Фантастика и фэнтези польских авторов. Часть первая

Якуб Чвек Готовь с Римским Папой[32]

Ох, и достанется же мне за этот текст. Откуда такое предположение? Потому что по башке получил за одну только идею. Родичи криво глядели, некоторые знакомые предупреждали, а были еще и такие, что прямо спрашивали: «А на кой это тебе надо, мужик?»

Правда же заключается в том, что давно уже мне хотелось написать в таком вот духе. Рассказ о манипуляции толпами, о мелкости при подходе к глубоким вещам, об изменяющихся точках зрения и о рождении идиотских догм. Но, прежде всего, мне хотелось написать нечто о несправедливости в отношении Папы и его дела. О том что, блин, мало кого интересовало, что он должен сказать, ибо гораздо забавнее было считать его каким-то праведным Малышом из книжки про Карлсона? Папа-мобили? Улицы в каждом городе? Кучи книжек? А теперь еще фильмы с комиксами…

Написанное мной является фикцией в том смысле, что никогда не произошло. Но, наверняка, если и случится, то не пойдет столь гротескно, как я здесь показал. Хотя… холера ясна! Вы когда-нибудь слушали передачи торуньского радио — голос католика в каждом доме? Достаточно услышать один разик, и человек ни в чем уже не может быть уверен…

— И вот, напиши тут, курва, бестселлер! — как-то раз сказал Червяк, с отвращением глядя на столик с новинками в эмпике[33]. Было это то ли в октябре, то ли в апреле — точно не помню, но в одном из тех месяцев, когда все вдруг ни с того, ни с сего вспоминают, каким крутым чуваком был Папа, и как клёво было бы о нем чего-нибудь почитать.

Почему именно тогда? Просто — в октябре Папа был избран конклавом, а в апреле умер. Конкретно же: второго апреля в двадцать один тридцать семь. Было время, когда каждый в стране знал эту дату с точностью до минуты.

Как я уже упоминал, то был один из уже упомянутых месяцев, поскольку столик с книжными новинками буквально ломился от книжек папы и о папе. Вторых, ясен перец, было намного больше. Очередной епископ давал свидетельство о встрече с наместником святого Петра в мемуарной публикации, начальник охраны из Кастель Гандольфо[34] делился своими впечатлениями и анекдотами, связанными с Иоанном Павлом II, на а актеры наиболее популярных польских сериалов говорили в интервью, какое громадное влияние на их жизнь оказали слова и послания Папы.

Где-то во всем этом терялись отдельные экземпляры книжек Харольда Кобена, Стивена Кинга или Катаржины Грохоли, столь любимой нашим слабым полом. Собственно, на столике не существовало ничего, кроме… Э, нет, полный назад! Еще немного, и я спалил бы всю соль рассказа…

Помимо книжек о Папе довольно неплохо распродавались книги кулинарные. Начиная с того француза из телика дл сестры Анастасии с ее рецептами — все это были тома в твердой оправе, с фотографиями вкуснятины и простенькими инструкциями, как поразить гостей, имея под рукой кило муки, яйцо и две банки варенья. Тиражи были несравненно меньшими, по сравнению с книжками о Папе, зато сезон на них никогда и не кончался.

Ага, стоим мы у этого вот столика возле самого входа, то на книжки пялимся, то один на другого, и вот тут Червяк мне и говорит:

— И вот, напиши тут, курва, бестселлер. Если не назовешь его «Готовь с Папой», ты сразу же в заднице.

Помню, что тогда я над этим смеялся. Сами согласитесь, звучало смешно. Опять же, нужно было видеть рожу Червяка, когда он это сказал: будто бы кто-то ему прямо в харю после пива икнул, чессслово!

Но вот теперь, когда обо всем этом подумаю, мне уже и не до смеха. Ведь каким-то макаром — хотя не мог тогда предвидеть — все это началось именно тогда…

Меня зовут Ремек. И называют все: Ремек или Ремо.

Подобный тип вам известен — принципиально избегающие гулянок провинциальные студенты, которые уже настолько никакие, что даже ксивы у них нет. Именно у таких как я, вы и списываете на контрольных. Короче, мы друг друга поняли…

Ребята из моего потока относились ко мне даже хорошо, как относятся к безвредным придуркам. Бывало, что заговаривали со мной в коридорах, случалось, что смеялись у меня за спиной, но и на пиво приглашали, когда шли кучей после занятий.

С девчонками у меня было похуже. С несколькими я обменялся заметками во время вечерних встреч в кафешке; одна — совершенно пьяная — облизала мне ухо, спутав на какой-то вечеринке с Червяком. Еще я целовался с Эвкой, когда она готовилась к спектаклю — она хотела стать актрисой, так что иногда у нее бывали такие странные идеи. Я не протестовал — Эвка телка классная.

Ну ладно, похоже, вы уже себе представили полностью, так? Если нет, прибавьте ко всему этому еще бороду, несколько фланелевых рубашек, длинные волосы и гитару в углу комнаты в общежитии…

А вот это, как раз, важно, потому что я живу в общежитии. С Червяком. Комната тридцать девять, общага номер один, студгородок Лигота, Катовице. Если перед этим укажете мое имя, письмо дойдет из любого места в стране. Понятное дело, если сначала его не потеряют на почте…

Но мы же должны были говорить обо мне с Червяком. В общую комнату мы попали немного случайно, но в чем-то и по причине сходства дисциплин. Я как раз начинал изучать культуроведение, а мой напарник, после приличных боев и трудов, перешел на второй курс той же дисциплины. Комендантша общежития, вытащив из кучи наши документы, посчитала, что нам двоим вместе будет хорошо. И, похоже, она угадала, потому что объединяло нас многое.

Скорее всего, то, что оба мы желали изучать нечто совершенно другое — я компьютерную графику, Червяк — режиссуру на отделении Радио и Телевидения, и обоим нам жизнь приложила сзади, выслав на аварийную специальность. И загнанные в партер, мы вместе копались в будничной грязи, вдалеке от мечтаний и возвышенных планов… Несостоявшийся график и разочарованный писатель в стол с громадными амбициями. Казалось бы: комбинация безвредная, но именно мы двое и все это замешательство и вызвали. А точнее… Нет, давайте по очереди.

Вот как оно все было:

В общагу я вернулся часов где-то после трех дня. Немного удивился, что ключа на проходной не было, потому что по вторникам как раз я заканчивал раньше. У Червяка были семинары, а потом еще и подготовительные курсы на Быткове, где размещалось Отделение Радио и Телевидения. Правда, подумал я, студент — не трамвай, чтобы строго придерживаться расписания. Еще раз улыбнулся пани Касе — ее как раз мы любили, единственную среди дежурных — и, толкнув застекленную дверь, отделяющую холл от лестницы, пошел по коридору.

— Привет, — сказал я, войдя к нам в комнату. Сразу у входа слева была умывалка, а под ней стул. Я бросил на него рюкзак и глянул в зеркало. Выглядел я, как и всегда, паршиво. — Что, сорвался?

— Привет, — ответил сидевший на кровати Червяк. — Отпросился.

Я резко повернулся и, не скрывая сомнения, глянул на него.

— Это как? У преподавателя?

Тот кивнул.

Я свистнул под носом и недоверчиво покачал головой. Это была, не скрываю, новость и крупная неожиданность. Из нас двоих это я был тем, которые способны отпроситься. Червяку, как правило, жалко было времени на то, чтобы бегать за преподами раньше, чем перед самой сессией. Так что здесь что-то должно было быть не так…

Я сбросил ботинки, не развязывая шнурков, и прошел дальше, и уселся напротив соседа по комнате уже на своей кровати. Только сейчас я заметил, что рядом с Червяком лежит, до сих пор прятавшаяся за его бедром коробка из-под обуви. Крышка была сдвинута, из средины выглядывало множество покрытых от руки листков из тетрадей, салфеток, каких-то заметок. Там же имелись еще и черно-белые фотографии, скрепленные аптечной резинкой.

— Это что такое?

Сосед пожал плечами.

— Помнишь, я говорил тебе, что умер брат моего деда? Тот самый путешественник? — спросил он, не поднимая головы.

— Тот самый, после которого тебе должно было достаться наследство?

— Именно тот самый, курва! — Червяк выполнил небрежный жест рукой над коробкой. — Вот и получил….

И вот тут мне все сразу же стало ясно. Червяк получил от родственников сообщение о наследстве, в связи с чем, возбужденный, отпросился с занятий — для этой цели особо ничего не нужно было и выдумывать; после чего отправился как можно скорее пересчитать полагающееся ему бабло. А вместо конверта с наличными получил коробку от ботинок, наполненную писаниной покойного старичка. Так что его мина и нежелание говорить меня никак не удивляли.

Вообще-то мне хотелось над ним посмеяться, но я прикусил губы. Если живешь с кем-либо на этой паре квадратных метров в течение нескольких месяцев по пять дней в неделю, то быстро узнаешь, что эмпатия — это штука очень даже серьезная… а чувство юмора лучше всего иметь совместное.

— На пиво пошли?

Червяк кивнул, но с места не стронулся, так что я тоже не вставал. Вытянул лишь руку и вытащил из коробки фотографии. Снял с них резинку.

— Можно? — спросил я. Вообще-то, именно с этого следовало бы начать, но Червяк нарушением этикета особенно тронут не был.

— Можешь их все, курва, даже и забрать, если желаешь! — Он резко поднялся, сбрасывая коробку на пол. Листки, заметки и салфетки высыпались, открыв уложенные на дне маленькие мешочки. Я опустился на колени, чтобы увидеть, что это такое.

— Так ты идешь на пиво или нет?! — рявкнул Червяк. Хотя он был худой словно щепка и особенно страшным не выглядел, когда он начинал орать, я и вправду его побаивался. — И брось эту херню! Какие-то приправы…

— Ясное дело, Червяк, — сказал я.

Я поднялся с коленей и сунул фотки в карман куртки. Как-то так инстинктивно, понимаете. А потом мы вышли.

Мы хотели отправиться или в «Пугало», или в «За стеклом» — в одну из двух пивных студгородка, к сожалению, оба еще были закрыты. Так что все кончилось продуктовой лавкой и двумя банками тыского. С ними мы уселись на лавке в парке за общагами.

Я не отзывался. Да и что мне было говорить? Не у меня же рухнули мечты о наследстве — крупных бабок ниоткуда, за которые можно было бы купить ноут, или даже какую-нибудь б/у тачку. Червяк рассказывал про этого своего дядьку, будто бы тот был какой-то смесью Билла Гейтса с Индианой Джонсом. Так что он мог чувствовать себя обманутым, ибо все, что он получил за свою веру и рассказы — это коробка из-под обуви с несколькими фотками. Я отпил глоток пива, поставил банку на землю к окуркам и шелухе от семечек, валяющимся здесь настолько плотно, как лесная подстилка. После этого сунул руку в карман за снимками.

Перед нами пробежали какие-то две девицы. Одеты они были не сильно, в подстреленные юбчонки и топики, на головах наушники эмпэтроешных плейеров, закрепленных на поясе. Глядя на их подскакивающие груди, я размышлял, а в какой общаге они живут, видел ли я их уже где-нибудь. А червяк даже головы не поднял.

— Телки, Червяк, — шепнул я, толкнув его в плечо.

— Ага, — ответил тот, повернул банку в пальцах и начал читать меленькие буквочки, словно ему и вправду хотелось знать, из чего делают тыское. Совсем паршиво хлопцу…

Я вздохнул и начал просматривать фотографии. Чувствовал, что нужно каким-то образом его утешить, только, холера, ничего толкового в голову не приходило. Это он был у нас спецом по болтовне, утешениям и словечкам типа, что теперь все уже будет «заебись, словно бьющие степ медведи». Не знаю, откуда он взял этот лозунг, но он мне всегда возвращал хорошее настроение. Теперь же я чувствовал себя в дураках, поскольку никак не умел взбодрить его.

И вот я размышлял подобным образом, а пальцы автоматически действовали, перекладывая снимок за снимок сверху под низ колоды — словно я тасовал карты.

Все фотки изображали дядю-путешественника, скалящегося в объектив в различных закоулках земного шара. Так что там имелся дядя на каком-то арабском базаре, в африканских джунглях, окруженных доходящими ему до пояса пигмеями, рубающий какие-то суши в японской забегаловке… Везде одетый одинаково: в джинсы и рубашке с короткими рукавами и погончиками — повсюду он точно так же по-идиотски скалился зрителю.

Хотя, подчеркну, это только мое мнение. Когда я подобным образом сказал нечто подобное про улыбку Редфорда, то моя собственная мать глянула на меня так, словно я только что признался бы в десятке убийств. Еще сказала — помню, как сейчас — что я-то не знаю, а то, что вообще живу, я обязан благодарить исключительно тому факту, что мой отец, когда улыбался, то выглядел очень похоже на упомянутого актера. Ну что же… как мне кажется, дядька Червяка походил еще сильнее, скалился точно так же. — Прелестно, — сказала бы моя мать. По-дурацки, — говорю я.

Очередная фотка. Дядя-путешественник на каком-то Кавказе или какой-то еще Грузии готовит людям на улице. Подает тарелку супа какой-то старушке и — наконец-то! — не пялится в объектив. Вот эта фотка была даже совсем ничего. Было в ней что-то неподдельное.

Я поднял банку с пивом с земли и пихнул Червяка.

— Ну ладно, долго ты еще так будешь?

Ответа ноль. Я сам пожал плечами, попробовал переложить очередной снимок. Одной рукой как-то не удавалось, так что отставил пиво, на сей раз на лавку — банка как раз помещалась в щель между досками, и ее можно было поставить на бетонном литье. Я переложил фотографию и…

— Ну, курва, только без пиздежа! — воскликнул я с изумлением. — Ты это видел?

Эти слова наконец-то разбудили Червяка. Видя, как он выпрямляется, глядит сначала на меня, затем протягивает руку за снимком, я открыл у себя новый талант и способ воздействия на Червяка. Любопытство в качестве естественного антидепрессанта. Если бы я сдал вступительные на психологию, сейчас мог бы написать об этом магистерскую работу…

Парень, делящий со мной комнату в общаге, глянул на фотку, перевернул и глянул на подпись снизу. Потом снова на фотку, и на меня.

— А я и не знал, что они были знакомы, — сказал он. — То есть, дядька когда-то учился в Кракове, но…

— …никогда не упоминал, что в студенческие времена играл в мяч с римским папой?!

— Тогда ведь это еще не был папа.

Я только махнул рукой — нечего тут мне бухтеть. Папа — оно ведь, курва, всегда папа, разве нет?

А тот, на снимке, стоял улыбаясь, скрестив ноги, в майке и трусах. Одну руку он опирал на бедро, а вторую перевесил через плечо дяди-путешественника. В отличие от коллеги, он не скалился в объектив, а таинственно так улыбался, будто кинозвезда.

Я взял новый снимок, и снова тот же дуэт, на сей раз на общей фотографии. Пара десятков молодых парней, выстроенных словно футбольная команда для спонсорского календаря; папа и дядька самые старшие.

— По-видимому они были неплохими дружбанами, — заявил я.

— Должно быть, так оно и было. — Червяк забрал у меня фотографии, глянул на них мельком и сунул себе в карман. — Попробую их где-нибудь продать, быть может, получится пара грошей.

— Ты хочешь продать семейные фотографии? — удивился я. — И кто у тебя их купит?

— Есть у меня дружок в Вадовицах[35]. Попрошу его заскочить в папский музей и спросить, не купят ли.

Я только покачал головой, отпил пива и метнул банку в мусорную корзину. Теплое сделалось, блин…

— Делай, как хочешь, — сказал я, поднимаясь с места. — А я бы оставил себе. Знаешь, семейные связи с Папой…

Червяк только поднял голову и печально усмехнулся.

— Что, бабы на это летят, что ли? У моих ног будут целые женские ордена, достаточно будет шевельнуть пальцем.

— Именно так, Червяк, — вздохнул я. — Ежели чего, так я буду в комнате.

Как только в голосе Червяка пробивался сарказм, нужно было смываться.

Есть еще кое-что, что вам следовало бы знать обо мне и моем приятеле по комнате в общаге. Было время, когда мы и вправду сильно действовали друг другу на нервы. Сегодня мы над этим смеемся, рассказываем своим знакомым будто анекдоты, но вот тогда, а это было не так уж и давно, по-настоящему хотели прибить один другого. Ну, когда, к примеру, Червяк приходил с женщиной, а я не понимал тонких намеков и продолжал сидеть на кровати с книжкой, или… Вот, расскажу вам один случай.

Было время, когда мой приятель много выступал. Это имело свои плюсы, потому что, благодаря этому, комната на весь вечер оставалась в моем распоряжении, но тут же имелась и не столь яркая сторона медали. Возвращался он, как правило, около трех, а то и четырех — в полнейшем ауте — и начинал стелить кровать.

БА-БАХ, и крышка билась об стену. ШШУТ, ШШУТ — так постельное белье вылетало из ящика. И снова: БА-БАХ — это закрывалась крышка. Потом, уже в ходе застилки, многочисленные «курвы», «ёбы» и шипения, когда Червяк сам себя заставлял быть потише, поскольку не желал меня будить… И так вот ночь в ночь.

Как-то раз мне в голову пришла идея самому расстелить ему ту чертову постель. Две-три минуты спасения мне не подарят, по крайней мере, прилично высплюсь. Вот признайтесь сами, хитро я придумал?

Как оказалось, не до конца. Посреди ночи кто-то меня будит. Поворачиваюсь, протираю заспанные глаза, гляжу — Червяк. Пьяный в три усмерти, но тронут по-настоящему.

— Это ты постелил мне постель? — спрашивает он. — Старик, ты охренительный парень. Спасибо!

Нет, между нами не всегда все было так уж заебись. Но с той поры мы определили парочку принципов. Например, не будить ближнего своего посреди ночи без «правда, курва, охерительно важной причины!».

Просто, правда? И более нужно, чем какие-то там заповеди. Но, как оказалось, не для Червяка.

— Эй, проснись! У меня появилась идея!

Он повторял это уже минут пять, не переставая дергать меня за плечо. Я же, непонятно почему, упирался, делая вид, что сплю. С моей стороны это было глупо, ведь сразу же было заметно, что он не отстанет. В конце концов я сдался.

— Чего там?! — буркнул я в подушку.

— Вставай, мне нужно тебе кое-чего показать!

Этого еще не хватало, думаю я, но, щуря глаза от света, разглядываюсь по комнате. За окном, понятное дело, ночь — а как же могло еще быть?

На кровати Червяка — застеленной накидкой, как будто бы он вообще еще не ложился — лежало разложенное на несколько кучек содержимое унаследованной коробки от обуви. Отдельно письма, отдельно мешочки с приправами, отдельно фотографии. Те, что с дядькой и Папой лежали на самом верху.

Я внимательно пригляделся ко всему этому, усиленно пытаясь найти какой-то смысл, но либо мой разум еще не проснулся, либо там, просто-напросто, никакого смысла и не было. Я потряс головой.

— Ну, говори уже, что у тебя там… Или показывай…

Червяк улыбнулся, словно иллюзионист перед выступлением, сложил ладони и начал щелкать фалангами пальцев.

— Я тут подумал, что у меня появилась идея, как с помощью собственной башки и твоих талантов заработать по-настоящему большие бабки. Заинтересован?

На самом деле, единственное, что меня интересовало, это подушка и перспектива вставать утром. Тем не менее, я кивнул. Ведь независимо от того, что бы я ни сделал, он, раньше или позднее, и так рассказал бы мне о своей идее. Вот только это «раньше», сделалось сейчас ключевым понятием.

— Что ж, валяй, — сказал я и нарочито зевнул. А пускай знает, как я страдаю.

Это его никак не тронуло. Ни то, как я зевал, ни как тер глаза — вообще ничего. Он был настолько ослеплен идеей — этой своей замечательной задумкой, что у меня и кровь могла начать капать из ушей, он бы и не заметил. Только подсунул себе стул что из-под умывалки, повернул и сел верхом.

— Ты же знаешь, кем был мой дядька? — спросил он.

— Путешественником.

Червяк покачал головой и улыбнулся.

— Вот именно, путешественником. Но не простым таким путешественником. Еще он был, внимание, внимание… кулинаром-любителем. Из этого вот письма, найденного в этих вот бумагах, следует, что он проехал весь свет в поисках новых рецептов, приправ и кулинарных добавок. Часть из них, наиболее уникальные, он оставил мне в наследство.

При этом он показал рукой на мешочки и по-дурацки оскалился.

— Мать всегда говорила, что из всего нашего семейства больше всего он любил меня.

Я в очередной раз протер глаза и по-внимательнее пригляделся к Червяку. Неужто у него начались галюники? Внезапно до него дошла ценность полученного наследства? Или ему кто-то сообщил, сколько стоят приправы в мешочках? Если они и вправду были такими уникальными, то, предложенные соответствующим лицам, они могли принести приличное бабло. Это значит, что именно так я тогда подумал. Оказалось же, что в своих размышлениях я был весьма далек от идеи Червяка.

— Ты можешь взять эти рецепты? — попросил Червяк, указывая на кучку записочек и листочков. — Там под ними имеется еще открытка, но ты пока что на нее не гляди. Пока что присмотрись к запискам дяди.

Я сделал, что он попросил — взял листки и просмотрел несколько, что были сверху. Все начинались с перечня ингредиентов, а потом переходили в коротенькую заметку, содержащую обстоятельства получения рецепта и способ приготовления блюда. Дядя-путешественник сильно болтать не любил, но даже своими связными, лаконичными описаниями заинтересовать мог. Или это экзотика неизвестных блюд так концентрировала внимание?

Почерк у дядьки был слегка наклонный, во многих местах — угловатый, с высокими, стройными, словно башни большими буквами. Полно было и индивидуальных черт, к примеру, когда писал малое «а», скобочку дядька всегда ставил отдельно от колечка, так что они не соединялись. А вот «о» он всегда писал против часовой стрелки…

Червяк начал нервно выбивать ритм на поручне, что было четким знаком того, что он теряет терпение. Я отложил листки на столик и глянул на приятеля.

— Ну ладно, есть тут у тебя парочка экзотических рецептов, — я пожал плечами. — И что ты хочешь со всем этим сделать? Издать кулинарную книжку?

Тот усмехнулся всего одной стороной лица. Когда-то он рассказывал, что видел подобную гримасу в кино, а потом долго тренировался, пока не вышло нечто похожее. Улыбка означала: А теперь, старик, глянь-ка на вот это».

— Возьми-ка еще раз эти листочки, а потом еще возьми ту открытку, о которой тебе говорил, — рекомендовал он.

Я послушно вытащил из-под записок дяди открытку из Закопане. Открытка была черно-белой, изображала она Гевонт. Там еще была дешевая такая вырезанная рамка, как на старинных фотографиях, а в левом углу имелся след от чашки с кофе. Я глянул на Червяка, а тот закрутил пальцем мельницу в воздухе, давая знак, чтобы я перевернул открытку.

Содержание, стиснутое на предназначенной для письма половинке открытки, ничего особого не открывало. Блин, если я сконцентрируюсь, то даже буду в состоянии привести текст полностью, ведь уже столько раз его переписывал:

Ну ладно, сознаюсь, что в первый момент я не допер. Быть может, по причине сонливости и позднего времени, а может потому, что я не особенно хорош в такого рода игрушках, но я и вправду не врубился, кто был автором сообщения. Так что моя реакция могла быть единственно возможной.

— Ну и?

Червяк даже рот раскрыл.

— То есть как, курва, ну и? Ты чего, не понимаешь, кто это такой?

Тогда я еще раз глянул на открытку. Почерк явно не такой четкий, как у дядьки, хотя, к примеру, после «i» всегда имелся промежуток, словно пишущий не мог дождаться, когда же поставить точку. Большие «S» писались от верхнего изгиба к нижнему, прописные «t» в средине слова походили, скорее, на прописное же «ł». Вот, в принципе, и все, что я мог сказать вот так, с первого взгляда. Тем не менее, я никак не мог понять, в чем тут дело.

— Эту открытку моему дяде выслал Папа! — не выдержал Червяк. Скорее всего, он больше не мог вынести моего тупого взгляда. — Кароль — это Кароль Войтыла, врубаешься? И в этой вот открытке он как раз благодарит дядьку за то, что тот ему чего-то там приготовил. Так что они и вправду были хорошими знакомыми!

Я лишь кивнул. И посчитал, что если буду продолжать молчать, то скорее узнаю, чего это мой сосед такой возбужденный. Я узнаю его замечательную идею и смогу снова спать.

— Ты помнишь, как когда-то в книжном я придумал название для бестселлера всех времен? Ну, мы тогда стояли возле стойки с новинками и…

— «Готовь с Папой»? — вспомнил я.

Червяк даже засветился от радости.

— Именно так, старик. А вот что ты скажешь, если бы мы такую книжку издали?

По-видимому, я вообще не умею рассказывать. Снова, еще немного, и я совсем забыл бы про самое главное. Конкретно же: о необычных талантах, моих и Червяковых.

Его талант очень даже ничего — парень умеет писать. Причем, писать умело. Он без труда подбирает слова, объединяет их потом в предложения, абзацы и страницы. Диалоги в его текстах достоверные, описания убедительные. К тому же, у него бывают совершенно гениальные идеи… и как раз в этом, в принципе, его самая большая проблема. Достаточно, если Червяк пишет текст длиннее пары страничек, и его собственные концепции уже заливают его, подавляют, дергают каждая в свою сторону. Мне кажется, если когда-нибудь ему удастся написать роман, молодые авторы будут пользоваться им в качестве источника вдохновения. А затем, на вопрос: «Откуда вы берете идеи?» те будут отвечать: «Из книжки Червяка». Я так это вижу.

Я, в свою очередь, вполне ничего рисую — всегда мечтал заниматься компьютерной графикой и рисовать комиксы — обладаю понятием о почерках. Правда, знаете, инстинктивно. В жизни я не читал какой-либо книжки о графологии, специальные термины мне незнакомы, зато я способен узнать человека по тому, как он проставляет буквы, могу сравнивать фрагменты текста и так далее. Еще могу, если только получу достаточно много образчиков и времени на подготовку, подделать любой почерк. Червяк говорит, что мне легче, чем ему — ведь мне же можно зарабатывать на фальшивых оправдательных документах в школу для детворы или записях в зачетки для студенческой братии — только меня никогда подобное не привлекало. Не то, чтобы угрызения совести, просто я боялся залететь.

План Червяка предусматривал страховки от залета практически на каждом этапе. Опять же, он был расписан в мельчайших подробностях. И, собственно, если бы не то, что сам я считал этот план совершенно нереальным, вообще-то он походил бы на вполне реальную идею, как заработать сумасшедшие бабки.

Говоря откровенно, даже не знаю: согласился я тогда или нет. То есть, тогда ночью, когда Червяк спросил, что я думаю обо всем этом. Наверняка вы скажете, что мне следовало сказать «да», раз уж, как только я поднялся, он угостил меня всеми подробностями плана. Только вы еще не знаете Червяка толком. Я бы не удивился, если бы слово отказа он посчитал названием какого-нибудь острова в Тихом океане.

Во всяком случае, тем утром я торчал в его идее всем собою: зевающим и сонным. От кончика взлохмаченных волос до босых ног, являющихся элементом плана моего соседа по комнате. Причем, позволю добавить с гордостью, одним из наиболее важных элементов.

А вот что Червяк придумал:

Римский папа и дядька-путешественник были когда-то приятелями. Такими, знаете, настоящими, как в книжках или в кино. Совместные игры с мячом, вылазки в город, ночные беседы обо всем, а ежели чего случалось: один становился за другим, как за каменной стеной. Время были тяжелые, так что частенько случались оказии испытать дружбу — как в старинных книжках.

Потом — когда папа уже стал Папой, а дядька отправился путешествовать — связь между ними, по вполне понятным причинам, сделалась слабее, но они регулярно писали друг другу. Дядя делился со своим приятелем недавно добытыми рецептами, анекдотами из путешествий в чужие страны и культуры, папа же ему отвечал о трудах понтификата и жизни в Ватикане, а так же выражал собственное мнение относительно предложенных дядькой блюд. И это вот последнее представляло собой смысл плана.

— Сделаем из папы гурмана и любителя полакомиться, — заявил Червяк, не скрывая возбуждения. — Люди любят видеть в нем свойского чувака. А что может быть более человечным, приземленным, чем еда?

Вы уже наверняка размышляете, как это Червяк хотел все это впиндюрить народу, имея в своем распоряжении всего два-три снимка и открытку из Закопане?… Впрочем, нет, вы же уже знаете о моем таланте подделывать почерки! И так вот оно и должно было выглядеть: Червяк напишет письма папы и дядьки — ясное дело, выдерживая их стиль письма; а я потом все это старательно перепишу, подделывая почерка обоих. Все просто, не так ли?

Ясен перец, я тут же заявил Червяку, что за решетку меня как-то не манит, но тот заверил, что нечего трясти задницей, поскольку на это способ тоже имеется.

— Копию того, что мы сделаем, я отошлю епископам. Напишу, что эти записки получил в наследство вместе с полными правами на них, а теперь лишь готовлюсь их издать. Спрошу, не имеют ли они чего против, и могли бы мы проверить аутентичность папских писем. В конце концов, нам не хотелось бы участвовать в какой-нибудь фальшивке, а на услуги графолога у меня нет башлей. Если они ответят, что это подделка, я вежливо отступаю, да еще и извиняюсь за беспокойство. Никаких прибылей, немного затраченного времени и труда. Зато, если они не врубятся.

Заканчивать ему и не следовало. Я ведь тоже не обязан, а? В конце концов, догадаться несложно.

Еще тем же самым днем мы взялись за работу. То есть, точно не знаю, как там было с Червяком — он сказал, что будет вечером, взял курточку и вышел — но я точно баклуши не бил.

Перехватил чего-то побыстрее и рванул в эмпик. Где-то в голове было, будто бы в одной из папских книжек были сканы его оригинальных записок, и тогда я подумал, что было бы неплохо найти нечто подобное. Того, что имелось у меня на руках, явно не хватало, чтобы надлежащим макаром вчувствоваться, тем самым — браться за дело.

На остановке, а потом и в автобусе, я долго осматривал открытку. Искал чего-нибудь, что раньше прошляпил, но отметил только мелочи:

Характерная маленькая «р», которое писалось именно так, как когда-то учили в начальной школе — без пузика, зато с оборочкой, плавно переходящей к следующей букве. Сегодня уже мало кто так пишет. Потом, большое «О» соединяется с маленькой «b» линией у верхушек обеих букв, а не, традиционно, у их оснований…

Я отметил себе обязательно проверить на других образцах, не является ли это нормой, когда Папа соединял большую букву с прописной, но высокой. Тогда бы я имел дело с крепкой индивидуальной чертой.

Ведь индивидуальные черты, признаки — это уже совершеннейшая основа. Такой фундамент, врубаетесь? Можно выловить массу украшений, а потом их выучить, но если пропустишь какой-то индивидуальный признак — хана. Вся работа псу под хвост.

В конце концов, я посчитал, что открытка ничего нового мне уже не скажет, поэтому я спрятал ее себе в карман и улыбнулся приятной телочке, готовящейся выйти. А она презрительно надула губы и отвернула голову. Вот так со мной вечно…

В центре, еще до того, как идти в эмпик, я заскочил в лавку для художников. Вроде бы и знаю, что большую часть из того, что мне было необходимо, я найду и в салоне, но как-то уже привык делать покупки в этой забегаловке на Монюшко. Ну, вам ведь это тоже знакомо. Заскакиваешь в маркет — и ты никто. А вот заходишь в специализированный магазин, конкретно знаешь, что попросить… И сразу же чувствуешь себя профи, разве не так?

Открытка была подписана темно-синими чернилами, так что я купил более-менее похожие. Не знаю, известно ли вам, но люди, предпочитающие приличную авторучку карандашу похожи на курильщиков трубок — простые действия они быстро превращают в ритуал, а уже затем любое изменение в этом обряде доставляет им чуть ли не физическую боль. Так что они держатся одного и того же табака, или же — в случае пишущих авторучкой — одних и тех же чернил. Если не могут пользоваться той же самой маркой, тогда, ходя бы цветом.

Помимо этого, я купил пару листов бумаги ручной работы, немного пергамента и перышко для туши. В общаге, правда, имелся «паркер», отцовский подарок, но им я тренировать руку не хотел. Посчитал, что авторучка пригодиться впоследствии. И вот нагруженный подобным образом я пошел в эмпик искать образцы папского письма.

Их я обнаружил без труда уже на первой полке, к которой подошел. Только радость быстро сменилась подавленностью. Об одном я, блин, ведь не подумал…

— Как долго длилась их эта переписка? — спросил я у Червяка, когда тот уже вернулся где-то после полуночи.

Вот уже часа четыре я работал с калькой над «Римским триптихом» (издание со сканированными рукописными страницами) и механически копировал едва заметные папские каемочки. Признаюсь честно, получалось не фонтан.

Червяк пожал плечами.

— Ну, скажем, с семьдесят девятого до начала девяностых годов? — предложил он.

— Тогда все это жопа, — прокомментировал я его ответ, сминая кальку в клубок и бросая ее в угол. — В этом случае, у меня нет никаких образцов текста кроме долбаной открытки.

— Не понял. — Червяк глянул на меня, на раскрытую книжку со сканированными страницами рукописи, снова на меня. — Я же вижу, что у тебя довольно много…

— …образцов папского почерка после двухтысячного года, — закончил я за него. Я страшно жалел о том, что не умею заводиться. С удовольствием показал бы Червяку, что у меня тоже имеется свое мрачное лицо. — Не знаю, известно ли тебе, мудила, но почерк меняется. И не только с возрастом, но и, к примеру, под влиянием переживаний. Если бы я написал письма восьмидесятых годов почерком начала нового века, то любой графолог пронюхал бы лажу быстрее, чем ты успел бы произнести слово «понтификат».

Какое-то время мой сосед по комнате выглядел, словно подвесившийся комп. Не шевелясь, он тупо глядел в какую-то точку на занавеске сразу же над моей головой. Незаметно было даже, что он дышит.

В конце концов, когда я уже собирался спросить, что с ним, Червяк мотнул головой и несколько раз моргнул.

— Тогда сделаем не так, — сказал он. — Пускай будет с восьмидесятых лет до смерти.

— Так ведь это ничего не…

Он успокоил меня, подняв руку.

— Ты работай с тем, что у тебя имеется, а я достану тебе образцы почерка ранних лет.

Он повернулся и вышел, словно это была не полночь, а ясный день.

Я только тяжело вздохнул после чего поднялся, чтобы вымыть перо. На сегодня я уже наработался, мне не хотелось сразу перетруживать руку.

Прежде чем лечь, я, на всякий случай, постелил и Червяку, а еще написал ему записку, что если он меня разбудит, то сам будет подделывать письма. Застраховавшись подобным образом, я лег спать.

Несколько последующих дней своего соседа по комнате я почти что и не видел. Так, иногда он заскакивал, бросал что-то на кровать и убегал, не теряя времени на то, чтобы хоть что-то перехватить или даже поменять пропотевшую футболку. О каких-либо разговорах с ним можно было забыть. Глаза его были затянуты туманом, а мысли будто клубы пара выходили из перегретого мозга через уши. Ну, это я так, метафорически, врубаетесь. Я же не хочу, чтобы вы думали, будто я всовываю вам какую-то халтуру или там сайнс фыкшын…

Тогда я еще не беспокоился. Пока что мне и не нужно было болтать с Червяком, чтобы выполнять свою работу — образчиков почерка за последние годы у меня хватало.

Для начала я занялся папскими эмоциями. Знаете ли вы, что по наклону букв, а так же по их ширине можно узнать, в каком настроении был пишущий? Чем-то взволнованный человек пишет быстрее, и тогда буквы невольно наклоняются, слова больше сливаются. Если линии в буквах делаются шире — ну, вы понимаете, больший нажим на перо — это означает, что пишущий не контролировал свою силу. Или концентрировался на чем-то другом…

И такой херни имеется намного больше, так что не буду ею морочить вам голову, самое главное, что большую часть из всего этого можно выявить, даже имея сканированное изображение почерка. Достаточно хорошенько приглядеться, а еще лучше — водить карандашом по буквам, отображая как темп, так и нажим. Не знаю, как это действует на других, но я подобным образом могу считать настроение. Оно как будто бы вписано между строчками.

Когда я уже покончил с эмоциями, то переключился на общее самочувствие. У Папы с этим довольно просто, чем больше он был уставшим, тем сильнее давал о себе знать паркинсон, но, ясное дело, я концентрировался на других, более тонких изменениях почерка. Недозамкнутые буквы, большие расстояния между ними, а иногда даже совсем наоборот — линии, сильно заходящие одна за другую, скрещивающиеся там, где такого быть и не должно… Когда мы мигаем, то писать не перестаем, чем сильнее мы уставшие, тем чаще моргаем, тем подобное состояние длится дольше. Закройте глаза и напишите любую букву — даже начиная с карандашом у самого листка — и вы поймете, в чем тут дело.

В конце концов, через пять дней у меня все было разложено на составляющие. Вырезанные полоски предложений — уложенные в зависимости от того, писал их папа отдохнувший или усталый, в хорошем настроении или опечаленный — лежали на столе как свидетельство моего триумфа. Ибо что с того, что передо мной была еще куча работы и, наверняка, масса образцов, раз уже я сделался владельцем чего-то вроде ключа?! Поверьте мне. В тот самый момент я чувствовал себя как те типы, что сломали тайну «Энигмы»[36].

Поздно вечером того же дня я наконец-то смог переговорить с Червяком.

Думаете, он меня похвалил? Думаете, сказал: «Хорошая работа, Ремек, так, курва, и держи, и еще сегодня будешь со мной в долларовом небе»[37]? Тогда вы ошибаетесь. Выбатьковал он меня тогда так, что разлюли-малина.

С самого начала, когда я ему объяснял, что уже сделал, все было даже нормалек. Червяк покачивал головой, улыбался, переводил взгляд то на меня, то на кучки вырезок, время от времени запивая вкус богатства горячим чаем без сахара. А потом хватило всего одного предложения, и он взбесился.

— А теперь я жду только остальной части образцов, — сказал я. Это и было тем самым предложением.

Червяка как будто бы подавился. Сразу он покраснел, потом вскочил со стула и подбежал к своей кровати, подбрасывая сносимую в течение недели кучку рекламных материалов и картонных папок. Из одной из них высыпались листочки с печатями папского музея в Вадовицах.

— Ждешь, говоришь?! Так у тебя же все уже есть! — крикнул он. — Я тебе таскаю все это, баран, уже целую неделю, а ты даже и не глянул?!

— Это лежало на твоей кровати, — отвечал я, съежившись на стуле. Вроде бы я и знал, что ничего плохого не сделал, но сколько это невинных получает по заднице? — Я и не подумал, что…

— Вот именно, — перебил меня Червяк, уже несколько успокоившись, — не подумал он. Тогда сразу же берись за работу. Время летит, братан, а неиспользованные идеи возвращаются в пул человечества намного быстрее, чем ты ожидаешь. Завтра кто-нибудь еще подумает о том же самом и обворует нас.

— Это точно, — буркнул я себе под нос, хотя про себя подобную идею высмеял. Ну кто еще мог быть таким же стукнутым?

Я начал просматривать папки от Червяка, он же, тем временем, прошелся по комнате и вытащил из рюкзака стопку покрытых печатным текстом листков и бросил их на стол.

— В левом углу дата, если листки вдруг перемешаются, — сказал он. — Синим: тексты дядьки, красным: папы римского. Я понимаю, что ты и так бы отличил, только нечего искушать судьбу. Вступление напишу, когда ты уже закончишь.

— Да, времени это займет прилично, — заявил я, откладывая образцы в сторону и беря листы. — Моя работа похуже.

Это была правда, но, признаюсь, даже если принять поправку на это, мой сожитель меня все-таки чуточку перепугал, что написал все так быстро. А вдруг он не слишком тщательно исследовал стиль и совершил какие-то непростительные ошибки? Правда, тот епископ, ну, не помню, как там его звали — ну, вы сами знаете, самый лучший папский дружбан, который потом еще проживал в Кракове — уже отправился на небо, но разве мало людей, что знали папу и способ его письма?

В конце концов, я только пожал плечами. Если Червяк где-то и напартачил, я все равно не замечу, потому что в этом не разбираюсь. Мне следовало признать, мой приятель знает, что делает.

— До конца будущей недели у тебя будут первые два письма, — заверил я его.

— Хорошо. — Червяк кивнул, взял полотенце и отправился в душ. Ребята из соседней с нашей комнаты нашли его где-то через час, дрыхнущего под струей теплой воды.

Я оторвал руку от листа бумаги и осторожно поднял ручку. Под перо я тут же положил промокашку, чтобы формирующаяся на нем капля не упала в виде кляксы и не испортила всей работы. Ручку я отложил в сторону, а потом поднялся и сам, чтобы расправить кости и, наконец-то, чего-нибудь съесть. А то весь день прожил на утренних мюслях с молоком.

Не скрою, настроение у меня было классное. Ничего удивительного, раз все шло неплохо, и, спустя четыре недели, я находился уже где-то на средине книжки. Пока что я переписывал только «папские» письма, исходя из того предположения, что письма от «дядьки» пойдут у меня намного легче. В конце концов, если они будут написаны в одном стиле, никто не станет их проверять тщательно. Это уже давало определенный психологический комфорт.

В рамках первого длительного за этот день перерыва я сделал себе бутерброд с паштетом и отправился к ребятам, живущим этажом выше, поглядеть, какие фильмы они стащили за последнее время. У нас самих Нэта в комнате не было.

Наверху я никого не застал, пошастал по этажам и гд-то через четверть часа вернулся. Там меня уже ожидал Червяк, который лыбился на меня, что солнышко у телепузиков.

— Начальная экспертиза дала положительный результат! — закричал он мне.

Понятное дело, я понятия не имел, о чем он говорил. И, что столь же естественно, кивнул головой, тоже улыбаясь, как будто бы что-то понимал. Иногда люди делают так, чтобы не выглядеть полными придурками.

Только видя, что прошла уже куча времени, а Червяк ничего, только пялится на меня, я решил, наконец, спросить:

— Экспертиза чего?

— Папского почерка, ясное дело. — Он снисходительно поглядел на меня и подал листок, который до сих пор держал в руке. Как оказалось, это было письмо из курии, где с интересом прочитали сообщение от бедного студента, получившего от дяди необычное наследство. — Они должны были быть чрезвычайно взволнованы, — не закрывал рот Червяк, пока я читал эпистолу от епископа, — раз тут же передали материалы графологам. Те говорят, что пока что могут лишь вступительную оценку образца, но заявляют, что результат будет положительным. И просят побольше материалов.

Когда я сейчас об этом вспоминаю, то знаю одно — тогда следовало рассердиться на то, что не сообщил мне раньше. То есть, сказал, будто бы что-то отсылает. Быть может, если бы тогда я вспыхнул от правого гнева, если бы мы поссорились, если бы обиделись один на другого, ничего бы потом и не случилось. Я же только — что не сильно бы удивило тех, кто меня знает — лишь спросил:

— И сколько ты отослал?

— Два первых письма.

Я лишь пожал плечами.

— Ну, можешь им выслать гораздо больше.

Червяк состроил обезьянью рожу, забрал от меня письмо из курии и бросился на свою кровать.

— Экспертиза положительная, — повторял он раз за разом, как будто это было какое-то заклинание. И, кто его знает, а вдруг и вправду оно таким и было…

Ну ладно, остальные подробности уже пропущу, как я все лучше и лучше подделывал почерк Папы римского, равно как и большую часть последующих издательских перипетий. Нет там ничего интересного, практически ничего особенного, да и не желаю я, чтобы вам чего-нибудь такого пришло в голову… Впрочем, большую часть дел устраивал Червяк. Для меня работа закончилась в тот момент, когда графологи на сто процентов подтвердили аутентичность текстов. Можете поверить, таким пьяным, как я в тот день, еще ни один студент в том долбаном студгородке никогда еще не был. Что ни говори, я подделал почерк Папы римского! Следующим в очередности был уже только Господь Бог!

Замечания и комментарии Червяка относительно последующих сложностей я уже слушал одним ухом. Больше всего он жаловался на редакцию, которая требовала пояснений, чем являются странные по названию компоненты блюд. Мы сами, ясен перец, и сами понятия не имели, не помог даже поиск в Гугле. Червяк объяснял им, что главное здесь не кулинарная ценность книги, но информационная — где-то там, где макар телят не гонял, лопают такие вот блюда, и Папа заявил, что они превосходные. В конце концов, как-то это прошло, но потом объявился тип, занимающийся графическим оформлением, говоря, что он должен иметь фотографии всех этих блюд…

Ладно, не будем. Сами понимаете, легкой жизни у Червяка не было. Но, говоря по правде, не слишком-то он и ныл, ба, через какое-то время все это ему даже начало нравиться. В особенности, когда уже поступил аванс, за который он мог купить себе не только ноут, но и навороченную мобилу плюс прикид. Купить прикид он заставил и меня, говоря, что теперь нас станут постоянно крутить по ящику и повсюду, так что мы должны, черт подери, как-то выглядеть. Я не протестовал. Без споров забрал свою часть бабок и купил, что было надо, и даже чуточку больше, потому что мне хотелось накрутить баки продавщице в магазине.

Через неделю на нашу почту пришла книжка в формате. pdf, уже после набора, вместе с проектом обложки. Издательство где-то выцепило фотку Папы, едящего бурритос[38], и встроило ее в такой лососево-розовенький фончик с разводами. Сверху название «Готовь с Папой», снизу авторы, то есть: Папа римский и дядька-путешественник. Мы с Червяком только лишь в выходных данных книги в качестве владельца прав (он) и редактор издания (я). Все, как мы и договаривались — никаких причин для недовольства.

А потом уже рекламная кампания, биллборды, сообщения в газетах и на телевидении. В один прекрасный день позвонила с претензиями матушка Червяка, будто бы тот им ничего не сказал про записки, а теперь пользуется наследством в одиночку — газет, правда, тетка не читает, по ящику глядит сплошные сериалы, но тут вот ксёндз с амвона сообщил, вот она и позвонила. Кампания, могу сказать, почище, чем у Дэна Брауна.

А потом, девятнадцатого октября, книжка поступила в магазины, сразу же делаясь — а как же еще — бестселлером.

Не прошло и трех недель, и вот, представьте такую вот картинку: Червяк на пороге, на нем клёвый прикид, через руку перевешено элегантное пальто. Я возле зеркала, пытаюсь щеткой довести до ума воронье гнездо на голове. В умывалке полно волос с моей бороды, на зеркале засыхающие капельки слюны, смешанной с зубной пастой…

— Закончил? — Червяк зыркнул на часы, стоящие почти столько же, сколько и стоящий на столе ноут. — Нас не станут ждать.

— Секунду. — Я схватил дезодорант и пшикнул издали по сорочке и полам пиджака. Осторожно, чтобы не оставлять влажных пятен. Потом протер пальцем зубы, проверяя нет ли налета. Все было тип-топ, выглядел я… относительно. — Ладно, пошли.

Мы вышли перед общежитие, где нас уже ожидало такси. В последнее время, если мы куда-нибудь выбирались вместе, то всегда на моторе. Меня это развлекало не сильно, поскольку сам я предпочитаю автобусы, но Червяк, как обычно, настоял на своем — что ему, курва, нужно уже, блин, получить от жизни.

Мы упаковались в серебристый мерс и поехали в центр, где через пару часов в студии регионального телевидения должна была состояться «живая» передача, причем — на всю страну. Вы, наверняка, видели подобные программы, где их участники не имеют возможности добраться до Варшавы — то ли у них нет времени, то ли им облом — и тогда рядом с живыми людьми стоят телевизоры, представляющие картинку из студии в Гданьске или еще где-нибудь. Именно что-то такое должно было состояться и здесь — а мы должны были представлять гостей из Катовиц.

И вся программа посвящена нашей книжке! Боже! Червяк чуть не уссался, когда ему предложили нечто подобное.

Перед зданием телестудии нас ожидала молоденькая девица в юбке до колен и элегантной белой блузке. Ее темные волосы были собраны в конский хвост, и выглядела она словно ученица средней школы во время линейки, посвященной окончанию учебного года. Классная была девчонка, простая такая, будничная, совершенно не силиконовая. На шее у нее болтался беджик с фотографией, в руке у нее была пара подобных — для нас. Только без фоток.

— Добрый день, — сказала она, вытягивая руку. — Меня зовут Патриция Крушиньская. Рада, что вы уже на месте.

Это ее «вы» меня несколько сбило с толку — а может, ее теплая улыбка, направленная явно в мою сторону — но мне каким-то макаром удалось не изобразить из себя придурка. Во всяком случае, не сразу.

— Ремигий Гвуздек, — представился я, пожимая ее пальцы. — А это…

— Червяк, — не дал мне закончить мой коллега. — Фамилии оставим для более официальных случаев.

Девушка рассмеялась, а у меня тут же кольнуло сердце, поскольку было понятно, что ее внимание теперь сконцентрируется исключительно на Червяке. Ведь всегда оно так, зараза, было.

Только, к собственному изумлению, это как раз я получил первым ошейник с пропуском. Мне же было адресован и первый вопрос, когда мы уже вошли в здание:

— На телевидении в первый раз?

— В здании — да, — ответил я, прилично смутившись. — Но как-то в универе к нам приезжала репортерская группа по причине забастовки, так я давал интервью. А потом пустили это в «Курьере»[39].

Патриция кивнула, а Червяк тихонечко фыркнул. Сегодня мне кажется, что это была его реакция на слово «интервью». Но тогда я едва это отметил.

Когда мы вошли в лифт, наша проводница заявила, что мы должны глядеть прямо в камеру, стараться не касаться лица — первое, это не слишком красиво выглядит, и второе, это может повредить макияжу, который нам сейчас наложат — а так, улыбаться и выглядеть расслабленными.

— Только не надо представлять себе зрителей в белье, как это иногда советуют, — предупредила нас она. — Ведь в такое время нас могут видеть и дети.

Я гаркнул смехом, а стены понесли мое веселье дальше и сразу же вернули назад, сильно усилив эхом. Тут же из нескольких комнат выглянули любопытствующие головы. Пускай и не надолго, но я, все же, почувствовал себя кретином.

К счастью, мы практически уже были на месте.

И снова, дорогие мои, представьте себе картинку. Сидят два мужика в костюмах в телевизионной студии — косметика на лицах заставляет их чувствовать себя будто котлеты в муке — а вокруг них крутятся люди, которые поправляют им прически, подцепляют микрофоны и тому подобное. Перед ними экран, представляющий, что происходит в Варшаве, и глазок камеры, выглядящей словно «HAL 9000» из «Космической Одиссеи».

Когда меня уже перестали ощупывать и выставлять, я глянул на Червяка. Тут я надеялся, что мне хоть в небольшой степени передастся его оптимизм и уверенность в себе, только у моего дружка и сообщника тоже была не слишком веселая мина. Так что я, как оно обычно со мной и бывает, еще сильнее скукожился.

А потом появился, кажется, режиссер, и в нескольких словах повторил нам то, что мы уже слышали от Патриции. Наконец он спросил, готовы ли мы, и дал знак, что мы будем в эфире через пять, четыре, три…

Ладно, и вот тут у меня в памяти дырка. Блин, можете меня щипать, прижигать или топить, и все равно, я вам не скажу, как оно началось. То есть, если не считать одного-двух моментов, я совершенно ничего не помню с начала программы.

Я знаю, что в варшавской студии сидело четыре мужика: двое поваров — один телевизионный, а другой из какого-то миллионнозвездного отеля» монах, издавший книжку о монастырских лакомствах, и еще один знаменитый на всем свете путешественник. Этот тип был профессором антропологии, исследователем и вообще, обладателем кучи титулов.

Он немного был похож на Дэвида Найвена из старой экранизации «Вокруг света за восемьдесят дней». Короче, вы понимаете? Тоненькие усики над самой верхней губой, высокий лоб и старательно зачесанные назад редкие волосы. На нем был несколько старомодный шерстяной костюм — короче, если бы в зубах у него была трубка, и если бы он сидел в удобном креслеЮ то мог бы рекламировать английские клубы для джентльменов.

Поначалу все шло мило и гладко. Если говорить о нас, то выступал, в основном, Червяк, поначалу тихо и неуверенно, но затем он быстро раскочегарился. Я же подбрасывал только коротенькие предложеньица, ну, чтобы не никто не подумал, будто бы являюсь лишь сомнительного качества дополнением коллеги.

Повара и монах восхваляли большую часть содержащихся в книге рецептов и смеялись над помещенными там же веселыми историями. Они по памяти цитировали фрагменты папских писем, выискивая в них символику и глубину. Сразу же после этого ведущая сообщила, что тираж книги уже достиг четырех миллионов, и это означало, что в Польше ее купил каждый десятый гражданин. При этом она вспомнила, что Червяк получил эти письма в наследство, и спросила как он сувствует себя в роли случайного миллионера.

— Вот даю вам честное слово, что чувствую себя заеб… хорошо.

Ага, и снова я забыл кое о чем вспомнить. С того момента, как мы получили нечто большее, чем аванс, вместе с Червяком решили перебраться из общаги куда-нибудь в центр города. Ну, знаете, снять какую-нибудь квартиру, где никто на входе никого не проверяет, у каждого имеется отдельная комната, а сортир поближе, чем на средине коридора.

Говорят, что сегодня квартиру найти сложно, только, естественно, это зависит только от того, как у тебя с бабками. Мы были готовы отдать две косых за месяц сразу же за полгода, так что нашли хату, не парясь. Хозяева квартиры как раз отбывали в Штаты на год, и хату оставляли со всем фаршем: плазмой, кондиционером и звонком на двери, играющим «We will rock you»… Вместе с Червяком мы должны были въехать туда под конец недели.

Почему я об этом вспомнил? Сейчас узнаете.

В отличие от первой части программы, вторую я помню превосходно. А началась она с критического замечания монаха относительно не переведенных названий некоторых ингредиентов.

Понятное дело, Червяк с места ответил ему стандартной отмазкой для редакторов, что здесь важна историческая, литературная ценность, а не одна только кулинария, и…

…и вот тогда-то в разговор вступил тот профессоришка. У меня такое впечатление, что заговорил он в первый раз именно тогда. Пере тем лишь таинственно усмехался, складывая пальцы в пирамидку над ногой, заброшенной на другую ногу.

— И действительно, если вы позволите мне вмешаться, — произнес он низким, словно у милостиво правящего нами президента голосом. — И вправду, текст книги представляет собой не только кулинарную ценность. Ведь она много рассказывает нам о привычках Иоанна-Павла II. Открывает его неизвестную нам сторону. Прибавим, сторону весьма мрачную…

То, что произошло тогда в студии, сейчас называют «зависла Матрица». Ну вы врубаетесь в термин, правда? Все замирает в неподвижности, и даже капли пота перестают стекать по лицам — как на фотографиях.

— Один только профессоришка развлекался на все сто. Он опустил руку и вытянул кожаную папку. А в ней экземпляр нашей книжки с кучей закладок.

— Разрешите мне привести краткий фрагмент одного из писем Папы.

Он протер очки, открыл книжку на первой закладке — на ней был изображен кот Гарфилд в деньрожденьевском колпачке — и начал читать:

Он прервал чтение и повел взглядом по собравшимся в студии, словно все этим объяснил, и теперь ожидал заслуженных аплодисментов. Но это его только ожидало.

— Так уж складывается, уважаемые господа, — продолжил он через какое-то время, — что когда-то мне пришлось провести в амазонских джунглях почти восемь лет. Я изучал культуру индейцев пирайя, их язык, обычаи, верования… Вы, возможно, не ориентируетесь, что язык племени пирайя родом из языковой семьи мура, и до недавнего времени считался единственным живым. В том числе и по причине моих собственных исследований, удалось установить, что это неправда…

В этот момент ведущая хотела его успокоить, но профессоришка не позволил ей. Он поднял палец вверх, как будто давая понять, что еще одно предложение, и все поймут, что он имеет в виду. На самом деле, ему понадобилось чуть побольше слов.

— В глубинах амазонских джунглей, точно так же, как и пирайя, над рекой Маиси проживает насчитывающее около двух сотен человек племя, называющее себя «хаитиисо», и вот именно из их языка и взялось слово «пиксии'заи». А означает оно, ни больше, ни меньше, как человеческие ребра.

И вот тогда, представьте себе, я потерял сознание…

В себя я пришел только в нашей новой квартире. Я лежал на кожаном диване в гостиной. Червяк сидел в кресле напротив, а в кухне крутился кто-то третий. Мне не хотелось подниматься и глядеть, кто это такой. Думал я только лишь о том, как бы не блевануть.

— Что случилось? — спросил я, имея в виду время с того момента, как потерял сознание.

— В жопе мы, вот что случилось, — ответил на это Червяк. — На глазах миллионов телезрителей сделал из папы долбаного каннибала!

После чего вкратце изложил мне продолжение телепрограммы.

Если я его толком понял, после слов о ребрышках как повара, так и монах не знали, что делать, но потом отреагировали возмущенными воплями. Еще немного и дошло бы до рукоприкладства.

Профессоришка, несмотря на очевидную угрозу, сохранил спокойствие, отвечая на возгласы очередными цитатами, оказалось, что каждая закладка в книге означала как раз блюда из человечины — как будто бы с первого момента дядька-путешественник занимался исключительно коллекционированием кулинарных записок людоедов чуть ли не со всех сторон света. А мы, кретины, ничего и не заметили!

Что-то, скорее всего, кастрюля, со звоном полетело на кухонный пол, к тому же я услышал сдавленное ругательство, произнесенное теплым, женским голосом.

— Кто это там у нас? — спросил я.

Червяк пожал плечами.

— Та самая девица, что встречала нас. У нее была машина, и она согласилась нас отвезти. Еще помогала нести по коридору твои бренные останки.

Эти последние слова он подчеркнул, по-видимому, затем, чтобы пробудить во мне чувство вины. Но у него ничего не вышло — если уж чего, то чувствовал я себя, скорее, жертвой. Не иначе сам Кароль «Santo subito»[40] Войтыла решил покарать нас за обман и попытку набить капшук за его счет. Покарать, явно несоразмерно вине.

Я поднялся, отбрасывая одеяло, и в тот же самый момент в комнату вошла Патриция, неся жароупорную кастрюльку с запеканкой. Я подумал, что со мной и вправду было паршиво, раз я дрых так долго, что меня успели привезти, да еще и обед приготовить. Но я ничего не сказал.

— О, ты поднялся в самое время, сейчас принесу тарелки, — Патриция мило усмехнулась и, видя наши мины, быстро прибавила: — Да ладно, ничего такого страшного не случилось! Ведь это же не ваша вина, что все так вышло. Вы ведь все только напечатали, разве не так? Вы хотели сделать только лучше, так что вас никто обвинять не станет.

— Скажи это мохершам[41], — буркнул Червяк. — Спалят нас на костре, как только найдут. И от меня останутся только эти вот офигительные часики.

Да, именно так он и сказал. Червяк, он из тех типов, которые никогда не упустят возможности чем-нибудь похвалиться. Но здесь следует признать, что в данном случае он мог быть и прав. Его дорогущие часы выдерживали температуру в тысячу градусов. Сам он — чуточку поменьше.

— Да ничего вам не сделают, — Патриция поставила кастрюльку на стол. — Будет достаточно, если вы на какое-то время исчезнете, вот и все дела. Все это дело с каннибализмом звучит настолько бестолково, что просто не имеет права быть настоящим. Люди в этой стране не настолько глупые, они попросту не поверят в это.

Она еще раз улыбнулась, после чего развернулась на месте и побежала в кухню. Уже оттуда спросила:

— А что хотите пить?

«Водки», — подумал я про себя.

— Коку, — произнес я вслух. В конце концов, как говаривал мой батя, на то, чтобы утопить проблему, всегда будет время потом.

В нашем случае, это «потом» наступило во время вечерних новостей.

Мы сидели на диване втроем. Мы по бокам, Патриция в срединке. Телевизор мы включили рановато, рассчитывая на «Факты» TVN, но наша дорогущая плазма показывала лишь первый канал, второй и региональные программы, так что пока мы глядели окончание «Спокойной ночи, малыши» и пакет реклам после нее.

Вообще-то, я понятия не имею, почему Патриция осталась с нами. Она спросила, можно ли ей. Червяк не протестовал, я же — счастливый уже тем, что хоть какая-то девушка обращает на меня внимание — представлял позицию осторожного энтузиазма. Понимаете, не хотелось мне, чтобы в конце концов меня посчитали каким-то сексуально возбужденным.

Наконец передача началась. Отсчет последних секунд с видом какого-то города, потом титры с музыкой Рубика и та-дам, ведущая, объявляющая новости дня.

Согласен, мы уступили покушению на премьера в Афганистане, но не намного. К тому же — какое-то пугающее чувство гордости заставляет меня подчеркнуть — материал, посвященный «Готовь с Папой», был минуты на две длиннее. И явно разнообразнее.

Сначала показали полки в книжном магазине и немного рассказали о нашей книжке. Затем фрагмент уличного интервью, уже когда-то показанного в эфире, где люди высмеивали или, наоборот, восхваляли идею такой публикации. По-настоящему критических голосов не было совершенно.

Потом на экране появилась варшавская студия из сегодняшней программы и высказывание профессоришки про людские ребра. Или про ребрышки — ведь это блюда из мяса грудной клетки именно так и называется в любом порядочном меню… После чего пришла пора на краткое описание достижений нашего врага — чтобы никто не подумал, будто все это какая-то дешевая провокация какого-то там «господина ниоткуда».

Новость завершало высказывание архиепископа, требующего представить оригинальные записки папы с тем, чтобы подвергнуть их экспертизе графологов. Как будто бы раньше ее у них, сволочей, не было! Все это событие он назвал, а как же еще, гнусной провокацией.

— Но мне кажется, что профессор занялся какими-то слишком отдаленными толкованиями, — заявила наша новая приятельница тем же мягким, но и решительным голосом, как и перед тем. Сейчас она была истинной крошечкой радости, втиснутой между двумя глыбами страха и угрызений совести. — Может быть, он и эксперт, но ведь даже такие тоже ошибаются. Это просто невозможно, чтобы Папа…

— Да, это совершенно невозможно, — решительно заявил я, вписываясь ей в тон. Похоже, мне просто не хотелось слышать слова «каннибал». — Более того, мы даже знаем, что все это неправда. И мы не можем позволить, чтобы люди так о нем думали.

Тут Червяк резко повернулся и глянул на меня.

— Ты! Ты чего, курва, комбинируешь, а?!

— Я собираюсь пойти и признаться. — Тут я пожал плечами, словно дело было самым очевидным. — Расскажем, что мы сделали, а потом, что произошла ошибка. И это должно прикрыть все дело.

Видели бы вы тогда Червяка! Выглядел он тогда так, словно колебался: пришить сначала меня, а потом уже и Патрицию в качестве потенциального свидетеля — или, возможно, схватить нас двоих и бить башками одна об другую, пока не вытекут мозги. Наверняка подобного рода мысли появляются у атамана банды, которого выдали свои же люди, как только начинает делаться жарко.

А потом Патриция спросила:

— А вы не можете объяснить, в чем тут дело?

Следует ей признать, приняла она все довольно спокойно. Выражение ее лица принципиально не менялось в течение всего времени, пока я рассказывал, она не задавала никаких дополнительных вопросов — только внимательно слушала. Я даже подумал: а не братская нам душа эта девчонка или кто-нибудь в этом стиле. Только причина ее спокойствия была более прозаичной.

— Не верю, — заявила она, когда я закончил рассказывать. — Такое попросту невозможно.

— Насчет чего? — не понял Червяк. — Что я получил наследство? Что мой дядька был знаком с Папой? Или что он собирал все эти каннибальские рецепты?

Говорил он это крайне неприятным тоном, явно давая понять, что не поддерживает идеи включать в рассыпающийся план посторонних лиц, таких как наша новая приятельница.

Только Патриция не обращала на это внимания.

— Нет, — заявила она тем же самым, что и ранее, решительным тоном. — Вот просто не верю, будто вам удалось так замечательно подделать почерк, чтобы обмануть графологов. Как-то раз я помогала для репортажа о подделках, и знаю, что анализ характера почерка.

Тут она испуганно замолчала, когда я резко нагнулся и потянулся над ее коленками, чтобы взять лежащий на столе блокнотик. Из него я вырвал два листка и один из них подал девушке.

— Какая-нибудь ручка у тебя имеется? — спросил я.

Ручка у нее была. В конце концов, блин, журналистка.

— Напиши на этом листке свое имя, фамилию и распишись.

Патриция удивленно глянула на меня, но пожала плечами и сделала то, что я попросил. Потом отдала мне листок и шариковую ручку.

Какое-то время я присматривался к округлым, набрякшим словно зрелые плоды буквам, незамкнутым хвостикам «у», к старательно выписанным «t» и большой «К». А потом взял второй листок и с места выписал идентичную подпись.

Ну, не надо так удивляться, задание ведь мне было облегчено — я мог видеть не только ее почерк, но и то, как она пишет. Я четко видел позицию локтя, расположение пальцев на ручке — а оценить на этом основании силу нажима, это семечки. Потом было достаточно наблюдать за тем, в какую сторону она пишет буквы и дополнить это щепоткой недоверия, капелькой решительного веселья. Ведь сами же признаете, как все это просто, правда?

Естественно, что наша подружка тут же заметила миллион различий, но достаточно было перемешать листочки за спиной, и ее предыдущая уверенность куда-то испарилась. Теперь она глядела на меня со смесью страха и восхищения.

— Холера ясна! — только и сказала она.

— Вот именно, — ответил на это я. — Теперь ты уже знаешь практически все. И что ты собираешься со всем этим делать?

Патриция медленно поднялась и направилась за своей сумочкой. Продолжая глядеть на меня тем же самым образом, она вытащила мобильник и набрала номер. Червяк, правда, бросился к ней, но я удержал его, хватая за плечи. Это, по-моему, был первый раз, что я не поддержал его и выступил против.

Патриция тем временем приложила трубку к уху и какое-то время стояла с ней, постукивая пальцами по спинке дивана.

— Привет, мам, — произнесла она наконец. — Звоню тебе сказать, что на ночь сегодня не приду… Да нет, все в порядке… Ну да, буду о себе заботиться, я всегда это делаю…. Целую… Пока.

Она отключилась и поглядела на нас.

— Ладно, и где я буду спать?

Э, вы никогда не догадаетесь о том, про сто я тогда подумал!

На следующий день вовсе даже не было ни лучше, ни спокойнее. Скорее даже, наоборот.

Желая позвонить, мы, совершенно случайно, узнали, что снятая со звонка мобила, лежащая в кармане пальто Червяка, имеет на счетчике несколько сотен не соединений без ответа. Ящик с SMS-ками, до недавнего времени совершенно пустой, сейчас был заполнен по самое никуда. И все адресаты желали обязательно встретиться. Причем: немедленно.

В телике вчерашняя сенсация была хитом дня. Дискуссии на эту тему шли практически во всех публицистических программах. В «Известиях» говорили о решительной реакции Ватикана и польского епископата, которые, как один человек, восстали против гадкой операции, цель которой заключалась в том, чтобы облить грязью доброе имя великого поляка и святого человека. Примас[42] упоминал даже что-то об отлучении провокаторов от церкви, если только те принадлежат к римско-католическому вероисповеданию. Если учесть обстоятельства, ничего более глупого он сказать не мог.

В прессе происходило нечто подобное. Во всех журналах, найденных Патрицией в киоске, дело каннибализма Папы римского занимало титульные страницы. А в «Факте» ему вообще посвятили половину номера. Чесслово, лабуда закрутилась та еще!

И, чтобы не было сомнений — так нельзя сказать, будто бы все протестовали. Чуть ли не сразу отозвалось академическое сообщество, и не только наше родимое, защищая то доброе имя профессоришки, то, снова — если высказывался, к примеру, языковед или антрополог — то его заявленную в программе сенсацию.

Но факт остается фактом, по сравнению со слушателями «Радио Мария» — хором сжигающими нашу книжку на кострах — эти академические защитники выглядели как-то бледненько, как будто они не имели дела со средствами массовой инфоримации. Первая половина первого дня после передачи явно им не принадлежала.

Но, как оно бывает в мире, где в эфире вещают круглосуточные информационные каналы, хватило пары минут, и все изменилось, будто бы в калейдоскопе.

— А когда ты заметил, что у тебя имеются… ну, эти способности? — спросила Патриция.

Мы сидели в кухне, возле буфета, на высоких барных стульях, освещенные сиянием маленьких галогенных лампочек. Если бы перед нами, вместо кухонных шкафчиков и грязного стола стояла стенка с выпивкой со всего света, я бы чувствовал себя словно в какой-то эксклюзивной забегаловке. Патриция пила полусухое белое вино, я же — прекрасно охлажденный пильзнер.

— Ты говоришь об этом так, словно я какой-то Икс-мэн! — рассмеялся я. — А тут ничего особенного. Просто, я умею подделывать подписи.

— Вовсе нет, — энергично замотала головой девушка. — Ты, видно, не слышал. То, что ты делаешь, это как чтение мыслей. Ты узнаешь эмоции, настроения, определяешь черты характера. И не только на расстоянии! Таким вот образом ты можешь узнавать эмоции людей, которых давно уже нет на этом свете!

Вот тут она была права. Помню, как когда-то, в каком-то музее я видел собственноручные заметки Мицкевича, и, стоя над витриной, размышлял над тем, то ли наш поэт-пророк укушался, то ли наелся колес. Слова в строках, а строки в куплетах плясали будто розовые слоны из самой страшной сцены в «Дамбо». Той самой, когда маленький слоник дрых, предварительно набравшись воды с шампанским. Помните?

— Ну. Видимо, ты права, — сказал я, подумав несколько минут. — Что-то в этом есть.

— Графологическая машина времени! — воскликнула Патриция, раскладывая руки, как будто наклеивала на полосу заголовок статьи. — Замечательно!

— Наверное, так.

Я попросил извинения у Патриции, взял свое пиво и отправился к червяку. Даже не знаю, почему. Меня смущал разговор о моем таланте? Я заметил, что беседа нацеливается в сторону совместного ужина при свечах? Или, попросту, услышал нечто, что меня заинтересовало? Короче, все это неважно.

Я свалился на диван рядом со своим приятелем и сделал приличный глоток из бутылки.

— И как там? Говорят чего-то? — совершенно по-дурацки попытался я завести разговор.

Мой сосед по общаге, покинувший пост всего лишь три раза с утра — два раза, чтобы отлить, и один раз, чтобы забрать с кухни коробку мюслей, миску и пакет с молоком — гневно глянул на меня.

— Да все время говорят, — возмущенно ответил он. — С самого утра. Как раз сейчас показания дает графолог, один из тех, кто давал свое заключение, когда мы отослали туда образцы почерка.

Я сразу же перенес взгляд на экран.

— Сделай погромче! — крикнул я, хотя никакой в том потребности и не было. Сами понимаете, нервишки.

У графолога волосы доходили до нижней челюсти, оправа в очках была плохо подобрана. На нем был свитер с расстегнутой молнией, из-под которого выглядывала белая футболка. Когда он говорил, адамово яблоко забавно подскакивало, в связи с чем, он ассоциировался у меня с чем-то возмущенным индюком. Слова, произнесенные писклявым голосом мальчишки перед мутацией, весьма соответствовали данному сравнению.

— Это скандал! — возмущался он. — Не понимаю, как это господа епископы могут теперь отпираться от нашей экспертизы и утверждать, будто бы рукопись никто толком не исследовал. Я работал над нею лично с еще несколькими своими коллегами, и вне всяких сомнений, мы сошлись на том, что рукопись неподдельная.

Я наморщил брови.

— А что, церковь и вправду отперлась?

— Да. — Червяк слегка мотнул головой, не отрывая глаз от экрана. — Даже вчера, в «Известиях». Ты что, не помнишь? Сегодня с утра это повторяли уже раз десять.

Что-то такое я и вправду начал припоминать. Скорее, собственную реакцию, чем слова, ее вызвавшие, но все же. Я подумал, если они и вправду такое сделали, то теперь им не позавидуешь.

Тем временем, графолог никак не закрывал рта:

— Если Церковь согласится еще раз предоставить образцы, мы готовы возобновить исследования. Впрочем, не мы одни. Эксперты мирового класса в области графологии выразили интерес к проблеме, и они склонны присоединиться к нашей работе даже бесплатно. К сожалению, епископат отказывает нам в предоставлении рукописей.

Я глянул на Червяка. В конце концов, это именно он был мозгом всей операции.

— И что для нас выгоднее? — спросил я.

— Что?

— Он спрашивает, в какой ситуации вы в меньшей степени сидите в заднице. — Патриция, которая именно сейчас присоединилась к нам, перевела мои слова на язык Червяка. — То ли тогда, когда люди верят, что все это провокация, то ли когда неподдельные записки папы римского окончательно выдают его как каннибала.

Блин, а ведь она и вправду была в теме. И это, вроде бы, я должен был уметь читать мысли? Холера, именно это я ведь и собирался сказать. Хотя, наверняка, не так классно.

Червяк какое-то время размышлял. Теперь именно его лоб покрылся морщинами.

— Я думаю, лучше всего для нас, если посчитают письма настоящими, — в конце концов заявил он. «Равви» Иуды, произнесенное им до того, как поцеловать Иисуса на Масличной Горе, наверняка звучало точно так же. — Провокация организована провокаторами, правда? Она выставляет нас перед расстрельным взводом. Если же с текстами все будет в порядке, тогда мы будет всего лишь ни в чем не повинными невеждами, которые всего лишь издали то, что попало им в руки, особенно не рассуждая над тем, что они творят.

— Посланца не убивают? — съязвила Патриция. — Хитро. Трусливо, но хитро.

— Интересно, а что бы ты сделала на нашем месте, хитрюга! — возмутился Червяк.

В ответ Патриция только пожала плечами.

— Я не нахожусь на вашем месте. Я только пью ваше вино, ем из ваших тарелок и…

Она не закончила, видимо, до нее дошло, как прозвучат ее же слова, если она продолжит ассоциацию из сказки.

— И эти рукописи, естественно, находятся у вас, так? — спросила она, возвращаясь к теме.

— В общаге остались, — ответил я. — То есть, кроме того, что временно находится в лапах епископов, потому что какую-то часть мы еще не забирали. А что?

И говорит Писание: «Сын Человеческий идет, как писано о Нем, но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы этому человеку не родиться»[43].

Знаете, именно так мне тогда подумалось, так что я залез в книжку и записал. И даже перевел на людской язык:

«Есть такие вещи, которые необходимо сделать, и, раньше или позднее, всегда найдется тип, который за них возьмется. И, естественно, он будет в жопе».

К чему это я? А вот представьте себе, вышло так, что мое это «а что?», пускай на первый взгляд нейтральное и необязательное, было именно таким фрайерским вызовом в добровольцы. И вдобавок, из-за того, что мне ответила Патриция, а не Червяк, я не очень-то знал, как выкрутиться. Ну, вы понимаете, сохраняя лицо.

Так что я вызвался. А что еще мне оставалось? Принужденная улыбочка на лице, шутливый комментарий для усиления эффекта, ботинки, куртка, ключи, мобила… и я направляюсь в сторону общаги.

Червяк в милости своей хотел мне даже вызвать мотор, но я сказал, что будет безопаснее поехать автобусом, растопившись в анонимной толпе.

Мне хотелось дать ему понять, что не собираюсь я ждать от него милостей, одновременно давая пинка его совести — ведь я отправляюсь на первую линию фронта, а он жрет тут хлопья перед телевизором. Но такого тонкого намека он никак бы не понял, впрочем, вы же знаете уже Червяка.

— Ладно, сказал я наконец. — Я пошел.

— Удачи, — сказал Червяк.

— Возвращайся побыстрее, — прибавила Патриция.

Короче, я и пошел.

Из автобуса я встал на одну остановку раньше. Было холодновато, так что я отвернул воротник куртки, руки сунул в карманы и попел по обочине в сторону общаг.

Если вы когда-нибудь там были, то знаете, что сразу же за последним большим поворотом по правой стороне дороги имеется лес, а по левой — жилой комплекс, заслоненный линией деревьев. Студенческие здания находятся чуточку дальше — перед ними расстилается луг, в эту пору года весь покопанный кабанами. Масса открытого пространства, так что, подумал я, уже издалека смогу увидеть, а нет ли под общагой какого-нибудь приветственного комитета.

Знаю, что звучит это не к месту, но скажите то же самое кому-нибудь, кто должен… ну, я знаю, спуститься в подвал сразу же после того, как поглядел фильм ужасов. Страх, даже совершенно иррациональный, тоже сжимает тебе яйца.

Ни перед общежитием, ни в вестибюле никого не было. В закутке пани Геновефа смотрела сериал, и это означало, что нужно самому зайти в дежурку и взять ключи с полки. Честное слово, можно было грабануть половину общаги, когда дежурная застряла носом в вечерней полосе сериалов.

Я взял брелок с номером тридцать девять и пошел в комнату. Немного боялся, что сейчас кто-нибудь выйдет в коридор и радостно — а самое страшное: громко — начнет меня приветствовать. Но по счастью как-то никто и не повстречался. Я вставил ключ в замок, повернул…

— Ну, наконец-то, пан Гвуздек, — услышал я изнутри, как только приоткрыл дверь. Голос хриплый, как будто кто-то доской по тротуару протянул.

И сразу же после того громадная, мохнатая лапа втащила меня в средину.

— Я бы посоветовал вам не вырываться и удержаться от криков, — сообщил тот же самый голос, что и ранее. Он не мог принадлежать владельцу косматой лапы, потому что исходил со стороны письменного стола. Когда я напряг глаза, то даже заметил рисующийся во мраке силуэт. Расселся, сволочь, на моем стуле, словно большое цабе.

— Кто вы такие? — спросил я. Да, понимаю, что глупо… Словно все те несчастные жертвы в старых фильмах. Наверное, именно потому ответа я так и не дождался.

Вместо этого мужчина сделал движение рукой, и через мгновение его лицо осветило пламя зажигалки. А личико было довольно суровым, словно вытесанным из камня, к тому же заросшим несколькодневной щетиной. Глаза незнакомца были посажены глубоко, нос прямой, а морщины на лбу были словно проведены тупым штыком. Знаете, широкие такие, рваные… в его узких губах торчала сигарета.

— Датчики дыма, — указал я головой на потолок и находящиеся там устройства.

Похоже, гость этим особо не обеспокоился.

— Да, ребятки, наварили вы каши, — заявил он, выпуская дым изо рта и тут же втягивая его носом, словно желая создать замкнутый контур. — Наварили кашки, которой никто раньше еще не варил.

Косматая лапа, которая сейчас меня не только придерживала, но и заставляла выпрямиться, усилила захват. Похоже, это означало, что следовало чего-нибудь ответить.

— Проше пана, мы ведь сами того не хотели. Мы…

— Да не нервничай ты так, Ремигий, — перебил меня незваный тип и выпустил колечко дыма, которое разошлось в воздухе, образуя у него над головой сначала нимб, а потом рога. — То, что я сказал, это ведь комплимент. Только некто очень даже толковый, смог устроить столь серьезное замешательство, имея в своем распоряжении всего лишь несколько книжек, перо и бумагу. Я впечатлен.

— Спасибо, — кивнул я. А что мне оставалось сказать?

Незнакомец вновь затянулся сигаретой и выпустил клуб дыма. На сей раз синяя стенка на мгновение заслонила ему лицо, словно вуаль. Это он устроил мне показ умений настоящего курильщика.

— Вся проблема в том, что, независимо от того, насколько хорошо сделанный, но бардак — он и в Африке бардак. И мне было приказано его прибрать.

Я уже хотел было спросить, кто же это ему приказал, как тут вновь блеснул огонь зажигалки. В его свете я без труда заметил полоску пластмассы, своей белизной выделяющуюся на фоне черной рубашки и пиджака. На шее у незнакомца была колоратка[44].

Я вернулся на квартиру, а Червяк тут же ко мне с претензиями. Что я очень долго, что он беспокоился, а я ни словом не отозвался, что бумаги скручены в трубку, а не в портфеле, что двери за собой не закрываю, словно всю жизнь в сарае провел…

Честное слово даю, что на первые три претензии я особо ничего ответить не мог, но вот четвертая — это была уже не моя вина. Двери я не закрыл, потому что пришел не сам.

Когда я сказал об этом Червяку, тот побледнел и струхнул. И тут же его испуг усилился, как только он увидел, кого я с собой привел.

Признаюсь, его страх меня несколько удивил, потому что в нормальном свете ксёндз из нашей комнаты таким уж страшным вовсе не выглядел. Черты его лица выгладились, глаза наполнились жизнью, а улыбка даже пробуждала симпатию. Блин, когда я так сейчас все это обдумываю, то даже не знаю, что случилось бы, если бы Червяк увидал в дверях владельца мохнатой лапы (которого я и сам не видел дальше, чем до бицепса, но который меня уже достал). Наверняка нас ждало бы мытье полов, а Червяка — стирка штанов и нижнего белья.

— Бог в помощь, пан…

— Червяк, — инстинктивно ответил мой сожитель по комнате в общежитии.

А мне было любопытно, то ли ксёндз и вправду не знал персональных данных Червяка, то ли игрался с ним так. Если бы мне разрешили делать ставки, я бы выбрал второй вариант.

— Не бойся, червячок Иаков, горемыка Израиль, — продекламировал священник, проходя через комнату. Он уселся на стуле и вытащил пачку сигарет. — Я тебя подкрепляю. Оракул Господен — твой искупитель.

И как раз в этот момент из ванной вышла Патриция. На голове тюрбан из полотенца, слишком большой халат тесно связан поясом в талии, на руке белые линии крема, который она собиралась втереть в кожу. Ксёндз измерил ее взглядом, после чего усмехнулся и указал на диван.

— Раз уж мы в полном составе, то присаживайтесь, поговорим.

Мы уселись. Только говорил, в основном, он.

Началось с вопроса, что мы собираемся теперь делать. Ответ Червяка, что «не имеем, курва — ох, пан ксёндз, прошу прощения… то есть, холера — ни малейшего понятия, нашего гостя как-то не удовлетворил.

— Если бы вы не знали, ваш коллега не рисковал бы появляться в общежитии, — заявил он, — прикуривая одну сигарету от другой.

Тут мне вспомнились уроки Закона Божьего в начальных классах, на которых сестра-монашка учила нас, что курение, это грех, нарушающий пятую заповедь[45]. Я размышлял над тем, не стоит ли сейчас напомнить об этом, но пришел к выводу, чтор он, похоже, и сам об этом знает. Должен знать… его же учили.

Долгое время никто из нас не отзывался, в связи с чем наш гость сам перехватил нить беседы:

— Мне так кажется, а вы меня поправите, если я ошибаюсь, что вы хотели получить остальные образцы, чтобы отослать их на экспертизу, тем самым, отвлечь от себя подозрения в провокации.

Тут у нас упали челюсти. У всех троих.

— И вот теперь вы опасаетесь, — продолжал священник, усмехаясь про себя, — что я намереваюсь сорвать ваши планы и открыть всему миру ваш хитроумный план, правда?

Мы кивнули, только это предложение уже не вызвало такого впечатления, как предыдущее. Ведь то было чуть ли не чтением мыслей, а это — всего лишь логическим выводом.

В квартире делалось все серее, уже можно было вешать не один топор, а пару-тройку. Я чувствовал, как дым першит в горле, но откашливаться было как-то глупо. Тем временем, ксёндз прикуривал уже от очередного чинарика. Блин, как оно у него получалось, две-три, самое большее — четыре затяжки, и хана.

— Так вот, я хочу вас успокоить, ничего подобного не случится, — сообщил он нам секунд через пятнадцать. — Вовсе даже наоборот, мы собираемся вам помочь, поскольку нам крайне важно, чтобы текст признали аутентичным. Это открывает новые, необычные перспективы.

И снова эта мысль в башке: «Какие еще, курва, «мы»?! Церковь, Ватикан? Тайный Орден Братьев-Курильщиков? Кто ты вообще такой, дядя?!»

Тот поднялся с места, огляделся по сторонам, затем вытащил из кармана мобильник.

— Так какой тут точно адресок, дорогие мои?

Где-то через полчаса в квартиру привалили дружки нашего попика, загруженные аппаратурой по самое не хочу. Низкий худышка со сломанным носом, прилизанный очкарик с пухлыми щечками; пожилой тип, выглядящий так, словно бы Эйнштейна выставили в качестве пугала; и еще элегантный типчик с квадратной челюстью — это все так, если бы можно было описать их в двух-трех словах. Все они вежливо поздоровались с нами, после чего начали расставлять свои железяки.

Ну как бы вам попроще, в паре слов, объяснить, кто они были такие. Если очень, очень коротко: ватиканские спецы по пиару, врубились? Это они перекапывали библиотеки, когда нужно было низвергнуть тезисы, провозглашаемые Дэном Брауном; это они отводили внимание средств массовой информации от священников-педофилов в Германии и Франции. Что, про этих вы даже никогда и не слышали? Ну, а я о чем…

Опять же, это именно они писали тексты выступлений для папы, после того, как нынешний Святой Отец — читая проповедь об экуменизме — сам того не желая, оскорбил мусульман, иудеев, буддистов и даже нескольких почитателей викки[46].

Они занимались всем очень даже комплексно, а их бюджет был таким же обширным, как неизведанные сокровищницы Ватикана. И вот сейчас они прибыли, чтобы сделать все, что следует в деле «Готовь с Папой». Да, ребята, наши акции ползли вверх.

— А знаете что, ребята, — неожиданно отозвалась Патриция. — Наверное, я уже пойду.

Мы стояли втроем, втиснувшись в угол комнаты. Мы страшно боялись наступить на какие-нибудь кабели и удлинители, которых было повсюду полно. Будто в пещере какого-нибудь киберпаука, чесслово.

— Ты уж прости, только мы никуда тебя не выпустим, — сообщил сидящий на диване красавчик. Он закинул ногу за ногу и все время покачивал стопой то в одну, то в другую сторону. Лицо он прятал за свежим номером «Mewsweek».

— А это почему же? — Наша знакомая решительно (вот это слово ей весьма подходило) взяла себя под бока. — Или это означает, будто вы собираетесь держать меня здесь силой?! Ухожу и все!

Она схватила свою сумочку, кивнула нам на прощание и направилась к двери. И она даже открыла ее и сделала шаг в сторону коридора. Но тут же вернулась, поскольку ее пихнула назад громадная, мохнатая лапа. Все еще возмущенная, Патриция подошла к нам, кладя сумочку на столике.

— И как он на вид? — спросил я, так как не мог сдержаться.

— Кто?

— Ну, этот, с громадной лапой.

Девушка пожала плечами.

— Я не присматривалась, лапа как лапа. И все же, я считаю: это скандал, что я не могу отсюда уйти!

Эти последние слова, как легко догадаться, уже не были направлены в мою сторону. Но красавчик даже не глянул на Патрицию. Одна только его проклятая стопа в кожаном полуботинке качалась, подрыгивала, крутила колечки…

Говоря по правде, мы не знали ни чем, толком, заняться, ни даже где присесть. Большую часть большой комнаты сейчас занимал здоровенный компьютерно-мультимедийный пост с десятком мониторов, выставленных под углом, чтобы можно было осматривать их все одновременно.

Зато в моей спальне устроили съемочную студию с огромной зеленой простыней на стенке. На фоне этой простыни они прокручивали материалы, а потом, благодаря соответствующему освещению, могли ее — стенку, сами понимаете — без всякого труда стереть, а вместо нее вставить все, что им пожелается. Ватиканские интерьеры? А пожалуйста. Морской Глаз[47] с кучами туристов? Нет проблем. Восход солнца над морем. Сколько влезет. Если верить пухлощекому очкарику, у них имелись терабайты изображений и телесъемок на каждый случай.

Спальня Червяка осталась спальней, только теперь для ватиканской группы. Они подкинули себе несколько матрацев, спальных мешков, пару вентиляторов, если бы сделалось жарковато. У нас оставался только диван и коврик перед ним, иногда кухня, если только в этот момент никто не заваривал себе кофе. Вы же согласитесь, что этого мало? А вдобавок, вся, абсолютно вся квартира тонула в туманах табачного дыма.

— Роберто, подойди, ты будешь нужен! — неожиданно позвал очкарик, выглядывая из студии. — Да, и возьми кого-нибудь из детворы.

Красавчик сложил журнал, положил на пол и поднялся с места. Он глянул в мою сторону.

— Пошли со мной, — приказал он.

— Если хочешь жить, — досказал за него Червяк, и мы оба нервно рассмеялись. Ни красавчик, ни Патриция явно не смотрели Терминатора, так как они в шутку не врубились.

Мы прошли через всю квартиру, и он завел меня в студию. Из-за прожекторов было настолько жарко, что я сразу сделался мокрым, в горле же было так сухо, будто нажрался песка.

Гномик с ломаным носом приказал красавчику приготовиться, мне же бросил под ноги зеленый комбинезон с множеством блестящих маркеров.

— Надевай! — приказал он мне. — Только быстро.

Я надел, комбинезон даже был в самый раз, хотя материал впивался в промежность и немного под мышками. На голове у меня была балаклава, которая сдавливала мне нос и прижимала уши к черепу. Когда я глянул на себя в зеркале, то удостоверился, что выгляжу, словно пришелец из мюзикла для геев. Только не спрашивайте, откуда такие ассоциации…

Тем временем элегантный типчик вернулся в грязных коротких штанишках, пропотевшей футболке — и то, и другое цвета хаки — и толстых кожаных ботинках, тяжеленных, словно немецкий анекдот. На голове у него была шляпа, из под которой выглядывали отдельные прядки пропотевших волос. И, то ли мне показалось, то ли когда вернулся, он был весь грязный, а на лице щетина.

Он встал под объективом камеры, боком к ней, вытянул руку, будто кому-то подавал ее, и застыл с дурацким оскалом на лице.

— Молодой, заходи с другой стороны и подай ему лапу, — приказал мне коротышка. А потом, когда я уже сделал, как он сказал, начал инструктировать по ходу. — Только не выпрямляйся, словно шест проглотил. Немного сгорбься. Вот так, идеально…

Какое-то время мы стояли так, красавчик обращался ко мне с какими-то бреднями — я же должен был показывать на зеленую ткань на стенке и кивать головой. Потом мы прошлись, делая большие шаги, старательно обходя места, обозначенные зеленой лентой, пока не начали приглядываться к полу — ну, я же говорю вам, шиза.

Когда мы закончили, мне приказали снять костюм и отослали в комнату.

— Что ты там делал? — спросила Патриция.

— Дурака из себя строил, — ответил я устало. Я вообще чувствовал себя паршиво, оскорбленный тесными местами костюмчика, к тому же я чертовски проголодался. — Жрать мы чего-нибудь будем?

— Нам разрешили заказать пиццу, — довольным голосом сообщил Червяк. Подобным тоно в кино разговаривают те, которым удается выторговать чего-нибудь в пользу заложников. — Для тебя мы взяли «мафиозо».

— Супер.

После этого я уселся в уголке возле телевизора и слушал, как священник по телефону гавкается с типографией, а сразу же после того, с представителем какой-то телевизионной станции. Что-то он говорил про какой-то фонд или чего-то там такое. Во время разговора он не вытаскивал сигареты изо рта.

— Как вы думаете, что с нами сделают? — спросил я через какое-то время. — То есть, когда уже закончат делать свое?

Патриция пожала плечами.

— Все зависит от того, что они делают. Потому что пока я не сильно понимаю.

Ответ на ее вопрос мы узнали днем позднее. В вечерних «Известиях».

Оказалось, что когда я вот так бегал в зеленом, то был совсем даже и не пришельцем. С помощью motion capture — такой вот техники перехвата движений с помощью компьютера — и еще какой-то графической программы из меня сделали вождя амазонского племени каннибалов. И вышло это у них очень даже здорово. Не только Патриция с Червяком, я и сам себя не узнал.

Ладно, это я чуточку вперед забежал, но уже объясняю, на кой ляд все то было нужно.

Ясен перец, мир все еще жил сенсацией на тему каннибализма Папы римского, а дело приняло нежелательный оборот с тех пор, как стало известно, что Церковь солгала по вопросу экспертиз. И вот теперь все чаще народ говорил о том, что, возможно, Ватикан скрывает от всего мира жестокую правду и потому-то и пытается мутить у людей в головах. Смелее всего об этом писали французы и голландцы, совершенно неохотно — поляки с итальянцами. Все равно, так или сяк, но новостей по данной теме было полно.

Наш киноролик — материалец прямиком из джунглей, подработанный, чтобы выглядеть будто старенькая программа Би-Би-Си о путешествиях — появился на свет где-то около четырех часов дня. Именно тогда о нем впервые вспомнили на информационных каналах и заявили, что это новость дня в основных новостных программах.

Как так случилось, что все сразу же поверили в аутентичность материала? Во-первых, изготовлен он был так, что не подкопаешься; его даже записали на старенькую пленку. Во-вторых, священник через свои каналы в тихую провел пленку в реестр архивов Би-Би-Си в качестве записи, сделанной в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году. Впоследствии, достаточно было объявить спорную теорию и подкрепить именно этой картинкой. А маховик средств массовой информации сделал все остальное.

Теперь-то я говорю об этом спокойно, но тогда, когда до нас дошло, какую тактику избрала Пи-Ар группа из Ватикана, нас это, признаюсь, шокировало. Мы сидели, выпучив глаза, еще долго после завершения программы, и когда первый из нас — Червяк — наконец-то чего-то сказал, фраза его звучала следующим макаром:

— Так вы, курва, тоже это слышали?

Мы только головами покачали. Слышали, а как же. Я так даже вдвойне, потому что сидящий за мной Эйнштейн-пугало проговаривал весь текст параллельно с теологом на экране. Звучало же все это приблизительно так:

— Все мы спорим, возможно ли вообще, чтобы Папа ел человеческое мясо. Лично я считаю, что вопрос задан неправильно. Не надо искать ответа на вопрос «ел ли», раз доказательства этому совершенно однозначны. Давайте-ка лучше подумаем вот над чем: раз уж так, то зачем. Что его подтолкнуло к этому? Проблема, рассматриваемая с такой точки зрения может привести нас к более интересным и, что более важно, побудительным выводам.

Тут теолог из телевизора, а вместе с ним пугало-Эйнштейн, сделал краткую паузу, в самый раз для того, чтобы набрать воздуха. После чего оба плавно продолжили начатую тему:

— Разве не говорит нам Писание: «Вот тело мое, которое ради вас выдано будет»? До сих пор мы считали эти слова как своего рода метафору. Хлеб превращается в тело в смысле духовном, а не физическом, и на самом деле мы не имеем дела с телом в обыденном смысле этого слова. Так мы воспринимали евхаристию[48] до настоящего времени. А что, если мы ошибались? Иоанн-Павел ІІ был мистиком, который углубил понимание не только Священного Писания, но который пережил множество откровений, который читал книги, для нас недоступные. Что, если он первым познал истинный секрет нашей веры?

Тут его перебил журналист, который вел программу:

— И что же это за секрет, пан доктор? Каннибализм вместо любви?

— Ну что вы! — воскликнул возмущенный теолог, а сидящий за мной Эйнштейн — пугало для воробьев даже зашипел, видя неконтролируемый выброс эмоций. К счастью, гость студии довольно быстро пришел в себя и продолжил, надев на лицо спокойную улыбку: — Видите ли, давным-давно я видел программу станции Би-Би-Си о каннибалах из амазонских джунглей. И вы только представьте, они ели людей вовсе не потому, что такими были их кулинарные пристрастия. Да, это правда, что они готовили еду из тел павших, только, прежде всего, это имело духовную цель. Если я тебя съем, ты останешься со мною навсегда. Таким вот образом они реализовали мечту о бессмертии.

Слыша такое, я побледнел, в желудке что-то закрутило. Даже если какая-то часть из всего этого была правдой, то и так….. беее, гадость.

Тем временем ведущий явно вел к заключению:

— То есть, если я правильно понимаю, вы хотите сказать, будто бы Святой Отец и вправду был каннибалом, но только лишь потому, что таким образом он желал объединиться с людьми? Но ведь это же чушь собачья!

Элегантный тип за нами неодобрительно вздохнул.

— Именно это мы и называем отсутствием журналистского профессионализма, — сказал он, переключая канал. — Этого типа следует выгнать за то, что он кричит на гостей. Ладно, так или иначе, но задание нами выполнено.

А потом, через пару часов, я увидел себя в роли вождя людоедов в фильме, который, вроде бы, появился на свет, когда я был маленьким мальчиком. Тем не менее, видок был достаточно забавный.

На следующий день, еще до того, как общественное мнение успело надлежащим образом раскритиковать тезис об одухотворенном каннибализме Папы римского, появилась очередная крутая новость. Материал прямиком из католической миссии в Уганде.

Вот это уже и вправду был шедевр, зуб даю. На сей раз наши гости не снимали кино в комнате, а только связались через спутник с какой-то киноэкспедицией и потребовали снять несколько сцен по особому заказу. В составе исполнителей сплошные уже имеющиеся плюс два добровольца. Бабки платили словно за нового Индиану Джонса, так кто бы не вызвался?

После этого священник говорил, что ему нужно в данной сцене, а коротышка с прилизанным очкариком переводили все это в профессионально звучащие команды для режиссера.

Через три часа они получили материал на обработку.

А вечером все это хозяйство уже показывали в «Известиях».

— Два католических миссионера в Уганде, — говорил журналист, ведущих основное издание передачи, — накормили голодающих тушеным мясом из собственных конечностей. Как они сообщили сами, их на это вдохновил Папа и его письма. Мы предупреждаем, что материал, который вы сейчас увидите, не предназначен для слабонервных.

Ну, с этим он как раз пересолил. Ничего страшно в фильме не показали, всего лишь оголодавшее племя, трескающее жаркое, и двоих мужиков без рук. Все рискованные сцены затемнили, даже голоса исказили. Но, следует признать, журналистская подводка свое сделала. Даже я не выдержал, хотя и знал, что все это одно сплошное киношное надувалово.

— Блин, нам точно придется заплатить за этот ковер, — сказал Червяк. Мне кажется, он играл крутого чувака. Только я же видел, что парень в шоке.

— Они и вправду считают, будто бы привлекут людей подобным образом? — спросил я идущую рядом Патрицию. Только глядел я не на нее, а в витрину, а точнее, на свое по-дурацки одетое отражение.

То было условием со стороны ксёндза и компании, прежде чем согласились отпустить нас на прогулку. Они посчитали, будто бы кто-нибудь мог меня узнать, так что для того, чтобы отвести подозрения, мне пришлось надеть штаны с мотней до колен, куртку с капюшоном и бейсболку. Последняя для того, чтобы скрыть взбитые в кок волосы. Почему из меня сделали любителя скейтов? По мнению красавчика, у меня наличествовала — даже несмотря на бороду, которую я никак не хотел сбривать — идеальная для подобного костюма рожа, а походка и общий вид уже подходящие к способу жизни этих придурков. Вы себе представляете? Я носил в себе маленький такой скейтик и ничего об этом не знал! Обхохочешься, блин!

— Я понятия не имею, к чему они все это ведут. — Патриция пожала плечами. — Только все выглядит так, что они знают. Ко всему подходят весьма профессионально.

Я подумал о своем эпизоде в роли вождя племени каннибалов и кивнул. Я до сих пор находился под впечатлением того, как все потом было обработано.

Мы как раз проходили мимо какого-то жилого района. Несколько пьяных типов прошли рядом, бросая в сторону Патриции несколько дурацких замечаний. Я сделал вид, будто желаю вмешаться, а девушка, явно жалея, схватила меня за руку.

— Перестань, — попросила Патриция. — Звучало это так, будто она и вправду поверила, что я и вправду буду сейчас с ними махаться. Тогда мне это польстило, хотя сейчас я свято уверен, что она сделала это ради меня же. Чтобы я почувствовал себя получше, несмотря на кретинские штаны и бейсболку — чтобы я почувствовал себя мужиком. А ведь мило с ее стороны, правда?

Какое-то время мы шли молча, я же притворялся, будто ужасно над чем-то задумался. На самом же деле я пялился на ее груди, обтянутые коротенькой черной курткой. И вообще, я забыл сказать, что выглядела она просто обалденно — кроме куртки на ней были еще джинсы в обтяжку, сапоги на платформе, и выглядела она будто воровка из кинофильма. Словно Зета-Джонс из «Окруженных», если вы врубаетесь, что это за кино. Будто комиксовая женщина-кошка в гражданском. Словно… Ладно, вы же уже поняли, что я хочу сказать. Во всяком случае, впечатление она производила.

— Зачем ты сделалась журналисткой? — спросил я через какое-то время, поднимая глаза. Если говорить по правде, ответ меня не сильно волновал, но мне уже было не по себе от затянувшейся тишины.

— Честно? Потом что мне хотелось, чтобы мир узнал правду.

— О чем?

— Обо всем. — Патриция снова пожала плечами. — Ну, просто правду. Когда-то я подходила ко всему чертовски идеалистически. Надеялась, что благодаря телевидению смогу раскрывать ложь политиков, корпораций и всяких им подобных. Показывать всему миру, какой он на самом деле и каким мог бы быть, если бы только все руководствовались сердцем и умом, а не одними только рекомендациями из радио или газет. Ты когда-нибудь слышал такой термин: «создающая мнения»? Есть газеты, которые гордятся, что они, как раз, именно такие. Только ведь это означает ничего большего, как только «мы говорим вам, что вы должны думать», «мы манипулируем вами, сообщая не одни только факты, но уже готовые мнения и суждения»! И потому меня все достало! Мне хотелось изменять мир, понимаешь?! Изменять весь мир!

Тут она сделала паузу и снова пожала плечами. А потом мило улыбнулась.

— Потом это у меня прошло. Я посчитала, раз люди позволяют совать себе в мозги всякую лабуду, значит, они того заслуживают. И вот теперь, к примеру, вижу, что все это может быть вполне даже забавным.

Я остановился и глядел на нее, какое-то мгновение, размышляя о тех возвышенных идеях, которые она послала коту под хвост. Патриция улыбалась, только я видел в ее глазах, что, говоря по правде, она сама себя обманывает. Ведь ей не перестали быть безразличными обманы и манипуляции. Она лишь хотела убедить сама себя, что уже не верит в то, что может быть как-то иначе. Не можешь победить врага, присоединись к нему — верх конформизма…

И вдруг я почувствовал, что и сам хочу сделать что-нибудь великое и замечательное. Что тоже хочу изменить… ну, быть может, не сразу и весь мир. Быть может, для начала, самого себя. В этот миг меня переполняло огромное желание сказать чего-нибудь столь же возвышенное, как и ее тирада. Такое же важное и глубокое.

Я схватил Патрицию за плечо и повернул к себе, а в голове уже имелась вся законченная речь, как это я собираюсь ей помочь, поскольку считаю, что когда-то ведь она была права, и вообще. Что мы возьмем Червяка и еще пару ребят, и изменим весь этот мир. А если начнем в понедельник, то…

Ладно, мало ли чего я там собирался сказать, гораздо важнее то, что сказал в конце концов, глядя в прекрасные глаза Патриции, чувствуя под пальцами ее тепло, исходящее, несмотря даже на материю куртки…

— Я… тебя люблю, — сообщил я.

Или как-то так.

Что я могу вам сказать: то была не самая лучшая идея, из пришедших мне в голову на той неделе. Правда, Патриция меня прямо не высмеяла, но было видно, что она с трудом сдерживается, чтобы не взорваться.

Какое-то мгновение был просто неудобно. Мы избегали взаимных взглядов и болтали всякую чушь. Я, к примеру, взялся расшифровывать надписи на стенах. То есть, глядел на последовательность выведенных спреем букв и говорил, что они рассказывают про автора. Поначалу все это было даже здорово, но потом оказалось, что большую часть надписей в этом районе делал один страдающий фрустрацией тип с баллончиком, так что особой работы у меня и не было.

Малюющий на стенах рифмоплет был левшой, он страдал незнанием орфографии, а еще — панически боялся девушек. Последнее я понял уже из содержания, а не почерка.

— Собирайтесь девки в кучу, я вам чучу за…» Эх, похоже, у него кончилась краска. При чем, в такой ключевой момент, — захихикала Патриция.

— Ну, понимаешь, перед тем он чвыркал направо и налево, а как только дошло до дела — и не хватило.

Патриция согнулась в приступе смеха. Какое-то время я пялился, совершенно изумленный ее реакцией, и тут до меня дошла суть моей ненамеренной шутки. Я ведь уже говорил вам, что в эти игры у меня не сильно получается, разве нет? Так что и с шутками на эту тему у меня не сильно. Иногда до меня доходит как до жирафа, с приличным опозданием.

Когда мы уже оба надлежащим образом отсмеялись, Патриция подняла с земли мятый и отсыревший номер какого-то крайне левого печатного издания. Красавчик в беседе с нашим страшилой-Эйнштейном упомянул, что сразу же после аферы подобной макулатуры стало попадаться намного больше, словно кто клопов из постели вытряхнул. За последние пару дней их тиражи скачком выросли на тысячу, полторы тысячи процентов.

Статья на первой странице представляла группу калек — молодых людей в сутанах. У некоторых не было рук, у других вместо ног были металлические протезы. Статья же называлась так: «Духовная семинария в Аспене. Идеальное место для клириков-калек или тайная пищевая кладовая Ватикана?

— Боже! — простонала Патриция. — Тебе не кажется, что это нужно показать нашим гостям?

Честно? Я понятия не имел, о чем в этот момент думал, поскольку единственное, что до меня доходило, это то, что Патриция сказала «нашим гостям». Понятное дело, это не звучало как «и я тоже тебя люблю, Ремек», но сами можете согласиться, что от одного до другого уже только рукой подать…

Сегодня я считаю, что этим моим чувством к ней Господь желал защитить мой здравый смысл от засилия чувства вины. Ну, понимаете, от угрызений, что я из великого человека сделал людоеда, или что люди уже не верят Церкви и боятся давать пожертвования во время служб, чтобы финансово не поддерживать контрабанду живых пищевых консервов в страны третьего мира.

Именно так — отбирая способность к рассуждению и ускоряя сердечный ритм — Всемогущий оказал мне милосердие. И сейчас, пользуясь случаем, я от всего сердца благодарю Его за это.

Несмотря ни на что…

Когда мы вернулись, оказалось, что Червяка куда-то забрали. Зная его нелюбовь к прогулкам, я сразу же обеспокоился, не устроил ли он какой-то дурацкий номер, за который его пришлось… я знаю, успокоить, убрать, надеть бетонные калоши. Все это звучит так чертовки киношно, неестественно, я же тогда просто перебздел. Вот так, по-людски, жизненно.

К счастью, ксёндз — который как раз сидел на кухне, как обычно в клубах табачного дыма — быстро пояснил мне, в чем тут дело.

— Твой приятель обратился к нам с парочкой конструктивных замечаний, и мы посчитали, что они могут пригодиться. А как раз сейчас он готовит для тебя работенку.

— Для меня? — Я предусмотрительно отступил на шаг, думая лишь о том, как быстро можно бегать в штанах с мотней до колена. И имеется ли шанс, что громадная, мохнатая лапа еще не вернулась на свой пост за дверью. — Так ведь я мало чего могу.

— А мы и не станем просить невозможного, только я в тебя, Ремигий, верю. Мы все в тебя верим.

Вот вы скажете, дешевые базары. Легко я позволил себя подкупить. Хотя, с другой стороны, не следует забывать, что мужик, считающийся спецом, похвалил меня в присутствии женщины моей жизни. Что мне оставалось делать? Сказать, что боюсь? Ха!

— Нам нужно, чтобы вы с приятелем сделали для нас несколько писем, — сказал священник, когда я, наконец, кивнул. — Не только папских. Но они должны быть достоверными, как те, что для книжки.

Так вот зачем нас до сих пор держали, подумал я. Но тут же вспомнил, что Червяк сам обратился к ним с замечаниями. То есть, им нужен был исключительно я с моими талантами к подделкам? Что и говорить, я рос в собственных глазах.

Но тут была одна проблема. Это свидетельствует обо мне не самым лучшим образом, что я подумал про это только в данный момент, но вы сами понимаете — я попросту не успевал собирать все кусочки этой сумасшедшей мозаики. Хорошо еще, что вообще об этом подумал. Если у вас еще имеются какие-то сомнения, речь вновь шла о Патриции.

— Ты что-нибудь имеешь против? — спросил я открыто, глядя ей прямо в глаза.

— Почему это я должна что-то иметь?

Я пожал плечами.

— Ну, ты ведь что-то говорила про правду и все такое. Я считаю, что все это имеет смысл, и действительно может…

— Мне достаточно и того, что я сама знаю, что чем является, — ответила она. — Я знаю правду, потому что нахожусь в глазе этого циклона. И меня весьма интересует, как все это пойдет дальше.

Как это называли мои преподаватели? Амбивалентность?[49] Ничего удивительного, что женщин так сложно понять. Это так, словно одновременно желал встать на двух противоположных полюсах. Оставаться в коробочке и быть за ее пределами. Быть и не быть…

Я повернулся в сторону дымового облака вокруг головы ксёндза. Тот мне улыбнулся. Ксёндз, ясное дело, а не дым.

— Мне будут нужны образцы почерка этих дополнительных лиц, — потребовал я. — Чем больше, тем лучше…

Что-то с грохотом свалилось на пол рядом с нами. Куча картонных папок.

— Столько тебе хватит, а? — Прилизанный очкарик, притащивший все это, оскалился в дурацкой усмешке. — Внутри письма, фотографии и даже биографии людей, почерк которых ты станешь подделывать.

Я наклонился и заглянул в первую папку, одновременно пытаясь сделать так, чтобы руки не дрожали. Честное слово, по причине этого хлопка, прозвучавшего будто выстрел, меня неплохо так начало телипать.

— Похоже, все в порядке, — заявил я. — И на когда это должно быть?

— Ну вот! — Священник широко усмехнулся. — Вот такой подход я понимаю! На все у тебя три дня.

Ну ладно, слишком много обо мне, слишком мало о том, что происходило. Так что теперь, для разнообразия, опишу вам мониторы. А точнее, что на них показывалось.

Всего их было одиннадцать, и каждый из них одновременно показывал восемь каналов, которые циклически сменялись каждые тридцать секунд. Никто их не смотрел, да и как; а ежели чего, имелась возможность выбрать любую программу и перебросить ее на плазму. Время от времени из стоящего в уголке принтера вылезал очередной отрезок бумажной ленты с информацией, что на таком-то канале прозвучало слово «папа / папы / папе / папой / о папе», и сразу же после него или мгновением позднее словечко «каннибализм / каннибал / каннибализм / каннибализмом». Бывало, что тогда кто-нибудь подходил и какое-то время смотрел данную программу. Но, как правило, никому не хотелось. Все были завалены работой по самые уши.

Хорошо, все, за исключением Патриции, которую заинтересовали мониторы и невообразимый выбор телевизионных каналов. А поскольку сидела она там сама, охватив себя руками, словно бы ей было холодно, через какое-то время я решил присоединиться к ней. Вот мы все и смотрели.

RAI UNO, где какой-то политик размахивал руками, рвал на себе волосы и что-то выкрикивал — наверняка, оскорбления — в сторону кардинала, занимавшего место за соседним столиком. В фоне за ведущим была фотография миссионера из Уганды без обеих рук, зато улыбающегося так, словно бы он только что узнал, что безбрачие для священников отменили…

ВВС, там ведущая пыталась беседовать с корреспондентом, который — подталкиваемый то вправо, то влево толпой за спиною жаловался на то, что власти Уганды закрыли границы и держат всех в аэропорту. Но при этом он заявил, что еще не все потеряно, поскольку свое присутствие в аэропорту подтвердил один из тех двух миссионеров, что кормили народ своим мясом…

TRWAM, а на этом канале ксёндз-ведущий, точно так же, как итальянский политик перед ним, метался по студии и орал, что все это покушение на святого человека, что все это заговор со стороны развратного Союза, римского папы — немца и евреев из TVN-U. В программе были какие-то гости — депутаты сейма, но они всего лишь тупо пялились в объектив словно отложенные в сторону марионетки, которыми наверняка и были…

АЛЬ-ДЖАЗИРА, с террористом в балаклаве, который сообщил, что последняя серия кровавых взрывов в Европе — это ответ ислама, чтобы там ни говорили, религии любви, против варварства, до которого докатился предыдущий римский папа…

CNN — там ведущий пытался чего-то узнать от женщины-корреспондента из Уганды. Но та как раз была занята ссорой с корреспондентом ВВС, в связи с чем их быстро сняли с эфира, извинившись за небольшие технические трудности…

На АВС шла программа «Jimmy Kimmel Live!». Ведущий крутанул ролик, который мы только что видели на «Аль-Джазире» и коротко прокомментировал: «Мусульмане завидуют католикам, потому что от собственных мучеников у них остаются, самое большее, шкварки». А потом прибавил: по причине того, что он только что сказал, уже никогда не будет летать на самолетах.

Мы просмотрели еще с три десятка программ, но ни одну дольше пары минут. В особенности — польские программы, где, к примеру, брали интервью с актером, который уже дважды играл Папу; эти мы переключали быстро и с чувством смущения.

И я даже не знаю, почему так. Наши, по крайней мере, не дрались микрофонами в аэропорту в Уганде.

Где-то через час к нам пришел красавчик и вежливо, хотя и весьма решительно, погнал нас работать. Тогда Патриция вспомнила о найденной газетенке. Они принесла ее и расправила на коленке.

— Это мы нашли на прогулке, — сказала она, вручая листки красавчику. — Подумали, а вдруг пригодится.

— Да, действительно. — Тот глянул на первую страницу, после чего зыркнул в срединку и галопом пробежался по остальной части статьи. При этом он качал головой, кривясь с отвращением. — Холера, да ведь это же самая обычная духовная семинария. Сейчас там у них шесть парней-калек, которые пришли к Богу после страшной аварии с автобусом. У этих журналюг нет ничего святого.

Он развернулся на месте и ушел с газетой в руке. Похоже, статья его и вправду затронула за живое..

— Это только мне кажется, или и вправду этой статейкой вор вора обокрал? — спросила Патриция.

— Не понял?

— Ну, скажем, еще раз проманипулировал отманипулированной нашими гостями действительностью. Смешал им ряды, воспользовавшись их же оружием. Как ты считаешь?

Вновь она сказала «наши гости», но, как вы и сами уже догадываетесь, слишком многого я и не ожидал. К счастью, в тот же самый момент, запыхавшись, в комнату заскочил наш страшила — Эйнштейн, а за ним коротышка плюс прилизанный очкарик. Наперегонки они бросились к дивану и расселись на нем что твои господа, по ходу реквизируя бутыль кока-колы.

Кто-то из них схватил пульт и переключился на CNN. В самую пору, поскольку там как раз начиналась встреча с безруким миссионером, специалистом по кормлению собственным мясом.

Говорят, будто бы жизнь — это чудо. Будто бы чудо — это прекрасный закат, чувство влюбленности, весна с выпускающими почки деревьями, улыбка ребенка… Так говорят, только все это херня на палочке. Все это, пускай милое, чудное и какое-то еще там, с истинным чудом ничего общего не имеют. Я знаю, что говорю, сам видел такое собственными глазами! Я… и почти что три миллиарда человек со всего земного шара.

И вот как оно выглядело:

Аэропорт заполненный до краев, все присутствующие толкаются и лапают один другого. Все без исключения. Репортеры, операторы, звукачи, охрана аэропорта, полиция, армия, атташе посольств и представители правительства. Даже уборщицы и тип, собирающий тележки, тоже пользуются случаем.

Поднятые повыше камеры снимают все, что только подвернется. Виден океан голов и обезумевшие волны рук. Видны сумки с оборудованием и микрофоны, удостоверения прессы и пачки баксов в потных ладонях. Фотоаппараты…

В звуковом плане тоже не лучше. Какофония, словно на нью-йоркской бирже или в каком-то другом обезьяннике. Каждый желает что-то сказать, предложить. Какую-нибудь подручную угрозу, или там сестру/жену/дочку на продажу за пропуск и исключительность. Журналистское соответствие души…

От одного только взгляда на все это делается жарко — на взлетно-посадочных полосах пан Цельсий быстро доходит до пятидесяти, и не похоже, чтобы он на этом останавливался. Температура быстро справилась с косметикой практически всех женщин-журналисток, и теперь атакует все остальное. Никакой тебе Rimmel с Maybeline[50] не предусматривали тестирования своей продукции в условиях журналистского апокалипсиса.

И вот тут-то, наконец, открываются какие-то двери. На экране они видны практически в полную величину, а не до половины, это означает, что к ним должны вести какие-то ступени — сейчас невидимые по причине голов и колышущихся рук. Выход выглядит так, словно выходит прямиком на океан людей. Ассоциации с Иисусом? Весьма своевременные. Данди Крокодил и его путешествие по пассажирам метро в финале первой части? Тоже неплохое направление для потока мыслей.

На пороге становится какой-то военный, затем другой и — наконец — бородатый, исхудавший тип без рук. Этот последний улыбается, скаля зубы, словно в рекламе зубной пасты. Правда, хвалиться особенно и нечем.

— Вот он я, — говорит он, ну совсем как будто был Иисусом, а не кретином, который под влиянием кулинарной книжки отрезал себе клешни. Язык, которым пользуется, это английский со странным, не известным мне акцентом. — Спрашивайте.

И снова пандемониум. У каждого имеется вопрос, каждый предлагает эксклюзивное интервью, каждый желает прикоснуться к культе, словно то была самая святая реликвия на всем долбаном свете.

В надписях, ползущих по нижней части экрана, я вижу, что в этот день под Лондоном разбился самолет с двумя сотнями пассажиров на борту. Ни с того, ни с сего, умерла писательница, завоевавшая две нобелевские награды, всю жизнь сражавшаяся за права женщин. Террорист-сексоголик захватил женское общежитие в Париже и, угрожая взорвать себя и заложниц, требует освободить несколько коллег, а потом оставить их в этой общаге на несколько дней.

В нашей же стране — о чем тоже рассказывают субтитры — паломничество из Торуни в Ченстохову, воодушевленная теми, которые верят, что Папа был каннибалом. Чтобы их котлы никогда не остыли, а шипы дубин, всовываемых им в задницы, никогда не тупились.

Взрыв бомбы в штаб-квартире «Газеты Выборчей», ответственность за который взяла неизвестная до сих пор террористическая организация «Это мы — талибы».

Президент в своем обращении просит сохранять спокойствие и просит Ватикан «немедленно дезавуировать» сплетни.

Все это появляется только лишь в виде надписей. Как второплановые, несущественные известия. Ибо — что признали почти все — теперь самым важным был мужик, который отрезал себе руки и накормил ими жителей деревушки. Прибавим, один из двух.

— Задавайте вопросы по отдельности, — отзывается усиленный микрофоном голос из-за спины миссионера. Ясное дело, по-английски. И, естественно, никто его не слушает. До времени…

Потому что сразу же после этого миссионер, которому явно осточертел весь этот балаган, поднял культи рук… и все умолкают. Действительно — застывают, словно все это была какая-то долбаная «Матрица», а не репортаж в реальном времени. Даже камера застывает — и вправду, под каким-то немного странным углом — и перестает трястись. Неожиданно делается настолько тихо, что слышится звук кондиционера.

— То, что мы сделали вместе с братом Ансельмом, это ни глупость, ни проявление слепого фанатизма, — через какое-то время говорит миссионер. Слова звучат вроде бы и по-английски, только мне кажется, что в одинаковой степени это может быть любой язык в мире. Словно одухотворенный апостол миссионер обращается на универсальном, понятном любому языке. — То было свидетельством веры и выражением преданности по отношению к Господу и Его планам. Нам были нужны слова Святого Отца, чтобы правильно понять, что имеет в виду наш Господь. Мы молились об откровении и о том, чтобы мы могли дать свидетельство. И Господь нас выслушал.

Он прерывается на мгновение и слегка поворачивается, глядя теперь прямиком в нашу камеру. Вновь он взмахивает культями.

— Вы все еще считаете нас безумцами, но сегодня ночью мне приснился Иоанн-Павел II и сказал, что не пройдет и трех дней, как я вновь обрету свои конечности. И то будет знаком от Господа для всех, которые еще не верят.

И в этот момент его конечности начинают заметно удлиняться. Вот так, сами по себе. Ведь чудо же, мать его за ногу?

Три дня. Ровно столько нужно было Иисусу, чтобы — как говорит Писание — отстроить храм тела своего. Ровно столько же миссионер из Уганды заставил ждать репортеров и людей перед телевизорами, прежде чем снова нормально помахать всем им. Впрочем, ровно столько же времени получил и я, чтобы написать свои письма. Просьбы о чуде и обещания чудес, выписки из мемуаров и сообщения, составленные для самых ближних родственников. Даже одно завещание. Всего же, семнадцать текстов, написанных, якобы, девятью абсолютно различными лицами — в том числе, понятное дело, Папой римским — в диапазоне всех восьмидесятых лет прошлого столетия.

И вот что читатель должен был из них вычитать: Люди болеют. Иногда, очень даже серьезно, а случается и так, что неизлечимо. И есть среди них такие, которые соглашаются с болезнью, смертью им всем тем дерьмом, но имеются и такие, которые — не важно, насколько грешно они жили — будут дергать Господа за штанину и требовать, курва, второго шанса. Дергать, понятное дело, это метафора, посредством усердных молитв, к тому же, возносимых не лично ими. Но, во всяком случае, не без солидной поддержки.

Так вот, мы имеем письма с просьбами — люди просят в них Папу замолвить за них словечко и помочь в организации чуда. Папа, в свою очередь, что все видели, был ужасно впечатлителен к страданиям других людей, и он отдал бы всего себя, лишь бы только помочь одному из тех братьев своих малых, о которых упоминал Христос в своих проповедях.

Ответы — это уже вторая часть писем; Папа отвечает в них, что он готов всем пожертвовать и соглашается помочь. Но тут же он замечает, что это дело исключительно между больным и Господом, так что громко говорить об этом не следует.

Но с людьми так уж случается, что им трудно соблюсти тайну, тем более, ту, что связанную с чем-то и вправду великим. Наиболее сильные ограничиваются к откровениям в дневниках и мемуарах, слабые ищут наиболее доверенных близких. Но есть и такие, которые считают, будто бы смерть освобождает их от необходимости хранить тайну. Эти исповедуются юристам и родственникам в собственных завещаниях.

Это уже третья категория препарированных мною писем — сообщения о чудесах, написанные для посторонних личностей. Рассказы о том, как Папа лично приезжал в дома тех, которые просили помощи, а потом — после прочтения молитв — закрывался в кухне и готовил для больных какие-то необычные блюда. Все они, якобы, обладали изумительным вкусом, а содержащееся в них мясо всегда было первоклассным.

В каждом из этих писем упоминалось, что Папа выходил из кухни с забинтованной рукой, и все выглядело так, словно ему не хватало пальца. Только он всегда утверждал, что это только так кажется, что он всего лишь порезался, такой уж он стал старый недотепа.

Письма из третьей группы различались между собой. В некоторых из них делались очевидные выводы, другие ограничивались предположениями. Но чтение всех их не оставляло никаких сомнений. Папа кормил людей собственным телом и подобным образом возвращал им здоровье. И тут вы должны согласиться, что ксёндз и компания очень даже хитро все это придумали, так?

Ранее я уже говорил про три дня, но, как оказалось уже на следующий день, столько времени у меня не было. То есть, результаты работы после первой ночи вступали в акцию уже утром. Соответствующим образом постаревшие, помятые, заправленные грязью и пропитанные запахами пыли и немытых рук, они быстро направлялись в те места, где, якобы, лежали множество лет. Как тот фильмец, в котором я играл вождя людоедов. Часть из них, обнаруженная уже к полудню того же самого дня, попадала уже в вечерние выпуски новостей. Все они были прекрасным дополнением к чуду в Уганде.

И как раз эти письма в чертовых новостных программах привели к тому, что Патриция сделала то, что сделала. Они и Кшиштоф, который… Нет!

Как там говаривал тот мужик в исторических программах? Не будем опережать факты.

— Я почти что поверила в то, что то чудо было настоящим, — заявила Патриция, когда мы уже закончили смотреть «Известия». Она потянулась, давая тем самым понять, что устала, и что будет ложиться на осажденном нами диване.

— А что ты имеешь в виду, говоря «почти»? — полюбопытствовал Червяк. — Все это было по-настоящему. Такую штучку нельзя сделать на глазах стольких телезрителей. Просто у него начали отрастать грабли.

— Ну, — согласился я, становясь стеной за приятеля. При случае я защищал еще и собственную веру с убеждениями, жаль только, что на стороне Червяка, но нельзя же иметь все и сразу. — Сегодня чудо дошло до запястья.

Патриция печально покачала головой.

— Эх вы, наивные дети! Да если бы то было истинное чудо, оно бы не нуждалось в подкреплении вашими письмами. Чудо способно защитить себя само. Именно потому, среди всего прочего, оно чудом и является.

— А что, если это всего лишь хорошая реакция? — спросил я. — То есть, наши гости увидели чудо и решили под него подписаться?

— Да нет, это шито слишком уж толстыми нитками, — подумав, заявил Червяк. Предатель. Мой личный долбаный Брут! — Тем более, что нам работу заказали до того, как чудо произошло.

— Да нихрена не заказали! — взорвался я. — Ты же сам объявился.

— И все равно, до репортажа о чуде, — это уже Патриция. Я уже упоминал про амбивалентность? Тогда прибавьте туда же еще и хренову неблагодарность. Я чувствовал себя так, словно бы проходил ускоренный курс знаний о женщинах. Трехдневное обучение, а на шару к диплому разбитое сердце.

Я только махнул рукой и поплелся к столу, чтобы закончить начатое письмо. Не хватало нескольких предложений, написанных округлыми, пузатыми каракулями, с похожей на восьмерку большой буквой «В», с «Т», где вершинка изогнулась волной. Автором письма, якобы, был мужик с раком поджелудочной железы, для которого Папа из собственных пальцев — указательного и безымянного — приготовил котлетку с лучком.

Я вовсе не собирался ссориться по поводу событий в Уганде. Говоря по правде, я перегорел. И даже сердцем чувствовал, что нет там никаких трюков. Вы скажете, чудо взяло начало с обмана? Так что с того, святой Павел тоже не с самого начала носил нимб[51]! То же самое и со святым Августином, Франциском или Игнатием из Ио… Лойо… ну, тем самым иезуитом. Ведь как там все шло? Не важно, как начинается, главное — как заканчивается, правда? У нас все началось с обмана, но довольно скоро дошло до настоящего чуда. И тогда это направление верное, разве не так?

И с такими вот мыслями я принялся за работу.

Когда я проснулся следующим днем — с отпечатком шариковой ручки на щеке и привкусом тапок во рту — оказалось, что в квартире я совершенно сам. На холодильнике под магнитами в виде фруктов висели приготовленные для меня три листочка, свернутые таким макаром, чтобы содержания никто другой не видел.

Тот, что написал мне Червяк, сообщал: «Еду с Красавчиком договариваться про какую-то охренительную рекламную кампанию. Работай спокойно. Расскажу, когда вернусь».

От Патриции: «Извини, что так, без слова, но мне нужно обдумать парочку вещей. Я отправилась на прогулку с ксёндзом, который предложил мне побеседовать, в таком стиле… ну, как со священником. Не знаю, сколько времени это займет, надеюсь, что ты потратишь его для того, чтобы поработать».

И от ксёндза: «Все идет как следует, Ремигий. Работай, и награда тебе обеспечена».

Я смял все три записки в один комок и забросил его в мусорную корзину. Работай, работай, работай… Блин!.. Arbeit mact frei[52], или какая-то такая же фигня… Неожиданно я перестал чувствовать себя избранником, единственным, способным совершить великое деяние. Теперь я был долбаным рабом, школьным зубрилой, единственным шансом на то, чтобы войти в компанию, было писать за всех домашние задания и контрольные. Осознание того, что много лет так оно, собственно, и было, меня никак не утешало. Совсем даже наоборот! В бунтарском жесте я намешал себе кофе без кофеина, и вместо того, чтобы горбиться за столом, развалился перед телевизором.

А там снова и повсюду о Папе и чуде. Либо Уганда и подробный показ культей миссионера, либо высказывания специалистов, насколько подобного рода регенерация невозможна с точки зрения современной медицины. В перерывах — рекламные ролики, а среди них: наша книга по-английски, в твердом переплете и с новой обложкой.

«Опротестованная Ватиканом, преданная анафеме Церковью. По делу ли?» — гласила английская надпись на специальной, рекламной суперобложке. А снизу еще надпись: «Акция, 20 % скидка»!

Тут я начал размышлять, а кто продал права на это издание. Червяк, ничего мне не говоря? Или уже ксёндз и его люди? И кто за все это получит бабло?

Размышляя подобным образом, сам того не желая, я вошел в полосу польских программ. И в никак не завершающиеся здесь заклинания действительности. Чуть ли не на каждом втором канале священники — делающие вид, что они совершенно ничего не знают о каннибализме Папы и о чуде в Уганде — рассказывали каким святым человеком был Иоанн-Павел II. В перерывах — рекламы, а в них: новые, супер-специальные издания фильмов о человеке, который стал Папой, и уже будучи им, остался человеком. Ну, два в одном флаконе, врубаетесь?

Перед экраном я высидел до «Известий», в которых сообщили, что торуньские паломники где-то около Лодзи соединились с боевыми организациями Всепольской Молодежи, и что уже хором они направились в сторону Варшавы. Во главе процессии шли три мордоворота с громадными куклами. Одна из них даже весьма удачно изображала председателя правления TVN с пейсами и в халате, две другие представляли Червяка и его дядьку. Как раз тогда я впервые порадовался своему не столь выдающемуся местечку в выходных данных «Готовь с Папой».

Перед началом спортивного блока я вырубил телик и взялся за работу. Через полчаса вернулась Патриция, но она послала мне лишь печальный взгляд, буркнула что-то увидав лежащее передо мной письмо и направилась в спальню ватиканской банды. Вскоре после нее появился и Червяк. Он принес с собой рекламную открытку кампании для Красного Креста или какой-то другой благотворительной организации массового поражения.

— Слушай, ты просто обязан это видеть, — сообщил он скаля зубы. — Не дело, а сплошной пердимонокль!

То, что притащил Червяк, готовой рекламой еще не было — вместо фоток там были лишь выноски с текстом — но потенциал был виден невооруженным глазом.

Начиналась листовка представлением нескольких человек после пересадки органов. Радостные снимки спасенных переплетались с белыми надписями на черном фоне:

ОТДАВ ПОЧКУ ДЛЯ ПЕРЕСАДКИ, ТЫ МОЖЕШЬ РАДОВАТЬСЯ УЛЫБКОЙ СПАСЕННОГО.

Маленькая девочка в коляске для инвалидов — с широкой улыбкой на лице, с воздушным шариком в ручке — выезжает из больницы в компании радующихся родителей. Возле самых дверей она придвигается к камере и тихонько шепчет: «Спасибо тебе!»

ОТДАВАЯ СЕРДЦЕ БЛИЗКОГО ТЕБЕ ЧЕЛОВЕКА, ТЫ ПОНИМАЕШЬ, ЧТО ЕГО СМЕРТЬ БЫЛА НЕ НАПРАСНОЙ.

Заплаканная женщина в больничной палате над свежезастеленной кроватью. А за стеклянной стеной — счастливое семейство, сгрудившееся вокруг больного на кресле-каталке. Здесь же торт, открытки с пожеланиями и общее празднование. В конце концов, маленький мальчик — похоже, что сынок больного — отходит от папы и направляется к женщине в палате. Там он берет ее за руку и говорит: «Спасибо!».

ПЕЧЕНЬ

Снимок улыбающейся девочки и подпись: «Николь, девять лет».

ПОДЖЕЛУДОЧНАЯ ЖЕЛЕЗА

«Жан, тридцать семь лет».

КОСТНЫЙ МОЗГ

«Барбара, двадцать два года».

А что СО ВСЕЙ ОСТАЛЬНОЙ ЧАСТЬЮ ТЕБЯ?

Фотографии из Африки. Дети со вздутыми от голода животами, обгрызающие высушенные косточки, на которых давно уже нет мяса. Их родители, похожие на обтянутые кожей скелеты…

АФРИКА ГОЛОДАЕТ. НАКОРМИ ЕЕ!

Широко улыбающаяся африканская девочка. «Благодарю, что ты дал нам что-то от самого себя!» — говорит она.

После этого логотип и местный контактный телефон.

Можете говорить, что хотите, но я растаял. Впрочем, Червяк тоже, хотя — как он сам утверждал — спецы по рекламным кампаниям предлагали вещи и покруче. Например, шевелящиеся на экране белые черви, а сразу же после них — африканская деревушка и лозунг: РАЗ У ТЕБЯ ЕСТЬ ВЫБОР, ПОЧЕМУ НЕ ПОЛЬЗУЕШЬСЯ? Ну и тому подобное.

Я задумался над тем, сколько нужно времени, чтобы какая-нибудь телестанция согласилась выпустить в эфир хотя бы один такой клипчик.

— Три дня, — сообщил мне Червяк. — Первый клип выйдет в эфир уже через три дня, если считать от сегодня.

Еще немного о Патриции. Отчасти затем, чтобы кто-нибудь кроме меня о ней помнил, но, прежде всего, потому что во всей этой истории она сыграла по-настоящему важную роль. Серьезно! Быть может, все то, что я рассказывал до сих пор, выглядело как дешевая «лав стори» из книжонок серии «Арлекин», но… впрочем, неважно. Оценивайте сами.

После возвращения с прогулки патриция несколько раз выходила из спальни в ванную или на кухню, но ничего не говорила и не отвечала на шутливые зацепки. Не скрываю, мне было больно, но вскоре я сориентировался, что девушка реагирует точно так же не только на меня, но и на всех остальных. Ну, разве что за исключением ксёндза, которого она даже одарила парочкой улыбок. Он из-за своей тучи табачного дыма отвечал ей тем же самым.

Я, в конце концов, не выдержал и отправился к нему узнать, что он, курва мать, творит.

— Зачем эти нервы, Ремигий? — Священник пожал плечами. — Патриции нужно было только поговорить. Она чувствовала себя немного затерянной.

— И что пан ксёндз ей посоветовал? — спросил я, уверенный в том, что он не ответит. Тайна исповеди или что-то там такое, ну, вы сами понимаете.

Тот же всего лишь закурил очередную сигарету и подмигнул мне.

— Я сказал, чтобы она не позволила обмануться внешностью, ибо никто, даже мы, не может быть уверенным в избранном пути до тех пор, пока не дойдет до конца и не оглянется. Еще я рекомендовал ей руководствоваться сердцем и предчувствием.

Я глянул на него словно на какого-то дебила. Мне трудно было сказать, то ли он из меня дурака строит, то ли серьезно признается в том, что посеял в ней сомнения в отношении ко всей этой… я знаю… миссии? Операции? Вновь звучит ужасно по-киношному, правда?

— А что, если теперь она посчитает, что не может жить во лжи? — спросил я. — А вдруг решит рассказать миру правду о том, что мы наделали? Вы ее убьете?

Понимаю, что это последнее я пальнул, словно фетишист в бутике с бельем, но я и вправду был потрясен.

Щуря глаза от дыма, прогрызаясь сквозь седую маску, заслоняющую лицо священника, я ожидал его ответа.

— Нам никого нельзя убивать, Ремигий. Единственное, что мы делаем, это указываем путь.

Эти слова меня не успокоили. Ведь путей может быть бесконечное множество, правда? На виселицу, перед расстрельный взвод, на электрический стул какие-то пути тоже ведь ведут…

Ну ладно, а теперь самое времечко вспомнить, наконец, про Кшиштофа. Вообще-то звали его как-то иначе — украинское какое-то имя — но именно так называл его ксёндз, ибо заданием его было — внимание! внимание! — нести Христа. Если кто не врубился в шутку, имя Кшиштоф именно это и означает[53]. Ладно, к делу…

Когда он пришел к нам в первый раз, мы как раз занимались с Червяком ужином, готовясь к великому событию, то есть, очередному выступлению миссионера по телевидению. Со вчерашнего дня все только и думали о том, как там его руки. Все ли уже пальцы отрасли? Может ли он ими шевелить? Как там дела с ногтями? Не будут ли выступать заусенцы?

Для тех, кто еще не видели, но уже уверовали, туристические фирмы различных мастей предлагали специальные паломничества в Уганду. В программе, среди всего прочего, предусматривалось и посещение «деревушки накормленных», где в качестве угощения вам подавали жаркое с сюрпризом. Большинство предложений упоминало о возможной встрече с миссионерами, но ни одна из фирм не вписала в расходы дополнительных чудес. Понятное дело, даже «all inclusive»[54] имеет свои границы.

Но ведь я должен был рассказать о Кшиштофе…

Пришел он под вечер, где-то так около семи, может — восьми… во всяком случае, как я уже говорил, до начала передачи. Наше внимание он обратил на себя сразу, потому что, входя, врезался головой в дверную фрамугу. Аж загудело!

Выглядел он немного как шведская модель для демонстрации мужской моды — крупный, мускулистый, с голубыми глазами и квадратной челюстью, словно ее кто-то вычертил под линейку. Только лишь через какое-то время — когда пришедший улыбнулся — я заметил, что он немного походит на молодого Иоанна-Павла II. Если бы только предыдущий Святой Отец был пошире в плечах, и если бы черты лица были чуточку погрубее, то они могли бы считаться близнецами. А так… оставалась только одна возможность.

— Дорогие мои, представляю вам Кшиштофа, — произнес ксёндз, положив руку на плече прибывшего. — К нашему проекту он присоединяется в качестве…

— Позвольте-ка мне догадаться, — вмешался Червяк, желая блеснуть остроумием, — сына нашего Папы?

Ксёндз глянул на него со смесью изумления и восхищения.

— Откуда ты знал?

Я прыснул смехом. Ну а что еще мог я сделать в подобной ситуации? Я схватился за живот и, просто-напросто, ржал, плюясь во все стороны непереваренными крошками булки. Сквозь слезы я увидел Патрицию. Она стояла на пороге спальни и как-то странно приглядывалась к нам. Настолько странно, что мне сразу же сделалось не до смеха.

Я выпрямился, оттер рот. А потом подал руку Кшиштофу.

— Ремигий, фальсификатор, — представился я. Можете меня убить, только я понятия не имею, ну почему я так сказал.

И снова нужно несколько слов объяснений, потому что вы, наверняка, думаете, а на кой ляд нам был еще и сын Папы. Какой интерес могли иметь церковные спецы по пиару в том, чтобы к списку фальшивых грехов — который открывал, понятное дело, каннибализм — прибавить еще и поддержание телесных отношений с женщиной? Ответ оказался настолько же простым, что и необычным.

— Вне зависимости от чуда, которое мы сейчас увидим, — начал ксёндз, — вопрос каннибализма Папы наверняка разделит Церковь, причем — сильно. Случится схизма, а новое образование, то есть сторонники дословного трактования слов о поедании тела, весьма быстро распадется на десятки малых сообщностей. Те же, в свою очередь, быстро превратятся в секты, которые уже никто не будет в состоянии проконтролировать. Они очертят новые принципы, законы и заповеди, в том числе — и подходы к поеданию ближних. И вот нечто подобное мы желаем предотвратить.

После этого он начал рассматривать очень сложные мелочи, из которых мне удалось выловить приблизительно то, что новой Церкви будет нужен четкий предвадитель, чтобы она сделалась чем-то единым сразу же после своего появления. Благодаря этому, вместо тысяч мелких группок мы будем иметь две формации, которые довольно быстро удастся склеить в единое целое. То есть, все это займет не более двух сотен лет. И сын Папы, предварительно, ясен перец, мотивированный, мог бы стать кем-то подобным. В нем имелась… как там говорится… узнаваемая марка? Ну, во всяком случае, что-то в этом роде.

— И проблемы с объяснениями людям обстоятельств зачатия Кшиштофа не будет, — сказал ксёндз, заканчивая свое выступление. — Во всяком случае, она будет не больше, чем оправдание каннибализма Святого Отца, вы не считаете?

Тут он улыбнулся, сунул в рот очередную сигарету и прибавил:

— Если бы во времена первой схизмы[55] в Церкви имелась группа, подобная нашей, Христова Церковь до нынешнего дня была бы нераздельной.

У меня не было ни малейших сомнений в его правоте.

Репортаж как-то не произвел на нас впечатления. Ну да, у миссионера уже были обе руки, он размахивал ими, подавал из различным людям, даже сыграл что-то на пианино — хотя раньше этого не умел — только я готовился к большим сенсациям.

Червяк, тоже разочарованный, назвал это синдромом закрытой двери. Что означает, ну, вы сами знаете, мы всегда воображаем себе, будто бы то, чего ожидаем, больше, чем оно на самом деле. Независимо от того, хорошее это или плохое.

Когда репортаж закончился, и началось его обсуждение в студии, Эйнштейн — страшила — этим вечером бесспорный хозяин пульта дистанционного управления — отключил телевизор и, поздравив всех, приказал возвращаться к работе.

Он мог себе позволить командовать только лишь потому, что ксёндз был занят на кухне разговором с Кшиштофом. Хотя никто особо и не возмущался, у всех имелись свои роли и задания. Разве что только прилизанный очкарик бросил какой-то едкий комментарий, но стопроцентной уверенности у меня нет.

Поскольку я с Червяком свою часть работы отвалил уже раньше, то мы отправились спать. Все равно, раз пульт у нас забрали, делать было совершенно нечего.

Конечно же, я бы предпочел побыть с Патрицией — я тосковал по ней и охотно бы поболтал с ней или хотя бы попялился на нее — но раз она сама не выходила, это означало, что не желает. Я же не хотел навязываться.

— Могу я устроиться на диване? — спросил Червяк.

Я только пожал плечами. Мне было наплевать. Забрав подушку и одеяло, я свалился на ковер перед телевизором. Заснул я еще до того, как Червяк захрапел.

— Ремек!? Ремек, проснись.

Да, вот это было пробуждение — только лишь я раскрыл зенки, как глянул в глаза своей любви. Она не выглядела столь здорово, как в том сне, который мне перебила, но все равно — неплохо.

— Что слу… — начал было я, но девушка положила палец на губах.

— Иди за мной в ванную, — приказала она, поднимаясь с коленей. — Быстро.

Ну ладно, вот скажите честно, что бы вы сами подумали, услышав нечто подобное от девушки? Тем более, если бы вас только что вырвали из сна, в котором эта девушка — не обязательно полностью одетая — играла главную роль?

Я, естественно, сорвался как можно быстрее и помчал за Патрицией в ванную, чуть не перецепившись на кабелях, растянутых по всей прихожей. А потом еще наткнулся на дверную ручку, вот как я спешил. Можете назвать меня сумасшедшим, а пожалуйста!

Патриция ожидала меня, сидя на краешке ванны, что еще могло служить обещанием приключения. Но потом она вытащила из-под блузки стопку листков и подала, чтобы я их просмотрел. Ну а уж этого даже такой как я профан никак не принял бы за вступительную игру.

— Что это? — спросил я, стараясь, чтобы эти слова прозвучали как можно более спокойно. Ну не хотелось мне, чтобы она поняла как сильно я был возбужден. Хотя, я бы удивился, если бы она до сих пор этого не заметила.

— Это заметки для Кшиштофа, — пояснила девушка. — Парочка указаний, что ему делать, как себя вести, и вообще… А внизу имеется даже сценарий его первого публичного выступления. Прочти.

И что мне оставалось делать? Я уселся на горшке и, заложив нога на ногу, чтобы скрыть приличную эрекцию, взялся за чтение.

Вот вы знаете, что большая часть гимнов, созданных для потребностей телевизионных проповедников, была сложена так, чтобы человек во время пения занимался еще и гипервентиляцией легких? Достаточно было разложить акценты таким образом, чтобы не заканчивать строку на полном выдохе, а чуточку раньше. Тогда у поющего в легких остается еще немного воздуха, но он уже набирает больше, чтобы наверняка пропеть свое. Прибавим к этому хлопание в ладоши и раскачивание, а еще тепло, вызванное жаром тысяч тел, замкнутых в помещении, и вот вам отъезд, как после ЛСД. И таким людям можно впарить все.

Вспышка света во время чуда? Нет ничего проще. Во время оздоровляющего возложения рук на голову больного нажми своими большими пальцами на его глазные яблоки.

Само чудо? Тщательно подбери больного, и тогда будет достаточно эффекта плацебо. После совершения «оздоровления» быстренько сконцентрируй внимание на себе, пока сила больного, вызванная верой и эйфорией, не уступит силе болезни…

Страница за страницей, листок за листком — заметки для Кшиштофа были полны подобными замечаниями. Я бы сказал, что это было краткое изложение учебника «Как стать Мессией — для сопротивляющихся».

Я отложил все это хозяйство и поглядел на Патрицию.

— И что ты собираешься с этим делать?

— Обнародовать, — решительно ответила она.

Мне сделалось обидно, поскольку голос ее звучал как вызов. Как будто бы она считала меня своим врагом.

— Я хотела что-нибудь сделать, когда по телевизору показали те письма с сообщениями о чудесах… Твои письма, — продолжила она. — Но тогда еще я подумала, что из всего этого может быть и что-то доброе. Может, это я не врубаюсь, а все это…

— Понимаю, — соврал я. Сам я не понимал ни в зуб ногой, но мне не хотелось, чтобы она сейчас начала объяснять.

Патриция взглянула на меня из-под ресниц и печально усмехнулась.

— Похоже, теперь это мой шанс, чтобы исправить мир, разве нет?

Я кивнул, хотя вовсе так не считал. Сегодня, когда я об этом так вот размышляю… Похоже, я не был по отношению к ней слишком откровенен, правда? Жаль, что то был наш последний разговор.

Патриция выскользнула, когда все еще спали. С собой она забрала несколько бобин с необработанным материалом, заметки для Кшиштофа, что-то еще… Я не ориентировался, а что еще могла иметь группа ксёндза, но считал, что и так она выбрала вполне неплохой материал. Одни вкусные кусочки, если можно так сказать.

Ее исчезновение не вызвало какой-то особенной тревоги или замешательства. Коротышка сделал список того, что пропало, прилизанный очкарик записал все в толстом блокноте, а Эйнштейн — пугало и красавчик заявили, что им нужно срочно повторить роли. И они пошли…

Я был уверен, что хотя бы ксёндз как-то отреагирует, но он всего лишь пожал плечами и сказал Кшиштофу, что пора собираться. Ноль паники, ноль нервов, говорю вам — как будто бы ничего не случилось. И вот тут до меня дошло, что ведь это намного страшнее, чем если бы они тут начали сходить с ума. Ведь их поведение четко говорило: что все сделанное Патрицией, что все те материалы, которые она свистнула и собиралась раскрыть — не имело ни малейшего значения. Она не была в состоянии угрожать ни операции, ни группе ватиканских спецов. Мотыга против солнца! Первый раунд! Деритесь!

С головой, наполненной самыми мрачными мыслями, я отправился в ванную, чтобы почистить зубы. Пялясь на собственное отражение, я открутил кран, вытащил щетку и… почувствовал, что она чем-то обернута. Глянул — листок, зафиксированный аптечной резинкой.

Я внимательно огляделся по сторонам — скорее, по причине выработанного фильмами рефлекса, чем из опасения, будто бы за мной и вправду кто-то шпионит — и развернул листочек. Записка была короткой, всего три предложения:

— Конечно же, помогу, — ответил я последовательности быстро накаляканных буковок. — Только все это не так просто.

Она знала об этом. Водя пальцем по тексту туда и назад, я чувствовал ее страх и неуверенность. Иногда я почти что видел Патрицию, оглядывающуюся на всякий подозрительный звук. Я восхищался тем, что она сделала, что запланировала — сам бы я наверняка на подобное не отважился.

И, похоже, именно эта мысль, осознание собственной трусости, подтолкнула меня, в конце концов, к действию. Я скорчил страшную рожу, целясь в свое отражение желтой зубной щеткой с облезшей щетиной.

— А теперь, сволота, станцуем по-другому, — предупредил я. После чего вылез из ванной.

Чувствовал я себя просто великолепно. В башке шумел адреналин, мышцы напрягались под кожей, походка сделалась упругой. Зрение сделалось резким, слух и нюх усилились настолько, что я слышл всякий шепот, чувствовал даже легкую вань страха, запаховую нотку неуверенности. Я был хищником, настоящим крутым мужиком. Я был Брюсом Виллисом из первого «Крепкого орешка», Джоном Рембо, Терминатором. На отрезке между салоном и выходными дверями на мгновения я был даже Абаддоном — воплощенным уничтожением и концом всех времен…

А потом, когда уже открыл дверь в коридор, огромная, мохнатая лапища ебнула меня промеж глаз, вот и все что было…

Меня привязали к стулу. Нечего сказать, вполне даже удобно, но вы ведь сами понимаете — кого-нибудь не связывают, чтобы предложить ему чего-нибудь приятного, так? А если даже и так, чуть раньше устанавливаешь слово-ключ или нечто подобное. Нечто, что прерывает забаву и возвращает миру естественный порядок. Но здесь ничего такого не было.

Передо мной на диване сидели Червяк с Эйнштейном — страшилой. Говорили что-то, спорили, но было прекрасно видно, что им замечательно сотрудничается. Сейчас они размышляли над заявлением для прессы. Чьим и на кой черт? Не спрашивайте, я только-только пришел в себя, до того был занят перевариванием предательства дружка, а не содержанием услышанных слов. Ведь то, что Червяк присоединился к команде, было видно с первого взгляда. Слишком весело, урод, забавлялся.

Я собрал слюну во рту и сплюнул, чтобы показать, что уже не сплю. Ну, понимаете, такой знак протеста. Слюна была темно-розовой.

— О, ты уже не спишь? — Червяк широко усмехнулся. Шпинат между его зубами доставил мне массу удовлетворения.

— Что с Патрицией? — спросил я.

Он пожал плечами и отвел глаза, сразу же теряя охоту к разговору.

— Мертва, — ответил за него пугало-Эйнштейн. — Умерла сегодня утром.

Огромный, стопудовый молот трахнул меня в грудную клетку — именно так я это воспринял. Какое-то время я не мог вздохнуть, не говоря уже о том, чтобы собрать мысли.

— Уби… вы убили ее? — прошептал я.

— Да с чего это ты, Ремигий, — ответил ксёндз из-за моей спины. — Я же говорил тебе, что мы не убиваем.

А потом вкратце рассказал, как все было.

Сообщение о чуде в Уганде разнеслось молнией. Ничего удивительного, раз репортаж о показе новых рук миссионера обладал большей смотрибельностью, чем все вместе взятые олимпиады. Потом уже сообщения экспертов да еще мои письма.

Толпы частных детективов взялись за проверку их аутентичности — и никто не промолвил хотя бы словечка против. Действительно, жили такие люди, действительно, в свое время они были неизлечимо больны. В больницах хранились документы, сами же они всем святым клялись, будто бы все происходило так, как выдумал Червяк.

Вы спросите: «Раз уж ксёндзу удалось их купить, то почему же он не попросил их лично написать письма?» Ответ очень простой — никто из «излеченных» уже не умел писать так, как писал в восьмидесятые годы. Письма были бы слишком новыми, и каждый графолог тут же это вынюхал бы. К тому же, им не хватало воображения Червяка и его таланта делать достоверной даже самую громадную чушь.

Во всяком случае, как я уже сказал, новости разошлись быстро, а люди ответили — в соответствии со своей натурой — словно на новую моду. Вот понимаете, бывает сезон на клеточку, на косую челку, и на сакральный, освященный каннибализм. Лицом акции стал, есссно, Иоанн-Павел II, а библией — наша «Готовь с Папой». Проняло всех!

Ну ладно, а где же во всем этом Патриция?

Кажется, я уже упоминал вам о группе паломников, направлявшихся из Торуни в Ченстохову, правда? И о том, как оно сменило направление после соединения с боевыми группами недоразвитых бритоголовых уродов в ортопедических ботинках? Всем было известно, что все они направляются в столицу, чтобы огнем, дубинкой, выбивалкой и зонтиком мстить за папские беды, оружием ответить на каннибалистические надругательства. Тем более, что «каннибалистические» звучат как «каббалистические», «каббалистические» как «еврейские»; «еврейские» как «масонские», «масонские» как «общеевропейские», и так далее…

А потом оказалось, что у кого-то там — наверняка у самого отца-директора, идущего во главе, сразу же за куклами — имелся с собой радиоприемник, и он услышал о чудесах. О низ оповестили через мегафоны, и крестовый поход тут же сделался паломничеством.

Участники шествия решили идти на площадку строительства храма Божьего Провидения и там отслужить благодарственную мессу, посвященную тому, что Господь в величии своем даже провокации известных сил сумел перековать на памятник собственной славы.

И именно в этот момент попала Патриция со своими сообщениями, вы можете себе представить? Все они — мохеры и лысые уроды, сплавляющие души в совместном оргазме — и она, с информацией, будто бы все то, во что они только что уверили, все это одна громадная херня. Со временем она просчиталась круто…

Поначалу на нее не обращали внимания. Кто-то обозвал ее жидовкой из Союза Свободы, кто-то отпихнул и приказал валить отсюда. Но Патриция не уступала.

Простите, но мне тяжело об этом спокойно говорить! Сам я не видел, как там все было, но воображения у меня хватает, чтобы увидеть, как она карабкается на машину и кричит в украденный мегафон, что никаких чудес не было, что все это лишь заговор профи из Ватикана. Глазами воображения я вижу, как размахивает она доказательствами и требует прокрутить пленки и диски.

Как всегда бывает в таких случаях, не удалось установить, кто первым бросил камень. Врач заявил, что Патриция погибла именно из-за него — камня из мостовой величиной с камень взрослого мужчины — а остальные, что посыпались градом, уже не имели значения. По его мнению, она не страдала.

И это уже, в принципе, все. Остальное уже несущественно. Сегодня, через пару часов, группа предъявит Кшиштофа. Произойдет это в каких-то бункерах на востоке Польши — при факелах, в тайне… по образцу встреч первых христиан.

Действительно ли произойдет разлом Церкви? Вот в этом я как раз и не сомневаюсь. Гражданская кампания по предоставлению собственных тел Африке встретилась с громадным положительным отзывом. Церковные сановники разделились практически наполовину, а в некоторых государствах — например, в Польше — был официально высказан отказ подчинения Папе-немцу. Не будет же он плевать нам в лицо, как поется в песне[56]…

И если и есть что-то, что мне во всей этой истории не сходится, то это, естественно, сама группа ксёндза. Вот на кого они, в принципе, играют? Кто у них начальник, если они не считаются даже с Папой? Раскол всего на два обломка, чтобы через двести лет вновь соединиться? Чего-то я не догоняю…

Ну ладно, заканчиваю, поскольку вижу, что немного разболтался, и место в моем чертовом диктофоне заканчивается. Теперь только спрячу его получше, пока Червяк за мной не вернулся. Настолько хорошо, чтобы его не нашли еще годами, а то и десятилетиями. Быть может, в канализационной трубе?

Мне бы хотелось, чтобы эта запись попала к вам, люди, когда горячка утихнет, а новая Церковь пустит корни и устаканится. Наверняка большая часть из вас посчитает эту запись подделкой, но мне кажется, что хотя бы горстку людей она заставит задуматься. Как сегодня заставляют апокрифы. Ведь как там говорится? Капля камень точит…