Ну если так, то нет причин мне отказываться. Я готов. И в полном вашем распоряжении. Только один деликатный вопрос. Коли у меня будет охрана, то как же с любовью?

Нежин захохотал:

— Вот это деловой вопрос… Вы меня позабавили… Вас никто не заставляет стать аскетом.

Съезд «двенадцати»

Доктора Дадышо пригласили на сверхсекретное совещание. Уведомили, что его доклад займет важное место в программе. Вот только одно «но»… Он не будет видеть аудиторию, будет докладывать в изолированном помещении, но «до слушателей все будет доходить». Будут задавать вопросы, на которые он ответит. Обо всем этом доктора уведомила Маргарет мягко, деликатно, даже чуточку смущенно.

Дадышо все понял… Это не было для него такой уж неожиданностью. Но именно вот так обойтись с ним?! Мелькнула дерзкая мысль — отказаться от доклада… Но ведь есть магистр… Пожалуй, впервые за прошедшие годы он не знал, на что решиться. «Хорошо, доклад я сделаю: но потом… а что потом?» Он не хотел больше думать об этом — ведь это все равно, что расшевелить клубок змей, которые с некоторых пор и так часто давали о себе знать.

Картина, представленная слушателям доктором Дадышо, была поистине грандиозной. Дестабилизация, паника, уныние, выход из строя крупных предприятий — все подготовлено к вторжению на территории стран «Единства», причем возможность сопротивления исключается. Народы даже не подозревают, что это они, великие деятели «двенадцати» и «Голубые братья», являются виновниками зловещей эпидемии, обезглавившей государства и народы. Поэтому сейчас легко идти в эти страны, выбрав немудреный лозунг: «Мы пришли к вам, братья, чтобы помочь обрести веру в завтрашний день, пресечь распространение страшной болезни, навести порядок».

Доклад доктора Дадышо был достаточно лаконичен. Дадышо слышал аплодисменты, одобрительный шепот, но гнев «накатывал» на него волной, и в ответ на аплодисменты он молчал. Ярость подняла в нем какие-то глубинные пласты мыслей, которые он глушил прежде, когда все оправдывал стремлением к могуществу, будущему величию, когда он, и не видя глазами, как бы обозревал свои сокровища, уже приобретенные и те, что скоро будут ему принадлежать. Сейчас, в эти минуты, когда его «отсекли» от верхушки, от «вершителей судеб мира», его, кто дает им в руки такое могущество, какого не знала история человечества, когда его как прокаженного держат в изоляции, — в эти минуты он не только возненавидел этих «воротил» во главе с Маргарет, но он и себе вдруг стал противен, и все его богатство, мнимая значительность предстали перед ним в истинном свете. «Они платили мне как нужному им рабу, держали как орудие исполнения их воли, как убийцу, который теперь им неприятен, грязен, в крови…» Секретное совещание прошло не совсем мирно. Хотя прямо вопрос о разделе территории не стоял в повестке дня, но предварительное его обсуждение, внесение предложений в будущий проект предусматривались. Вот тут-то сшиблись страсти и непомерные аппетиты участников совещания. Каждый мыслил урвать кусок побольше и поаппетитней.

Предполагалось делить не только сушу, но и океаны — они были также объявлены жизненно важными пространствами, и на них посыпались заявки.

Маргарет ждала Дадышо. Он нашел ее озабоченной, это подчеркивалось даже ее костюмом — черное узкое платье со скромной ниткой кораллов. Маргарет была одна.

— Джоди, дорогой, — она сделала несколько быстрых шагов ему навстречу, — я едва дождалась, когда все уйдут — мне не терпелось поговорить с вами. Я поняла, что вы были чем-то рассержены, и, признаюсь откровенно, встревожилась, а вдруг это я вас расстроила? Но, мой друг, вы же знаете, что единственная моя опора — это вы… один лишь вы… Так опасно доверяться людям, я это по-настоящему поняла теперь… Я все вам расскажу…

Дадышо молчал: «никакого ума… настолько заурядна, играет скверно…» Маргарет и Джоди проходили анфиладой залов. Их силуэты на фоне раскрывающихся дверей читались такой слаженной, графически точно выверенной композицией: гибкая женская фигура в черном и широкоплечий, узкобедрый человек в свободного покроя темно-малиновой блузе и узких маканах. Маргарет свернула влево, Джоди последовал за ней, и они очутились в зимнем садике, где аромат недавно расцветших орхидей, казалось, пропитал стены. Сюда Маргарет распорядилась подать ужин.

За огромными окнами сада холодел закат. Солнце проваливалось в море и будто просвечивало сквозь волны, позолотой ложась на спокойные воды.

— …неужели этот Адам так зарвался? О, поистине безумные люди… Такая жизнь, кажется, лучшего и желать нельзя. Он нам стоил недешево, и он еще предъявляет претензии…

Диалог в воздухе

Создавая свои колоссальные лаборатории, Дадышо в свое время предусмотрел особенности их работы. Он организовал ее так, что абсолютно все знали лишь он и магистр, а остальные только в пределах одного звена в сложной цепи, соединяющей всю систему. Что касается магистра, то он был так засекречен, что его истинное значение было известно лишь Дадышо, и даже леди Галь не была полностью осведомлена о его деятельности. Магистр находился под такой могущественной охраной что в любую минуту Дадышо мог знать и видеть, где он и чем занят. Магистр был знатным «пленником». В прошлом всемирно известный ученый, он прельстился миллионным состоянием, возможностью почти беспредельных расходов на научные и личные нужды и получил их, но заплатил за это дорогой ценой. Все у него отнято: внешность изменена, публикации научных работ исключались, для мира он перестал существовать, хотя и был еще человеком нестарым и физически крепким. Смирившись со всем этим, он погрузился в науку. Изжив в себе многие «слабости», как он считал, превратился в человека холодного и безмерно жестокого. С таким вот партнером и работал Дадышо. Собственно магистр и вынес решение о судьбе Адама.

Почти тотчас за этим решением последовало предложение Козимо, адресованное Адаму, совершить воздушную прогулку. Адам терпеть не мог эти летательные аппараты и воспротивился, но Козимо постарался убедить его, и они поднялись ввысь. Козимо увлек своего спутника в сторону гор. Козимо спешил поскорее вывести Адама из зоны слежения.

Козимо знал, что риск его предприятия велик, но не мыслил уклониться от него и ждал решающего момента.

Адам подозрительно покосился на Козимо:

— Брат, куда ты меня тащишь? Да еще так поспешно?… Давай лучше остановимся, у меня нет желания удаляться…

— Сейчас, Адам, потерпи чуточку… Так… кажется, я вижу удобный склон, вот здесь мы и приземлимся.

Оба воздухолета опустились на небольшую зеленую лужайку на склоне горы, защищенную от ветра. Козимо тотчас же присоединил к Адаму маленький стерженек, зацепив его за карман малиновых макан.

— О, брат, что-то ты изобрел новенькое… Но я вовсе не хочу быть твоим подопытным кроликом, так что прекрати свои фокусы или немедленно все объясни… А то я тотчас же отделяюсь от тебя…

— Прости, Адам. Только теперь я могу тебе все сказать. Я подключил к тебе и к себе изолятор, он исключает слежение за нами и прослушивание. Дело требует быстрого решения…

Козимо достал маленькую круглую коробочку, включил ее. Перед Адамом появилось изображение Дадышо и магистра. Говорил магистр:

— …итак, дело не терпит отсрочек. Адам становится опасен. Его заносчивость, бахвальство, непомерные требования перешли допустимую грань. Он уже пускает в ход угрозы… Мне он мешает. Можете представить, что он потребовал посвятить его в секретнейшие исследования. Я был предусмотрителен и пообещал это сделать… Но вы-то понимаете, что это невозможно… Как вы помните, я не раз говорил вам о том же. Случай с Адамом относится как раз к таким, когда зло необходимо исключить. Это надо было сделать давно, но вы все тянули… В нашем деле эта опасность может повлечь катастрофу. Пожалуй, все ясно… — Магистр сосредоточенно смотрел куда-то в пространство; глубокие складки резко обозначились на лбу. — Что ж, он не так плохо окончит земное существование, наш новый препарат наполнит его последние часы прекрасными видениями, кстати, и мы еще тщательнее понаблюдаем за его действием… При прощании мы воздадим ему должные почести…

Дадышо покоробили последние слова магистра, он не ответил, хлопнул ладонью о колено и встал.

Адам, озираясь по сторонам, приблизился вплотную к Козимо:

— Зачем, брат, ты это сделал? Из чувства дружбы или еще с какой целью? И как тебе удалось записать это — ты же рисковал жизнью… Скажи, кто же ты?

— Из кое-каких мелочей у меня сложилось мнение, что против тебя что-то затевается… Я насторожился — ведь мне не безразлично, что может произойти с тобой.

— Плохо, что ты не открываешься мне.

— Брат Адам, ты не глупее меня. Сам обдумай все и подскажи, чем я могу тебе помочь.

Адам, не скрывая тревоги, говорил торопливо и едва слышно:

— Кто бы ты ни был, у меня сейчас нет выбора, кроме как прибегнуть к твоей помощи.

— Прикинь, что им нужно еще узнать от тебя и сколько на это потребуется времени.

— А вдруг они убьют меня внезапно?

— Не думай так. Им нужно прежде узнать все, что ты разработал, открыл, особенно по тем разделам, которые ведешь сейчас.

— Но ведь они могут проделывать это со мной и ночью, так даже удобнее, ведь я не буду об этом знать.

— Не сомневаюсь, что они применят именно это. Но я буду мешать им…

— Как? Тебе доступно и такое? Я сожалею, что недооценивал твои способности.

Адаму было страшно, казалось, смерть незримо уже присутствует совсем рядом.

Козимо, поняв его состояние, коротко обронил:

— Все. Спускаемся. Выключаем аппаратуру. Продолжим беседу для них…

Но Козимо и Адам понимали, что их «проделки» с отключением могут навести «следящих» на мысль об их истинном происхождении.

Поэтому Козимо и Адам теперь больше использовали условную и хитро замаскированную переписку. Так, из этой переписки Козимо узнал о тайне египетского рисунка, хранящегося в лаборатории доктора Дадышо.

Рисунок является как бы ключом, открывающим лишь первую дверь… «Ты должен постараться добраться до хранилища главных секретов», — уже в который раз внушал Адам Козимо. «Овладев этими запоминающими устройствами, мы станем так же могущественны… как и сам Дадышо».

Козимо хитер, расчетлив, осторожен. Должно быть, это у него в крови. Древний Восток был всегдашним узлом кровавой борьбы, интриг, накипью из шпионажа, предательства, изощренных преступлений. И нет ничего удивительного, что ученый доктор Дадышо и ученый Козимо вместили во плоти и крови своей дух и суть такого Востока.

Теперь Козимо стало известно, где, в каких помещениях бывает Дадышо один или с магистром. Микрочастицы оказались надежными слугами Козимо: они чертили замысловатый узор, понятный только ему. Теперь, когда Козимо знал тайну — ключ египетского рисунка, а также, что Адаму известно и многое еще более важное, он понял, что исполнение задуманного им плана откладывать нельзя.

Доктор Дадышо прошел безлюдным подземным коридором и у небольшой, едва заметной двери в стене при помощи тонкого луча воздействовал на кнопки кода. Дверь бесшумно раскрылась, пропустила его и так же быстро закрылась. И было неведомо доктору, что тончайшая пленка, наклеенная на стену рядом с дверью, вобрала в себя все секреты проникновения и что он теперь не единственный их обладатель. В небольшом кабинете стены были покрыты матовыми бляшками всевозможных цветов, каждая с прозрачным крохотным глазком. Снова тонкий луч направлен на них, и на противоположной стене появляется изображение формул и пояснения к ним. Глядя на формулы, Дадышо на микроприборе производит манипуляции, затем, вынув из него крохотную пластинку, покидает хранилище. И лишь одну странность уловил бы свидетель, будь он здесь: доктор, дойдя до двери, возвращается обратно и еще раз повторяет все то, что уже сделал. Но теперь крохотную пластинку он оставляет в аппарате и только тогда покидает комнату.

Через небольшой промежуток времени другой человек проникает в это хранилище, вынимает из аппарата крохотную пластинку, затем аппаратом снимает показатели со всех бляшек-глазков, кладет пластинки в небольшой пакетик, держит его в руке, и вот мешочек с его содержимым уже не видим… Что это? Ловкий фокус? Нет, это кое-что из последних изобретений, но недоступных еще даже доктору Дадышо.

Ровно через час после описанных выше событий все, кто находился в подземных лабораториях, услышали и ощутили грохот взрыва и сильное сотрясение. Доктор Дадышо еще наверху, не входя в подземелье, определил, что катастрофа произошла в самом центре его подземного царства.

Катастрофа… Он опередил всех бегущих к хранилищу памяти.

— Всем занять свои места! Ничего страшного, непредвиденная реакция… Там нет людей, ничего страшного… Да, уж что и говорить о самообладании доктора. Оно на такой высоте…

Мгновенно стены словно вобрали в себя людей, лишь Дадышо, постояв мгновение, вызвал магистра.

— Кто мог это сделать? — хриплый голое магистра рассек настороженную, но ненадежную тишину. Вызвали «следящего».

— Кто шел туда? — Дадышо кивнул головой в направлении коридора, казавшегося бесконечным.

Так вот кто это… Запись запечатлела идущего Адама.

— Опоздали… он все-таки спятил…

Хранилище памяти, где совсем недавно побывал доктор Дадышо, было уничтожено, превращено в пыль, песок и тлен. Ведь это не взрывная бомба XX веки, оставлявшая куски и обломки. А сейчас частицы пепла, смешанного с мельчайшим песком, и только после проведенного расследования было установлено, что «следящими» не заснято возвращение Адама из коридора, где произошел взрыв. Да и запись, оставленная им в своем коттедже, подтверждала предположение, что, взорвав хранилище, он похоронил там себя… Видеозапись последних часов жизни Адама не вызывала сомнений в его психическом заболевании.

«Будьте же прокляты, так называемые „властители мира“! За все перенесенные мной унижения вы дорого заплатите. Это я дал вам в руки могущество, и вы оказались иудами. Проклятье вам!» Эту видеозапись смотрели лишь Дадышо и магистр. Урон, нанесенный Адамом, был страшен. Но об этом знали Дадышо и магистр. Не знала даже леди Маргарет.

Катя в школе

Все люди «Единства» были взволнованы сообщением о похищении художницы Екатерины Сабининой. Вновь вспомнили о подобных исчезновениях художников, и, как правило, наиболее талантливых и передовых. Это было похоже на запланированную кем-то подмену прогрессивного оптимистического искусства искусством «последних», как окрестили это новое, направление большинство искусствоведов мира. Неизвестно, откуда появились никому не знакомые имена художников этого направления. Странным было то, что эти художники заявили о себе, что они — тайные глашатаи нового искусства, что зрители никогда не увидят их воочию, а будут воспринимать только через произведения. Они, эти художники, называли себя «последними» и возвещали, что человечество вступило в новый период самоуничтожения, что их обостренная интуиция, интуиция художников, предсказывает неизбежность гибели нынешней цивилизации.

Севенарт был поражен тем, что на Сабинину комплекс воздействия под названием «внушение идей» действует совсем не так, как на всех остальных обитателей «школы». Да, писать она стала иначе, манера ее живописи настолько изменилась, что узнать ее прежний «почерк» стало невозможно. Но вот в ее картинах того «заряда» действия на зрителей не было. Севенарт и его сотрудники-экспериментаторы были поставлены перед неподдающимся их расшифровке феноменом. Да, Сабинина уже не пыталась вырваться из «школы». Она лишь в редкие моменты просила Севенарта сообщить о родных. Она вроде бы верила всему, что он ей говорил, и вела себя обычно, как и было запрограммировано. Но заряды в ее картинах — где они? Что происходит?

А между тем Катя, похоже, полюбила Жака Лавера, художника очень одаренного, но уже, увы, стоящего на грани гибели. Замедлить истощение его жизненных ресурсов не входило в расчеты «хозяев». Он писал картины как раз те, которые производили наиболее сильное действие на зрителей и имели большую притягательную силу.

Для Севенарта, конечно, привязанность Кати к Жаку не была тайной.

Он усматривал в этом деле даже выгоду, надеясь, что при помощи Жака Сабинину можно заставить служить им по заданной программе.

С момента знакомства Кати с Жаком прошло более двух месяцев.

После первой их встречи на кладбище они виделись редко, да и то к встречам стремилась больше Катя, нежели Жак. Тогда, в первый вечер, проводив Жака, Катя несколько дней ждала его, но напрасно. Ходила на кладбище, посещала клуб, ждала дома, но он все не появлялся. Она все-таки встретила его раз, другой, но Жак не просил ее о встречах. Как-то она долго его не видела и тогда не выдержала, спросила о нем Севенарта, на что он ответил, что Лавер очень много работает, и, кроме этого, для него больше ничто не существует.

— Но мы произведем вторжение, если вы этого хотите, — Севенарт явно поощрял интерес Кати к художнику.

На следующий день Севенарт зашел к Кате с двумя художниками-супругами. Катя вспомнила, что видела их на кладбище. Муж был высок ростом, худой, как бы невесомый, все движения его были ловки и бесшумны, казалось, Он движется автоматически. Но он не производил впечатления болезненного человека. Пожалуй, наоборот: темные глаза его были живыми и блестящими, а впалые щеки окрашивались слабым румянцем. Жена его — тоже рослая, естественная блондинка с прямыми длинными волосами и крупным, красиво очерченным ртом, казалась сонливой и апатичной: светло-серые глаза ее были как бы затуманены, координация движений явно нарушена. Катя старалась определить, больны ли они или это их естественные особенности. Жену звали Кларой, его Георгом. «Это здесь они Клара и Георг, а каковы их подлинные имена?» После короткой беседы Клара и Георг пригласили Катю в местный клуб художников. Она охотно согласилась и лишь попросила обождать ее несколько минут, чтобы переодеться. Катя скоро вернулась. Оглядев ее, Севенарт явно был удивлен: «Да в самом ли деле это та грубиянка, которую тогда сюда доставили?» На Кате было простое белое платье, из-под которого едва видны были ее ноги с изящной узкой ступней в легких сандалиях из тонких ремешков. Волосы подобраны в узел, оставляя открытой сзади шею с легкими завитками волос. Георг тоже с нескрываемым одобрением оглядел ее, и лишь Клара посмотрела на Катю равнодушно, быть может, даже не заметив произошедшую перемену в ее внешности. Севенарт проводил компанию до клуба и распрощался, сославшись на занятость.

Первым, кого Катя увидела при входе в зал, был Жак. Несмотря на теплую погоду, он был одет не по сезону: поверх плотной ворсистой рубашки на нем был меховой жилет. Лицо Жака несколько оживилось, он подошел к Кате и, не обращая внимания на ее спутников, поспешил увести в дальний угол зала.

— Скажите, Катрин, вы пришли ради меня или просто развлечься? Я знаю, что вы скажете правду… Я это чувствую…

— Вы угадали. Я пришла только ради вас, хотя вам это совершенно безразлично.

— Вы не совсем правы… Как-то странно, что я вам нужен… Это, быть может, меня немного поддержит… Хотя за последние дни я видел вас у себя… в мастерской… Я даже пытался писать вас, но ничего не вышло…

— Жак, опомнитесь… Я не была у вас ни разу, я даже не знаю, где ваша мастерская…

Жак с сомнением покачал головой и неуверенно спросил:

— А в темно-вишневом платье с серебристой накидкой? Ведь это были вы?

Катя сочувственно смотрела на Жака:

— Что с вами, Жак? Это, по-видимому, были просто видения… ваше воображение. Да у меня и платья такого нет. И вы даже разговаривали со мной?

— Не помню точно… кажется, я что-то объяснял, но вы не хотели понять…

Катя постаралась отвлечь Жака и попросила познакомить ее с художниками.

Жак, держа Катю за руку, ввел ее в круг собравшихся:

— Вот мадемуазель Катрин, а больше я ничего не намерен говорить, она мне очень симпатична…

Кто-то засмеялся.

— Ба, да Лавер, похоже, собирается вернуться из загробного царства в этот гибнущий мир. Надолго ли, Жак?

— Насовсем, — твердо отчеканила Катя и сама удивилась своей смелости.

Все с удивлением рассматривали ее, словно она произнесла что-то необычайное и поразительное. Повисло молчание. Кто-то едва слышно произнес:

— Просто она новенькая. Это пройдет.

Оратор встал на подоконник:

— Коллеги! Я должен заявить, что некоторые из нас еще не сказали своим искусством то, что они должны сказать. Пока не поздно, сожгите себя, но дайте понять человечеству, что оно почти уже многомиллионный труп, потому что люди отделились от природы, пошли против нее, применили к ней насилие, и теперь наступает час возмездия. Но еще не совсем закрыт путь к спасению — пусть человечество оставит, забудет все технические совершенствования — век технической революции принес человечеству проклятие, неминуемую гибель. Остановите науку, технику, идите, разбредайтесь пешими и босыми по укромным уголкам пока еще теплой Земли. Это пусть делают те, кому мы отдали себя. Наша высокая и благородная миссия — убедить их бросить все, бросить всякую борьбу и сопротивление, пусть этим занимается кучка безумцев, путь которых все равно приведет к неминуемой гибели. Наш долг сгореть на алтаре искусства — тем спасти оставшихся людей на Земле, оставить о себе память. Трудитесь…

— Идемте отсюда. — Катя решительно извлекла Жака из толпы и вывела в сад. — Покажите вашу мастерскую.

В мастерской Жака было несколько начатых работ. Жак пытался объяснить ей их смысл, и Катя всматривалась с непонятным страхом и интересом в странные изображения. Их удивительная сила воздействия, как она считала, заключалась в том, что все было пронизано символикой, громоздились образы, которые, казалось, в определенные моменты жизни грезились, может быть, каждому человеку. Образы далекой истории переплетались с современностью. Особенно грандиозной была одна, почти законченная картина: на ней изображен слой из человеческих костей, черепов, сквозь них кое-где прорастали искореженные, выкрученные деревца, бросая на зловещее поле узкие полоски тени. Полоски походили на ножи и как бы разрезали копошащиеся кое-где на костях полуживые человеческие существа. Женщины корчились в родах или пытались всовывать в рот младенцам иссушенную грудь. А на все это наползало чудовище, порожденное человеком, — синтез технического прогресса, состоящее из сверкающего металла с причудливыми гусеницами. Оно давило кости и живых еще людей, выжимая кровавую влагу и сдабривая ею поле, на котором всходили кроваво-красные змеевидные листья. И солнце заполняло половину неба, выбеляя зловещим свечением невообразимо мрачную картину. Пожалуй, никогда художники в изображении ада не могли придумать более жуткую сцену.

Катя переходила молча от одного холста к другому. Она разыскала чистую палитру, положила краски, попросила Жака спокойно посидеть и на маленькой пластине стала писать его портрет, быстро кладя мелкие мазки. Жак терпеливо сидел, не меняя положения.

Сколько времени писала Катя — ни она, ни Жак не знали. Она молча кивнула головой, дав понять, что сеанс окончен. Жак подошел и осторожно взял пластину. Изображение было неожиданным — теперь художники так не писали. Оно пробудило в нем, казалось, давно угасшее, будто бы вовсе не из теперешней его жизни. Где-то в глубине его памяти ожило море, и он, овеваемый легким ветром, сидит на песке, счастливый и юный. На портрете он, но в то же время и незнакомый ему человек.

Его черты лица, цвет волос, глаза, но глаза ясные, взгляд вдохновенный и светлый, а легкая застенчивая улыбка придает лицу особое обаяние.

— Катрин! Вы увидели меня таким?

— Да, Жак. Я вижу вас таким, каким вы должны быть.

Она взяла портрет, отнесла в самый дальний угол и спрятала за холсты.

— Жак, дорогой, никому не показывайте портрет и в случае чего не проговоритесь, что его написала я. Это может очень повредить мне.

Сами иногда не забывайте смотреть на него. Теперь вы должны примириться с тем, что я буду часто приходить к вам. Не избегайте меня. И я уже не буду только видением…

— Но зачем вам это? Ведь я уже не принадлежу самому себе и не могу принадлежать вам…

Катя подошла к Жаку, прижала его голову к своей груди и молча постояла так. Потом поцеловала глаза Жака и, сказав лишь слово «жизнь», ушла очень быстро, не дав ему опомниться.

Жак испытал потрясение. Его била дрожь, в памяти мелькали какие-то светлые и радостные отрывки не то вымысла, не то пережитого. Но он не, мог собрать их воедино. Только одно, словно поступь судьбы, проступало в его больном сознании: что-то случилось, величайшее для него, и почему-то звучала ожившая в его памяти Пятая симфония Чайковского.

Катя каждый день заходила в мастерскую Жака. Иногда он бывал возбужден и тогда со страстностью маньяка пытался внушить ей свои мысли о всемирном наступающем хаосе, гибели всей земной цивилизации. Катя внимательно выслушивала его, сама на эту тему разговора избегала, и Жака это не только огорчало, но порой и раздражало, и тогда он, прервав разговор, брался за кисти. Значит, Кате надо его оставить… И она уходила, опечаленная, и нередко, уединившись где-нибудь в глухой аллее, плакала. В такие часы ее особенно мучила тоска по матери, по дому, друзьям. Здесь она жила словно на необитаемом острове, потому что ее ни на минуту не покидало ощущение опасности, что-то зловещее было во всем, что ее окружало, и лишь Жак был для нее дорог, и порой она думала, что, быть может, великая жалость к нему и породила в ней любовь, любовь, обреченную на гибель. Однажды, именно в такой час печали, к ней зашел Севенарт.

— Что это? Вы, кажется, плачете? Но отчего, кто мог вас обидеть?

— А скажите, — Катя провела тыльной стороной руки по глазам, поправила прическу, — почему вы не принимаете никаких мер, чтобы сохранить здоровье ваших подопечных? Ведь некоторые из них на грани гибели…

— О, это очень серьезный вопрос, но я постараюсь ответить. Вам известно, что творится в мире. Человечество зашло в тупик со всеми своими достижениями в технике. Получается, что создатель сложнейших машинных систем вроде бы стал лишним в этом царстве шипящих, урчащих, даже говорящих на любых человеческих языках, почти живых существ. Он подавлен этим царством, в тяжком плену у него, и вперед идти еще страшней. Да и что впереди? Вот и получается, что художники, я имею в виду наших художников, пусть их и немного, стремятся своим творчеством спасти человечество, пусть даже ценой своих жизней! О! Они вносят очень ценный вклад в дело спасения человечества. Вот потому-то они не пишут прелести земного существования. Они предостерегают, кричат! Вот вы подумайте: почему в произведениях о давно прошедших войнах так восхваляется подвиг самопожертвования, хотя бы принесший смерть герою. И наши художники, в том числе и вы, являетесь подобными героями.

— Я-то никак не принадлежу к героям. Мне так далеко до Жака; воображение, как я считаю, у него какое-то сверхвозможное. Мне этого никогда не достичь.

— Вот вы же огорчаетесь, что не достигли таких вершин…

— Да, конечно… Но страшно думать так, как Лавер… Просто невыносимо…

— Но его же не заставляет никто так думать, это его воля… Простите… но вы любите его?

— Допустим… — снова в ней проснулась дерзость, она произнесла это слово с вызовом, сквозь зубы.

Севенарт решил попробовать погасить вспышку:

— Извините… Это такой вопрос, на него трудно отвечать. Давайте прогуляемся немного, а может быть, вы предложите мне чашку чая?…

— Чай, пожалуйста… а гулять не хочу.

Глубокой ночью Севенарт с помощником спокойно вошли в спальню Кати. Они направили к ее, голове усы антенны, подключили аппаратуру и следили за экраном. Катя крепко спала. Фаза сна шла медленная, и они ждали, когда ее сменит фаза парадоксального быстрого сна. Она пришла.

Кате снились черно-белые сны — значит, депрессия есть, пока еще «скрытая», о которой она и не подозревает. Севенарт задал спящей вопрос:

— Зачем вы записали на видео всех наших художников? С какой целью вы это сделали?

Но спящая не ответила. Севенарт еще раз задал тот же вопрос, и снова лишь невнятное сонное бормотание, не относящееся к вопросу, а во сне Катя повернулась на другой бок.

Севенарт озабоченно посмотрел на ассистента:

— Вы дали достаточную дозу облучения? Все делали точно по предписанию?

— Абсолютно точно, уверяю вас.

— Но что тогда происходит? У нас ни с одним подопытным такого не было. Что-то здесь непонятное…

Севенарт продолжал смотреть на экран, где проходили Катины сны.

Ей виделись люди, незнакомые Севенарту. Но вот лицо Жака Лавера…

Фаза парадоксального сна кончилась. Катя мирно спала, лицо ее, побледневшее от сна, было таким одухотворенным и нежным, что Севенарт пожалел, что она недосягаема для него, недосягаема никогда… такова его служба. Он велел помощнику свернуть аппаратуру. Они вышли в сад, где в предрассветном сумраке было тихо и еще светила на небе утренняя звезда. Севенарт споткнулся о выступавший корень огромного дуба.

— Собачья жизнь, черт бы ее побрал. Придется поломать голову над секретом этой прелестной особы. — «Прелестной» он зло выдавил сквозь зубы.

Козимо впервые посетил «школу» художников. Дадышо распорядился послать именно его для оказания помощи Севенарту. Нужно было разобраться в исключительном случае с Катрин Сабининой. Севенарт был вынужден обратиться за помощью в Центр, оказавшись бессильным самостоятельно разгадать, несмотря на все усилия, феномен. Выходило, что на психику Сабининой не воздействовала достаточно уже апробированная система. Козимо решил прежде, чем приступить к испытаниям над Сабининой, понаблюдать ее, «поближе познакомиться», как он заявил Севенарту, и попросил не беспокоить его некоторое время.

Катя всеми силами пыталась отсрочить неотвратимое. Однажды, когда Жак почувствовал себя особенно плохо, Катя уложила его и встала за мольберт перед его незаконченной картиной. Она не думала о том, что ею руководит в эти минуты. Скорее всего она пыталась отвлечься, хоть на какое-то время отогнать страх. Картина называлась «Конец». В огненном вихре взлетали в воздух деревья с вывернутыми корнями, языки пламени чудовищно выплескивались вверх, закрыв небо. Женщина на переднем плане держала на вытянутых руках ребенка, моля о помощи, но пламя уже лизнуло волосы малыша, и одежда матери превращалась в факел.

Жак лежал, отвернувшись к стене. Катя взяла кисть, в ее движениях появилась четкость, рука с кистью взлетела от палитры к холсту — она писала лицо матери, и лицо это было ее, Катиным, лицом. В глазах такая мольба, такой призыв о помощи, что Севенарт, тайно наблюдавший действия Кати на экране, крепко вцепился в подлокотники кресла и застыл, изумленный. Катя писала, словно одержимая. Сочетание цветов было таким тревожно-буйным, что зрителю было ясно — вместе с этой матерью сгорает Земля. Но вот Катя остановилась, положила кисть, отошла, чтобы взглянуть на картину, затем тихо подошла к ней, вновь взяла кисть и осторожно убрала пламя от волос ребенка и одежды матери. Затем усталым движением руки отбросила прядь волос от своего лица, присела на край ложа, рядом со спящим Жаком, нагнулась к его лицу, поцеловала закрытые веки и вышла из мастерской.

Да, Севенарт понял, что Катя может превзойти в своем творчестве не только Жака, но и всех художников. «Она просто чертовски, невероятно талантлива… Надо только усилить воздействие, подчинить ее нашей воле». И еще одна идея пришлась Севенарту по душе. Этим он решил отличиться перед «высоким гостем» — братом Козимо. Но пока он задумал действовать самостоятельно. Он нашел Катю все там же, в мастерской Жака. За последнее время она заметно побледнела и осунулась, что-то в ее взгляде было настороженное, злое и предвещало, похоже, новый бунт. Севенарт и не подумал откладывать разговор, лишь извинился за вторжение и попросил Катю пройти к ней домой для выяснения неотложного дела. Как ни странно, Катя послушно отправилась с ним.

Парк был погружен в густой туман. Все было напитано влагой: и черные от сырости стволы деревьев с оголенными ветвями, и дорожки, засыпанные гравием. Весь этот осенний день как бы источал монотонность, грусть, а если и был чем хорош, то лишь тем, что вызывал у людей желание поскорее оказаться под кровом, посидеть у камина, насладиться теплом и уютом.

Катя шла рядом с Севенартом, забыв накинуть на голову капюшон плаща, на волосах и лице ее серебрились мелкие капли и стекали с ресниц, и Севенарту казалось, что Катя плачет, что она выплакивает последние слезы, что дальше в таком состоянии оставлять ее нельзя. Севенарт предложил Кате пойти переодеться, а он тем временем сам приготовит кофе. В ответ Катя лишь согласно кивнула головой.

После выпитого кофе Севенарт удобно устроился в кресле, включил камин.

— Как все-таки раньше люди были счастливы. Наверно, жизнь обитателей этого дома текла неторопливо, без нынешних тревог и бешеного ритма. Вы знаете, Катрин, этот особняк очень стар, он повидал множество людей и был свидетелем важных событий…

— Возможно, — Катя перебила плавную речь Севенарта, — но меня сейчас интересует не это… Вы можете понять, что сейчас мне не до светских бесед у камелька…

— Я понимаю и сочувствую, это моя неуклюжая попытка отвлечь вас…

— Ничто мне не поможет, — она затравленно посмотрела на него.

— Не говорите так… Если бы вы знали, какие невероятные усилия я прилагаю, чтобы помочь вам. Я забросил свои обязанности, слишком много думаю о вас… и, кажется, придумал кое-что…

— Если это ради меня, то не старайтесь.

— Не торопитесь говорить так. Я одержим мыслью спасти и Лавера.

— Неужели еще есть надежда?! О! Я воскресну, я буду жить, если это возможно.

— Ради этого я специально вызвал выдающегося ученого, на которого возлагаю все надежды… Он очень, очень высоко… — Севенарт возвел глаза в потолок и указал пальцем вверх: — Заполучить его сюда мне стоило многого.

— Он видел Жака? Сказал что-нибудь?

— Катрин, не так все быстро… Я верю, что врач постарается ему помочь. Но есть одно «но»… Скажите, вам ведь здесь неплохо живется?

— Примерно так, как в хорошей лечебнице для душевнобольных. Я даже порой начинаю сомневаться в своей нормальности. А уж об остальных обитателях и говорить нечего. Все они явно больны… Вы что же, из милосердия их подбираете? И где? Я их имен никогда и не слышала… Но самое удивительное в том, что всем им здесь как будто нравится, и они довольны — все, кроме меня…

— Катрин! Вы забыли, что если бы не мы, вас, по всей вероятности, уже не было бы в живых. Ведь вы знаете, что происходит в мире. И вы еще недовольны… Я завидую вам… Прекрасные условия для жизни и работы, Мы оберегаем вас от всех неприятностей… Не вам жаловаться и выражать недовольство…

— Спасибо, если так…

— Но как же еще? Если вы в чем-то сомневаетесь — говорите. С вами предупредительны — разве я позволю кому-либо обидеть вас?

— Да-да, все это вроде бы так… но что же насчет Жака?

— Ох, Катрин, и характерец у вас… даже моя смелость испаряется при виде вашего разгневанного лица.

— Разве то, что вы хотите сказать, должно вызывать гнев? Какие-нибудь условия? Говорите же…

— Условия… вот именно. И вы должны понять, что не я их ставлю. Дело в том, что мы можем приложить все силы, чтобы спасти Лавера. Взамен этого вы объявите миру, что современное управление народами Земли неприемлемо и непригодно для нашего времени. Я вам подскажу, что сказать в отношении членов управления союза… Они не так честны, есть достаточно материала, компрометирующего их…

— А кому это нужно? Это что же, мое участие в заговоре?

— Какой заговор? Просто силы оппозиции могут предложить лучшую систему управления миром. Существующая устарела… Взамен вы получите Лавера, свободу, то есть пока вы сможете выбрать несколько мест, где вас не достанет заболевание, а затем, когда болезнь будет побеждена, вы и Лавер будете жить открыто, богато… с вашим-то талантом…

— А к кому, собственно, я должна перейти? На кого вы работаете? Я должна это знать. И почему вы противопоставляете себя «Единству»?

— Не усложняйте все, Катрин. Мы — организация защиты свободы личности от каких бы то ни было политических систем.

— Ну уж, это детские сказки. В странах «Единства» давно следуют принципам свободы личности.

— Лишь в какой-то степени. Давление на личность, особенно творческую, существует…

— В чем конкретно? Я что-то не замечала.

— Тогда поговорим открыто… Вы хотите спасти Лавера? Так вот, только при этих условиях…

— Ах вот что! Теперь ясно… А сколько вы мне пели, что далеки от политики…

Севенарт едва удержался от резкого ответа. В нем кипела ярость. Он бы сейчас ударил эту дуру. Но злился он больше от того, что ему никак не удавалось подчинить эту особу, сделать покорной… Вот если бы ему позволили, он бы ее проучил, сделал бы куда более покладистой…

— Тогда прекратим разговор. Возитесь со своим Лавером сами…

— Это и вся плата за жизнь Жака?! И вы его точно спасете? Если да, то мне остается лишь одно — принять ваши условия. Но когда вы приступите к лечению?

— Немедленно… Мне пора встретиться с нашим высоким гостем. Как только все выясню, тотчас же найду вас. До скорой встречи, дорогая Катрин…

Козимо встретил Севенарта, как и положено ученому высшей ступени, занятому важнейшими проблемами, бесстрастно.

— Мой высокочтимый брат, я должен сообщить вам приятные новости. Вы уже, надеюсь, составили мнение об этой женщине?

— Сабининой? Да… Но не будем пока распространяться на эту тему. Так, что у вас?

— Во-первых, она соглашается оповестить мир о переходе в оппозицию. Вы представляете — какая сенсация?! Второе — это то, что она назначила цену этого. И эта цена — спасти художника Жака Лавера, картины которого вы изволили посмотреть. Собственно, он уже «исчерпан», начинает сбиваться с «заложенного» настроя, организм истощен до предела. О нем и говорить нечего. Так вот, я пообещал Сабининой, что при вашей помощи мы постараемся его спасти. Это сделать не так уж сложно. Мы используем его последние ресурсы и на недолгое время как бы «оживим». Ну… на то время, пока Сабинина оповестит мир о своих взглядах. А затем… все, как говорится, «вернется на круги своя»… Жак уйдет в небытие, она вернется сюда, но для этого необходимо что-то устранить в ней, что мешает нам полностью подчинить ее, ведь невозможно выпустить ее куда-либо отсюда, не «отключив» память о пребывании здесь. И тогда она нам еще послужит… Очень талантлива, очень, как раз то, что нам требуется.

— Идея весьма интересна… и осуществима. А теперь нам следует провести обследование вашего феномена — этой Сабининой.

Сильное впечатление на Катю произвела внешность «высокого» гостя. Он показался ей видением из средневековья, монахом-фанатиком. Ни о какой красоте в этом случае не могло быть и речи. Но и не урод, нет!

Это не слащавый лощеный Севенарт; этот человек — личность. Гость произнес слова приветствия и сразу же заявил:

— Вы, мадам Сабинина, должны рассказать нам о себе все, что, как вы считаете, выделяет вас из числа других обитателей этой, почти райской, обители. Здоровье, психика, сон, творчество, пристрастия — одним словом, раскройте себя. Перед вами — ученые. Мы хотим более полно выявить ваши творческие способности, поскольку у нас нет сомнений в вашей одаренности.

— Но простите, — Катя явно робела перед Козимо, — мне сейчас не до себя, мне даже трудно связно говорить, и память угнетена, я… Мне трудно сосредоточиться. Сейчас мне важнее всего услышать заключение о Жаке Лавере. Я умоляю вас спасти его, не знаю почему, но я верю в ваши возможности. — Эти слова относились к Козимо, Катя смотрела только на него.

Козимо повернул голову к Севенарту:

— Пожалуй, будет более разумным сначала обследовать художника, в судьбе которого мадам Сабинина проявляет такую заинтересованность. Пусть его пригласят. А вас я прошу пойти домой и продумать все, что считаете полезным рассказать о себе.

Жак Лавер вошел и сел, не поднимая глаз на присутствующих и всем видом выказывая полнейшее равнодушие ко всему. Севенарт ждал, что скажет брат Козимо.

— Мы пригласили вас сюда, Лавер, чтобы выяснить состояние вашего здоровья и при надобности оказать помощь.

Жак явно удивился:

— Разве я жаловался или просил помощи? Я не нуждаюсь в ней. Сейчас как раз работа продвигается нормально, как надо…

Жак, выговорив это, закрыл глаза, голова его поникла, он снова окунулся в мир видений.

— …с лицом человека из прошлого… Вот, Катрин, я же говорил тебе, что все они возвращаются…

— Дайте четвертую стадию, — скомандовал Козимо.

— Может быть, стоит начать с более поверхностного слоя, картина будет нагляднее… — заметил Севенарт.

— У меня нет времени, я спешу, делайте, как укажу…

— Да-да, понятно…

Севенарт передал Козимо обруч с камнем, тот надвинул его себе на голову, внутри темного камня, где-то в глубине, засветилась яркая точка.

Севенарт манипулировал на ручном приборе.

Козимо протянул руку:

— Дайте, я сам…

Он взял прибор. На экране возникли видения Жака: плавно плыла в воздухе Катрин. Волосы ее отдувало ветром, лицо светилось. Она прижимала к себе ветку цветущего дерева, а внизу под ней бушевало пламя.

Возникали люди — они были бесплотными, сквозь них проплывали рыбы и пролетали птицы. Люди двигались, беззвучно шевелили губами… Но вот откуда-то издалека появился и занял передний план экрана человек, которого Козимо где-то видел, и не однажды. Человек этот смеялся и протягивал кому-то руки, как бы маня. Он был еще не стар… «Да это же Трачитто, — всплыло в памяти Козимо — Но откуда у Жака?» Козимо пристально посмотрел на Севенарта:

— Вам знаком кто-нибудь из этих привидений?

— Кроме мадемуазель Катрин, разумеется, никто. Это фантазия.

Козимо включил четвертую стадию, посмотрел другие, затем подошел вплотную к Жаку. Жак пребывал в глубоком гипнотическом сне.

Козимо прикрепил к уху больного крохотный шарик, подошел к аппарату со странной воронкой и начал медленно произносить слова. Он говорил, но ни Севенарт, ни его ассистент ни слышали ни звука — аппарат доносил слова лишь до Жака. Козимо говорил и говорил…

Севенарт видел лишь спину Козимо. Он обернулся — ассистент спал, и тотчас же куда-то стал проваливаться и сам Севенарт. Он откинулся на спинку стула и стал недвижим.

Между тем последующие действия Козимо походили на колдовство.

Он прикрепил к уху Севенарта и ассистента шарики и несколько раз повторил им, уже не заглушая звук:

— Вы не видели четвертую стадию Лавера, вы не видели четвертую стадию Лавера…

Затем Козимо достал из кармана коробочку, нажал на какие-то кнопки и стал наблюдать на экране зигзаги, цифры, обозначения. Сказал, обращаясь к Лаверу:

— Вечером вы будете уже чувствовать себя лучше. Вам будут все время помогать, вы поправитесь…

Севенарт не подозревал, что и он, и ассистент на некоторое время «выбывали из игры».

— Что вы скажете, брат Козимо? Каково состояние больного?

— Мало утешительного. Пусть для вас не будет неожиданным, что на недолгое время он будет казаться более нормальным. Но он долго не протянет…

— Высокочтимый брат, меня больше занимает странное состояние Сабининой. Это что-то очень серьезное, насколько я понимаю, и поэтому жду вашего заключения…

— Да-да… вы правы. Пригласите эту загадочную особу.

Катя вошла и остановилась посредине комнаты, не сводя вопрошающего взгляда с человека, который вынесет приговор Жаку. Козимо подошел к ней, поддерживая под локоть, подвел к креслу.

— Должно быть, вы собираетесь задать мне вопрос, и не один.

— Вопрос… вот только не знаю, кому, почему меня поместили в это психиатрическое заведение? Ведь я была совершенно здорова. Но вот теперь мне иногда кажется, что я тоже больна.

— Попробуем выяснить это. Если что-то замечаете в себе, объясните.

— Галлюцинации, как, например, у Жака, у меня не бывает. Вот сны иногда странные… И они повторяются. Чаще всего мне снится мой «опекун», я имею в виду господина Севенарта.

— Вы видите его?

— В том-то и дело, что нет, но я чувствую, что он рядом, склоняется надо мной, я даже ощущаю его дыхание.

— Вы чувствуете присутствие одного человека?

— Иногда одного, но бывает, что поблизости еще кто-то находится, но этот кто-то неизвестен мне.

Катя говорила, а параллельно с этим проходила мысль о другом, и Катя не могла даже на время от нее освободиться. Дело в том, что предыдущей ночью она проснулась оттого, что кто-то осторожно прикоснулся к ее плечу. Она открыла глаза и увидела возле себя человека, лица которого она не могла рассмотреть, оно словно тонуло во мраке, хотя тени появиться было неоткуда. У нее не возникло сомнения в реальности происходящего. Кричать и звать на помощь она не собиралась.

Катя села в постели, пытаясь вглядеться в лицо незваного гостя.

— Не старайтесь меня разглядеть, это вам не удастся, — голос был приятным и молодым.

— Что вам нужно?

— Постараюсь коротко объяснить. Сюда, в ваш рай, прибыла важная персона. Это он будет вас обследовать. Говорите с ним смело, расскажите подробно о своем самочувствии, особенно важно, не появились ли у вас симптомы заболевания. Скажите, как воспринимаете местную обстановку, обитателей. Выскажите свои желания. Но особенно подробно о вашем самочувствии. Вреда от такой откровенности вам не будет.

— Но кто вы?

— Вам не надо об этом знать… но посмотрите…

Катя взяла крохотный клочок бумаги, всмотрелась в него и согласно кивнула головой:

— Хоть я и не имею представления, кто вы и от кого, но на всякий случай буду молчать… пока… и, пожалуй, попробую последовать вашему совету.

— Разумно. Вы молодец — не трусиха. Вот и все…

Незнакомец спокойно дошел до двери, было видно, что он не опасается кого-либо, открыл ее, затем следующую — на улицу. Катя отметила, что он высок и строен. Она подбежала к окну. Незнакомец шел неспешно, пересек сад и скрылся за кустарником. «Но как же он прошел? Как? А невидимая силовая ограда? Ну кто же этот человек?» Катя перебрала в памяти всех здешних художников, обслугу, но ни в одном из них не нашла даже отдаленного сходства с незнакомцем ни в фигуре, ни в голосе. «Это может быть лишь здешний человек, которому известны все системы охраны и слежения». Катя не выдержала и утром быстро прошла ’К границе владений «пансионата» — острые иголки пронзили тело, и ноги отказались двигаться, стоило ей достичь «границы».

Лицо Козимо было неподвижно и бесстрастно, он молчал. Потом встал, в раздумье прошелся по комнате.

— Господин Севенарт, мы можем приступить к обследованию мадам Катрин.

Катю усадили в специальное кресло, аппаратура бесшумно делала свое дело.

Севенарт выражал нетерпение:

— Вы видите, брат, никогда ничего подобного не происходило ни с одним из подопытных. Отклоняются излучения! Это что-то немыслимое!

Не знал Севенарт, зато хорошо знал Козимо, что показания новой аппаратуры может снять лишь доктор Дадышо. И никто больше! Ясно, что в организм Сабининой введены частицы, противостоящие, и притом достаточно стойко, излучениям их аппаратуры. Это настолько серьезно, что можно свести на нет все их огромные достижения. А Сабинину при этом ждет незавидная судьба подопытного животного.

При всей холодности своего рассудка Козимо был взволнован. Сразу несколько задач ждали немедленного решения, и среди них загадка, связанная с видениями Лавера. «Откуда он знает Трачитто? И знает много лет… Это надо немедленно выяснить… Придется отделаться от Севенарта и отправиться в мастерскую Лавера под предлогом проверки его состояния…» Катя долго не могла заснуть. «Спит ли Жак? Понимает ли он, что с ним происходит? У него явное улучшение… явное». Катя зажмурила глаза и представила его худое, бесконечно милое лицо, первую улыбку, вернее, намек на улыбку… Он будет жить!!! Жить!!! Жить!!! И уже ей показалось, что эхо отдается где-то далеко: «Жить! Жить!» Катя проснулась снова, как в тот раз, от прикосновения руки. И опять ей не удалось разглядеть лицо ночного гостя.

— Я сделала, как вы советовали. Хотя вообще мне все это не очень нравится. Я же не знаю, кто вы… А именно теперь я не хочу рисковать ни свободой, ни здоровьем, ни жизнью.

— Знаю. Лавер. Это ничему не мешает. Я пришел за вами. Быстро оденьтесь. Создались угрозы жизни вашей и Лавера.

— Нет, я без Жака не пойду.

— Скорее. Он нас ждет.

— Но это же безумие… Ведь ограда…

— Я не сумасшедший… Идемте же…

— Но я…

Гость снова, как в тот раз, показал ей знак.

Они прошли садом мимо кладбища, на одной из аллей их поджидал Жак!

— Жак! — Катя схватила его за руку. — Ты знаешь, куда мы идем?

— Молчи, Катрин, нужно спешить.

Когда они вышли за пределы владений «пансионата», незнакомец вложил ей в карман пальто крохотный предмет:

— Сниматель. Наш побег не засек ни один прибор, но нельзя медлить.

Григорий Темкин Лунный лист (Научно-фантастическая повесть)

Рыбак-дилетант, оказавшись у водоема, действует поспешно, суетливо: скидывает рюкзак на землю, хватает удочку и, на ходу разматывая леску, несется к берегу. Рыболов опытный, профессионал в своем хобби, добравшись до заветного места, сперва устраивает лагерь, потом неторопливо настраивает снасти, с любовью перебирая блесны, лески, крючки. Он научился уже ценить не только результат, но и процесс, и смакует каждый миг, слагающий столь дорогую его сердцу рыбалку — от подготовки удочек до дегустации ухи. Одним словом, ведет себя как настоящий гурман.

Мы — доктор Роман Алексеев, я и спецфотокор АПН Владимир Карпов, — именно такие гурманы от рыбалки. И потому, высадившись с мотодоры, первым делом поставили палатку, надули резиновые матрасы, натаскали для костра дров — благо все беломорские берега усеяны плавником, набрали воды из речки, на рогульках с перекладиной пристроили котелок… И только когда оставалось поднести к хворосту спичку, а в воду положить рыбу — пока не пойманную — расчехлили мы наши заветные и столь мало за последний месяц бывшие в употреблении спиннинги.

А ведь, отправляясь в экспедицию по Белому морю на шхуне «Одиссей», мы наивно надеялись, что обязанности обязанностями, а и удастся еще отвести душу на рыбной ловле. Куда там! К тому моменту, когда шхуна бросила якорь в поселке Шойна на западном побережье Канина полуострова, позади уже было больше половины пути, и все это время безраздельно было поглощено однообразной судовой работой, вахтами, лекциями в поморских поселках, а главное — гонкой за графиком плавания: стиснутая рамками отпусков, экспедиция к первому августа должна была вернуться в Беломорск, исходный пункт, замкнув таким образом двухтысячемильное кольцо нашего маршрута.

И потому, когда в Шойне у «Одиссея» вдруг пробило прокладку дизеля и выяснилось, что ремонт задержит нас минимум на трое суток, мы с доктором, стыдно признаться, даже обрадовались. Убедить руководство, что выход в тундру на три дня несказанно обогатит экспедиционные фотоматериалы, и договориться с шойнинскими рыбаками о доставке было уже делом техники.

Почему мы причалили именно у этого ручья? Трудно сказать. Скорее всего чисто случайно: повсюду были точно такие же каменистые берега, изрезанные ручейками и речушками, а за ними везде стелилась одинаково зеленая тысячеглазая тундра, с любопытством всматривающаяся в небо бесчисленными озерами. Просто нам показалось, что отъехали достаточно далеко на север, и сказали: «Здесь!» Не глуша мотора, молодой помор Сережа Заборщиков помог выгрузиться, велел ждать утром через два дня на третий, и его узконосая деревянная лодка нырнула в подступающий к берегу туман.

Пока разбивали лагерь, каждый приглядел себе место по рыбацкому вкусу. Доктор отправился на ближайшее озерцо, затянутое по краям нежно-зеленой травой, а я решил поблеснить в речушке, где, по моим представлениям, должны были рыскать голодные косяки нельмы, сига, омуля. Однако если рыба и водилась в речке, присутствия своего она ничем не выдала. Безрезультатно побросав спиннинг минут сорок, я заскучал и пошел проведать Романа.

Окруженный зыбким гудящим ореолом комаров и мошки, доктор стоял по колено в сыром ягеле и, воинственно выставив окладистую бороду, вываживал какую-то рыбину: кончик его спиннинга пружинисто, в такт рывкам, изгибался.

— Уже третья, — сообщил Роман, выбрасывая на берег щучку весом не более полукилограмма. — Присоединяйся.

Я не заставил себя долго упрашивать и вскоре убедился, что щурята берут здесь безотказно, а вот их бабушки и дедушки от знакомства с нами упорно отказываются. Натаскав десятка полтора фунтовых «шнурков», мы заверили друг друга, что мелкая щука несравненно вкуснее крупной, и двинулись готовить ужин.

Ночи в Заполярье во второй половине июля еще не черные, но уже и не белые. Они скорее серовато-голубые или перламутровые; когда такая ночь опускается, тундру затягивает, словно вышедший из фокуса негатив, дрожащей полупрозрачной дымкой, и эта пелена порой совсем безмолвна, даже твой собственный голос вязнет в ее ватном теле, а иногда делается разговорчивой и многозвучной, и тогда опытный охотник различит в ней тявканье песца, всхлипы совы, кашель росомахи…

Мы сидели с Романом у костра, ждали, когда снятая с огня уха дойдет на углях, и вслушивались в дремлющую тундру. Тундра молчала, и тишина оттого казалась абсолютной, безграничной, всеобъемлющей. Не зря такую тишину называют звенящей, подумал я. Мне даже показалось, что в ней и правда звучат далекие, почти неразличимые колокольчики.

— Колокольчики… — не то спросил, не то сообщил мне Роман.

И тут я осознал, что перезвон мне не причудился, а реально существует. И бубенчики, кому бы они ни принадлежали, движутся в нашу сторону.

— Похоже, у нас будут гости, Рома.

Доктор покосился на прислоненное к палатке ружье и ничего не ответил. Колокольчики шли прямо на нас, и я тщетно пытался разобрать, сколько их, пока в сумерках не обрисовались силуэты человека и двух оленей.

Оставив оленей поодаль, человек не спеша и как-то по-хозяйски подошел к костру, молча уселся на землю. Достал из-за пазухи трубку, прикурил от головешки. Так же молча, не глядя на нас, полностью погрузился в курение. Это был пожилой ненец лет пятидесяти, одетый в летнюю потрепанную малицу, сверкающие на коленях штаны из ровдуги[2] и облысевшие от возраста пимы. Лицо его, усталое и морщинистое, излучало наслаждение, глаза сошлись в узенькие щелочки; весь мир, казалось, сосредоточился для него в трубке, исторгавшей клубы черного и довольно зловонного дыма.

Мы переглянулись с доктором. Северный этикет нам был немного знаком: сперва угощение, потом беседа. Роман указал взглядом на уху, и я разлил ее на троих — доктору и ненцу в миски, себе в крышку от котелка. Ни слова не говоря, подал гостю уху, пододвинул хлеб, чеснок.

Ненец так же молча принял миску, зачерпнул ложкой, попробовал… и звучно сплюнул в сторону. Затем встал, отошел на несколько шагов и выплеснул содержимое миски. Вернулся. Сел. И с брезгливостью произнес:

— Сяторей[3]. Не рыба.

Я разозлился, на мой вкус уха получилась отменная, но спорить не стал — человек прямодушно высказал свое мнение, что ж теперь…

Пока мы с Романом ели уху, ненец терпеливо и задумчиво жевал хлеб с чесноком, храня молчание, и оживился, только когда заварился чай.

За чаем и познакомились; выяснилось: наш ночной гость оленевод, пасет с бригадой большое колхозное стадо где-то здесь, на севере Канина, и зовут его Николай Апицын.

— Отчего же у тебя фамилия русская? — поинтересовался доктор.

— Почему русская, — не согласился Николай. — От Апицы идем, из рода Вэры. Ученый из Ленинграда приезжал, говорил, еще четыреста лет назад писали: был на Канине ненец Апица…

Еще минут двадцать Апицын, в котором проснулась словоохотливость, рассказывал о своих предках, и вдруг безо всякой видимой причины заявил:

— Зря сюда приехали. Плохое место. Болота. Гнус. Холодно.

— Чем же плохо? — рассудительно возразил доктор. — От гнуса мазь есть. Костюмы у нас теплые. Палатка. Дров много. В озере рыба.

— Хо! Разве сяторей — рыба? В ручье есть рыба, правда. Хариус. Но его тру-удно поймать. Сильно осторожная рыба.

Я обрадовался:

— Ну вот, даже хариус водится! Мы здесь отлично отдохнем.

Апицын снова замолчал, смиряясь, судя по всему, с тем, что место нам все равно нравится. Затем с явной неохотой уступил:

— Отдыхайте. Только уходить от Харьюзового ручья не надо.

— Почему это не надо? — начал заводиться я. Что это за дела: пришел, уху охаял, а теперь с места согнать пытается. — Захотим, на другой ручей пойдем.

— Не надо уходить далеко, — повторил Апицын.

— Но почему?!

— Сиртя тут живут… — неохотно пробормотал ненец.

— Сиртя? — переспросил Роман. Он, как и я, слышал это слово впервые. — А это что еще такое?

— Маленькие люди такие. Шаманы. Сильные шаманы. Выдутана[4].

— Сказка, — фыркнул доктор.

— Как сказка! Сиртя раньше много было в тундре, тысячи. Сейчас совсем мало. Однако, есть. Ненцы к ним иногда ходят, когда болеют. Или когда про завтра спросить надо.

— Значит, сиртя людям помогают? — зацепился дотошный Роман.

— Помогают, помогают…

— Так отчего же место, где живут эти сиртя, плохое?

Ненец смутился:

— Говорят так… Олень туда не ходит, ягель не растет вокруг сиртя-мя[5]. Если человек без дела придет, помереть может. Подальше от сиртя надо ходить.

Чего-то не договаривал Апицын, темнил.

— Ну а сам ты зачем в эти «плохие» места пришел? Просто так, что ли?

— Зачем просто так. Хэхэ пришел проведать, — сообщил Апицын и снова принялся набивать трубку.

Что означает «хэхэ», я понятия не имел. Даже не был уверен, что оленевод просто не морочил нам головы. Но Апицын произнес «хэхэ» как нечто само собой разумеющееся, и невеждой показаться мне не хотелось.

— И далеко еще идти? — решил задать я наводящий вопрос. — Вон уже море. Или заблудился?

— Как заблудился? Ненец в тундре не заблудится. Пришел уже.

Я обвел взглядом сидящих у костра, высвеченное бликами огня пятно побережья, но так и не угадал, кого или что имел в виду Апицын под словом «хэхэ». Любопытство мое разгоралось все больше.

— И когда же ты будешь — хэхэ проведывать?

— Сейчас и буду. Докурю и проведаю.

— А нам можно?

— Пойдем, — разрешил Апицын. — Фонарик есть? Возьми.

Мы отошли от костра по берегу метров на сто пятьдесят, не более, как оленевод поднял руку: «Тут!» Роман включил фонарик, посветил перед ненцем. Николай Апицын с каким-то странным, то ли ошеломленным, то ли очень-очень почтительным видом глядел на большой, почти в человеческий рост, валун. Темная от ночной сырости поверхность хэхэ тускло поблескивала в свете фонаря, но ни знаков, ни петроглифических рисунков на камне не было заметно. Роман опустил луч ниже — и мы оба чуть не ахнули.

Под валуном кучей, внавал, лежали рогатые оленьи черепа. Их тут были десятки — побелевшие от времени, почти рассыпавшиеся, и относительно свежие, положенные хэхэ не столь уж давно. На некоторых рогах висели пестрые лоскутки материи, подвязанные к отросткам. Тут же стоял ржавый чугунок, служивший, видимо, емкостью для более мелких подношений, валялись осколки стекла.

Не обращая на нас никакого внимания, Николай семь раз обошел вокруг камня, опустился на колени, высыпал горсть чего-то — как мне показалось, табака — в чугунок. Затем достал плоскую фляжку коньяка, скрутил пробку и вылил содержимое на камень. После чего повернулся к нам:

— Все, идите обратно. С хэхэ говорить буду.

Пораженные увиденным, мы как во сне вернулись к дотлевающему костру, налили ещё чаю. Апицын не возвращался. Стало зябко, и мы забрались в палатку.

— Завтра снимешь кадр века, — сказал доктор, зарываясь в спальник. — «Рома и Вова у хэхэ». Первый приз обеспечен.

— Сплюнь три раза, — сказал я. — И так, слышал же, место плохое…

— Суеверия. Будем устранять хирургически, — пробормотал Роман и захрапел.

Встали мы рано, с рассветом, но Апицына уже не было. Видимо, «проведав» своего хэхэ, ненец сразу тронулся в обратный путь.

С моря, нагоняя сиреневые облака, порывами задувал холодный ветер, и оттого утро казалось сырым и промозглым, захотелось обратно в палатку. Против такой «спросонной» пасмурности лучшее средство — горячий чай. Я быстро раздул вчерашние угли, подложил дров, зачерпнул из ручья котелок воды. Через несколько минут чай вскипел, доктор, озябший до синевы на губах, жадно хлебнул из кружки и прыснул чаем в сторону, словно попробовал бог весть чего:

— Шуточки у тебя, фотограф…

— Да вы что, сговорились все? — обиделся было я. Но, глотнув чая, поступил так же, как Роман. Жидкость в кружке, куда я положил четыре куска сахара, имела омерзительный горько-сладко-соленый вкус.

Выражение моего лица убедило Романа, что он не стал жертвой розыгрыша. Доктор подошел к ручью, окунул в воду палец, облизнулся. И скривился:

— Воду в прибрежных ручьях, уважаемый фотограф, желательно набирать, когда она еще пресная!

Тут и я увидел; был самый разгар прилива, воды прибыло уже метра на полтора, и — ручей, вечером бодро бежавший к морю, стоял сейчас совсем тихо и даже, казалось, двигался немного вспять. Можно было сходить за водой к озеру или подняться выше по ручью, но желание чаевничать пропало, и мы разошлись на рыбалку: доктор обратно на озеро, а я снова на речку. Слова ненца о том, что ее зовут Харьюзовый ручей, задели мое рыбацкое самолюбие.

В кармане у меня лежала коробочка со слепнями, предусмотрительно заготовленными — еще в Шойне. Я отправился вверх по течению до первого переката, под которым голубело прозрачное плесо — на Севере их называют «улово», — и бросил одного слепня в ручей. Стремнина благополучно перенесла его через перекат, закрутила в водовороте в начале улова к середине. И вдруг слепень исчез, только булькнуло что-то на том месте, где он был. Я повторил эксперимент, и опять слепень исчез на середине улова, но на этот раз я успел заметить, как мелькнул под ним темный продолговатый силуэт.

Где-то под сердцем щекотнул приятный холодок предвкушения, я торопливо отстегнул от лески вчерашнюю блесну, поставил одинарный крючок, наживил овода. Сплавил его, готовый в любой момент к поклевке, до середины улова. Ничего. Еще раз. И снова впустую. И снова. Как я ни подергивал леску, как ни «играл» насадкой, хариус на мои хитрости не поддавался.

Долго выносить подобное издевательство — дело трудное, чреватое стрессами, и потому, вполголоса сообщив хариусам, что я — о них думаю, я собрался к Роману на озеро за «синицей в руках». Смотал спиннинг.

Повернулся. И мне захотелось протереть глаза.

На холмике метрах в пятидесяти от меня стояла девочка лет двенадцати в ненецкой одежде и смотрела в мою сторону. Ни взрослых, ни оленей рядом с ней не было.

— Ты одна? — оторопело спросил я первое, что пришло в голову.

Не удосуживая себя ответом, девочка негромко произнесла:

— Позови доктора.

Странно, но я незамедлительно выполнил ее просьбу-приказ.

— Рома! — заорал я. — К тебе посетитель!

— Ну чего шумишь? — недовольно отозвался с озера доктор, однако минуту спустя появился, таща снизку таких же, как вчера, фунтовых щурят. Заметив девочку, он застегнул латаную выцветшую штормовку на две пуговицы, опустил рыбу на мох. — Вы ко мне?

— Дедушка умирает, — сказала девочка.

— Где? — почему-то спросил Роман. — Гм-м…

— Там… — Девочка неопределенно махнула рукой в сторону тундры.

— А что с ним? — уже более профессионально, справившись с удивлением, осведомился Роман.

— Плохо. Рука не шевелится, нога не шевелится. Кушать не хочет. Помирать хочет.

— И давно?

— Третий день.

— Хорошо, — кивнул Роман. Хотя лично я ничего хорошего в ситуации не видел. — Сейчас соберусь.

Я юркнул вслед за ним в палатку.

— Ты это серьезно?

— А ты как думал… — Роман деловито вывернул свой рюкзак мне на спальник, а потом еще и встряхнул, высыпав на мое лежбище облако крошек, пыли и луковой шелухи.

— Чем же ты собираешься врачевать, Айболит несчастный? У тебя, кроме бинта и йода, нет, наверное, ничего.

— Кое-что найдется. — Из кучи барахла Роман выудил белую пенопластовую коробку, сунул обратно в рюкзак. — Первая помощь. Хотя вряд ли от нее будет толк. У деда верней всего инсульт. Дело швах.

— Так какого же… — начал я, но осекся. За месяц плавания с Романом пора было бы понять, что отговаривать его идти к больному по меньшей мере глупо. Я выбрался из палатки и подошел к девочке. — Далеко до твоего дедушки?

— К вечеру придем. — Девочка говорила голосом, лишенным каких-либо интонаций, раскосые глаза ее смотрели словно насквозь тебя, ничего не замечая, и от этой бесстрастности делалось как-то не по себе.

— Понимаешь, нам обязательно надо завтра уехать. Завтра вечером за нами приедут, — на всякий случай соврал я, мотодору мы ждали только послезавтра утром.

— Завтра вечером доктор вернется.

— Почему — «доктор»? Мы же вдвоем.

— Ты не пойдешь.

— Вот как? И кто же мне запретит? — возмутился я. Но девочка не удостоила меня ответом. — Ты слышал, Рома! — апеллировал я к доктору. — Что это дитя заявляет! Я — не поеду!

Роман высунул из палатки бороду, затем показался сам. Рюкзак уже висел у него за плечами. Вид Роман имел сосредоточенный, целеустремленный — такой вид принимают врачи, входя к тяжелобольному. Никакого напускного оптимизма, фальшивой бодрости, лишь готовность сделать все, что в его медицинских силах. Тактика эта обыкновенно внушает больному безоговорочную уверенность в своем враче, и каждое его слово, указание он принимает как откровение. Поэтому, когда Роман строго поглядел на девочку, кашлянул и произнес: «Гм-м, а, собственно, почему?», я решил, что спор окончен. Но девочка снова покачала головой:

— Нет, нельзя. Пойдешь ты один.

— Ну что ж, Вова… — сдался доктор. — Придется тебе подождать.

— Выбрались, называется, на рыбалку в кои веки… Да что мне тут одному делать-то? — уже вслед крикнул я им в сердцах, не рассчитывая на ответ. Но девочка неожиданно откликнулась.

— Лови рыбу, — сказала она, обернувшись.

— Какую? Сяторей — не рыба, — вспомнил я и пнул ни в чем не повинных щурят на земле.

— Зачем сяторей. Хорьюз лови в реке.

— Ха! Если бы. Не ловится хариус.

— Будет ловиться, — пообещала девочка. Доктор помахал мне, и вскоре они скрылись из виду, растворившись в серо-зеленом тундровом мареве.

Досадуя на злой рыбацкий рок, преследующий меня в этой экспедиции, на то, что из-за неудачного времени суток не удалось сфотографировать ни оленевода Апицына, ни странную, не по-детски уверенную в себе девочку-ненку, невесть откуда прознавшую про доктора, я вернулся к перекату. Машинально забросил крючок с пожухлым слепнем в струю.

Знакомым маршрутом слепня вынесло в улово, на спокойную воду, он подплыл к середине и там, булькнув, исчез. Кончик спиннинга отозвался резким рывком, я подсек с непростительным опозданием — и все же рыба не сошла. Это был хариус — король северных рек, фиолетовоспинный красавец с высоким, как парус, пятнистым радужным плавником.

Весь этот день и следующий рыбалка была фантастической. Я прерывал ловлю, лишь чтобы перекусить на скорую руку, поймать несколько мух, жуков или слепней, и снова начинал проходку сверху вниз по ручью, из каждого улова выуживая по два-три тяжелых, отливающих всеми цветами радуги хариуса. К возвращению доктора я приготовил царский ужин: хариус, копченный во мху. Есть такой старый, почти забытый охотничий способ. Делаешь яму, разводишь в ней костер. Когда дрова прогорят, наваливаешь на угли сырых веток, желательно можжевеловых, а сверху — два куска дерна, мхом или травой друг к другу, так, чтобы слегка подсоленная рыба лежала между ними как в бутерброде. Четыре часа — и от рыбного копченого духа начинает кружиться голова…

* * *

Доктор вернулся в сумерки, один, без провожатых, был он задумчив и несколько рассеян, на вопросы отвечал односложно. Однако деликатесный ужин оценил и, смолотив десяток хариусов, обмяк, отошел, разговорился.

Рассказ Романа я записал в дневник только через двое суток, уже на борту шхуны, и какие-то детали, возможно, упустил, однако суть услышанного в тот вечер от него изложена в целом правильно. Это подтвердил, прочитав мои записи, и сам доктор. Хочу заметить также, что после редактирования из рукописи кое-что ушло, однако никаких новых «живописных» деталей не прибавилось.

Итак, вот что после ужина на Харьюзовом ручье рассказал доктор Роман Тимофеевич Алексеев.

Доктор шел за девочкой и мысленно проклинал час и день, когда согласился принять участие в экспедиции во время отпуска. Проводил бы сейчас свой законный очередной у тетки на Конде, ягоды бы собирал, рыбу ловил, за девушками ухаживал… А тут с утра до вечера как на работе: дела, дела… Вот, думалось, наконец-то повезло, вырвались на рыбалку с Володей Карповым — нет, опять все бросай и топай через тундру к умирающему деду.

Роман попытался заговорить с девочкой, идти молча было скучно, но та отвечала нехотя, скупо, не поворачивая головы. Вскоре желание задавать вопросы пропало: шли они быстро, по сырому вязкому мху, и усталость делалась все ощутимее.

Чтобы как-то отвлечься, Роман принялся разглядывать одежду девочки, и чем больше он присматривался к ее на первый взгляд грубому, на «живую нитку» сшитому из кусков оленьей замши костюму, тем нарядней и практичней находил его.

На девочке была легкая просторная паница до бедер, нижнюю полу которой оторачивали несколько чередующихся полосок темнокоричневого и белого меха. В швах паницы покачивались вшитые разноцветные суконные лоскутки. Такие же суконные полоски, только красные, галунами украшали ее широкие штаны. Штанины были заправлены в пимы-легкие; мягкие, настоящие сапожки-скороходы, под которыми ягель почти не проминался. Пимам доктор прямо-таки воззавидовал: его собственные резиновые сапоги, приобретенные перед самым отъездом, весом были под стать рыцарским доспехам и, что самое неприятное, начали сбивать ему пятки.

Пора сделать и привал, думал Роман, но, глядя на воздушную поступь девочки, короткие косички, подпрыгивающие в такт ее шагам, шел и шел следом, почему-то стесняясь признать собственную усталость.

«Черт знает что, — бормотал себе под нос Роман, поглядывая на часы, уже скоро полдень, идем три часа, а этой пигалице хоть бы хны. А ведь весь путь она уже прошла пешком накануне!» Часом позже Роман сдался.

— Послушайте, вундеркинд! — остановился он. — Не пора ли подзаправиться? — И, не дожидаясь ответа, уселся на рюкзак.

Девочка повернулась, из-под паницы извлекла кожаный мешочек.

— На! — протянула она горсть сухих бурых ягод. И посмотрела на Романа с укоризной. Судя по ее виду, она тоже изрядно устала. На лице пот оставил грязные разводы, глаза порозовели.

— Сядь! — велел Роман. — Отдохни.

— Нет, — покачала головой девочка. — Дедушка…


Еще часа через два ходьбы ландшафт начал меняться: тундровая равнина захолмилась, вздыбилась, выгнулась скалистым хребтом, черными склонами перегородив путь.

— Туда? — уныло кивнул в сторону скал Роман. Перспектива попрактиковаться в альпинизме его нисколько не привлекала.

— Туда, — подтвердила девочка. И в ответ на вздох доктора обнадежила: — Уже скоро.

Поминая недобрым словом свою злосчастную судьбу, и сапоги, и медицинский диплом, доктор обреченно полез по камням.

Подъем действительно длился недолго, но, когда они выбрались на относительно ровное каменное плато, Роману показалось, что сил не хватит даже на шаг. Он лег, устроив горящие ступни на булыжник, и закрыл глаза. Не хотелось ни идти, ни говорить, ни думать, а только лежать вот так, наслаждаясь покоем, и свежим воздухом, и тонким, холодящим горло запахом тундры… И еще — жевать кисловатые ягоды, которые девочка насыпала ему в ладонь. Ягоды, несомненно, имели тонизирующий эффект.

— Что это? — спросил Роман, не открывая глаз.

— Морошка. Вкусно?

— Угу. Кстати, тебя как зовут? Пора и познакомиться.

— Пуйме. А тебя — Роман.

— Верно. Но откуда… — хотел удивиться Роман тому, что девочка знает его имя, потом вспомнил, что она могла слышать, как к нему обращается Володя. Потом он было решил спросить, откуда ей стало известно, что на берегу появился доктор и что из них двоих доктор именно он, а не Володя, но не успел, Пуйме позвала его:

— Пойдем, Роман, дедушка один…


Они снова взбирались на гребни, спускались в распадки, перепрыгивали через ручьи. На ягеле, словно на страницах гигантской бледно-зеленой книги, кабаллистическими узорами отпечатались следы лап и копыт, в зарослях стланика хлопали крыльями большие серые птицы, а в ручьях плескали крапчатые форельи хвосты, однако Роман не имел уже ни сил, ни желания присматриваться к чудесам, которые нежданно-негаданно рассыпала перед ним якобы скупая тундра. Только однажды они задержались на несколько минут. Пуйме остановилась у бегущего сверху ручья, доктор подождал, пока девочка напьется, потом сам припал к ледяной, обжигающей рот струе. Для этого пришлось наклонить голову боком, и взгляд сам собой скользнул вверх, к тому месту, откуда по камню сбегала вода. От увиденного Роман поперхнулся, закашлялся. На камне, накрывая струю клыкастой верхней челюстью, лежал большой звериный череп.

— Оригинальный фонтанарий… Медведь?

— Ингней. Росомаха. Это место называется Сиртя-яха[6]. Отсюда совсем близко.

Название показалось доктору знакомым, задуматься — и он бы вспомнил, что вчера Апицын говорил о сиртя, но задумываться было некогда, они опять шли по распадку: девочка — бесшумно, словно порхая над каменистыми осыпями, Роман — тяжело, грузно, глядя себе под ноги и время от времени нарочно, с непонятным мстительным удовольствием, спихивал камни вниз по склону.

За шумом собственной поступи Роман не расслышал плеска, и только когда Пуйме сказала «Пришли!», а лицо приятно защекотала холодная водяная пыль, он поднял голову.

Они стояли перед самым настоящим водопадом, который низвергался в речку с тридцатиметровой высоты. Падая со скалы, водопад разбивался о ступени каменных карнизов, отчего поток, подобно огням святого Эльма, окутывала ослепительно-голубая аура мельчайших брызг. Гора, с которой падала река, стеной тянулась и влево, и вправо, и проходов в ней заметно не было.

— Куда «пришли»? — непонимающе спросил доктор.

— Домой! — Впервые за весь день в тусклом, бесстрастном голосе девочки зазвучала радость. Пуйме впрыгнула на выступ скалы, проворно — словно и не было позади десятков километров пути — вскарабкалась на уровень середины водопада и… исчезла.

Роман уже ничему не удивлялся. Сосредоточив остатки сил на том, чтобы не соскользнуть с сырых камней, он полез вслед за Пуйме и под одним из карнизов, там, где водопад отделялся от скалы, прикрывая ее сверкающей струящейся шторой, обнаружил лаз. Где-то в глубине шелестели шаги девочки, и, вздохнув, Роман грузно опустился на четвереньки — при его росте другого способа двигаться по тоннелю не было. Ползти пришлось недолго, через несколько метров коридор почтя под прямым углом сделал поворот, расширился, позволив, хотя бы согнувшись, идти стоя, и вывел Романа в просторную и явно обжитую пещеру: после многих часов в тундре, на свежайшем воздухе, его обоняние буквально оглушили запахи золы, сухих трав, пищи. И болезни.

Больной лежал в левом дальнем углу пещеры, куда едва проникал свет, слабо брезживший из-за то ли прикрытой двери, то ли занавешенного окна напротив лаза. Здесь же, прислонившись к неровной стене грота, неприметно стояла Пуйме: «Это дедушка…» Роман подошел к больному, взял его за запястье. Рука была холодная, маленькая, да и сам старичок словно сошел из сказки про гномов: седенький, морщинистый, он лежал в странной кровати, выдолбленной в полутораметровом камне и засыпанной древесной трухой. Пульс едва прощупывался. Узкие, почти лишенные ресниц глаза были закрыты, желтое скуластое лицо неподвижно. Роман достал стетоскоп, послушал сердце, проверил конечности на реакцию. Заочный диагноз, увы, подтвердился: левая. сторона полностью парализована, у деда явный инсульт. И весьма обширный. В городе, в блоке интенсивной терапии, еще были бы какие-то шансы, хоть и слабые, но тут, в тундре…

Роман извлек из походной аптечки разовый шприц, ампулу эуфиллина — единственное сосудорасширяющее, которое он захватил с собой. Потерявшая чувствительность плоть никак не отозвалась на укол.

Роман достал блокнот.

— Как зовут твоего дедушку?

— Сэрхасава. Сэрхасава Сиртя.

— Возраст?

— Старый, очень старый. Зачем пишешь?

— Положено. В Шойне оформят… гм… справку.

— Он умрет?

Роман замялся, раздумывая, как сказать ребенку о неизбежном, но Пуйме глядела на него требовательно и спокойно, а в голосе ее не было слез. Доктор кивнул.

— Может, сегодня, может, через три дня. Точно не знаю, зависит от организма.

— Я знаю. Дедушка говорит, завтра.

Роман невольно посмотрел на больного. Тот лежал в прежней позе, неподвижно и совершенно беззвучно.

— Дедушка сам доктор, все знает, — заверила девочка. — Дедушка не хотел, чтобы я за тобой ходила, а я пошла. Напрасно.

— Извини, Пуйме, — покачал головой Роман, думая, что люди всегда одинаковы в этом: где бы они ни жили, чем ни занимались, никто не хочет мириться со смертью, и виноват всегда врач. — Извини. Но твоему дедушке уже не помочь. Послезавтра мы с другом вернемся в Шойну, и за вами пришлют вертолет. У тебя родители в Шойне?

— У меня никого нет, — ровным голосом произнесла девочка. Доктор замолчал, покашливая в бороду и слегка поеживаясь то ли от неловкости, то ли от того, что в разгоряченное ходьбой тело начала змейкой заползать прохлада. В пещере было свежо. Словно прочитав его мысли, Пуйме отошла от стены и из темноты подтащила к очагу охапку хвороста. — Много ходили, сейчас кушать будем. Отдыхай пока.

Роман с удовольствием опустился на одну из оленьих шкур, разбросанных по полу пещеры, другую свернул и пристроил как подушку. Голод он испытывал волчий и порадовался, что, судя по проворности Пуйме, ужина ждать придется недолго. Девочка в считанные минуты успела пристроить над выложенным камнями очагом котелок, откуда-то из кладовой принесла тушку вяленого подкопченного гуся и теперь, с одной спички разведя огонь, рубила гусятину длинным трехгранным ножом.

Лениво наблюдая за ее ловкими, умелыми движениями, доктор наконец спросил:

— Кстати, Пуйме, откуда ты вообще узнала, что мы высадились у этого… как его… Харьюзового ручья?

— Услышала.

— От Апицына?

— Зачем? Так услышала. Сама. Дедушка тоже слышал.

— Вот как… — Роман откинулся на оленьи шкуры и блаженно прикрыл глаза. Необычность ситуации начинала его интриговать. Пещера за водопадом посреди тундры, каменное ложе, старик отшельник, похожий на сказочного гнома, — знахарь-шаман, по всей видимости, его маленькая внучка, которая утверждает, что слышит то, чего нет… Или это у нее такая игра, детская фантазия?

— Пуйме, — решил подыграть Роман, — а ты случайно не слышишь, как там мой товарищ?

— Хорошо, — сообщила Пуйме, не отрываясь от разделки гуся. — Он поймал много рыбы и лег спать.

— Я бы тоже подремал, Пуйме… Ты меня позови, если что…

Роман только начал погружаться в тягучую, обволакивающую дремоту, в которой так уютно пахло костром, и потрескивали дрова, и напевал что-то водопад за толщей каменных стен, как Пуйме тронула его за плечо:

— Дедушка хочет с тобой говорить.

Роман не без труда заставил себя встать, подошел к старику. Сэрхасава Сиртя лежал точно так же, как и час назад, с закрытыми глазами, и казался без сознания. Полагать, что в его состоянии старик может или хочет что-либо сказать, было по меньшей мере наивно.

— Возьми его за руку, — велела девочка.

Роман коснулся безжизненной левой руки, намереваясь проверить пульс, но Пуйме остановила его:

— Не за эту, за другую.

Правое запястье у старика было чуть теплее — что, в общем, ничего не меняло.

— Крепче возьми!

Роман чуть крепче сжал пальцы, уже сердясь на себя за потакание глупым детским фантазиям. Пора сказать ей, что здесь не место и не время для игр, подумал Роман, открыл было рот и…

Словно разрядом тока обожгло его пальцы, обхватившие тощее старческое запястье, и рука, которая, казалось, не принадлежала более этому миру, дрогнула, согнулась слегка в локте, шевельнула кистью.

Не понимая, что происходит, Роман перевел взгляд на лицо умирающего и едва не отпрянул, встретив ответный взгляд: Сэрхасава Сиртя смотрел на него широко открытым правым глазом. Глаз был водянисто-голубой, будто размытый старостью, мудрый и проницательный.

— Вы меня слышите? — громко спросил Роман. И, хотя губы старика почти не шелохнулись, услышал отчетливое и даже ироничное:

— Я слышу тебя очень хорошо, можешь не кричать. Болезнь забрала мое тело, но не разум.

— Ваша внучка сказала, что вы доктор?

— Это так. Я уже лечил людей, когда твои родители были младенцами. И видел много смертей. И потому знаю: мне не помочь. Не огорчайся. Ты хороший врач. Ты многим здесь удивлен, но ни о чем не спрашиваешь. Больной для тебя важней собственного любопытства.

— Вам не следует столько разговаривать, надо беречь силы.

— Зачем беречь? Нум[7] ждет, завтра к нему пойду. А сегодня жизнь надо вспоминать. Долго жил, хорошо…

Сколько же ему лет, подумал Роман. Восемьдесят? Сто? И тут же услышал в ответ:

— Старый совсем. Пуйме еще не было, а у меня в уголках глаз уже лебеди сели… Лет сто живу, думаю.

Телепатия, подумал Роман, стараясь сохранить спокойствие, самая обыкновенная телепатия. Самый обыкновенный шаман, который владеет самой обыкновенной телепатией. Ему захотелось ущипнуть себя и проснуться, и все же он знал, что происходящее с ним сейчас — не сон, и, несмотря на обстоятельства, надо действовать рационально. Проще.

— Ты шаман? — решившись, напрямую спросил он.

— Так ненцы меня называют, — хихикнул дед.

— А ты не ненец разве?

— Сиртя я. Сиртя давно здесь жили, еще до ненцев. Помаленьку умерли все, мало осталось.

— Так что же ты в глушь забрался, в пещеру? От людей спрятаться?

— Зачем прятаться. У каждого свое место в жизни, своя работа. У меня здесь дел мно-ого! Людей лечить надо, когда приходят? Надо. Нуму молиться надо? Надо. Священное Ухо охранять надо? Тадебце[8] кормить надо? Надо…

Молитвы, духи и священные уши мало интересовали Романа, но вот то, что шаман-сиртя — опытный лекарь, вдруг кольнуло его горьким предчувствием неизбежной и невосполнимой утраты. Ему представилось, что вместе с этим шаманом, может быть, последним представителем своего племени, человеком несомненно редкого опыта, силы ума, — вместе с ним скоро исчезнут бесследно уникальные знания, хотя бы даже гомеопатические. Господи, сколько же секретов народной медицины утеряно из-за такой вот глупой культовости, мистической самоизоляции. Эх, дед, дед…

— Кто же твои дела вместо тебя станет делать?

— Пуйме и станет.

— Этот ребенок малый? — удивился Роман. И сразу напомнил себе, что девочку надо обязательно забрать в поселок, устроить в школу-интернат. Он обернулся… и обомлел. Под котлом трещал сухим хворостом огонь, тепло костра ощущалось даже в углу, где лежал старик. А возле очага было просто жарко. Потому Пуйме уже скинула паницу и стояла, помешивая в котелке варево, обнаженная по пояс. Тело, которое увидел доктор в отблесках пламени, не было детским: перед ним стояла, нимало его не смущаясь, взрослая, полностью сформировавшаяся девушка. Роман понял теперь, в чем заключался диссонанс между поведением Пуйме и ее обликом; ей было не двенадцать лет, как он ошибочно предположил, а никак не меньше двадцати. Лишь рост у нее был детский, метр десять, от силы метр двадцать. Впрочем, и дед не выше. Может, генотип такой у сиртя?

— Сиртя — человек маленький, — подтвердил его мысли Сэрхасава. — Зато шаман большой.

— И Пуйме?

— И Пуйме. Большой шаман. Выдутана. Хорошо камлает. Всех табедце знает… Ид’ерв знает, Яв-Мал знает, Я-Небя[9]… — Мысленный голос старика ослаб, перешел в невнятный шепот.

— Дедушка устал, — сказала Пуйме. — Иди поешь. Пусть он пока отдохнет.

Деревянной поварешкой на длинной изогнутой ручке Пуйме выловила из котла гусиное мясо, одну миску — солдатскую, алюминиевую — наполнила почти до краев, поставила перед Романом. В другую, эмалированную, поменьше, положила лишь несколько кусочков. Заправила бульон двумя пригоршнями муки, передвинула котелок к краю огня, на его место повесила большой медный чайник с узким и изогнутым, как журавлиная шея, носиком. И только после этого села на шкуры напротив Романа, протянув ему тяжелую серебряную ложку с двуглавым орлом и вензелями на черенке.

После целых суток на одних сушеных ягодах соблюсти северный этикет — за едой держать язык за зубами — Роману не стоило ни малейшего труда. Гусятину он проглотил с волчьим аппетитом, на жирной пахучей похлебке сбавил темп и перевел дух только за черным и горьким, как хина, чаем.

— Ты собираешься здесь остаться? — спросил он.

— Да, — кивнула Пуйме. — Буду жить в сиртя-мя, как жил дедушка.

— Но ты же молодая, красивая. Неужели ты веришь, такое отшельничество кому-то нужно?

— Долг сиртя — лечить людей, молиться и охранять Священное Ухо.

— Это я уже слышал, — поморщился доктор, — Ну, хорошо. Допустим, все это очень важно. Но где твои ученики? У Сэрхасавы была ты. А у тебя? Кому ты передашь свои обязанности? Ведь сиртя больше нет.

— Кровь народа сиртя смешалась с кровью ненцев. У ненцев иногда родятся совсем маленькие белолицые дети. Их показывают выдутана. Из них шаман отбирает настоящих сиртя и много лет учит. Так было и со мной…

— Пуйме, сейчас другое время! Шаманов больше нет. Ненцы лечатся у врачей в больницах. Часто к тебе сюда приходят?

— Редко, — грустно согласилась Пуйме.

— Ну вот. И даже если у кого и родится ребенок-сиртя, сегодняшние ненцы не отдадут его тебе.

— Может, и не отдадут, — вздохнула Пуйме. — Может, я сама рожу. — Девушка сказала это просто, как нечто само собой разумеющееся, и Роман, уже привыкший к ее наготе, снова увидел стройную шею, мягкие женственные плечи, высокую упругую грудь… Несмотря на рост, Пуйме отнюдь не походила на карлика, все в ней было пропорционально и ладно. В том, что она родит много детей, можно было не сомневаться. — А если среди моих детей не родится ни один сиртя… Что ж, значит, таково желание Нума.

Пуйме отставила кружку с чаем, наклонила голову, прислушиваясь.

— Дедушка отдохнул, — сказала она, — сейчас начнет вспоминать. Иди, будешь дальше слушать. Зовет.

Роман вернулся к постели больного, взял его за руку. И снова ощутил горячее «электрическое» покалывание в пальцах. И снова губы парализованного старика почти незаметно шевельнулись, и Роман вновь то ли увидел, то ли услышал полуслова-полуобразы, которые разворачивались перед его мысленным взором, словно плохо озвученный фильм из ярких, отчетливых эпизодов…

* * *

…— Пи-ить… — послышалось, как слабый стон, Роману. Он отпустил запястье старика и оглядел пещеру: где-то Пуйме набирала воду? В пещере было темно, угли в гаснущем очаге мерцали багровыми звериными глазами, почти не давая света, и предметы в этом полумраке скорее угадывались, чем были видны. «Пуйме, где вода?» — позвал Роман, но никто не ответил. Решив в темноте воду не искать, он плеснул в кружку чуть теплого чая и ложкой влил старику в неподвижные, словно резиновые, губы. Подумал, не взять ли его снова за руку — как в интересном кино, хотелось узнать, «что дальше», — но не решился. Неизвестно, желает ли дед продолжить сеанс.

Роман сделал больному еще инъекцию эуфиллина, затем подошел к шкуре, занавешивающей второй вход, откинул полу. В лицо, в ноздри ударила прохладная тундровая свежесть, вымывая из легких затхлый дух пещеры. Доктор шагнул за порог и оказался на просторном карнизе скалистого склона, залитого тусклым перламутровым светом северной ночи.

В отличие от уступа с водопадом, по которому накануне они с Пуйме карабкались в пещеру, этот откос противоположной стороны горы был отлог и, насколько позволяло судить освещение, представлял собой внутренний склон цирка, в центре которого поблескивало серебристой рябью круглое, как блюдце, горное озеро. Или скорее озерцо: отражение луны, желтым ольховым листом плавающее посредине, закрывало едва ли не треть поверхности.

В озере что-то плеснуло. Рыба, подумал Роман. Но звук повторился, и ещё, и еще; интервалы между всплесками были ровными. Роман напряг зрение и различил на воде крохотную лодчонку, которая двигалась к середине озера. Подплыв к отражению луны, лодка остановилась, сделала вокруг него семь кругов и повернула обратно к берегу. А вскоре внизу послышались легкие шаги, и на карниз перед входом в пещеру поднялась Пуйме.

— Сэрхасава просил пить, — сказал Роман. — Я не нашел воду и дал ему чай. Не знал, что здесь рядом озеро, можно было принести свежей воды.

— Мы не пьем из озера Н’а[10]. Вода мертвая. Рыбы нет. Одни утки-гуси садятся.

— А что же ты там сейчас делала?

— С Ухом говорила.

— И что же ты сказала Уху?

— Сказала, дедушка умирает. Завтра одна останусь. Спросила, не желает ли чего Ухо.

— Ну и как? — Роман спрашивал с нарочитой насмешливостью, он пытался проникнуться иронией к тому, что творилось вокруг — шаманы-отшельники в конце двадцатого века, культ Священного Уха, хэхэ, лилипуты сиртя: бред какой-то, сон, наваждение, — и все же не мог справиться с растущей внутренней напряженностью. Он чувствовал, как подсознание мобилизует все его психологические резервы, изготавливается к тому, чтобы принять как реальность любую ситуацию, самую непредсказуемую, дикую, фантастическую. — Что ответило тебе Ухо?

— Ничего не ответило.

— Неразговорчивое, однако, у вас Ухо. Оно всегда так молчаливо?

Пуйме пожала плечами:

— Со мной не говорило, с дедушкой Сэрхасавой не говорило. С его дедушкой говорило один раз. Ухо не любит говорить, слушать любит.

— А откуда оно взялось в озере, это Ухо? Духи принесли?

— Зачем духи — сиртя принесли. Да-авно! Принесли, положили в озеро. И охраняют с тех пор.

— От кого охраняют? Не от гусей же?

— Сама не знаю, — простодушно ответила Пуйме. — И дедушка не знает. Надо охранять, и все. — Она замолчала, прислушиваясь. — Опять дедушка вспоминать хочет. — И добавила, угадав неохоту Романа возвращаться в душную пещеру: — Можно и здесь теперь. Подожди! — Она вынесла из пещеры оленью шкуру, постелила на камни, села. Жестом пригласила Романа сесть рядом. — Дай руку! — Девушка легонько сжала его ладонь у основания большого пальца, в точке, которую по курсу иглотерапии Роман запомнил как «хэ-гу». — Вместе будем слушать…


…На этот раз Роман был Взглядом, Единым Оком, тысячами глаз одновременно: мужских и женских, старых, слезящихся от возраста, и молодых, только присматривающихся к жизни; глаза открывались, жадно вглядывались в мир, улыбались, жмурились в ужасе, ласкали, жгли, лопались, ненавидели, обливались кровью, выслеживали, обожали, уговаривали, призывали… И все это был он…

Вот его город, древний Нери, объятый пламенем: рушатся дворцы, пеплом опадают листья с садов на площадях, во все стороны бегут потерявшие разум, обезумевшие люди. Дрожит земля, небо окутано густым смрадным дымом, и нет больше солнца — его проглотил злой Н’а, вырвавшийся из своих подземных чертогов…

Вот кипящие волны, как ненасытные акулы они набрасываются на берега, отгрызают от суши кусок за куском, кусок за куском, они все ближе, ближе, и нет спасения от их безжалостных, облепленных белой пеной пастей…

А вот опять взгляд из поднебесья, но нет уже четырех континентов, слагающих земной Круг, нет страны скрелингов Игма, нет лесной страны Орт, нет владений баргов. Нет больше рек, великих, могучих, некогда разделявших континенты, и даже священной черной горы Сумер уже нет — боги покинули ее, уступив силам зла, и она ушла под воду вместе с другими землями. Повсюду теперь клокочет, ревет, бушует неистовый Океан — ему не терпится завершить свой пир, уничтожить последнее, что осталось от когда-то великого материка: несколько клочков чудом уцелевшей суши и жалкие цепочки скалистых островов на месте высокогорных хребтов, где укрылись спасшиеся…

* * *

— Тебе пора уходить, — тронула его за плечо Пуйме. — Утро.

Роман открыл глаза, и первое, о чем он подумал, было: а не приснилось ли ему все? Солнце желтой лампочкой висело над горизонтом, косыми прохладными лучами поглаживая склоны гор, со всех сторон окруживших темное, идеально круглое озеро. Спать больше не хотелось. Значит, решил Роман, я выспался. А раз так, это в самом деле был только сон.

Он легко вскочил на ноги, с удовольствием потянулся, разминая затекшие мышцы.

— Ну, как там дедушка?

— Дедушка спит.

— Пойду посмотрю его.

— Не надо.

— Может, укол…

— Не надо, — твердо повторила Пуйме. — Тебе пора уходить. Далеко идти.

Роман в нерешительности пожал плечами. С одной стороны, помочь деду его инъекции уже не могли. Сэрхасава был, как говорится, за пределами медицинской помощи. Да и к Володе Карпову, в самом деле, пора возвращаться. С другой — уходить, не сделав хоть что-то, хотя бы символически…

— Хорошо, как знаешь. Я оставлю тебе несколько ампул, ты уколы умеешь делать?

— Нет.

— Ну тогда надпилишь горлышко, вот пилка, отобьешь и добавишь в чуть теплый чай. Дашь, когда дедушка проснется, и еще одну вечером. Две ампулы в день. А завтра я пришлю помощь.

— Нет! — неожиданно жестко приказала девушка. — Сэрхасава Сиртя завтра все равно умрет. А мне помогать не надо. — Видя, что доктор еще колеблется, она добавила: — И дороги сюда никто не знает.

И тут до доктора дошло с опозданием, что и ему ни за что не найти дороги.

— Послушай! — ошеломленно произнес он. — А как же я? Ты меня проводишь? Пойдешь со мной еще раз?

Пуйме покачала головой:

— Я не пойду. Но провожу. Ты не заблудишься.

Она вынесла из пещеры горячий чайник, налила в кружку буро-зеленой резко пахнущей жидкости.

— Выпей.

Ни о чем уже не споря, Роман сперва пригубил отвар, убедился, что вкус горек, но не лишен приятности, допил кружку. И отправился в обратный путь.

Павел Амнуэль Памятник

Станислав Петрович Царевский умер в яркий полдень, когда взлетающий звездолет «Диоген» стоял на столбе невидимого, но жаркого пламени, а безбрежный вой двигателей, работавших на форсаже, заглушал все звуки.

Последние слова Генерального директора остались на ленте командного магнитофона: Царевский сказал: «Почему чернота? Уберите…» И этот последний из миллионов приказов, отданных им за сорок лет, не был выполнен…

Помню, как я впервые увидел Царевского. Он пришел к нам на лекцию по экономике космического фрахта — сейчас я решительно не помню, почему пришел именно он, уже тогда беспредельно занятый, ведь именно в те годы, тридцать лет назад, начинал создаваться проект «Глубина». Царевский был ненамного старше нас, сидевших в аудитории.

Мгновенно и без видимых усилий он приворожил всех скупым, совершенно неэмоциональным рассказом об особенностях рейсов в поясе астероидов. Все было точно выверено, за цифрами следовали доказательства, за доказательствами, для разрядки, шутки, которые были всем известны, но пришедшиеся к месту, они и звучали по-новому, а потом опять цифры, почему-то прочно оседавшие в памяти — интонацией он брал, что ли?

В его речи не было вопросительных предложений, никаких сослагательных наклонений, любая фраза звучала беспрекословным утверждением, и это выглядело естественным, как львиный рык у царя зверей. В то время мы не знали о Царевском ничего и повалили в деканат требовать, чтобы именно он дочитал нам весь курс. Конечно, это было невозможно, но от декана я тогда впервые услышал — проект «Глубина». Проникновение в дальний космос, выход за пределы Солнечной системы.

Сейчас, когда звездный флот Земли насчитывал тысячи машин, а число колонизованных планетных систем перевалило за два десятка, сама возможность постановки вопроса «летать или не летать» кажется странной. Она казалась странной и тридцать лет назад, потому что тогда всем было ясно — не летать. Еще не были освоены все планеты в Системе, да и о планетах ли должно было думать человечество, только покончившее с войнами и еще не решившее — строить всемирную федерацию или оставить систему государств со всеми ее недостатками и с возможностью конфронтации. Человечество не всемогуще, и в каждый момент истории не способно угнаться за всеми возможностями сразу — приходится выбирать. Тридцать лет назад люди решали задачи искоренения — искоренить все болезни, искоренить голод, искоренить последние проявления империализма и многое еще. Среди престижных профессий значилась профессия агронома, а не космонавта. В эту эпоху и ворвался Царевский, как пришелец из иного времени. Он был руководителем одного из КБ космической техники, занимался модификациями генераторов Кедрина.

Гениальность Царевского все признали десять лет спустя, когда будто бы исподволь, незаметно, а на самом деле в ракетно-форсированном темпе выросла система «Глубина», и как-то вдруг, а на самом деле медленно и исподволь оказалось экономически выгодным создание всемирной федерации народов, решающих задачу человечества, ставшую главной, освоение звездных миров. СП был гением организации. Он знал цель, видел ее лучше, чем кто бы то ни было, и умел повести за собой даже тех, кто считал эту цель недостижимой или просто ненужной…

Во второй раз я увидел Царевского, когда попал к нему в кабинет для разноса. Я работал на внутренних трассах, возил пассажиров на Марс и вот уж не ведал, как и где моя «Заря» могла задеть интересы КБ «Глубина». Когда я вернулся на Землю, меня попросили безотлагательно явиться в контору Царевского. Озадаченный странной формулировкой, я явился. СП посмотрел на меня, насупившись, и сказал: «В сто пятнадцатом радиусе вы нарушили коммуникации линий накачки». — «Линейный фал оказался на траверзе, что я мог сделать? — удивленно спросил я. — У меня пассажирский корабль, и возможности маневра весьма…» — «Возможности маневра мне известны, — прервал Царевский, — вы должны были дать реверс на боковые и пустить экран. Если бы вы работали у меня, я бы вас выгнал. Но вы у меня не работаете, и потому мне пришлось решать обратную задачу — я беру вас к себе».

Больше всего меня поразил не совершенно неожиданный кульбит в моей биографии, а то, что СП указал на единственную возможность спасти попавшийся на пути «Зари» фал, которая мне из-за недостатка времени и в голову тогда не пришла. Решать-то нужно было за доли секунды.

Сначала я подумал, что у Царевского, когда ему доложили об аварии, были в запасе дни, потому что он и придумал выход. Потом я понял, что СП посвятил моей персоне не больше тех самых долей секунды. Жизнь его была расписана так плотно, как ни у кого больше, включая командиров звездных разведчиков в минуты перехода в сверхсвет.

Так я стал сначала старпомом, а потом и командиром-исследователем на звездолетах малого тоннажа. Когда моя работа в «Глубине» катастрофически не ладилась и я серьезно подумывал об уходе (причина была личной — я женился, и Марта не могла свыкнуться с моими отлучками и постоянным риском), именно Царевский опять принял участие в моей судьбе. Думаю, что и это решение заняло у него не больше секунды. Мы встретились невзначай в коридоре космопорта, и что-то сработало в его мозгу… Мгновенно узнав меня и вспомнив все, связанное со мной, что он когда-либо слышал, СП остановил меня и сказал: «Марта Швейцер ваша жена. Она астрофизик. Завтра утверждается экипаж на „Гемму“, вы пойдете командиром, Швейцер — старпомом. Вам понятно». Поскольку это был не вопрос, а утверждение, я промолчал, а неделю спустя мы с Мартой были одни на миллионы километров и тренировались перед полетом к звезде Барнарда. Метод подбора экипажей, мгновенный, волевой, казавшийся чистым волюнтаризмом, был тем не менее вполне оправдан. Во всяком случае, никогда не один экипаж системы «Глубина» не давал сбоев.

Я могу долго и восторженно рассказывать, как «Глубина» из пионерского и, можно сказать, комнатного предприятия стала постепенно основной инженерной и исследовательской задачей человечества, мишенью, на которую нацелено все. Если бы не СП, то мы и сейчас, имея все средства для достижения звезд, вряд ли летали бы дальше Плутона. Конечно, историю делают не личности, историю делают массы, но для того, чтобы удивительно вовремя понять, что сейчас именно сюда нужно нацелить труд людей, удивительно точно выбрать момент, цель, средства — для этого нужна личность. История свое возьмет, но — темп!

Многие не выдерживали, уходили из «Глубины» в более спокойные институты и КБ, но шло время, и оказывалось, что даже самые спокойные из них подчиняются нуждам проекта, целям проекта, и опять Царевский становился главой. Но значительно больше, чем ушедших, было людей, которые рвались работать с СП, видеть его, сталкиваться с ним, принимать на свою голову разносы и выговоры. Таково было жесткое обаяние творческой, личности, суровое притягивающее обаяние гения. СП воспитывал незримо, от него будто волны расходились: он влиял на своих помощников, они-на своих, и так до самых последних техников, хотя, насколько я могу судить, в «Глубине» никогда не было «последних техников», каждый из них мог при необходимости выдать совершенно несусветное, но единственно верное решение сложной задачи, и тогда волны двигались вспять, доходили до Царевского, и тот говорил «хорошо!» или «значит, работать можем!», и похвала эта стоила всех почетных грамот и премий.

Представляю, что станут говорить о Царевском лет двести спустя, когда все будут видеть только грандиозные, на многие парсеки, следы его деятельности, и слышать легенды, которые наверняка переживут все архивные документы и официальные мемуары. Только это и останется, да еще памятник.

О памятнике речь.

* * *

Мы с Мартой стартовали на «Диогене», и это, провожая нас B самую дальнюю из экспедиций «Глубины», Царевский отдал свой последний и неисполненный приказ. Уйдя до старта, «Диоген» ринулся в сверхсвет, и лишь три месяца спустя, добравшись до цели, мы узнали о том, что произошло на космодроме. На этот раз мы шли не вдвоем с Мартой, нас было семеро, и целью полета было исследование сверхплотных молекулярных межзвездных облаков.

Сверхплотных — это по нашим астрофизическим понятиям. Тысяча молекул в кубическом сантиметре — почти пустота. Здесь рождались звезды. Если бы мы могли жить миллионы лет, то проследили бы, как это происходит в природе: сжимается газ, распадаются молекулы, возникают холодные еще шары: но недра становятся теплее, и вот разгорается звезда. Не одна — десятки, сотни, ведь звезды рождаются не поодиночке. А мы видели лишь две стадии этого процесса: самое начало (облако, в которое мы влетели, только начало сжиматься) и самый конец (за пределами облака уже горели ослепительно три изумрудно-зеленых гиганта, молодые и полные нерастраченных сил).

Я говорю об этом потому, что межзвездные молекулярные облака имеют непосредственное отношение к делу. Мы собрались тогда в клубе звездолета. Каждый из нас в свое время сталкивался с СП и каждый имел свое представление об этом человеке. Общей была мысль: что станет с «Глубиной»? Конечно, не одна личность Царевского заставила людей лететь к звездам, и не нам суждено было стать последними звездолетчиками. Все пойдет своим чередом, но, как нам представлялось, проект непременно собьется с темпа. Слова, сказанные на прощальном митинге («понесем эстафету», «продолжим линию»…), не убеждали. Мало подхватить эстафетную палочку, нужно еще суметь не выпустить ее из рук.

Мы смотрели митинг по стерео, шла прямая передача на внеземные станции. Сообщение о том, что объявлен конкурс на проект памятника Царевскому, прошло сначала мимо моего сознания. Лишь на другое утро, когда мы начали работу по штатной программе, я вспомнил этот завершающий штрих митинга.

Памятник. Где-то на Земле в центре огромной площади будет стоять каменный или металлический Генеральный директор системы «Глубина».

На планете прекрасные скульпторы, они сумеют передать и силу духа СП, и уважение к нему, но никогда не передадут масштабов сделанного.

Царевский вывел людей к звездам — сфера обитания человечества скачком увеличилась в тысячу миллиардов раз! Кто сможет изобразить этот факт, так, чтобы он вызвал трепет, оцепенение, содрогание — все те эмоции, которые испытали первые звездолетчики, когда, достигнув системы Проксимы, оглянулись назад и не различили родного дома, родной звезды среди тысяч других таких же?

Памятник. Если говорить серьезно (а недели через две я думал об этом вполне серьезно), то главной особенностью памятника СП должна быть многофункциональность. Глыба камня или металла — абсурд. Прежде всего, у сооружения, каким бы оно ни было, должна быть явная полезная функция. Я вылавливал в сообщениях с Земли те крохи, что касались объявленного конкурса. Общий смысл был ясен — речь шла о скульптурах, варьировались формы, размеры да место установки… Было даже предложение вырубить памятник из цельного монолита на терминаторе Меркурия, где наиболее выигрышна игра светотеней.

Месяц спустя «Диоген» перебазировался в самую сердцевину облака, где плотность достигала миллионов молекул в кубическом сантиметре.

Число казалось таким огромным, что Марта уверяла даже, что сквозь облако стало трудно смотреть, свет звезд мерцает. Все понимали, что это лишь игра воображения, но по вполне понятным причинам мы приняли игру, пытаясь уловить, изменился ли цвет трех зеленоватых гигантов, к которым мы приблизились на полпарсека.

Я собрал экипаж и спросил:

— Есть у нас художник?

Мне нужен был очень хороший художник, желательно талантливый.

Я объяснил, чего хочу, и в экипаже мгновенно нашлись шесть талантливых художников — все, исключая меня. Если бы мне понадобились талантливые композиторы, нашлись бы и они: таланты возникали при одном упоминании имени Царевского.

Я подозреваю, что на «Диогене» все думали о памятнике, но мысль пришла ко мне, и экипаж бросился претворять ее со всем пылом, на какой был способен, если учесть загруженность штатными и нештатными программами. Мы едва успели сделать все к сроку, и, когда «Диоген» стартовал к Солнцу, мы оставили в центре облака один из бортовых челноков, нашпигованный аппаратурой вовсе не астрофизического свойства. Не знаю, как художники, но конструкторы у меня на борту были талантливые, и здесь влияние КБ Царевского было не косвенным, а вполне реальным.

Когда мы вернулись домой, срок конкурса еще не истек, и я от имени экипажа представил проект. Должны пройти двести лет, чтобы свет от молекулярного облака, где мы провели полгода, достиг Земли. Через двести лет все увидят то, чему мы отдали месяцы труда. Мы показали фильм, который заснялся перед тем, как «Диоген» вошел в сверхсвет.

Облако на стереоэкране казалось перистым и почти прозрачным. Звезды просвечивали сквозь него, как сквозь неплотный тюлевый занавес. Все было неподвижно в кадре, как и должно быть: нужно ждать миллионы лет, чтобы заметить изменения в мире, где сроки жизни — почти вечность. Так и должно быть…

Что это? Яркая точка возникла на сероватом фоне облака. Еще одна.

И еще. Точки слились, это уже не точки, это линия, она бежит по облаку, забирая вглубь и выскальзывая на поверхность, создавая объемное изображение. Шли часы, и в хаосе линий проявилось лицо. Высокий лоб, острые скулы, тяжелые надбровные дуги, четкая линия рта с опущенными углами. Генеральный директор системы «Глубина» Станислав Петрович Царевский смотрел из космической дали. Три световых месяца, больше миллиарда мегаметров — такой величины было облако, такой же величины был и рисунок. Три месяца нужно было свету, чтобы очертить нужные контуры, но рисунок проявился как на фотопластинке весь, сразу, и в этом заключалась главная, но, впрочем, чисто инженерная трудность.

Задача была не так уж сложна, когда знаешь до тонкостей структуру облака. Нужно только наладить инжектор с программированным сканированием. А вот как удалось сделать сам рисунок, пришлось объяснять.

Голограмма. Когда я произнес это слово в клубе «Диогена», меня поняли сразу. Ведь облако, которое мы исследовали, состояло из возбужденных молекул. Свет трех зеленых гигантов нагнетал в облако энергию, молекулы эту энергию поглощали, но сами излучать не спешили — чтобы молекула самопроизвольно отдала энергию, должны пройти тысячелетия, если нет какого-нибудь внешнего толчка, вызывающего световую лавину.

Нужно было заставить облако излучать, и излучать так, как нужно нам.

Для решения первой задачи достаточно корабельного лазера, работающего на частоте поглощения молекулы гидроксила. Для решения второй задачи мы поставили программное устройство.

Что такое луч корабельного лазера для облака, масса которого побольше, чем масса Солнца? Ничто, конечно, но ведь и облако — тоже лазер. Оно само усилило те слабые сигналы, которые наш челнок добрых три месяца посылал по нужным направлениям. Сигнал становился все сильнее, и когда выходил из облака, сила его была огромна, даже на противоположном крае Галактики можно было разглядеть лицо Царевского.

Но только, если смотреть со стороны Солнечной системы. С любой другой стороны не было видно ничего, ведь наш лазер, как и положено, давал строго направленное излучение. Но все, кто находился на линии, соединявшей облако с Землей, могли видеть, видят и будут видеть, пока цел наш челнок и пока светят зеленые гиганты, огромный портрет СП. Более того, через двести лет, когда луч дойдет до Земли, все увидят, как шевелятся губы Царевского, как ветер развевает его волосы, и СП оживает, и взгляд его будет устремлен на тех, кто станет смотреть на него. Не на людей — нет, на тех, других, кто, кроме людей, возможно, населяет космос.

В этом и было истинное назначение памятника, его смысл, иначе не стоило трудиться. Нет разницы — монумент размером с гору, с планету или со звезду. Но есть смысл, если это одновременно сигнал, призыв ко всем, кто населяет Галактику, — смотрите, вот мы, ищите нас вдоль луча, по которому идет сигнал — ищите нас, вот мы какие!

Первую премию нам присудили, но получили мы ее три года спустя, когда «Диоген» вернулся на Землю, облетев несколько ближайших к Солнцу молекулярных облаков и установив в каждом надежно запрограммированный излучатель. На фоне далеких звезд, на фоне искристой галактической черноты проявлялись голограммы. Каждая из них была посланием цивилизациям, населяющим космос. И каждая была памятником Царевскому.

Надежным и вечным.

Борис Зотов Происшествие на Невском (Научно-фантастическая повесть)

Глава 1

Торопливо заканчивая возню в своем крошечном садике, Холмов то и дело поглядывал на небо. С Финского залива тянуло ветром, и серая полоска туч над водой разбухала на глазах. Холмов отставил лейку и бросился переодеваться: опаздывать на работу в первый же день было невозможно.

Он нежно поцеловал сонные Ольгины глаза и через пять минут уже стоял около вертолета на бетонном пятачке. Здесь прохладный воздушный поток бил ощутимее, срывая с лопастей и обшивки капли утренней росы.

— Видимость два километра, ветер западный пять метров, прохрипел в динамике голос дежурного — отставного воздушного волка дяди Миши, — если хочешь лететь, Ростислав, не тяни. Через пятнадцать минут закроемся.

Холмов снял стояночные крепления, залез в холодную кабину и запустил тест-программу. На экране тотчас вспыхнули и побежали зеленоватые строки. Приятный голос компьютера, известный каждому летающему человеку как голос «девушки Нади», дублировал результаты проверки по всем системам.

Внезапно электронный ангел-хранитель сурово предупредил:

— Ресурс топливного преобразователя — один час работы.

Этот же текст высветился на дисплее тревожно мигающим красным.

От Черной Речки до Ленинграда было около двадцати-двадцати пяти минут лета. Железное пилотское правило — иметь на борту не меньше двукратного запаса топлива — выдерживалось тютелька в тютельку. К тому же в нагрудном кармане Холмова лежал запасной преобразователь воды в экологически чистое кислородно-водородное топливо. Он удостоверился, что свинцовый цилиндрик размерами с большой палец, или попросту «боб», на месте, и решительно нажал на клавишу стартера.

Холмов любил движение, и не просто движение, а именно взлет: мягкий шелест мотора, упругое боковое покачивание, странно легко уходящую вниз землю. И даже искусственный голос «девушки Нади»: «Проверка закончена. Все системы в порядке. Температура воздуха за бортом — плюс двенадцать градусов. Счастливого полета».

С высоты четыреста метров Холмов бросил прощальный взгляд на свой дом. Отсюда шестигранник напоминал усеченную ступенчатую пирамиду древних ацтеков. Такие пирамиды стали появляться около всех больших городов в самом начале третьего тысячелетия, вбирая отливную волну осатаневших от воя, пыли и всей прочей урбанистики жителей. В ступенчатых четырех-пятиэтажных домах было спокойно, удобно: окна и передние двери каждой квартиры выходили в садик; подогреваемые теплом низлежащего жилья карликовые яблони здесь плодоносили дивно; на грядках не переводился зеленый лучок и пахучий укропчик, редиска и петрушка. Внутренний нежилой объем пирамид использовался для бассейнов, спортивных залов, саун, магазинов и прочей обслуги.

Собранный в два летних месяца из доставленных грузовыми дирижаблями готовых квартир дом заселяли студенты, аспиранты и молодые преподаватели. Народ с положением предпочитал отдельные коттеджи или хотя бы английские трехэтажные дома-квартиры, вытянувшиеся длинными плоскими змейками вдоль всей приморской скоростной магистрали. Холмов глянул под ноги: блестящие жучки ползли по трассе в несколько рядов.

Лесная спальня возвращала городу на Неве его работников.

Приткнул Холмов свой одноместный воздушный мотоцикл удачно, близко — на стоянку возле Марсова поля. Времени было достаточно. Направляясь к Невскому пешком, Холмов не спеша перебирал в памяти историю своего не совсем обычного трудоустройства.

Дело завязалось весной, когда Холмов выступал на заседании студенческого научного общества. На беду, председательствовал профессор Федоров, очень крепкий, жилистый и въедливый старик. Ему давно пора было на покой, но он по своей воле уходить не желал, везде энергично заседал и выступал, давя регалиями и старыми заслугами, как асфальтовый каток. Его нелепицами возмущались, но только заглазно: Федоров во всех советах и комиссиях пустил крепчайшие корни — коршуном атаковал каждого покушавшегося на его престиж. Эта черта вцементировалась в федоровский характер, как острый осколок стекла, еще во времена застоя.

Он привык считать науку большим круглым пирогом, к которому можно пробиться только скопом, кланом, командой.

Холмов попал в число недругов профессора на пятом семестре. Ростислав не выполнил ни одного из неписаных правил поведения настоящего пятерочника: сидел далеко от профессорской кафедры, лекций не записывал и на консультации не ходил. Предмет он легко усваивал и так.

Во время обсуждения холмовского доклада Федоров с пафосом довершил разгром:

— Интересы народного хозяйства требуют внедрения научных разработок. А где у Холмова практическая реализация, где внедрение? Идей каких угодно в состоянии набросать каждый. На математических моделях можно доказать что угодно. Научились, понимаете ли, лепить и гонять на машинах программы. Вот вы, товарищ Холмов, сделайте свою установку в металле, тогда посмотрим.

После Федорова обычно не выступали. А тут неожиданно на трибуну поднялся, вернее, колобком вкатился никому не ведомый странный мужичонка. Был он не старше тридцати пяти, но лыс, причем лысину пытался прикрыть прядями, заимствованными чуть ли не с затылка. Круглые голубые глазки сияли неизвестно какой радостью.

— Позвольте с вами решительно не согласиться, — безбоязненно посмотрел он на сразу позеленевшего от ярости председателя, — если от каждого ученого требовать, чтобы он был и слесарем, и толкачом своих научных идей, мы далеко не уйдем. Ученый, генерирующий идеи, редко бывает хорошим толкачом. А хороший слесарь еще реже бывает настоящим исследователем. Так зачем же требовать от молодого специалиста почти невозможного?

Он сошел с трибуны и снова забился куда-то в угол. А после заседаний поймал Холмова за локоть и увлек в пустую аудиторию, где и усадил за стол.

— Потолкуем, — сказал он и бесцеремонно перешел на «ты», — ты зови меня Христофором, отчество все равно не выговоришь — отец у меня бурят. А фамилия — Шулун; запомнил? Я заведую лабораторией проблем искусственного интеллекта в… — И он назвал престижнейший институт, стеклянное здание которого на Петергофском шоссе знала вся страна.

— Твой метод позволяет поднять степень упаковки информации в распознающих системах на один-два порядка? — допытывался Христофор.

— Даже больше, но тут есть непонятная глубина…

Ростислав вспомнил, как еще в родной Холмовке школьником на спор пытался достать до дна в пруду. Жутко было плыть в чернильную тьму и в сковывающий конечности могильный холод, пронизывать пласт за пластом и потом внезапно ощутить, что ориентировка потеряна и что плывешь в бесконечность…

Почти такое же чувство он испытал на четвертом курсе, когда отлаженная модель наконец заработала и компьютер стал давать неожиданные результаты и вообще повел себя как живое мыслящее существо.

Тогда-то он и понял, как близко подобрался к глубинной тайне, предельному порогу между живым и мертвым, и даже отшатнулся от нее в странном и сильном потрясении.

Он отогнал воспоминания и буднично ответил:

— Тут я еще не добрался до дна. Если для кодирования обычной картинки на телеэкране требуется шестьсот двадцать пять тысяч чисел, то мой алгоритм спрессовывает ее без потери информации в пятьдесят чисел, а в принципе достаточно и десяти. Но вероятность распознавания плывет, она колеблется и равна единице только в простых случаях. Это естественно, но иногда машина выдает также вещи, которые не лезут ни в какие ворота.

Христофор задумался, а через минуту как бы подвел итог:

— Тут, видимо, есть подступ к раскрытию секрета баснословной информационной емкости человеческого мозга. Подступ реальный. Ты дайка мне свою программу, мы ее погоняем на нашем новом компьютере. Мы твою идею используем несколько иначе. А сам ты, мил друг, не пойдешь ли к нам работать? Ведь ты на выпускном?

— Меня уже распределили. Как быть?

— Это наша забота, — махнул рукой Христофор, — защищай диплом спокойно. А к осени у нас будет смонтирована одна установка — закачаешься!

Глава 2

Адрес, полученный от Христофора Шулуна, вел на Невском проспекте к массивному зданию, расположенному в его самой интересной части — почти напротив Гостиного двора. Когда Холмов вышел на площадь Искусств, кончился мелкий и нудный дождь, зарядивший еще на подлете к городу. В наклонных солнечных столбах сразу прорезались краски ранней осени, и в лужах золотой монетной россыпью засияли сброшенные кустами листья. Лицо бронзового поэта тоже прояснилось.

Его загадочной полуулыбкой девятнадцатый «железный» век подзадоривал и напутствовал Холмова: мы сделали, что могли, покажите же и вы себя достойными сынами отечества.

Холмов прошел мимо еще в незапамятные времена превращенной в бассейн для водолазных тренировок церкви и вошел в сырой колодец соседнего двора. Дверь черного хода в углу неприятно зияла ободранным дерматином. На лестнице пахло кошками и застарелой пылью. К шестому этажу неплохо тренированный Холмов все же едва переводил дыхание — высоковаты были этажи старого закала. Но по указаниям Шулуна требовалось подняться еще выше. Все это было странноватым. Зачем солидной научной фирме какой-то заброшенный чердак?

Перед обитой железом широкой и низкой дверью Холмов взглянул на часы. До начала работы оставалось пятнадцать минут. Но дверь открылась, на пороге возник Шулун.

— Прошу, прошу, — зазывно махнул он рукой, отступив в сторону, — а я тебя вычислил. Думаю, придет без четверти — молодые сотрудники считают подхалимажем приход раньше этого срока, а позже нельзя: начальство сочтет за нерадивость.

Шулун провел Холмова под локоток через темный и гладкий коридор и ввел в большое помещение под скатом крыши. Отсюда уже было слышно гудение Невского, сюда поступало довольно много света через длинный застекленный проем., который делил скат крыши на две части. Первая часть начиналась от вертикального высокого брандмауэра и кончалась вертикальным же оконным проемом. Вторая часть ската начиналась на уровне человеческого лица и клином сходилась к фасадной стене здания. В этой клинообразной нише царил полумрак, угадывались какие-то чуланчики, диванчики и еще что-то сломанное, неимоверно пыльное, развинченное и забытое. Основной же объем был чисто подметен и пуст, если не считать узкого и высокого старинного книжного шкафа, а у торцевой стены и изрядных гирлянд паутины на некогда белом потолке. И еще, резко контрастируя со всем остальным, стоял здесь терминал электронно-вычислительной машины. Конструкция Холмову показалась, не совсем обычной.

— Располагайся, — радушно усаживал нового сотрудника в одно из двух винтовых функциональных кресел Шулун. — Хочешь жареных желудей? Больше всего на свете люблю жареные дубовые желуди. В них прорва белка и масса тонизирующих веществ. Надоедает, знаешь ли, дозированное компьютером питание. Видишь, от излишеств у меня уже намечается брюшко…

Он бросил на Холмова исследующий взгляд:

— Похрустим желудями и заодно поговорим о деле. Вот этот терминал сверхскоростным цифровым радиоканалом связан с нашим новым компьютером в главном здании института. Производительность его…

И тут Христофор назвал цифру, превосходящую всякое вероятие.

— Ага, дошло? — осведомился Христофор. — Так точно, теперь твоя неуклюжая программка заиграла, стала кирпичиком мощнейшей распознающей системы. Вот, смотри: над дисплеем, под этим колпаком, мы разместили сканирующее устройство. Ты знаком с теорией слабых взаимодействий?

— Только с элементарными основами. Знаю, что любое проявление жизни оставляет информационные следы на окружающих предметах. Электромагнитные и механические колебания воздействуют на вещество и производят в нем соответствующие изменения. Но я не представляю, как это можно использовать. Разве что…

Холмов внезапно задумался, смолк на полуслове.

— Именно! — не дожидаясь конца фразы, широко улыбнулся Шулун. — Именно это мы и используем. Коль скоро на любом предмете записываются всяческие возмущения среды, можно записанное прочитать, расшифровать, а затем и снова преобразовать в звук и объемное изображение. Вот почему для первичных экспериментов пришлось отыскать этот чердак — его не ремонтировали со времен царя Гороха. Эти стены сущий клад, они видели и помнят многое.

— Но для таких экспериментов нужна гигантская емкость памяти машины и фантастическое быстродействие, — обескураженно выдавил из себя Холмов.

— Чем мы как раз и располагаем уже сейчас, так сказать, в настоящий момент. Мы сканируем, считываем послойно информацию и вводим ее в компьютер. Распознающая программа выдает результаты на синтезатор речи и на динамический голограф. Возникает движущаяся трехмерная озвученная картинка. Мы уже прочитали и записали на пленку верхние слои — эдак лет на тридцать-сорок назад. Вот табличка оператора со всеми кодами включений — потом полюбопытствуешь. Ну, теперь понял, что к нам в рот мухи не залетают? Работаем…

— Все это безумно интересно, и я рад, что моя студенческая программа распознавания пригодилась, — промямлил Холмов, — но в чем моя задача, я не понимаю, хоть к стенке ставь.

— Эх, молодость, — подмигнул Христофор, — не видишь: я же действую по наставлениям Козьмы Пруткова — не козыряй, не козыряй, не козыряй… Козыряй! Так вот — о самом главном.

Христофор вскочил настолько резко, что взвизгнули пружины хитрого анатомического кресла. Он выпрямился, подтянул живот и величественным жестом запахнул воображаемую мантию. Полуприкрыл глаза, отчего они превратились в щелочки, и начал вещать утробно:

— Начало двадцать первого столетия ознаменовалось величайшими научными открытиями в области вечных вопросов бытия человеческого: Жизни, Смерти, Времени и Пространства.

Тут же сбросил маску, сел, отодвинул тарелку с желудями.

— Вот что, Ростислав, — жестко сказал он, — мы столкнулись с явлениями непонятной природы, а в непонятном всегда таится угроза. У тебя с Ольгой-то как?

Холмов никак не мог привыкнуть к зигзагам, к броскам мысли Христофора и молчал. Оказывается, Шулун изучал его и знает даже интимную сторону его жизни.

…На Ольгу он «положил глаз» еще на первом курсе, да и не он один.

Безупречно сложенная миниатюрная платиновая блондинка своими распущенными по плечам волосами притягивала взгляды аудитории.

— Так насколько у вас серьезно? — требовательно повторил вопрос Христофор. — Я не ради праздного любопытства интересуюсь. Тут у нас один товарищ во время экспериментального информационного путешествия пережил такой шок, что еле откачали. Поэтому лучше сразу предупредить.

При этом Шулун ловко оттолкнулся ножкой и завертелся в кресле волчком.

«А шеф-то — сложный человек», — вывел про себя Холмов. Его отношения с Ольгой определились вчера, когда она сама пришла в его холостяцкую квартиру. И осталась на ночь.

— Мы конкретно еще ничего с Ольгой не решили, — выдавил он из себя, когда Христофор затормозил кресло, — юридически я свободен.

— Это хорошо. Ты, конечно, знаешь, что время — форма движения материи. Время относительно и является функцией скорости и информационной энтропии. До поры все это было чистой теорией, но когда мы задействовали сверхмощный компьютер, — Христофор похлопал ладонью по серебристому кубу, — начались заметные проявления информационной природы времени. Понимаешь, о чем речь?

— Естественно. Когда в старину экспериментировали с маломощными химическими элементами и получали от них мизерный электроток, невозможно было судить об электросварке, о дуговых электролампах. А когда Петров собрал огромную батарею, электрическая дуга показала себя во всю силу.

— Нет, я в тебе не ошибся — голова работает как надо! — похвалил Шулун. — Все ты раскусываешь с лету. Именно: количество переходит в качество. Точно так же относительность времени проявляется лишь при околосветовых скоростях, а его информационные свойства — при гигантском сжатии обрабатываемых массивов данных. Но есть и негатив…

Он наклонился к Холмову, заставил и того пригнуться, и только после этого свистяще зашептал, будто речь шла о заговоре:

— Еще глубоко в двадцатом веке были известны неопровержимые факты пребывания на Земле представителей высоких цивилизаций. Грешили на инопланетян, но потом так же неопровержимо доказали: сие даже теоретически не мыслимо. Теперь забрезжила идея иного плана. Не были ли это посланцы из далекого будущего? А их, понимаешь, отлавливали сетями, пускали самонаводящиеся ракеты. Выводы делай сам.

Глава 3

«Я, нижеподписавшийся Холмов Ростислав Иванович, младший научный сотрудник лаборатории проблем искусственного интеллекта, даю настоящую расписку в том, что получил инструктаж по технике безопасности и полностью осведомлен о возможных опасных для здоровья и жизни последствиях испытаний информационно-временной человекомашинной системы „Каппа“, а также в том, что дал добровольное согласие на личное участие в указанных выше испытаниях».

— Все? — спросил Холмов, кончив писать.

— Почти. Пиши дальше:

«Устройство аварийного возврата в текущее время получил».

— Но я ничего не получил.

— Пиши, сейчас получишь. И дату не забудь: 2 сентября 2011 года. Расписался?

Шулун сложил листок в папку и папку убрал в портфель, а из портфеля достал микрокалькулятор самой примитивной модели.

— А ты молодец, — вертя калькулятор в руках и без обычного ерничания заговорил Христофор, — я в тебе не ошибся. Знаешь, все ученые делятся на категории. Есть такие дуболомы, как твой оппонент непотопляемый Федоров, заслуженнейший деятель и науки и техники враз. Я читал его последнюю монографию — это позорище, на восемьдесят пять процентов плагиат. Отнес нашему заму по науке, тот высказался так: «В монографии Федорова много нового и правильного. Но все правильное не ново, а все новое неправильно». Категория вторая — талантливые чудаки, неудачники.

— Невеселая картина, — мотнул головой Холмов, — а что же третья категория?

— Скажу. Только возьми эту штуку и запомни: если почувствуешь неладное — грозящую опасность, например, или потерю ориентировки во времени, немедленно включай. В корпус калькулятора вмонтировано устройство перевода системы в нуль, для аварийного сброса всех программ. Давай введем твой персональный код. Скажем, РХ и год рождения. Ты с какого?

— Девяносто первого. В январе появился на свет.

— Чудно, уж тут не забудешь ни при каких обстоятельствах: РХ 1991. Готово. Бери свой информационный спасательный круг. Товарищ, который работал здесь до тебя, его не имел. — Христофор встал и с плохо скрытым облегчением потянулся.

— А третья категория? — напомнил Холмов.

— А третья категория — это мы. Я и мне подобные. Устройство наших голов не позволяет открывать новое, зато мы умеем разбираться в людях и имеем нюх, верхнее чутье на талант.

Холмов тяжело вздохнул:

— Хочу довести до ума свой алгоритм.

Христофор преобразился, засиял своей беззаботной улыбочкой.

— Ну и умница, — с чувством пожал он руку Холмова. — Как говорил Наполеон, главное — начать сражение, ввязаться в бой. Я поехал в главное здание. В конце дня навещу, обсудим итоги.

Едва Шулун закрыл за собой дверь, Ростислав включил аппаратуру для прогрева и с помощью таймера поставил на исполнение контрольные тест-программы. Серебристый куб отозвался легким гудением. У Холмова было минут десять свободных. Он поднес кресло к нижнему скату, с кресла, поднатужившись, открыл фрамугу и вылез на крышу.

Здесь было чрезвычайно приятно и открывались неожиданные ракурсы.

«Христофор не так уж плох — по крайней мере, не какой-нибудь темнила», — размышлял Холмов, вглядываясь в аспидные блестящие грани угловой башенки на соседнем доме бывшей кампании Зингер.

День разгулялся вовсю: солнце, голубое небо, реденькие белые облака. Похоже, накатывалось на Ленинград бабье лето. Холмов, вдыхая принесенный морем воздух полной грудью, полюбовался еще немного адмиралтейской иглой и спрыгнул вниз. Глухо звякнула оконная фрамуга, отсекая уличный шум.

Начинать эксперимент было рано, на дисплее еще мелькали промежуточные результаты проверок. Видимо, барахлил селекторный канал связи с центральной машиной. Холмов, хрустя желудем, подошел к одиноко стоящему шкафу — интересный оказался шкафик, в стиле врубелевско-шехтелевского модерна, со стеклами в переплете, из скрещенных дубовых стрел. За стеклами на полках лежали толстенные подшивки журналов в потертых картонных переплетах, старые газеты, еще какие-то книги и бумаги. Шкаф открылся легко, будто им пользовались по десять раз на дню. Холмов выбрал себе годовую подшивку «Нивы» за 1911 год и отнес ее на рабочий стол оператора, мимоходом убедившись, что связи с центральным процессором еще нет.

Рассеянно листая желтые страницы-отголоски давно отшумевших политических страстей, Холмов задерживал внимание на научно-технических новинках того времени. Беспроволочный телеграф, пробеги довольно неуклюжих автомобилей… Много внимания уделялось «воздухоплаванию». Мелькали снимки: «Аппарат Блерио после приземления в Англии», «Дирижабль „Лебедь“ отечественной конструкции над Невским проспектом», «Члены императорской фамилии на торжественном открытии воздухоплавательной школы в Гатчине». Холмов задержал взгляд на фотографии молодого человека в светлой тужурке, склонившегося над заставленным довольно сложными электронными приборами столом.

Свет лился сверху, через отвесный оконный проем в наклонной крыше!

Да, точно — сто лет назад на этом самом чердаке была научная лаборатория. Подпись под снимком гласила: «Студент электротехнического факультета Санкт-Петербургского императорского политехнического института П. Н. Линдберг изобрел способ управления взрывом на расстоянии. На нашем фото: изобретатель в своей лаборатории за подготовкой аппарата к очередному опыту».

Холмов подумал, что установка Линдберга — одна из первых систем дистанционного управления. Вероятней всего, широко применявшийся во время второй мировой войны радиоуправляемый взрыватель для всякого рода фугасов и мин. Линдберг опережал развитие техники на добрых три десятка лет. В этот момент Холмова отвлек вкрадчивый синтезированный голос терминала:

— Система «Каппа» готова к диалогу. Центральный процессор в вашем распоряжении.

— Дайте на просмотр то, что было уже записано в памяти системы.

— У нас запись дискретная, порциями через десять лет. 2001 год, 1991-й и так далее, до 1941-го включительно.

— Дайте по минуте на каждое десятилетие…

— Готово.

Холмов удивился — реакция операционной системы компьютера была неимоверно быстрой.

Тут же померк свет, чердак оказался заваленным линялыми стягами, рваными транспарантами, фанерными щитами и осыпавшимися лозунгами, гирляндами крашеных и битых электрических фонарей. Струящийся через заросшие пылью и паутиной стекла слабый солнечный свет бродил по каким-то нахально улыбающимся, грубо размалеванным картонным рожам: на чердаке сваливали отработавшее свое оформление карнавальных шествий и массовых действий.

Качество стереоизображения было приличным. Когда на дисплее вспыхнуло «1981 год», картинка стала дополняться звуками. Чердак уже не был так запущен и захламлен. На стенах висели этюды и эскизы маслом и даже кустарные панно из пучков крашеных ниток. Перед мольбертом сидела миловидная женщина и писала по приколотым к стенке этюдам осенний пейзаж. Холмов услышал скрип старого расшатанного полукресла, на котором сидела художница, и даже шуршание кисти по холсту. Потом раздался звонок, и в мастерскую был впущен мужчина лет пятидесяти, очень плотный и с седыми висками. Он без церемоний оглядел по-богемному непритязательный, разворошенный стол и достал из портфеля бутылку водки.

До Холмова донеслось удивленное:

— Ты разве не на машине?

— Кой черт, — мужчина сел и начал устало массировать пальцами веки, — третий месяц жду очереди только на калькуляцию. Еще полгода, как минимум, протянут с самим ремонтом.

— Ничего, привыкай к гортранспорту, — не без насмешки сказала художница, — пусть и тебе немного намнут бока.

Холмов, понимая, что это запись, не мог отделаться от эффекта присутствия и боялся управлять работой «каппы» голосом. Он быстро перешел на кнопочную коммутацию и задал еще несколько порций воспроизведения через равные промежутки времени.

— А ты, Марина, все пишешь березки да болотца? — кивнул в сторону мольберта гость, цокая бутылочным горлом о края стаканов.

Рука его вдруг зависла в воздухе с наклоненной бутылкой:

— О! У тебя что-то новое. Перешла на фантастические пейзажи?

— Я была на выставке Гущина. Он работал во Франции, потом вернулся умирать в Саратов, — глухо сказала Марина, — некоторые гущинские вещи меня потрясли. Он будто что-то мог разглядеть, понимаешь, неземное, точнее — ненынешнее, из какого-то отдаленного будущего…

Мужчина поднял стакан:

— Из Франции, говоришь? А у нас один архитектор уехал в Вену и неплохо там устроился. А ведь малый — середнячок. Вот и я думаю… Поедем, а?

Художница отхлебнула из стакана и, не закусывая, прижала тыльную сторону ладони ко рту. Растерянно спросила:

— Но как же это — уехать? И все?

— А как уезжали и уезжают, — грубо сказал он, — что, все изменники, что ли? Я ведь не с Россией хочу порвать, а с нынешней бестолковостью и хамством, со стоянием в очередях, с бесконечным враньем и обещаниями. Я устал ждать, пока меня оценят…

Ответ Марины «каппа» отсекла. Следующую порцию воспроизведения компьютер выдал с еще большим эффектом иллюзорности — самоподстройка, введенная, очевидно, в программу, работала за счет накопившейся статистики. Было видно даже, как от выпитой водки у женщины набухли подглазные мешки. Ее хорошенькая, головка тяжело клонилась набок. Мужчина, искоса взглянув на тахту, положил руку на шею Марины под стянутые тугим узлом волосы. Она поежилась:

— У меня ощущение, что на нас смотрят. Вот странно.

Холмов влажным пальцем ткнул клавишу перемотки. Он понял, что проскочил целое десятилетие, когда увидел большую бригаду деловитых школьников, с азартом строивших модель космического корабля. «Время Гагарина: шестьдесят первый год», — прошептал он, подкручивая аппаратуру: в этом более глубоком слое взаимодействие оставило не такие сильные следы, компьютерная система работала со сбоями, рывками. Все же можно было понять, что помещение оборудовано, как подростковый клуб, — кто-то «качал пресс» на шведской стенке, в углу резались в шашки. Звук был слабый.

Холмов углубился во время сороковых годов, переключив «каппу» на максимальную производительность. Перед глазами его замаячили неясные силуэты, вспышки лилового света чередовались с полной темнотой.

Хриплый, хватающий за сердце вой сирены и устрашающий грохот взрывов рвал барабанные перепонки, стеклянный водопад звенел на асфальте Невского, гремели сорванные листы кровельного железа. Чердак скрипел и охал, и все здание ходило ходуном, как старый корабль в штормовом море. Мертвый свет шарящих по небу прожекторов слабо подсветил темную внутренность чердака. Холмов содрогнулся: прямо перед ним-раскачивался, шаркая по стене, изуродованный, развороченный человеческий торс. Изображение было смазанным и от этого еще более жутким. Рядом на полу смутно белели, словно в кошмарном сне, оторванные руки и ноги. Еще дальше, как догадался наконец Холмов, громоздились кучей сломанные костыли и протезы, куски гипсовых панцирей, снятых с изувеченных людей, умерших или выживших. Весь чердак был наполнен, забит горем, непомерным людским страданием. Близкий разрыв бомбы тряхнул здание, кошмарный госпитальный хлам будто ожил, и гипсовый торс качнулся прямо на Холмова. Он автоматически мгновенно протянул руку к терминалу, но рука погрузилась в пустоту: терминала не было. Тогда он отшатнулся от торса, как от призрака, и выхватил из нагрудного кармана спасательную коробочку Христофора.

Глава 4

У привыкшего видеть сражения минувшего в образе атакующих самолетов и танков Холмова еще подрагивали руки. «Недаром знавший что к чему закаленный боец Верещагин апофеоз войны изобразил в виде груды черепов, — беззвучно шептал Ростислав, — ах, Христофор…» Постепенно он успокоился. Годовая подшивка «Нивы» по-прежнему лежала на столе, открытая на той же странице. Холмов всмотрелся: аппаратура Линдберга не была похожа ни на один из известных физических приборов, которые могли быть использованы для телеуправления… Стоило бы взглянуть, — решил заинтересованный исследователь. Но было ясно, что с помощью «каппы» в ее теперешнем состоянии это невозможно. Сто лет — не шутка. У Холмова давно лежала на сердце одна математическая идея, и фантастические возможности нового компьютера позволяли надеяться на успех ее воплощения в жизнь.

Он вызвал на экран укрупненную схему программы распознавания — алгоритм нулевого уровня. Вывел на принтер блок реставрации стереоизображения и сопровождающего звука. Идея Холмова заключалась в том, чтобы заставить машину перебирать случайным образом все возможные способы реконструкции утраченных частей картинок и тут же оценивать их качества. Для каждой мельчайшей детали компьютер должен найти наилучший из известных математических методов. Громадное быстродействие машины позволяло выполнить всю довольно сложную процедуру реконструкции за какие-то микросекунды, и человеческий глаз мог видеть только конечный результат — качественное, четкое изображение.

Когда Холмов скомпилировал и отладил блок, был уже полдень.

Солнце простреливало Невский прямо по его оси. Пробившийся на чердак луч косым пятном лег на левую створку книжного шкафа. Приходилось прерываться на обед, Да и Ольга, вероятно, ждала звонка и отчета о впечатлениях первого дня самостоятельной работы. В то же время подкатывало желание немедленно попробовать обновленную программу «каппы». А может быть, желуди, подставленные хитрым полуазиатом Христофором, действительно в достатке снабжали организм калориями и микроэлементами.

Холмов счел своим долгом организовать. раздел памяти машины специально для записи результатов испытаний и продиктовал «каппе» ровным голосом:

— Обследован временной интервал до начала сороковых годов прошлого века включительно. Качество динамического стереоизображения и звука до уровня семидесятых годов — хорошее, до уровня шестидесятых годов — удовлетворительное. Далее система не обеспечивает устойчивой работы, поэтому внесены изменения в блок реконструкции. Старый вариант временно перезаписан на резервное поле памяти. Особое внимание пользователей системы обращено на эффект присутствия оператора в исследуемом временном диапазоне. Причины этого явления предположительно могут лежать либо в особой области человеческого сознания, изучения парапсихологией, либо в области информационной деформации времени.

Холмов подумал и добавил:

— Либо указанный эффект может являться результатом взаимодействия психологических и машинно-информационных факторов.

Сердце его начало вдруг бешено колотиться, а голос срываться, когда «каппа» доложила о полной готовности. Он, будто бросаясь в ледяную воду, запросил сразу год постройки дома — самый ранний временной слой и тут же почувствовал, что сознание гаснет. Спустя не более секунды глаза Холмова резанула белизна свежекрашеных стен и потолка. Оконные стекла сияли хрустальным блеском. Оранжевый луч солнца играл на стрельчатом переплете книжного шкафа. На столе перед Холмовым вместо терминала стояли ему неизвестные приборы.

Ростислав быстро освоился: склонился над столом, пытаясь понять принцип действия установки, и не понял.

— Как вы сюда попали и что вам угодно? — раздался голос за его спиной.

Холмов вскочил, повернулся и увидел перед собой стройного шатена в светло-серой суконной тужурке и черных отутюженных брюках. На плечах золотыми пятнами лежали студенческие вензеля. Судя по фотографии из «Нивы», это и был сам П. Н. Линдберг.

— Как я сюда попал — длинная история, — усмехнулся Холмов.

— А вы покороче, любезнейший, — с довольно настойчивыми интонациями сказал изобретатель.

Ростислав приуныл. Как и на каком уровне объясняться с человеком другой эпохи? Да еще коротко!

— Если я вам скажу, что пришел сюда не с улицы, а из другого века, поверите? Нет, не думайте — с психикой у меня все в порядке. Могу перечислить достижения моего времени, — нащупав эту, как ему казалось, верную тропу, Холмов оживился и заспешил: — Например: в космическом пространстве мы летаем, уже на Луне и на Марсе побывали; энергией атомных ядер овладели, наши ледоколы годами крушат полярный лед без грамма угля или нефти.

Глаза Линдберга заметно расширились, хотя в остальном он сохранил холодную сдержанность.

— Даже обычную воду мы умеем превращать в топливо, — продолжал нажимать Ростислав, — вот с помощью такой штуки. Разве это не вещественное доказательство?

Холмов поспешно достал из нагрудного кармана преобразователь — «боб», а заодно — старинный японский шахматный автомат «Каспаров». Машинка эта скрашивала ему нудные лекции Федорова. Линдберг почему-то обратил внимание не на преобразователь, а на электронную игрушку, хотя внешне она почти ничем не отличалась от обычного блокнотика.

— Играет с начинающими, но может сразиться и с мастером, пояснил Ростислав, — тут восемь классов. Для сильной игры автомат требует времени. Я обычно устанавливаю третий класс и играю блиц. Миниатюрная машина отвечает практически мгновенно. Хорошая тренировка! Не желаете?

Холмов снял крышку и показал фигурки, вставленные в отверстия шахматной доски.

— Не сейчас, — рука студента потянулась к преобразователю, — а это что такое?

— А это расщепляет молекулы воды. Надеюсь, — Ростислав вынул из пластмассового цилиндрического контейнера «боб» и повертел им перед носом Линдберга, — этого будет достаточно?

— Ах, вот оно что, — студент сел, аккуратно подтянул брюки, — но все же…

Не давая собеседнику опомниться, Холмов продолжал наседать:

— Неужели вы думаете, что для представителя цивилизации нашего уровня попасть сюда, на чердак, сложнее, чем, скажем, на Марс? Просто я не сумею вам объяснить информационную относительность времени. И вообще молчу о достижениях в области переработки информации.

— Информации? Такого слова в нашем обиходе нет, — поджал губы Линдберг, — значит, вы из…

— Очередного тысячелетия, — любезно подсказал Холмов, — временно, разумеется, временно. Меня, если быть — откровенным, заинтересовали ваши опыты. И вот я здесь…

— Извините, я перебью. Неужели все-таки Марс? Ай да Синичка, он меня обошел! Синицей я зову моего приятеля студента Сикорского: он бредит воздухоплаванием. Кстати, немалого достиг.

Теперь вклинился Холмов:

— Воздухоплавание и Сикорский здесь ни при чем. Освоение космоса пошло другими путями. Реактивное движение, слыхали? Космические поезда, управляемые компьютерами?

Студент покачал головой.

— Н-да, мы действительно люди разных миров. — Он с достоинством представился: — Павел Николаевич Линдберг, студент-политехник.

Холмов назвал себя, и они скрепили знакомство рукопожатием.

— Цель моего… так сказать, визита — ознакомление с этим устройством в порядке, что ли, обмена опытом; в «Ниве» я увидел фотографию, — вдохновенно начал Ростислав, а студент будто про себя подтвердил: «Был у меня на днях проныра-корреспондент» и усмехнулся, увидел фотографию и не сумел понять хотя бы принципа действия приборов…

Линдберг весело закончил за него:

— И захотели посмотреть на человека, который опередил развитие науки более, чем на столетие. Извините, но принцип своей установки я обязан держать в строгом секрете. Да-с, есть на то высшие соображения, и посвящать вас в них я не имею права. Если желаете, покажу портативный вариант в действии. Но не здесь.

Холмов кивком дал согласие.

— Только вам придется переодеться, иначе первый же полицейский сволочет такого красавца под белы руки в участок, а то и в городовую часть. Там вам покажут двадцать первый век. Вы ведь обычный человек из того же теста, что и все мы?

— Из мяса и костей. Просто совокупность атомов, составляющих мое «я», рекомбинирована для данного отрезка времени. В этом, грубо предположительно, суть информационного путешествия.

Линдберг нырнул в нишу и поманил за собой Холмова.

— Мы одного роста. Переоденьтесь в мое запасное платье. Здесь есть и рубашка и галстук, — показал он на вешалку.

Холмов снял с себя серебристый функциональный костюм с прессованными гофр-складками на коленных и локтевых сгибах, содержание карманов быстро переложил в новое одеяние. Через две минуты Линдберг осматривал его в студенческой форме, удивленно цедя:

— Оказывается, одежда сильно меняет внешность. Мы похожи друг на друга, как близнецы. Скажите по чести — у вас в роду не было случаем Линдбергов?

Холмов, к своему стыду, родословной своей дальше деда не знал и пробормотал что-то уклончиво. Линдберг тем временем совал в портфель какие-то свертки и детали установки, лежавшие на столе. После этого он решительным тоном объявил, что готов ехать, и предложил спуститься на Невский. Холмов, выйдя на проспект, отметил, что он за сто лет изменился, но не кардинально. Пока Линдберг на мостовой высматривал свободного извозчика, мимо Ростислава прошел господин в черной пиджачной паре и котелке, с черным же зонтом в руках и со странно изуродованным носом — треугольным, сплющенным, с одной заросшей ноздрей. Вообще все петербуржцы, казалось, одевались исключительно в темное платье, но этот прохожий запомнился Холмову. И еще плавно прошли две очень красивые дамы, тоже в темных и длинных юбках. Они отвлекли внимание Ростислава.

Линдберг уже махал рукой из закрытой пролетки:

— Садитесь же, Холмов!

Рысачок бодро зацокал копытами, пролетка заколыхалась на мягких рессорах. Линдберг велел извозчику ехать на Петроградскую и далее по Приморскому шоссе за город. Отвалившись на пухлую кожаную обивку, Линдберг несколько минут молчал, изучая лицо Холмова.

— Я не хочу спрашивать об известном вам, очевидно, ближайшем будущем России и мира, — заговорил он неполным голосом, на что Холмов лишь молча кивнул, — это, знаете ли, отняло бы у жизни ее главную прелесть — непредсказуемость. Я понимаю, как марксист, всю заданность революционного катарсиса, в очищающем пламене которого непременно должна сгинуть без следа власть мирового денежного мешка. Тут все ясно без оракулов. Девятьсот пятый год был лишь прелюдией.

Пролетка ехала по самой середине Дворцового моста; золотой змейкой плясал в неспокойной Неве шпиль Петропавловки, высота и положение этой точки позволяли обозревать все самые изысканные архитектурные ансамбли города, его всезахватывающую прелесть.

— Но просто как русский человек, — с тревогой в глазах продолжал Линдберг, — заклинаю: скажите, все это сохранилось?

— Сохранилось, хотя в трудные времена не просто это было.

— Слава богу, — облегченно выдохнул студент, — значит, Петербург стоит. И помирать-то не страшно.

— Да, только он переименован.

— Вот это напрасно, — живо возразил Линдберг, — города, как и люди, должны всю жизнь носить имена, данные при рождении. Неужели же не построены, при ваших-то великих достижениях, новые города по законам иной красоты, достойные имен вождей и героев своей эпохи?

— Да, это есть тоже.

— А позвольте еще пару вопросов. Изжиты ли голод и нищета, истерзавшие несчастный наш народ?

— Голода, повальных пандемий и эпидемий давно нет и в помине.

— Стало быть, исчезло воровство и пьянство, прекратилась проституция?

Холмов кашлянул в кулак:

— Видишь ли, Паша, не так все оказалось элементарно… Взгляни-ка лучше туда: по-моему, этот экипаж увязался за нами еще на Невском.

Линдберг посмотрел в маленькое оконце, сказал сквозь зубы:

— Сейчас проверим. Извозчик! Гони, дам полтинник на овес.

— Слушаюсь, барин. Ну-у, дракон! Пошел!

Хлопнули вожжи, пролетка шумно запрыгала по камням. Хватаясь за что попало, чтобы не вылететь на мостовую, Линдберг прокричал:

— Похоже, вы правы, Холмов, не отстают. С тех пор как этот журналистишка вломился ко мне в лабораторию, житья нет.

— Я, положим, скоро вас покину, — обиделся Холмов, вновь переходя на «вы», — вы же меня сами пригласили на испытания.

— Сейчас приедем. Мы уже на Приморском.

Серая вода залива лизала головки гранитных валунов. Справа от дороги зеленой сплошной стеной стояли молодые сосны. Пахло хвоей и горячим конским телом. Линдберг остановил экипаж у начала лесной тропы и велел извозчику ждать. Преследователи, если они были ими, остались у городской черты, не желая обнаруживать себя слишком явно на пустынном шоссе. Чайки с ребячьими криками кружились над прибрежными, с гребешками, волнами.

Линдберг, захватив с собой портфель, повел Холмова вверх от моря через глухую чащу. Минут через, пять у оврага лес кончился. Противоположная сторона желтела скальными выходами. На дне скакал с камня на камень жиденький ручеек. Место было дикое, нехоженое.

— Здесь, — объявил изобретатель, доставая из портфеля металлическую трубку, похожую по размерам на детский калейдоскоп, и пригоршню разнокалиберных пистолетных патронов.

Трубку Линдберг вставил в какую-то толстую катушку с рукояткой, а патроны широким взмахом руки обратил в латунный град, глухо простучавший по каменным стенкам.

— Внимание, — сказал он напряженно, как и всякий экспериментатор при демонстрации своего детища, и повел трубкой в ту сторону, куда забросил патроны. Ущелье тут же отозвалось треском выстрелов. Холмов видел, как фонтанчиком взметнулась вода, полетела гранитная пыль. Одна из пуль майским жуком фыркнула около исследователей.

— Фортуна нам улыбнулась. — Линдберг достал из портфеля сверток с брикетами взрывчатки-Видите: никаких капсюлей, никаких датчиков. Взрывчатое вещество как таковое. Его можно бить молотком, кромсать, даже плавить. Без детонатора оно инертно. Сейчас мы попробуем на нем этот дистанционный взрыватель.

Холмов воспротивился:

— Все-то шашки не бросайте. Достаточно одной. А что, если она попадет в глубокую трещину или под валун — прибор достанет?

— Абсолютно уверен. — Линдберг, далеко забросил брикет и рукой отодвинул Холмова подальше от края оврага. Другой рукой он направил трубку вслед за взрывчаткой. Ухнул, сотрясая скалы, взрыв, и многократное эхо разнеслось по лесам и болотам перешейка. С дерева на дерево метались испуганные сороки. Остро пахнуло газами, химией.

— Ну, как? — спросил бледный от гордости Линдберг.

— Потрясающе. А каков радиус действия прибора?

— Это зависит от мощности. Пока уверенно десятки и в лучшем случае-сотни шагов. Но уже через год я надеюсь создать установку с исключительными возможностями.

Линдберг приблизился к Холмову и взял его за лацканы студенческой куртки.

— Вы осознаете? Земной шар не знал ничего подобного. Войны между народами отныне будут невозможны. Мои установки обратят в пыль арсеналы, поднимут на воздух броненосцы, обезвредят и превратят в детские игрушки пулеметы. Желающим драться останется разве что размахивать секирами. Мир без оружия — вот что грядет, Холмов!

Глаза Линдберга лихорадочно сияли. Это была его минута. Холмов не имел права ее красть, тем более что ядерное и лазерное оружие, или хотя бы электромагнитные пушки были делом далекого будущего. О них не стоило и толковать. Вслух он сказал:

— Да, это грандиозно…

На обратном пути оба молчали, хотя упорно думали об одном и том же: почему эпохальное открытие не стало достоянием всего мира, общедоступным средством разоружения человечества. Однако, зная о надвигающейся войне, Холмов догадывался, на каком примерно отрезке времени открытие Линдберга было похоронено, но сам Линдберг этого знать не мог.

Глава 5

В лаборатории на Невском Холмов хотел уже переодеваться и даже достал из кармана коробочку, Христофором утром под расписку выданную. Он стал прощаться. Неожиданно Линдберг заявил, что обдумал положение и, решившись, приоткроет идею своего изобретения. Но в этот момент задребезжал звонок.

Линдберг залился розовой краской.

— Это ко мне. Я жду посетительницу, — заикаясь сказал он, — важное дело. Подождите, пожалуйста, в соседней комнате, а потом мы с вами закончим. Прошу обязательно.

— Понимаю, святое дело. — Холмов, старательно скрывший улыбку, через неприметную дверь в торцевой стене был выпущен Линдбергом в следующий отсек чердака.

Помещение имело точно такой же вид, как и лаборатория, только было поменьше. Линдберг оборудовал здесь силовую часть: машинный преобразователь частоты, ртутный выпрямитель, распределительный шкаф с амперметрами, вольтметрами и рубильниками. Из отсека вели две обитые войлоком двери — для шумоизоляции. Ртутный выпрямитель Холмов видел только на картинках книжек по истории техники, он подошел к стоящему в нише прибору и начал его разглядывать. И отчетливо услышал голоса из только что покинутой лаборатории. Резонатором и проводником звука оказался проложенный под полом короб — канал для силовых кабелей, питающих научную аппаратуру.

— Не понимаю, чем обязан вашему визиту, — раздраженно говорил Линдберг, — ведь я уже ответил: не поеду.

Ему отвечал отнюдь не женский голос, а голос зрелого мужчины с легким иностранным акцентом:

— Но, господин Линдберг, я просил вас подумать еще. Серьезно. И, надеюсь, что вы все же примете наше предложение.

После довольно длинной паузы голос продолжал настаивать:

— Не понимаю, что может делать крупный изобретатель в этой бедной стране. Какая тут может быть наука, если все моторы скрежещут, краны безобразно текут, а все стены кривые, как пропеллер.

— Господин Макферсон, — резко перебил его Линдберг, — вы забываете, что я русский, и позволяете себе в оскорбительном тоне отзываться о моей стране. Я этого терпеть не намерен.

— Извините, я только назвал вещи своими именами. Судя по вашей фамилии…

Линдберг опять перебил:

— Со времен Петра Великого кости моих предков лежат в русской земле. Кроме фамилии, ничто шведского во мне нет. И не стоит больше об этом.

— Вы молоды, и мне искренне вас жаль, — продолжал Макферсон с деланной задушевностью, — в Америке вы не работали бы на чердаке. По одному только знаку вам доставляли бы моментально любое оборудование самого высшего класса. Занятие любимым делом, почет, деньги, комфорт — разве это отвергают? Даже упрямец Сикорский обещал подумать. Не будьте столь безрассудны. Боитесь ностальгии? В любой момент возьмете отпуск!

— Разговор идет по кругу. Я полагаю, что тема исчерпана.

Холмов услышал скрежет резко отодвигаемых стульев. Уже невнятно донеслись последние слова враз потерявшего учтивость гостя:

— Вам придется пожалеть… не было бы поздно.

Когда Линдберг, рывком открыв плотно подогнанную дверь, появился в силовой, по его лицу еще шли красные пятна.

— Извините, — отдуваясь, пробормотал он, — это была не дама, а один исключительно назойливый господин.

Холмов носком ботинка ковырнул металлический настил кабельного канала.

— Я тоже извиняюсь, — сказал он, — но мне некуда было деться — по этому коробу сюда передается почти каждый шорох. Имейте в виду на будущее. На всякий случай.

— Так вы все знаете? Тем лучше, — глаза Линдберга блестели и были почти безумны. — Этот господин очень опасен. У таких, как он, за словом идет дело. И эта слежка на протяжении последних дней… Хотя мои бумаги спрятаны и даже заминированы, я боюсь покинуть лабораторию — от этих господ в любую минуту можно ожидать чего угодно. Ростислав Иванович, помогите! Нужно немедленно переправить бумаги в более надежное место. Вас я прошу об одной невероятно ценной услуге: дойдите до почтамта и вызовите по телефону Сикорского. Вот карточка с его номером. В правом боковом кармане тужурки лежит кошелек.

Отказать Холмов не мог. Он только спросил:

— А если Сикорского нет на месте?

Студент на секунду задумался.

— Тогда звоните по этому телефону, — решительно сказал он, записывая на карточке еще один номер, — спросите Ольгу Вольскую.

Линдберг поспешно отпер вторую дверь силового отсека.

— Здесь же и подниметесь — за тем входом, вероятно, наблюдают.

Скорее, почтамт в двух шагах.

— Знаю, — буркнул Холмов, надевая на ходу студенческую, фуражку.

Сикорского на месте не оказалось — он уехал за город испытывать мотор для своих новых аэросаней. Холмов назвал телефонной барышне другой номер.

— Слушаю, — раздалось в трубке. Голос был удивительно похож звонкостью и чистотой на голос его Ольги. Холмов кратко объяснил, в чем дело.

— У тебя, Павел, от волнения даже голос изменился, — отметила трубка, — конечно же, беру лихача и еду немедленно.

Пускаться в объяснения с Ольгой по поводу голоса Холмов не стал.

Он ощущал угнетение, как бывает обычно перед неприятным происшествием, и, лавируя между прохожими, почти бегом бросился по Невскому к знакомому дому. Около подворотни опять бросился в глаза тип с расплющенным носом.

…В первый момент ему показалось, что лаборатория пуста. Неплотно прикрытая дверь главного входа покачивалась на петлях. В нижней части брандмауэра чернело прямоугольное, размером в два кирпича, отверстие.

Раньше в этом Холмов был абсолютно уверен — его не было. В застойном чердачном воздухе чувствовался ни с чем не сравнимый остро-сладкий запах свежих пороховых газов.

Холмов сделал еще шаг и за загроможденным приборами столом, в глубокой тени, увидел лежащего ничком Линдберга. Сизый револьвер крепко сжимала вытянутая в сторону правая рука. Небольшое пятно казавшейся почти черной крови расплылось на полу под головой. Каких-либо признаков жизни не обнаруживалось. Ростислав присел на корточки около тела, вернее оценивая ситуацию.

Он разглядел пулевое отверстие над краем левого глаза. Смерть, вероятно, наступила раньше, чем Линдберг рухнул на пол. Застрелить себя в левую часть головы правой рукой было возможно, но не нужно. Да и видимые причины для самоубийства отсутствовали. Холмов закусил нижнюю губу и встал. Происшествие на Невском уводило его слишком далеко от первоначальных задач эксперимента. Смущало еще и появившееся в стене отверстие. Полномочий ввязываться в дело с неясными последствиями, осложненное явным убийством, Ростислав не имел решительно никаких. И все же не без внутренней борьбы он достал заветный прибор и набрал первых два символа из своего буквенно-цифрового кода.

С появлением в лаборатории вызванной срочным звонком приятельницы Линдберга Холмов от изумления о приборчике просто забыл. Шурша на стремительном ходу длинным платьем, к нему приближалась изящная девушка в черной плоской шляпке на пышных платиновых волосах. Через редкую вуаль сквозило лицо Ольги — его Ольги. Только выйдя из мгновенного оцепенения, Ростислав заметил: эта Ольга была чуточку полнее и шире в бедрах.

— Что случилось, Павел? — тревожно спросила она у Холмова и тут же вскрикнула, увидев распростертое на полу тело.

— Павел Николаевич Линдберг, — как можно строже и тверже сказал Холмов, — мертв. И помочь ему уже нельзя.

Он ждал, что она заплачет, но Ольга не заплакала, а смотрела на него с отвращением. Зрачки ее глаз сузились и кололи через вуаль, как иголки.

— Ах вот оно что, — девушка сделала шаг назад и раскрыла маленькую бисерную сумочку, — вы решили убить Павла и завладеть его именем и секретами. Двойник-убийца!

В ее руке плясал маленький никелированный браунинг.

Холмов успел свободной рукой (в другой он держал прибор) перехватить и вырвать оружие.

— Напрасно вы это, — мрачно сказал он, — не сходите с ума. Я не убивал Линдберга. Убийство произошло в мое отсутствие — я как раз по просьбе Павла звонил вам по телефону. Он опасался слежки и даже нападения и послал меня запасным ходом. Я сам не понял как следует, что случилось. И с Линдбергом познакомился только два часа назад.

Ольга откинула вуаль. Ее потемневшие голубые глаза казались стеклянными от непролитых слез.

— Во время вашего звонка я почувствовала странность: с ним был разговор — и не с ним. Боже, и в эти секунды его убивали… Сердце мне подсказало: мертв… — Она опустила голову и достала из сумочки платок.

— У меня была мысль о самоубийстве, — начал было Холмов, — когда я увидел наган…

Но Ольга отрицательно качнула головой и показала на браунинг.

— Вот его оружие. Он ходил с ним на баррикады в пятом году. Еще гимназистом. А когда начались обыски и аресты, он сперва ни за что не хотел с ним расстаться. Я насилу уговорила его отдать мне пистолет под честное слово возвратить в минуту опасности. А в руке Павла револьвер чужой, его подсунули эти подлецы, чтобы сошло за самоубийство.

Девушка переносила испытание стойко и в истерику впадать не собиралась.

— Вчера он оповестил друзей о своих опасениях, — продолжала она медленно, — и просил по первому звонку принять и перепрятать его бумаги.

Холмов глазами указал на стену:

— Здесь что-то выломано.

— Там была металлическая шкатулка. В ней Павел держал свои тетради; а ключ носил в кармане на цепочке такой, чтоб не потерять.

— На этой? — Холмов поднял с пола обрывок черненой стальной цепочки от дешевых карманных часов.

— Да. Они обобрали его дочиста. Послушайте, нужно немедленно разыскать преступников.

Голос его зазвенел, в глазах загорелось упорство.

— Павел сделал открытие мирового значения, — сказала она. — Если оно попадет в руки безответственных или спятивших людей, может случиться непоправимое, понимаете?

Холмов замялся, он чувствовал двойственность своего положения, всю его эфемерность — словом, разрывался на части.

— Есть некая необыкновенность в моем присутствии здесь. Я все понимаю, но… не все в моей власти. У меня есть другие тоже обязательства, — извиняющимся тоном произнес он.

При этих словах Ольгу все-таки прорвало потоком слез, но она быстро взяла себя в руки и метнула в Ростислава две убийственные, молнии:

— Убит человек, выкраден государственный секрет. Следы преступников еще не остыли. В таком положении может не подать помощи только мерзавец. Или просто-напросто жалкий трус!

Быстрее всяких электронных импульсов в Холмове взметнулась кровь его предков, штурмовавших Перекоп, бесстрашно шедших на пулеметы вермахта, отважных холмовских партизан… Он забыл обо всем, и кулак его сжался с такой силой, что спасательная коробочка хрустнула и превратилась в бесформенный комок из пластика, микросхем и проводов. Так или иначе, а выбор был сделан.

— Хорошо, я остаюсь. Но как и где искать преступников, не представляю. Случайно мне стала известна фамилия человека, с которым недавно разговаривал Линдберг здесь, в лаборатории.

Ольга опять была хладнокровна и вся подобралась по-боевому, ее образ совершенно слился с образом той Ольги, из другого и теперь уже закрытого целым веком времени.

— Если обратиться в участок, тупые полицейские чины немедленно сунут нас в каталажку как подозрительных, — чуть помедлив, заявила Вольская, — но без властей мы убийц действительно не найдем. Вот если вы пойдете к министру внутренних дел и представитесь Линдбергом, чтобы не запутывать дело…

Холмов перебил:

— Понял вас, но пробьюсь ли я к министру?

— По срочному-то делу особой государственной важности? — переспросила Ольга. — Не может не принять. Баррикады пятого года кое-чему научили царскую бюрократию. Но умоляю: быстрее, быстрее, быстрее!

Только сбегая по лестнице, Холмов сообразил сунуть во внутренний карман тужурки браунинг. Его рука наткнулась на книжку в твердом переплете. Книжка оказалась студенческим билетом Линдберга.

Глава 6

Серое здание министерства внутренних дел двумя фасадами выходило на Гороховую улицу и к Адмиралтейству. Бородатый старик в галунах и с плевненской медалью на груди распахнул дубовую дверь перед Холмовым. В вестибюле ему преградил путь господин в штатском, с фигурой и повадками циркового борца:

— Что вам угодно?

— Мне угодно видеть господина министра по совершенно безотлагательному делу, — отчетливо выговорил Холмов.

— Иван! — Голова, лежащая прямо на широком крахмальном воротничке, повернулась к швейцару. — Проводи господина студента в приемную.

Приемная лежала двумя маршами лестницы выше. В цельные, без переплетов стекла виднелись желтеющие, роняющие уже листья деревья адмиралтейского сквера.

Навстречу Холмову учтиво поднялся элегантный брюнет с маленькими усиками и лакированным прямым пробором.

— Чем могу быть вам полезным? — спросил франт, дружески пожимая Холмову руку.

— Только одним. Я изобретатель Линдберг. Мне необходимо немедленно переговорить с министром. Дело особой важности, — подчеркнул Ростислав.

— Читал о ваших трудах в «Ниве». Как же! Однако его превосходительство сейчас на докладе вне стен министерства. Угодно подождать или вас удовлетворит беседа с товарищем министра?

Терять времени было нельзя, и Холмов угрюмо дал согласие. Секретарь исчез за одной из высоких импозантных дверей и, выйдя оттуда, просиял:

— Князь Святополк-Мирский примет вас.

Потом тихо и доверительно спросил:

— Скажите по чести — оружие есть?

Холмов достал браунинг. Секретарь оскалился еще шире:

— Из таких игрушек гимназисты пытались стрелять в семеновцев. На расстоянии двадцать шагов пули отскакивали от шинелей. Но пока, с вашего разрешения, я оставлю его у себя. Порядок-с!

Говоря это, франт ловко притирался к Холмову, похлопывал, щупал взглядом — проверял, нет ли настоящего ствола, пригодного для результативного покушения.

— Я не террорист, — теряя терпение, заверил Холмов и был впущен по пышным бесшумным коврам в кабинет.

Александр Александрович Святополк-Мирский оказался очень молодым человеком с бледным и измученным лицом. Он выслушал Холмова, не перебивая и не задавая вопросов. Потом подбил итог двумя фразами:

— Мне кажется, вы несколько преувеличиваете значение пропавшего секрета. Но я доложу министру непременно, мы все тщательнейше проверим и подумаем, как быть, какие принять меры.

— А время, время! — пошел было в атаку Холмов, но князь уже встал с выражением свинцовой непроницаемости на лице.

«Спихотехника и отфутболивание на высочайшем уровне, — негодовал про себя Ростислав, — нет, с министерством каши не сваришь».

В приемной его осенило что-то всплывшее в памяти, и он спросил у секретаря:

— Нужно на секунду заглянуть в справочник «Весь Петербург». У вас есть?

Секретарь выдвинул ящик стола.

— Разумеется, вот свежий.

На 410-й странице Холмов нашел то, что искал:

«Макферсон Реджинальд, главный представитель фирмы „Америкэн Сайенс энд Текнолоджи Компани“ (АМСТЕК) в Санкт-Петербурге. Адрес конторы: Невский, 19. Телефон 8–00–16. Склад там же».

Забрав свой пистолет, Холмов вылетел на улицу. По Невскому свистел ветер, кропя прохожих водяною пылью. Через десять минут он уже стоял перед матовой стеклянной дверью с серебряным фирменным знаком из корон, зубчатых колес, виноградных лоз, молний и лент. Черная табличка рядом с дверью гласила: АМСТЕК.

Единственный конторский служащий — енотовидный старикан в сюртуке с нарукавниками — оказался страшным тянульщиком и выжигой, крутил и вертел, якобы ничего не зная. Холмов догадался: надо дать. К счастью, в линдберговском кошельке оказалось несколько введенных в обращение Витте монет десятирублевого достоинства. Две золотых десятки — месячное жалованье конторщика — развязали ему язык. Как и предполагалось, господин Макферсон в этот момент уже находился на борту вот-вот отплывающего в Америку парохода.

Поминутно поглядывая на часы и кляня медлительность конной тяги, Холмов на извозчике поспешил в гавань. Он ловил себя на мысли, что все это происходит не с ним, а с другим человеком — и горячий конский круп, прыгающий перед глазами, и синяя, мокрая к плечам, спина извозчика, и никелированный браунинг в кармане чужой тужурки.

Только набережная Невы своей успокоительной вневременной данностью и опрокинутые в небо золотые чаши Исаакия поддерживали относительное равновесие духа, необходимое для предстоящей борьбы.

Пролетка разбрызгала последнюю лужу и остановилась. Лошадь устало махнула головой. Холмов щедро расплатился и стал соображать, как пробраться на пароход.

Белый борт трехпалубного океанского судна возвышался над причалом гладкой неприступной крепостной стеной. Прорваться без билета по парадному трапу и думать было нечего. Там стоял вахтенный начальник и целый наряд дюжих матросов. Прощальные эмоции вспыхивали и гасли на берегу, провожающие отсекались уже здесь. Холмов прошелся вдоль причала. К носу и корме с берега тянулись толстенные швартовные канаты, но «заяц» на них был бы тотчас замечен. Оставалась возможность завладеть какой-нибудь лодкой и подъехать, на счастье, с другой стороны корабля. Там мог оказаться висящий канат или забытый веревочный трап. Но пароход уже издал хриплый коровий рев, до отхода оставались считанные минуты. Ближе к корме, под самой надписью «Св. Николай Мирликийский», люди в парусиновых робах после гудка засуетились как нахлестанные, торопясь сгрузить с ломовой подводы ящики и бочонки. Холмов подошел ближе. Через открытый квадратный порт на уровне причала в пароходное нутро вели легкие деревянные сходни. Таскали, видимо, последнюю партию продуктов. Оставалось выбрать удобный момент. О дальнейшем Холмов сейчас не думал. Он привык к алгоритмизации, к расчленению сложных задач на последовательную цепочку простых.

Глава 7

Макферсону казалось, что он все взвесил и продумал до мелочей.

Убийство студента-изобретателя в его планы не входило. И не из нравственных соображений — мораль у мистера Макферсона была, но особого свойства. Он убежденно считал нравственным любое деяние, если оно приносило пользу АМСТЕК. Компания и ее интересы в его сознании сливались с интересами всей нации, всего американского народа. А ради этого Реджинальд Энтони Макферсон готов был абсолютно на все. Просто ему требовалась голова Линдберга, но не труп.

План операции, таким образом, имел целью лишь тайный вывоз талантливого молодого ученого вместе с его документами и хотя бы частью аппаратуры. Само собой, Макферсон для себя лично рассчитывал отхватить солидный куш — АМСТЕК умела достойно поощрять людей толковых и предприимчивых, — не к юбилейным датам, а за конкретные дела. Радужные дали сказочно быстро приближались, вырисовывались контуры собственного дела и виллы на Лонг Палм Бич — настоящего престижного деревянного дома в Майами, в краю вечного лета под кобальтовым флоридским небом.

Когда при первом разговоре Макферсон понял, что студент упорен и добром в Америку не поедет, он решил действовать круто, ломая любые преграды — нахрапом, не считаясь с расходами. В пароходной компании он узнал, когда идет судно до Нью-Йорка, и заказал полулюкс для себя и Линдберга (естественно, на фальшивые документы) и еще двухместную каюту третьего класса для агентов-телохранителей. При этом предусмотрительно настоял, чтобы эта каюта находилась точно под его апартаментами. За хорошие деньги Макферсон нанял новейший автомобиль Красного Креста якобы для перевозки на «Николая» пострадавшего на пожаре человека, обожженное лицо которого будут восстанавливать лучшие в мире американские хирурги.

Второй разговор с Линдбергом был чистой формальностью, точнее — доразведкой объекта нападения. Убедившись, что исследователь на месте и один, Макферсон вышел на Невский и кивком головы ввел в дело агентов. Они были проинструктированы заранее и тотчас рванулись по лестнице, как спущенные с цепи овчарки. Агентам вменялось приставить ко лбу, упрямца револьверный ствол и последний раз спросить русским языком, хочет он ехать или нет, и в случае отказа слегка оглушить, усыпить хлороформом, замотать бинтами и затем, захватив бумаги и приборы, отправить все вместе в океанское плавание.

Таков был план. Поначалу агентам улыбнулась удача. В момент, когда они, выбив замок, внезапно ворвались в лабораторию, Линдберг еще сидел на корточках около только что запертого сейфа-тайника. Надобность в поисках, в выстукивании стен отпадала, эта часть задачи решалась легко.

Но когда агенты, размахивая оружием, кинулись к Линдбергу, произошло нечто непредвиденное. Студент резко встал и нажал на столе на какую-то кнопку. При этом оба револьвера ударили залпом, будто взорвавшись, и невиданная по силе и резкости отдача вырвала их из рук агентов. Пули же разлетелись по чердаку куда попало. Одна из них и сразила изобретателя. Агенты не сумели в спешке разобраться со сложным замком и отпереть сейф и просто вылущили его ломиком-фомкой из стены. Прихватили портфель Линдберга, покидав в него без разбора кое-что из приборов поменьше, и ринулись вниз.

Макферсон был в напряжении и выстрелы услыхал. Наверняка их слышали и в доме. Хоть Невский продолжал жить своей жизнью и на глухую стрельбу никак не отозвался, Макферсон занервничал и с появлением обескураженных агентов отпустил карету Красного Креста, что-то солгав об изменении состояния больного.

Он успокоился только на пароходе после третьего гудка, когда затрепетала под ногами палуба и город стал разворачиваться и уплывать назад. Через десяток минут Санкт-Петербург превратился в неровный каменный налет на плоском безрадостном берегу. Было время предужинного аперитива, в буфете то и дело хлопали двери.

Макферсон решил отпустить вожжи и немного расслабиться. Через минуту он сидел у высокой стойки.

В конце концов, решил представитель фирмы АМСТЕК, хватив третий рюмаш крепкой водки, он сделал все, что мог, и едет не с пустыми руками: специалисты разберутся с бумагами Линдберга, а смерть изобретателя не на его, Реджинальда, совести, остальное же будет в порядке. И дальше начнутся сплошные приятности.

После ужина с хорошей телячьей отбивной он шел в свой полулюкс с изрядным шумком в голове и не заметил следившего за ним Холмова.

Оставленного в каюте на время ужина телохранителя он отпустил и в приятной истоме рухнул на диван.

Холмов подождал, пока агент спустился на палубу третьего класса, и осмотрел свое оружие. Все шесть маленьких патронов были на месте. Он оттянул затвор, дослал патрон в патронник и пошел к каюте Макферсона, держа руку с готовым к стрельбе пистолетом в кармане брюк. Толкнул дверь, но она оказалась уже запертой изнутри опытным американцем.

Тогда он постучал: надо было что-то решать.

— Кто еще там? — недовольно рявкнул Макферсон.

— Павел Линдберг, — неожиданно для себя самого вырвалось у Ростислава.

Пробормотав, «что за неуместные шутки», Макферсон распахнул дверь.

Реджинальд Макферсон внешне был хорош — лобастый, черноглазый, спортивно-крепкий. И нервы, надо полагать, имел железные, но нервы и у него в первые секунды сдали, нижняя челюсть задергалась и глаза увеличились вдвое.

— А… а… а, — пытался он заговорить, — а мои… кретины вас… доложили мне… упал снопом и готов…

Неожиданно он рассмеялся диким смехом — алкоголь свое взял — и повалился на диванчик, высоко подняв колени.

— Готов… А он не был готов. Только прикладывался… Нет, при-киды-вал-ся, — выдавливая из себя эти слова, американец сначала болтал висящими в воздухе ногами, а потом опустил их на пол.

— Да, это есть ситуация, — Макферсон уже выходил из шока, — однако вы очень правильно поступили, что нашли меня на корабле. Я глубочайше рад. В России вам, с вашей светлой головой, Павел Николаевич, Делать нечего…Ваше изобретение года три будут рассматривать разные комиссии и еще столько же займет организация примитивного азиатского производства. А потом, потеряв терпение и съедаемый завистниками, вы все равно побежите к нам. АМСТЕК же за шесть недель наладит выпуск первоклассных приборов…

Холмов облизнул сухие губы и как мог твердо перебил:

— Вы ошибаетесь. Я сойду в ближайшем порту. Где шкатулка, которую украли ваши люди?

— Мальчишка, — с неприятным смешком сказал Макферсон, — попробуйте теперь у меня отнять ваши секреты.

И он выбросил в сторону Холмова кукиш:

— Дудки!

— Сволочь, — не сдержался Ростислав, прицеливаясь, — где бумаги?

Макферсон не то чтобы испугался, он просто как-то осел: появилась определенность, в которой решало действие. А это он умел и к тому же прекрасно понимал, что столкнулся с дилетантом. Так гроссмейстер видит новичка уже в момент расстановки фигур на шахматной доске и возит его носом по щебенке и размазывает по стене с особенным наслаждением.

Макферсон дважды ударил каблуками в пол, изображая восторг:

— Вот это по-американски, я понимаю. Что же, придется уступить силе. Пушка шесть и пять десятых миллиметра — это же корабельный калибр! Извините за шутку, юноша, я готов вернуть ваше сокровище. Только оно хранится не здесь. Я объясню…

На мгновение Ростислав дал себе поверить, что все кончится хорошо: он отвоюет у супостата тетради Линдберга, сумеет вернуться в Петербург и найти Ольгу… Добрые люди обычно за такие секунды платят дорого; поплатился и Холмов, проигравший американцу двадцать две секунды.

За его спиной щелкнула дверь, и тут же будто бревно обрушилось на голову двойника Линдберга. Пистолет выпал из его руки.

Агенты, примчавшиеся по условному сигналу Макферсона, нанесли удары одновременно и подхватили расслабленное тело Холмова под руки.

Глава 8

Машинная дрожь, от которой ездили по столику пустые грязные тарелки в каюте третьего класса и ныло в зубах, привела Холмова в сознание. Тотчас перед его глазами закачался увесистый кулак:

— Молчать… Раскроешь пасть — влеплю между глаз. По второму разу не проведешь, господин хороший. Чуть что — и к рыбам.

Холмов приоткрыл глаза. Он полулежал в углу, в помещении не больше кабины грузового лифта. Руки были связаны. Кулак ему показывал и грозил тот самый, примеченный еще на Невском, с треугольным носом. Другой агент — постарше, с лицом в грубых красных складках — молча курил и следил за Холмовым выкаченными водянистыми глазами.

— Где сейчас идет пароход? — пытаясь сориентироваться и пренебрегая угрозой, спросил Ростислав.

— У-у, — замахнулся агент.

— Брось, Никита, — лениво заметил старший, — лишь бы не шумел, а так пусть шлепает губами, это не беда.

Никита нехотя отошел и тоже сел.

— Уж больно прыток студентик, — сказал он с ненавистью, — опять, того и гляди, отчубучит невесть чего. Ух, я их в девятьсот пятом-то годе… Да и этого, Авдеич, я бы…

— Бодливой корове господь рогов не дает, — с насмешкой оборвал его Авдеич, — сходи лучше в буфет, принеси пару пива. Хорошее здесь, однако, держат пивко на «Мирликийском».

Он бросил окурок в медную плевательницу, сильно отхаркался и сплюнул туда же; У Холмова гудела голова, однако ярость, кипевшая в нем после неудачи, после его бездарного промаха с изворотливым Макферсоном, придавала ему силы. Надо было исправлять допущенную ошибку.

— Мужики, вы хоть знаете, что помогаете американцу выкрасть русский военный секрет? — спросил Ростислав.

Агенты переглянулись.

— Заткни глотку, — грубо сказал Никита, — мы служим с разрешения управы, против властей никогда не шли.

Холмов, сопоставил эту фразу с другой — с оброненным агентом упоминанием о событиях девятьсот пятого года. Выходило, Авдеич с Никитой шпики, подсунуты Макферсону царской охранкой. Иначе откуда полицейский опыт и ненависть к студентам-революционерам? Но отсюда следовало, также, что в охранке знали о каждом шаге американца. Знали и не препятствовали сманиванию талантливых изобретателей Сикорского и Линдберга. Не понимали? Были «заинтересованы»?

И еще один печальный вывод сделал Холмов-Линдберг: вряд ли удастся перетянуть агентов на свою сторону. Нужно было, однако, готовить почву для следующего хода.

— Значит, с разрешения служите, — медленно заговорил он, — понимаю: начальство предложило — как отказаться… Тем паче Авдеичу осталось до пенсии тянуть годика два у у Никиты тоже заботы, хотя и другие. Служить ему еще, конечно, как медному котелку, да зато дома небось трое птенчиков с раскрытыми ртами…

— Четверо у меня было — одного бог взял, — выпучил глаза Никита, — да студент все знает!

— А АМСТЕК платит здорово, — продолжал Холмов, — так или не так?

— По четыре золотых Витькиных червонца каждое первое число, солидно подтвердил Авдеич, — на целых четыре рублика больше, чем у подпоручика армейского-с. Вот так.

— Ну, так слушайте. Когда французы бежали из Москвы, Наполеон — Наполеон! — приказал взорвать колокольню Ивана Великого. А она выдержала. Тогда он велел знак православной веры снять. И хотя император предлагал награду, никто из французов не взялся за эту грязную работу. А вот один русский вызвался, запросил три рубля, полез наверх и спилил крест.

Никита почесал за ухом.

— Три рубля, видать, тогда большие были деньги. А сейчас — пара сапогов, — заметил он.

— Ничего ты не понял, друг любезный Никита. Стало быть, не с твоей физикой об этаких материях рассуждать, — сказал Авдеич, — господин студент христопродавцами нас хочет выставить, укоряет нашей службой, в глаза тычет.

— Мы по закону деньги получаем, — ощерился Никита, — тоже защитник веры выискался. Он ведь, Авдеич, на бунт нас подбивает. Агитатор! Да он, наверное, иудей?

— Давно вижу студента скрозь аж до печенок. Однако пусть про высокие материи Излагает, — издевательски подмигнул Авдеич, — а то карты надоели, а еще ехать и ехать.

— Между прочим, — приподнялся на локтях Холмов, — того русского Наполеон приказал расстрелять. Предателям везде одна дорога. А вы никуда не денетесь.

— Поговори, поговори, — с ноткой угрозы сказал старший, — а мы послушаем.

— Никуда не денетесь. Я почему сразу спросил, где плывем, да с вами хотел по-хорошему договориться? Не знаете. Так знайте: у меня в ящике такая мина — полпарохода в клочья разнесет. Все вместе пойдем рыб кормить, и собачья ваша служба не понадобится больше, — со злобным торжеством закончил Ростислав.

У Авдеича побелели крылья сизого его носа. Никита заскулил:

— Господи, а я плаваю как топор.

Холмов прикрикнул на него, не давая опомниться:

— Беги к своему хозяину и скажи, что в сейфе мина с химическим взрывателем. Сейчас кислота уже переедает остатки предохранителя. Малейшее шевеление — взрыв. А нет, так все равно через некоторое время все взлетит на воздух.

Никита метнулся к двери.

— Да скажи, что только я могу снять мину, — крикнул ему вдогонку Холмов.

…Макферсон после инцидента, когда агенты уволокли вниз оглушенного Линдберга, сел в привинченное к полу кресло и задумчиво раскурил толстую манильскую сигару. Внезапное появление на корабле воскресшего из мертвых студента сбивало игру на неясный боковой путь. Что-то здесь было не так, а Макферсон любил ясность. Он встал, достал из шкафа выкраденную из лаборатории на Невском шкатулку и поставил ее перед собой на полированный стол. Послушал — тикания часового механизма не было. Вложил было ключ в скважину, но отпирать вдруг передумал, а стал вытряхивать из портфеля Линдберга добычу: конденсаторы, резисторы, катушки, батарейки и прочую стандартную электротехническую дребедень. На дне портфеля обнаружилась трубка со стеклышками на концах, как у калейдоскопа, и еще довольно массивная катушка с рукояткой… Макферсон стал исследовать загадочную трубку и услышал торопливые шаги, нервный стук в дверь и голос Никиты:

— Мистер, мистер, скорее!

Макферсон отпер дверь:

— Что такое?

Никита жарко зашептал:

— В ящике — химическая мина. Рванет — костей не соберем. Но студент вызывается обезвредить.

— Ведите, да смотрите в оба, — вникнув в дело, выпалил американец, живо!

Агенты развязали Холмову руки и поставили стоймя.

— Идти можешь? — грубо спросил Авдеич.

Ростислав потер ушибленную голову. На затылке налилась здоровая шишка, но тело повиновалось, как обычно.

— Нормально, — крякнул он.

— Пошли, пошли, — торопили и подталкивали телохранители.

Макферсон встретил его с подчеркнутым радушием:

— Как вы себя чувствуете? Вы сами виноваты, не нужно было шутить с оружием. И, хотя вы, юноша, полностью в наших руках, я решил предложить новые условия…

— Условия буду ставить я, — решительно прервал его Холмов, — и два раза повторять не стану — сами знаете, что такое химический взрыватель: он может сработать через десять часов, а может и через два. Это значит в любую секунду. А у вас в каюте тепло, это повышает скорость химических реакций.

Макферсон вздрогнул:

— Говорите же…

— Дело в том, что я не Линдберг. Я его коллега и товарищ, мы просто очень похожи. Я в курсе его дел, знаю и о мине. Мне случайно удалось услышать ваш разговор в лаборатории из соседнего помещения: и ваши посулы, и угрозы. Когда я увидел мертвого Линдберга, то срочно вызвал надежного человека и написал свои свидетельские показания. Если со мной что-либо случится и я не вернусь в Петербург, показания будут переданы следствию. В этом случае вас ждет сибирская каторга, мистер Макферсон. Но если вы отдадите бумаги…

— Хорошо, — нетерпеливо сказал американец, косясь на шкатулку, — пусть будет ничья. Разминируйте и забирайте отсюда эти вещи, только скорее. Но деньги, документы и пистолет я верну вам только на берегу. Так будет надежнее.

— Идет. Выйдите из каюты и оставьте мне какой-нибудь острый нож. Я приступаю, придется резать провода.

Макферсон быстро достал из ящика стола вместо ножа наручники.

Холмов не успел опомниться, как оказался прищелкнутым одной рукой к вертикальной медной штанге, служащей, очевидно, поручнем во время сильной качки.

— Извините, но я должен убедиться, что вся эта история с миной и прочим — не блеф, — сказал Макферсон, передавая Ростиславу очень хороший перочинный многолезвийный нож, — да и нечего вам разгуливать по моей каюте. И запомните: без фокусов, иначе я обойдусь с вами сурово.

Он явно не верил Холмову. В свою очередь, Холмов не верил представителю фирмы АМСТЕК. Противники просто сделали по одному выжидательному ходу, пытаясь загнать друг друга в цейтнот, когда флажки шахматных часов висят и неизбежны грубые ошибки, а за ними и финал.

Линдберг перед своей гибелью говорил о мине, но тогда Холмову не пришло в голову поинтересоваться типом взрывателя. Холмов помнил только, что всякая попытка открыть сейф вызовет срабатывание заряда.

Он внимательно осмотрел плоский металлический сейф с торчащим ключом. Должен же был сам Линдберг как-то его открывать! Ящик с пяти граней еще шелушился цементной крошкой. Со стороны ниши, в которую он был раньше вмазан, доступ к устройству отключения взрывателя практически не был возможен. Оставалась сама дверца. Исследуя ее, Холмов обнаружил утопленные и потом закрашенные головки двух маленьких винтов. Как электрик, Линдберг не обошелся здесь без кнопочного выключателя. Такие выключатели спустя несколько десятилетий стали выпускаться миллионами штук для автоматического включения и выключения света в автомобилях, холодильниках и так далее. Но для начала века это была, в общем, новинка.

И все же риск оставался большим, и Ростиславу пришлось приказать себе успокоиться. Он осторожно подтянул сейф ближе к краю стола, чтобы наручник позволил пустить в ход вторую руку, и лезвием ножа, просунутым в щель сбоку, — отжал кнопку. Оставалось свободной рукой повернуть ключ и открыть дверцу. Не дыша, чтобы не соскользнул нож, Холмов потянулся к проводку, идущему от кнопки к электродетонатору.

Он тянулся к нему будто к хвосту сидящей на травинке стрекозы. Провод оказался припаянным и рваться не хотел. Дергать его не годилось ни в коем случае — левая рука с ножом уже затекла от напряжения и потеряла чувствительность. Весь покрытый липким потом, Холмов переминал проволоку пальцами правой руки. После десяти перегибов проволока сдалась.

Переведя дыхание, он выгреб из сейфа увязанные шпагатом три фунтовые шашки взрывчатки, маленькое пневматическое реле для постановки заряда на боевой взвод, сухую электробатарею и две тетради в парусиновых обложках. Больше ничего в шкатулке не оказалось, да больше Холмову ничего и не требовалось. Первая часть задачи была решена, оставалось уничтожить портативный прибор и тетради или попытаться вырваться с ними из блокированной со всех сторон каюты.

Холмов решил прорываться; смертельный риск, только что оставленный позади, действовал возбуждающе. Так благополучно приземлившийся парашютист хочет немедленно испытать себя снова. Карусель идей вертелась в его голове, но путной ни одной. Однако ни взрываться, ни сдаваться на милость Макферсона он не желал и стал приглядываться к полулюксу. Кабинет-гостиная со столом и диваном переходила в задернутую малиновым бархатным занавесом спальню. Из спальни дверь вела в туалетные покои. Холмов попытался дотянуться до иллюминатора, за которым китайской тушью уже сгустилась тьма, но наручник его не пустил.

Зато всплыла идея. Простая и эффективная идея, подсказанная в одном старом фильме, виденном Холмовым в год какого-то юбилея. Он быстро откромсал кусок шашки и сделал на ней полукольцевую кумулятивную выемку. Потом привязал к штанге у самого пола, вставил детонатор и собрал взрывную электроцепь. Кумулятивная струя маленького заряда должна была перерезать проклятую штангу не хуже автогена и самому Холмову, усевшемуся с ногами на стол, повредить не могла. Он приготовил все остальное: сунул за пазуху линдберговские тетради, осмотрел и собрал из частей портативный прибор точно в той последовательности, как делал это сам изобретатель несколько часов назад под Петербургом во время испытаний. Во избежание детонации основной заряд Ростислав швырнул подальше от греха к двери и тут же замкнул цепь. Взрыв оказался все же оглушающим — сказался замкнутый объем. Свет погас.

Холмов в кромешной тьме соскользнул на пол, отогнул штангу, освободился и скользнул к двери, прикрываясь портьерой.

Тут же дверь в каюту распахнулась и на пороге возникли телохранители Макферсона.

— Видать, студент того, готов, — морщась от газов и озираясь, проронил Авдеич, вступив в каюту.

— Отпрыгался, отпрыгался, — радостно подхватил Никита, — и где ж он, голубец, не видно ни бельмеса.

Вслед за агентами в полосу света вошел Макферсон.

— Стоять на месте, — грозно сбоку скомандовал Холмов, — мина у вас под ногами, можете убедиться! Макферсон, если шевельнете хоть пальцем, чтобы меня задержать, взрывом вас размажет по потолку.

Он придвинулся ко входу и еще раз предупредил:

— Действие прибора вам известно. Он достанет и за сто метров. Не поворачиваться.

— Я не хотел нарушать соглашение, — Макферсон попытался все же извлечь из положения хоть минимум, — вы свободны.

— Не высовывать носа из каюты, — предупредил еще раз Холмов, буду следить из коридора и взорву всех троих к чертям собачьим.

По коридору он шел пятясь, следил за ненадежной бандой. К счастью, в этот час в вообще-то малолюдном первом классе публики не было, только в конце у выхода мелькнула белая фигура стюарда. Холмов оказался у крутого трапа и, срываясь на каблуках, опрометью рванул вниз.

На палубе третьего класса он не задержался.

Внезапно проснувшийся в Холмове классовый инстинкт гнал его все дальше от люксов, баров и музыкальных салонов для богатых. В зеркалах он мельком видел свое белое и перекошенное отчаянной решимостью лицо. Уже где-то близко мощно стучали машины, до звона содрогая переборки. Крутясь на закоулках переходов и трапов, безотчетно бежал на этот стук Ростислав.

Он рванул на себя одну из выкрашенных белой краской дверей со строгой надписью «Посторонним вход запрещен» и оказался на узком балкончике с решетчатым полом. Машинное нутро парохода являло собой картину ада. Слабо освещенная железная коробка была наполнена змеиным шипением пара, грохотом поршней и шатунов, ревом пламени раскаленных топок. В неистовом жару и угольной пыли метались полуголые люди, и багровые отсветы пламени лизали их блестящие от пота тела.

Увидев постороннего, к нему двинулся один из кочегаров.

— Эй, сюда не положено! — крикнул он. — Ступайте себе!

Холмов спустился на несколько ступенек.

— Товарищ, — напряг он голос, — товарищ, мне нужна помощь…

Кочегар смотрел недоверчиво, даже угрожающе на одетого в отлично пошитую тонкосуконную тужурку студента. Сукнецо и вензеля императорского института относили пришельца скорее к белоподкладочникам — сынкам богатеев, чем к студентам-революционерам.

— Ишь, товарищ… — Кочегар оскалился в недоброй улыбке. Мускулы каменными шарами перекатывались под лоснящейся, вымазанной копотью и угольной пылью кожей.

Холмову отступать было некуда, а доказывать родство с пролетарскими предками — некогда. Открываясь, он еще настойчивей сказал:

— Товарищ, меня будут искать. Наверное, уже ищут. Двое из охранки, третий — американец, сукин сын…

И показал замкнутое на запястье стальное кольцо наручника.

Это произвело впечатление.

— Ладно, пойдем к угольным ямам, — все еще настороженно но уже с оттенком сочувствия заявил кочегар, — потолкуем с ребятами и будем решать.

Глава 9

Моряки спрятали Холмова в кормовом шкиперском ящике. Прошло несколько однообразных дней. Свободные от вахты машинисты и кочегары из посвященных приносили в тесноватое помещение горячий чай, хлеб, миску борща. Передавали и пароходные новости. Переход от острых ощущений к спокойному самосозерцанию был приятен; вынужденное заточение Ростислав переносил философски. Часто возникал перед ним образ Ольги — будто вспыхивал в темном углу овал ее лица, возникали глаза и твердые коралловые губы. Губы, которые умели быть и ласковыми, и горячими… Но странно — на облик его Ольги тут же накладывались черты и скользящий через вуаль тревожно-требовательный взгляд другой Ольги — Вольской. И в сознании Ростислава два образа все чаще сливались в один. Он мечтал будто о своем третьем тысячелетии, а видел только петербургское: опрокинутые в небо чаши Исаакия и золотую змейку петропавловского шпиля в дымчатой невской воде — пляшущую, скользящую в вечность… И сам себе больше казался Линдбергом, чем Холмовым. Да и как могло быть иначе? Единственная спасательная шлюпка — прибор Шулуна. А его нет — он превращен в обломки, стало быть, о возврате в свои пространственно-временные координаты не приходилось и думать.

Холмов-Линдберг за эти дни свыкся с Атлантикой, отделенной только слоем железа толщиной в палец. Океана он не видел, зато по ни на минуту не прекращающимся ударам чувствовал его силу и буйство. Свыкся он и с бухтами канатов и с цепями, лежащими здесь ржавыми кучами.

Свыкся даже с крысятами, прибегавшими полюбопытствовать при свете мизерной лампочки на необычного пассажира. Спал Холмов в гамаке и крыс не боялся, укрывался старым матросским бушлатом. Тетради Линдберга он бережно держал при себе, а вот прибор не уберег: что-то в приборе сильно понравилось крысам, и они изгрызли его дотла.

Браслет наручника с левой руки в первый же день спилил ему напильником могучий кочегар Иван, тот самый, которого Ростислав назвал товарищем. Он и оказался верным товарищем. Вот только конспирацию не соблюдал: палуба сильно гремела под его ногами.

Как-то в очередной раз Иван пришел с другим матросом тревожный.

Говорил по-ярославски, на «о».

— Понимаешь, Ростислав, какая петрушка: наш человек радист рассказал: передавал он радиограмму про тебя — мол, едет террорист на судне с бомбами. Полиция у них настырная, наверняка в порту перевернет «Николая» от клотика до киля. Найдут. Мы тут меж собой посоветовались и решили: бежать надо тебе.

— Куда ж бежать? До Нью-Йорка идем без остановок. Да и как убежишь — вплавь далеко, а шлюпку не спустишь, это целая история, да и не даст никто.

Тут заговорил другой матрос, тряхнув черным чубом:

— Э, не журись, казак. Мы придумали кое-что. Подрассчитали — смываться тебе надо под вечер и поближе к берегу. Притормозить придется пароходик, да это уже наша печаль: уголь пойдет плохой или сломается что.

— И придумывать не над о, — угрюмо вставил кочегар, — в паропроводах свищ на свище. Надрываемся, держа давление в котлах, понимаешь.

— Вот, казак, слыхал? В темноте с верхней палубы стащим по-тихому махонькую лодочку — то ли пробковую, то ли каучуковую надувалочку спасательную; значит, ход стопорим, будто оказия какая… Это чтобы тебя не захлестнуло или, не дай бог, под винты не затянуло…

— Пора на вахту нам, — поднялся Иван, — так ты понял, Ростислав? К вечеру будь готов.

— Хорошо, мне лишь бы до берега добраться, уйти от этого черта Макферсона подальше.

Чернявый матрос дружески положил руку на плечо Холмова:

— Ничего, обойдется. Поплывешь в Америку сизым селезнем.

К вечеру Холмов был готов. То есть надел поверх тужурки просторный бушлат. Пароход сбавил ход. Атлантика теперь не так яростно штурмовала железное тело парохода.

За Холмовым пришел чернявый, потащил за руку полутемными коридорами и вывел к небольшой площадке, на которой Иван заканчивал надувать резиновую лодку.

Прибежал третий матрос:

— Скорее, механик ругается на чем свет стоит, требует хода и штрафами грозится.

— А пошел он, кровосос, — сказал Иван, скидывая в лодку весла, баклагу с водой и сверток с сухарями.

Чернявый дал Холмову три луковицы:

— Лучок дает бодрость и обостряет зрение. Ну, казак, в добрый час…

В откинутую створку грузового борта Холмов увидел наконец близкое черное зеркало воды и мечущиеся в нем яркие звезды. Лодка тихо шлепнулась об воду. Держась за трос, он спустился в легкое судно и тут же почувствовал, что лодка отпущена и удаляется от борта. Машины на «Николае» не грохотали, слабый аварийный свет лился из иллюминаторов и капитанской рубки. Но через минуту свет вспыхнул ослепительно, под кормой вздулся бурун. У Холмова от свежего воздуха голова шла кругом, но он работал веслами как мог. По плоским валам скакал луч прожектора, приближаясь к лодке. Беглец бросился на деревянную решетку, уложенную поверх дна. Лодка провалилась в промежуток между волнами, луч скользнул дальше. А через минуту набравший полный ход корабль ушел уже далеко.

Через полчаса Холмову стало жарко. Он устал грести, Ковши обеих Медведиц, в Ленинграде стоящие почти над головой, здесь едва не черпали океанскую воду. Ветер дул с северо-востока, это устраивало. Холмов продел весла в рукава бушлата и закрепил подобие паруса вертикально.

Океан мерно качал легкую лодку. Ни берега, ни огней. Очень хотелось спать, но спать Ростислав себе позволить не мог: боялся прозевать какое-нибудь судно или угодить под него. Так прошла длинная сентябрьская ночь. Несколько раз на горизонте появлялись огни, но Холмов даже не кричал, понимая, что крик завязнет в поле водяных холмов.

Утром показался берег. Поднимающееся солнце приятно грело спину.

Холмов опустил руку за борт. Вода оказалась прозрачной — на удивление и почти по-летнему теплой. После завтрака он постирал в океане давно нуждающуюся в этом рубашку, а потом и носки. То и другое моментально высушило солнцем и ветром. Он хотел даже окунуться; увидел чуть поодаль скошенный назад треугольный плавник акулы, усомнился и купание отставил.

На медленно приближающемся берегу уже различались брошенные горстями рафинадных кубиков дома. В полукилометре пропыхтела под стук дизеля рыбачья черная шхуна, выгребаясь против ветра в океан. Но теперь она была не нужна.

Вдоль всего побережья тянулись причалы, склады, бараки, коттеджи.

Холмов облюбовал участок поспокойнее и направил лодку к нему. Над маленьким причалом он увидел щит с надписью «Приват», но делать было нечего. Из дощатой ярко окрашенной будки вышел негр в голубой холщовой робе и такой же шапочке с длинным козырьком. Он принял конец брошенного Холмовым троса и умело привязал лодку. Негр с почтением посмотрел на горящие на солнце студенческие эполеты и попытался разобрать название корабля, написанное вокруг борта лодки крупной славянской вязью. Но не разобрал. Славянин Холмов и сам не смог бы прочитать название, окажись он на месте американца. По-английски он говорил тоже неважно; больше на пальцах объяснил, что пароход потерпел крушение.

— Оверкиль, — сочувственно кивнул негр, — йес, йес.

Негр провел спасшегося на берег, где рядом с лодкой стоял врытый в землю стол со скамейками.

— Хангри? — спросил он.

Если что хотел Ростислав сейчас, то как следует выспаться на нормальной постели, которую не колотит со страшной силой океан. Но ничто так не сближает людей, как общая трапеза, а предстояло как-то приспосабливаться к местным условиям, хотя бы на время. Ростислав принес из лодки сухарики и пару оставшихся луковиц, а негр выставил на стол мягкий соленый сыр и две бутылки пива. Они славно перекусили. Рядом, на необыкновенно яркой зеленой траве, пасся крутолобый бычок. За высоким металлическим забором в сотне шагов суетились матросы, бегая по сходням двух небольших военных светло-серых судов — миноносцев или тральщиков. Рядом с ними легко покачивался на воде красавец катер с летучими обводами корпуса… Негр перехватил его взгляд.

— Спид, спид, — оскалился он, махнул рукой в сторону океана и показал три пальца. — Юроп, андэстэнд?

И Холмов понял, что скорость у катера такая, что он в состоянии перемахнуть Атлантику за трое суток.

Дальше к западу — за причалами, кранами и складами — поднимался на террасах и курился желтоватой дымкой какой-то крупный город.

Негр подсказал со значением:

— Балтимор.

Течение и ветер отнесли лодку к югу, в штат Мэриленд, — сообразил Холмов, в свое время неплохо успевавший по географии. Теперь он точно знал, как поступит. Но прежде хотелось хоть немного отдохнуть. Он наклонил голову на руки. Солнце грело затылок мягко и нежно, как будто на нем лежала кошка. «Где-то сейчас Ольга, что делает?» — подумалось ему. Образы двух девушек в его сознании уже слились прочно, и с этим единым образом он заснул.

Глава 10

За этот день Христофор Шулун, как он выражался, «иззаседался весь» или не раз «ходил отсвечивать лысиной». Он защищал своих сотрудников от бесполезных трат времени, как наседка цыплят. Такая тактика оправдывала себя втройне: сам Шулун был на виду, представительство лаборатории и какой-то процент нужной информации обеспечивался, а ребята двигали вперед науку спокойно, без дерготни.

В доме на Невском он сумел оказаться только в последние минуты рабочего дня. «Каппа» слабо гудела. В кресле оператора системы спал Холмов, уткнув голову в руки. Нежаркие солнечные лучи лежали на взъерошенном затылке нового сотрудника. «Перенервничал парень перед выходом на самостоятельную работу», — улыбнулся Шулун и не стал его будить. Он вызвал на экран отчет «каппы» за день. Сделано было удивительно много; внесенные изменения позволяли гораздо лучше и чище воспроизводить объемные изображения распознанных объектов. Открывалась возможность прямого инструментального изучения прошлого в исторических местах. В принципе — хоть казнь стрельцов на Красной площади. Феноменальная «каппа» зафиксировала два случая, когда Холмов прибегнул к экстренному возврату из информационных путешествий, причем вторая попытка оказалась незавершенной.

Шулун выключил систему. Потер виски и задумался. Случаи с Холмовым и его предшественником ясно говорили: возможности «каппы» больше, чем предполагалось, и теория информационной относительности времени может получить экспериментальное подтверждение, дело это не пустое. Вырисовывались контуры потрясающего доклада на Совете. Он, пожалуй, начнет с каскада тщательно подобранных фактов, пойдет плясать от печки — от древних изображений пришельцев из будущего в скафандроподобной функциональной одежде. Потом перейдет к другим доказательствам контактов между людьми разных эпох… Забыв о Холмове, Христофор решил посидеть еще часок-другой, покопаться в материалах, «перелопатить» еще одну стопу журналов.

Перенеся из шкафа на стол очередную порцию старых изданий, Шулун погрузился в работу. Вскоре он наткнулся на заметку в «Ниве» об изобретении Линдберга и «взял ее на карандаш». Переписал он на всякий случай и другое сообщение журнала, которое обнаружил в одном из последующих номеров. Сообщение называлось «Происшествие на Невском проспекте» и гласило:

«Изобретатель способа управления взрывом на расстоянии г. Линдберг, о работах которого мы сообщали на страницах нашего журнала, найден в своей лаборатории на Невском проспекте застреленным. Департамент полиции ведет энергичное расследование этого прискорбного происшествия».

Было уже около семи вечера, когда Холмов зашевелился и поднял голову.

— Извините, — встрепенулся он, потирая замятую щеку.

— Ничего, в нерабочее время спать не возбраняется. А я уже у «каппы» все узнал. Хороший блочок ты вставил в алгоритм, одобряю. Слушай, а почему ты второй раз не закончил набор кода на аварийном приборе?

— Почему? — мучительно задумался Холмов. — Да, что-то было такое… — Он полез в нагрудный карман и достал горсть обломков.

Шулун изумленно покачал головой. У Холмова краской наливались уши.

— Ладно, бывает, — решил замять дело завлаб, — программа есть, перезапишем ее и только. Забудь, не бери в голову. Вот лучше послушай, что я тут раскопал под заголовком «Таинственное исчезновение»:

«По сообщениям заокеанских газет, в военно-морскую лабораторию США в Балтиморе явился некий молодой человек, с трудом изъясняющийся по-английски. Он предложил способ превращения воды в моторное топливо. Была создана комиссия из специалистов. Изобретателю предоставили быстроходный катер, оснащенный мощным двигателем. На вопрос, какой водой — морской или пресной — заправить баки, молодой человек сказал, что это безразлично. Он попросил только членов комиссии на короткое время покинуть моторное отделение, это пожелание было удовлетворено.

Спустя минуту, к удивлению специалистов, двигатель легко запустился и начал работать очень мягко. Эксперимент продолжался около шести часов. Все это время катер с комиссией на борту бороздил воды Чезапикского залива, работая на одной воде без грамма топлива.

Для продолжения испытаний изобретатель не явился. На следующую ночь и катер бесследно исчез при таинственных обстоятельствах».

— Ну, что на это скажешь, молодой гений? — спросил Христофор, закончив чтение.

Холмов ничего не мог ответить — он держался за горло, сдавленное внезапным спазмом. Потом судорожным движением все же протолкнул в себя воздух. Встревоженный Шулун, забыв о своем вопросе и докладе, схватил его за локоть.

— Что такое? Ты чего — спортсмен, здоровый парень и — на тебе.

— Не знаю, — почти нормальным тоном сказал Ростислав, — вспышка перед глазами с такими разноцветными искрами… И будто нечем дышать — проваливаешься в бездонный омут. Ну, будто тонешь, понимаете…

Шулун отодвинул бумаги и решительно встал.

— Все, все. Разбегаемся. Насиловать организм нельзя. На воздух, на воздух.

Они обесточили помещение, поставили его на охранную сигнализацию и спустились на Невский, начинавший уже жить вечерней жизнью.

По пути к Марсову полю Холмов вспомнил о «бобе», который следовало непременно заменить. Он осмотрел все карманы. Преобразователя нигде не было.

Юрий Леднев, Генрих Окуневич Шедевр науки, или Монстр по имени Корко

Бланк проснулся от грохота. Соскочив с дивана, он подбежал к окну. В стекла ударной волной бился стрекочущий рокот вертолета. Снаружи мелькнула большая тень Корко. В тот же момент, один за другим, хлопнули три сухих выстрела.

Одеваясь на ходу, Бланк выскочил на лестничную площадку. Пока вызванный им лифт поднялся на стотридцатый этаж и опустился на первый, прошло несколько самых томительных в его жизни секунд.

Выбежав на улицу, он сразу же увидел, распластанное тело. Полицейский вертолет с обвисшими лопастями стоял рядом. Бланк кинулся к Корко и прильнул к его холмистому боку: сердцебиение не ощущалось. Но, видимо, почуяв Бланка, монстр приподнял свою лохматую голову и последний раз глянул на ученого. В этом взгляде были и укор, и предсмертная тоска, и прощание. Они отозвались в душе Бланка чувством непоправимой вины.

— Отойдите от зверя, — властно потребовал полицейский и потянул Бланка за локоть. — Посторонним сюда нельзя!

— А он не посторонний, — сказал кто-то из толпы. Другой с ехидством добавил:

— Он, так сказать, его родитель.

Бланк уходил от ужасного места, закрывая ладонями глаза, полные слез.

* * *

После вступительных формальностей суд приступил к разбору дела.

СУДЬЯ. Суд начинает допрос свидетелей и потерпевших, которые подали иски на возмещение убытков, причиненных им фирмой «Саймон и сыновья». Первый вопрос задается потерпевшему мсье Карпо. Мсье Карпо, что вы можете рассказать суду о случившемся?

КАРПО. Это было три дня назад. Мы с женой Дианой на только что купленном автомобиле — учтите: машина дорогая, покрыта белой радиолокационной краской — поехали прокатиться. Только мы выбрались на шоссе, поставили машину на автоуправление, только Диана прижалась ко мне, как на капот сел этот зверюга и заглянул в машину через стекло. Диана с перепугу потеряла сознание. Поверьте, ужаснее той морды я в жизни не видел!

БЛАНК. Корко совсем не страшен! Вам показалось…

СУДЬЯ. Мистер Бланк, прошу вас не перебивать. Продолжайте, мсье Карпо.

КАРПО. Я отвез жену в больницу, сообщил в полицию о происшествии, потом отдал машину в ремонт. Прошу возместить мне убытки… за порчу радиолокационного покрытия и за психическую травму жены. Все!

СУДЬЯ. Вопрос ко второму владельцу машины, мистеру Блоху. Что произошло с вами в тот день на шоссе?

БЛОХ. Мы с Сузи отправились на моей машине за город…

СУДЬЯ. А где ваша Сузи? Она здесь?

БЛОХ. М-мм… Сузи не моя. У нее есть муж. По этой причине Сузи не может присутствовать на суде. Вы понимаете, господин судья?

СУДЬЯ. Понимаю. Продолжайте.

БЛОХ. Итак, едем. Сузи, крошка, смеется от удовольствия! Вдруг видим: летит на нас это чудовище! Сузи от страха выпустила руль, и о дорожную загородку у машины ободрало весь бок. Учтите: радиолокационная краска очень дорогая! Я требую уплатить за ремонт машины и за риск. Ведь мы могли вместе с крошкой Сузи погибнуть!

СУДЬЯ. Почему же ваша машина врезалась в загородку? Разве робот-шофер был неисправен?

БЛОХ. Дело в том, суд должен принять во внимание… Ну, словом, Сузи — такая баловница! Отключила автомат и своими нежными ручками стала… управлять… автомобилем. Если бы вы слышали, господин судья, как она смеялась тогда, моя киска!

СУДЬЯ. По-моему, тут ничего смешного нет, мистер Блох. Вы действительно могли погибнуть. Разве можно доверять руль женщине?

БЛОХ. Вот я и говорю: мы с Сузи могли запросто погибнуть из-за проклятого монстра! Я требую оплатить иск!.. За покушение на наш); жизнь и еще за белую радиолокационную краску, которой придется заново покрывать машину.

БЛАНК. У меня тоже белая машина с радиолокационным покрытием.

СУДЬЯ. Ничего удивительного! Сейчас все хотят иметь такую машину. Это безопасно и модно. Так, не будем отвлекаться от сути!..

БЛАНК. Корко был шедевром биоинженерной науки. Зря его убили!

СУДЬЯ. Суд это выяснит, мистер Бланк. Представитель полиции, почему вы решили уничтожить монстра?

КОМИССАР ПОЛИЦИИ. Я, комиссар полиции, лично руководил операцией. Все выполнено безупречно! Извольте не беспокоиться, господин судья!

СУДЬЯ. И все-таки… Расскажите подробнее.

КОМИССАР. Нам сообщили, что на трассе с интенсивным движением какое-то чудовище давит машины и калечит людей. Необходимо было принять меры. Я лично связался с прокурором по экстренным общественным ситуациям, и он дал мне санкцию на немедленное уничтожение возмутителя спокойствия. Мы обнаружили его в тот момент, когда он кружил над городом, выискивая очередную жертву…

БЛАНК. Вы его убили над моим домом!

КОМИССАР. В суд представлен и наш иск на покрытие расходов по ликвидации монстра и доставку трупа его в крематорий.

СУДЬЯ. Суд учтет это. Теперь вопрос к сторожу фирмы «Саймон и сыновья» синьору Базилио.

БАЗИЛИО. Я здесь, ваша милость!

СУДЬЯ. Синьор Базилио, вы работаете сторожем на ферме у мистера Саймона и были назначены, э… согласились за дополнительную плату ухаживать за монстром по кличке Корко?

БАЗИЛИО. Совершенно верно, ваша милость! Только за дополнительную! Так бы я ни за что не согласился!

СУДЬЯ. В вашем иске не все понятно. Почерк — хуже не бывает. Что вам практически сделал монстр?

БАЗИЛИО. Сейчас я расскажу все по порядку, ваша милость. Значит, когда привезли к нам на ферму это проклятое чудовище, он мне сразу не понравился.

СУДЬЯ. Почему же?

БАЗИЛИО. Он был страшным, ужасным зверем! Жутко некрасив! Уродина!

БЛАНК. Неправда! Корко был прекрасен! Красота — относительное понятие…

СУДЬЯ. Мистер Бланк, я прошу вас не мешать суду! Продолжайте, синьор Базилио. БАЗИЛИО. Столько я от него натерпелся, ваша милость, что и не расскажешь. От одного его взгляда можно было умереть, ей-богу! Он и глядел-то на всех: как бы сожрать кого, проглотить с потрохами…

БЛАНК. Корко — травоядное животное. Он был добрым и кротким.

СУДЬЯ. Мистер Бланк, я еще раз предупреждаю вас! Кстати, почему монстра назвали Корко?

БЛАНК. Корко — это его генетический шифр: «кор» — «корова», «к» — «курица», «о» — «овца». Отсюда — молоко, яйца, шерсть.

СУДЬЯ. Понятно. Продолжайте, Базилио.

БАЗИЛИО. Когда я ткнул его вилкой…

СУДЬЯ. Чем?!

БАЗИЛИО. Вилка — это такой длинный железный прут, острый. Я его сам сделал.

СУДЬЯ. Для чего?

БАЗИЛИО. Чтобы управлять этим проклятым монстром. Так вот, тыкаю я ему вилкой в бок…

СУДЬЯ. С какой целью?

БАЗИЛИО. Чтобы он скорее снес третье яйцо. Я очень торопился, меня ждал дома приятель, мы с ним собрались посидеть за бутылочкой, а этот проклятый зверина снес два яйца, а третье — не хочет…

БЛАНК. Он не мог нести яйца подряд, одно за другим, это противоестественно!

СУДЬЯ. Мистер Бланк!.. Продолжайте, синьор Базилио.

БАЗИЛИО. Значит, тыкаю я ему вилкой в нос…

СУДЬЯ. В бок, вы хотите сказать?

БАЗИЛИО. В бок я уже тыкал. Теперь — в нос. Да. Тычу ему в нос и кричу: «А ну, тварь ты несчастная, неси скорее яйцо! А то заколю насмерть!» А он только ворчит что-то да отворачивается. Я изловчился — и ему прямо в глаз!

БЛАНК. Это же бесчеловечно!

СУДЬЯ. Пожалуйста, мистер Бланк, помолчите! Нам надо установить истину. Давайте короче, синьор сторож!

БАЗИЛИО. А он все равно не слушается. Такая уж он упрямая скотина, ваша милость. Ну, я тогда шибко рассердился. Вбегаю к нему в клетку и давай его лупить по башке этим железным прутом… вилкой, значит…

БЛАНК. Господи…

БАЗИЛИО. А он как заревет. Потом выскочил из клетки и полетел! Чуть не задел меня своим крылом и когтистой лапой. Я так испугался, ваша милость, когда увидел, что к клетке бежит мистер Саймон! Я сразу лег на землю и притворился мертвым. Лежу, а сам думаю: неужели меня уволит мистер Саймон? Но, слава богу, пронесло! Вот я и требую от этих научных господ: пусть они мне заплатят, как положено, за мой моральный испуг и еще за травму души! Верно я излагаю иск, ваша милость?

СУДЬЯ. Хватит. Садитесь. Теперь вопрос к мистеру Саймону, владельцу фирмы «Саймон и сыновья». По вашему заказу институт сельскохозяйственной генетики изготовил и продал вам монстра по кличке Корко?

САЙМОН. Да, я купил у них этого монстра.

СУДЬЯ. Значит, вы являетесь его хозяином и обязаны нести полную ответственность за все его действия. Суд считает: вы обязаны оплатить по искам потерпевших от монстра.

ЗАЩИТНИК САЙМОНА. Простите, господин судья, но фирма отказывается от уплаты.

СУДЬЯ. Почему? Если фирма купила монстра, значит, она стала его хозяином и должна отвечать за него по всем юридическим законам.

ЗАЩИТНИК САЙМОНА. Потому что монстр, заказанный фирмой, был изготовлен институтом с большими отступлениями от программы, обусловленной контрактом. Мало того, фирма сама является потерпевшей и вносит иск на уплату ей за убытки, связанные с приобретением и содержанием монстра, а также с издержками, понесенными фирмой в связи с побегом монстра.

СУДЬЯ (удивленно). Вот как! А кто же, по-вашему, должен платить по искам за ремонт крыши дома, покраску машин, лечение пострадавшей женщины, потерпевшему… гм… сторожу, полиции за ликвидацию монстра и его транспортировку, суду за издержки? Да еще и вам? Кто?

ЗАЩИТНИК САЙМОНА. Естественно, тот, кто произвел на свет монстра с нарушениями программы, оговоренной контрактом между фирмой и институтом сельскохозяйственной генетики.

СУДЬЯ. Вопрос к директору института, доктору Сану. Доктор, вы принимали заказ от фирмы?

ДОКТОР САН. Да! И передал его в лабораторию мистера Бланка для выполнения по программе, обусловленной контрактом.

СУДЬЯ. Мистер Бланк, расскажите, как вы выполняли заказ фирмы?

БЛАНК. Директор института доктор Сан пришел в лабораторию и сказал мне: «Необходимо срочно изготовить по заказу такое домашнее животное, чтобы от него можно было получать в сутки не менее сорока литров молока, трех яиц по восемьсот граммов каждое и тонкой шерсти не менее килограмма».

СУДЬЯ. Доктор Сан, вы подтверждаете это?

ДОКТОР САН. Да. Институт получил именно такой заказ.

СУДЬЯ. Мистер Саймон, это действительно так?

САЙМОН. Да, нам требовалось такое домашнее животное, чтобы оно давало молоко, яйца, шерсть и занимало на ферме мало места.

СУДЬЯ. И вас удовлетворяло животное, изготовленное для вас институтом?

САЙМОН. Еще как! Он один заменял отару овец, выводок птиц и двух коров, а занимал довольно маленькую клетку. Питался разными отходами, как мусорная машина…

СУДЬЯ. Как он вел себя на ферме?

САЙМОН. Его не слышно было. Стоит у себя в клетке и жует.

СУДЬЯ. Вот видите, вы удачно приобрели себе это полезное животное, а теперь хотите от него отказаться, от своей собственности.

ЗАЩИТНИК САЙМОНА. Я протестую! Согласно статье номер 22 999 закона о покупках, всякая приобретенная вещь имеет гарантию не менее года. Если в течение гарантированного срока выявятся дефекты, неприемлемые для хозяина вещи, то покупка аннулируется, деньги возвращаются.

ЗАЩИТНИК БЛАНКА. Монстр выполнен по заказу и к закону о покупках не подходит. Статья закона о выполнении контрактов гласит: заказ по контракту считается выполненным, если все статьи контракта исполнены точно и в срок.

ЗАЩИТНИК САЙМОНА. Да. Но шесть нарушений программы, которые выявились потом, не были оговорены контрактом!

СУДЬЯ. Конкретно? Перечислите!

ЗАЩИТНИК САЙМОНА. Контрактом не было обусловлено, чтобы монстр летал — раз, нападал на обслуживающий персонал — два, сбегал от хозяина — три, давил автомобили — четыре, пугал людей — пять, проламывал крыши — шесть.

СУДЬЯ. Ученый Бланк, почему при исполнении вами заказа были допущены перечисленные аномалии?

БЛАНК. Это было неизбежно.

СУДЬЯ. Почему?

БЛАНК. Любой школьник из учебника по генной инженерии знает, что вывести исключительно чистую биологическую особь по строго ограниченным параметрам невозможно из-за нестабильности генома, являющегося совокупностью генов заданного организма. Животное — это вам не заводная игрушка! Определенные сегменты ДНК микрируют по спирали. Поэтому и неизбежны различные мутации. Это — первый закон генной инженерии.

СУДЬЯ. Вы хотите сказать, что не предполагали, какие будут отклонения от программы?

БЛАНК. Их предугадать невозможно.

СУДЬЯ. Но ученый обязан предвидеть! На то он и ученый!

БЛАНК. Только наивные полагают, что ученые могут все предусмотреть! К каждому научному открытию ведет неизведанный путь.

БАЗИЛИО. Ваша милость, мне бы поскорее денежки получить. А то тяжко слушать ваши ученые речи. В голове каша от них.

СУДЬЯ. Да, мы немного отвлеклись от главного. Так… за поведение монстра наука ответственности не несет. У нее, как говорится, презумпция невиновности. Фирма, которая купила монстра у института, отказывается признать его своей собственностью. Она нашла шесть нарушений контракта. А сам монстр уничтожен…

КОМИССАР ПОЛИЦИИ. Как опасный для общества зверь…

БЛАНК. Неправда! Корко не был опасен для общества. Корко искал меня. Я ездил на белой машине с радиолокационным покрытием. Поэтому он и садился на белые машины. Конечно, жаль, что он нашел меня слишком поздно. Полиция же явно поспешила.

СУДЬЯ. Версия интересная…

БЛАНК. Корко искал меня — это факт!

ЗАЩИТНИК САЙМОНА. Я хочу обратить внимание суда на очень важную деталь: побег монстра, по всей вероятности, был запрограммирован. Мистер Бланк сам сейчас утверждал, что монстр искал его.

БЛАНК. Он искал защиты. — Корко бежал от жестокого с ним обращения. Он спасался от изувера-сторожа Базилио, который оказался хуже всякого зверя. Корко привык у нас в лаборатории к ласковому обращению и не выдержал побоев. Инстинкт повел его в такой ситуации ко мне.

СУДЬЯ. Это ясно. Но неясно другое — кто будет платить потерпевшим? Кто?


Молчание.


Мистер Саймон, вы отказываетесь признать себя владельцем монстра по кличке Корко?

САЙМОН. Отказываюсь. И требую возмещения убытков, понесенных фирмой.

СУДЬЯ. Доктор Сан, вы отказываетесь признать свой институт хозяином монстра?

ДОКТОР САН. Естественно! Институт продал монстра фирме «Саймон и сыновья», у нас есть акт о продаже.

СУДЬЯ. Странная получается картина! Совершено нарушение юридических законов. Есть потерпевшие. А виновных не найдешь! Кто-то из вас, господа, должен взять на себя ответственность за поступки монстра. Или разделить эту ответственность?

БЛАНК. Я сознательно признаю свою вину за действия Корко. «Мы в ответе за тех, кого приручили», — это сказал добрый человек еще в двадцатом веке.

СУДЬЯ. Мистер Бланк, вы берете на себя оплату исков и расходы по суду?

БЛАНК. Да.

СУДЬЯ. Суд окончен. Все свободны.


К Бланку подходит возмущенный доктор Сан.


ДОКТОР САН. Мистер Бланк, я возмущен вашим поступком! Ваше заявление об ответственности ученого за свой труд абсурдно! По законам общественной морали я, как руководитель научного учреждения, не имею права держать в штате сотрудника, которому суд вынес обвинение. Это порочит честь и репутацию института. Вы уволены!


Доктор Сан уходит. К Бланку подходит сияющий Саймон.


САЙМОН. Мистер Бланк, что я услышал! Вас уволили из института. Это прекрасно! Не отчаивайтесь, мистер Бланк! Моя фирма снимает свой иск и готова оплатить за вас все расходы по делу монстра. Да, да! Но с одним условием: вы переходите работать в мою фирму. Я построю для вас научную лабораторию, которая будет лучшей в мире! На торговле монстрами мы заработаем с вами огромные деньги! Мистер Бланк, соглашайтесь?! Вот вам бланк контракта. Скорее заполните его и подпишите! Я согласен на любые условия!


Бланк молчит. К нему подходит Базилио.


БАЗИЛИО. Мистер Бланк, мне надо скорее получить с вас. Суд решил.

БЛАНК (словно очнувшись). Мистер Саймон, я соглашусь работать у вас при условии, если вы уберете к чертям собачьим этого дебила, эту жуткую скотину Базилио!

САЙМОН. Я согласен, мистер Бланк! Синьор Базилио, вы уволены! Идите в контору и получите пособие в связи с увольнением. Да заодно и по вашему иску к мистеру Бланку! Мистер Бланк, если вы захотите, я сам буду ухаживать за монстрами! Подпишите контракт, мистер Бланк!

Иван Козлов Конокрад из параллельного

— …Нет, Вольдемар, мне, пожалуй, уже хватит, не наливай. Так вот, понимаешь, тот мир, который мы называем параллельным, — он не совсем параллельный, он соприкасается с нашим. В принципе это наш же мир, только чуть смещенный в пространстве и времени. Вот верующие видения видят — это ведь оттуда видения. Или НЛО, или барабашки разные, привидения. Все — есть, и не надо над этим смеяться.

— Я не смеюсь, — сказал Вольдемар, гоняя вилкой горошину по тарелке. — Я просто не верую. Ни в бога, ни в инопланетян, ни в твой параллельный мир. Ну где он, покажи мне его!

— Мы для этого сюда и пришли. Через двадцать минут мы выйдем к реке…

Вольдемар вскинул руку с часами к глазам, стал пьяненько таращиться на стрелки, соображая, видимо, где — часовая, где — минутная. Наконец сообразил:

— Нет, еще двадцать две минуты. — Щелкнул пальцами над головой: — Человек!

Официант не спеша, гордо и независимо подходит к нам.

— Человек, повтори. Коньячку два по сто пятьдесят, ну и там, сам знаешь что.

— «Белой лошади» уже нет. Могу предложить…

Вольдемар не дает ему договорить, достает из кармана рубашки деньги, не считая, роняет их веером над столом. Деньги не успевают осесть на скатерть, исчезают под взмахом салфетки официанта. Он теперь не говорит, а воркует:

— «Де воляй», беф-брезе, консоме с профитролями?

— Давай, милый, давай. А еще — на десерт бы чего-нибудь попикантней. Ну там, Машу, Глашу, а?

— Позвоним, подъедут. Хорошие девочки, но цену себе знают.

— Сторгуемся, — Вольдемар откидывается на спинку стула и улыбается, на этот раз мне: — Вот ведь как! Волшебную ночь обещал мне ты, а получается, что я ее создаю. Ты спрашивал, могу ли я ездить на коне, а коня, то бишь, «Белую лошадь», добыл опять-таки я. Ты что-то там о молодой цыганочке говорил, а я тебе на выбор: хочешь, черненькую, хочешь, беленькую…

Мы сидим в ночном ресторанчике, расположенном за городом, на самом берегу реки. Когда стихает озверевший оркестр и перестают дробить пол танцующие, слышно, как бьет в берег вода. И еще: если очень-очень прислушаться, можно различить удары копыта о гальку. Это Смоль ждет меня.

Официант заставляет закусками стол, Вольдемар сразу же тянется к коньяку и недовольно морщится, услышав мое: «Пора!»

— Куда пора? Еще две… полторы минуты. И потом, неудобно же: приедут дамы, а нас нет. Постой, куда ты? Врешь, ты ведь первым хочешь девочек встретить. Ну черт с тобой, выбирай первым, не возражаю…

* * *

Летняя ночь легкая, как вино. Я шагаю вдоль речки по мокрому песку. На песчаной косе, уходящей далеко в воду, меня ждет Всадник.

— Ты почему один? — спрашивает он.

— Я ошибся в друге. Но хватит об этом. Наверное, надо быстрее садиться в седла? Мы ведь рядом с рестораном.

— У тебя сильна инерция страха, — улыбается Всадник. — Нас и здесь никто не увидит. А если бы и увидели, какое тебе дело до этого?!

Я сажусь в седло. Бес вселяется в коня, он нетерпеливо перебирает копытами, косит глазом: мол, не пора ли? Порыв ветра срывает с неба звезду, та падает в воду.

Пора.

Я вонзаю шпоры в бока Смоля, и он мчится по степи. Рядом — Всадник. Третий конь, без седока, растворяется в ночи.

* * *

Ветер настраивает листву на дубах, как скрипач струны, потому перелесок заполнен музыкой. Откуда такой ветер? Ведь ночью и ветра засыпают.

— Ветер странствий, — услышал мой немой вопрос Всадник. Он едет рядом, стремя в стремя. Луна освещает его лицо. Оно мне знакомо: запавшие глаза, нос с горбинкой, смазанная линия губ. Незнаком лишь шрам на левой щеке, грубый, как корявая чешуя сосновой коры.

— Откуда у вас этот шрам?

— Разве не помнишь? — спрашивает Всадник, и мне на миг становится тревожно. Но это чувство проходит, как только наши лошади поворачивают на чуть заметную лесную тропу. Мы мчимся по ней, ветви царапают лица, хватают за плечи. Вслед хохочет филин, загораются лунной краской деревья.

Мне хорошо. Мне так хорошо, что хочется плакать.

— Это уже параллельный? — кричу я.

Всадник вместо ответа говорит:

— Теперь тебе направо, я буду ждать здесь.

* * *

Смоль замирает неожиданно, я едва не вылетаю из седла. Поляна, костер, кибитка, обшитая разноцветными лоскутками. У огня сидит старая цыганка, ворочает угли. Я спрыгиваю на землю и становлюсь напротив нее:

— Заговори меня от беды и пули.

— Ты приходишь сюда второй раз, — не поднимая головы, говорит она. — Кем ты хочешь стать в нашей жизни теперь?

— Как и прежде, конокрадом.

— Зачем тебе это, крестовый? Коней уже давно никто не покупает.

— Мне не нужны деньги, я хочу испытать себя. Только пройдя испытание, я смогу понять ваш мир.

— Хорошо, — говорит старуха. — Иди вдоль ручья и встретишь мою дочь, Азу. Она заговорит тебя от беды и пули. Но передай ей, пусть оставит уязвимой твою правую руку.

— Зачем?

— Так надо, крестовый. За все платить надо. И потом, не так страшно потерять руку, как веру. Если ты опять забудешь мои слова, у тебя останется всего одна попытка вернуться в этот мир. Всего одна.

* * *

У Азы черные огромные глаза и холодные ладошки. Она гладит меня по левой щеке, будто хочет найти там что-то.

— Ты опять пришел к нам? Хочешь узнать, о чем шепчет трава и почем фунт лиха? Желаю тебе непогод.

— Чего ты еще пожелаешь, Аза?

— Чтобы ты все-таки стал конокрадом.

— Я украду лучший табун, что есть в этих местах, и приведу его тебе. Приведу, чего бы это ни стоило.

— Даже руки?

— Чуть не забыл. Мать велела тебе передать…

— Знаю, знаю. Хорошо, что ты вспомнил. Не так страшно потерять руку, как веру.

— Не говори со мной загадками. При чем здесь вера?

— Я отвечу, но сначала ответь ты: зачем приходишь в наш мир?

— Я устал жить в своем. Я хочу мчаться на лошади, я хочу дорог и костров.

— А если лошадь споткнется, дорога пропадет, костер обожжет?

— Пусть лучше так!

— Прошлый раз ты говорил эти же слова, — грустно замечает она. — Но когда пуля должна была обжечь твою щеку…

— Я не помню этого.

— Ты не хочешь этого помнить. Ты видел сегодня твоего двойника, Всадника? Рана досталась ему. Помни: свой долг нельзя оплачивать чужими деньгами. Так велика ли плата — рука за веру?

* * *

Вместе с Всадником ужами скользим по высокой траве. Мое тело никогда еще не было таким сильным, каждая мышца дрожит от возбуждения, кипит застоявшаяся кровь. Я, наверное, рожден для этого мира, рожден конокрадом…

— Держись правее, — шепчет Всадник. — Там лучшие скакуны табуна. Путы режь так, чтоб не поранить им ноги. Держи кинжал.

Я у копыт рослого белого коня. Он по-звериному скалит зубы, и дрожь охватывает его от копыт до холки. Тихо ты, дуралей, не надо бояться меня, я конокрад, твой друг. Я сниму тебе путы, и ты станешь таким же свободным, как и я. Мы будем с тобой выдумывай, тропы, и Аза вплетет в твою гриву траву, которая убережет тебя от беды и пули.

Беги, расчесывай гриву гребенкой сосны…

— Нас заметили, — кричит Всадник, прыгая в седло своего коня. Спасайся, иначе… иначе…

Смоль рядом. Через мгновение я уже скачу. Поют вокруг пули. Они не страшны мне. Скоро меня и ветру не догнать!

Но петля обвивается вокруг тела и сбрасывает меня с седла. От падения я совсем не чувствую боли. Но слышу, как вскрикивает Всадник.

* * *

— Кто ты и откуда?

Что им ответить? Все, как было?

Значит, так. Черт меня дернул в слезливый пакостный день поехать в лес, заплутать там в трех соснах и, как я это довольно часто делал в последнее время, начать проклинать судьбу, никчемную и путаную свою жизнь. Жизнь, скупую на события, сонную, тягучую, в которой вчера равно завтра, и нет просвета для взгляда и мысли… Наверное, я все это говорил слишком громко, потому что человек, вдруг возникший в мокром сером тумане впереди, направился прямо ко мне и, остановившись не напротив, а сбоку, — я было хотел повернуться к нему, но он неправдоподобно быстро, как на киноэкране, ускользнул в сторону и опять замер на линии плеч, — сказал: «Если хочешь… Я жду тебя завтра у реки». Так я получил три попытки для того, чтобы изменить жизнь. В первый раз мне не повезло: мы не успели освободить табун, нас заметили. Мы уходили в степь, и рой пуль жужжал за спиной. Тогда у меня уязвимой была лишь щека, и я почувствовал, что пуля обязательно вопьется в нее, и закричал, и… Но теперь я не повторю ошибки, я не боюсь пули.

— Кто ты и откуда?

— Это так важно для вас? — смеюсь, глядя на них.

Они все на одно лицо. Они поразительно похожи на Всадника, разве что сонливей глаза. Скорее всего и они мои двойники, и они — это я, только в иной ипостаси.

— Важно, — слышу тусклые суровые голоса.

— Я не желаю отвечать, я не боюсь вашего наказания! И теперь вы уже не удержите меня от полной свободы! Будете меня вешать или расстреливать? Веревка порвется, а пуля не пробьет сердца.

— Мы поступим по-другому, как вору, отрубим тебе правую руку.

Пот бисером выступил на лбу:

— Не-е-ет!

* * *

— Да перестань ты кричать!

Открываю глаза. Яркие огни ресторана, река в двух шагах. Надо мной Вольдемар.

— Ты чего это после одной рюмки отключился? Валяешься на песке.

Еле нашел тебя. Слаб ты, братец, слаб.

— Я не пьян, я не спал, я… Ты никого тут больше не видел?

— Чувствую, опять сказки мне готов рассказывать, да? Ну и чудак! Оставь это на потом, а сейчас к столику пойдем, нас уже ждут. Знаешь, официант не надул: девочки что надо! Берешь себе черненькую, она, мне кажется, на цыганку твою похожа, о которой ты мне голову морочил.

Мы идем к ресторану. Здесь, вдали от города, кажется, что это светящийся сказочный дворец. Отблески электрического огня разносятся далеко от здания и освещают песчаную косу, уходящую далеко в реку.

— Смотри, — говорит Вольдемар. — Смотри, что это за чудак с лошадью стоит? Вон, на косе? Однорукий, щека разорвана… Чего он на нас пялится, чего ему надо?

Знаю: теперь у меня осталась третья, последняя попытка. Мне невыносимо трудно поднять голову и посмотреть на Всадника.

Бангуолис Балашявичюс Лояльный гражданин (Научно-фантастический рассказ)[11]

1

И в тот день после обеда Рате, подтягиваемая ликующим Урсом, вышла на прогулку. А когда она вернулась, робот-прислуга вручил ей толстый конверт. Рате вскрыла послание, вытащила толстую пластиковую карточку и, едва глянув на текст, плюхнулась на стул.

2

Тетрас Джонтис, директор станции акклиматизации водорослей Дейнеры, после обеда вернулся (на работу, насвистывая популярную песенку «Не уходи, моя милашка…». Ресторан «Дейнера» славился прекрасной кухней и безупречным обслуживанием (и клиенты, и кельнеры — только мужчины). Кроме того, сегодня Джонтис наконец-то встретился с одним нужным человеком из Центрального Координационного Управления…

Наша конституция утверждает, что положение любого человека в обществе — его повышение или понижение в должности, если употреблять это бранное слово — карьера, — зависит только от деловых качеств и способностей конкретного лица. Это величайшее достижение цивилизации Кванки: электронный мозг Координационной службы знает о каждом ее жителе все и каждому воздает по заслугам.

Тетрас Джонтис считался лояльным гражданином, однако наивным его никто не называл. Тетрас уважал электронный мозг, но не верил, что и здесь нельзя прибегнуть к помощи друзей или добрых знакомых. Да, о деловых качествах человека судит электронный мозг. Говорят, он беспристрастен, правдив, неподкупен и так далее — как любая хорошо отлаженная машина. Однако кто обслуживает все оборудование, кто вводит в электронный мозг данные о том или другом гражданине, о его работе и личной жизни? Люди! А ведь любого из нас можно охарактеризовать и чуть лучше, и чуть хуже, можно некоторые заслуги забыть или посчитать их недостойными внимания, а некоторые грешки — вспомнить…

Вот и Бладас Дианас, человек, с которым сегодня обедал Джонтис, работал техником при электронном мозге. Встретились они совершенно случайно, хотя следует заметить, что Джонтис не просто так целый месяц ходил только в «Дейнеру». Он знал привычку техника каждый день обедать в другом ресторане и верно рассчитал, что рано или поздно тот заглянет и сюда. И наконец-то Джонтису повезло, как везет каждому, кто упорно идет к своей цели. Непринужденная беседа, хорошие манеры — кажется, техник остался доволен встречей. Между вторым и десертом Тетрас разузнал, где Бладас Дианас собирается обедать в ближайшие дни. Завтра и послезавтра — пока еще нет, торопиться не следует, а вот потом Джонтис случайно заглянет в «Бому». Пообедать… Одна встреча, вторая, третья. Через месяц можно будет техника и домой пригласить.

Вот тогда-то, в домашней обстановочке, Тетрас и поговорит о своей карьере — как бы между прочим. Засиделся он в кресле директора этих вонючих водорослей, хочется, как говорится, расти: есть теплые места, которые теперь занимают люди, нисколько не умнее и не деловитее его, Тетраса Джонтиса. Они только поизворотливее…

Тетрас вернулся в свой кабинет, но за письменный стол не торопился.

Он никогда не перерабатывался, кроме того, знал, что медики рекомендуют после обеда хотя бы с полчасика погулять. Вот Тетрас и вышагивал — от стены к окну и обратно, ходил неторопливо, солидно, заложив руки за спину, с гордо поднятой головой. Начальнику нельзя расслабляться, неважно, видят тебя подчиненные или нет; привычка — вторая натура, поэтому следует всегда вести себя так, как подобает человеку твоего положения.

Спокойную прогулку Тетраса прервал щелчок правительственной линии. На столе появился толстый конверт, и Тетрас рысцой потрусил к нему. Он вытащил из конверта голубую карточку, глянул на нее и застыл.

Потом, рукой придерживаясь за стол, не глядя нашел кресло.

Это было вежливое приглашение явиться в Центральное Координационное Управление.

Тетрас осторожно положил карточку на стол и приказал себе успокоиться. Пока что ничего плохого не случилось и скорее всего не случится. Плохие вести обычно сообщают письмом, на беседу не приглашают.

Зачем начальству портить себе нервы, наблюдая за отрицательными эмоциями распекаемого?… Нет, теперь, когда каждый житель Кванки обязан беречь здоровье, такого не бывает.

Тетрас опять взял в руки карточку. Теперь он уже успокоился и смог прочитать слова, напечатанные мелким шрифтом.

Он приглашен к Самому Начальнику Управления!

Это добрый знак. Его ждет повышение. Остается узнать — какое?

Вот когда Тетрас Джонтис от души пожалел, что не начал охотиться за техником Бладасом несколько раньше. Сегодня не пришлось бы волноваться.

До назначенного времени оставался целый час, однако Тетрас Джонтис поторопился ехать. Опаздывать в Центральное Координационное Управление не смеет никто.

3

В длинном коридоре Управления царствовала (воспользуемся метким штампом) кладбищенская тишина: то ли двери, белеющие по обе стороны коридора через каждые несколько метров, то ли чиновники сидели очень тихо; конечно, если теперь не обеденный перерыв; Тетрас Джонтис бывал в этом здании пять лет тому назад, когда его назначили директором станции, а ведь за это время все не раз перестраивалось.

Тетрас Джонтис ступал тихо, чтобы не нарушить благоговейную тишину. Дорогу он знал…

Кстати, и всем нам известно, что по традиции кабинет начальника следует искать в конце коридора. Шут его знает, почему так повелось: то ли чтобы подчиненные, сидящие поближе к входу, уберегли начальство от докучливых посетителей, то ли чтобы интересант, шагая по длинному коридору, успел проникнуться подобающим уважением к человеку, управляющему всем этим почтенным, сложным, а главное — очень нужным ему учреждением.

Открыв тяжелые двойные двери (тоже давняя традиция) и переступив через порог, Тетрас Джонтис оказался в просторной пустой комнате. Толстый ковер покрывал паркетный пол, по бокам, выстроенные по линеечке, стояли стулья, готовые принять целую армию посетителей, а на стене напротив дверей висел робот-секретарь. Едва лишь Тетрас переступил порог, как экран робота засветился и показалась улыбающаяся брюнетка.

Это был добрый знак: Тетрас знал, что в приемных больших начальников посетителей обычно встречают блондинки, и только для уважаемых интересантов подбираются картинки, соответствующие их индивидуальному вкусу.

— Почтенный Ванас Ливанас ждет вас, — мелодично прозвучало в приемной, хотя брюнетка на экране даже не открыла рта.

Странно, подумал Тетрас, в такой организации — и устаревшая модель, без синхронизации звука и изображения. Значит, начальство Управления выше таких мелочей.

Жизнь прекрасно вышколила Тетраса, научила, как где себя вести, поэтому его лицо никогда не выдавало подлинных мыслей своего хозяина, когда он общался с начальством. А изредка — и когда с подчиненными.

Щелкнул механизм, блокирующий дверь, и она распахнулась. Тетрас Джонтис вошел в кабинет начальника Центрального Координационного Управления.

Почтенный Ванас Ливанас встретил его стоя. Негигиеничная церемония рукопожатия была отменена лет пятьдесят тому назад, поэтому начальник только ласково кивнул и гостеприимно показал на кресло по другую сторону широкого стола.

— Пять лет безупречного руководства лабораторией акклиматизации водорослей Дейнеры, уважаемый Тетрас Джонтис? — осведомился Ванас Ливанас, глядя сквозь Тетраса на дисплей.

Электронный мозг Координационной службы фиксирует мельчайшие подробности жизни каждого человека, скажем, сколько калорий он употребляет или в срок ли рассчитывается с государством, оплачивая счета; что уж тут говорить о служебных делах. Поэтому Джонтис понял, что начальнику подтверждения не нужны, но все равно торопливо кивнул.

— Потом вы пять лет успешно руководили станцией акклиматизации водорослей Дейнеры. — Теперь уж Ванас Ливанас вонзил взгляд прямо в Джонтиса.

Тетрас снова поспешно кивнул, распрямляя плечи и выпячивая грудь: да, он честно трудился, успешно руководил, под его началом станция планомерно акклиматизировала, смертность водорослей доведена до минимума, качество повышено… Однако он достоин большего. Кажется, почтенный Ванас Ливанас понимает, что Тетрас Джонтис — деловой человек, что ему уже тесно на старом месте, водоросли для него — слишком мелкий объект. Тетрас Джонтис заслуживает чего-нибудь покрупнее…

— В нашем прекрасном городе много сообразительных, деловых людей, — словно читая мысли Тетраса, продолжил Ванас Ливанас. — Однако из тысяч кандидатов электронный мозг выбрал именно вас, уважаемый Тетрас Джонтис. Не спрашивайте меня, какие ваши личные качества перевесили чашу в вашу пользу: электронный мозг своих решений не комментирует. Важен сам факт: мозг выбрал вас на пост Координатора города.

Тетрас Джонтис мечтал стать директором научно-исследовательского института акклиматизации водорослей Дейнеры, иногда подумывал о месте директора какого-нибудь крупного магазина или даже (вершина всех мечтаний!) заведующего базой. Но, Координатором города! Человеком, которому подвластны и институты, и магазины, и даже базы! Тетрас вместе со всеми лояльными гражданами скорбел по поводу смерти Координатора города, знал о предстоящих выборах на вакантный пост, однако ему даже не снилось…

Надо сказать, что электронный мозг выбирает Координатора из числа всех постоянных жителей города. Здесь не имеет значения занимаемая должность кандидата, не требуется специальное образование. Главное и единственное, по сути дела, условие — чтобы до этого человек занимал руководящий пост. Если кандидат успешно руководил, скажем, баней, значит, он справится и с обязанностями Координатора. Остальное мелочи: кандидат должен быть вежливым, культурным, представительным на вид… но ведь все начальники такие.

Так что Джонтис оказался именно таким человеком.

— В нашей славной Кванке каждый гражданин занимает должность, соответствующую его способностям, — говорил Ванас Ливанас, провожая Тетраса до порога. — Я рад, что вы достойны поста Координатора. Верю, что на нем вы будете так же производительно и успешно работать на благо всех жителей города.

Тетрас Джонтис вышел из кабинета, забыв поблагодарить за хорошую новость. А может, он уже почувствовал себя Координатором города, человеком, которому благодарны все, а он сам никому и ни за что не должен?

К сожалению, случается, что Координатор бывает вынужден уйти со своего поста. Кто смещает его? Наверное, тот самый электронный мозг. Придется заняться им…

Коридор Управления и теперь был пуст, и лишь возле стеклянных, только с одной стороны прозрачных дверей тихо беседовали двое. Когда Тетрас приблизился к ним, они замолчали и посмотрели на Тетраса, как ему показалось, с сочувствием. Неужели эти простачки подумали, что Тетрас получил взбучку? Разве они не видели, как он счастлив?

4

На станцию акклиматизации водорослей Дейнеры Тетрас Джонтис возвращаться не стал, посчитав, что теперь куда важнее — обрадовать жену, а бумажки никуда не денутся, их можно будет и завтра передать…

Почему, завтра, почему передать? Координатор города такой ерундой заниматься не станет!

Домой Тетрас прямо-таки летел — и в прямом, и в переносном смысле: едва он вышел из Управления, как ему тут же любезно предложили легкий гравилет. А когда он вышел из машины у своего дома, — пилот вежливо осведомился, в котором часу завтра он должен прибыть за уважаемым Координатором.

Жена Тетраса сидела дома и ждала мужа. Так и должно было быть, ведь деловые качества и способности Тетраса позволяли его жене не работать. Однако теперь, когда Тетрас стал Координатором, придется и жене подыскать работу. Не в деньгах дело, Джонтисам их хватало и будет хватать; жене такого начальника полагается занимать почетный пост, она обязана регулярно общаться с простыми людьми, повышая авторитет мужа.

— Координатор города!.. — этими словами Тетрас начал свою речь, ими и закончил, пересчитав все достоинства будущей должности; нет, конечно, не все, ведь их так много. — Да, Координатор города! Разве я мог мечтать об этом?

И лишь теперь, нарадовавшись сам, муж заметил, что жена сидит, понурив голову, что она плохо слушает и думает о чем-то своем, даже не улыбается и, кажется, приготовилась заплакать.

— Что с тобой? — забеспокоился он. — Заболела? — Иная мысль не могла прийти в голову Тетраса: если жена не радуется вместе с мужем, значит, она больна.

Рате покачала головой.

— Теперь я понимаю, — тихо проговорила она. — Теперь я понимаю, почему сегодня… — Она замолчала.

— Что — сегодня? — Тетрас наклонился, погладил ее волосы и покровительственно засмеялся. — Сегодня — пусть. Подождем до завтра и тогда разделаемся со всеми неприятностями. Не забывай: Координатор города может все.

— Этого даже Координатор не изменит, — сказала Рате и подала мужу красную карточку.

Тетрас двумя пальцами брезгливо взял карточку и прочитал:

«В течение года со дня получения настоящего извещения вы обязаны родить ребенка».

Осторожно положив карточку на стол, Тетрас даже не посмотрел на жену. Он прекрасно знал, что Демографический Комитет — самостоятельная организация с жестокими законами. Даже Координатор города не имеет права вмешиваться в его дела, и ничего изменить нельзя.

Демографический Комитет был создан в те незапамятные времена, когда мода на детей совсем прошла и возникла опасность, что вскоре в Кванке останутся одни старики, а потом — даже тех не останется… Сегодня Комитет имеет свои отделения во всех Районах Кванки, он наделен чрезвычайными полномочиями. Не выполнить приказ Демографического Комитета смеет только человек, которому нечего терять — ни хорошей работы, ни положения в обществе, потому что отказавшийся опускается на самое дно.

Если Джонтисы не согласятся завести ребенка, Тетрасу придется пойти чернорабочим — ничего больше делать он не умеет, только руководить, а руководить ему не разрешат… Нет, такой вариант неприемлем.

Надо найти выход, удовлетворяющий их обоих — и мужа, и жену. Тетрасу нельзя терять пост Координатора города (при этом он потеряет и свою бывшую работу), но терпеть дома ребенка…

— Не переживай, Рате, — сказал Тетрас. — Что-нибудь придумаем.

— Я целый день думала, — прикрыв лицо ладонями, глухо отозвалась жена.

Это, конечно, была неправда: конверт с красной карточкой Рате получила всего три часа назад. Но ведь женщины никогда не врут, просто они обладают буйной фантазией и любят приукрасить.

— Твои родственники, — многозначительно сказал Тетрас. — Я думаю о родственниках с твоей стороны. Нельзя ли тут зацепиться?

Рате недоуменно посмотрела на мужа.

— Не было ли среди них алкоголиков? — спрашивал Тетрас. — Или кретинов?

Рате покраснела.

— Не сердись, но это был бы лучший выход, — объяснил муж. — Я сегодня радовался бы, если б среди моих предков нашелся хоть один горький пьяница или преступник-рецидивист.

— Я о таких не слышала… но ведь они все проверили, — грустно отозвалась Рате.

«Они» — это Демографический Комитет, который таких ошибок не делает. Перед тем как отправить красную карточку, они скрупулезно проверяют здоровье будущих родителей, и не только их самих, но и предков. Это совсем несложно, ведь у Комитета тоже есть электронный мозг, связанный с поликлиниками, которые обязательно должны регулярно посещаться всеми гражданами, и Комитету известно, кто чем болел, кто в чем отличился. Поэтому здоровым гражданам, получившим красную карточку, уже не выкрутиться, не свалить беду на возможные рецидивы мнимых болезней. Демографический Комитет — отлично отрегулированный механизм, работающий без сбоев, потому что он связан с другими государственными механизмами. Таким образом государство печется о здоровье своих будущих граждан. Правда (к счастью), не все ждут приказов Демографического Комитета, и почему-то в большинстве это — не занимающие никаких высоких должностей, они обзаводятся наследниками, не ломая себе голову, хватит ли времени и средств на их воспитание, не будут ли они мешать жить; ну, а алкоголики, те уж рожают детей, не только не дожидаясь указаний или разрешений сверху, но и вообще без всякого счета…

Не следовало Тетрасу Джонтису расстраивать жену обещаниями. Он знал все это, но еще надеялся… Пока живет человек, до тех пор он на что-то надеется, хотя и так часто приходится разочаровываться… Тетрас не придумал, что еще сказать жене. Он встал и медленно вышел в другую комнату.

5

За окном был двор. Тетрас смотрел на бетонированный прямоугольник, окруженный со всех сторон железобетонными коробками, такими же, как и тот дом, в котором жили Джонтисы. На дворе было пусто и тихо. В домах вокруг двора, на котором не росли ни деревья, ни даже трава, не было детей. Взрослым тоже не хотелось выходить во двор. И зачем туда выходить, если даже посидеть негде?

Координатор города не будет жить в таком бетонном гробу… Тетрас подумал, что для него уже наверняка приготовлен особняк, и не где-нибудь, а в респектабельном районе, на западе, возле парка или кладбища. Там живут все большие начальники, там не слышен гул товарных гравилетов, и дым совсем не чувствуется, потому что заводов близко нет, а ветер чаще всего дует с запада, со стороны леса. Тетрас несколько раз бывал в западном районе. Прекрасное место — мечта каждого гражданина… Только вот детей там многовато, больше, чем в других местах, конечно, за исключением рабочих кварталов.

Да, Рате права: выбор Тетраса Координатором города и красная карточка — не случайное совпадение. Один электронный мозг сообщил о своем решении другому, и вот вам результат.

Жаль, рано еще; Тетрас посоветовал бы жене пойти спать. Говорят, утро вечера мудренее…

Завтра думать будет поздно. Завтра Тетрас начинает работать на новом месте и приказал подать гравилет чуть пораньше. А самое главное — завтра Рате должна дать ответ. Конкретно: да или нет. Если нет, Тетрасу даже не стоит начинать новую работу, ибо чем выше поднимешься, тем больнее будет падать. А если да, тогда Рате придется рожать. С Демографическим Комитетом в жмурки не поиграешь, пройдет полгода, и он запросит поликлинику…

Кто-то мягко ткнулся в бок Тетраса.

— Это ты, Урс? — спросил Тетрас. — Видишь, брат, какие собачьи дела.

Он погладил ласкающегося пса, посмотрел в его преданные глаза и захотел пожаловаться ему на судьбу… Сдержался. Это было бы слишком сентиментально: жаловаться единственному настоящему другу, который все понимает, только ответить не может. Или это природа так придумала — чтобы понимающие не могли говорить?

Тетрас Джонтис опять пошел к жене. Собирался сказать ей что-нибудь приятное, развлечь, успокоить ее и себя… но едва лишь он переступил порог, как взгляд остановился на красной карточке, лежащей на столе. Она пылала огнем. Тетрас подсел к столу, взял карточку в руки.

Она была толстая, упругая и прохладная, даже холодная, хотя в комнате было тепло. И на улице теперь тепло, днем солнышко как следует припекает. Тетрас готов поклясться, что ему было жарко еще до того, как его вызвали в Центральное Координационное Управление. А вот карточка холодная. Интересно, из чего она сделана, — странная какая-то, вроде пластмассовая… Да неужели теперь стоит забивать себе голову такой ерундой? Не хочется думать о том, что написано на этой карточке, вот и стараешься отвлечься…

Рате все еще сидела в той же позе, в какой оставил ее Тетрас.

— Рате, — сказал Тетрас, не выпуская карточку из рук, — а может, мы сумели бы?..

— Что — сумели бы? — насторожилась жена.

— Приспособиться к ребенку.

Рате только прижала ладони к вискам.

— Что ты говоришь? Что ты говоришь? — заголосила она. — Тогда все рухнет. Все, к чему мы привыкли. Никакой жизни не будет…

Тетрас промолчал. Рате права, говорить тут нечего. Не год — целое десятилетие они вили свое гнездышко. Не в материальном смысле; их гнездышко — это привычки, уклад, образ жизни, а все вместе это и называется счастьем.

— Но ведь другие как-то приноравливаются, — еще пытался спорить Тетрас, но так робко и нерешительно, что Рате даже не ответила мужу.

Тетрас прикусил губу. Он не мог найти подходящих слов и ждал, что еще скажет жена.

— Вспомни, хоть у одного из наших друзей есть дети? — заговорила Рате. — Ты знаешь таких? Мы спросили бы, счастливы ли они?

Среди близких друзей Тетраса таких не было. А обращаться просто к знакомым — разве они скажут правду, если даже на друзей иногда нельзя положиться?

— В западном районе у всех есть дети, — защищался Тетрас. — Или почти у всех.

— Вот поэтому… — Рате с ненавистью посмотрела на красную карточку.

— Да, бездетные не могут занимать высоких постов. Таков неписаный закон. А может, писаный. Возьми любую газету: если сфотографированы члены правительства, рядом с ними обязательно стоят дети.

— Откуда ты знаешь, что это не чужие? — иронически спросила Рате.

Какая-то спасительная мысль мышкой заскреблась в голове Тетраса.

Рядом была ниточка, ведущая из лабиринта. Сейчас надо схватить мышку за хвост, и она покажет выход…

Но тут Рате сказала:

— Хорошо, ты привыкнешь, мы оба привыкнем. Ведь когда ты станешь Координатором города, нам все равно придется менять образ жизни.

— Наконец-то ты сообразила, — обрадовался Тетрас, и все другие мысли словно ветром сдуло.

— Ведь тебе только кажется, что ты способен привыкнуть к ребенку, — с железной женской логикой продолжала Рате — Только кажется. А я никогда не привыкну. Вечно крик, болезни, ссоры, беспорядок…

— Мы взяли бы робота-няню.

— Не уговаривай, не утруждай себя понапрасну. Главное — я никогда не соглашусь выглядеть так некрасиво. Толстой… Ведь это не на день, не на неделю. Говорят, что это портит фигуру, она уже не восстанавливается…

Тетрас прожил с Рате десять лет, поэтому знал, когда стоит утруждать себя, а когда нет. Он понял, что не сумеет уговорить жену.

Тетрас встал и поспешно вышел. В другой комнате прижал лоб к холодному оконному стеклу. Замер. Мертвая тишина стояла в доме Джонтисов. Такая же, как в коридоре Центрального Координационного Управления: кладбищенская.

А если ребенок? Тогда ни тишины, ни покоя. Кажется, дети даже по ночам кричат. Как Тетрас будет работать Координатором города, если не сможет отдохнуть, выспаться? И днем — ребенка на привязи держать не станешь, он будет бегать по всем комнатам, мешать. Никакого порядка.

И шум, вечный шум.

Или, скажем, приходят гости. К Координатору города они часто будут приходить. Высокие! Накрытый стол, тихая музыка, утонченная беседа… и тут в комнату влетает орущий ребенок…

Нет, не подумали высшие власти, что Координатору города прежде всего требуется покой — для блага всех жителей города. Ему требуется покой, чтобы другие могли спокойно растить своих детей.

6

Тетрас Джонтис лег в постель, хотя еще было светло. О сне и речи не могло быть. Тетрас смотрел на потолок, белый и ровный, без единой трещинки и пятнышка, поэтому не вызывающий никаких ценных мыслей.

Вдруг дверь резко распахнулась и снова закрылась со стуком. Рате улыбалась, а Тетрас смотрел на жену, выпучив глаза.

— Ты… ты согласна? — это была первая мысль, пришедшая мужу в голову. Спросил Тетрас и испугался: вдруг он уговорил жену, вдруг она согласится? Тетрас уже признался себе, что не хочет этого; он просто не видит выхода.

— Меня надо было выбирать Координатором, а не тебя, — гордо сказала Рате. — Я придумала.

— Что еще ты придумала? — ничего не понимающий Тетрас уже вздохнул с облегчением и решил, что ему следует разозлиться: — Электронный мозг лучше знает, кого куда выбирать, поэтому лучше не возникай…

— А ты выбирай выражения… Вставай. Поедешь к своему новому знакомому из Координационного Управления, поговоришь с ним, — категорично приказала Рате. — Выкручиваются как-то люди, ты же сам говорил, что даже в западном районе не у всех есть дети.

— Бладас Дианас — не юрист, а техник, — по инерции возразил Тетрас.

— Техник электронного мозга, а не какая-нибудь шавка, — уточнила Рате. — Одевайся. Я уже вызвала такси.

И Тетрас не раздумывая стал одеваться. Он всегда ощущал прилив сил, когда путь для достижения желанной цели казался ясным и конкретным, и, наоборот, становился вялым и сонным, когда этот путь таял в тумане, когда требовалось поломать голову. В таких случаях его обычно выручала жена — конечно, только в семейных делах, потому что на работе у Тетраса был заместитель. А теперь все было ясно: поехать и поговорить!

Тетрас Джонтис, с завтрашнего дня Координатор города, не спеша вышел на улицу, с достоинством сел в ожидающий его гравилет и, назвав пилоту адрес, умиротворенно закрыл глаза.

Нет, Тетрас не из простачков, его голыми руками не возьмешь. И адрес техника дн узнал заблаговременно. Подстраховался! Как будто чувствовал, что адрес понадобится ему раньше, чем техник сам пригласит его в гости.

Поднявшись над крышами, гравилет повернул в сторону западного района. Этого Тетрас не ждал. Конечно, в городе уйма улиц и улочек, названия всех не запомнишь, но чтобы техник жил рядом с начальством…

А ведь Тетрас должен был догадаться! Многие ли могут позволить себе каждый день обедать в лучших ресторанах (Тетрасу пришлось раскошелиться, чтобы встретиться с техником в интимной обстановке), многие ли так свободно ориентируются в меню, заказывают такие дорогие блюда (ведь Тетрас не из бедняков, но все дни, за исключением последнего, он поднимался из-за стола голодный, даже голоднее, чем пришел, потому что растягивал свой скромный заказ на целый час). А как техник одевается! Сразу видно, что он ходит к лучшему портному города, к которому не каждый желающий попадет. Разве такой человек будет жить рядом с простыми смертными? С другой стороны — у многих денег куры не клюют, однако попасть в западный район они не могут. И пусть утверждают, что техники государством не правят, что этим занимается электронный мозг; почему тогда техники живут в западном районе?

Да, Тетрас, люди правду говорят: все зависит от тех, кто присматривает за мозгом, — от техников. Какому начальнику хочется, чтобы мозг ни с того ни с сего «забраковал» его? А застраховаться от таких неприятностей лучше всего заранее, вот каждый и старается угодить техникам.

Таковы порядки. И ты, Тетрас, став Координатором города, их не изменишь. Не станешь менять, не захочешь терять свое место. Если, конечно, еще станешь Координатором, — добавил Тетрас про себя и вышел из гравилета, приземлившегося возле нарядного здания. Квартира в реставрированном особняке двадцатого века, занимающая три этажа. Живет техник…

Тетрас Джонтис подошел к воротам и нажал на кнопку. Представился. На вопрос, по какому он делу, ответить не смог, только хмыкнул, а потом объяснил, что дело это конфиденциальное, поэтому он хочет побеседовать с уважаемым хозяином с глазу на глаз.

Ворота без скрипа раздвинулись, и Тетрас Джонтис по дорожке, усыпанной мраморной крошкой, пошел к парадному входу. Шел и чувствовал, как за ним внимательно наблюдает робот-охранник.

7

Робот-мажордом встретил Тетраса Джонтиса у входа и проводил его по пустому коридору до лестницы и по ней — до кабинета хозяина. Здесь ничто не напоминало о профессии Бладаса Дианаса, разве что только техническая литература. Однако Тетрас даже не посмотрел на полочку с информационными блоками. Его взгляд бегал по стенам, увешанным картинами в богатых рамах, по хрусталю, сверкающему в застекленных шкафах, остановился на массивном старинном столе — красное дерево, не иначе… Вот такую мебель и Тетрас заведет себе. И позолоченные рамы для картин. И вообще…

Лишь теперь Тетрас заметил в кабинете и самого хозяина.

Бладас Дианас стоял за широким столом из красного дерева и улыбался. Он заметил, как растерялся гость, оказавшись в такой роскошной обстановке, и не торопил его.

Усевшись в кресло, любезно предложенное хозяином, Тетрас рассказал все по порядку — и о своем визите в Центральное Координационное Управление, и о красной карточке, которую получила жена. Он уже хотел изложить свою просьбу, как вдруг замолчал: а вдруг это противоречит законам и о таком нелояльном поведении Тетраса Джонтиса техник донесет электронному мозгу?

Бладас Дианас побарабанил пальцами по столу.

— Если я правильно понял вас, — сказал он, не дождавшись, когда Тетрас осмелится изложить свою просьбу, — пост Координатора города для вас — желанный. А вот детей заводить вы не желаете.

— Да, уважаемый Бладас Дианас. Однако…

— Оба ваших желания понятны и естественны, — успокоил Тетраса техник. Тетрас с облегчением вздохнул: он не сказал ничего лишнего. Думать можно все, и поворчать можно, когда тебя слышит только жена или собственная собака, но вести себя надо как полагается…

— Закон допускает такую возможность, — продолжал Бладас Дианас. Вам следует найти заместительницу.

— Простите? Я не понял…

— Конечно, не официальную. Найдите семью, которая согласится иметь ребенка, и дело в шляпе, — засмеялся хозяин. — Они заменят вас, но при единственном условии: в семье уже должно быть не менее двух детей. Тогда вы сообщите о своей «находке» в Демографический Комитет, семья тоже письменно подтвердит свое согласие, и после этого Демографический Комитет навсегда оставит вас в покое…

— А где найти такую семью? — робко спросил Тетрас.

— Кофе? Коньяк? — предложил Бладас Дианас.

Тетрас не успел отказаться, как в дверь уже вкатилась тележка с подносом. Видимо, техник заранее, когда гость еще только подходил к парадной двери, дал указание своим автоматам. Тетрасу пришлось взять рюмку.

— К сожалению, тут я бессилен помочь вам, — подождав, пока Тетрас пригубит рюмку, словно подсластив свой ответ коньяком, огорчил гостя Бладас. — Не знаюсь с такими.

— Времени мало… — Тетрас, обжигаясь, пил кофе. — Завтра надо дать ответ.

— Да, мало. Государству выгодно, когда больше детей, поэтому требуется отвечать незамедлительно. Но обычно люди заранее предусматривают такой вариант.

Тетрас Джонтис грустно кивнул и встал. Он торопился.

— У нас уже была на примете подходящая семья, когда мы получили красную карточку, — говорил Бладас Дианас, провожая гостя по лестнице. — Как видите, нам удалось найти такую. Но больше детей они не желают.

— А может?… — в глазах Тетраса засветилась надежда.

— Нет, я гарантирую. — Хозяин улыбнулся. — Им больше ничто не требуется.

— А… что обычно требует такая семья? — спросил Тетрас и подумал, что он зря теряет время на разговоры, ведь сначала надо найти «заместительницу». Но опять же: если найдешь — уже будешь знать, что предлагать.

— Разные бывают продавцы, разные и покупатели. — Бладас Дианас снова загадочно улыбнулся. — Спрос и предложение — основа коммерции… А в вашем случае главным будет то, что с просьбой обращается будущий Координатор города…

Задавая вопрос, Тетрас надеялся хотя бы узнать, как отблагодарил своих добродетелей Бладас Дианас, однако техник не понял этого — или не пожелал выдавать секрет. А спросить напрямик Тетрас не посмел.

Уже с порога Тетрас, спохватившись, повернулся к хозяину:

— Простите, а чем я отблагодарю вас за совет?

— Это мелочь. В будущем мы еще не раз встретимся… если вы станете Координатором города.

Загадочная улыбка техника электронного мозга Бладаса Дианаса провожала Тетраса, пока он шел по тропинке до ворот, потом сел в гравилет (в этом районе таксисты послушно ждали пассажиров) и, сказав пилоту свой адрес, закрыл глаза.

Гравилет пролетел несколько кварталов, когда Тетрас решил позвонить жене. А вдруг, пока он вернется домой, Рате что-нибудь придумает, вдруг она свяжется с друзьями и найдет такую семью. Времени у них совсем мало, поздно уже, а беспокоить людей после полуночи… Хуже всего, что с сонными труднее договориться.

8

Рате встретила мужа в прихожей и даже рот открыть ему не позволила, сразу выпалила:

— Иди в комнату и приготовься. Он уже едет.

— Кто он? — не понял Тетрас.

— Я нашла человека, который согласился заменить нас. Это Сакас Райтис.

Тетрас вспомнил маленького тридцатилетнего мужчину с прилизанными волосами, прикрывающими раннюю плешь, с вечным цветком в петлице тщательно отутюженного пиджака. Кажется, когда-то Рате училась вместе с ним, с тех пор они и знакомы… Сакас Райтис был человеком другого круга, и прежде всего потому, что имел троих детей. Тетрас считал, что Сакас даже при желании не мог бы ходить на всякие встречи и пирушки, где как раз и завязываются полезные знакомства. Тетрас даже не знал, где работает Сакас. А служба у того была неплохая, потому что только пособием, которое государство выплачивает за детей (хотя оно приличное, половина зарплаты Тетраса), не объяснишь широкий образ жизни Сакаса. Однако вот что странно: хотя Сакас, кажется, нигде не бывал, но все его знали, эта фамилия часто звучала в разговоре: «Сакас Райтис сделает, Сакас Райтис это может…» Даже Тетрас здоровался с ним, и ведь не только потому, что они живут в одном районе; мало ли соседей, которых Тетрас не знает и знать не желает?

Но что потребует («попросит» в данном случае не годится) Сакас Райтис? Денег? У Джонтисов сбережений нет. Если Райтис согласится получить эту сумму по частям, тогда позже, когда Тетрас начнет получать зарплату Координатора… А может, он захочет получить другое теплое местечко? И это не проблема, Тетрас не сомневается, что Координатор сумеет сделать все: Бладас Дианас поможет! Если только Райтис поверит ему на слово. Записку давать нельзя…

Раздался звонок, и Рате, поправляя прическу, бросилась к двери.

— В гостиную его нечего приглашать, — зло буркнул Тетрас. — На кухне поговорим.

Рате только пожала плечами. Тетрас и сам сообразил, что говорит глупости, однако никак не мог перебороть неожиданно возникшее чувство брезгливости к человеку, который может так много…

Тетрас услышал, как открылась наружная дверь и Рате сказала гостю:

— Мы ждем вас. Пожалуйте в гостиную.

Она вошла в комнату вслед за гостем и строго подмигнула мужу: молчи, так надо.

Тетрас и сам знал, что так надо.

Сакас Райтис прошагал прямо в гостиную.

Чувствует себя как дома, подумал Тетрас. Если б у меня было любимое кресло, он обязательно уселся бы в него… В голову лезли ненужные мысли. При чем тут какое-то кресло?

— …Где трое, там и четверо, — говорил гость. — Только поначалу трудно, а потом они, кажется, сами растут.

— Святая истина! — горячо согласился Тетрас. Если для Райтиса все так просто, может быть, он не станет требовать чего-то особенного, может быть, они договорятся по-соседски. — У вас как раз трое, будет четвертый…

— Э! — засмеялся Райтис. — Вижу, вы хотите все взвалить на меня, а сами — в кусты.

— Мы поможем вам, — пообещала Рате.

— Помощь в туманном будущем мне не нужна. Знаете, наобещает человек золотые горы, а потом позабудет. Подумает: зачем? Обойдется…

Тетрас протестующе замахал руками, глянул на жену — не молчи, объясняй, что мы не такие. Рате ласково наклонилась к Райтису, однако тот лишь отодвинулся.

— Я хочу все получить немедленно, — твердо сказал он.

— А ваша жена согласится с вашими условиями? — спросила Рате.

— Чего хочу я, того хочет и моя жена.

— Хорошо, — Тетрас уже начал злиться, хотя прекрасно понимал, что нельзя показывать свое раздражение. — Говорите коротко и ясно: чего и сколько..

— Ваш товар — ваша цена.

Тетрас несколько растерялся: он приготовился торговаться, а тут… Ну разве не издевательство называть это его товаром?

— Кое-какие деньги у нас есть, мы не нищие, — издалека начал Тетрас, сообразив, что теперь он без труда сможет получить кредит. — А потом, когда я стану Координатором города, появится больше возможностей отблагодарить…

Гость не выдержал:

— Вижу, цену придется установить мне. Это будет справедливо: ведь я беру у вас ненужный товар, который будет только мешать мне.

— Говорите, — Тетрас энергично потер лицо ладонями, стараясь скрыть волнение.

— Боюсь испугать.

— Я не трус.

— Приятно иметь дело с настоящим мужчиной. — Райтис помолчал. Вы, наверно, не знаете, что любую должность можно передать другому человеку. Байту тоже. Короче, я хочу быть Координатором города.

Последовала длинная пауза. Гость поднялся.

— Есть три варианта, — сказал он и принялся не спеша загибать пальцы. — Или вы родите ребенка и станете Координатором города, или откажетесь выполнять приказ и потеряете все, или откажетесь от места Координатора в мою пользу и останетесь на прежней работе… А теперь я прощаюсь: дел много. Позвоните мне, когда решите. Только не забывайте: ответ вы должны дать до утра.

Райтиса проводила Рате — Тетрас даже не пошевелился. У него не было сил. Как бы он поступил, если б у него не дрожали ноги? Вышвырнул бы Райтиса за дверь? Нет, скорее всего вежливо проводил бы и попросил бы подождать до утра…

Потом Тетрас вспомнил странную улыбку Бладаса Дианаса. Вот почему так многозначительно усмехался техник: он знал, что можно потребовать от Тетраса! Техникам такое не грозит, чтобы стать техником, надо не один год учиться, а Координатором города… оказывается, управляет тот, кто поизворотливее. Что ж, все логично, руководителю требуется именно это качество.

Вернулась Рате. Постояла, не дождалась от Тетраса ни одного слова и пошла на кухню заказывать завтрак. По привычке.

9

Во втором часу ночи Тетрас вскочил на ноги. Он стоял на полу возле кровати и часто моргал.

— Что с тобой? — Рате села в постели и включила свет.

— Подожди… — Муж потер лоб.

— Тебе что-то приснилось?

— Ты Анду знаешь? Анду Кайнайку?

Рате вспыхнула:

— Так она тебе приснилась? Тебе снятся такие женщины?

— Погоди, Рате. Это наше спасение. Ты знаешь, сколько у нее детей?

— И все без отца. — Рате никак не могла понять, куда клонит муж.

Кстати, любая женщина, ночью услышавшая от мужа имя Анды Кайнайке, реагировала бы точно так же. Слава Анды гремела на весь район.

Женщины славу Анды считали незавидной (мужчины свое мнение держали при себе). У нее было четверо детей, все, как говорили соседи, от разных отцов, и, наверное, только сама мать знала, кто чей отец. Но скорее всего Анда не забивала себе голову такой ерундой.

— Я побегу к ней. Это недалеко. — Тетрас поспешно одевался.

Рате сидела, прижав руки к груди.

— С ума сошел, — простонала она.

— Четверо у нее уже есть, вдруг она согласится и пятого родить, — не слушая жену, лихорадочно объяснял Тетрас. — Я ничего не пожалею, а Координатором города она точно не захочет стать. Ей и так всего хватает. — Здесь Тетрас подумал, что нелегко будет уговорить женщину, у которой все есть, но тут же успокоил себя: — Ничего, как-нибудь… А ты спи.

Дверь захлопнулась, и Рате осталась одна.

А Тетрас пробежал по своей улице и повернул налево. Здесь было довольно темно: в целях экономии электроэнергии по указанию городских властей после полуночи в некоторых районах горел только каждый второй фонарь. Тетрас бежал, стараясь не топать и держаться поближе к заборам, чтобы его не видели, хотя тут можно было столкнуться с воркующей парочкой или изнывающими от скуки юнцами. А такие столкновения редко бывают приятными.

Дорога поднималась в гору. Тетрас почувствовал, что он приближается к цели: здесь уже не было канализации, и в нос ударил специфический запах. Дело в том, что единственными сооружениями, для постройки которых не требовались разрешение властей и проект, были сортиры, поэтому каждый возводил их там, где ему удобнее: поближе к тропинке, подальше от собственных окон. Тетрасу сильно повезло: он не встретил ни одного человека. Можно сказать, что ему повезло дважды: собираясь к Анде, Тетрас приготовился долго стучаться, будить людей, а прибежал к ее дому — и увидел светлые окна.

Дверь тут же распахнулась перед Тетрасом, едва он сказал, что ему нужна Анда. Тетрас вошел в темную прихожую, стукнулся о какой-то жесткий предмет и, переступив через порог, немного прищурился. Только немного, потому что свет засиженной мухами лампочки был довольно тусклый.

Мать Анды, впустившая Тетраса, куда-то исчезла.

За столом сидели трое: Анда и два мужика. Точнее, мужики полулежали на столе, они тяжело подняли головы от тарелок с объедками, глянули на Тетраса мутными глазами и снова уснули.

Анда долго смотрела на Тетраса. Наконец узнала.

— Сосе-ед… — протянула. — Садись. Выпьешь? Наверно, впервые у меня?

— Я по делу, — попытался отказаться Тетрас.

— Раз по делу, тогда пей. — Анда нетвердой рукой наполнила стакан розовой жидкостью.

Тетрас был готов к любым испытаниям, он должен был преодолеть все преграды, поэтому резко поднял стакан и, задержав дыхание, выпил.

И даже не поперхнулся.

— Закуси! — посоветовала Анда.

Тетрас не разглядел на столе ничего съедобного.

— Вот хлеб. Ведь не жрать пришел.

— Поговорить надо. — Тетрас нерешительно посмотрел на посапывающих мужиков.

— Эти уже ни на что не годятся, — пренебрежительно сказала Анда и наклонилась к Тетрасу.

Путаясь и запинаясь, Тетрас поделился своей бедой. Конечно, он не проговорился, что взамен за такую услугу можно потребовать его место.

Говорил, уставившись в свои ботинки. А когда кончил и поднял взгляд, увидел, что Анда криво усмехается.

— По нашим бабам пришел? — вдруг заорал один мужик и, пытаясь встать, схватился за бутылку — Изуродую!

Анда спокойно схватила дружка за шиворот, вырвала бутылку и осторожно поставила ее на стол. Потом приподняла мужика и, ногой выбив из-под него стул, толкнула в угол. Тот мешком рухнул на пол.

— Дрыхни, если пить не умеешь, — зло сказала Анда. — Ходит тут всякая шваль…

Тетрас тяжело дышал. Анда посмотрела на него с сочувствием:

— Впервые в такой компашке? Не бойся, с этими я справлюсь.

— Я не боюсь… Что же ты ответишь? Я бы ничего не пожалел.

— А что я с тебя возьму? За детей получаю больше, чем ты за то, что в конторе задницей стул протираешь. Государство платит. За то, что не дура, в одиночках хожу. Зачем надрываться? Мужиков — сколько хочешь, и прибирать за ними не надо. Денег мало будет — еще рожу, а что там бабы болтают — мне наплевать. От зависти они!.. Ну, что ты можешь мне дать?

Тетрас молча встал.

— Погоди, не торопись. Не горит. — Анда посмотрела на мужиков — на храпящего в углу, на пускающего пузыри в тарелку и подошла к Тетрасу. — Идем. Не бойся, они не проснутся.

Анда крепко взяла его за руку, и Тетрас послушно последовал за ней.

Он оправдался перед собой, что подчиняется силе.

А когда рассвело, Анда подсела к столу и притянула к себе засаленную тетрадку.

— Ручка у тебя есть? — спросила у Тетраса. — Давай ее сюда, конторщик. Да слезай с кровати, не стесняйся. Напишу я тебе обязательство, а ты неси его в это управление и чеши на работу. Координируй мою жизнь.

Тетрас молча стоял за спиной у Анды, пока она писала обязательство в течение года родить ребенка в счет Тетраса Джонтиса. Потом Тетрас аккуратно сложил вырванный из тетради листок, сунул его в карман пиджака, висевшего на спинке стула, и стал одеваться.

— Но все равно: если что потребуется, говори, я в долгу не останусь, — на прощание сказал Тетрас.

— А ты уже рассчитался. Это ж мечта — иметь в своей коллекции Координатора города. Будет чем похвастаться… Не бойся, не буду, все равно никто не поверит.

Анда рассмеялась. Ее смех провожал Тетраса, пока он прошел через другую комнату, где теперь оба мужика мирно храпели в углу, пока на ощупь нашел дорогу через темную прихожую. Этот смех он еще слышал и на улице.

Когда Тетрас вернулся домой, его встретил Урс. Пес облаял хозяина, словно не узнав его.

Рате дома не было.

Тетрас не знал, что думать. Он несколько раз обошел все комнаты, потом сел в спальне и уставился на пустую кровать.

Рате вернулась через час. Бросив плащ на стул, она подала мужу сложенный пополам листок бумаги.

Это тоже было обязательство родить ребенка в пользу Джонтисов.

Под ним подписался какой-то Вендюс Ишкис.

И тут загудел видеофон. К нему подошел Тетрас.

— Все улажено, уважаемый Координатор, — бодро говорил Бладас Дианас. — Сегодня я пришел на работу чуть пораньше и связался с одним техником из Демографического Комитета… — Тут Бладас сделал многозначительную паузу. — После просмотра данных выяснились некоторые новые детали. Словом, вы можете спокойно работать. Демографический Комитет не имеет к вам никаких претензий.

10

С тех пор прошел год, и неизвестно, вспоминает ли теперь эту ночь Тетрас Джонтис: ведь он, как и его жена Рате, способен быстро забывать неприятные вещи (правда, никто не знает, приятны или нет ему эти воспоминания). Сегодня Тетрас Джонтис успешно трудится на посту Координатора города, он повышает благосостояние жителей и борется за высокую мораль. Рате стала вице-президентом Спортивного Общества и теперь открывает все важные соревнования, а потом поднимается в ложу, где сидит справа от своего мужа. Анда Кайнайке родила мальчика… Нет, и все-таки злые эти бабы: они болтают, что Анда назвала ребенка Тетрасом, хотя так зовут ее третьего сына, и это чистое совпадение. Зато Анда Кайнайке получила право носить на груди эмалированную бляху и везде проходить без очереди, а на спортивные соревнования — бесплатно.

О Вендюсе Ишкисе Тетрас больше никогда ничего не слышал.

Уже год, как жизнь Джонтисов тихо струится по новому руслу.

Перевод с литовского автора

Юрий Никитин Странная планета

Сквозь темные провалы и звездные вихри, через разорванное полотно космоса и гравитационные ямы корабль добрался к планете, что столетие не давала покоя астрономам и астронавигаторам.

В главной рубке сгрудились все члены экипажа. Капитан нависал над пультом, его длинные желтые пальцы прыгали по клавишам.

— Идем на планету, — сообщил он хмуро. — Выжидать смешно. Нас они засекли давно.

— А как они нас встретят?

— От нас не зависит, — ответил капитан подчеркнуто бесстрастно. — Идем с чистым сердцем, идем к Старшим Братьям, что еще?

Корабль рванулся через пространство, крошечный диск планеты быстро вырос, заполнил экран.

На двенадцати обзорных экранах угрожающе быстро выросли циклопические сооружения, замелькали призрачные дворцы, созданные словно из лунного света, по зеленой траве прыгало зверье и носились стрекозы, сканирующий луч поймал мрачные исполинские заводы под землей, что тянулись по всей толще базальта: огромные плавучие города, яркие, как попугаи, покрывали океаны…

— Да-а, — сказал штурман ошеломленно, — они смогли бы нашу Землю взять в два счета! Внезапный удар из космоса каким-нибудь своим сверхоружием, и — земляне кверху лапками.

— Не болтай глупости, — бросил капитан сердито. — Следи за посадкой, у тебя руки трясутся…

Экипаж разошелся по грузовому отсеку, подготавливая вездеход к десанту на планету.

— Сели, — объявил штурман с нервным смешком. — Ну, здравствуй, сверхцивилизация!..

Рассматривали панораму окрестностей, переданную зондом; капитан смотрел на часы, хмурился. Справа километрах в двух темнеют многоугольные башни, слева в три ряда горбятся прижатые к земле массивные сооружения, дальше тоже тянутся постройки, вышки.

— Два часа с момента посадки, а нас не замечают.

Психолог ответил осторожно:

— Любопытства не проявляют, нам дана свобода действий.

Капитан смотрел в иллюминатор:

— Я предпочел бы оскорбительную опеку… Ладно. Вездеход готов? Группа «А» — на выход! Поведу лично.

Штурман остолбенел возле капитана:

— Как же… Вам нельзя покидать корабль!

— Здесь мы на виду, как голенькие.

Штурман молча наблюдал, как вездеход выезжал по пандусу на зеленую лужайку.

Вместе с капитаном в вездеходе были Максимов и Даша.

Максимов — мозг корабля, а Даша — медик.

Если Леонов и Даниленко во время полета самозабвенно резались в шахматы, то Максимова не интересовали ни женщины, ни игры, ни спорт — только философские проблемы и прогнозирование. Он решал труднейшие задачи, перед которыми становились в тупик специалисты корабля.

Однажды он огорошил штурмана:

— Сколько лет прожил Адам после своего сотворения?

— Что за чепуха, — отмахнулся штурман. — Это же схоластлия!

— Верно, — согласился Максимов. — Зато на какую высоту вознесли логику, какой уровень абстракции!

Таков был Максимов, сидящий сейчас на заднем сиденье вездехода.

Даша в последнее время держится возле Максимова и сейчас сидит слишком уж близко, а вездеход трясет на каких-то ухабах.

Механик, опытный десантник, ведет машину, побелев от напряжения.

Башни Города приближались, вырастали. В небе возникали летательные аппараты, похожие на дирижабли или на больших стрекоз.

Колеса вездехода скрежетнули по твердому, и механик спешно выпустил мягкие колеса. Ровная дорога, по ней проносились квадратные непроницаемые для взгляда машины, похожие на слитки металла.

Капитан затянул пояс туже, выпятил и без того широкую грудь.

— Они прут на нас, словно мы невидимые.

Механик осторожно вывел машину на край дороги. Сверкающие слитки все так же неслись мимо.

Несколько машин с дороги унеслись вверх на высоту пятого этажа: одна прилипла к стене дома и растворилась.

— Встречные нас не замечают! — сказала Даша.

Механик включил тормоз. Капитан откинул люк, легко выпрыгнул.

Широкий ремень плотно обжимал в поясе, во всем теле играло грозное веселье.

Капитан вышел через люк на дорогу и поднял руку перед приближающимся квадратным слитком. Сверкающий металлом монолит резко остановился перед капитаном.

Даша затаила дыхание, и даже Максимов напряженно ждал.

— Приветствую! — произнес капитан какому-то гиганту, вышедшему, из своей машины.

Гигант сделал знак рукой, что можно было понять так: «Прямо и направо. Там башня».

Они доехали до здания, которое сверкало гранями на солнце. Это было хранилище информации. Подобное библиотеке.

Капитан взял на себя охрану вездехода.

Даше импонировала суровая решительность, непреклонность капитана, но ей по-девичьи нравился Максимов с его абсолютным неприятием дисциплины. Теперь им предстояло войти в здание информации. Удивляло, что вокруг сновали какие-то стальные машины, а жителей города не было видно.

Даша и Максимов вошли в просторный зал информации.

Зал огромный, экраны и какие-то механизмы сияли у стен. Торжественная тишина. Ни единого посетителя. Вот странно! В окно было видно, как капитан прохаживался взад-вперед возле вездехода.

Вдруг в коридоре послышался тяжелый топот. Даша и Максимов прижались к стене. В зал вбежали гиганты, одетые в золотистые формы.

— Что им нужно? — охнула Даша.

Ничего не замечая, пробежал золотокожий гигант. От него исходил жар, он ударил железным ломом по экрану информария. Ухнуло, посыпались осколки.

— Не понимаю, — прошептал Максимов.

По залу гремело, взрывалось, остервенелые люди крушили аппаратуру, рвали провода, ломали приборы, под ногами жутко хрустели кристаллы. На стену брызнула цветная жидкость: где-то кричали непонятно организмы…

Максимов прижал Дашу к себе, заслоняя ее от разъяренных разбойников. Но те не обращали на них внимания, рушили механизмы, стреляли, били по экранам металлическими прутьями. Обрушилась стена, зияла пробоина, загорелся пол…

— Что это? — простонала Даша. — Такая жизнь?

— Тихо-тихо, — шептал Максимов, выводя Дашу на улицу.

— Не понимаю…

— Да замолчи же!

Горело железо. Крыша здания вспыхнула багровым.

Два местных богатыря шли по двору, у одного из них болтался по ветру разорванный рукав.

— Куда мы попали?

— Наблюдай, — тихо! проговорил Максимов.

Вернувшись на вездеходе к кораблю, вошли внутрь. Капитан собрал совещание. Все встали вокруг него в салоне.

— Внимание!.. Чрезвычайное положение. На планете свирепствует жесточайшая… война.

Механик перебил его:

— Почему война? Кто с кем воюет?

— Не знаю, — ответил капитан.

— Нет никакой войны!.. — сказал механик. — Наша группа побывала в другом регионе планеты, там спокойно.

— Нет, — сказал капитан, — здесь война.

Воцарилась тишина, лишь Максимов выпрямился в кресле:

— Нас никто не тронул…

Капитан сказал жестко, как припечатал:

— Не возражать! Кто испортил компьютер в вездеходе?

Максимов огрызнулся:

— Никто не трогал.

— Ладно, — сказал капитан — От вездехода далеко не уходить. Я снова пойду в город.

Даша бросилась за ним. Ее волосы рассыпались по плечам.

— Готов вездеход? — спросил капитан.

Механик кивнул:

— Так точно.

Город был покинут людьми. Но вот стали попадаться трупы. Юное лицо с закрытыми глазами. Тела с разбросанными руками, покалеченные женщины и старики. Здесь было побоище. Кто же с кем сражался? Погром? Разбой? Месть?

— Они сошли с ума, — сказала Даша. — Наверное, какая-то эпидемия. Ярость пробудилась в них, они начали убивать друг друга.

— Не верю, — сказал капитан мрачно. — Что-то иное…

Максимов молчал, но попросил высадить его возле красочного парка, где вокруг цветочной клумбы собирались люди. Капитан заколебался, но место выглядело донельзя мирным.

— Останови.

За Максимовым, не спрашивая разрешения, выпрыгнула Даша.

Максимов уловил какой-то смысл в знаках, которые появлялись в небе: люди не обращали внимания на по-особому одетых землян. Они разговаривали на непонятном языке.

Даша заметила женщину, которая махала кому-то руками. Подошла к ней. Женщина пошла в дом; Даша последовала за ней. Женщина, увидев на стене картину, рванула полотно, уронила его на пол и стала топтать обутыми в красивые туфли ногами. Она схватила книги и начала вырывать листки, разбрасывая их по полу. Грохнулась на пол и разлетелась на куски статуэтка.

На улице собралась толпа, ими овладело грозное веселье. Со смехом начали сбивать со стен барельефы, швырять камни в окна. Уронили каменное изваяние с постамента.

Группа выволокла на площадь громадный компьютер, били его прутьями, словно это было живое существо. Молодая женщина, которую заприметила Даша, вновь вышла на улицу и воткнула стальной прут в бок какой-то машины.

— Да что же тут творится? — спросила Даша Максимова.

— Культура гибнет! — вздохнул тот.

— Продолжайте наблюдение, — сказал капитан. — Громят машины, нас не замечают.

Даша услышала — в наушниках щелкнуло, и знакомый голос крикнул с нотками отчаяния:

— Готовьте корабль к отлету! Наблюдается внезапный и неконтролируемый всплеск антинауки, контркультуртрегерства, взрыв антифункционализма, — это был голос капитана, он передавал команду на корабль.

Голова шла кругом, Даша хотела как-то поговорить с той женщиной, которую она выбрала в толпе.

В скверике неподалеку от информария, куда пошел Максимов, собралась группа. Все внимательно слушали высокого мужчину, он вскочил на возвышение и заговорил быстро, не давая себя остановить, Даша не знала их языка.

Но тут блеснула короткая плазменная вспышка. Оратор пошатнулся, в груди его насквозь зияла дыра.

Капитан был во дворе, он толкнул Дашу, предлагая бежать отсюда.

— Зачем? — удивилась она на бегу.

— Прибавь ходу, как бы они не погнались…

— Они сумасшедшие… В городе всеобщее помешательство, — объяснил Максимов, спешивший следом — за капитаном и Дашей.

Они вбежали в какое-то здание, поднялись вверх по лестнице. Максимов сел прямо на пол.

— Коля! — вскрикнула Даша. — Что с тобой?

Она бросилась ему на шею, заглянула в лицо. Голова Максимова упала на грудь.

— Что с Максимовым? — испуганно спросила Даша капитана.

— Узнаем на корабле, — капитан взваливал тело штурмана себе на плечи. Ринулся к выходу. Даша шла сзади.

На улице они вскочили в вездеход, где уже ждал обеспокоенный механик..

Наглухо задраили люк. Машина понеслась к кораблю.

Медики встретили их у трапа корабля, тут же унесли Максимова в люк.

Механик, кашлянув, прочистил горло и сказал:

— У них тут война.

— Нет, — возразил капитан. — Что-то иное.

— Сумасшествие, — повторил механик.

И вдруг все увидели, как к их вездеходу бежит та самая женщина, которую Даша видела недавно на улице. Она торопилась к кораблю. И тут сзади нее раздался хлопок.

— Ее убили? — вскрикнула Даша.

Все кинулись в люк корабля. Только капитан остался на площадке возле вездехода. Он видел, как убитая женщина взмахнула руками, как упала лицом в траву. И желание узнать тайну толкнуло капитана к погибшей женщине странного горящего города и загадочной планеты. Капитан остановился возле трупа, разглядывая красивое лицо убитой. Он приподнял ее голову и увидел, что череп пробит, а в нем сверкает кристаллическая начинка. Это был робот! Отпрянув на мгновение, капитан снова наклонился над недавно живым манекеном и остолбенел. Никакой крови не было, хотя минуту-другую назад женщина казалась живой.

— Что же тут произошло?

Валерий Губин Случайное знакомство

Она была такая некрасивая, что некоторые мужчины невольно вздрагивали, вглядываясь в ее лицо. Толстый, весь в бугорках нос, маленькие, почти без ресниц глаза, пористая кожа, да к тому же странное фиолетовое пятно на левой щеке. Еще в школе из-за фамилии Морковина ее для краткости прозвали Репой, и это прозвище переползало за ней из класса в класс, а потом каким-то чудом в институт, хотя никто из одноклассников с ней вместе не учился дальше. После института она работала в поликлинике, училась в ординатуре, даже пробовала писать диссертацию, но бросила — не хватило душевных сил, мучило одиночество. Она давно уже примирилась со своей внешностью, с тем, что ей никогда не найти ни мужа, ни хотя бы временного спутника жизни, в силу ее тяжелого характера подруг она тоже не имела, и к тридцати пяти годам ее все чаще начали посещать мысли о том, что не худо было бы однажды прекратить самой это невыносимо тягостное, бессмысленное существование.

С этой же жуткой мыслью о самоубийстве она сидела однажды в скверике у театра, когда вдруг почувствовала, что на нее кто-то смотрит с соседней скамейки. Подняв глаза, увидела красивого пожилого мужчину, почти совсем седого, в коричневом замшевом пиджаке, который внимательно и даже серьезно смотрел на нее. Она досадливо поморщилась: «Верно думает: „Ну и морда!“» И тут же услышала голос:

— Разрешите присесть рядом с вами?

Подняв голову, она увидела, что он уже стоит рядом, высокий, худощавый, и смотрит так приветливо, что у нее захолонуло сердце.

— Я осмелился подойти, потому что увидел ваше необычайно озабоченное лицо. Наверное, такие тревожные мысли посетили вас, что вы оказались как будто в тени туч, хотя вокруг солнце. Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?

— Чем же вы мне можете помочь? — вздохнула она.

— Чем угодно. Давайте вместе бороться с вашим настроением. Сейчас пойдем, например, в ресторан, потанцуем, а потом будем песни петь, на весь зал, когда вокруг все напьются.

Она посмотрела на него: не издевается ли? Но у него было внимательное, и участливое лицо, и говорил он серьезно, хоть и улыбался. В ресторане она не была с выпускного институтского вечера, не одной же туда идти, да и не было особого желания.

По дороге он бережно держал ее под руку, и ей казалось, с миром что-то случилось — изменился свет солнца и цвет домов, от волнения было трудно дышать, и она почти ничего не говорила.

«А, хоть десять минут так прожить, а потом пропади все пропадом».

Она тем не менее замечала, что почти все встречные женщины смотрят внимательно на ее спутника, а некоторые даже оглядываются вслед — то же самое продолжалось и в ресторане, где они танцевали, а потом он и в самом деле начал петь, довольно громко, когда уже ушел оркестр и погасили большой свет, изображая вдребезги пьяного человека, и она от души хохотала. Потом он проводил ее домой, сам напросился на чашку чая, сам попросил оставить его ночевать, и она, конечно, согласилась.

Проснувшись в пять утра, она долго смотрела на него, и ей было страшно от внезапности свалившегося на нее неожиданного жуткого счастья.

Он спал спокойно, как спят дети, и его дыхание было почти не слышно.

Часы пробили уже девять, но она по-прежнему лежала, боясь пошевелиться, понимая, что он проснется, встанет и уйдет навсегда.

Но, проснувшись, он не пожелал никуда уходить, а, наоборот, попросил разрешения пожить у нее некоторое время.

— Вы с женой поссорились?

Он засмущался:

— Да нет, у меня, собственно, нет жены, есть, правда, семья, но там и не очень я нужен… да и мне здесь так хорошо, я обещаю не быть вам в тягость.

Она больше ни о чем не спрашивала, с радостью согласившись. И с этого мгновения время для нее остановилось. Она была совершенно счастлива, когда он был с ней, и дрожала от страха, когда он уходил по своим делам, ей казалось, что все уже кончилось и, может быть, никогда не было, настолько это все оказалось неожиданным и даже нереальным.

Она не спрашивала его ни о том, где он живет, ни о работе, ни о семье, ей совсем не хотелось ничего знать об этом и временами даже казалось, поскольку он сам ничего не рассказывал, что у него вообще нет ни работы, ни семьи, ни дома, что он вообще не существует сам по себе, а возникает только в ее присутствии только для нее.

Она взяла отпуск: впервые за несколько лет, и они ходили в рестораны, театры, на выставки, встречались с его друзьями, и она видела, с каким вниманием почти всегда относятся люди к ее другу, как будто он излучал теплоту и доброжелательность, видела, как все замолкали, когда он начинал говорить, словно какая-то искра пробегала меж людьми и заставляла их встрепенуться, хотя он ничего особенного обычно не говорил. Правда, иногда он все-таки говорил, и весьма странные вещи. Так, однажды, смотря какой-то фильм по телевизору, он сказал, лениво потягиваясь:

— Послушать их, так Достоевский был мрачным и нелюдимым человеком, а меж тем он часто смеялся и всегда устраивал какие-нибудь розыгрыши. Однажды ночью мы с ним возвращались с вечеринки, так он до смерти напугал городового, изображая пьяного генерала.

— Сколько же тебе лет, — ласково спросила она, — если ты с Достоевским встречался?

Он осекся на миг, а потом, справившись с минутным замешательством, сказал, что годы тут ни при чем, а Достоевский жил не так уж давно, если вдуматься. Потом, спустя неделю, он с увлечением рассказывал ей о зимней кампании 1815 года, о Париже, в котором он тогда впервые побывал и чуть не женился на какой-то француженке, а один раз, когда она спросила его о происхождении шрама на груди, он сказал, что это, кажется, след от удара шведской шпаги, он получил его при штурме Ревеля. Она спокойно относилась к подобным словам, считая это милым чудачеством с его стороны, желанием развлечь ее. Так прошел почти месяц, и ей уже начало казаться, что вся ее прошлая жизнь сжалась, свернулась, как засохший осенний лист, и только напоминает о себе иногда легким, уже не страшным шуршанием.

Она все время подглядывала за ним, пытаясь поймать неприязненный взгляд лица или гримасу досадливую — не могла же она ему действительно нравиться, такая страшная, — он очень добрый, но должен ведь когда-нибудь выдать себя. Но он всегда был настолько внимателен, ласков и приветлив, что она чувствовала, как у нее в груди постепенно начинает рассасываться тяжелый плотный ком многолетней тоски.

Они много гуляли по вечерам, и он рассказывал ей странные истории о звездах, о их влиянии на судьбы людей, о том, что все человеческие слова, крики и вздохи не затухают совсем, а в виде волн, колебаний уносятся к звездам и потом еще долго, тысячи лет путешествуют во Вселенной, поочередно отражаясь от звезд, и по-прежнему звучат, но все тише и тише, пока совсем не затихнут. Набравшись смелости, она громко прокричала его имя, и оно унеслось к звездам, и она подумала, что они уже успеют умереть, а ее слово будет жить и, может быть, не долетит еще до самой ближней звезды.

Как-то после одной такой прогулки он вечером пожаловался на сердце. Она забеспокоилась, сделала ему настой пустырника, напоила валерьянкой и, укутав одеялом, прилегла к краю и не шевелилась всю ночь, стараясь его не беспокоить. Он быстро заснул, но потом среди ночи стал бормотать какие-то непонятные ей слова. Она осторожно погладила его по голове, он затих, и тогда она наконец тоже погрузилась в сон.

Проснулась она как будто от сильного толчка. Он лежал, как всегда, неподвижно на спине, но в лице его появилось что-то непонятное и жуткое — это она сразу заметила. Она прикоснулась к его лбу и мгновенно отдернула руку — лоб был ледяной. Она вскочила, легонько потрясла его, попробовала пульс, потом вскрикнула и заметалась по комнате. Он был мертв и умер часа два назад, когда она спала. На его лице застыла еле заметная гримаса боли — сердце не выдержало и остановилось. И он, видимо, даже не проснулся.

Она мучительно соображала, что ей делать — вызвать «Скорую», но тогда его заберут, совсем заберут, увезут, и она его больше никогда не увидит. Кто она ему — чужой человек. Нужно срочно что-то делать. Но она два или три часа просидела не двигаясь, смотря на него и гладя его руку с резко вздувшимися венами. Потом с трудом поднялась, взяла его одежду — ни документов, ни денег, ни бумаг. Она попыталась вспомнить фамилии его друзей, с которыми они встречались, но никаких фамилий они не называли.

— Не отдам, никому не отдам, — решила она наконец, — пусть хоть после смерти он будет мой, только мой. Да ему в последние дни никто и не нужен был, кроме меня.

Она раздела его, перенесла на стол, обмыла. Она делала все это как во сне, все вокруг было смутным и неопределенным, как в сумерках, и только его лицо было необычайно ясным и бледным, видимым ей во всех деталях. Только лицо она и видела, надевая на него чистую, выстиранную ею рубаху, застегивая на нем его прекрасный пиджак, который ей так нравился. Она совсем не плакала, не было слез, только внутри было отчаянно холодно, так холодно, что слезы, наверное, замёрзли, а в горле постоянно сильно першило. Закончив, она села у стола, прижалась щекой к его руке и так сидела неподвижно до тех: пор, пока совсем не стемнело.

Потом она расстелила по полу ковер, перенесла его туда, достала с антресолей бог весть с каких времен хранившуюся там лопату, свернула ковер, оделась, стараясь не думать, хватит ли у нее сил поднять все это.

Но сил хватило, то ли он был такой легкий, то ли отчаяние не позволило ей проявить слабость. Она вынесла свернутый ковер, положила его на скамейку у парадного и вышла на мокрую мостовую ловить машину. Она помнила, что недалеко до поворота на Орехово, метров триста в глубь леса, есть заброшенное кладбище, давно уже не охраняемое и никому не нужное. Машины не останавливаясь проносились мимо, она стояла около часа с поднятой рукой и чувствовала, как вода течет ей за обшлаг, как намокает рукав и все пальто становится тяжелым и плотным. Наконец рядом с ней притормозил какой-то фургон.

— Тебе куда, тетка? — высунулся из кабины водитель.

— Мне в сторону Владимира, только я с вещами.

— Носит вас черт на ночь глядя, — проворчал тот, но вылез, открыл дверцу фургона, помог ей втащить рулон в кузов.

— И что ты там наложила, такая тяжесть?

Она не отвечала, он махнул рукой:

— Иди, садись в кабину, ты же вся вымокла!

Они ехали долго — час или два — по сторонам дороги стоял темный лес, дождь летел параллельно земле и стекал крупными блестящими каплями, и ей казалось, что они не едут на машине, а летят среди звезд, и те расступаются перед ними.

— Только бы не проехать, — вдруг испугалась она, но в то же мгновение шофер затормозил.

— Дальше мне налево, так что выходи здесь, может, поймаешь еще машину.

— Да, да, конечно, спасибо вам. — Она совала ему какие-то смятые деньги.

— А может, поедем до Орехова, что ты тут со своим ковром ночью делать будешь? Утром доберешься.

— Нет, нет, мне надо сегодня. Я доберусь, ничего со мной не случится, — вдруг он не послушается и увезет ее в город.

— Ну, как знаешь.

Они вдвоем вынесли ковер, положили его на обочину. Машина фыркнула и исчезла за стеной дождя. Еще несколько мгновений был виден красный огонек, потом он пропал, и все погрузилось во тьму.

Она в нерешительности постояла несколько минут, пока глаза не привыкли ко мраку, а потом заметила, что вовсе не так уж темно, как казалось из кабины. Лес начинался сразу за дорожным рвом. Она подняла ковер, прижала его к груди и смело, как в пропасть, шагнула под деревья.

Долго шла между редкими соснами по усыпанной иголками земле, и каждое следующее, едва видимое во тьме дерево казалось ей стоящим человеком. Она ужасно боялась и даже временами скулила от страха, но все шла и шла вглубь, уверенная, что идет правильно. Наконец силы ее иссякли, она почти бросила рулон и опустилась возле него на колени прямо в мокрый мох, дожидаясь, когда вернется дыхание, и тут увидела замшелые покосившиеся кресты и сломанные могильные загородки.

Дождь кончился, немного, самую малость посветлело. Она даже видела стоящую вдалеке между сосен одинокую березу. Достав лопату, она долго и неумело копала, опять выбилась из сил, сняла пальто, снова копала и плакала, не от горя, а от бессилия. Земля подавалась плохо, все время приходилось перерубать мелкие корни. Наконец, отбросив лопату, она стала руками брать сухую рассыпающуюся землю и отбрасывать в сторону.

Потом расстелила ковер, села рядом с телом. Его лицо было таким бледным и так хорошо видным в темноте, что, казалось, кто-то подсвечивал его изнутри. Она не помнила, сколько просидела так, и, когда очнулась, увидела, что уже заметно светает. Серые тени пролегли от деревьев, и одинокая береза заметно приблизилась к ним. Она поцеловала его в лоб, снова завернула в ковер, перетащила в неглубокую и очень узкую яму, стала засыпать сначала руками, потом вспомнила о лопате. Навалив небольшой холмик, она легла на него грудью, раскинув руки, и опять впала в забытье.

К дороге она шла очень долго и все удивлялась, какое расстояние сумела пронести ковер ночью. На шоссе было пустынно в этот ранний час, она в полудреме медленно пошла по краю, не зная, правильно ли идет, в какой стороне Москва. Из оцепенения ее вывел шум мотора, возникший за спиной, она бросилась на середину и тут же услышала визг тормозов. Обернулась. Огромный синий самосвал стоял в трех метрах от нее, а выскочивший шофер злобно кричал:

— Тебе что, жить надоело?

Она повернулась и пошла к машине, он продолжал еще что-то кричать, но, увидев ее лицо, вдруг замолчал, а потом вежливо спросил:

— Вам до Москвы?

Она кивнула.

— Садитесь, у меня тепло, сразу согреетесь.

В кабине действительно было тепло, негромко играла музыка, и пахло кожей от новой обивки сиденья. Она молчала, тупо глядя перед собой на мокрую дорогу, и чувствовала, что шофер — молодой парень — все время с интересом посматривает на нее.

— У вас какое-то несчастье? — наконец спросил он.

Она кивнула и полезла за платком.

— Странно, что у таких красивых женщин и бывают несчастья.

Она враждебно посмотрела на него. Но парень даже не улыбался.

— Я серьезно говорю. Правда, я не так уж много прожил, но таких красивых женщин мне еще не приходилось встречать.

— Да, — вздохнула она, — сейчас я особенно красива.

— Не знаю, может, сейчас и особенно, только вот щека у вас в земле испачкана, вытрите. — Он повернул к ней зеркало.

Она взглянула в него, и у нее бешено забилось сердце; это было ее лицо, и все-таки это была не она. На нее из зеркала смотрела очень красивая, невероятно красивая женщина со слегка запачканной в земле левой щекой.

Алексей Раскопыт Палач (Фантастический рассказ)

У меня заканчивался рабочий день, когда в кабинет вошел завотделом верхней одежды Крестовский. Он остановился у двери, словно не решаясь шагнуть дальше, чтобы не осквернить меня, владыку, своим дыханием.

— Александр Васильевич, — подхалимский голоском произнес он, — в магазин явился корреспондент газеты! Разыскивает вас, что прикажете?

Я усмехнулся. Крестовский переигрывал, изображая себя мелким сатрапом, а меня по меньшей мере царем Дарием. Приятно, конечно, но я бы предпочел игру тоньше. Мастер в таких делах Никольченко, завотделом импортной радиоаппаратуры.

— Что корреспонденту понадобилось? — поинтересовался я. — Карманный диктофон? Джинсы «Хемьяк»?

— Говорит, что хочет взять у вас интервью.

— Что ж, — ответил я, — корреспонденту тоже жрать охота. За публикацию получит свои пару червонцев.

Крестовский угодливо улыбнулся. За рабочий день он имел сотню червонцев. Половину я отбирал себе, как и у других заведующих отделами, еще червонцев двадцать я снимал с него для подарков базовикам, людям из треста и так далее. И все же у Крестовского оставалось достаточно, чтобы зубами держаться за место и люто ненавидеть каждого, кто мог бы оказаться соперником.

— Так что с ним делать?

— Пришлите ко мне, — решил я — Хотя нет, я иду домой. Если захочет, прокачу до метро. За это время, если успеет, отвечу на вопросы. Не трусь, Крест! План перевыполняем регулярно, и покровители у нас сильные. Корреспондент, видимо, хочет установить контакт, ясно? Разве он первый? Помнишь, в прошлом году настоящий писатель отгрохал статью в республиканской газете на целый разворот. Какие мы, дескать, замечательные труженики. За такое приятное я кое-что подбросил ему из дефицита.

Когда я вышел в помещение магазина, Крест указал на невысокого мужчину с бледным лицом, который сиротливо стоял возле кассы. Из-под шляпы этого человека выбивались космы неопределенного цвета.

Судя по виду, он скудно питался, жил честно, не пытался оттолкнуть ближнего, не выхватывал лучший кусок, не затаптывал противника. Теперь, наверное, устал от жестокой праведности.

— Здравствуйте, — сказал я, с любопытством оглядывая пришельца. — Это вы из газеты? Что привело к нам?

— Внимание к службе быта, — сказал он торопливо, и я уловил подобострастие. — К тому же вы заинтересовали нас блестяще поставленной работой. Я послан, чтобы ознакомиться с вашей деятельностью. — Он замялся, добавляя: — И составить докладную записку.

Он не сказал «написать статью». Составить докладную записку — звучит весомее. От него, дескать, зависит, как посмотрят вышестоящие товарищи. Правда, я знаком и с другими, более изощренными методами набить себе цену.

— Я очень занят, — сообщил я. — Но могу уделить вам время, пока доедем к моему дому.

— Хорошо, — согласился он все так же торопливо.

Когда мы вышли на улицу, я скосил глаза на работника прессы. Он был потрясен, когда увидел мою машину.

Я открыл дверцу, нажал кнопку — бесшумно открылась дверца справа.

Корреспондент опасливо опустился на сиденье рядом. Я заметил, как быстро он окинул взглядом суперкомфортабельный салон, вздрогнул, когда невидимый кондишен направил струю теплого воздуха ему на шею.

Я вырулил на шоссе, а корреспондент все еще не мог задать первого вопроса. Даже не вытащил блокнот или диктофон. Взгляд растерянно прыгал по панели, где были вмонтированы микрокомпьютеры, которые регулировали температуру в салоне, следили за двигателями, определяя наилучший режим работы, выбирая оптимальный путь. Я тронул одну из клавиш, и засветились окошки видеомагнитофона, телевизора, видеофона. Корреспондент не знал, смотреть ли приключения Майти Мауса на одном экране или вестерн на другом. А на третьем беззвучно бесновалась самая модная рок-группа, и рука корреспондента даже дернулась, чтобы усилить звук.

Я посмеивался. Чтобы в полной мере оценить свое положение, нужно время от времени взглянуть на него глазами постороннего.

— У вас великолепная машина, — наконец проговорил корреспондент с благоговением. — Я даже не знал, что такие существуют!

— Хорошая машина, — согласился я.

— В ней даже можно жить! Этот видеомаг, компьютерная система… Эти машины продаются, поступают в ваш магазин?

Я засмеялся:

— Будем считать, что интервью началось? Нет, автомобили к нам не поступают. Для этого есть специализированный магазин. Там я купил эту коляску. Разумеется, безо всякой подмазки и блата. Хотя мы хорошо знакомы с директором того магазина. Это естественно, мы работаем в одном торге. Кроме того, живем в одном доме: я на первом этаже, он — на втором.

— А как?… — начал было корреспондент, но не закончил фразу.

Мы въехали на тихую улицу Черноглазовскую. Я притормозил у добротного двухэтажного коттеджа, видневшегося среди деревьев. Едва машина приблизилась к решетчатым воротам, как они бесшумно отворились, мы заехали во двор. Вечнозеленая туя, несколько стволов реликтовой пицундской сосны, фруктовые деревья. Кусты роз и самшита аккуратно подрезаны. Мне нравятся астры и георгины — они подступали к самой дорожке с обеих сторон.

Я вырубил все двигатели, сказал, открывая дверцу:

— Все, мы прибыли. Если есть желание, пойдемте ко мне. Я отвечу на остальные вопросы в домашней обстановке.

Корреспондент мгновенно выскочил из машины. Глаза его радостно заблестели:

— Конечно же, конечно! Если позволите, — я с радостью.

Я махнул рукой, пропуская его вперед. Он остановился на миг у подъезда, впечатленный солидной постройкой, оригинальностью архитектурного замысла. Немного осталось в Харькове таких домов, немного.

Поднявшись на крыльцо, я отключил сигнализацию, открыл ключом дверь. Корреспондент остановился в прихожей, еще более ошеломленный, чем в автомобиле. Я начал снимать плащ, раздевался медленно, стараясь смотреть глазами моего гостя.

Весь этаж в моем распоряжении: естественно, большая прихожая, огромная кухня, просторные комнаты. Роскошная отделка. Я привык, мне нормально.

Я провел корреспондента в кабинет. И опять же постарался увидеть его глазами книжные стеллажи до потолка, забитые раритетными книгами, антикварную мебель, что я вывез из музеев, которую мои друзья списали как не соответствующую эпохе.

— Что пьете? — спросил я, открывая бар. — Джин, виски? Коньяк «Бурбон», «Наполеон»? «Камю»?

— Нет-нет, — замахал он руками. — Я и так злоупотребляю вашим гостеприимством. Вы не должны уделять мне столько внимания.

Я был польщен тем, как он держался, как потрясение разговаривал, как благоговейно вступил в квартиру. А ведь я снимаю еще две квартиры для интимных встреч, и те квартиры оборудовал тоже неплохо.

— Значит, — проговорил я, усаживаясь, и кивнул ему на кресло напротив, — вас интересует, каким образом мы достигли высоких показателей?

— Не совсем это. Больше интересуете вы. Каким образом пришли к этому, почему выбрали именно такую трудную профессию?

Я закурил, внимательно осмотрел корреспондента. На мгновение ощутил жалость: что за жизнь у человека! Пишет о других, ищет интересные судьбы, а сам живет серо и неинтересно.

Сам не знаю, почему я так заговорил, что за внезапная откровенность заставила меня наклониться и доверительно сказать:

— Хотите правду? Конечно, опубликовать ее не удастся, но мне интересно видеть вашу реакцию. Если впечатлила даже автомашина, квартира, то моя судьба и вовсе заставит вас раскрыть рот и ходить в таком положении всю оставшуюся жизнь. Я расскажу, потом вы напишете обычную статью о перевыполнении плана, трудовом подъеме и успехах в соревновании между продавцами.

Корреспондент слушал почтительно, но в его глазах я впервые уловил огонек недоверия. Я отхлебнул вина и заговорил:

— Начнем с того, что я родился в 2142 году. Да-да, вы не ослышались, в XXII веке. Закончил гипношколу, прошел курс брейншторминга, работал материалистом. Каникулы проводил на дне Тихого океана, в отпуске бывал на Венере и кольцах Сатурна, посвящен в квадрозойство и сенсофагию. Имел друзей, у меня были женщины, хорошее положение. Собирался жениться, но не успел.

Корреспондент и в самом деле слушал, раскрыв рот. Но мне показалось, что удивление у него было наигранное, словно бы он мне хотел подыграть, а сам не верил ни на йоту.

— И что же? — спросил он осторожно, когда я замолчал. — Вы передумали жениться?

— Нет, но я был признан виновным в целом ряде серьезных преступлений. Суд приговорил меня к высшей мере наказания.

— Вот уж не думал, что в светлом будущем будут преступники.

— Они всегда будут. Разве что изменится понятие преступления. Итак, я был приговорен. Высшей мерой у нас является полная изоляция от общества.

— Ага, тюрьма. На какой срок?

— Пока не исправлюсь, по их мнению.

— Вы бежали из тюрьмы?

— Как видите, нет. Меня сослали в XX век. Из светлого интеллектуального мира бросили в дикий мир, где полно не только смертоносных болезней, но люди живут по горло в море подлости, предательств, бездушности. Я едва не умер от горя в первые же дни. Я не мог понять, почему люди так жестоки и двуличны. Я не ангел, но то, что я увидел в вашем мире… Да, видимо, на коротком отрезке от XX века до XXII человечество здорово себя почистило!

Мой собеседник сидел в кресле, опустив голову, внимательно слушал..

— Мне трудно сформулировать мою вину, — продолжал я, — трудно выразить вашими словами. Нет-нет, грабежей, убийств и прочей экзотики у нас нет, естественно. Наша криминалистика раскрывает абсолютно все преступления, к тому же у нас такие преступления невозможны. Меня осудили за неэтичное поведение. Даже это звучит грубо и неверно. Меня осудили за склонность к неэтичному поведению, за… Как бы это объяснить… Словом, за то, от чего у вас еще отмахиваются, у нас уже серьезное преступление.

— Не понял, — качнув головой, сказал мой гость.

— Поясню на примере. Существуют правила дорожного движения пока только для автомашин, и никто не догадывается, что с 2000 года будут введены пешеходные книжки. Пешеходам тоже будут прокалывать талоны, отбирать права и так далее. Мера вынужденная. Городское население возрастает, и если не упорядочить движение по улицам и переходам метро, то домой не скоро доберешься. А детей так и вовсе раздавят в сутолоке в часы «пик». Так вот, у нас подобной проблемы нет. У вас до нее руки не дошли, висит масса неотложных дел. Вам надо спасать людей, куда уж обращать внимание на придавленный палец!

— Теперь улавливаю, с трудом, но улавливаю.

— Вот и отправили меня, осудив, к вам в жестокий XX век. Меня обвинили в нравственной глухоте. Не абсолютной, таких в нашем обществе быть не может, но все же я, по мнению коллег, бывал недостаточно нравственно чист. Выяснилось, что я дважды солгал, один раз поленился прийти на встречу, и товарищ прождал меня более десяти минут, и трижды не оказал помощи знакомым, когда те оказывались в затруднительных ситуациях.

Корреспондент поднял голову и посмотрел мне в глаза. Наверняка я лгал теперь чаще, чем говорил правду, хотя на встречи старался не опаздывать, но жизнь есть жизнь, а уж сколько раз увиливал от помощи!

— И за это сослали?

— Посадили, — уточнил я, — в XX век.

— На сколько лет?

— У нас не дают срок. Как только я осознаю вину, как только во мне произойдет нравственное перерождение, так сразу и выдернут меня из этой жути.

Собеседник все еще не понимал жестокости наказания, глядя на мое холеное лицо директора, на дорогой костюм, на перстни с бриллиантами, на весь мой шикарный кабинет.

— Простите, а в чем заключалось само наказание?

— Меня обвинили в недостаточной нравственности. Посылают в такой ужас, в такое место, где наши самые безнравственные личности показались бы ангелами! Ведь я попал в мир, где гремят малые войны, где террористы подкладывают бомбы под автобусы с детьми, где воздушные пираты захватывают самолеты с пассажирами, где на дне океанов лежат атомные подлодки с боевыми ракетами, над головой носятся тысячи спутников, начиненных термоядерными бомбами, и вся земля утыкана межконтинентальными ракетами! Вчера на улице перед моим магазином пьяный водитель сшиб женщину с ребенком. Я уже три года здесь, обвыкся и то лежал полчаса в нервном шоке. А хулиганы, воры, гуляки, орущие песни среди ночи? Вы не можете представить, что это такое для человека XXII века!

— И как же вы?…

— Взбунтовался, естественно. В первую же минуту кинулся защищать достоинство какого-то человека, который так и не понял, что его защищают, как не понял и того, что перед этим грязно оскорбили. Потом вмешивался еще и еще. Словом, через несколько минут или часов и меня вернули бы в мое время. Но вдруг у меня мелькнула мысль, которая сразу же отразилась на реакциях: а если не лезть в чужой монастырь со своим уставом? Ведь это их мир. В общем, появилась такая подленькая установка внутри себя, которая все оправдывает, обосновывает и позволяет оставаться в стороне. Я заставил себя стерпеть, когда увидел парад подлости. Я смолчал, когда при мне унижали людей, когда сильные обирали слабых, когда низость торжествовала над честностью. Словом, повел себя так, как обычный человек вашего времени, который не вмешивается, чтобы не нажить неприятностей, думает в первую очередь о своем благополучии, исповедуя удобненькую мораль: лбом стену не прошибешь. А так как моя нравственная глухота острому интеллекту не помеха, — скорее помощь! — то я в короткий срок продвинулся от разнорабочего гастронома до директора комиссионки.

— Завидую.

— Чему завидовать! Просто приспособился к местности, обстоятельствам. Падать легче, чем подниматься. Должен признаться, что хотя я приспособился к мерзостям этой жизни не сразу — лучшая моя часть бунтовала, то потом начал находить даже удовольствие. Как бы вам на примере… Скажем, вы попали в Древний Рим. Ужасающий разврат, дикие оргии, кровавые жертвоприношения, бои гладиаторов… Но если вы не на сцене Колизея, а в ложе патриция, и рабыни подносят вино, то вы можете посмотреть вниз, где сражаются гладиаторы, уже с другим чувством. А там, глядишь, со временем повернете большой палец вниз.

— Да, — согласился журналист, — патриции наверняка смотрели на Рим иначе, чем первые христиане, которых бросали на арену Колизея диким зверям на растерзание.

— Вот-вот. Я сумел оказаться патрицием в этом мире. И довольно быстро! И грязь не грязь, если она почти на каждом. Привыкаешь. Может быть, впервые правосудие дало сбой. Столкнувшись с подлостью, я ужасался недолго. Вместо того чтобы выжечь в себе остатки малонравственности, я впустил в себя, в свою душу несовершенства мира. Я зажил по его законам.

— Да, — вымолвил он тяжело, — правосудие дало сбой. Такое иногда случается. Но не настолько часто, чтобы дискредитировать шоковый метод.

— Откуда вы знаете? — засмеялся я.

— Знаю! — ответил он.

Этот тон насторожил меня. Я сунул руку в ящик стола, где лежал револьвер, но она застыла, стиснутая силовым полем. Пришелец смотрел на меня не злорадно, скорее печально. Я уже забыл, что люди моего мира не радуются при виде несчастий другого.

— Что вы хотите? — прошептал я, догадываясь, кто передо мной.

— Приговор остается в силе, — спокойно ответил проверяющий. — Отпустим вас в глубь веков еще на один уровень. Это жестоко, мы понимаем, но должны помочь вам победить себя в себе! Иначе кто заснет спокойно в нашем мире, зная, что у вас осталась половинка души?

Вихрь поднял нас и бросил через пространство и время. Когда силовой пузырь исчез, я стоял на бревенчатом помосте в княжем дворе. Вокруг стояла галдящая толпа, которую оттесняла от помоста плотная цепь стражников с причудливыми топорами на длинных рукоятях.

По узкому проходу меж стражей к помосту двигалась цепочка измученных и изнуренных людей в лохмотьях. У каждого руки были связаны за спиной, на ногах стучали тяжелые кандалы.

Впереди тяжело шел со связанными руками высокий худой человек.

Рубашка из холста была изодрана на нем в клочья, на цепочке болтался серебряный крестик. В двух шагах от него шли еще трое, и по тому, как смотрели на впереди идущего, я понял, что это вожак, которого безмерно любят, чтят, за которым идут за правое дело до смертного конца.

У меня на лице был балахон из мешковины с прорезями для глаз.

Моя правая рука опиралась на тяжелый топор с широким лезвием. Рядом была плаха. Левой рукой я с мучительным стоном взялся за рукоятку секиры, правую руку положил на плаху…

Сергей Житомирский Вернуться в тот же мир

Галя пустила шаротрон, приложив ладони к его истертым панелям. Так делалось, чтобы свободная рука случайно не попала в эфиронный вихрь.

Руке бы это, правда, вреда не причинило, но известно, что в свое время хозяйки пугались, найдя в чаше сдублированные кончики собственных пальцев. Полупрозрачный вихрь отделился от колонки в центре чаши, неторопливо раздулся и исчез в стенках углубления. Галя ощутила привычное дуновение — это чаша выдохнула сдублировавшийся воздух. Яблоки тоже сдублировались, их точные копии появились по ту сторону колонки. Галя сдвинула свою пару, снова пустила вихрь, сгребла восемь яблок в вазу и подошла к окну.

— Олег, Марина, завтракать!

Муж и старшая дочь, игравшие на полянке у ручья, сложили в сумку ракетки и воланы и наперегонки кинулись по песчаной дорожке к дому.

За столом Олег рассуждал о попытке Журавлевой перевести Евгения Онегина на современный русский язык. Он говорил, что стихи поэтессы вульгарны и кощунственны и что как бы ни изменялся язык, Пушкина надо читать в подлиннике. Галя не очень слушала.

— Кстати, — перебила она его, — ты обещал съездить к Орлову по поводу яхты. Вот сегодня бы и съездил.

— Почему именно сегодня? — запротестовал Олег.

— А сколько можно ждать? Все это — глупость какая-то. Где это видано, чтобы заказы отклоняли из-за перегрузки дубликаторов? Пусть твой Орлов сделает им внушение, чтобы не увиливали от работы. Ну, не хочешь ехать — позвони.

— Неудобно звонить по такому делу, — поморщился Олег, — все-таки это нарушение официального порядка.

— Совсем о сыне не думаешь, — Галя пожала плечами — Пойми, математикам туризм совершенно необходим.

— Па, — вмешалась Марина, — по-моему, ма права. Игорек так старался, готовился, сдал на разряд, а тут — отказ. В его возрасте это может просто разрушить психику!

— Ну, хорошо, будь по-вашему, — сдался Олег.

* * *

День был разбит. Олег связался с Орловым, к его удивлению, тот сразу же согласился на встречу. Олег переоделся, пошел в гараж и прямо из лодки заказал линию до Дубны. Машина всплыла, двинулась к светлой щели ворот, створки со скрипом раскрылись под давлением ее силового поля. Воздушный кораблик выскользнул наружу и пошел вверх, чуть заметно рыская в поисках курса. Галя и Марина помахали вслед, дом исчез за лесистой возвышенностью, шорох ветра оповестил о достижении крейсерской скорости. Автор нашумевшей монографии «Физика в социально-экономической истории», досадуя, что поддался на уговоры женщин, понёсся на север.

Дорога отнимала полчаса, их можно было бы использовать для дела, но Олег, откинувшись в кресле, просто глядел на плывущий навстречу простор. Он видел внизу бесконечные парки с россыпью пестрых домиков, массивы заповедных лесов, петляющие по заливным лугам реки с зарослями ив по берегам. Олег любовался землей и думал, что из всех физических открытий наибольшее влияние на человечество оказало, конечно, изобретение эфиронного дубликатора.

Дубликаторы назвали шаротронами в честь Игоря Шарова, не оцененного современниками ученого, который еще в середине XX века предложил эфиронную теорию микромира. Его гениальная догадка состояла в том, что элементарные частицы есть не что иное, как вихри частиц вакуума — эфиронов, составляющих анизотропное расширяющееся поле.

Два столетия спустя родилась эфиронная физика, подарившая миру удивительное открытие — эфиронный дублирующий вихрь. Этот макровихрь имел замечательное свойство запечатлевать в себе образ любой встреченной частицы. Ее отпечаток уносился вихрем, созревал и, наконец, материализовался в виде такой же частицы. Пятнадцать лет напряженной работы потребовалось для создания сканирующего вихря, который открыл возможность дублирования материальных тел. Год изобретения дубликатора — 2260-й считается временем начала второй технической революции.

Шаротрон позволил дублировать почти любые предметы, устройства, вещества, лишь бы они умещались в зоне действия вихря. Первые дубликаторы стоили непомерно дорого, но вскоре удалось наладить их дублирование на более крупных шаротронах, и применение этих приборов стало повсеместным. Энергия вихря пополнялась за счет деструкции частиц любой материи. Так вместе с проблемой производства была решена и проблема утилизации отходов. Дублированию подлежало все, правда, дубликаты живых организмов не оживали. Но задача дублирования жизни не имела практического значения, поскольку продукты питания дублировались без потери свойств. От сельского хозяйства уже не требовали урожайности, оно поставляло совсем немного продуктов высшего качества, которые потом тысячекратно дублировались. Домашний шаротрон стал необходимой Частью обихода. В нем дублировалось все нужное — пища, одежда, книги, украшения. Хозяйки забыли, что такое стирка и мытье посуды. Грязные вещи летели в утилизатор, а едва возникала необходимость, в считанные минуты появлялись новые, сдублированные с герметически упакованных образцов.

Прекратились горные разработки, стали ненужными химические и металлургические заводы. Любое вещество можно было получить в любом количестве на дубликаторах. Были созданы шаротроны, выпускавшие профильные материалы какой угодно длины, путем приращивания вновь сдублированной части к предыдущей, оставленной на границе вихря. Машиностроение свернулось до бюро-мастерских, создававших образцы новых изделий. Только заводы крупных машин сохранили основные цехи.

Зато распространились заводы-дубликаторы, часто не имевшие даже упаковочных отделений, которые дублировали самую различную продукцию по образцам «готовым к отправке». Совершенно изменились понятия о технологичности. Появились дизайнеры, которые тысячи раз дублировали одно и то же изделие на слегка дефектных шаротронах, отыскивая среди дубликатов образцы с полезными «мутациями», и с помощью одного лишь направленного отбора изменяли исходный образец до неузнаваемости.

Многие социологи утверждали, что свалившееся на людей изобилие станет губительным. Опасались, что уменьшение занятости и исчезновение необходимости. добывать хлеб «в поте лица» вызовет эпидемии психических заболеваний, рост преступности, повальную наркоманию, быстрое вырождение культуры. В какой-то момент казалось, что эти мрачные прогнозы сбываются. Но здоровое начало человечества победило.

Несколько всемирных клубов сумели привлечь сотни миллионов прежних пассивных потребителей продукции «индустрии развлечений» к занятиям самообразованием, спортом, моделизмом, художественным творчеством. Ожидали демографического взрыва — произошло обратное. После нескольких десятилетий с преобладанием тенденции к сокращению населения оно стабилизировалось.

Не во всех областях произошло и сокращение затрат труда. Началась эпоха, названная экологической революцией. Строители меняли лицо земли. Исчезли индустриальные и сельскохозяйственные ландшафты, расширились заповедники. Распыление производства, сокращение перевозок и доступность воздушного мини-транспорта привело к отливу людей из городов в поселки-парки, вкрапленные в пространство «дикой» природы.

Показалась Москва, окруженная живописными искусственными холмами, сооруженными из груд строительного мусора, который остался после сноса районов массовой застройки. Теперь город мало где выходил за пределы так называемого Земляного вала. Его исторический центр, бережно сохраненный и отреставрированный, лежал в море зелени, из которой, как острова, поднимались ансамбли внешних архитектурных памятников. Над столицей проплывали стайки туристских лодок, Олег шел выше и мимо на север, над старинными водохранилищами и шлюзами канала к Волге. Лодка сбавила скорость, нырнула к домикам Дубны, нашла место на стоянке и села напротив главного корпуса Объединенного института.

Орлов выглядел плохо, по телефону это было не так заметно, и Олег уже не жалел, что приехал навестить приятеля. Они вместе кончали физтех, но Олег занялся историей науки, а Вадим пошел работать в Институт и прошел путь от лаборанта до директора. Вот уже шесть лет он занимал этот пост, возглавляя обширные физические исследования и курируя центр крупных дубликаторов, тот самый, который отклонил заявку Игоря.

— Молодец, что объявился, — сказал Вадим после обмена приветствиями, — а то я уже собирался тебя приглашать.

— Какое-нибудь дело?

— Да, хочу привлечь к одной работе, — Орлов откинулся в директорском кресле. — Только учти, то, что я расскажу, — не для распространения. Решение Постоянного Комитета, — добавил он, поймав недоуменный взгляд Олега.

То, что Орлов рассказал, не укладывалось в мозгу. Это было, как обвал, цунами, прогноз чудовищного землетрясения. Оказалось, уже несколько месяцев все физические институты Земли жили в лихорадке и только притворялись здоровыми. Началось с того, что Петр Альвареш, статистик из Принстона, заинтересовался скачкообразным характером случаев замены шаротронов. Ему удалось выяснить, что при этом почти одновременно выходили из строя машины какой-нибудь одной модели, больше того, работающих машин этой модели вообще не оставалось.

Физики забеспокоились. Довольно быстро удалось обнаружить причину явления — оказался нестабильным сплав, из которого отливались кольцевые сердечники. Обнаружилось, что он сохранял нужные свойства только около 112 лет, после чего происходило необратимое изменение его структуры. Но поскольку при дублировании полностью воспроизводилась и структура сердечников со всеми назревающими изменениями, а базовые модели создавались в свое время в течение довольно короткого срока, выходило, что через несколько лет в мире не останется ни одного работающего шаротрона.

Но самым печальным было то, что все попытки снова получить нужный сплав пока ни к чему ни привели. Было похоже, что через три-четыре года может разразиться грандиозная экономическая катастрофа.

Пока, в ущерб другим заказам, все крупные дубликаторы перевели на дублирование шаротронов последних моделей, а фермам дали задания на увеличение семенного фонда.

— Ведь семена не дублируются, — закончил Орлов, — их надо вы-ра-щивать! А представь себе, что будет, когда придется выращивать всю пищу? Все материалы добывать? Буквально каждую вещь изготавливать?

— Зачем так мрачно, — возразил Олег. — Три года — не так уж мало.

Вадим горестно покачал головой:

— Ты оптимист. Мы были такими же пару месяцев назад, пока не погрузились в это болото. Видишь ли, дубликатор — вершина технологии целой эпохи. Чтобы достичь этого уровня, нужно чуть ли не снова пройти весь путь развития ядерной техники. Вспомни историю сплава. Мне представляется, что с ним никто не умел работать, кроме Горация Симонова. Он и отливал заготовки сердечников для всего мира здесь в шестом корпусе. Но то ли его отчеты не полны, то ли мы уже не знаем того, что ему казалось очевидным, то ли в его работе было слишком много интуиции, но пока никто не смог получить ничего даже отдаленно похожего на его результаты.

— Мне кажется, насчет монополии Симонова ты заблуждаешься, сказал Олег. — Помнится, в начале семидесятых в Швеции была фирма «Электролюкс», которая хвалилась, что ее шаротрон совершенно оригинален.

— Любопытно! — Орлов повернулся к пульту информационной системы и запросил данные по дубликаторам «Электролюкса». Но оказалось, система вообще не знает о существовании такой фирмы.

— Дай-ка я проверю по своему архиву, — предложил Олег.

Он позвонил домой. Подошел Игорь, который уже вернулся из Плавска. Гали не было — ушла на этюды, — и Олег попросил сына порыться в картотеке. Игорь переключил телефон на рабочую комнату отца и вскоре появился у старинного каталожного шкафа. Олег любил раскладывать пасьянсы из карточек, и работал по старинке. Игорь быстро нашел нужную карточку. В ней говорилось, что действующий шаротрон фирмы «Электролюкс» находится в музее Улувстрема. Правда, сделан он был не в начале семидесятых годов прошлого века, а в 2262-м, то есть был одним из первых промышленных образцов.

— Действующий? — с недоверием и надеждой переспросил Орлов.

— Тут так сказано, — кивнул Игорь.

— А каким годом помечена карточка? — спохватился Олег.

— Триста семьдесят первым.

— Тогда все ясно, — сказал Орлов, — в семьдесят первом он еще мог работать. Все же я сейчас запрошу шведов.

— Постойте, — сказал Игорь, — тут есть приписка, — он перевернул карточку и прочел. — «Данные семьдесят седьмого года. Модель является модификацией шаротрона объединения „Сименс“. Образец неисправлен».

— Вот так! — хмуро проговорил Орлов. — Я даже могу сказать, что он перестал работать в семьдесят четвертом и что при этом нарушилась фокусировка.

— Спасибо, малыш, — сказал Олег Игорю и отключился. — Да, что-то я напутал. Может, это не шведы были, а швейцарцы.

— И об оригинальности заявляли ради рекламы, — добавил Орлов. — Но искать надо. Тебе задание: обдумай, что и где можно найти по части технологии и самых последних моделей. Мы сейчас гоним машину сентября двести семьдесят третьего. Каждый месяц после этого — уже благо. Не мне тебе объяснять, что под словом «модель» я понимаю исходную начинку и отсчет веду от даты отливки сердечника. Когда будешь готов, свяжу тебя с нашей исторической группой. Но сперва сам, чтобы не идти на поводу. И, конечно, не забудь о сохранении тайны.

— Вот этого я не понимаю, — Олег поднялся, — по-моему, такие вещи нельзя скрывать. Если нам грозит беда, лучше-встретить ее с открытыми глазами. К тому же секретность сужает круг исследователей.

— Ладно, — остановил его Орлов. — Это не наш вопрос. На очередной сессии Совета Земли и Совета Наций Комитет собирается обо всем доложить. Тогда уже будут готовы планы спасения на случай нашей неудачи.

* * *

Олег возвращался домой подавленный. Как историк, он понимал, что грозящая ломка производственной структуры общества может оказаться очень болезненной. Хорошо, если удастся избежать голода и сохранить единство человечества. А если нет? На какую ступень варварства они могут скатиться? Он смотрел вниз на ухоженную гостеприимную землю, и ему чудилось, что место рукотворной лесостепи уже заняли знакомые только по картинкам унылые пространства сельскохозяйственных угодий, кратеры карьеров, коробки бесконечных цехов. Неужели к этому придется вернуться?.

Он думал, что неудачи физиков связаны не только с трудностью постичь кухню гениального Симонова, но и просто с утратой той части технического опыта, которая может передаваться только от человека к человеку и оказалась потерянной между строчками руководств за столетие господства дубликаторов. Звонок Гали перебил его мысли.

— Ну что, — спросила она, — Орлов согласился?

Олег не сразу понял, о чем она. Конечно, она находилась еще там, в безмятежном мире изобилия и семейных забот.

— Орлов? — Олег тряхнул головой. — Ему сейчас не до нас.

— Ты что, даже не сказал ему, зачем приезжал? Придется, видно, звонить мне самой.

— Не делай этого, прошу тебя.

— Ты — просишь меня? — Галя нехорошо засмеялась. — И у тебя хватает на это совести?

Она отключилась. Олег пожал плечами — пусть звонит. В конце концов, каждый волен звонить кому угодно. Она живет там, где ему уже не дано. Ему надо думать о другом — что искать, где искать, в каких архивах, музеях, собраниях могли сохраниться драгоценные сведения, которые позволили бы людям избежать катастрофы или хотя бы выиграть время.

Дома Олега встретила торжествующая Галя.

— Яхта будет, и разговор-то занял две минуты, — сообщила она.

— Невероятно, — изумился Олег, — что-то тут не так.

— Все так, — возразила Галя. — Просто ты предпочитаешь не жить, а выдумывать жизнь. Ты продумывал ситуацию, а я ее проверила. И вот, все решено, и Игорек может отправляться на свои драгоценные астероиды.

С крыльца сбежал сияющий Игорь.

— Звонили из Дубны, — воскликнул он, — лечу принимать яхту! Да не смотри так на меня, па, на первый раз у нас с Остапом маршрут несложный, месяца через три вернемся.

Олег со вздохом похлопал сына по плечу:

— Хорошо бы, малыш, тебе вернуться в тот же мир, из которого ты улетишь.

Игорь с тревогой повернулся к отцу:

— Что-то случилось? Ты нездоров? Может, мне не лететь?

— Лети, лети, — успокоила его Галя. — Просто твой отец расстроен, что я оказалась практичнее его.

Игорь летел тем же путем, который совсем недавно проделал отец.

Он чувствовал, что что-то все-таки случилось, что есть какая-то связь между странным напутствием отца, его непонятным звонком из кабинета академика и отмененным отказом сдублировать яхту. Но что же произошло? Юноша вспоминал подробности разговора, сопоставлял, строил догадки и думал, думал.

* * *

Яхта приближалась к станции «Планета 104», построенной больше ста лет назад и оставленной за ненадобностью после тридцатилетней эксплуатации. Игорь, исполнявший роль капитана, и его сокурсник Остап с судовой ролью матроса провели в космосе уже полтора месяца. Они успели посетить спутник. Меркурия, помогли монтировать новый отсек, приняли участие в геологической экспедиции на поверхность и получили благодарность с занесением в спортивные книжки.

Второй этап оказался более сложным. Эфемериды станции давно не публиковались, ее поиски заняли много времени, и Остап нервничал, боясь, что это скажется на их спортивных результатах. Но когда он увидел станцию, похожую на колесо древней телеги с массивным ободом и толстыми спицами, то перестал ворчать, поражённый удивительным зрелищем. Сверкающее на солнце тележное колесо неторопливо катилось через космос. Они причалили к центру втулки. Станция была давно разгерметизирована. Напялив скафандры, друзья вошли внутрь. В капитанской рубке они нашли журнал посещений, взяли записку, оставленную три года назад австралийскими туристами, оставили свою.

— Ты все же молодец, что поменял маршрут, — сказал Остап Игорю, копавшемуся в документах. — Куда интересней побывать на эдаком чудище, чем на какой-нибудь марсианской турбазе.

— Акт экспедиции Института истории, — прочитал Игорь. — Наконец-то. Станция обследована в триста тридцать пятом году, ведомость оборудования… Ого, есть! А тут — «снято для музея…» Нет, не сняли.

— Слушай-ка, кончай, а? — сказал Остап. — Мы же в цейтноте.

Игорь отложил пластинку акта и сказал, что им придется провести на станции еще несколько часов и обследовать склад.

— Да ведь он запечатан!

— Я распечатаю.

— Браконьер! Я не желаю участвовать в твоих выходках.

— Придется, — жестко проговорил Игорь. — Не забывай, что я капитан.

— Все-таки Марина правильно говорит, что ты хотя и копия отца, но внутри весь в мамочку.

— За мной, марш! — оборвал его Игорь.

По винтовой лестнице, бежавшей внутри спицы, они вернулись в центральный барабан, где царила почти полная невесомость. Игорь снял печать с дверей склада, которые оказались не запертыми. Туристы вошли в просторное помещение, занятое автоматическими стеллажами и напоминавшее гигантский улей. Игорь вел Остапа дальше и дальше, он что-то искал в лабиринте проходов среди нагромождения незнакомых механизмов.

— Что тебе тут понадобилось? — спросил Остап.

— Дубликаторы.

— Разве они в то время были?

— Представь себе. Именно здесь их впервые применили в космосе. И в ведомости они упомянуты.

— Вряд ли они могут быть тут. Всякий разумный человек разместил бы их ближе к центральной развязке.

— Верно, — согласился Игорь.

Они вернулись к центру барабана и действительно недалеко от входа в склад обнаружили отсек с двумя старинными дубликаторами.

— Теперь нужно проверить, работают ли они, — сказал Игорь.

— А почему бы им не работать? Не пойму, что ты затеял.

— Проверку, — отрезал Игорь. — Тащи сюда кабель от яхты, а я пока их отключу.

Остап выругался, но, зная упрямство друга, возражать не стал. Подключение оказалось долгим делом. Только через час Игорь сунул в чашку какой-то болт и с замиранием сердца приложил к панели одетую в перчатку руку. В колонке родился вихрь, привычно расширился, но, коснувшись болта, пропал. На втором дубликаторе повторилось то же.

— Смотри-ка, и правда не работают! — восхищенно воскликнул Остап. — А ты откуда узнал?

— Если верить академику Орлову, все шаротроны, сделанные в двести шестьдесят третьем, должны были скиснуть еще три года назад. Я-то надеялся, что они работают… И неисправность не та. Должна наступать расфокусировка, а тут — срыв вихря. Ну, что делать. Как говорят, дерзкий эксперимент не подтвердил смелой гипотезы. Сматывай кабель, пошли.

— Дураки, кретины! — вдруг закричал Остап. — Да в них просто нет балласта!

Он сам открыл утилизатор, сунул в воронку горсть болтов и снова пустил шаротрон. На этот раз болт исправно сдублировался.

— Гений, — в восторге проговорил Игорь, — дай я расцелую тебя! — И он постучал стеклом своего шлема по шлему друга.

* * *

Орлов, с которым связались яхтсмены, к неудовольствию Остапа, попросил их пока не покидать станции, чтобы яхта сыграла роль маяка.

Через сутки прибыл скоростной корабль, который забрал дубликаторы.

Его капитан от имени Института записал друзьям благодарность и оправдание задержки.

Находка оказалась спасительной. Материал сердечников на шаротронах с «Планеты 104» был почти не затронут старением. Дубликаторы на его основе могли служить многие десятилетия, человечество получило желанную отсрочку. Конечно, оставались трудности, связанные с перспективой остановки крупных дубликаторов, но ни голод, ни нехватка предметов первой необходимости Земле уже не грозили.

Пока Игорь с Остапом шли по кометной орбите к Венере, мир задним числом переживал и обсуждал перипетии несостоявшейся катастрофы. Остап, принимая передачи с Земли, только охал и опасливо поглядывал на Игоря. Факт доставки найденных шаротронов в Дубну пресса истолковала в том смысле, что нашедшие их туристы действовали по заданию Института. Им поэтому отводилась роль скромных исполнителей, против чего истинные спасители цивилизации не возражали. Через полтора месяца, когда маршрут был пройден, никто уже ими не интересовался. Они получили заслуженный спортивный разряд и вернулись к своим учебным делам.

* * *

Ослепительным днем в разгар золотой осени Орлов позвал семью Олега в гости. Они расположились над Волгой на террасе небольшого рубленого дома, где академик жил один. Улыбающийся Орлов принес огромное блюдо пирожков собственного изготовления. Галя открыла этюдник и стала набрасывать его портрет, Марина разглядывала фотографии резных украшений дома, которые только что сделала, Игорь рассказывал о своем путешествии.

— Объясните мне, молодой человек, — попросил Орлов, — что побудило вас отыскать и испытать эти дубликаторы? Звонок отца?

— Конечно, — ответил Игорь, — он был и толчком к размышлениям и дал основную информацию. Я понял, что если уж речь пошла о старении даже музейных образцов, то дело плохо, и замешаны какие-то глубокие причины. И я подумал, что вы, должно быть, проверили влияние всех факторов, кроме одного, — невесомости.

— Так и было, но почему?

— Да потому, — улыбнулся юноша, — что давно уже никто не летает без искусственной гравитации и о невесомости помнят одни только туристы.

— Похоже, вас не зря учат логике, — сказал Орлов.

— Между прочим, — вмешался Олег, — то, что Игорь, не имея почти никакой информации, чуть ли не чудом нашел выход из кризиса, лишний раз подтверждает мое мнение насчет секретности — Уже было, — остановил его академик, — и в твоих статьях, и у Сноу, и у Акумы. Кстати, я и сам держался тех же взглядов, но, согласись, был обязан подчиняться Комитету.

— Но все-таки, к счастью, вы не всегда ему подчинялись, — заметила Галя. — Ведь вы не имели права дублировать ничего, кроме шаротронов, а для нас сдублировали яхту, без которой Игорь ничего бы не нашел.

— Милая Галина Сергеевна, — ответил Орлов, — когда вы мне позвонили, я понял, что единственный способ создать для вашего мужа рабочую обстановку — это исполнить ваше желание. Но для этого мне не пришлось нарушать правил. Яхту для вас я не дублировал, а взял с институтской спортбазы. Сами мы к тому времени уже и думать забыли о туризме.

Вадим Эвентов Гений

По утрам из раскрытых окон дачи доносились звуки рояля. Виртуозная, сотканная из света и тени, волн контрастов, нежной лирики и огненных страстей музыка удивительным образом совмещала в себе классическую ясность с усложненностью форм и нервозностью нашего беспокойного века, в искрометных фортепианных пассажах и задумчивом пиано наливалось чье-то открытое миру сердце.

«Кто это играет?» — спрашивали приезжие, и жители дачного поселка горделиво, как о местной достопримечательности, отвечали: «Сын профессора Градополова. Наш вундеркинд!» Если прохожий, понимавший толк в музыке, пытался удовлетворить свое любопытство дальнейшими расспросами, его ждало разочарование: местные жители мало что знали о юном даровании, отец его, профессор столичного Института генетики, купил у генеральской вдовы дачу, построил для сына на участке теннисный корт и, опасаясь дурного влияния поселковых рокеров и «металлистов», держал свое чадо чуть ли не взаперти.

И в самом деле, часто, когда умолкал рояль и радио разносило над поселком бойкие звуки шлягера, на площадке за высоким забором появлялся угловатый подросток в шортах, иногда его сопровождал сам профессор Градополов, вдвоем они разыгрывали несколько легких разминочных геймов, но чаще мальчик выходил на корт один и с монотонным постоянством адресовал удары мяча крашеной деревянной стенке.

Впрочем, Ганя не замечал своего одиночества, его день был заполнен разнообразными занятиями, которые предусмотрел для него отец. Профессор Градополов, страстный любитель музыки, собравший у себя обширную фонотеку, вел переписку и был лично знаком со многими выдающимися музыкантами. Судьба наградила профессора Градополова сыном, наделенным редчайшим дарованием. В четыре года маленький Ганя сочинил свою первую фортепианную пьесу, его успехи в композиции поражали учителей и знатоков музыки, сам Кабалевский с одобрением отзывался о его опытах и сулил Гане большое будущее.

Но главной страстью профессора Градополова была наука, ей он отдал всю свою жизнь. Открытия профессора в области генной инженерии упоминались в учебниках биологии, а его работы по репликации соматических клеток считались образцовыми. Однажды Ганя ездил к отцу в Институт генетики. Помощник отца по лаборатории, моложавый улыбчивый кандидат Навроцкий вызвался быть Ганиным гидом. С увлечением посвященного в таинства науки он рассказывал Гане о двойной спирали ДНК, аминокислотах, хромосомах и генах и в заключение, желая поразить рассеянного экскурсанта, провел его в продолговатое с затемненными окнами помещение. Ртутные лампы под потолком лили холодный стерильный свет, вдоль белокафельной стены громоздились объемистые бочкообразные сосуды в паутине трубок и проводов.

— Взгляни-ка сюда!..

Навроцкий подошел к сосуду и щелкнул выключателем. На матовой поверхности камеры засветилось окошко. Ганя наклонился и увидел сквозь стекло погруженный в жидкость пульсирующий комок, обтянутый тончайшей полупрозрачной пленкой. Сквозь пленку проглядывала густая сеть кровеносных сосудов и темный орган, похожий на бьющееся сердце.

— Что это? — с интересом спросил Ганя.

— Зародыш китайского хомячка. Выращен из соматической клетки, взятой из кусочка кожной ткани — Навроцкий сделал паузу, будто ожидал аплодисментов. Но аплодисментов не последовало. Выдающееся достижение отечественной генетики не произвело на Ганю должного впечатления. Ганя окинул рассеянным взглядом шеренгу бочкообразных сосудов и спросил:

— Ужасно интересно! А человека из кусочка кожи выращивать вы не пробовали?

Моложавый кандидат не заметил иронии.

— Мы не ставили подобной задачи, — серьезно ответил он. — В принципе это дело техники. Между соматическими клетками хомячка или человека нет существенной разницы.

Навроцкий с энтузиазмом стал рисовать перед Ганей перспективу получения взрослых особей из единственной клетки. Отправляясь в космическое путешествие на освоение далеких миров, вовсе не обязательно по примеру библейского Ноя брать с собой «всякой твари по паре», в пробирках будет храниться наследственный генофонд полезных животных, при желании с его помощью люди воспроизведут целые стада. Что карается человека, то генофонд каждого из нас уникален. Умирая, можно завещать свой генофонд потомкам, человек в будущем может родиться как бы заново и прожить вторую жизнь. А уж генофонд выдающихся талантов просто бесценен — люди не имеют права его терять.

— Ты только представь, — увлеченно говорил Навроцкий, — что означает для человечества генофонд таких великих умов, как Галилей, Ньютон, Гёте или Толстой!

Ганя вообразил тянущуюся из глубины веков в бесконечные дали цепочку неотличимых друг от друга Галилеев, Ньютонов и Толстых и пожал плечами. Рассказ Навроцкого порядком ему надоел. Он тут же перевел округлую физиономию говорливого кандидата в музыкальный образ, нарастающий по крещендо ряд синкопированных трезвучий, и засмеялся своей находке. Смех его обидел Навроцкого и заставил замолчать.

Ганя добросовестно обстреливал деревянную стенку, стараясь попасть мячом в центр желтого круга. Мастерским ударом из-за головы Ганя отбил отскочивший мяч, мяч пролетел над стенкой и упал за забором…

Чтобы не искать его в зарослях сирени, Ганя подхватил другой мяч и продолжил тренировку. С улицы послышался стук, Ганя оставил ракетку и побежал к калитке.

У калитки стояла миловидная девушка с дорожной сумкой и, доверчиво улыбаясь, протягивала Гане теннисный мяч. Внезапно появившаяся белокурая фея дала толчок Ганиной фантазии, в душе его зазвучало легкое воздушное тремоло, будто грациозный мотылек затрепетал над раскрывшимся цветком…

— Это твой мячик?… Я нашла его на дороге.

Девушка смотрела на Ганю ясным, чуть насмешливым взглядом, еще мгновение, и она исчезнет в лабиринтах переулков и улочек дачного поселка, и воздушное тремоло умолкнет, заглушенное повседневностью.

— Вы играете в теннис? — в отчаянии спросил Ганя, облизав пересохшие губы.

Девушка, принесшая мячик, покачала головой. В ее глазах мелькнула отчетливая грустинка.

— Хотите попробовать?… Пойдемте! Я вас научу.

Смуглые щеки феи тронул нежный румянец. Радостные мажорные аккорды подхватили воздушное тремоло.

— Хорошо, я попробую. У вас во дворе нет собаки? Я их очень боюсь.

В тот день расписанный по часам Ганин распорядок полетел к черту.

Если у вас на корте появилась партнерша, быстро схватывающая премудрости подрезки, крученой подачи и игры у сотки, вам уже не до занятий теорией музыки или французским. К концу второго часа упорной тренировки Ася, так звали девушку, выиграла у своего слишком горячего тренера первый гейм.

После игры, когда оба выбились из сил, Ганя пригласил Асю в дом.

Гостья с любопытством разглядывала гостиную с огромным белым роялем, фотографии музыкантов с дарственными надписями, стеллажи с кассетами, книги.

— Я тоже училась играть на «фоно». Ходила в студию, — простодушно сказала Ася и потрогала полированную поверхность белого «Беккера». — Говорят, ты здорово играешь. Сыграй что-нибудь.

— Я не сажусь за рояль после тенниса. Пальцы теряют беглость. Но если публика просит…

Ганя вскарабкался на крышку рояля, просторную, как полярная льдина, лег на живот лицом к клавишам и, перегнувшись, бойко отстучал дурашливый «Лежачий вальс».

— Браво! Тебе бы выступать в цирке! — насмешливо сказала Ася. Только не хватает рыжего парика.

Ганя захохотал и, опрокинувшись на спину, завертелся на крышке рояля волчком. Асины слова привели его в восторг.

— Вот, держи! — Ганя спрыгнул на пол и, взяв из вазы шафрановое яблоко, сунул Асе. Он походил по комнате, рассеянно напевал и лукаво-поглядывал на Асю, потом уже без всяких фокусов сел за рояль и, чуть откинувшись и приподняв голову, бережно коснулся пальцами клавиш.

При первых звуках, полных неизъяснимого очарования, Асины глаза изумленно расширились, она беззвучно выплюнула в ладошку надкусанный кусочек яблока и забылась. Ей представился тихий речной закат, рыбачья лодка у зеленой гряды камышей, заглядевшиеся в зеркало вод розовые облака — ей сделалось так хорошо и спокойно, как бывает в самые счастливые минуты жизни.

— Ганя, ты гений! — шепотом, словно боясь вспугнуть наставшую тишину и развеять обаяние сотканного музыкой мира, сказала Ася. Она смотрела на Ганю снизу вверх как на чудо.

Ганя засмеялся и крутнулся на стуле.

— Я это знаю. Такие, как я, рождаются раз в сто лет.

С того дня Ганя не был одинок на теннисном корте. Каждое утро после занятий музыкой он выбегал за калитку и дожидался, когда в зеленой теснине улицы покажется легкая стремительная фигурка. Ася издали махала рукой, Ганино сердце прыгало, как мячик, он не мог устоять на месте и летел навстречу. Потом оба спешили на корт, и Ганя, увлекшись игрой, забывал о том, что его ждет учитель французского и что заведенный отцом строгий распорядок опять безнадежно нарушен.

Однажды в конце упорного сета застывшая в ожидании подачи партнерша выпрямилась и опустила руки. Ганя пробил, добыл победное очко и радостно завопил. Оглянувшись, он увидел стоявшего позади отца — отец незаметно вошел в калитку и смотрел на него, нахмурив брови.

Все трое молчали. Профессор Градополов вступил на площадку.

Ганю он просто не замечал, оттого слова его, адресованные Асе, звучали особенно обидно:

— Я прошу вас, юная особа, не задерживать моего сына. С малых лет я учу его дорожить временем. Своим и чужим тоже.

Ася покраснела как провинциальная школьница и собралась уходить.

Ганино лицо покрылось пятнами, он швырнул ракетку на землю и в беспамятстве закричал:

— Оставь нас!.. Я буду играть на корте столько, сколько мне вздумается. Я уже не ребенок!

Ася возмутилась: кричать на отца!.. Это выходило за всякие рамки.

Топнув ногой, она обозвала Ганю грубияном, скверно воспитанным мальчишкой и потребовала, чтобы он немедленно извинился.

Ганя страшно обиделся и убежал в дом — оттуда послышались смятенные звуки рояля. Пока Ганя давал выход своим чувствам, профессор Градополов о чем-то долго беседовал с Асей. Для Гани навсегда осталось тайной содержание их беседы, но с того злополучного дня он лишился партнерши на корте. Напрасно он простаивал у калитки, ожидая, когда покажется точеная фигурка в белой спортивной юбочке, — Ася больше не приходила. В одиночестве Ганя отправлялся на корт и лениво играл с мячом у стенки, но вскоре ему наскучивало, он возвращался в дом и поверял свою грусть роялю. Музыка его была полна беспокойства и тревожных предчувствий.

Беспокойство срывало его с места, он уходил из дома и бродил по поселку, в тайной надежде встретить белокурую девушку. Поиски заканчивались ничем, жгучая тоска охватывала Ганю, он возвращался домой и, забившись в уголок сада, плакал как ребенок.

В один из вечеров Ганя засиделся за роялем, пытаясь уловить прихотливый музыкальный образ. Капризный образ распадался в нечетких размытых фразах, Ганя оставил попытку и в сердцах захлопнул крышку рояля. Резкий звук был так неожидан, что сидевший в гостиной профессор Градополов почувствовал неладное. Конечно, от его внимания не ускользнуло душевное состояние сына, он догадывался о причинах его подавленности и как отец собирался предпринять разумные меры, способные вернуть сыну прежнее равновесие.

— Ты переутомился, Ганя. Мы оба устали. На следующей неделе я беру отпуск — мы поедем в Зальцбург, на музыкальный фестиваль. Сам маэстро Караян прислал нам приглашение. Он в восторге от твоего фортепианного концерта и просит разрешения включить его в свою программу.

Ганя до обидного равнодушно выслушал известие о предстоящей поездке. Профессор вздохнул. У мальчика трудный переходный возраст.

Он, его отец, поглощенный наукой, уделяет сыну слишком мало внимания. Ганя растет без материнской заботы и ласки, у него нет настоящих друзей и привязанностей. Впрочем, одиночество — удел любой одаренной личности.

Профессор Градополов подошел к сыну и опустил руку ему на плечо.

— Все будет хорошо, мой мальчик! Главное, не раскисать! Я приеду на фестиваль, ты должен быть в форме. Возможно, маэстро Караян устроит твой сольный концерт. Представляешь, играть под руководством такого дирижера!

Ганя безучастно молчал и, казалось, не слышал, о чем говорит ему отец. Глаза его были полны слез. Угловатым движением он высвободил плечо и, не сказав ни слова, вышел из комнаты.

День выдался пасмурным. Сизые тучи цеплялись за штыри телевизионных антенн, ветер хватал деревья в охапку и, сдувая капли, прострачивал землю дождевой дробью. В накинутом капюшоне Ганя брел по поселку, окидывая печальным взглядом пустующие дачные крылечки.

Под козырьком автобусной остановки бренчала гитара, ломкий голос пел про афганских «духов» и убитого под Гератом майора. Ганя подошел поближе. В центре тесного круга напрягал жилы солист в грязно-лиловой майке с косо бегущей от плеча к подреберью клишированным словечком «ВА ООКА», патлатые парни в джинсовых «варенках» внимали певцу.

Пальцы с обломанными ногтями сдавили горло грифу, струны глухо брякнули и заглохли. «ВА ООКА» поднял голову, Ганя узнал Малкина, бывшего одноклассника, в безгрешные детские годы добросовестно терзавшего в музыкальной школе виолончель, а потом сменившего ее на бас-гитару в ансамбле «Витамин». Кажется, у Малкина в поселке жил дед.

— А, вундеркинд! Ты еще на загнулся от своей «классики»? Хочешь, угощу тебя роком?

Бывший одноклассник, оскалясь, затряс головой и ударил по струнам костяшками пальцев:

О, мани, мани! О, ай лав ю…

Не верю в Бога, а в Сатану.

Он резко оборвал и обжег Ганю ненавидящим взглядом!

— Я знаю, кого ты ищешь. Дохлый номер! Эта девочка не для тебя.

Малкин зло засмеялся и подмигнул приятелям.

— Ты знаешь Асю? Где она?

Ганя раздвинул кольцо «варенок» и придвинулся к Малкину.

— А это видел? — Малкин соорудил кукиш и сунул Гане под нос. — Твоя здесь не пляшет. Плевала Аська на тебя и твоего папашу профессора.

Малкин вскочил на скамье и, размахивая гитарой, заверещал:

— Знаете, откуда у этого ублюдка способности к музыке? Папаша его, генетик, выводит в пробирках разных гомункулов. Захотелось иметь одаренного сыночка. Купил в загранке за бешеные деньги волосок — может, от самого Моцарта, — и вырастил из него Ганьку.

— Ты врешь, мерзавец!

В глазах у Гани потемнело, не помня себя, он стащил Малкина со скамьи и вцепился в грязно-лиловую майку с косой надписью «ВА ООКА».

Малкин выронил гитару и стал отбиваться. Дружина патлатых взяла чужака в кольцо и устроила веселое игрище под названием «пятый угол».

Семеро молодцов, упражняясь в ловкости и силе, перебрасывали друг другу живую боксерскую грушу. Ганя не выдержал конца раунда, охнув, согнулся пополам и упал под ноги нападавших. Он лежал, закрыв голову руками, сжавшись в уязвимый комочек. Кто сказал, что лежачего не бьют?… Ганю били, свирепея от безнаказанности и вида беспомощной жертвы, били с оттяжкой по ребрам носками элегантных адидасовских кроссовок.

Где-то закричала женщина, кто-то вякнул «Шухер!», и «варенки» бросились врассыпную. Подошли какие-то люди, помогли Гане подняться и усадили на скамью. Ганя судорожно ловил ртом воздух и, запрокинув голову, пытался остановить кровь из разбитого носа. Он не замечал ничего вокруг и не чувствовал боли. Перед глазами его колыхался пульсирующий живой комок с полупрозрачной жидкостью в паутине синеватых прожилок. Гомункул! Человек из пробирки!..

Надо найти отца, развеять обрушившийся на него кошмар. Ганя вырвался из рук хлопотавших возле него людей и, прихрамывая, побежал к электричке.

Профессор Градополов, стоя у окна, разглядывал снимок. Кто-то из сотрудников заметил Ганю, разговоры умолкли, все обернулись и смотрели на нежданного гостя, в лице Гани было нечто такое, что заставило сотрудников испариться и оставить профессора наедине с сыном.

— Что случилось, Ганя? — Голос профессора был спокоен, оторванный ворот рубашки и синяк под глазом, результат какой-нибудь мальчишеской драки, еще не повод для паники у настоящих мужчин.

Профессор Градополов поднял крепкими пальцами Ганин подбородок и ждал ответа.

Ганя заглянул отцу в глаза и, напрягшись, выпалил звенящим голосом:

— Я не твой сын! Я из пробирки!

Профессор Градополов коснулся ладонью Ганиного лба и сухо сказал:

— Что за чушь ты городишь! Вырастить человека в пробирке — этого не может никто. Ты мой сын. Ты очень впечатлителен и стал жертвой каких-то негодяев… Вот, прими и успокойся… — Профессор Градополов протянул сыну таблетки и потрепал по плечу. — Ступай домой, Отдохни. Я попрошу, чтобы тебя отвезли на служебной машине.

Ганя шел по бесконечному коридору мимо плотно прикрытых дверей, за которыми вершились таинственные эксперименты, загадочные, как сама жизнь. Вдруг в недрах коридора раздался странный звук: где-то кричал новорожденный ребенок, крик был жалкий, беспомощный и требовательный одновременно. Сердце у Гани оборвалось. В лаборатории отца новорожденный! Только что отец говорил ему совсем иное! Ганя толкнул одну из дверей. Дверь не подалась. Он забарабанил кулаками.

Кто-то тронул Ганю за плечо. Над ним склонилась участливая физиономия кандидата Навроцкого.

— Ты ошибся дверью, Вольфганг! Там никого нет. Выход по коридору и направо.

Ганя посмотрел на Навроцкого слепым непонимающим взглядом и, зажав руками голову, с криком понесся прочь.

Загрузка...