Фантазер

Фантазер

Хоть бы посмотрела еще раз. Нет. Прислонилась к стенке, а глаза – в сторону. Даже зевнула слегка. Потом случайно скользнула взглядом, не задерживаясь. В глазах – пустота.

Печаль и злость – беспомощная, хотя и справедливая злость – закипали в Алексее. Так всегда. Эта – как все. По-че-му?! Почему они не обращают внимания на него? Значит, он никуда не годится? Да, конечно, лицо у него, наверное, подкачало… И очки. Ну и что, что очки? Некоторые даже любят, когда мужчина в очках. И все-таки… Но ведь он не просто токарь, он студент-заочник! Ну вот, и это ничего не значит. У него нескладная фигура. Длинный, сутулый какой-то. Мать так часто говорила: не горбись! А он горбился. И еще слишком длинные ноги.

Да, совсем по-другому она взглянула на черноволосого спортивного парня, вошедшего на следующей остановке. На него нельзя было не взглянуть. Энергичный, подтянутый. В водолазке и фирменных джинсах. В глазах ее сверкнули искры неподдельного интереса. А парень лишь мельком посмотрел на нее и, развернув газету, погрузился в чтение. И за две-три минуты – до следующей остановки – она шесть раз посматривала на парня, которому это было до лампочки. Алексей посчитал. А на него, Алешу, не взглянула ни разу.

Парень вышел. На следующей выходить Алеше. Она покинула свое место у стенки и тоже протиснулась к дверям, оказавшись чуть впереди студента-заочника. Ее плечо и шея в вырезе блузки, и завитки волос над розовым ухом, казалось, излучали насмешку. А может быть, даже презрение к нему. Беспомощный, нескладный, смотрел на нее Алексей. Она почти касалась его плечом, и он ощущал ее тепло.

Чего бы он только ни отдал, чтобы познакомиться с ней! Даже секцию бокса, в которую вчера записался наконец, хотя это так много стоило. И первый разряд по самбо отдал бы. Если бы, конечно, он у него был.

Сейчас они выйдут из вагона, и она растворится в толпе. Навсегда. Девушка из сна. Из сна наяву. Он больше никогда ее не увидит. Только будет иногда вспоминать. И фантазировать.

Ресницы длинные. Очень красивая щека – гладкая, смугловатая. Но больше всего будоражит осанка ее. Высоко поднятая голова, развернутые плечи, стройная… Да, бесполезно и думать.

И опять – в этот короткий миг, пока поезд метро замедлял ход перед остановкой, – навалилось вдруг то, чем Алеша жил, отчего мучился все последнее время. Мастер участка сегодня опять грубо разговаривал с ним – в который уж раз! – а он, Алексей, вместо того чтобы ответить достойно, молчал, глядя растерянно на свои дрожащие красные руки, и мастер, унизивший не только его, Алексея, но и себя – в первую очередь себя самого! – не только не понял собственной вины – своей ошибки! – но отошел, еще более утвердившийся в своей якобы правоте – правоте неправедной! – и, кажется, еще более запрезирал Алексея. Опять с этим ящиком! Алексей поставил его справа – как удобнее, как рациональнее! – а он, мастер, нарочно – из принципа, как всегда! – только блеснул глазами: «А ну, помоги!». И Алексей сам, своими руками помог ему передвинуть ящик налево – что ведь вопреки технологии было! так ведь неудобно детали класть! – и ничего не сказал, только ухмыльнулся криво по своему обыкновению. С самого начала они из-за мелочи повздорили. Алексей тогда в чем-то робко ему возразил, и мастер навсегда, как видно, невзлюбил его. И ничего нельзя было сделать.

А самое мучительное было то, что Алексей знал: своим молчанием, своей унылой покорностью он предает не только себя, он предает и мастера, который остается в неведении истинного положения вещей, утверждается в своем превратном представлении о мире. Мире, где якобы есть нормальные, правильно и здраво мыслящие, полноценные люди – как он, мастер! – а есть забитые, темные овечки, как этот Алексей. Алексей не имел ничего против того, чтобы подчиняться – тогда, когда это необходимо для дела! – но подчиняться всегда и во всем, не иметь права слова сказать – это ведь ужасно! Но именно к этому дело шло. Он это хорошо понимал. Но не понимал того мастер. А Алексей не мог ему объяснить.

Поезд метро остановился. Девушка вышла. Вышел и Алексей. Он шагал вслед за ней и любовался ею. Они поднялись на эскалаторе и вышли на солнечную улицу.

Он любовался тем, как она идет, легко неся свою гордую голову, и радуется существованию в этом мире, ей хорошо в нем. И в ней самой как будто бы есть частица солнца, которая освещает тех, с кем она рядом.

Кто она? Студентка? Учится где-нибудь в университете или в педагогическом? Он шел за нею, то теряя, то вновь находя в толпе. Перед тем, как окончательно потерять…

Вот подземный переход, сейчас она войдет в него, скроется под землей, а Алексей потащится своей дорогой, проводив ее взглядом. Он уже вздохнул горестно перед прощанием, перед тем, как она спустится в переход.

Но девушка не захотела спускаться. Она вдруг резко изменила свой путь и подошла к киоску «Союзпечать». И остановилась, разглядывая журналы.

И вздрогнуло, затрепыхалось сердце Алексея. Девушка спокойно стояла у киоска, не торопясь уходить. И застучало в висках у Алексея, и пересохло в горле. Сегодня или никогда! Хотя бы его ждал позор, невыносимый позор отказа. Трудно, немыслимо трудно.

Случалось в его жизни, когда так же вот мучительно было и когда понял он: вот сейчас, вот сию минуту – сейчас или никогда! – он сделает то, что хотел, но чего боялся всегда – ну, вот, к примеру, прыгнет с пятиметровой вышки бассейна первый раз в жизни. Хотя это очень страшно, и он может разбиться насмерть и захлебнуться. И его будут вытаскивать из зеленой, насыщенной хлором воды, и понесут обвисшее мертвое тело. И прощайте тогда его замыслы и мечты… В тот раз он уже простился с жизнью и ватными ногами взошел по ступенькам на вышку, и – прыгнул, закрыв глаза. И больно ударился грудью о воду, и ушел в глубину в пузырьках, а когда вынырнул, сердце его колотилось, как молот. Но он был счастлив! Он был по-настоящему счастлив. И помнил об этом.

Но вот опять. Испытание. Экзамен. Сейчас он подойдет на своих длинных, нескладных ногах, в своих нелепых очках, сутулый, а она презрительно смерит его взглядом и скажет ему что-нибудь такое, от чего он смутится и уже никогда больше, никогда…

Она сделала шаг от киоска. Пора!

– Девушка! Минуточку. Вы… Вы мне нравитесь. Очень. Я понимаю, что… Но… Знаете что? Я буду ждать вас здесь. Завтра. В это же время, ладно? И послезавтра. Каждый день. Когда бы вы ни пришли. В это же время. В шесть сорок, ладно? Как сейчас. Видите, на часах… И мы… Пойдем куда-нибудь, хорошо? Вы очень мне нравитесь, правда! Договорились? В это же время завтра. Здесь. Ладно?

Она продолжала идти, только замедлила шаг, а он шел рядом. Она с недоумением и удивлением смотрела на него и все замедляла и замедляла шаги по мере того как он говорил, потом остановилась совсем, но он кончил свой сумбурный монолог и, сказав последнее «Ладно?», быстро пошел в сторону – так, что она даже не успела ничего ответить.

Уходя, он обернулся, помахал ей рукой и улыбнулся коротко. Ушел, скрылся в толпе, издалека уже мелькала лохматая его голова. Однако девушка успела разглядеть его лицо и глаза в тот миг, когда, договаривая, он все же посмотрел на нее, и ее сначала пронзило сочувствие, жалость. Но странная какая-то сила мелькнула вдруг в его глазах за стеклами очков, и она смутила ее. Это было очень быстро, в долю секунды, но запомнилось. Она только покачала головой, когда он с такой быстротой скрылся в толпе, улыбнулась и пошла своей дорогой – вниз, по ступенькам, на переход.

В шесть сорок? Завтра? В это же время? И каждый день? А почему не сегодня? Смешно! Даже ответа не дождался, чудак. Она машинально посмотрела на свои часики. Да, шесть сорок с хвостиком.

Она подумала еще, что завтра в половине седьмого они с подругой собрались ехать в фирменный косметический магазин – там будто бы должна появиться какая-то особенная французская губная помада. У подруги знакомые, и они пообещали, что будет непременно. Странный какой-то парнишка, но милый все-таки. Искренний. Это не так уж часто бывает. Слишком много развелось наглецов. Приставучих и до смешного уверенных в себе. А этот – наоборот. Она заметила, конечно, что он ехал с нею в одном вагоне метро, но никак не выделила его из толпы. Обыкновенный студент, усталый. Ей и в голову не могло прийти, что он подойдет… «И завтра, и послезавтра. В шесть сорок». Смешно! «Наверное, мне идет эта блузка», – подумала она и улыбнулась.

А Алексей, отдышавшийся, замедливший наконец свой быстрый шаг, уже ненавидел себя. Убежал! Убежал панически! Как глупо. То, что подошел, хорошо, конечно, но так нескладно! Ах, какой же он… Хорошо еще, что рукой помахал. Сообразил-таки. Но бесполезно. Не придет. Кому он нужен такой?

И все-таки. Он поступил, пусть неумело, истерически как-то, но – поступил. Главное всегда – поступок, и не столь важно, принесет ли он успех; хуже нет, если, думая о действии, зная, что действовать необходимо, ты мнешься, презираешь сам себя, сам себя ненавидишь. Нет, она не придет, это ясно! А все же он «прыгнул».

По мере того как он шел, остывая и успокаиваясь внешне, воображение его разыгрывалось все больше. Энергия, которой было в нем так много и которая лишь частично, лишь в очень малой степени нашла выход в поступке, теперь продолжала действовать. Но так как поступков не было больше, она принимала форму воображаемую, и тут-то не было удержу цветистым фантазиям.

Вот он приходит завтра в шесть сорок, как обещал, приходит и она, конечно, и они идут с ней… Ну, в парк, например, или нет – едут в лес, гуляют, разжигают костер, потом идут на речку купаться. Сердце Алексея забилось чаще, все не раз пережитые в воображении прекрасные мгновения – так и не осуществленные пока в реальной жизни! – опять как бы переживались заранее, но еще прекраснее, еще ярче, чем раньше, тем более что теперь был для них реальный объект – солнечная стройная девушка с длинными ресницами, большими серыми глазами. Господи, ведь так возможно все это, реально вполне, ведь немыслимое счастье здесь, рядом, и неужели же… неужели… Завтра!

Фантазия его разыгрывалась все больше. Вот они уже постоянно встречаются, и он… Он совсем по-другому ведет себя в жизни – и с мастером участка тоже! – он даже сходит к начальнику цеха насчет ящика, если уж на то пошло, он скажет ему… Он и мастеру скажет!

Весь вечер Алексей был почти веселый и на другой день хотел сказать мастеру что-нибудь такое, что поставило бы все на свои места, он просто жаждал стычки, он ничего не боялся и демонстративно поставил ящик с деталями справа. А когда карщик подъехал, они просто-напросто подтащили ящик к автокару вдвоем. И все в порядке! И чего это он вообще злился на мастера? Смешно. И к начальнику цеха идти ни к чему – просто сказать твердо, настоять на своем. Не выгонит же и драться не будет… Главное – самому быть уверенным, и тогда…

Но приближался вечер.

В четыре – сразу после смены – начались занятия в секции бокса. Это было самое первое занятие с новичками, вел секцию довольно известный в прошлом боксер. Записалось человек двадцать, все разделись до трусов, выстроились, и тренер пошел вдоль строя, критически осматривая каждого. Около Алексея он на миг задержался и так скользнул взглядом по его впалой груди и голенастым худым ногам, что тому захотелось уйти немедленно. Но Алексей не ушел, он только вздохнул глубоко и выпрямился, отчего тренер слегка ухмыльнулся. А Алексей твердо решил про себя, что с нынешнего дня начнет заниматься с гантелями по вечерам и не пропустит ни одного занятия в секции, если, конечно, тренер его не выгонит.

Потом начались упражнения, до тренировочных боев не дошли, и слава богу, а то неудобно было бы идти на романтическое свидание к метро с разбитым носом.

Но и занятия в секции не отвлекли Алексея от мыслей о вечере. Чем ближе к шести, тем все больше гас его пыл, становились неуверенными движения, а фантазии, которыми он так увлекся вчера вечером и ночью, померкли и казались теперь – в ожидании неминуемо бледной реальности – смешными и глупыми. «Навоображал же я!» – думал он, досадуя на себя, и совсем по-другому уже представлял свой вчерашний поступок, вовсе не решительный, как казалось накануне, а истерический, жалкий. Любой хоть немного уважающий себя парень наверняка не стал бы вести себя так глупо и уж, во всяком случае, не говорил бы эту несусветную чушь: в шесть сорок, каждый день, завтра и послезавтра, хоть месяц. Наоборот. Сегодня или никогда – вот девиз смелых и достойных! И потом он ведь не дал ей ответить. Вдруг она замужем? Или любит кого-то… Ее ведь тоже можно понять. Конечно, она, может быть, живет поблизости и, возвращаясь из института или с работы, бывает там в это время, но теперь, из-за Алексея, она, чего доброго, будет специально проходить другим маршрутом.

Зачем? Зачем он вообще все это сделал – связал себя обещанием, глупым, никому не нужным, а теперь непонятно для чего едет.

И вот наконец станция. Та самая. Алексей вышел и медленно направился к эскалатору, а затем, поднявшись, миновал людную площадь, залитую вечерним солнцем, и зашагал к подземному переходу. Было пятнадцать минут седьмого. Еще рано. И все же он украдкой вглядывался в лица прохожих, искал глазами ее лицо и солнечную ее фигурку. Вдруг?

Да, теперь, увидев себя со стороны, он окончательно осознал: он странный, не от мира сего, он, в сущности, не живет, как все люди. То, что делает он, – лишь слабый отсвет того, о чем думает, что хотел бы делать. Каким умелым, удачливым, сильным бывал он в воображении, в своих пестрых фантазиях, и как бледно, тускло выглядело все в действительности! Актер, спортсмен, художник, директор крупного завода, капитан корабля, музыкант – кем он только ни перебывал! И каждый раз не просто актер, не просто спортсмен или музыкант. Великий актер, знаменитый спортсмен, музыкант-виртуоз! Мастер своего дела, перед которым преклоняются люди! А уж про успехи у женщин и говорить не приходится… Странная уверенность жила в нем: он мог бы и на самом деле добиться всего этого! Пусть не в такой уж превосходной степени, но… Но как это сделать? Что мешает?

Стоя невдалеке от того самого места, где совершил вчера «героический» поступок, он ненавидел себя. Он презирал себя, он страстно желал, он молился, чтобы девушка не пришла. Подойти к ней сейчас, в этом состоянии, в каком он был, казалось немыслимым, и в воображении уже разыгрывалась такая сцена: она идет, а он прирос к месту, не в силах шаг сделать ей навстречу, она проходит мимо – навсегда! – и ему остается разве что… Да, покончить раз и навсегда. Вопрос только в том, каким способом…

Занятый своими мрачными мыслями, он услышал веселый и звякающий звук и вслед за тем раскаты смеха. Не успев еще представить себе картину своей романтической гибели, он вернулся к действительности и посмотрел в ту сторону, откуда слышался хохот.

На парапете, ограничивающем спуск в подземный переход, как раз над головами идущих по лестнице из-под земли и под землю, расположилась компания молодых парней. В первый миг Алексей еще не понял, что так веселит их, но, когда осознал, ему стало ужасно неприятно, даже мерзко. «Скоты, ах скоты!» – думал он, с ненавистью глядя на них. Лицо его побледнело.

Парней было пятеро. Трое сидели на парапете, двое стояли рядом, и все смотрели вниз, на людей. Только один, самый старший по возрасту и самый высокий, – по-видимому, заводила компании, – иногда, скучая, поднимал голову и лениво оглядывал проходящих поверху, особенно останавливая свое внимание на девушках, подмигивая им или отпуская вслед шуточки. Тот, который стоял рядом с высоким, был в очках, с задумчивым лицом мыслителя, в вытянутых пальцах он держал большой рубль – монету из медно-никелевого сплава – и, как охотник или, скорее, как рыболов, вглядывался в проходящих под ним людей, и их стриженые или нестриженые, пышноволосые, кудрявые, лысые головы и, выбрав жертву, бросал чуть впереди нее, под ноги, блестящий кружок. Звеня, ударялась монета о каменные ступени, жертва поднимала ее, тут же следовал окрик сверху, парень-«мыслитель» делал вид, что уронил случайно, и протягивал руку. И жертва – чаще всего это бывали пожилые люди, старушки, – кряхтя, шла наверх, огибала парапет, подходила, торопясь, к ребятам и протягивала кому-нибудь из них монету.

– Берите, сынки, не теряйте больше.

Бывало и так, что, погруженная в свои мысли и заботы, жертва не замечала упавший рубль или просто не хотела поднять, но тогда кто-то из ребят, – как правило, «мыслитель» или высокий – окликал ее:

– Эй, не будете ли вы так добры…

Парни развлекались.

Страшного ничего не было как будто – ведь если кто-нибудь все же не выполнял просьбу парней, они отпускали его с миром, и один из них даже раз сам сбегал за монетой, которую никто не хотел поднимать, но происходящее почему-то безмерно разозлило Алексея. «Издеваются, – думал он, все больше злясь. – Издеваются над пожилыми. И этот длинный нахал… Девчонок задевает».

Девушки все не было, хотя часы показывали сорок пять минут седьмого, да ее и не будет сегодня – и никогда! – он уверился уже окончательно и стоял только по инерции, не зная, что делать дальше, как провести этот бесконечный вечер, – занятий в институте нет, а домой идти не хочется. И вообще на душе было кисло, не хотелось жить.

По ступенькам поднималась пожилая женщина, нагруженная сумками наперевес, «мыслитель», увидев ее, тотчас бросил монету, она покатилась, звеня и подпрыгивая, женщина мгновенно остановилась, провожая глазами блестящий кружок, потом сделала несколько шагов назад, вниз по ступенькам, и, взяв сумки в одну руку, с трудом наклонилась. Парни уже беззвучно смеялись, подталкивая друг друга локтями, а женщина, которой невдомек было посмотреть наверх, глазами поискала впереди предполагаемого владельца монеты и, не найдя его, сунула рубль в карман жакетки.

– Мамаша! – тотчас послышался сверху окрик «мыслителя». – Извините, но это я уронил.

Все пятеро сверху серьезно смотрели на женщину. Та смутилась, засуетилась как-то, торопясь, вытащила монету из кармана жакетки, заулыбалась испуганно, жалко и заторопилась наверх со своими сумками, держа монету в вытянутой руке, словно пытаясь всем своим видом показать раскаяние и готовность ее вернуть.

– Сюда, пожалуйста, – вежливо сказал «мыслитель», когда женщина поднялась, и она, пожилая, годящаяся любому из ребят чуть ли не в бабушки, отягощенная своей ношей, запыхавшаяся от подъема, послушно обогнула край парапета и, подойдя, протянула монету «мыслителю».

– Возьми, сынок, не теряй больше, – сказала она заискивающе.

Не успела она отойти, взяв по-прежнему в обе руки тяжелые свои сумки, как ребята разразились веселым, издевательским хохотом.

Почему она не плюнула в их подлые рожи? Чего она, старая, испугалась?

Ненавидя, испепеляя взглядом, смотрел Алексей на парней. Хохотал «мыслитель», растеряв всю свою сдержанность; перегибаясь пополам, дергаясь и паясничая, подпрыгивал от неудержимого смеха самый маленький, белобрысый, – он пытался изобразить, как женщина шла с монетой, перекосившись набок от тяжести своих сумок; снисходительно ухмылялся высокий. Сейчас было ясно видно, что все четверо, даже «мыслитель», работают на высокого – и только он один не поглощен происходящим, стоит выше, даже скучает и посматривает со вниманием по сторонам, опять, как видно, выискивая девушек, чтобы отпустить плоскую шуточку.

И вдруг высокий увидел Алексея. Блуждающий, ленивый, скучающий взгляд его мгновенно остановился и отвердел. Высокий заметил, с какой ненавистью смотрел на них Алексей, понял его взгляд. Не отводя глаз от лица Алексея, высокий медленно поднялся. И тотчас все четверо тоже посмотрели на Алексея. Тихо стало. Пять пар глаз, не отрываясь, смотрели в лицо наблюдателя-фантазера, а тот почувствовал, как холодок поднимается от середины живота и леденеет лицо. Словно прожекторы, сошедшиеся в одной точке и осветившие внезапно самолет-нарушитель, остановились на лице Алексея взгляды ребят, и он, недавно свободно реявший в бездне своих фантазий, безнаказанно несущий груз ненависти в отсеках своего сознания, показался теперь самому себе маленьким и беспомощным – яркая, видная всем, ослепленная прожекторами точка, вдруг потерявшая управление.

А высокий уже медленно шел, приближался. И за ним четверо остальных. На ходу протянул руку высокий, и «мыслитель», сразу поняв, вложил в его пальцы монету. Тот самый рубль, только что отданный женщиной.

И не стало солнца, освещенной и людной площади, мороженщицы со своим лотком, киоска «Союзпечать», часов на столбе. В дрожащем голубовато-сером мареве шли к Алексею пятеро, все ближе и ближе, и вот уже все, весь белый свет померк, остались лица, а главное – одно лицо, скуластое, жесткое, с наведенными на Алексея безжалостными серо-голубыми глазами. И четверо обступили его вдруг, дыша возбужденно, нервно, как охотники, окружившие дичь, и жарко стало в этом тесном кругу, и не хватало воздуха в смешавшихся близких дыханиях.

Постояв несколько секунд, смерив взглядом с ног до головы тощую, нескладную фигуру Алексея, высокий взял монету между большим и указательным пальцами, покрутил, словно фокусник, демонстрирующий коронный трюк, и как бы нечаянно уронил ее на асфальт. Она звякнула, и он тотчас накрыл ее ногой, пригвоздив на месте, потом убрал ногу и тихо сказал:

– Подними.

Кровь бросилась в лицо Алексею. Он сделал инстинктивное движение, как бы желая уйти, но четверо плотным кольцом окружили его, и кто-то один слегка ткнул его в бок локтем. Уйти было некуда.

Мысленно Алексей метался, как загнанный зверь, и не хватало воздуха, и было ясно уже, что спасения нет, что драться с ними бесполезно, из них чуть ли не каждый сильнее его. «Вот ведь тоже с секцией этой поздно так спохватился!» – промелькнула лихорадочная мысль, ну хоть бы самбо немного знал, но нет, нет, беспомощен он, а их пятеро, и, может быть, не так страшно, если убьют, но – изувечат! Поднять?.. Нет, нет, ни за что – такое унижение! – только что сам ведь смотрел на них, ненавидя, уничтожая их, в воображении даже подходя к ним и лихо расправляясь – в воображении! в фантазиях! – а сейчас стоял в кольце, обложенный, как волк охотниками, слабый, затравленный волк, или нет, олень, окруженный волками – это точнее! – и деваться некуда, он даже один раз ударить как следует не сможет, его сомнут.

И появилась вдруг странная двойственность в сознании Алексея: первая, как бы близкая его часть была здесь, вот тут, в кольце, где он чувствовал себя ужасно, отчаянно, и спасения не было, животный, нерассуждающий страх сковал тело, к горлу подкатывала тошнота, и неприятная, дрожащая какая-то слабость была в низу живота и в коленках, – а вторая, как бы дальняя часть сознания видела всю картину со стороны, витала над ними где-то: людная площадь, освещенная спокойным вечерним солнцем, он, Алексей, в кольце пяти, монета, лежащая на асфальте у его ног, высокий парень, стоящий перед ним, остальные четверо вокруг. Эта дальняя-дальняя часть сознания с пронзительным, олимпийским каким-то спокойствием видела все, и, казалось, ехидно посмеивалась, и как будто бы даже радовалась происходящему, и насмешливо, с мрачной улыбкой говорила: ну вот, ты хотел кончить как-то – давай же, в бою, как настоящий мужчина! А если тебя не убьют, то ведь в больнице тебе даже легче будет предаваться своим неуемным фантазиям, ничто не будет помехой, и не стыдно, потому что оправданием тебе будет твое покалеченное тело… «Нет, нет, только не это, пожалуйста, – тут же отчаянно возопила ближняя часть сознания, которая была конечно же слышнее, понятнее Алексею, – я исправлюсь, я буду теперь как нужно, я в секцию буду ходить, я с гантелями, я больше не буду, пожалуйста…»

Но высокому и остальным четверым не было дела до этой распри в душе Алексея. Своим взглядом ненависти он оскорбил их в лучших чувствах – они ведь просто развлекались, они не делали ничего дурного, они издевались не над всеми, а лишь над теми, кто, застигнутый, от страха терял достоинство и, вместо того чтобы просто бросить монету и идти своей дорогой, униженно подносил им ее. Ведь были такие, кто просто-напросто не поднимал чужую монету или, подняв и услышав окрик сверху, либо бросал ее им, либо просто-напросто оставлял на ступенях, – и таких они не трогали, даже не смеялись им вслед, уважая. Жертва сама частенько провоцирует на преступление, противно смотреть на существо, охваченное с головы до ног страхом, не благодаря ли им, трясущимся, подонки разных мастей и рангов чувствуют себя безнаказанными и наглеют тем сильнее, чем больше сходит им с рук? Они, пятеро, во главе с высоким не над людьми издевались, они выуживали человеческую алчность и страх, они, может быть, даже считали себя философами и исследователями, обеспокоенными мельчающей человеческой сутью.

Но только одно они упустили. Ведь их пятеро было, и никто из прохожих не знал, что на самом деле у них на уме, и нету ли в их карманах чего-нибудь посерьезнее, пожестче и поострее, чем круглая монета из медно-никелевого сплава, – бывают ведь всякие «исследователи» и «экспериментаторы»… Исследовать хочешь? Исследуй честно, на равных, не окружая себя толпой ассистентов и прихлебателей – так сказал бы высокому Алексей, если бы мог, если бы между ними был честный диспут, если бы главный «исследователь», увлекшийся своим мнимым избранничеством, не стоял бы сейчас перед ним, многозначительно засунув руки в карманы и не спуская с него глаз, особенно нахальных и уверенных оттого, что, в сущности, высокий играл в беспроигрышную игру: Алексей один, да хлипкий, да еще и в очках, которые так легко сбить, а их пятеро.

Ах, как приятно вспомнить здесь фильмы, где какой-нибудь худощавый герой, окруженный кучей бандитов, выходил победителем потому, что был, оказывается, чемпионом дзюдо или знаменитым боксером, или случайно в кармане его потертых ковбойских штанов оказывался «смит-вессон», с которым наш герой управлялся так, как ни одному из бандитов не снилось… Не знал приемов дзюдо и бокса Алексей, не было в карманах его ни «смит-вессона», ни кольта, ни даже завалящего браунинга – ничего, кроме расчески и ключей от квартиры, да и ключи-то были несерьезные – от «английских» замков.

И красноречием тоже вряд ли мог сразить своих противников студент-заочник, потому что никто его ни о чем не спрашивал, ему просто приказали один раз, а теперь повторили еще:

– Ну!

Пропала жизнь, в любом случае пропала, потому ли, что сейчас его, Алексея, изобьют до такой степени, что уже не скоро сможет он пойти в секцию бокса и осуществить тем самым хоть одну из своих безудержных фантазий, пусть в малом приближении, потому ли, что он сейчас наклонится и поднимет монету, ибо лучше совершить этот унизительный акт, но сохранить здоровье и возможность сатисфакции в будущем, чем пострадать в явно неравной, хотя и справедливой борьбе. И пусть во втором случае он физически будет, возможно, спасен, морально он все равно погибнет, потому что воспоминание об унижении уже не покинет его и даже фантазии – единственная отрада! – очень возможно, утратят яркость и пыл.

Сознание безвыходности ситуации, ощущение полной беспомощности сковало Алексея, и, словно за глотком свежего воздуха – напоследок! – словно перед гибелью своей – физической ли, моральной ли, – он выглянул из сузившегося круга, бросил взгляд на идущих, как ни в чем не бывало, прохожих. И увидел девушку.

Она, как и вчера, отходила от киоска и оглянулась по сторонам, и, несмотря на то что Алексей был окружен пятерыми, она все же увидела его: возможно, солнце как раз в тот момент блеснуло на стеклах его очков и послало – ей ли, кому-нибудь вообще – взывающий об истине солнечный зайчик: «Эй, кто-нибудь!..»

Все очень просто – подруга позвонила ей, сказала, что помады сегодня не будет, а потому вечер остался свободным, и после работы девушка, как всегда, возвращалась домой.

Она увидела его и тотчас вспомнила, а он заметил, что она чуточку, совсем слегка, но все-таки улыбнулась. Ему. И это было поразительно, странно и так неуместно сейчас, в этой вот «имеющей быть» ситуации. Случайно? А может быть, нарочно пришла?

Она ничего не поняла, наверное, а если что-то и поняла, то, конечно, лишь чуть-чуть, вероятно, именно этим и была вызвана некоторая заминка в ее движении. То она шла, а теперь почти остановилась и опять взглянула на Алексея.

Но это было как иллюзия, как привычная фантазия Алексея, потому что в следующий миг суровая действительность вернула его на землю – в узкий круг пятерых «исследователей» -любителей, в котором надлежало Алексею сделать неминуемый выбор.

– Ну, – спокойно пока еще, но уже на несколько более высокой ноте опять повторил высокий и носком ботинка наступил на край монеты. – Что же ты медлишь? Поднимай. Я же вижу, что ты хочешь поднять, – добавил он, сначала взглянув на монету, а затем вновь вперив свой напряженный исследовательский взгляд в зрачки Алексея. – Ведь вы только ненавидеть умеете, фантазеры, – сказал он еще. – А как до дела… Давай же.

И один из ассистентов, теряя, как видно, свое философское терпение и возбужденный повышением тона главного, придвинулся к Алексею ближе – совсем приник к нему, выдыхая остаточный никотин из своих прокуренных, не совсем здоровых легких и делая атмосферу в кружке еще более душной. В пылу эксперимента он слегка толкнул Алексея острым локтем в бок – так пикадор, освобожденный от участия в главной схватке, рискующий несравнимо меньше, чем тореро, лишь дразнит приговоренного к смерти быка, которому никакое счастливое стечение обстоятельств, никакое его умение и мужество не подарят единственного, что нужно ему, – жизни. Ни денег, ни славы, ни тупого поклонения толпы – обыкновенной жизни среди полей и лугов, жизни простой, но оттого ничуть не менее дорогой и прекрасной…

Алексей почувствовал, что нет больше сдержанности, нельзя терпеть, сейчас или никогда, и – будь, что будет! – пусть даже он погибнет, ведь и это не жизнь. И пропала вдруг злость, и страх пропал, и все стало ясно, бело, и, не прилагая уже никакого усилия, естественно и просто, как будто не он уже, а за него кто-то, спокойно сказал он, глядя прямо в глаза высокому:

– Знаешь что? Катись-ка ты со своей монетой. Вас пять, а я один – не стыдно? Над стариками издеваетесь, «исследователи»! Дураки вы на самом деле, а никакие не крутые. Не стыдно? Честную игру надо, а не так. Сам поднимай!

И только начал он говорить, произнес первое слово, прекратился разом озноб, и колени окрепли.

Высокий, совершенно не ожидая именно таких столь простых истин, высказанных спокойным тоном, ошарашенно вскинул голову, в исследовательском взоре его появилось недоумение и вопрос. А Алексей сделал то, что казалось немыслимым, непредставимым лишь несколько секунд назад – он спокойно раздвинул двоих, и вышел из круга, и так же спокойно направился к девушке, которая почему-то остановилась и, чуть улыбаясь, ждала его.

Двое из ассистентов – те, которых он так внезапно раздвинул, – инстинктивно качнулись вслед Алексею, но вовремя оглянулись на высокого. Тот странно смотрел вслед беглецу и, как видно, не собирался догонять, а потому ассистенты остановились тоже. Главный «исследователь» усмехнулся слегка, тряхнул головой и, переведя взгляд на одного из ассистентов, сказал:

– Подними деньги.

Тот беспрекословно выполнил приказание.

– Вытри, – велел главный.

Тот старательно вытер монету о материю своих джинсов.

«Оближи», – вертелось у высокого на языке, но он промолчал.

– Давай сюда.

Монета перекочевала в его карман.

– Хватит, все по домам, – сказал высокий и посмотрел вслед удалявшейся паре. – Видали девочку? – добавил он и цокнул языком. – Эх вы…

Он не мог бы объяснить это «Эх вы…», но было ему неприятно и кисло, и он был недоволен собой, хотя вряд ли смог бы объяснить почему. Но недоволен, точно. И пикадоры молчали обиженно.

Так обстояли дела у пятерых, когда Алексей их покинул. И никто не бросился вслед за ним, когда он подходил к девушке.

– Здравствуйте, – сказал он, подойдя. – Я знал, что вы придете. Меня зовут Алексей. А вас?

Еще не совсем прошла дрожь, еще сводило судорогой лопатки в ожидании внезапного удара, но огромная какая-то радость поднималась в нем, и он уже ощущал теплые лучи солнца на своем лице.

– Таня, – сказала она и улыбнулась.

Они медленно шли по солнечной площади – девушка рядом, – и это было так, как в лучшей из его фантазий. Но ведь это же – подумать только! – была действительность, жизнь! Живая, земная, реальная девушка – Таня – не в фантазии, а на самом деле! – шла рядом с ним и смотрела на него и улыбалась ему так, как никогда еще, ни разу не смотрели и не улыбались ему красивые девушки. И никто не догонял их. И солнце светило.