Фарландер

Глава 3. Посещения

Первая ночь в тюрьме, которую он раньше даже не видел.

Внутри ограниченного высокими стенами пространства заключенные пользовались относительной свободой. Здесь даже была таверна – для тех, у кого имелись деньги. В столовой продавали кое-что получше жидкой овсянки, которую раздавали во дворе. Охранники, в большинстве своем из заключенных, держались незаметно, предоставляя товарищей по несчастью самим себе.

Нико устроился в углу камеры, одной из многих, составлявших подземный лабиринт под тюремным двором. Камеру освещала висевшая над входом масляная лампа, постелью служил заплесневелый, кишащий вшами тюфяк. Матрас пропитался стойким запахом мочи, в соломе шуршали шустрые тараканы.

Среди его сокамерников были и воры, и должники самого разного возраста, в том числе и ровесники Нико. На новичка внимания не обратили, приняли безразлично. В камере заключенные предпочитали не задерживаться, большинство приходило ненадолго и скоро уходило. Нико такая ситуация вполне устраивала. Он сидел в углу, прислушиваясь к жалобным стонам, а в голове, словно посланные мучить и терзать его черные птицы, кружили мрачные мысли. И как ни старался Нико, они все чаще обращались к дому и матери.

Что будет с ней, когда она узнает, кем стал ее единственный сын? А стал он заурядным вором, пойманным с поличным на месте преступления.

Конечно, она разозлится.

С другой стороны, мать ведь и сама не без греха. И путь к этой камере, если проследить его в прошлое, начался еще год назад. Так что виновата в случившемся, по сути, именно она. Это ей понадобилось заполнить свою пустую, бессмысленную жизнь чередой ни на что не годных любовников. Это она предпочла не замечать вражды между Лосом и собственным сыном, которому и пришлось в конце концов уйти из дому.

В веренице совершенных ею ошибок Лос был всего лишь еще одним звеном. В первый же вечер, когда мать привела его из придорожной таверны – в приличной, но явно с чужого плеча и, скорее всего, краденой одежде, – он прошел по дому, присматриваясь ко всему с видом оценщика, прикидывающего, что можно выручить за его содержимое, включая и хозяйку. Закрепиться на новом месте гость постарался в ту же ночь; пара так расшумелась в спальне, что Нико в конце концов не выдержал и, забрав постель, отправился в конюшню, где и проспал до утра в одном стойле с их старой лошаденкой по кличке Счастливица.

Вот за это – неодолимую слабость к мужчинам – Нико и злился на мать. Он знал – у нее есть на то свои причины. Знал, что не может винить только ее за все то, что сталось с ними обоими. Знал… и все равно злился и винил.

Этот день стал, без сомнения, худшим в жизни, и остаток его Нико провел в жутком оцепенении, потеряв счет времени и не замечая ничего вокруг. В тюрьме переход к ночи знаменуют не сумерки; здесь ночь наступает, когда гасят лампы и запирают тяжелые двери, когда вонь становится невыносимой и пространство заполняют густые миазмы, несущие с собой запахи человеческих существ, слишком долго живущих взаперти, в грязи, мерзости, убожестве. В какой-то момент Нико не выдержал и повязал нос и рот платком. Полегчало, хотя платок то и дело приходилось приподнимать, чтобы сплюнуть слюну, пропитанную оседавшим на языке тошнотворным привкусом.

Срок перемирия, негласно поддерживаемого заключенными на протяжении дня, заканчивался с наступлением долгих часов темноты. В соседней камере вспыхнула драка, потом крики и визг сменились стонами и всхлипами и, наконец, относительной тишиной. Некоторое время из другого конца лабиринта доносился глухой ритмичный стук, словно кто-то бился головой о стену, выкрикивая после каждого удара короткую фразу: «Выпустите меня… выпустите меня…»

Уснуть в таком месте было абсолютно невозможно. Уставший, измотанный перипетиями минувшего дня и тревожными мыслями о будущем, Нико лежал с открытыми глазами, слушая храп сокамерников и шорох тараканов в соломе и кляня себя за глупость, за то, что пришел в город и притащил с собой Буна, за то, что спутался с Леной и поддался ее уговорам.

А ведь знал же, что ей доверять нельзя, видел ее бесцеремонность, расчетливость. Интересно, что она сейчас делает? Думает ли о том, что из-за нее его схватили и бросили в тюрьму, что его ждет наказание? Вряд ли.

Глядя в темноту, Нико старался не думать о том, как поступают в городе с преступниками. На прошлогоднем Празднике Урожая он видел, как пойманного вора сначала высекли публично, а потом заклеймили. А ведь мальчишке было не больше, чем ему самому сейчас.

Выдержит ли он такое наказание?

Позже, где-то в глубине ночи, Нико вынырнул из забытья от прикосновения к ноге чьей-то руки и пахнувшего в лицо жаркого, неприятного дыхания. Он резко выпрямился, оттолкнул невидимого чужака и прокричал что-то нечленораздельное, испуганное. Из мрака донеслось проклятие и шарканье удаляющихся шагов.

Он потер глаза, похлопал себя по лицу, отгоняя сон, и снова приткнулся к стене.

Отсюда надо выбираться. Дышать неподвижной, застывшей вонью становилось невмоготу. Сгустившаяся темнота давила, как тяжелое бархатное одеяло. Он чувствовал себя попавшим в западню зверьком, зная, что до утра не может даже просто подняться и выйти во двор, не может увидеть небо и звезды, вдохнуть свежий воздух. Из памяти всплыло далекое детское воспоминание: гуляя как-то в лесу, он наткнулся на силок, крепкую проволочную петлю с нижней частью лапы дикой собаки, которая, попав в западню, сама перегрызла себе конечность.

И снова шорох шагов. Кто-то приближался из темноты. Нико подобрался, готовясь ударить невидимого врага.

«Не уйдешь, не оставишь меня в покое, – буду рвать зубами», – подумал он, настраиваясь на решительный отпор.

– Успокойся, – произнес голос. – Я – друг.

Незнакомец опустился рядом и, похоже, сунул руку под одежду.

Вспыхнувший вдруг огонек ослепил Нико, и он даже зажмурился. Потом, заслонившись козырьком ладони, осторожно открыл глаза. Язычок пламени зашипел и свернулся, а на его месте вспыхнуло красноватое мерцание сигариллы. Незнакомец подул на спичку, и их обоих снова накрыла непроглядная тьма.

– Знаешь, полночи не мог заснуть, все вспоминал, откуда мне знакомо твое лицо. – Он затянулся. Табак чуть слышно затрещал, а огонек осветил очертания нижней части лица, одновременно углубив тени на его впадинах. – А потом вспомнил. Я знал когда-то твоего отца.

Нико моргнул, глаза никак не могли привыкнуть к огоньку.

– Ну конечно, – насмешливо протянул он. – Знал… как же…

– Не называй меня лжецом, парень. – Незнакомец выдохнул. – Ты – вылитый он. Твой отец был женат на рыжей бабенке по имени Риз. Красивая женщина, насколько я помню.

Нико опустил руку.

– Да, мою мать зовут Риз. Так вы и вправду его знали?

– Как и других. Мы два года дрались под стенами.

– Вы были Спецом?

– Точно. Порой кажется, что это было лет сто назад. Теперь-то я на жизнь зарабатываю другим. Играю в раш. Когда не могу оплатить долги, провожу какое-то время здесь. – Незнакомец потер ладонью колючую щеку. – А ты? Как дошел до такого состояния?

Излагать невеселую историю своих приключений желания не было.

– Мой целитель сказал, что здесь полезная для моих легких атмосфера, вот и прихожу время от времени.

– Твой отец тоже любил пошутить, – без малейшего намека на юмор заметил анонимный сосед. – Именно это мне в нем и нравилось.

Уловив резкую нотку, Нико ждал продолжения. У лица повис табачный дымок, приятный аромат в этой вонючей дыре. Еще совсем недавно они с Леной в компании других парней и девушек просиживали вот так ночи у костра в каком-нибудь парке или пустом здании. Пили, передавая по кругу бутылку, дешевое вино, потягивали набитые «травкой» самокрутки. Нико развлекал приятелей шуточками, все смеялись, и теплый круг смеха как будто задерживал неминуемый приход нового трудного дня.

– Виделись мы не часто, – неторопливо продолжил незнакомец. – Однажды твой отец обвинил меня в мошенничестве. Сказал, что просто так это не оставит. Что поймает и выставит на позор перед всей командой. Должен признаться, обошелся мне в кругленькую сумму. Хотя потом я с ним поквитался.

Незнакомец то ли закашлялся, то ли невесело рассмеялся.

– Не могу сказать, что удивился, когда он взял да и сбежал от нас. Я как увидел его испуганные глаза, так сразу и понял, что у него на уме.

Нико скрипнул зубами и сжал кулаки, но заставил себя перевести дыхание и произнести почти спокойно:

– Мой отец трусом не был.

И снова то ли кашель, то ли смех.

– Я же без всякого намека. И папашу твоего не осуждаю. Когда доходит до рукопашной, трусом становится каждый, кроме разве что совсем уж сумасшедших. Я только хочу сказать, что одни боятся больше, а другие меньше, вот и все.

Сдерживаться становилось все труднее, и громкое дыхание Нико уже перекрывало сонное посапывание соседей.

– Расслабься, парень, мы же просто разговариваем, а слова ничего не значат. На-ка, затянись.

Нико отвел глаза от тлеющего кончика сигариллы и постарался вспомнить отца. Высокий, подтянутый, с длинными волосами и добрыми глазами, тихий. И совершенно другой, когда выпивал. Шумный, грубоватый, с кувшином эля в одной руке, он мог запросто, обхватив за талию, вытащить в танцевальный круг жену или сыграть нескладную, но задорную песенку собственного сочинения, перебирая струны на стареньком житаре. Вдвоем они нередко отправлялись в долгие прогулки по окрестным холмам, а на День Глупца ходили на берег моря, где отец просто сидел, вглядываясь в далекую туманную дымку, а Нико играл неподалеку.

Ему исполнилось семь, когда отец записался в Спецы, объяснив такое решение тем, что враг усиливает давление. Каждый день либо защитники города обнаруживали новый подкоп маннианцев, либо сами маннианцы врывались в подземный туннель хосов. Спецы несли тяжелые потери и нуждались в подкреплении.

Отец уходил на несколько недель, иногда даже на месяц, и каждый раз возвращался домой немного другим человеком. Более тихим, молчаливым, менее приятным внешне.

Однажды он пришел без одного уха, так что слева у него остался только слуховой проход. Тем не менее Риз обняла мужа и долго шептала нежные слова. В другой раз отец вернулся с повязкой на голове. Когда он снял бинты через несколько дней, оставшееся ухо выглядело так, словно его жевал пес. Со временем у него исчезли брови. От длинных волос осталась короткая щетина. Лоб, лицо и губы покрывали шрамы. Он постоянно сутулился, втягивал голову в плечи, словно замерзал.

Видя все эти страшные перемены в любимом мужчине, мать старалась скрывать ужас, но постоянно контролировать себя не могла, и нередко ее выдавало неосторожное слово или гримаса.

Когда отцу дали наконец первый длительный отпуск, Нико едва узнавал его в человеке, смотревшем на сына словно на чужака, сидевшем в одиночку под дождем, никогда не улыбавшемся, редко заговаривавшем и много пившем. И атмосфера в доме уже не была прежней. Любая мелочь могла вывести отца из себя, и тогда он срывался и начинал кричать. Нико жил в постоянном напряжении, всегда ожидая неприятностей.

Он все больше времени проводил на улице, с Буном, и они гуляли по лесу. В плохую погоду Нико оставался в своей комнате, за закрытой дверью, мысленно пересказывая заученные наизусть истории или проигрывая «Повести Рыбы», пьесу, постановку которой видел несколько раз, когда приезжал в город, заполняя время пустыми фантазиями.

Однажды вечером отец напился так, что принялся избивать мать и таскать ее за волосы по комнате. Потом вдруг остановился, посмотрел на сына, взиравшего на него со смешанным выражением изумления и ужаса, и выбежал из дому.

Вернувшись под утро, когда жена и сын еще спали вдвоем на узкой кровати Нико, он собрал вещи и, не прощаясь, ушел. Нико чувствовал себя так, словно земля ушла вдруг из-под ног. Мать долго и безутешно плакала.

Сжав в темноте кулаки, Нико негромко вздохнул.

– Он не просто так ушел, у него были на то свои причины.

Незнакомец попыхтел сигариллой, но она уже потухла.

– Да. Струсил или нет – в любом случае тебе знать лучше.

– Что вы имеете в виду?

– Только то, что кровь отца почти наверняка бежит и в жилах сына. Что относится к нему, то, скорей всего, относится и к тебе.

Нико почувствовал, как вспыхнули щеки, и отвернулся – слушать незнакомца больше не хотелось.

Коридор заполнился эхом воплей; какой-то сумасшедший, глотая слова, предупреждал о надвигающейся беде: маннианцы придут из-за моря и всех сожгут заживо.

Последние искорки сигариллы погасли, когда незнакомец затушил ее о ладонь. Поднимаясь, он хмыкнул и пробормотал что-то неразборчивое себе под нос. Потом повернулся к Нико и, протянув руку, похлопал по плечу:

– Все в порядке, сынок. Теперь можешь поспать.

Он ушел, оставив после себя стойкий аромат дыма.

После него Нико уже никто не досаждал.

Мать пришла утром – во всем черном, словно прибыла на похороны. Глаза припухли от слез, а стянутые назад и туго схваченные на затылке волосы придавали ее чертам выражение страдальческое и решительное. Нико увидел ее впервые за год с лишним.

Компанию ей составлял Лос, вырядившийся словно на праздник и неубедительно изображавший праведное недоумение и осуждение. Именно Лос и заговорил первым, когда Нико подошел к решетке, отделявшей заключенного от посетителей в сумрачном прохладном склепе, предназначенном именно для таких целей.

– Плохо выглядишь.

Нико не сразу нашелся что сказать. Менее всего он ожидал увидеть здесь эту парочку, Лоса и мать.

– Как ты узнала? – стараясь не закричать, обратился он к матери.

Она подалась вперед, как будто хотела дотронуться до него, но наткнулась на решетки, и ее глаза полыхнули вдруг злостью.

– Старуха Джаймина видела, как стражники волокли тебя по улице, и любезно поставила меня в известность, – холодно ответила она.

– А…

– А?.. И это все, что ты можешь сказать в свое оправдание?

Ее злость, словно дуновение ветерка, распалила угольки его собственной, тлевшие с того самого дня, когда он ушел из дому.

– Я тебя сюда не звал. И его тоже.

От удивления у нее округлились глаза, и Лос, все это время не сводивший с Нико сурового взгляда, тут же поспешил на помощь.

Нико с вызовом посмотрел на него, твердо решив, что не уступит первым.

Мать начала что-то говорить, но голос у нее сорвался, плечи поникли, а броня строгости вдруг разом треснула и раскололась. Проскользнувшая через решетку рука коснулась щеки и скользнула вниз, к шее. В следующий момент мать привлекла его к себе, насколько это позволял разделявший их холодный металл.

– Сынок, – прошептала она ему в ухо. – Что ты наделал? Никогда не думала, что ты станешь вором.

Удивительно, но в глазах защипало.

– Прости. Я просто голодал, вот и отчаялся.

Мать погладила его по лицу.

– Я так беспокоилась. Каждый раз, когда мы приезжали в город, высматривала тебя, но видела только всех этих несчастных, голодных людей и постоянно спрашивала себя, как ты, выжил ли.

Он судорожно вздохнул:

– Бун… Бун умер…

Она вздрогнула и расплакалась, и Нико плакал вместе с ней. Вся его сдержанность и отчужденность испарилась, как только они разделили общую боль.

Дверь в комнату для посещений открылась. Нико поднял голову, вытер ладонью глаза и… замер с открытым ртом.

Фарландер. На пороге появился тот самый старик чужестранец, чернокожий слепец, у которого он украл накануне деньги.

Фарландер остановился, слегка, словно прислушиваясь, наклонив голову и держа в одной руке чашку с горячим, дымящимся чи. Невысокого роста, с бритой головой, в черном платье, он имел наружность монаха, но монаха довольно необычного, поскольку в другой руке у него был меч в ножнах. Мать Нико оглянулась.

Фарландеру понадобилось несколько шагов, чтобы пересечь комнату. Движения его отличались плавностью, и чи в чашке лишь слегка колыхнулся в такт шагам.

Приблизившись, он остановился перед ними и поднял глаза цвета холодного пепла, но поразительно глубокие и проницательные. Нико едва не отшатнулся. Ничто в нем не напоминало вчерашнего старичка, растерянного и подслеповатого.

– Это и есть вор? – обратился Фарландер к матери Нико.

Она вытерла глаза. Выпрямилась. Гордо подняла голову:

– Это мой сын. И он не столько вор, сколько глупец.

Несколько секунд чернокожий старик оценивающе, словно предложенного на продажу пса, рассматривал Нико, потом кивнул.

– Тогда я поговорю с вами. – Он опустился на один из стоявших посередине комнаты табуретов – спина прямая, меч на коленях – и поставил чашку на пол. – Меня зовут Эш. И кем бы ни был ваш сын, вором или глупцом, он украл у меня деньги.

Почувствовав, что проблема может разрешиться какой-то сделкой, мать Нико моментально успокоилась и села напротив.

– Риз Кальвоне, – представилась она.

Лос, подойдя сзади, с видимой опаской протянул руку, но она нетерпеливо дернула плечом, и он отступил к дальней стене, расположившись как можно ближе к выходу, откуда и наблюдал молча за дальнейшим ходом разговора.

– Вашего сына подвергнут наказанию, – продолжал старик. – Его высекут плетьми и заклеймят в полном соответствии с местными обычаями. Пятьдесят ударов – такая здесь норма за обычную кражу средь бела дня.

Риз кивнула, словно он ответил на вопрос, адресованный ей.

– Да, это нелегкое испытание. – Она бросила быстрый взгляд на сына и тут же снова повернулась к чернокожему незнакомцу.

– Вы хорошо держитесь, – заметил он.

– Вы пожаловали сюда позлорадствовать над чужим горем?

– В общем-то нет. Чтобы узнать сына, нужно прежде узнать мать. И может быть, помочь вашему мальчику.

Риз опустила глаза, и Нико проследил за ее взглядом. Она смотрела на свои сложенные на коленях руки. Рабочие руки. Покрытые царапинами, ссадинами и ожогами, они старили ее куда больше, чем лицо, которое даже теперь, после всех забот и слез, оставалось привлекательным и миловидным.

– Он – мой сын, и я знаю его сердце, – вздохнула Риз. – Я знаю, что он выдержит.

Нико перевел взгляд с матери на старика, сухощавое, с резкими чертами лицо которого не выражало ровным счетом ничего.

– А если есть другой путь?

Риз удивленно моргнула:

– Что вы имеете в виду?

– Что, если я предложу вариант, при котором ему не придется подставлять спину под плеть и руку под клеймо?

Мать снова метнула взгляд в сына, но Нико все еще присматривался к необычному старику. Что в нем было… что-то вызывавшее доверие. Может быть, непринужденная властность? Не та, что сопутствует неким дарованным полномочиям и приходит с практикой, но та, что свойственна естественной природе человека и является результатом искренности, прямоты и духа.

– То, что я скажу вам, должно остаться в стенах этой комнаты. Пусть ваш… человек выйдет, и я объясню.

Лос фыркнул, демонстрируя отсутствие какого-либо желания куда-то выходить.

Риз повернулась к нему:

– Пожалуйста…

Он попытался принять вид оскорбленной гордости.

– Иди же.

Лос все еще колебался. Взгляд его перескочил с Риз на старика, затем на Нико и вернулся к Риз.

– Подожду снаружи, – во всеуслышание объявил он.

– Да.

Прежде чем захлопнуть за собой дверь, Лос многозначительно посмотрел на старика.

Не успело запрыгавшее между тесными стенами эхо затихнуть, как Фарландер продолжил:

– Госпожа Кальвоне, время моего пребывания здесь ограниченно, а потому я вынужден перейти к делу. – Тут он, однако, остановился и провел большим пальцем по кожаной перевязи ножен. – Я старею, как вы, без сомнения, уже заметили. – В глазах его мелькнула тень улыбки. – В прежние времена мальчишка, вроде вашего сына, ни за что бы не залез в мое окно, не разбудив при этом меня. Я бы отрубил ему руку еще до того, как он успел бы дотянуться до моего кошелька. Но теперь, изнуренный летним зноем, я все проспал, как и подобает старику, коим я стал. – Он потупился. – Мое здоровье не то, что было когда-то. Не знаю, долго ли еще я смогу удержаться на своей работе. Короче говоря, в силу обстоятельств и в соответствии с традициями нашего ордена мне пора подготовить ученика.

– Больше похоже на то, – бросила мать Нико, – что вам одиноко, вот и захотелось симпатичного парнишку.

Он лишь покачал отрицательно головой.

– А чем же это вы занимаетесь? Что у вас за работа такая? По платью, если судить, вроде как монах, однако ж в руке меч.

– Госпожа Кальвоне. – Он широко развел руки, словно демонстрируя нечто понятное и очевидное. – Я – рошун.

Неожиданно даже для самого себя Нико рассмеялся. Прозвучало немного истерично, и он, едва услышав эхо, отскочившее от сводчатой крыши склепа, сразу же замолчал.

Старик и мать одновременно повернулись к нему.

– Хотите сделать из меня рошуна? – пробормотал Нико. – Да вы, видать, рехнулись.

– Послушай меня. – Теперь чужестранец обращался напрямую к юноше. – Если согласишься, я уже сегодня поговорю с судьей. Попрошу снять обвинение и даже оплачу судебные издержки и твое пребывание здесь. Ты избежишь наказания.

– Но ведь то, о чем вы просите… – запротестовала было мать. – Это означает, что я, может статься, уже никогда его не увижу. Такая работа связана с большим риском.

– Мы находимся сейчас в Бар-Хосе. Если ваш сын останется здесь, то рано или поздно ему придется идти на стену и защищать город, рискуя при этом жизнью. Да, моя работа опасна, но я хорошо подготовлю его к ней, и, когда возьму с собой на задание, он будет выступать лишь в роли наблюдателя. После окончания срока ученичества у него будет выбор: либо посвятить себя профессии, либо заняться чем-то другим по собственному желанию. К тому времени у него будут деньги и немало полезных навыков. Он даже сможет при желании возвратиться в Бар-Хос, если город еще будет держаться.

Выдержав паузу, чтобы она обдумала предложение, старик продолжил:

– Прямо сейчас в городском воздухопорте меня ожидает корабль. Через несколько дней, когда его отремонтируют и приведут в порядок, мы отправимся на родину моего ордена. Там он получит соответствующие наставления и пройдет должное обучение. Уверяю вас, госпожа Кальвоне, что в любой ситуации буду ставить жизнь вашего сына выше своей. Это моя торжественная клятва.

– Но почему? Почему вы выбрали именно моего сына?

Вопрос как будто застал Фарландера врасплох. Он провел ладонью по короткой щетине, произведя при этом звук схожий с тем, что возникает при трении камня о мельчайшую наждачную бумагу.

– Он продемонстрировал определенное умение и некоторую смелость. Именно эти качества мне и нужны.

– Но это же не все объяснение?

Какое-то время – Нико оно показалось вечностью – старик смотрел на Риз молча, словно обдумывая ответ, потом неохотно кивнул.

– Не все, – согласился он и снова устремил взгляд в каменный пол. – В последние дни мне снятся сны, которые ничего вам не скажут, но имеют значение для меня. В некотором смысле они ведут меня, и, как мне представляется, ведут в правильном направлении.

Такое объяснение, похоже, не рассеяло сомнений Риз, и она недоверчиво уставилась на чужестранца.

– Я согласен, – объявил вдруг Нико, а когда обе головы повернулись к нему, улыбнулся, чувствуя себя немножко глупо.

Мать нахмурилась.

– Я согласен, – повторил он, на сей раз серьезнее и тверже.

– Ты никуда с ним не пойдешь, – возразила мать.

Нико грустно кивнул. Разумеется, он знал, кто такие рошуны. Это знали все. Они убивали людей, убивали во сне, и получали деньги за то, что осуществляли вендетту. Нет, Нико, разумеется, не видел себя рошуном и не стремился им стать, но ведь по окончании срока ученичества у него будет право самостоятельно выбирать дальнейший путь с учетом уже полученных знаний и умений. Возможно, судьба предоставляет ему шанс сделать из себя что-то. Может быть, Большой Глупец был прав, и в худшем спрятаны семена лучшего.

С другой стороны, избегая одного наказания, он, возможно, принимает другое, которое не менее страшно и тяжело.

Кто знает, что лучше? Вот и он не узнает, если не попробует.

– Я пойду с ним, мама, – сказал он негромко, но ясно давая понять, что это его последнее слово. – Я согласен.