Фараон и наложница

Прощание

Ладья плавно устремилась вниз по течению в сторону острова Биге, в его каюте лежал паланкин с бесценным грузом. Лекарь встал у головы фараона, а Таху и Софхатеп — у его ног. Впервые на барже царило горе, она везла дремавшего, отдавшегося воле судьбы повелителя, над его лицом парила тень смерти. Оба советника молчали, они стояли, не отрывая глаз от бледного лица фараона. Время от времени он открывал отяжелевшие веки и смотрел на них, затем снова беспомощно закрывал глаза. Судно приближалось к острову и наконец причалило к основанию ступеней, ведущих к саду золотого дворца.

Таху наклонился и шепнул Софхатепу на ухо:

— Пожалуй, одному из нас следует войти первым, чтобы этой женщине было легче перенести столь тяжелый удар.

В этот страшный час чувства других потеряли значение для Софхатепа, и он резко сказал:

— Поступай, как считаешь нужным.

Однако Таху не сдвинулся с места. Пребывая в смятении и нерешительности, он проговорил:

— Это страшная весть. Кто же осмелится сообщить ее этой женщине?

Софхатеп решительно ответил:

— Чего ты испугался, командир? Тем, кого постигло такое испытание, как нас, не время думать о предосторожностях.

Сказав эти слова, Софхатеп спешно покинул каюту, поднялся по ступеням к саду и по тропинке достиг пруда, где рабыня Шейт преградила ему дорогу. Рабыня не ожидала такой встречи, ибо видела его очень давно. Она открыла рот, собираясь заговорить, но он опередил ее и выпалил:

— Где твоя хозяйка?

— Моя бедная хозяйка, — заговорила та, — сегодня не может найти покоя. Она ходила по комнатам, блуждала по саду до тех пор, пока…

У Софхатепа иссякло терпение, и он прервал ее:

— Женщина, где твоя хозяйка?

— В летнем павильоне, сударь, — ответила рабыня, сильно обидевшись.

Софхатеп поспешил к летнему павильону, вошел и откашлялся. Радопис сидела в кресле, обхватив голову руками. Почувствовав, что кто-то вошел, она обернулась и тут же узнала его. Она резко вскочила, ее охватили тревога и дурные предчувствия.

— Первый министр Софхатеп, где мой повелитель? — спросила она.

Софхатеп был столь удручен, что ответил, словно во сне:

— Он скоро явится.

Она радостно прижала руку к груди и восторженно сказала:

— Как я волновалась за своего господина. До моих ушей дошла новость о страшном бунте, затем я больше ничего не слышала и осталась наедине с собой, мое сердце терзали мрачные опасения. Когда явится мой повелитель?

Тут Радопис вдруг вспомнила, что фараон не имел обыкновения посылать к ней кого-то перед своим приходом, и ее снова охватила тревога. Прежде чем Софхатеп успел что-либо сказать, она спросила:

— Но почему он прислал тебя?

— Терпение, моя сударыня, — бесстрастно ответил первый министр. — Меня никто не присылал. Горькая правда заключается в том, что мой повелитель ранен.

Последние слова казались ей жуткими, окрашенными в кровавый цвет, и она с ужасом уставилась на опустошенное лицо первого министра. Из глубин ее существа вырвался жалобный стон. Софхатеп, чьи чувства притупило горе, сказал:

— Терпение, терпение. Моего повелителя принесут в паланкине, как он того желал. Стрела поразила его в этот осененный предательством день, который начался с праздника и завершится ужасным погребальным обрядом.

Радопис не могла оставаться здесь ни мгновения дольше и выпорхнула в сад, как цыпленок, которого собираются забить. Но, едва выйдя за дверь, она застыла на месте, ее глаза впились в паланкин, который рабы несли к ней. Уступая им дорогу, она прижала руки к голове, которая кружилась от этого ужасного зрелища. Радопис вошла следом за рабами. Те осторожно опустили паланкин посреди летнего павильона и удалились. Софхатеп тут же последовал за ними, в павильоне остались он и она. Радопис подбежала к паланкину, встала перед ним на колени, сцепила пальцы и начала заламывать руки от беспросветного отчаяния. Она вглядывалась в его печальные и медленно угасавшие глаза. Радопис начала задыхаться, ее блуждающий взгляд остановился на том месте, где стрела вошла в грудь. Она заметила пятна крови, торчащую из груди стрелу и содрогнулась от невыразимой боли. Радопис воскликнула голосом, прерывавшимся от боли и ужаса:

— Тебя ранили. О, какой ужас!

Фараон лежал неподвижно. Он то приходил в сознание, то терял его. Он утомился и обессилел. Короткое плавание отняло у него последние силы, которые быстро таяли. Однако когда фараон услышал ее голос и увидел любимое лицо, в нем шевельнулось едва заметное дыхание жизни, и тень смутной улыбки тронула затуманенный взор.

Радопис почти никогда не видела фараона безразличным, жизнь бурлила в нем и стремилась найти выход, словно порыв ветра. Она чуть не обезумела, видя его таким. Казалось, будто он давно иссох и состарился. Горящими глазами Радопис посмотрела на стрелу, которая привела к этому несчастью, и поморщилась от боли.

— Почему стрелу не извлекли из груди? Позвать лекаря.

Фараон собрал остатки иссякавших сил и слабым голосом ответил:

— Это бесполезно.

В ее глазах мелькнуло безумие, она упрекнула его.

— Бесполезно, любимый? Как ты можешь говорить так? Разве наша жизнь для тебя больше ничего не значит?

Испытывая страшную усталость, фараон протянул руку, коснулся ее холодной ладони и шепнул:

— Это правда, Радопис. Я прибыл умереть на твоих руках в этом дворце, который мне дороже любого другого места в мире. Не печалься о нашей судьбе, лучше подбодри меня.

— Мой повелитель, ты сам принес мне весть о своей смерти. Что за ужасный вечер приготовила судьба? А я ждала его, мой любимый, сгорая от страсти, соблазненная надеждой. Я мечтала, что ты придешь с вестью о победе, а ты принес мне эту стрелу. Как я могу подбодрить тебя?

Фараон с трудом сглотнул и молил ее голосом, больше напоминавшим стон:

— Радопис, забудь о страданиях и приблизься ко мне. Я хочу заглянуть в твои лучистые глаза.

Он хотел увидеть, как свежее лицо Радопис сияет от счастья и восторга, и унести в могилу этот очаровательный образ, но она испытывала муки, какие никому больше не было под силу вынести. Ей хотелось кричать и стонать, рвать и метать, дать волю измученной душе, искать утешения в бреду забытья или в адском огне. Как же ободриться, успокоиться, смотреть, храня выражение лица, которое фараон любил и обожал больше любого другого лика в этом мире?

Все еще глядя на нее с грустью, он сказал:

— Радопис, это не твои глаза.

С горечью и печалью в голосе она ответила:

— Это мои глаза, повелитель, только иссяк родник, даривший им жизнь и свет.

— Увы, Радопис! Забудь ради меня в этот час о своих страданиях. Я хочу увидеть лицо любимой Радопис и услышать ее нежный голос.

Неуместная просьба фараона ранила ее в самое сердце, но она не могла не выполнить его желание в столь мрачный час. Превозмогая себя, Радопис изобразила слабое подобие улыбки. Не говоря ни слова, она нежно коснулась его, как поступала, когда он прежде лежал рядом с ней. На бледном и исхудавшем лице фараона появилось довольное выражение, его губы раскрылись в улыбке.

Если бы Радопис оставили наедине со своими чувствами, весь мир стал бы тесным, для того чтобы дать волю охватившему ее безумию, но она уступила страстному желанию фараона и не могла наглядеться на его лицо. Радопис было трудно поверить, что это лицо скоро исчезнет навсегда, а она больше никогда не увидит его в этом мире, сколько бы ни страдала, вздыхала или плакала от горя. Исчезнет его лицо, жизнь, любовь, останутся лишь воспоминания о далеком и смутном прошлом. Как это нелепо, ведь она вопреки разбитому сердцу будет верить, что он когда-то был для нее и прошлым, и будущим. И только потому, что эта шальная стрела угодила ему в грудь. Как могла эта жалкая стрела разбить все ее надежды, которым в этом мире стало невыносимо тесно? Радопис издала тяжелый и горестный вздох, пробудивший жизнь в ее разбитом сердце. Фараон расставался с остатками жизни, все еще теплившимися в его груди, и издал предсмертный хрип. Силы убывали, руки и ноги слабели, чувства угасали, глаза тускнели. Судорожно вздымалась грудь, пока жизнь и смерть вели в ней отчаянную и неравную битву. Вдруг лицо фараона исказила боль, он открыл рот, будто собираясь звать на помощь. Он держал руку, которую она протянула ему, в его глазах появилась невыразимая боль.

— Радопис, подними мне голову, подними мне голову, — молил он.

Дрожащими руками она взяла голову фараона и уже собралась приподнять его, как он издал страшный стон, и его рука безжизненно упала. Так закончилась неистовая борьба между жизнью и смертью. Радопис тут же опустила его голову и крикнула от мучительной боли, но крик тут же угас, ее голос оборвался, будто у нее вырвали легкие, язык окаменел, уста лишились подвижности. Она безжизненным взором уставилась на лицо, которое когда-то принадлежало человеку, и застыла на месте.

Ее крик передал горестную весть, прибежали три человека, которых она не заметила, и встали у паланкина. Таху печально взглянул на лицо фараона, его собственный лик покрыла мертвенная бледность. Он молчал. Софхатеп тоже подошел к усопшему и поклонился в глубокой почтительности, его глаза застилали слезы, они струились по щекам и падали на землю. Дрожащим, исполненным печали голосом, нарушившим тишину, он изрек:

— Мой хозяин и повелитель, мы передаем тебя в руки самых высоких богов, по чьей воле в этот день начнется твое путешествие в вечное царство. С какой радостью я отдал бы свою бесполезную старость ради твоей нежной юности, но воля Господа непререкаема. Прощай, мой благородный повелитель.

Софхатеп взял покрывало своей худой рукой и медленно накрыл усопшего. Затем он снова поклонился и тяжелыми шагами вернулся на прежнее место.

Радопис продолжала стоять на коленях, она совершенно растерялась и предалась печали, ее безутешный взгляд был прикован к безжизненному телу. Будто сама смерть, тревожное спокойствие проникло в ее существо, она не проявляла никаких признаков жизни. Радопис не плакала, не кричала. Мужчины неподвижно стояли позади нее, опустив головы. Тут вошел раб, несший паланкин, и объявил:

— Пришла придворная дама царицы.

Все повернулись в сторону двери и увидели, что вошла женщина с печальным ликом, и поклонились ей в знак приветствия. Та ответила кивком, бросила взгляд на обмякшее тело и повернулась к Софхатепу.

Он подал голос, исполненный горести:

— Фараон умер, почтенная сударыня.

Придворная дама какое-то время молчала, будто сраженная этой вестью, затем сказала:

— Благородное тело следует доставить в царский дворец. Первый министр, таково желание ее величества царицы.

Направляясь к двери, придворная дама дала знак рабам. Те подбежали к ней, и она велела им поднять паланкин. Когда рабы подошли и наклонились к шестам, чтобы поднять паланкин, Радопис, не ведавшая о происходившем вокруг, вдруг с ужасом догадалась о том, что последует, и охрипшим, полным неверия голосом властно спросила:

— Куда вы собираетесь унести его?

Радопис бросилась на паланкин. Софхатеп подошел к ней и сказал:

— Во дворце желают отдать последний долг священному телу усопшего.

Ошеломленная Радопис взмолилась:

— Не отнимайте его у меня. Подождите. Я умру на его груди.

Придворная дама смотрела на Радопис и, услышав ее слова, отрезала:

— Грудь фараона не создана для того, чтобы стать чьим-либо местом последнего упокоения.

Софхатеп наклонился к разбитой горем женщине и, нежно взяв за руки, поднял ее, а рабы понесли паланкин. Радопис удалось высвободить руки и оглядеться, горестное выражение ее лица говорило, что она никого не узнавала среди тех, кто присутствовал. Радопис закричала прерывавшимся голосом, напоминавшим предсмертный хрип:

— Куда вы его уносите? Это его дворец. Это его летний павильон. Как вы можете так унижать меня перед ним? Жестокие, безжалостные люди, моему повелителю не понравится, если кто-то посмеет меня обижать.

Придворная дама не обращала на нее внимание и покинула павильон, рабы последовали за ней, неся паланкин. Мужчины вышли в подавленном состоянии и молчали. Радопис была на грани безумия. На мгновение она застыла, затем бросилась за ними, но почувствовала, как кто-то грубо схватил ее за руку. Она пыталась вырваться, но ее усилия оказались тщетны.

Радопис пришла в ярость, обернулась и оказалась лицом к лицу с Таху.