Фата-Моргана №2

К. Мур ШАМБЛО Перевод с англ. В.Портянниковой

Человек уже давно завоевал Вселенную. В этом нет сомнения. Когда-то, еще до египтян, в те седые времена, из которых доносится эхо полумифических тайн — Атлантида, My, — в те доисторические времена была эпоха в развитии цивилизации, когда люди, как и мы сегодня, строили города из стали, чтобы разместить в них свои космические корабли, когда они называли планеты своим родным языком, когда они слышали, как люди с Венеры называли их влажную планету «Жаардоль» на своем мягком, сладкозвучном, тягучем языке, когда они произносили гуттуральное «Ллаккдиц», подражая наречию жителей Марса, населяющих сухие равнины этой планеты. В этом невозможно усомниться. Человек уже давно завоевал Вселенную, и отголоски этого все звучат слабым эхом в мире, который забыл подлинный облик той цивилизации. Существует слишком много мифов и легенд, чтобы мы могли сомневаться в этом. Например, миф о Медузе не мог возникнуть на Земле. Это сказание о змееволосой Горгоне, которая превращала в камень каждого, кто посмеет взглянуть на нее, не может рассказывать о существе, которое жило на Земле. А те древние греки, которые рассказывали эту историю, видимо, вспомнили, полусознательно и почти не веря в нее, историю из доисторических времен о странном существе, происходящем с одной из отдаленных планет, на которую спустились когда-то их далекие предки.

— Шамбло! Шамбло! — Дикий истерический крик толпы раздавался в узких улочках Ландароля, а топот тяжелых сапог по красной шлаковой дороге звучал, как угрожающий аккомпанемент к нарастающему реву: — Шамбло! Шамбло!

Нортвест Смит услышал приближение толпы и спрятался в ближайшей дверной нише, положив предосторожности ради руку на приклад своей лучевой винтовки, и его бесцветные глаза сузились. Странные звуки не были чем-то необычным на улицах этой последней колонии землян на Марсе — нецивилизованного, грубого, маленького города, в котором могло произойти, что угодно, и очень часто происходило. Но Нортвест Смит, чье имя хорошо знали и уважали в каждом кабачке и на каждом диком пограничном посту на доброй дюжине диких планет, был, несмотря на это, осторожным человеком. Он прислонился спиной к стене и вынул пистолет, слушая приближение все нарастающего рева.

Вдруг в поле его зрения попала бегущая красная фигура, она неслась, петляя, как заяц, из одного убежища по узкой улице к другому. Это была девушка, смуглая девушка в разорванной одежде, ярко-красный цвет которой бросался в глаза. Она неслась, но в ее поспешном беге уже чувствовалась усталость, и он слышал с того места, где стоял, ее прерывистое дыхание. Когда она появилась, он увидел, как она остановилась, опершись рукой о стену, и дико озиралась, ища убежища. Она, по-видимому, не заметила его, так как когда рев толпы стал громче, а топот ног стал раздаваться так ясно, будто люди были уже на углу, она испустила отчаянный жалостный стон и прыгнула в нишу около него.

Когда она увидела его, высокого, с темной, продубленной кожей, с рукой на лучевом ружье, она тихо всхлипнула и упала к его ногам — перепуганный комок ярко-красной одежды и голого коричневого тела.

Смит не увидел ее лица, но перед ним была девушка, изящно сложенная, и ей угрожала опасность, и хотя он не пользовался славой рыцаря, что-то в этом безнадежном, отчаявшемся комке тронуло ту струну сочувствия к побежденному, которая есть в сердце каждого землянина, и он подтолкнул ее в угол позади себя и выхватил пистолет, когда передовая часть толпы вырвалась из-за угла.

Это была пестрая толпа, земляне и марсиане, несколько венерианцев, живущих в болотах, и неизвестные, безымянные жители неизвестных планет — типичный для Ландароля сброд.

Когда первые из толпы завернули за угол и увидели перед собой пустую улицу, то погоня приостановилась, и некоторые вышли из толпы и начали обыскивать дверные ниши по обеим сторонам улицы.

— Вы что-то ищете? — Циничный выкрик Смита перекрыл рев толпы.

Они оглянулись. Крик вдруг утих, пока они рассматривали то, что увидели перед собой — огромного землянина в кожаной одежде астронавта, полностью почерневшего под лучами диких солнц, так, что осталась только жуткая белизна бесцветных глаз на решительном, покрытом шрамами лице, твердой рукой сжимающего пистолет, а позади него — скрючившуюся, тяжело дышавшую девушку в ярко-красной одежде.

Самый решительный из толпы — коренастый землянин в разорванной в клочья кожаной одежде, с которой были сорваны нашивки дозорного — смотрел некоторое время на обоих со странным недоверчивым выражением лица, которое сменило выражение дикой радости и восторга охотника. Затем он испустил гортанный крик: — Шамбло! — и бросился вперед. Толпа, стоящая позади него, повторила этот клич — Шамбло! Шамбло! Шамбло! — и заревела опять.

Смит небрежно оперся о стенку, скрестив руки и положив пистолет на левое предплечье; казалось, что он не способен на быструю реакцию, но при первом же шаге, который сделал предводитель, его пистолет описал привычный полукруг, и ослепительный луч голубовато-белого огня выжег круг около его ног. Это был традиционный жест, и каждый из толпы понимал его значение. Предводитель попятился назад, и на мгновение воцарилось смятение, когда обе волны встретились и боролись друг с другом. Рот у Смита сжался зловещей линией, когда он следил за происходящим. Мужчина в изодранной униформе дозорного угрожающе поднял кулак и подошел вплотную к пограничной линии круга, в то время как толпа позади него колыхалась взад и вперед.

— Хочешь перейти эту линию? — спросил его Смит зловеще тихим голосом.

— Нам нужна эта девка!

— Тогда подойдите и возьмите ее! — Смит нагло усмехнулся ему в лицо. Он понимал, что это небезопасно, но его сопротивление не было таким уж безрассудным, как казалось. У него был богатый опыт, и он понимал поведение толпы, он видел, что они не жаждали его смерти. В толпе он не увидел оружия. Люди хотели схватить девушку из-за необъяснимой жажды крови, причину которой он не понимал, он чувствовал, что эта ярость не направлена на него. Возможно, начнется драка, но его жизнь была в безопасности. Если бы они хотели бороться с оружием, то давно бы вынули его. Поэтому Смит ухмыльнулся в лицо разъяренному мужчине и лениво облокотился о стену.

Толпа нетерпеливо колыхалась, позади своего самозванного предводителя, и снова стали раздаваться угрожающие голоса. Смит услышал стенания девушки у своих ног.

— Что вы намереваетесь с ней делать?

— Она Шамбло! Шамбло, дурак! Дай ей пинка, чтобы она вылетела сюда — а мы уж позаботимся о ней!

— Я сам позабочусь о ней! — сказал небрежно Смит.

— Говорю же тебе, она — Шамбло! Проклятье! Таких мы не оставляем в живых! Толкни ее к нам!

Но повторение этого имени не произвело на Смита никакого впечатления, а его природное упорство заметно усилилось, когда толпа придвинулась вплоть до пограничного круга и ее крики стали громче.

— Шамбло! Толкни ее сюда! Отдай нам Шамбло! Шамбло! Смит вдруг сменил свою небрежную позу, уперся ногами в землю и угрожающе поднял свой пистолет.

— Назад! — закричал он. — Она моя! Назад!

У него не было намерения выстрелить из лучевого ружья. Он теперь знал, что они не убьют его, если он первый не начнет стрелять, а он не собирался умирать ради какой-то девушки, жертвовать ради нее своей жизнью. Но он ожидал серьезной драки и инстинктивно готовился к ней, глядя на взволнованную толпу. К его удивлению, вдруг случилось такое, чего он ранее не видел. Услышав его упрямый ответ передние отшатнулись назад не в испуге, но с явным удивлением. Бывший дозорный сказал: — Тебе! Она принадлежит тебе? — таким голосом, в котором гнев сменился недоумением.

Смит встал, широко расставив ноги в сапогах перед съежившейся фигурой, и помахал пистолетом.

— Да! — сказал он. — И она будет моей! Отойдите назад!

Мужчина уставился на него, не сказав ни слова, и на его обветренном лице отразились ужас, отвращение и недоверие. Недоверие на миг победило, и он спросил:

— Тебе?

Смит упрямо кивнул.

Мужчина вдруг отступил, его поза выражала беспредельное презрение. Он махнул толпе рукой и громко сказал:

— Она принадлежит ему!

Напряжение в толпе упало, все замолчали, и презрительное выражение переходило с одного лица на другое.

Бывший дозорный плюнул на покрытую шлаком дорогу и равнодушно отвернулся.

— Ну и оставь ее себе! — крикнул он Смиту через плечо. Но пусть она не показывается в этом городе!

Смит смотрел, почти раскрыв рот и ничего не понимая, на презрительную реакцию толпы, которая уже начинала расходиться. В его голове все смешалось. Он не мог поверить, что такая кровожадная враждебность могла испариться в одно мгновение. И странное сочетание презрения и отвращения, которое он увидел на их лицах, смущало его еще больше. Ландароль нельзя было считать пуританским городом — ему и в голову не могло прийти, что его притязания на девушку могли вызвать всеобщее отвращение.

Нет, здесь было что-то, объяснявшееся более глубокими мотивами. Инстинктивное, внезапное отвращение возникло на лицах, которые он видел — это отвращение не было бы таким сильным, даже если бы он сознался в людоедстве или принадлежности к почитателям Фарола. И все покинули его так поспешно, как будто грех, который он совершил по незнанию, мог перейти и на них.

Улица опустела столь же быстро, как и наполнилась. Он увидел, как один стройный венерианец посмотрел на него через плечо и крикнул презрительно: «Шамбло!» — и это слово вызвало в его сознании новые соображения. — Шамбло! — Слово происходило, видимо, из французского языка. Достаточно странным было то, что оно звучало из уст венерианца или марсианина с сухих равнин, а тон, которым оно было произнесено, смущал его еще больше.

— Таких мы не оставляем в живых! — сказал бывший дозорный. Это напомнило ему что-то… одну строчку из одного древнего текста на его родном языке… «Вы не должны допустить, чтобы ведьма осталась в живых». Он усмехнулся про себя из-за сходства этих слов и в тот же миг вспомнил о девушке.

Она бесшумно встала. Он повернулся и взглянул на нее, снова положил на место свой пистолет, и лишь теперь взглянул на нее с любопытством, а затем стал рассматривать с той полной откровенностью, с которой иногда рассматривают что-то не принадлежащее к роду человеческому. Потому что она не была человеком. Это он понял с первого взгляда, хотя смуглое, красивое тело выглядело совершенно женским, а ярко-красную одежду, — он теперь видел, что она была из кожи, — она носила с той непринужденностью, которые были свойственны лишь немногим нечеловеческим существам. Он понял это, когда заглянул в ее глаза, и неприятный холод пробежал по его телу. Глаза были зелеными, как молодая трава, с вертикальными, как у кошки, зрачками, а в их глубине затаилось выражение темной, звериной мудрости — выражение животного, которое видит лучше, чем человек.

Ее лицо было лишено всякого волосяного покрова; ни бровей, ни ресниц — и он мог бы поклясться, что плоский ярко-красный тюрбан, которым была обвита ее голова, прикрывает лысину. На ногах и руках у нее было по четыре пальца, которые оканчивались круглыми когтями, способными втягиваться, как у кошки. Она провела языком по губам — тонким, плоским, розовым языком, таким же кошачьим, как и ее глаза — и с трудом заговорила. У него сложилось впечатление, что ее горло и язык не приспособлены для человеческой речи.

— Больше нет страха, — сказала она, и ее маленькие зубы оказались белыми и острыми, словно у котенка.

— Почему они гнались за тобой? — с любопытством спросил он. — Что ты натворила? Шамбло… это твое имя?

— Я… не говорить… твой язык, — сказала она, помедлив.

— Ну, попытайся хотя бы — я хочу знать. Почему они гнались за тобой? Ты можешь сейчас остаться на улице или тебе лучше укрыться где-нибудь в доме? Люди опасны.

— Я… идти с тобой. — Она сказала это с трудом.

— Говоришь мне ты! — ухмыльнулся Смит. — Кто ты? По-моему, ты выглядишь, как котенок.

— Шамбло. — Она произнесла это с грустью.

— Где ты живешь? Ты родом с Марса?

— Я приходить… издалека… из старого времени… из далекой страны…

— Подожди! — засмеялся Смит. — Ты говоришь что-то непонятное. Значит, ты не с Марса?

Она выпрямилась, подняв высоко голову в тюрбане, и в ее позе было что-то царственное.

— С Марса? — спросила она с презрением. — Мой народ… у вас нет такого слова. Ваш язык… очень трудный для меня…

— На каком же языке ты говоришь? Может быть, я знаю его.

Она подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза, и в ее взгляде была едва заметная насмешка, в этом он мог бы поклясться.

— Когда-нибудь… я… поговорю с тобой… на моем языке, — обещала она ему, и розовый язык быстро скользнул по губам быстрым и голодным движением. На красном тротуаре послышались приближающиеся шаги и перебили ответ Смита. Марсианин — житель сухих равнин, подошел, качаясь, распространяя запах сегир-виски, марки, которую изготовляли на Венере. Когда он увидел вспыхнувшие ярко-красные обрывки одежды девушки, он резким движением повернул голову, а когда его затуманенное сегиром сознание восприняло ее присутствие, он шатаясь зашагал к нише и заорал: — Шамбло, клянусь Фаролом! Шамбло! — при этом он вытянул руку, чтобы схватить ее. Смит с презрением отвел его руку в сторону. Пьяный отшатнулся назад и уставился на него горящими глазами.

— Твоя, да? — прохрипел он. — Хорошо! Приятного удовольствия!

И, как бывший дозорный, он тоже плюнул на тротуар и отвернулся, бормоча что-то на грубом языке сухих равнин.

Смит наблюдал за ним, как он поплелся дальше, и над его бесцветными глазами залегла морщина. Какое-то неприятное чувство овладело им.

— Идем! — сказал он девушке бесцеремонно. — Если так пойдет и дальше, то лучше уйти с улицы. Куда тебя проводить?

— С… тобой… — пробормотала она.

Он посмотрел в пустые, зеленые глаза. Эти постоянно меняющиеся зрачки смущали его, и в то же время у него было какое-то неопределенное ощущение, что этот животный взгляд представляет собой закрытый барьер, который мог открыться в любую минуту и показать глубочайшие пределы того неясного знания, какое он предполагал, глядя в ее глаза.

Он вновь резко сказал: — Тогда пойдем! — и вышел на улицу. Она семенила за ним на шаг или два поодаль, не стараясь поспеть за его размашистыми шагами, и хотя Смит двигался — как было известно многим от Венеры до спутников Юпитера тихо, как кошка, даже в сапогах астронавта, девушка кралась следом за ним будто тень, скользя по неровной дороге, и так бесшумно, что даже его легкие шаги были слышны на пустой улице.

Смит выбирал наименее оживленные улицы Ландароля и втайне благодарил своих безымянных богов, что его квартира находилась не очень далеко, так как немногие прохожие, что попадались им навстречу, отворачивались и смотрели на них с уже знакомым смешанным чувством, ужаса и презрения, которого он по-прежнему не понимал.

Комната, которую он снял, находилась в пансионе на окраине Ландароля. Он представлял собой в те времена примитивный лагерь колонистов и, по-видимому, не смог бы предоставить приезжим ничего лучшего, а дела Смита были не такого рода, чтобы их можно было разглашать. Он неоднократно жил и в худших местах и знал, что впредь не будет их чураться.

Никого не было видно, когда он вошел в дом, и девушка скользнула следом за ним вверх по лестнице и исчезла, как тень, за дверью, так что никто в доме ее не заметил. Смит закрыл дверь на замок, прислонился к ней своими широкими плечами и задумчиво принялся рассматривать девушку. Одним взглядом она охватила все, что было в комнате — неопрятную кровать, шатающийся стол, криво висевшее треснувшее зеркало на стене, некрашенные стулья — комната выглядела, как в любом поселении землян за пределами Земли. С одного взгляда она поняла его бедность и, не обращая на нее внимания, повернулась к окну, выглянула на миг из него, взглянув на низкие крыши и пустынный пейзаж позади них, на красный шлак в лучах предзакатного солнца.

— Ты можешь остаться здесь, — сказал он неожиданно, — пока я буду жить в городе. Я жду здесь друга, который приедет с Венеры. Ты уже ела?

— Да, — сказала девушка быстро. — Я… не нужно… еда….. некоторое время.

— Ну… — Смит огляделся в комнате. — Я вернусь сегодня вечером, но не знаю, когда. Ты можешь уйти или остаться здесь, как тебе заблагорассудится. Но лучше закрой дверь на замок.

И без дальнейших церемоний он оставил ее и ушел. Он услышал, как она повернула в замке ключ, и улыбнулся про себя. Он не думал, что увидит ее снова.

Он спустился вниз по лестнице и вышел на улицу, освещенную косыми лучами заходящего солнца, и в голове его роилось так много иных мыслей, что он вскоре забыл о смуглой девушке. О делах Смита в Ландароле, как и о большинстве его дел, лучше не говорить. Человек живет так, как его вынуждают обстоятельства, и опасная жизнь Смита проходила за гранью закона. Достаточно сказать, что в данный момент его чрезвычайно интересовали космодром и грузы, которые отправлялись на другие планеты, а друг, которого он ждал, был Джерол, венерианец, тот самый, который в своем маленьком юрком космическом корабле «Дева» носился стрелой из одного конца Вселенной в другой, открыто издеваясь над скоростью патрульных кораблей и оставляя своих преследователей трепыхаться в океане Космоса. Смит, Джерол и «Дева» составляли триаду, которая уже давно заставляла ломать голову руководителей патрульной службы и стоила им немало седых волос, и когда Смит в тот вечер покидал свой пансион, будущее казалось ему весьма заманчивым.

Ночью в Ландароле творилось черт знает что, как и в других лагерях на всех планетах, где жили люди с Земли, и, когда Смит подходил к центру по улицам, на которых уже зажглись огни, веселье было в разгаре. Зачем он шел туда, нас не касается. Он смешался с толпой в том месте, где огни горели ярче всего и где слышалось постукивание жетонов из слоновой кости и позвякивание серебра, а красный сегир заманчиво клокотал, выливаясь из черных венерианских бутылок. Поздно ночью Смит плелся домой, сопровождаемый лишь спутниками Марса, и вполне понятно, что улица время от времени качалась у него под ногами. Даже Смит не мог стоять твердо на ногах, если пил красный сегир в каждом баре от «Марслама» до «Нью-Чикаго».

Но он проделал обратный путь лишь с незначительными затруднениями и целые пять минут искал свой ключ, пока не вспомнил, что оставил его в замочной скважине для девушки.

Он постучал. За дверью не было слышно шума шагов, но немного спустя щелкнул замок и дверь открылась. Девушка бесшумно отступила назад, когда он входил, и заняла свое любимое место у окна: опершись на карниз, она четко выделялась на фоне звездного неба. В комнате было темно.

Смит повернул выключатель у двери и прислонился, ища опору, к дверной раме. Холодный ночной воздух несколько отрезвил его, да и голова была довольно ясной — у него хмель ударял в ноги, не в голову, в противном случае он не ушел бы далеко на пути беззакония, который избрал для себя. Он стоял, небрежно прислонясь к дверной раме, и рассматривал девушку в ярком свете лампы, несколько ослепленный ее ярко-красной одеждой и светом.

— Значит, ты осталась, — сказал он.

— Я… ждать… — тихо ответила она, откинувшись назад на карниз, и обхватила грубое дерево своими изящными, четырехпалыми руками, которые в темноте казались светло-коричневыми.

— Почему?

Она не ответила на вопрос, но на ее губах появилась слабая улыбка. У женщин это означало бы ответ — волнующий, вызывающий ответ. В этой улыбке Шамбло было что-то трогательное и ужасное — такое человеческое выражение на лице полуживотного существа. И все же… это прелестное, коричневое тело, округлости которого так приятно выглядывали из-под обрывков ярко-красной одежды — бархатный коричневый цвет — белозубая улыбка… Смит почувствовал, как в нем поднимается волнение, в конце концов… у него еще много времени до прибытия Джерола. Его глаза цвета светлой стали скользили по ней медленным испытывающим взглядом, от которого ничто не ускользало. И когда он заговорил, то услышал, что голос его звучит глухо.

— Иди сюда! — сказал он.

Она медленно пошла к нему, бесшумно ступая своими босыми, когтистыми ногами, и остановилась перед ним с опущенными веками, а на ее губах блуждала трогательная человеческая улыбка. Он взял ее за плечи, бархатно-мягкие плечи, нежные, как пена, совсем не похожие на человеческое тело. Когда его руки коснулись ее, по ее телу пробежала легкая дрожь. Нортвест Смит вдруг задержал дыхание и притянул ее к себе… приятное, податливое, коричневое тело в его руках… услышал, как у нее, тоже перехватило дыхание, а затем, когда она обвила своими бархатными руками его шею, оно стало прерывистым и частым. И когда он глянул ей в лицо, которое было совсем близко, и зеленые животные глаза с пульсирующими зрачками встретились с его глазами — Смит почувствовал, несмотря на нарастающий шум крови в висках, как что-то глубоко содрогнулось в нем в то время, как он приближал свои губы к ее губам — содрогнулось необъяснимо, инстинктивно, с легким налетом отвращения. Он не мог найти слов, чтобы выразить это, но даже слабое ее прикосновение вдруг стало ему ненавистным — каким бы нежным, бархатистым и женственным оно ни было — и лицо, приближавшее сейчас губы к его губам, могло бы принадлежать животному — темная сила жадно смотрела из этих зрачков с узким разрезом — ив какой-то чудовищный миг он почувствовал то же дикое, лихорадочное отвращение, которое он видел на лицах в толпе…

— Боже! — он с трудом перевел дыхание, употребляя самое древнее заклинание против зла, которое он когда-либо слышал, и, оторвав ее руки от своей шеи, с такой силой оттолкнул ее от себя, что она отлетела на середину комнаты. Смит же отшатнулся к двери, тяжело дыша, и смотрел на нее, не сводя глаз, в то время как необузданное отвращение медленно затихало в нем. Она упала на пол около окна и, когда она лежала там, прислонясь к стене и опустив голову, он вдруг с удивлением заметил, что ее тюрбан съехал набок — тюрбан, который, как он был уверен, прикрывал лысину, — и что локон ярко-красных волос выглянул из-под него, таких же ярко-красных, как и ее одежда, таких же нечеловечески красных, как и ее не по-человечески зеленые глаза. Он посмотрел на нее, тряхнул, будто оглушенный, головой, опять посмотрел, так как ему показалось, будто толстый красный локон шевельнулся, прильнув к ее щеке.

Когда локон коснулся щеки, ее руки легким движением взлетели вверх, и она спрятала локон под тюрбан движением, очень похожим на человеческое, и опять опустила голову на руки. И ему показалось, что она украдкой глядела на него сквозь глубокие тени своих пальцев.

Смит сделал глубокий вдох и провел рукой по лбу. Необъяснимое мгновение прошло так же быстро, как и наступило слишком быстро, чтобы он мог его понять или проанализировать.

— Надо кончать с сегиром, — сказал он неуверенно сам себе. Неужели он вообразил себе ярко-красный локон? В конце концов, она — всего лишь красивое, коричневое существо женского пола, одна из многих представительниц получеловеческих рас, которые населяли планеты. И больше ничего. Красивое, маленькое существо, но животное…

Он засмеялся нервным смехом.

— Конечно! — сказал он. — Я не ангел, но где-то должна быть граница. Вот! — Он подошел к кровати, нашел несколько одеял в беспорядочной куче вещей и бросил их в дальний конец комнаты. — Ты можешь спать здесь!

Она молча поднялась с пола и начала раскладывать одеяла, и каждое ее движение выражало непонятное смирение животного.

Этой ночью Смиту приснился странный сон. Ему приснилось, что он проснулся в каком-то помещении, наполненном тьмой, лунным светом и движущимися тенями, так как ближайший спутник — луна Марса несся по небу, а тьма на планете под ним была заполнена беспокойной жизнью. И что-то — какое-то безымянное, невероятное существо — обвилось вокруг шеи… что-то похожее на мягкую змею, влажное и теплое. Оно лежало свободно и легко на его шее — и тихо двигалось, очень тихо, с легким, нежным нажимом, от которого по его нервным клеткам проходили липкие волны восторга, опасного восторга — сильнее, чем физическое наслаждение, более глубокого, чем духовная радость. Эта мягкая теплота гладила его со страшной нежностью, проникая вплоть до глубочайших уголков его души. Он был от него в таком восторге, что совсем ослабел, но все же знал — это мгновенное знание возникло из глубин невероятного сна, — что нельзя затрагивать душу. И вместе с этим откровением его охватил ужас, и восторг превратился в отвращение, ненавистное, омерзительное, — но все же в высшей степени приятное отвращение. Он попытался поднять руки и оторвать от шеи это чудовищное существо — но попытался это сделать лишь вполсилы, так как, хотя его душа испытывала отвращение до самых своих глубин, тело пронизывал такой восторг, что руки почти отказывались сделать это. Но когда он все же сделал попытку поднять руки, по нему пробежала ледяная дрожь, и он понял, что не может двигаться — его тело лежало совершенно неподвижно под одеялом, как живой мрамор, по жилам которого пробегал бешеный восторг.

Отвращение охватывало его все сильнее, в то время как он боролся против парализующего сна — борьба души против вялого тела — титаническая борьба, пока светлые полосы не пробили пульсирующую темноту, собравшись вокруг него и окутывая его, и пока он не впал в забытье, переходящее в сон.

Когда на следующее утро его разбудил сияющий солнечный свет, проникающий сквозь чистую, тонкую атмосферу Марса, Смит полежал некоторое время в постели и попытался вспомнить, что ему приснилось.

Сон был явственнее, чем действительность, но теперь он уже не мог точно припомнить его — разве что сон был приятнее и ужаснее всего, что он пережил в жизни. Некоторое время он лежал в постели и гадал, как вдруг какой-то тихий шорох в углу прервал его мысли, он сел и увидел девушку, которая лежала на своей постели, свернувшись, как кошка, и смотрела на него круглыми, серьезными глазами. Он с жалостью посмотрел на нее.

— Доброе утро, — сказал он. — Я видел дьявольский сон… Ну, хочешь есть?

Она молча покачала головой, и он мог бы поклясться, что в ее глазах сверкнули украдкой странные, веселые искорки.

Он потянулся, зевнул и прогнал сон из своей памяти.

— Что мне с тобой делать? — спросил он и стал думать о предстоящем. — Через день—два я уеду отсюда, а взять тебя с собой я не могу, понимаешь. Откуда ты, собственно, приехала?

Она снова покачала головой.

— Не хочешь сказать? Ну, это твое дело. Ты можешь оставаться здесь, пока я не сдам комнату. Тогда тебе придется заботиться о себе самой.

Он опустил ноги на пол и взял свою одежду.

Десять минут спустя он уже прилаживал свое лучевое ружье у пояса и тогда обратился к девушке.

— В коробке на столе пищевые концентраты. Их должно хватить до моего возвращения. И будет лучше, если ты опять запрешь дверь, когда я уйду.

Невозмутимый взгляд ее больших глаз был единственным ответом, и он не был уверен, поняла ли она его, но дверь она заперла так же, как и накануне, когда он вышел, и, слегка ухмыльнувшись, он стал спускаться по лестнице.

Воспоминание о необычном сне, приснившемся ему в последнюю ночь, оставило его, как обычно и бывает в подобных случаях, а когда он добрался до улицы, то совсем забыл о девушке и обо всех событиях вчерашнего дня, которые были вытеснены насущными потребностями сегодняшнего.

Все его внимание было поглощено делом, ради которого он прибыл сюда. Он так усиленно занимался своими делами, что все остальное не находило места в его мыслях, и с той минуты, как он вышел на улицу, и до того момента, когда он вечером возвращался домой, каждый его поступок имел серьезные причины: но если бы кто-либо в течение дня следил за ним, то ему бы показалось, что он бессмысленно разгуливает по Ландаролу.

Смит потратил по меньшей мере два часа на то, что праздно шатался у космодрома и наблюдал сонными бесцветными глазами за космолетами, которые прибывали и стартовали, рассматривал пассажиров, которые прилетали и улетали, грузы, ожидающие отправки, погрузку — особенно погрузку.

Он еще раз прошелся по барам города и выпил в течение дня немало разнообразных напитков, он вел праздные разговоры с мужчинами всех рас и миров, как правило, на их языке, поскольку Смит славился среди своих современников знанием языков.

Он слушал сплетни с космических орбит, новости с дюжины планет о тысяче различных событий. Он услышал последний анекдот об императоре Венеры, последнее сообщение о китайско-арийской войне и новейшую песню прямо из уст Розы Робертсон, которую обожал каждый мужчина на цивилизованных планетах, называя ее «Роза Джорджии». День оказался вполне удачным, в том что касалось его личных целей, и лишь поздно вечером, когда он уже возвращался домой, мысль о коричневой девушке, оставшейся в его комнате, начала в открытую овладевать им, хотя целый день она бесформенной и подавленной ютилась на дне сознания.

Смит не имел ни малейшего понятия, чем она могла питаться, но он все же купил банку нью-йоркских ростбифов, одну банку венерианского лягушачьего бульона, дюжину яблок и два фунта того салата с Земли, который так хорошо произрастает на плодородной почве каналов Марса. Он думал, что в этом широчайшем ассортименте продуктов она, наверняка, найдет что-нибудь для себя, и, поднимаясь по лестнице, — его день прошел очень удачно — напевал про себя «Зеленые холмы Земли» удивительно приятным баритоном.

Дверь была заперта, как и в прошлый раз, и ему пришлось слегка постучать сапогом по нижним доскам двери, так как руки у него были заняты. Она открыла дверь со свойственной для нее осторожностью и смотрела на него в полутьме, когда он, спотыкаясь, шел со своей поклажей к столу. В комнате опять не было света.

— Почему ты не зажигаешь свет? — спросил он раздраженно, после того, как ударился ногой о стул, стоящий около стола, пытаясь положить на стол свою поклажу.

— Светло… и темно… все равно… для меня, — пробормотала она.

— Кошачьи глаза, да? Да ты и выглядишь, как кошка. Вот, я принес тебе еду. Выбери себе что-нибудь. Ты любишь ростбиф? А немного лягушачьего бульона?

Она отрицательно покачала головой и отступила на шаг назад.

— Нет, — сказала она. — Я не могу… есть… то, что ты.

Смит сдвинул брови.

— Ты не съела ничего из концентратных таблеток?

Красный тюрбан снова отрицательно качнулся.

— Тогда ты уже ничего не ела больше-больше суток! Ты же голодная.

— Не голодная, — отрицала она.

— Что же мне купить для тебя? Еще есть время, если я потороплюсь. Тебе надо что-то поесть.

— Я поем… — сказала она тихо. — Скоро я буду… буду я… есть. Не… беспокойся.

Потом она отвернулась, встала у окна и выглянула наружу, глядя на освещенный луной ландшафт, будто хотела закончить разговор.

Смит бросил на нее обиженный взгляд, открывая банку с ростбифом. В ее заверении звучал какой-то странный оттенок, который ему определенно не понравился. Но ведь у девушки были зубы и язык и, кажется, подобный человеческому пищеварительный аппарат, если судить по ее человеческому облику.

Ее утверждение, будто он не сможет найти для нее ничего съестного — бессмысленно. Она, видно, все-таки съела кое-что из концентратов, решил он, открывая крышку термоса и вдыхая запах горячего мяса.

— Ну, если ты не хочешь ничего есть, тогда не ешь, — заметил он равнодушно, наливая бульон и кладя кубики мяса в похожую на тарелку крышку термоса и вынимая ложку.

Она немного повернулась в его сторону и смотрела, как он подвинул шатающийся стул, и сел, и принялся есть, а через некоторое время он увидел, что ее зеленые глаза не отрываясь смотрят на него, что очень его раздражало, и он сказал, кусая яблоко.

— Почему ты не попробуешь? Это вкусно.

— То… что ем я… лучше, — объяснила она мягким голосом, заикаясь и бормоча, и он снова скорее почувствовал чем услышал едва заметный неприятный оттенок в ее словах.

Его охватило внезапное подозрение, когда он вспомнил ее последнее замечание — неясное напоминание об ужасных рассказах, которые он слышал в прошлом у костров во время привалов, — и он повернулся на своем стуле и посмотрел на нее: едва уловимый, необъяснимый страх стал подкрадываться к нему. Что-то было в ее словах — в тех, которые она не сказала, что-то угрожающее.

Под его взглядом она робко встала, ее большие зеленые глаза с пульсирующими зрачками встретились с его глазами и выдержали этот взгляд. А ее губы были ярко красного цвета, а зубы — острые.

— Чем же ты питаешься? — потребовал он ответа. И затем, после некоторой паузы, очень тихо. — Кровью?

Она довольно долго пристально смотрела на него, ничего не понимая, а потом нечто похожее на насмешку искривило ее губы, и она сказала презрительно:

— Ты думаешь, я… вампир, да? Нет, я — шамбло!

При этом в ее тоне отчетливо послышались презрение и насмешка, но также безошибочно она знала, что он имел в виду, принимала как логическое подозрение — вампир! Сказка — но сказка, с которой это нечеловеческое существо было хорошо знакомо. Смит не был легковерным человеком, не был и суеверен, но он сам уже повидал слишком много странных вещей, чтобы сомневаться, что в основе самых невероятных легенд мог лежать реальный факт. А в этом существе было что-то невыразимо странное…

Он некоторое время раздумывал над этим, пока ел яблоко. И хотя он хотел спросить ее о многом, он все же не сделал этого, так как знал, что это ни к чему бы не привело.

Он не сказал более ни слова, пока не съел мясо, потом яблоко, за ним другое, и не убрал со стола, бросив банку в окно. Затем он откинулся на спинку стула и стал наблюдать за девушкой из-под полуопущенных век, причем глаза его казались бесцветными на лице цвета дубленой кожи. И он снова обратил внимание на прелестные коричневые округлости ее тела, мягкие, как бархат — нежнейшая плоть под обрывками красной ткани. Может, она вампир, она явно не человек, но необычайно привлекательна, по крайней мере, сейчас, сидя рядом в покорной позе, опустив голову в красном тюрбане, положив когтистые пальцы рук на колени, так они сидели некоторое время молча, и тишина дрожала между ними.

Она была так похожа на женщину — нежная, и покорная, и робкая, мягче самого мягкого меха, только если б он мог позабыть о ее когтистых руках и пульсирующих глазах — и эту необъяснимую непохожесть, которую невозможно выразить словами… (Неужели ему лишь померещился красный, движущийся локон? Неужели сегир был причиной того отвращения, которое он остро почувствовал, когда держал ее в объятиях? Почему чернь так жаждала ее крови?) Он сидел и пристально глядел на нее, и, несмотря на тайну, которая окружала ее, и на подозрение, которое сверлило его мозги, — она обладала таким чудесным, нежным, округлым телом, которое почти не прикрывали обрывки одежды, что он постепенно ощутил, как кровь его застучала в висках, а внутри словно обожгло жаром — коричневое, девственное создание стояло с опущенными глазами — затем ее веки поднялись и зеленые кошачьи глаза встретились с его глазами, и снова мгновенно проснулось отвращение, испытанное им в последнюю ночь, как предупреждающий колокол, который раздавался в нем всякий раз, когда встречались их взгляды — она все же была зверем, слишком гладкая и слишком мягкая, чтобы быть человеком, и эта внутренняя непохожесть… Смит пожал плечами и сел. У него было много недостатков, но слабость плоти не являлась среди них самым главным.

Он кивнул девушке, чтобы она шла спать на свою постель в углу, и пошел к своей кровати. Он заснул глубоким здоровым сном, но потом вдруг неожиданно и полностью проснулся в том внутреннем возбуждении, которое предвещает нечто значительное. Он проснулся, когда комната была залита сиянием лунного света, и было так светло, что он мог рассмотреть красные лохмотья девушки, когда она села на своей постели. Она не спала, она сидела, повернувшись к нему плечом, опустив голову, и предостерегающее чувство поползло, обжигая холодом, по его спине, в то время как он наблюдал за тем, что она делала. И это было нечто совершенно естественное для девушки, для любой девушки, везде. Она развязывала свой тюрбан.

Он глядел, не дыша, и предчувствие чего-то ужасного необъяснимо шевельнулось в его сознании…

Красные складки разошлись, и — и теперь он знал, что это был не сон — снова красный локон спустился вниз к ее щеке… неужели это были волосы? Локон?.. толстый, как червяк, он тяжело опускался вдоль мягкой щеки… краснее крови и такой же толстый, как ползучий червь… он полз, действительно, как червь.

Смит облокотился на локоть, не замечая своего движения, и устремил пристальный взгляд, полный оскорбительного, завороженного недоверия, на этот локон. Это был не сон. До этого времени он считал, что виной всему был сегир, который, как он думал, «двигал» локон накануне вечером. Но сейчас он стал длиннее, растягивался и двигался сам. Это должны быть волосы, но они ползли: они отвратительно завивались вдоль ее щек, лаская их, отталкивающе, невероятно… Они были влажные, толстые, круглые и блестящие…

Девушка распустила последнюю складку тюрбана и сняла его.

Смит с радостью отвернулся бы от того, что он сейчас видел — раньше он смотрел на более страшные вещи даже не моргнув глазом — но он не мог пошевельнуться. Он только мог лежать, облокотившись на локти, и смотреть на массу ярко-красных извивающихся — червей? Волос? Что это было — ползущее по ее голове, страшно напоминая локоны? Они становились длиннее, падали вниз, росли у него на глазах, спускаясь по плечам ниспадающим каскадом, такая масса, которую вначале невозможно было бы спрятать под тесно прилегающим тюрбаном. Его удивление не знало границ, но все было так. И они все извивались, становились длиннее, спускались вниз, а она потряхивала ими — злая карикатура на женщину, которая встряхивает распущенными волосами — пока эта невыразимая путаница извиваясь, корчась, отвратительно красного цвета — не спустилась до ее талии и еще ниже, становясь все длиннее, бесконечная масса ползущих мерзостей, которые до сих пор каким-то невероятным образом были спрятаны под туго закрученным тюрбаном. Это было похоже на гнездо слепых беспокойных красный червей — это было похоже на… на открытые внутренности, которые умели двигаться, это было невыразимо ужасно.

Смит лежал в темноте, охваченный внутренне и внешне ледяным холодом, вызванным общим шоком и отвращением.

Она стряхнула эту отвратительную, невероятную путаницу на плечи, и он почувствовал, что вот, сейчас она обернется, и тогда ему придется взглянуть ей в глаза. При мысли об этом его сердце остановилось от страха, который был еще ужаснее всего, что он увидел в этом страшном сне; ибо это был ведь чудовищный сон, ни что иное. Но он уже теперь знал, что не сможет оторвать от него глаз — болезненное колдовство этого зрелища пленило его, и в нем была какая-то красота…

Она повернула голову. Ползущие мерзости завивались и извивались при этом движении, сшибались, толстые, влажные, блестящие на округлых коричневых плечах, по которым они сейчас опускались отвратительными каскадами и уже почти совсем скрыли ее тело. Она повернула голову. Смит лежал парализованный. И он увидел, как уменьшилась округлость ее щеки, как стал виден ее профиль, и круглое лицо повернулось медленно в сторону кровати — лунный свет освещал, как дневной, красивое лицо девушки, робкое и милое, обрамленное отвратительной ползущей путаницей…

Ее зеленые глаза встретились с его глазами. Он почувствовал резкий толчок, ужас пробежал вдоль его парализованного позвоночника, оставив ледяную окоченелость. Он почувствовал, что весь покрылся гусиной кожей. Но он почти не заметил этой окоченелости и холодного ужаса, так как зеленые глаза приковали к себе его глаза долгим, долгим взглядом, который обещал что-то неописуемое — не обязательно неприятное беззвучный голос ее разума атаковывал его маленькими, бормочущими обещаниями.

На какое-то мгновенье он провалился в слепую пропасть подчинения; но сам вид этих мерзостей для его глаз, хотя он уже не воспринимал осознанно находящееся перед ним, был так страшен, что вытащил его из соблазнительной темноты — зрелище этой мерзости, кишащей и переползающей друг через друга, зрелище, полное невыразимого отвращения.

Она встала, и извивающаяся ярко-красная масса из… из того, что росло на ее голове, упала каскадом вдоль ее тела. Она свисала длинным, живым плащем вдоль ее босых ног до пола, закрыв ее волной ужасной, влажной, извивающейся жизни. Она подняла руки и разделила, как пловец, этот водопад, отбросив его за плечи, чтобы открыть свое коричневое тело с мягкими линиями. Она мило улыбалась, и в волнах, которые тянулись от ее лба и вокруг него, извивались змееподобные, влажные, живые плети. И Смит понял, что перед ним была Медуза Горгона.

Это знание — инстинктивное знание, уходящее в скрытые туманом седые времена истории — на мгновение вырвало из кошмарного оцепенения, но тут же он снова встретился с ее глазами, они улыбались, зеленые, как стекло, при лунном свете, полуприкрытые опущенными веками.

Она протянула руки сквозь извивающуюся красную путаницу. И в ней было нечто сверх всякой меры притягательное, так что вся кровь ударила ему в голову, и он зашатался, как сомнамбула — когда она нагнулась к нему, невыразимо милая, несказанно привлекательная в своем покрывале из живого ужаса.

И в этом красном, влажном клубке была какая-то своеобразная красота, лунный свет блестел и скользил по толстым, круглым, как черви, плетям и терялся в этой массе, чтобы вновь заблестеть и побежать серебряной змейкой вдоль извивающихся плетей — чудовищная, вызывающая ужас красота, ужаснее, чем какое-либо другое безобразие.

Но все это он осознал опять лишь наполовину, поскольку коварное бормотание вновь проникло в его мозг со своими обещаниями, ласками, призывами, которые были слаще меда; а впившиеся в него зеленые глаза были ясными и горели, как драгоценные каменья, и через пульсирующие темные разрезы он пристально вглядывался в еще более глубокую тьму, в которой было все… Он понимал это… Он неясно понял это, когда впервые глянул в плоские, неглубокие звериные глаза и увидел все, что было скрыто в их глубине: вся прелесть и весь ужас, весь страх и все очарование в этой бесконечной тьме, в которую ее глаза открывались, как окна с зелеными, подобно смарагдовым, стеклами.

Ее губы двигались, и среди бормотания, которое неразрывно сочеталось с тишиной и легким покачиванием ее тела и с ужасными движениями ее… ее волос — она очень тихо, очень страстно шептала:

— Я буду… сейчас… говорить с тобой… на моем языке… о, мой возлюбленный!

И, окутанная своим живым покрывалом, она склонилась над ним, бормотание нарастало, соблазняя и лаская, проникая в потаенные уголки его сознания — многообещающе, требовательно, необычайно сладко. Его тело начало зудеть при виде мерзости, но его отвращение было извращенным, оно взрывалось жаждой объятий той, которую он ненавидел. Его руки обхватили ее под живым покрывалом, влажным, теплым и отвратительно живым — и нежное, бархатное тело прижалось к нему, ее руки обвили его шею — и вместе с шепотом волна несказанного ужаса накрыла их обоих.

До самой смерти вспоминал он в кошмарных снах об этом мгновении, когда живые плети шамбло впервые заключили его в свои объятия.

Он вспоминал вызывающий тошноту удушливый запах, когда эта влажная масса покрыла его — толстые, пульсирующие черви обвили каждый сантиметр его тела, скользя, извиваясь, их влага и тепло проникали сквозь его одежду, и ему казалось, что он обнажен.

И все это за минуту оцепенения, а после — мгновенный поток несовместимых ощущений, прежде чем он впал в забытье. И он вспомнил о вчерашнем сне — он понял теперь, что это была страшная действительность, а скользящие, неясные ласки этих влажных, теплых червей на его теле вызывали восторги, которые невозможно выразить словами, — глубокий экстаз, который охватывает тело и сознание и глубоко трогает душу неестественным восхищением. Он лежал неподвижно, как мрамор, так же превратившись в камень, как все жертвы Медузы в старых легендах. А в это время ужасное вожделение шамбло пробегало по всем клеткам его существа, заставляя трепетать; через каждый атом его тела и через невидимые частицы того, что люди называют душой, через все, что было Смитом, вливалось это ужасное вожделение. И это было, действительно, ужасом.

Он неясно понимал это, даже тогда, когда его тело отвечало на Всепроникающий восторг, порочный, кошмарный призыв, который приводил в ужас его душу — и все же в самых потаенных глубинах этой души дрожал от наслаждения какой-то ухмыляющийся предатель. Но глубоко за всем этим он ощущал ужас, отвращение и отчаяние, превосходящие всякую меру, в то время, как интимнейшие ласки проникали в самые потаенные уголки его души, — а он знал, что душу трогать нельзя, — и трепетал, несмотря на все это, в опасном вожделении.

И этот конфликт тела и сознания, смесь самозабвения и отвращения он ощутил в кратчайшее мгновение, пока ярко-красные черви извивались над ним и ползали по нему, глубокий, омерзительный трепет нескончаемого удовольствия, проникающего в каждую частичку его существа. И он не мог двигаться в склизких, восторженных объятиях — его захлестнула слабость, которая становилась все сильнее после каждой, следующей одна за другой волны сильного восторга, а предатель в его душе делался все сильнее и прогонял отвращение — и это в нем прекратило борьбу, когда он полностью погрузился в сияющую темноту, которая заставила его забыть все, кроме этого всепоглощающего восторга…

Когда молодой венерианец поднялся по лестнице, ведущей в квартиру Смита, то машинально вынул ключ, и между его тонкими бровями образовалась складка. Он был строен, как все жители Венеры, имел светлую и гладкую кожу, и, как у большинства его соотечественников, выражению ангельской невинности на его лице не следовало доверять. У него было лицо падшего ангела, но лишенное демонического величия; в его глазах ухмылялся черт, а вокруг рта тянулись тонкие линии, которые свидетельствовали о бесцеремонности и разгульной жизни, а также о долгих годах, заполненных беспрерывной сменой занятий, в течение которых его имя, наряду с именем Смита, стало самым ненавистным и самым уважаемым в анналах космической полиции. Теперь он поднимался по лестнице, удивленно морща лоб. Он прибыл в Ландароль с полуденным космолетом — «Деву» он с помощью краски и других средств сделал неузнаваемой — и увидел, что дела, которые он надеялся увидеть завершенными, находились в полном беспорядке. Из осторожных расспросов он узнал, что Смита никто не видел уже три дня. Это не было похоже на его друга — тот до сих пор еще никогда не подводил его, а непонятное отсутствие Смита поставило на карту не только надежду на крупную прибыль, но и их личную безопасность. Джерол мог себе представить только один вариант решения этой загадки: свершился приговор судьбы. Физическая невозможность была единственным объяснением. Размышляя над всем этим, он вставил ключ в дверь и открыл ее. И в этот момент, когда открылась дверь, он почувствовал — произошло что-то страшное…

В комнате была полутьма, и некоторое время он не мог ничего видеть, но при первом же вдохе почувствовал чужой, неописуемый запах, полусладкий, полуотвратительный. И в глубине его существа ожили унаследованные воспоминания — древнейшие воспоминания из эпохи болот, от предков-венерианцев, очень далекие и давно прошедшие… — и дали сигнал предупреждения.

Джерол положил руку на пистолет и шире растворил дверь. В смутном свете он мог увидеть сперва лишь странный холм в противоположном углу комнаты…

Затем его глаза привыкли к темноте и он разглядел холм, который как-то странно поднимался и опускался и в котором что-то двигалось… Холм — он резко втянул в себя воздух — холм, похожий на кучу внутренностей, живой, движущийся, извивающийся в своей необъяснимой подвижности.

С его губ сорвалось пылкое венерианское ругательство, и быстрым шагом он переступил порог, захлопнул дверь и прислонился к ней спиной, держа пистолет наготове, хотя все его тело начало зудеть — потому что он знал…

— Смит! — сказал он тихо, его голос охрип от ужаса. — Нортвест!

Колыхавшаяся масса двигалась, трепетала — снова погружалась в кишащее спокойствие.

— Смит! Смит! — Голос венерианца звучал мягко, но настойчиво и несколько дрожал от страха.

Живая масса нетерпеливо сдвинулась. Потом опять, нехотя, плеть за плетью стала отделяться, извиваясь и распадаясь, и среди них стала медленно показываться коричневая кожа космического костюма, покрытого слизью и блестящего.

— Смит! Нортвест! — Настойчивый шепот Джерола неотвязно возник снова, и с мечтательной медлительностью кожаная одежда начала двигаться…

Человек сел среди извивающихся червей, человек, который когда-то, давно, был, видимо, Нортвест Смит. С головы до ног он был покрыт слизью от объятий ползающих мерзостей, окружавших его. Его лицо было лицом существа, не имевшего ничего общего с людьми, — полумертвое, с застывшим серым взглядом и выражением страшного восторга, отпечатавшегося на нем, оно, казалось, вышло из глубины его личности, слабое отражение, вследствие неизмеримого удаления от тела. И, как лунный свет, который, являясь всего лишь отражением дневного солнечного света, создает тайну и колдовство, так и на этом сером, обращенном к двери лице был написан неописуемый, сладкий ужас, отражение восторга, выходящего за пределы сознания каждого, кто сам познал лишь земной восторг.

И пока он так сидел, повернув к Джеролу свое опустошенное, слепое лицо, красные черви непрерывно двигались и извивались вокруг него легкими, мягкими, ласкающими движениями.

— Смит! Иди сюда! Смит… вставай… Смит! Смит!..

Шепот Джерола раздавался в тишине, приказывая, требуя, но сам он не собирался отойти от двери.

Страшно медленно, как человек, который восстает из мертвых, Смит поднялся из гнезда красной слизи. Он качался на ногах, как пьяный, и две или три кроваво-красные плети извивались вокруг его ног вплоть до колен и обвили их, будто защищая, двигаясь и непрестанно лаская, и эти ласки, казалось, придавали ему тайную силу, так как он сказал беззвучным голосом:

— Уходи! Уходи! Оставь меня в покое!

И на мертвом, восторженном лице не отразилось ни малейшего движения.

— Смит! — В голосе Джерола слышалось отчаяние. — Смит! Послушай! Смит, ты слышишь меня?

— Уходи! — ответил монотонный голос. — Уходи! Уходи! Ухо…

— Я уйду, если ты пойдешь со мной. Слышишь? Смит! Смит! Я…

Он замолчал, не договорив до конца, и опять по его спине пробежал озноб генетической памяти его расы, так как ярко-красная масса зашевелилась, заколыхалась, поднимаясь…

Джерол прижался к двери и схватил свое оружие. Он невольно произнес имя бога, которого уже давно забыл. Ведь он знал, что сейчас последует, и это знание было страшнее, чем великое незнание. Красная, извивающаяся масса поднялась выше, плети разделились, и из-под них выглянуло человеческое лицо — нет, получеловеческое, с зелеными кошачьими глазами, которые неотразимо блестели в тусклом свете, как освещенные драгоценные камни.

Джерол выдохнул — Шар! — поднял одну руку вверх и закрыл ей глаза, а все его существо задрожало от опасного желания — ответить на этот зеленый взгляд, хотя бы на короткое мгновение.

— Смит! — в отчаянии крикнул он. — Смит! Ты слышишь меня?

— Уходи! — сказал голос, который не был голосом Смита. Уходи!

Джерол понял, хотя он и не осмеливался взглянуть, что это был голос того существа, которое раздвинуло толстые плети из червей и сейчас стояло перед ним во всей человеческой красоте смуглого, расцветшего женского тела, опутанного живой мерзостью. Он почувствовал, что ее глаза были устремлены на него, а что-то внутри него кричало, чтобы он опустил защищавшую его руку… Он погиб — он понял это, и это откровение дало ему мужество, которое родилось из отчаяния. Голос в его мозгу нарастал, становился громче, почти оглушая его своим властным приказом, который словно подгонял его — приказом опустить руку, глянуть в глаза, подчиниться, — и бормоча обещание, сладостное и опасное, обещание предстоящего блаженства…

Но ему все же удалось устоять, — каким-то образом он, отупевший и оглушенный, сумел удержать пистолет в высоко поднятой руке — невероятно, чудом, пересек, отвернув лицо, маленькую комнату и попытался нащупать плечо Смита. Какое-то мгновение его рука натыкалась на пустоту, затем он нашел его и схватил кожу, покрытую слизью, влажную, отвратительную — и одновременно почувствовал, как что-то ласково обвилось вокруг его щиколотки, волна отвратительного вожделения прошла по нему, потом другая петля обвилась вокруг его ног, и еще одна…

Джерол стиснул зубы, крепче охватил плечо Смита, и даже его рука содрогнулась, поскольку кожа того была так же покрыта слизью, как и черви вокруг его ног, и при этом прикосновении его пронзил слабый озноб омерзительного восторга.

Он ничего не чувствовал, кроме ласкающего давления на ногах, а голос в его сознании заглушал все другие звуки, и его тело нехотя подчинялось — но каким-то образом ему удалось сделать единственное, невероятное усилие и вытащить Смита из этого ужасного гнезда. Обхватившие Смита плети оборвались, издав тихий, всасывающий звук, а вся масса вздрогнула и схватила венерианца, и тогда Джерол совершенно позабыл о друге и направил все силы на безнадежную задачу освободиться самому. Теперь боролась лишь одна часть его самого — только эта часть сопротивлялась омерзительному объятию, а в глубине его сознания звучало ласковое соблазнительное бормотание, и все его тело жаждало подчиниться этому бормотанию.

— Шар! Шар! — молился, задыхаясь, Джерол и лишь наполовину осознавал, что он говорит, а ведь он повторял детские молитвы, которые, казалось, уже давно забыл, и, повернувшись к массе спиной, он стал топтать своими тяжелыми сапогами красных, извивающихся червей, ползавших вокруг него. Они ускользали от него, дрожа и сворачиваясь, и хотя он знал, что те, что были сзади, пытались обвить его шею, он все же мог бороться до тех пор, пока не будет вынужден глянуть ей в глаза.

Он топтал, и давил, и опять топтал, и на короткое мгновение освободился от слизистых объятий, когда черви, раздавленные его тяжелыми сапогами, уползали от него, и он зашатался, одурманенный, больной от омерзения и отчаяния, отбиваясь от живых арканов, и вдруг поднял глаза и увидел треснувшее зеркало, висевшее на стене. В нем он увидел тусклое отражение извивающейся, красной твари позади себя, выглядывающее кошачье лицо с робкой девичьей улыбкой, потрясающе человеческое, и красные плети, которые пытались достать его. Воспоминание о том, что он когда-то читал, мелькнуло вдруг в его мозгу, и вздох облегчения и надежды вырвался у него, поколебал на какое-то мгновение силу приказа, звучавшего в его сознании.

Не переводя дыхания, он поднял пистолет на плечо, направил прицел на тварь позади себя, видя ее отражение в зеркале, и нажал на спуск.

В зеркале он увидел, как голубое пламя врезалось ослепительным потоком как раз в середину извивающейся, протягивающей к нему свои щупальца твари, которая пыталась схватить его сзади.

Шипение, вспышка, а затем высокий, тонкий крик, душащий злобой и отчаянием… пламя описало большую дугу и погасло, когда пистолет выпал из руки Джерола и упал на пол.

Нортвест Смит открыл глаза и увидел свет марсианского солнца, который лился узкими полосами через грязное окно. Что-то холодное, влажное ударило его в лицо, и хорошо знакомое горячее покалывание сегир-виски обожгло его горло.

— Смит! — раздался издалека голос Джерола. — Нортвест, черт побери, проснись же наконец!

— Я… проснулся, — выдавил Смит, с трудом ворочая языком. — Что, собственно, случилось?

Край стакана стукнул о его зубы, и Джерол сказал раздраженно:

— Выпей это, дурак!

Смит покорно сделал глоток, затем выпил еще обжигающего сегира. Тепло разлилось по его телу, пробудило от оцепенения, в котором он до сих пор пребывал, и несколько помогло преодолеть охватившую его слабость, которую он медленно начал осознавать. Несколько минут он лежал тихо, пока тепло сегира разливалось по его телу, и воспоминание вместе с действием виски начало постепенно проникать в его сознание.

Кошмарные воспоминания… сладкие и ужасные… воспоминания о…

— Боже! — тяжело дыша сказал Смит и попытался сесть. Слабость опрокинула его, как удар, и некоторое время комната кружилась вокруг него. Он упал на что-то твердое и теплое плечо Джерола. Рука венерианца поддержала его, и комната остановилась. Через некоторое время он немного повернулся и пристально посмотрел в темные глаза друга. Джерол поддерживал его одной рукой, а в другой был бокал сегира, который он пил. Его черные глаза смотрели через край стакана на Смита, и вдруг он истерически засмеялся — сказывался пережитый страх.

— Клянусь Фаролом! — задыхаясь, произнес Джерол и поперхнулся своим виски. — Клянусь Фаролом, Нортвест! Этого я тебе не дам скоро забыть! Если ты в следующий раз захочешь вытащить меня из драки, то я тебе скажу…

— Хорошо, хорошо! — сказал Смит. — Что же все-таки случилось? Как…

— Шамбло. — Джерол перестал смеяться. — Что у тебя общего с ней…

— Что это такое? — спросил протрезвевший Смит.

— Ты хочешь сказать, что не знал этого?’ Но где же ты нашел ее? Как…

— Может, ты первый расскажешь, что тебе известно? твердо сказал Смит. — И дай мне еще глоток виски. Мне он сейчас необходим.

— Ты можешь сам держать стакан? Тебе лучше?

— Да, немного. Я могу его держать, спасибо. Рассказывай дальше.

— Я, право, не знаю, с чего должен начать. Их называют Шамбло…

— Милостивый боже! Разве их много?!

— Это своего рода раса, как мне кажется, — одна из самых древних. Никто не знает, откуда она взялась. Имя звучит по-французски, не правда ли? Но оно обманчиво, оно возникло еще в доисторические времена.

— Я никогда не слышал о них.

— О них знают немногие. А те, кто знает, не хотят много говорить о них.

— Ну, половина города их знает. Я просто не понимал тогда, о чем говорили люди. Я и сейчас еще не все понимаю…

— Такое бывает иногда. Они появляются, об этом распространяются слухи, город объединяется и выгоняет их, а потом… Эта история не получит широкой огласки. Она слишком неправдоподобна.

— Но… боже, Джерол! Что это такое? Откуда оно пришло?

— Никто не знает определенно, откуда они родом. С другой планеты — возможно, с неоткрытой. Некоторые говорят — с Венеры; я знаю, что в нашей семье передавались из поколения в поколение какие-то довольно мрачные легенды о них — поэтому я о них и узнал. И когда я открыл эту дверь… я… я подумал, что узнал этот запах…

— Так что же они такое?

— Это знает один бог. Это не люди, хотя и выглядят, как люди. А может быть, это всего лишь иллюзия, или я свихнулся. Не знаю. Это разновидность вампиров, или, может быть, вампиры — их разновидность. Их нормальный облик, должно быть, эта… эта маска, и в таком виде они вытягивают пищу из… я думаю, из жизненных сил человека. И они принимают облик обычно облик женщины, как мне кажется, прежде чем они… начинают. Они это делают, чтобы поднять жизненную силу до определенного уровня, который им облегчает… И от них исходит всегда это отвратительное, губительное чувство вожделения, когда… они жрут. Есть люди, которые, если они остались в живых после первой встречи, уже не могут жить без них… не могут расстаться с ними, становятся одержимыми этой страстью… и держат это существо у себя всю жизнь — а жизнь длится недолго — к кормят его ради этого ужасного наслаждения. Это хуже, чем курить минг… или молиться Фаролу.

— Да, — сказал Смит. — Теперь я начинаю понимать, почему люди были так удивлены, и на их лицах было такое отвращение… когда я сказал… ну, это неважно. Рассказывай дальше!

— Ты мог с… ним разговаривать? — спросил Джерол.

— Я пробовал. Оно не умело хорошо говорить. Я спросил, откуда оно пришло, и оно сказало… издалека и из древних времен… что-то подобное.

— Хотел бы я знать… Возможно, с неизвестной планеты, но я не верю в это. Знаешь, имеется столько невероятных историй, в основе которых лежит какой-либо факт, что я уже не раз спрашивал себя: возможно ли существование других, более страшных суеверий, о которых мы даже не слышали? Вещи, подобные этой, пагубные и кощунственные, и те, кто знает о них, должны молчать?

Ужасные, фантастические твари, которые разгуливают свободно, и о которых мы даже понаслышке ничего не знаем!

Эти твари существуют с древнейших времен. Никто не знает, когда и где они впервые появились. А те, кто их видел, как мы с тобой, не говорят о них. Это один из тех неопределенных и туманных слухов, о которых иногда можно найти неопределенные намеки в старых книгах…

Я думаю, что их раса возникла раньше человеческой, из старого посева, в эпохи, предшествовавшие нашей. Возможно, на планетах, сейчас уже превратившихся в пыль. И они так опасны для человека, что те, кто их открыл, молчат об этом или стараются забыть их как можно скорее.

Итак, они родом из незапамятных времен. Я думаю, что ты вспомнил при этом легенду о Медузе Горгоне. Нет сомнения, что древние греки знали о них. Означает ли это, что до наших цивилизаций существовали другие, которые покинули Землю и отправились исследовать другие планеты? Или одна из шамбло, скажем, три тысячи лет назад каким-то образом нашла путь в Грецию? Если долго размышлять об этом, можно потерять рассудок. Я спрашиваю себя, сколько легенд имеют в своей основе подобные факты, о которых мы не подозреваем и о которых никогда не узнаем.

Горгона Медуза, прекрасная женщина со змеями вместо волос и взглядом, который превращал людей в камень, была все же убита Персеем. Я совершенно случайно вспомнил об этом, Нортвест, и это спасло тебе и мне жизнь. Персей убил ее с помощью зеркала, в котором отражалось то, на что он не смел взглянуть. И я спрашиваю себя, что подумал бы древний грек, который первым рассказал эту легенду, если бы он знал, что его история через три тысячи лет спасет жизнь двум людям на другой планете? Я спрашиваю себя, какова история этого грека и как он встретился с этим существом, и что случилось…

Но есть много такого, о чем мы никогда не узнаем. Разве свидетельства этой расы о… о существах, кем бы они ни были, не интересны? Летописи о других планетах, о других эпохах, и о начале человеческой цивилизации! Но я не думаю, что они сохранили какие-либо летописи. Мне кажется, что у них даже нет места для их хранения; я, правда, мало знаю о них, не больше, чем другие, но они, как Вечный Жид. Они спустя много времени появляются то там, то здесь, и я бы пожертвовал своими глазами, чтобы узнать, где они между нами находятся! Я не верю, что их ужасная, гипнотическая сила есть признак сверхчеловеческого интеллекта. Эта сила — лишь средство, чтобы получить пищу, — как длинный язык у лягушки или запах у плотоядных растений. Их качества имеют материальную природу, так же как лягушка и растение питаются материальной пищей.

Шамбло используют духовное средство, так как питаются духовной пищей. Только я не знаю, как это лучше выразить. И подобно тому, как животное, которое пожирает тела других животных, после каждого приема пищи становится физически сильнее других представителей своего вида, так и шамбло увеличивает свою власть над сознанием и душой людей, жизненной силой которых она питается. Но я говорю о вещах, которые не могу описать — о вещах, в существовании которых я не уверен.

Я знаю лишь, что я, когда почувствовал, что эти плети обвились вокруг моих ног — что я вовсе не хотел вырываться от них, у меня было такое чувство, что… что я испорчен до глубины моего существа этим вожделением — и все же…

— Я знаю, — сказал, медленно выговаривая слова, Смит. Действие сегира уменьшилось, слабость вновь захлестывала его волнами, и он, скорее, размышлял вслух, говоря тихо и словно бы не замечая, что Джерол слушает его. — Я знаю это — много лучше, чем ты. И это существо источает что-то такое неописуемо ужасное, что совершенно несовместимо со всем, присущим человеку — нет слов, чтобы выразить это. Какое-то время я был частью этого существа в полном смысле слова, я разделял его мысли и воспоминания, его чувства и желания и… теперь все кончено, и я не очень хорошо помню, но единственная часть, которая оставалась свободной, чуть не обезумела от мерзостей этого существа. И все же, это было такое глубокое наслаждение! Я думаю, во мне есть частица, зерно, которому свойственно только зло — как в каждом человеке — и которому нужен лишь правильный стимул, чтобы захватить господство; поскольку в то время, как я чувствовал отвращение от прикосновения этих щупальцев… во мне было что-то… буквально, трепетавшее от восторга…

Поэтому я увидел… я узнал страшные вещи, о которых я не могу теперь вспомнить. Я посещал невероятные места, смотрел через память этого существа, с которым я был одним целым, и увидел… боже, я хотел бы, я мог бы вспомнить!

— Благодари своего бога, что ты не можешь этого сделать, — сказал Джерол.

Его голос вывел Смита из легкого забытья, в которое он впал, и он оперся на локоть шатаясь от слабости. Комната плыла у него перед глазами, и он закрыл их, чтобы не видеть этого, и спросил:

— Ты говоришь, что они… они не появятся опять? И нет возможности найти другое…?

Джерол некоторое время молчал. Он положил руки на плечи Смита и отодвинул его назад. И так, сидя, смотрел на черное, опустошенное лицо, на котором сейчас было новое, чужое, неописуемое выражение, которое он никогда не видел раньше, но хорошо знал, что оно означает, слишком хорошо.

— Смит, — наконец сказал он, и его глаза были на этот раз спокойными и серьезными, а маленький ухмыляющийся чертик, прыгавший в них, исчез. — Смит, я еще никогда не требовал, чтобы ты дал мне слово, но я… я завоевал право на это, и я прошу, чтобы ты мне кое-что обещал.

Бесцветные глаза Смита неуверенно смотрели в черные глаза Джерола. В них были неуверенность и страх перед неизвестным обещанием. Какое-то мгновение Джерол смотрел не в знакомые глаза друга, а в бездонную серую пустоту, и увидел там весь ужас и весь восторг — блеклое море, в котором утонули невыразимые желания. Затем взгляд Смита снова сконцентрировался, и глаза уже смотрели в лицо Джерола, а голос произнес:

— Давай, я обещаю.

— Если ты когда-либо опять встретишь шамбло — когда-либо, где-либо — то вытащишь свое оружие и превратишь чудовище в пепел, как только поймешь, что это оно. Ты обещаешь мне?

Долгое молчание. Мрачные, черные глаза Джерола не мигая, безжалостно сверлили бесцветные глаза Смита. И на смуглом лбу Смита выступили вены. Он никогда не нарушал своего слова — он давал его, наверное, раз двенадцать в своей жизни, но если давал, то был уже не в состоянии его нарушить.

И снова полился мрачный поток воспоминаний, слаще и ужаснее любого сна. Джерол снова заглянул в пустоту, которая скрывала невыразимое. В комнате было очень тихо.

Серый поток отхлынул. Глаза Смита, серые и пронзительные, как сталь, осмысленно глядели на Джерола.

— Я попробую, — сказал он. И его голос при этом дрогнул.