Фатерланд

1

В этот день биржа в Берлине открылась на полчаса раньше обычного. На табло, установленном на здании Союза швейцарских банков на цюрихской Баннхофштрассе, цифры щелкали, как вязальные спицы. Байер, Сименс, Тиссен, Даймлер – вверх, вверх, вверх, вверх. Единственными акциями, которые упали при вести о разрядке, были акции Круппа.

Как и каждое утро, здесь, у этого индикатора экономического здоровья рейха, собралась нетерпеливая толпа хорошо одетых людей. Курс акций на бирже падал уже полгода, и настроение вкладчиков приближалось к панике. Но на этой неделе благодаря старине Джо Кеннеди – а старый Джо понимал кое-что в рыночных делах: в свое время сделал на Уолл-стрит полмиллиарда долларов, – да, благодаря Джо падение остановилось. Берлин был счастлив. Довольны были и в Цюрихе. Никто не обращал внимания на шагавшую со стороны озера парочку. Они не держались за руки, но шли достаточно близко, изредка касаясь друг друга. За ними следовали двое изнывающих от скуки господ в коричневых плащах.

Перед отъездом из Берлина Марша вкратце познакомили с порядками в швейцарском банковском деле.

«Баннхофштрассе – это финансовый центр. Она похожа на главную торговую улицу, чем, по существу, и является. Но важно то, что находится во дворах позади магазинов и в конторах на верхних этажах. Вот там вы и найдете банки. Однако следует смотреть в оба. Швейцарцы говорят: чем больше лет деньгам, тем труднее их увидеть. А в Цюрихе им столько лет, что их не видно совсем».

Под булыжными мостовыми и трамвайными рельсами Баннхофштрассе простирались подземные хранилища, в которых прятали свои богатства три поколения толстосумов Европы. Глядя на поток туристов и посетителей магазинов, Марш пытался представить, сколько стародавних надежд, забытых тайн и истлевших костей попирали они своими ногами.

Банки эти представляли собой небольшие семейные предприятия: десяток-другой служащих, несколько служебных помещений, небольшая медная табличка. «Цаугг и Си» ничем не отличался от других. Вход с переулка позади ювелирного магазина, просматриваемый такой же телекамерой, что и на вилле Цаугга. Марш нажал кнопку звонка рядом с малозаметной дверью, чувствуя, как Шарли поглаживает его руку.

Раздавшийся по селектору женский голос потребовал назвать свое имя и цель визита. Он встал против телекамеры.

– Меня зовут Марш. Это фрейлейн Мэгуайр. Мы хотим видеть господина Цаугга.

– Вы договаривались?

– Нет.

– Герр директор никого не принимает без предварительной договоренности.

– Передайте ему, что у нас доверенность на счет номер 2402.

– Минутку, пожалуйста.

У входа в переулок слонялся полицейский. Марш взглянул на Шарли. Ему показалось, что сегодня у неё глаза ярче, а кожа свежее, чем обычно. Подумал, что тешит свое тщеславие. Сегодня все выглядело по-иному – деревья были зеленее, цветы белоснежное, небо синее, словно их как следует промыли.

Из висевшей через плечо кожаной сумки она достала фотоаппарат «лейку».

– Думаю снять для семейного альбома.

– Как хочешь. Только оставь меня за кадром.

– Какая скромность!

Она сфотографировала дверь конторы Цаугга и вывеску на ней. Их прервал голос секретарши в селекторе:

– Пройдите, пожалуйста, на второй этаж.

Раздались звуки отодвигаемых засовов, и Марш толкнул тяжелую дверь.

Здание оказалось зрительным обманом. Небольшие и невзрачное снаружи, внутри оно было украшено парадной лестницей из стекла и хромированных труб, ведущей в обширную приемную, увешанную и уставленную произведениями современного искусства. Герман Цаугг вышел их встретить. Позади стоял охранник, из тех, кто был с ним прошлой ночью.

– Герр Марш, не так ли? – протянул руку Цаугг. – И фрейлейн Мэгуайр? – Он тоже пожал ей руку и слегка поклонился. – Англичанка?

– Американка.

– Рад. Для нас всегда удовольствие принимать американских друзей. – Он был похож на изящную куколку – седые волосы, чистое розовое личико, крошечные ручки и ножки. Безукоризненно черный костюм, белая рубашка, серый с голубым галстук. – Насколько я понимаю, у вас необходимые полномочия?

Марш достал письмо. Цаугг быстро поднес документ к свету и внимательно разглядел подпись.

– Да, действительно. Мой юношеский почерк. Боюсь, что с годами он стал хуже. Проходите.

Войдя в кабинет, он указал им на низкий диван белой кожи. Сам сел за письменный стол. Теперь преимущество в росте было за ним – старый трюк.

Марш решил вести разговор напрямую.

– Вчера вечером мы проходили мимо вашего дома. Ваша личная жизнь под надежной охраной.

Цаугг положил руки на стол. Изобразил что-то неопределенное крошечными пальчиками, как бы говоря: «Дескать, сами понимаете».

– Мои люди обратили внимание, что и у вас есть своя охрана. Как расценивать ваш визит? Как официальный или частный?

– И то и другое. Точнее, ни то ни другое.

– Такая ситуация мне знакома. Дальше вы скажете, что «дело деликатное».

– Да, дело деликатное.

– Моя область. – Банкир поправил манжеты. – Временами мне кажется, что через этот кабинет прошла вся европейская история двадцатого столетия. В тридцатые годы там, где вы сейчас сидите, можно было видеть еврейских беженцев. Жалкие существа, сжимавшие в руках то, что удалось спасти. Обычно за ними по пятам следовали господа из гестапо. В сороковые годы это были немецкие чиновники, которые, – как бы лучше сказать? – недавно разбогатели. Иногда те самые люди, которые однажды являлись закрывать счета других, возвращались, чтобы открыть новые счета на свое имя. В пятидесятые мы имели дело с потомками тех, кто сгинул в сороковые. Теперь, в шестидесятые, по мере нового сближения ваших великих держав, я ожидаю роста американской клиентуры. А в семидесятые я оставлю дело своему сыну.

– Эта доверенность, – спросил Марш, – в какой мере она дает нам доступ?..

– А ключ у вас? – Марш кивнул.

– В этом случае – неограниченный доступ.

– Мы хотели бы начать с данных, относящихся к счету.

– Прекрасно. – Цаугг внимательно перечитал письмо, потом снял трубку телефона. – Фрейлейн Граф, принесите папку 2402.

Минуту спустя появилась женщина средних лет с тонкой пачкой документов в переплете из манильской бумаги и передала её Цауггу.

– Что вы хотите знать?

– Когда открыт счет?

Он просмотрел бумаги.

– Июль 1942 года. Восьмого.

– Кто его открыл?

Цаугг заколебался. Он походил на скупца, владеющего сокровищницей важной информации: расставаться с каждым фактом было невыносимо мучительно. Но по выработанным им самим условиям у него не было выбора.

В конце концов он произнес:

– Герр Мартин Лютер.

Следователь делал пометки.

– Каковы условия вклада?

– Один сейф. Четыре ключа.

– Четыре ключа? – Марш удивленно поднял брови. Сам Лютер и, предположительно, Булер и Штукарт. У кого же четвертый ключ? – Как их распределили?

– Все были переданы господину Лютеру, так же как и четыре доверенности. Естественно, как он ими распорядился, не наша забота. Вы понимаете, что это был особый вид вклада – вклад, вызванный особыми обстоятельствами военного времени, предназначенный сохранить анонимность, но также облегчить доступ для любых наследников или доверенных лиц, случись что-либо с его первоначальным владельцем.

– В какой форме он оплатил расходы по вкладу?

– Наличными. В швейцарских франках. За тридцать лет вперед. Можете не беспокоиться, герр Марш, – ничего не надо платить до 1972 года.

Шарли спросила:

– Есть ли у вас запись операций, относящихся к этому вкладу?

Цаугг повернулся к ней.

– Только даты, когда вскрывался сейф.

– Можете их назвать?

– Восьмого июля 1942 года. Семнадцатого декабря 1942 года. Девятого августа 1943 года. Тринадцатого апреля 1964 года.

Тринадцатого апреля! Марш чуть не вскрикнул от радости. Его догадка оказалась верной. Лютер действительно летал в Цюрих в начале недели. Он записал даты в книжку.

– Всего четыре раза? – переспросил он.

– Совершенно верно.

– И до прошлого понедельника сейф не открывали почти двадцать один год?

– Так свидетельствуют записи. – Цаугг раздраженно захлопнул папку. – Я мог бы добавить, что в этом нет ничего необычного. У нас здесь есть сейфы, к которым не притрагивались лет пятьдесят, а то и больше.

– Счет открывали вы?

– Да, я.

– Не говорил ли герр Лютер, зачем ему понадобилось его открыть или почему он оговорил действующие ныне условия?

– Привилегия клиента.

– Простите, не понял.

– Это информация, остающаяся между клиентом и банкиром.

– Но мы же ваши клиенты, – вмешалась Шарли.

– Нет, фрейлейн Мэгуайр. Вы распорядители собственности моего клиента. Существенная разница.

– Открывал ли герр Лютер сейф во всех случаях? – спросил Марш.

– Привилегия клиента.

– Кто открывал сейф в понедельник? Лютер? В каком он был настроении?

– Повторяю: привилегия клиента, – поднял руки Цаугг. – Мы так можем продолжать весь день, герр Марш. Я не только не обязан сообщать вам эти сведения, но мне запрещает это швейцарский банковский кодекс. Я сообщил вам все, что вы имеете право знать. Что-нибудь еще?

– Да. – Марш закрыл записную книжку и взглянул на Шарли. – Мы хотели бы лично осмотреть сейф.

В хранилище попадали на небольшом лифте. В нем как раз хватило места для четырех пассажиров. Марш с Шарли, Цаугг и его телохранитель стояли, неловко прижавшись друг к другу. От банкира терпко пахло одеколоном, напомаженные волосы лоснились.

Хранилище напоминало тюрьму или морг: перед ними метров на тридцать протянулся облицованный белым кафелем коридор с решетками по обе стороны в конце которого, у выхода, за столом сидел охранник. Цаугг вынул из кармана тяжелую связку ключей, прикрепленную цепью к его поясу. Отыскивая нужный ключ, он что-то мурлыкал под нос.

Наверху прошел трамвай. Потолок чуть заметно задрожал.

Цаугг впустил их в камеру. Стальные стены – ряды квадратных дверец, каждая высотой с полметра – отражали свет люминесцентных ламп. Цаугг двинулся вдоль стены, открыл дверцу на уровне пояса и отступил в сторону. Телохранитель выдвинул продолговатый ящик размером с металлический солдатский сундучок и перенес его на стол.

Цаугг пояснил:

– Ваш ключ подходит к замку этого ящика. Я подожду снаружи.

– В этом нет необходимости.

– Благодарю, но я предпочитаю подождать там.

Цаугг вышел из камеры и встал спиной к решетке. Марш взглянул на Шарли и передал ей ключ.

– Давайте.

– У меня дрожат руки…

Она вставила ключ в скважину. Тот легко повернулся. Открылась передняя стенка ящика. Девушка сунула внутрь руку. Лицо выразило замешательство, потом разочарование.

– Думаю, там пусто. – Вдруг выражение её лица изменилось. – Нет…

Улыбаясь, она вытащила небольшую плоскую коробку, сантиметров в пять толщиной. Крышка опечатана красным сургучом, на ней наклейка: «Собственность архива имперского министерства иностранных дел, Берлин». И ниже готическим шрифтом: «Совершенно секретно. Документ государственной важности».

Неужели договор?

С помощью ключа Марш взломал печать. Поднял крышку. Изнутри пахнуло плесенью и ладаном.

Снова прошел трамвай. Цаугг, все ещё напевая про себя, позвякивал ключами.

В коробке находился обернутый в клеенку предмет. Марш достал его и положил плашмя на стол. Снял клеенку: деревянная доска, очень старая, в царапинах; один из углов отломан. Повернул другой стороной.

Стоявшая рядом Шарли тихо произнесла:

– Какая красота!

Края доски расщеплены, похоже, её выламывали из оправы. По сам портрет идеально сохранился. Изящная молодая женщина, светло-карие глаза, взгляд устремлен вправо, вокруг шеи обвилась двойная нитка черных бус. На коленях, придерживаемый длинными пальчиками аристократки, небольшой белый зверек. Точно, что не собачка; похоже, горностай.

Шарли права. Картина была прекрасна. Казалось, она притягивала весь свет и возвращала его обратно. Бледная кожа девушки светились словно исходившим от ангела сиянием.

– Бог его знает. – Марш был сбит с толку. Неужели этот ящик всего-навсего продолжение сокровищницы Булера? – Ты хоть немного разбираешься в искусстве?

– Не очень. Но это что-то знакомое. Дай-ка. – Она взяла картину и стала разглядывать, держа на вытянутых руках. – Думаю, итальянской работы. Видишь её костюм – квадратный вырез на груди, покрой рукавов. Я бы сказала, эпоха Возрождения. Очень старая и, несомненно, подлинная.

– И несомненно, украденная. Положи на место.

– А надо ли?

– Само собой. Если, правда, не придумаешь занятную сказочку для пограничников в берлинском аэропорту.

Еще одна картина – только и всего! Ругаясь про себя, Марш ощупывал клеенку, проверял картонную коробку. Поставил на попа ящик из сейфа и потряс его. Пустой металл смеялся над ним. А на что он надеялся? Сам не знал. Однако на что-то такое, что могло дать ключ к разгадке того, над чем он бился.

– Надо уходить, – сказал он.

– Еще минутку.

Шарли прислонила доску к ящику. Присела и сделала полдюжины снимков. Затем снова завернула картину, вложила в коробку и заперла ящик.

– Мы кончили, герр Цаугг. Спасибо.

Появились Цаугг с телохранителем. Чуточку раньше, чем следовало бы, подумал Марш. Он догадывался, что банкир старался подслушать их разговор.

Цаугг потер руки.

– Надеюсь, полностью удовлетворены?

– Абсолютно.

Телохранитель задвинул ящик в углубление, Цаугг запер дверцу, и девушку с горностаем вновь погребли в темноту. «У нас здесь есть сейфы, к которым не притрагивались лет пятьдесят, а то и больше…». Неужели и ей придется столько ждать, прежде чем она снова увидит свет?

Они в молчании поднялись в лифте. Цаугг проводил посетителей до самой улицы.

– А теперь попрощаемся. – Он по очереди пожал им руки.

Марш подумал, что надо сказать кое-что еще, попробовать напоследок ещё один тактический ход.

– Считаю своим долгом предупредить вас, герр Цаугг, что двое из совладельцев этого вклада на прошлой неделе были убиты и что сам Мартин Лютер исчез.

Цаугг и глазом не моргнул.

– Ну и ну! Старые клиенты уходят, а новые, – жест в сторону Марша и Мэгуайр, – занимают их место. Так уж, видно, устроен мир. Можете быть уверены, герр Марш, только в одном: когда рассеется дым сражений, банки швейцарских кантонов, кто бы ни победил, останутся стоять, как и стояли. Доброго вам дня.

Они уже были на улице и дверь закрывалась, когда Шарли окликнула его:

– Герр Цаугг!

Лицо банкира появилось в дверях, и, прежде чем он успел ретироваться, щелкнул затвор фотоаппарата. Широко раскрытые глаза, возмущенно разинутый рот.

Цюрихское озеро, словно волшебное, плавало в голубой дымке: пожелай – и станешь свидетелем битвы сказочных героев с морскими чудовищами. Если бы только мир был таким, каким его нам обещали, подумал Марш. Тогда бы в этой дымке поднялись замки с устремленными вверх башнями.

Он облокотился о влажный каменный парапет рядом с гостиницей, с чемоданом у ног, ожидая рассчитывавшуюся Шарли.

Ксавьеру хотелось пожить здесь подольше – покататься с ней по озеру, побродить по городу, полазить по горам, ужинать в старом городе, каждый вечер возвращаться к себе в номер, заниматься любовью под плеск озера… Мечты, всего лишь мечты. В полусотне метров левее в своих машинах позевывали его стражи из швейцарской полиции.

Много лет назад, когда Марш был ещё молодым детективом в крипо Гамбурга, ему поручили сопровождать отбывавшего за грабеж пожизненный срок заключенного, которому в порядке исключения дали отпуск на один день. О суде над ним писали в газетах, прочла об этом и его первая любовь. Она написала осужденному, навещала его в тюрьме и пожелала выйти за него замуж. Эта любовная история затронула струны сентиментальности, характерной для немецкого духа. Началась общественная кампания за разрешение свадебного обряда. Власти уступили. Так что Марш доставил его на бракосочетание и в течение всей службы, и даже во время фотографирования, стоял прикованный к нему наручниками, как необычайно заботливый шафер.

Свадьбу устроили в мрачном зале рядом с церковью. Ближе к концу жених шепнул, что там есть кладовка с половиком, что священник не возражает… И Марш, сам тогда молодой муж, проверил кладовую, убедился, что она без окон, и на двадцать минут оставил мужа с женой наедине. Священник, тридцать лет проработавший капелланом в Гамбургском порту и много повидавший, одобрительно подмигнул Маршу.

На обратном пути, когда показались высокие тюремные стены, Марш ожидал, что новобрачный впадет в уныние, будет просить подольше побыть на воле, может быть, даже попытается улизнуть. Ничего подобного. Он, улыбаясь, докуривал сигару. Здесь, у Цюрихского озера, Марш понял, как тот себя чувствовал. Достаточно было узнать, что есть и другая жизнь. На это хватило одного дня.

Он ощутил спиной, что подошла Шарли. Она чуть коснулась губами его щеки.

Киоск в Цюрихском аэропорту был доверху наполнен ярко раскрашенными сувенирами – тут были часы с кукушкой, игрушечные лыжи, пепельницы с видами альпийских вершин, коробки с шоколадом. Марш выбрал одну из кондитерских музыкальных шкатулок с надписью на крышке: «Поздравляю с днем рождения нашего любимого фюрера, 1964 год» – и положил на прилавок перед полной продавщицей средних лет.

– Не могли бы вы завернуть и послать?

– Пожалуйста, никаких проблем. Куда вы хотите её отправить?

Она вручила ему бланк с карандашом, и Марш написал фамилию и адрес Ханнелоре Йегер. Ханнелоре была ещё толще своего мужа и очень любила шоколад. Ксавьер надеялся, что коллега оценит шутку.

Ловкие пальцы продавщицы быстро завернули коробку в коричневую бумагу.

– Много продаете?

– Сотни коробок. Вы, немцы, определенно любите своего фюрера.

– Что верно, то верно. – Марш поглядел на сверток. Он был завернут точь-в-точь как тот, который он достал из почтового ящика Булера. – Вы, конечно, не регистрируете, куда их посылаете?

– Это было бы просто невозможно. – Она написала на посылке адрес, наклеила марку и положила на гору таких же коробок позади себя.

– Разумеется. А вы не помните пожилого немца, который был здесь в понедельник, примерно в четыре часа? У него ещё сильные очки и слезятся глаза.

На её лице промелькнуло подозрение.

– Кто вы такой? Полицейский?

– Не важно. – Он расплатился за шоколад и за кружку с надписью: «Я люблю Цюрих».

Лютер приезжал в Швейцарию не для того, чтобы положить картину в хранилище, думал Марш. Даже в качестве отставного чиновника министерства иностранных дел он ни за что не смог бы пронести мимо пограничников сверток таких размеров, да ещё со штампом «Совершенно секретно». Он приезжал сюда забрать что-то обратно в Германию. И поскольку он впервые за двадцать один год посетил хранилище, поскольку существовало ещё три ключа, а он никому не доверял, то у него, должно быть, возникли сомнения, на месте ли ещё та, другая вещь.

Оглядывая зал ожидания отлетающих пассажиров, следователь пытался представить пожилого человека, с бешено бьющимся слабым сердцем спешащего в аэровокзал, прижимая к себе драгоценный груз. Шоколад, вероятно, извещал об успехе: пока что, мои дорогие товарищи, дела идут хорошо. Что бы такое он мог везти с собой? Конечно, не картины и не деньги: и того и другого у них было полно в Германии.

– Бумага.

– Что? – Ожидавшая его в зале Шарли удивленно обернулась.

– Их должно было что-то связывать. Бумага. Все они были государственными служащими. Жили бумагами.

Он представил их в Берлине военного времени сидящими по ночам в своих кабинетах, в бесконечном бюрократическом круговороте воздвигающими вокруг себя бумажную крепость из служебных записок и протоколов. Миллионы немцев были на войне: в мерзлой степной грязи, в ливийской пустыне, в чистом небе южной Англии или, подобно Маршу, в море. А у этих стариков была своя война: они отдавали свои зрелые годы бумаге.

Шарли в сомнении покачала головой.

– Не вижу в этом смысла.

– Не знаю. Возможно, ты и права… Это тебе.

Она развернула кружку и засмеялась, прижав её к груди.

– Буду её беречь.

Они быстро прошли паспортный контроль. Марш в последний раз обернулся. От билетной стойки на них смотрели оба швейцарских полицейских. Один из них, тот, что выручил их у виллы Цаугга, поднял руку. Марш махнул в ответ.

В последний раз объявили номер их рейса: «Пассажиров рейса 227 „Люфтганзы“, следующего в Берлин, просят немедленно явиться…».

Он опустил руку и двинулся к выходу.

2

На этот раз никакого виски, только кофе – много черного крепкого кофе. Шарли взялась было за газету, но задремала. Марш был слишком возбужден – не до отдыха.

Он вырвал из записной книжки десяток чистых листков, разорвал их пополам и ещё раз пополам. Разложил перед собой на пластиковом столике. На каждый нанес фамилию, дату и происшествие. С сигаретой в зубах, окутанный дымом, Марш без конца менял их местами: эту – в конец, эту – с конца в середину, эту – вперед. Пассажирам, а некоторые бросали на него любопытные взгляды, видимо, казалось, что он раскладывает лишенный всякого смысла пасьянс.

Июль 1942 года. На Восточном фронте вермахт начал операцию «Синее небо» – наступление, которое в итоге приведет Германию к победе. Америка получает трепку от японцев. Англичане бомбят Рур, ведут бои в Северной Африке. В Праге Рейнхард Гейдрих поправляется после покушения.

Итак: хорошее время для немцев, особенно на завоеванных территориях. Роскошные апартаменты, девочки, взятки. Домой идут посылки с награбленным. Коррупция сверху донизу, от ефрейтора до комиссара, тащат все – от спиртного до церковных алтарей. Булеру, Штукарту и Лютеру досталось особенно выгодное дельце. Булер реквизирует произведения искусства в генерал-губернаторстве, тайно переправляет их Штукарту в министерство внутренних дел – дело вполне надежное, ибо кто осмелится совать нос в почту таких могущественных служителей рейха? Лютер контрабандой переправляет вещи на продажу за границу – опять-таки надежно: никто не прикажет главе германского отдела министерства иностранных дел открыть его чемоданы. В пятидесятые годы все трое уходят в отставку богатыми и почтенными людьми.

А потом, в 1964 году, – катастрофа.

Марш снова и снова перекладывал свои листочки.

В пятницу, 11 апреля, трое заговорщиков собираются на вилле у Булера – первое свидетельство паники…

Нет. Неверно. Он пролистал свои заметки и вернулся к рассказу Шарли о её разговоре со Штукартом. Вот, конечно же!

В четверг, 10 апреля, за день до встречи, Штукарт стоит на Бюловштрассе и записывает номер телефона в будке напротив дома, где живет Шарлет Мэгуайр. В пятницу он едет на виллу Булера. Им угрожает нечто настолько ужасное, что все трое помышляют о немыслимом – бежать в Соединенные Штаты Америки. Штукарт излагает план действий. Посольству нельзя доверять, потому что Кеннеди нашпиговал его «умиротворителями». Им нужна непосредственная связь с Вашингтоном. У Штукарта она есть – через дочь Майкла Мэгуайра. Решено. В субботу Штукарт звонит девушке, чтобы договориться о встрече. В воскресенье Лютер летит в Швейцарию, но не за картинами или деньгами, которых у них вполне достаточно в Берлине, а чтобы забрать что-то такое, что оставалось там со времени трех поездок в Цюрих летом 1942-го и весной 1943-го года.

Но уже слишком поздно. К тому времени, когда Лютер побывал в банке, дал знать об этом из Цюриха сообщникам и приземлился в Берлине, Булер и Штукарт уже мертвы. Поэтому он решает скрыться, забрав с собой что-то, взятое им из хранилища.

Марш откинулся в кресле, обдумывая свою полуразгаданную головоломку. Это лишь одна из версий, такая же правомерная, как и любая другая.

Шарли вздохнула и пошевелилась во сне, положив голову ему на плечо. Он поцеловал её волосы. Сегодня пятница. День Фюрера в понедельник. У него оставалось всего два дня. «О, дорогая фрейлейн Мэгуайр, – пробормотал Марш про себя, – боюсь, мы ищем не там».

«Дамы и господа, скоро мы начнем снижаться перед посадкой в аэропорту имени Германа Геринга. Пожалуйста, поднимите спинки ваших кресел и сложите столики…»

Осторожно, чтобы не разбудить Шарли, он освободил плечо, собрал клочки бумаги и, нетвердо шагая, направился в хвост самолета. Из уборной появился паренек в форме гитлерюгенда и вежливо придержал дверь. Марш кивнул, потел внутрь и запер за собой дверь. Мерцал слабый свет.

В крошечном отсеке воняло бесконечное число раз пропущенным через кондиционер спертым воздухом, дешевым мылом и дерьмом. Он поднял крышку металлического унитаза и бросил туда клочки бумаги. Самолет кинуло вниз и встряхнуло. Зажегся предупреждающий сигнал: «ВНИМАНИЕ! ВЕРНИТЕСЬ НА СВОЕ МЕСТО!» От качки его замутило. Не так ли чувствовал себя Лютер перед посадкой в Берлине? Металл был на ощупь холодный и влажный. Он нажал на педаль, и его записки исчезли в воронке голубой воды.

В туалетах «Люфтганзы» не было полотенец, их заменяли влажные бумажные салфетки, пропитанные какой-то тошнотворной жидкостью. Марш протер лицо, чувствуя сквозь скользкий материал, как оно пылает. Снова встряска, словно удар глубинной бомбы. Они стремительно снижались. Он прижался пылающим лбом к холодному зеркалу. Ниже, ниже, ниже…

Шарли уже проснулась и с усилием расчесывала свои густые волосы.

– А я уж было подумала, что ты выпрыгнул.

– Верно, такая мысль приходила мне в голову. – Он пристегнулся к креслу. – Но ты, может быть, станешь моим спасением.

– Тебя так приятно слушать.

– Я сказал «может быть». – Марш взял ее за руку. – Послушай, ты твердо уверена?.. Штукарт действительно сказал тебе, что приезжал записать номер телефона напротив твоего дома именно в четверг?

Она на мгновение задумалась.

– Да, уверена. Помню, я ещё подумала: этот человек не шутит, он готовился к этому шагу заранее.

– Вот и я так думаю. Вопрос в том, действовал ли Штукарт сам по себе, пытаясь найти возможность бегства только для себя, или же звонил тебе, обсудив план действий с другими?

– Это имеет значение?

– Большое. Подумай. Если он обговорил это с ними в пятницу, то это значит, что Лютеру известно, кто ты такая и как тебя найти.

Шарлет от неожиданности отдернула руку.

– Но это же было бы безумием. Он ни за что мне не доверится.

– Ты права, это безумие. – Они провалились через один слой облаков, под ними виднелся другой. Сквозь него проглядывал, словно верхушка шлема, купол Большого зала. – Но представь, что Лютер ещё жив. Куда ему деваться? Аэропорт под наблюдением. Как и порты, вокзалы, граница. Он не рискнет явиться прямо в американское посольство, особенно в связи с предстоящим визитом Кеннеди. Не может прийти к себе домой. Как он поступит?

– Попытается связаться со мной? Я не верю в это. Он мог бы позвонить мне во вторник или среду. Или в четверг утром. Зачем ему ждать?

Но в её голосе чувствовались нотки сомнения. Он подумал: ты не хочешь этому верить. Решила, что ты очень умная, когда охотилась за материалом в Цюрихе, а все это время материал, возможно, сам искал тебя здесь, в Берлине.

Она отвернулась от него, глядя в окно.

Марш внезапно почувствовал, что из него словно выпустили воздух. Ведь, по правде говоря, несмотря на все, он её практически не знал. Он сказал:

– Лютер медлил потому, что пытался найти что-нибудь получше, понадежнее. Кто знает? Может быть, и нашел.

Она не ответила.

Самолет приземлился в Берлине почти в два часа. Моросил мелкий дождь. Когда «юнкерс» развернулся в конце посадочной полосы, влага мелкими каплями разбежалась по стеклу. Над зданием аэровокзала проглядывали очертания свастики.

У стойки паспортного контроля образовались две очереди: одна из немцев и граждан Европейского сообщества, другая – для остального мира.

– Здесь мы разойдемся, – объявил Марш. С большим трудом он уговорил Шарли позволить ему поднести её чемодан. – Что собираешься делать?

– Поеду домой и, думаю, буду ждать телефонного звонка. А ты?

– Видимо, устрою себе урок истории. – Она непонимающе поглядела на него. Он сказал: – Позвоню тебе позже.

– Обязательно позвони.

Вернулись остатки былого недоверия. Он видел его в глазах Шарли, чувствовал, как она пытается найти что-то подобное в его глазах. Ему захотелось сказать что-нибудь, успокоить её.

– Не беспокойся. Договор остается в силе.

Она кивнула. Неловкое молчание. Потом девушка внезапно поднялась на цыпочки и прижалась щекой к его щеке. Прежде чем он подумал, как ответить, она исчезла.

Очередь возвращавшихся немцев, шаркая ногами, в молчании по одному втягивалась в рейх. Марш, заложив руки за спину, терпеливо ждал, пока его паспорт подвергался тщательной проверке. В эти последние дни накануне дня рождения фюрера проверки на границе всегда были более строгими, а пограничники – более нервными.

Глаз пограничника из-под козырька фуражки не было видно.

– У господина штурмбаннфюрера в запасе три часа. – Он перечеркнул визу жирной черной чертой, нацарапал на ней «погашена» и вернул паспорт. – Добро пожаловать домой.

В полном народу таможенном зале Марш искал глазами Шарли, но так и не увидел. А вдруг ей отказали в возвращении в страну? Он почти надеялся, что так оно и есть: это безопаснее для нее.

Пограничники открывали каждый чемодан. Никогда ещё он не был свидетелем такого строгого контроля. Царил настоящий хаос. Пассажиры, словно на восточном базаре, толкались и ссорились в окружении рассыпанной кругом одежды. Он стал ждать своей очереди.

Был уже четвертый час, когда Марш добрался до камеры хранения оставленного багажа и забрал свою сумку. В туалете он снова переоделся в форму. Проверив «люгер», сунул его в кобуру. Выходя, оглядел себя в зеркале. Знакомая фигура в черном.

Добро пожаловать домой.

3

Когда светило солнце, в партии называли это «фюрер-погода». Для дождя имени не было.

Тем не менее, независимо от того, моросит ли дождь или нет, было предписано после полудня начинать трехдневные праздничные торжества. Поэтому с упрямой национал-социалистской решимостью люди принялись за празднование.

Марш в такси двигался к югу, пересекая Веддинг. Это был рабочий Берлин, оплот коммунистов в двадцатые годы. Фабричные гудки по случаю праздника раздались на час раньше обычного. На улицах уже было полно вымокшей гуляющей публики. Ответственные за квартал постарались. На каждом втором или третьем доме – флаг, в большинстве своем со свастикой. Изредка попадались лозунги, натянутые между железными балконами похожих на крепости многоквартирных домов: «РАБОЧИЕ БЕРЛИНА ПРИВЕТСТВУЮТ ФЮРЕРА ПО СЛУЧАЮ ЕГО 75-ЛЕТИЯ!», «ДА ЗДРАВСТВУЕТ СЛАВНАЯ НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИСТСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ!», «ДА ЗДРАВСТВУЕТ НАШ РУКОВОДИТЕЛЬ, И ПЕРВЫЙ ТОВАРИЩ АДОЛЬФ ГИТЛЕР!». В переулках буйство красок и гул барабанов и труб оркестров местных штурмовиков. А ведь сегодня только пятница. Интересно, что намечают власти Веддинга на сам праздничный день, подумал Марш.

Ночью на углу Вольфштрассе какой-то бунтарь написал на стене белой краской: «КАЖДЫЙ ЗАМЕЧЕННЫЙ В ТОМ, ЧТО НЕ ВЕСЕЛИТСЯ, БУДЕТ РАССТРЕЛЯН». Пара испуганных коричневорубашечников пыталась стереть надпись.

Марш доехал на такси до самой Фриц-Тодтплатц. Его «фольксваген» по-прежнему стоял около дома Штукарта, где он его оставил позапрошлой ночью. Он посмотрел на четвертый этаж. Кто-то задернул все шторы.

На Вердершермаркт он поставил чемодан в кабинете и позволил дежурному офицеру. Мартина Лютера не нашли.

Краузе сказал:

– Между нами, Марш. Глобус, мать его, нас всех загонял. Является к нам каждые полчаса, рвет и мечет, угрожает всех пересажать, если не получит своего.

– Герр обергруппенфюрер – очень преданный делу офицер.

– О, конечно. – В голосе Краузе послышался испуг. – Я не имел в виду…

Марш положил трубку. Кто бы его ни подслушивал, это даст пищу для размышлений.

Он перетащил пишущую машинку к себе на стол и вставил один лист бумаги. Закурил.

Марш откинулся на стуле и выпустил к потолку два аккуратных колечка дыма. Мысль о том, что картина попадет в руки Небе, окажется в его коллекции напыщенной слащавой мазни, вызывала отвращение, казалась кощунственной. Лучше оставить её покоиться во мраке. Он на мгновение задержал руки на клавиатуре, потом отстучал:

Вынул бумагу из машинки, подписал, положил в конверт и запечатал его. Позвонил в канцелярию Небе. Ему было приказано доставить отчет немедленно и лично. Он положил трубку и долго глядел на кирпичную стену за окном.

А почему бы и нет?

Встал и прошел вдоль полок, пока не нашел телефонный справочник Берлина и окрестностей. Снял с полки и нашел номер, по которому, чтобы не подслушали, позвонил из соседнего кабинета.

Мужской голос ответил:

– Имперский архив.

Десять минут спустя его сапоги утопали в нежной трясине ковра в кабинете Артура Небе.

– Вы верите в совпадения, Марш?

– Никак нет.

– Значит, нет, – продолжил Небе. – Хорошо. Я тоже не верю. – Он положил лупу и отодвинул в сторону докладную Марша. – Я не верю, что два отставных государственных служащих одного возраста и одинакового положения случайно решили совершить самоубийство. Они предпочли покончить с собой, только бы их не уличили в коррупции. Боже мой! – Он хрипло, отрывисто засмеялся. – Если бы все чиновники в Берлине встали на этот путь, на улицах высились бы горы покойников. Не случайно также их убили в дни, когда американский президент объявляет о том, что удостаивает нас визитом.

Отодвинув кресло, он заковылял к небольшому книжному шкафу, заставленному священными трудами национал-социализма: тут были «Майн кампф», «Миф XX столетия» Розенберга, «Дневники» Геббельса… Он нажал на кнопку, и передняя стенка шкафа распахнулась, открыв бар с напитками. Теперь Марш увидел, что на деревянной панели были наклеены корешки книг.

Небе плеснул себе изрядную порцию водки и вернулся к столу. Марш продолжал стоять перед ним не по полной стойке «смирно», но и не полностью расслабившись.

– Глобус работает на Гейдриха, – продолжал Небе. – Все просто. Глобус не пошевелит задницей, если Гейдрих не скажет, что надо заняться делом.

Штурмбаннфюрер промолчал.

Небе поднес к губам тяжелую стопку. Он смаковал водку, опуская в неё длинный, как у ящерицы, язык. Немного помолчав, спросил:

– Знаете ли, Марш, зачем мы подмазываемся к американцам?

– Никак нет.

– Потому что сидим в дерьме. Скажу вам то, что вы не прочтете в газетах нашего коротышки доктора. Двадцать миллионов поселенцев на Востоке к 1960 году – таков был план Гиммлера. Девяносто миллионов – к концу столетия. Прекрасно. Переселили их как полагается. Беда в том, что половина хочет вернуться обратно. Представьте, Марш, эту глупость космических масштабов – жизненное пространство, в котором никто не хочет жить. Терроризм. – Он взмахнул стаканом, звякнув льдом. – Мне нет нужды говорить офицеру крипо, в какую серьезную опасность превратился терроризм. Американцы дают деньги, поставляют оружие, обеспечивают подготовку. Они двадцать лет снабжают красных. А у нас – молодые не хотят воевать, пожилые не хотят работать.

Он покачал седой головой, осуждая такое безрассудство, выловил кубик льда и стал шумно сосать.

– Гейдрих помешался на своей проамериканской политике. Он готов убивать, лишь бы её сохранить. Не в этом ли дело, Марш? Булер, Штукарт, Лютер – не угрожали ли они ей с какого-нибудь боку? – Небе изучающе уставился на Марша. Тот стоял навытяжку. – Вы, Марш, в некотором смысле являетесь насмешкой над самим собой. Когда-нибудь задумывались над этим?

– Никак нет.

– Никак нет… – передразнил его Небе. – Подумайте как следует над этим теперь. Мы задались целью создать сверхчеловека, вывести поколение, способное управлять империей, не так ли? Мы учили его руководствоваться суровой логикой, безжалостно, даже жестоко. Помните, что однажды сказал фюрер? «Мой самый большой подарок немцам состоит в том, что я научил их ясно мыслить». И что происходит? Не многие из вас, возможно, лучшие из вас, начинают обращать это беспощадно ясное мышление в наш адрес. Признаюсь, я рад, что уже стар. Я в страхе перед будущим. – Старик с минуту молчал, погруженный в собственные мысли. Наконец с разочарованным видом взял лупу. – Выходит, коррупция.

Шеф крипо ещё раз прочел докладную Марша, потом разорвал и бросил в мусорную корзину.

На страже имперского архива стояла Клио, муза истории, – обнаженная амазонка работы Адольфа Циглера, «имперского мастера по части лобковых кудрей». Она грозно глядела на Солдатский мемориальный зал на той стороне бульвара Победы, где стояла длинная очередь туристов, жаждавших увидеть останки Фридриха Великого. На покатостях её необъятной груди, словно альпинисты на поверхности ледника, сгрудились дикие голуби. Позади музы над входом в архив в полированный гранит врезан символ – золотой лист. На нем высечена цитата из фюрера: «ДЛЯ ЛЮБОЙ НАЦИИ ПРАВИЛЬНАЯ ИСТОРИЯ РАВНОЦЕННА СТА ДИВИЗИЯМ».

Рудольф Хальдер провел Марша внутрь и поднялся с ним на третий этаж. Он распахивал двустворчатые двери, пропуская его вперед. Коридору с каменными стенами и каменным полом, казалось, не было конца.

– Впечатляет, да? – У себя на работе Хальдер говорил тоном профессионального историка, сочетавшим гордость с иронией. – Мы зовем этот стиль шутовско-тевтонским. Ты удивишься, узнав, что это самое большое здание архива в мире. Над нами два административных этажа. На этом этаже кабинеты исследователей и читальные залы. Под нами шесть этажей документов. Ты, друг мой, попираешь ногами историю своего рейха, историю фатерланда. А вот здесь, за светильником Клио, присматриваю я.

Они попали в монашескую келью: тесную, без окоп, стены сложены из гранитных блоков. На столе на полметра высились стопки бумаг, часть рассыпалась по полу. Всюду книги – сотни книг. Из каждой торчали бесчисленные закладки: разноцветные клочки бумаги, трамвайные билеты, обрывки сигаретных пачек, обгоревшие спички.

– Призвание историка – создать из хаоса ещё больший хаос.

Хальдер убрал с единственного стула стопку старых военных депеш и, стряхнув пыль, жестом пригласил Марша сесть.

– Руди, мне снова нужна твоя помощь.

Хальдер примостился на краешке стола.

– То месяцами от тебя ни слуху ни духу, а то вдруг появляешься дважды на неделе. Предполагаю, опять что-то связанное с делами Булера. Некролог я видел.

Марш кивнул.

– Должен предупредить, что теперь ты разговариваешь с отверженным. Даже просто встречаясь со мной, ты, возможно, подвергаешь себя опасности.

– Так даже интереснее. – Хальдер сложил вместе длинные пальцы и хрустнул суставами. – Валяй.

– Это действительно очень трудное дело. – Помолчав, Марш собрался с духом: – Итак, Булер, Вильгельм Штукарт и Мартин Лютер. Первых двух нет в живых, третий в бегах. Все трое, как тебе известно, высокопоставленные государственные служащие. Летом 1942 года они открыли банковский счет в Цюрихе. Сначала я считал, что они запрятали там кучу денег или произведений искусства, – как ты и предполагал, Булер по уши погряз в коррупции, – но теперь я думаю, что, скорее всего, это были документы.

– Что за документы?

– Точно не знаю.

– Деликатного характера?

– Вероятно.

– Одна проблема возникает сразу. Ты ведешь речь о трех разных ведомствах – министерствах иностранных дел, внутренних дел и генерал-губернаторстве, которое вообще не является министерством. Это тонны документов. Зави, я не преувеличиваю – буквально тонны.

– Архивы хранятся здесь?

– Министерские здесь. Генерал-губернаторские – в Кракау.

– У тебя есть к ним доступ?

– Официально – нет. Неофициально… – Он потряс костлявой кистью. – Может быть, если повезет. Но послушай, Зави, даже бегло просмотреть их – это займет всю жизнь. Что ты мне предлагаешь?

– Там должен быть ключ к разгадке. Возможно, отсутствуют какие-то документы.

– Но это же немыслимая задача!

– Я говорил тебе, дело очень трудное.

– И когда надо отыскать этот «ключ»?

– Мне нужно найти его сегодня до конца дня.

Хальдер взорвался, в его голосе перемешались скептицизм, ярость, издевка.

Марш тихо сказал:

– Руди, они грозят через три дня поставить меня перед судом чести СС. Ты знаешь, что это значит. Я должен найти его сейчас.

Хальдер поглядел на него, не веря своим ушам, потом отвернулся, пробормотав: «Дай подумать…»

Марш спросил:

– Можно закурить?

– В коридоре. Не здесь – сам понимаешь, бумаги…

Стоя за дверью, Марш слышал, как Хальдер метался по комнате. Посмотрел на часы – шесть часов. Длинный коридор был пуст. Большинство сотрудников, должно быть, ушли по домам – начался праздник. Марш подергал пару дверей – обе заперты. Третья открылась. Он снял трубку телефона, послушав тон гудка, набрал девятку. Тон изменился – городская линия. Шарли ответила сразу.

– Это я. У тебя все в порядке?

Она сообщила:

– У меня все хорошо. Я тут кое-что нашла – маленькую штучку.

– Не сейчас. Поговорим попозже.

Он хотел сказать ей что-то еще, но она положила трубку.

Теперь по телефону говорил Хальдер, его бодрый голос эхом отдавался в каменном коридоре.

– Эберхард? Добрый вечер… Верно, кое-кому из нас никакого покоя. Небольшой вопрос, если можно. Группа министерства внутренних дел… О, вот как? Хорошо. По отделам?.. Понял. Отлично. И все это сделано?..

Марш, закрыв глаза, прислонился к стене, стараясь не думать о бумажном море у себя под ногами. Ну давай же, Руди! Давай!

Он слышал, как звякнул телефон, когда Хальдер опустил трубку на рычаг. Спустя несколько секунд Руди появился в коридоре, натягивая пиджак. Из нагрудного кармана торчало множество авторучек.

– Небольшая удача. Мой коллега сказал, что на дела министерства внутренних дел по крайней мере есть каталог.

Он стремительно зашагал по коридору. Марш не отставал от него.

– Что это значит?

– Это значит, что там должен быть основной указатель, по которому мы определим, какие документы побывали на столе Штукарта и когда. – Он постучал по кнопкам у лифта. Никакого результата. – Похоже, они отключили эту штуку на ночь. Придется спускаться пешком. – Пока они гремели ногами по широкой винтовой лестнице, Хальдер громогласно объяснял: – Понимаешь, мы нарушаем все правила. У меня допуск к военным архивам, архивам Восточного фронта, но не к документам правительственных органов, внутренним делам. Если нас остановят, тебе придется наплести охране что-нибудь такое о полицейских проблемах, чтобы им потребовалась пара часов для проверки. А что до меня, то я так просто, оказываю тебе услугу, понял?

– Понимаю, на что ты идешь. Долго еще?

– До самого низу. – Хальдер покачал головой. – Суд Чести! Ради Бога, Зави, в чем дело?

В шестидесяти метрах под землей циркулировал прохладный сухой воздух, свет был затенен – все для того, чтобы сберечь архивы.

– Говорят, что здание выдержит прямое попадание американской ракеты, – заметил Хальдер.

– А что там?

Марш показал на стальную дверь, покрытую предупреждающими объявлениями: «ВНИМАНИЕ! ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН! ВХОДА НЕТ! ПРЕДЪЯВИТЕ ПРОПУСКА».

– «Правильная история равноценна сотне дивизий», помнишь? А сюда попадает неправильная история. Дерьмо. Осторожно, не споткнись.

Хальдер потянул Марша за собой в дверь. Навстречу им, словно шахтер в забое, толкая металлическую тележку, двигался охранник. Марш подумал, что он наверняка их увидел, но тот проехал мимо, кряхтя от напряжения. Остановился у металлической перегородки, отомкнул дверцу. Мелькнула печь, послышался рев пламени, и дверь за ним с лязгом захлопнулась.

– Пошли.

По пути Хальдер объяснял процедуру. Архив работал по складскому принципу. Запросы на архивные дела на каждом этаже поступали в центральную зону обработки документов. Здесь в гроссбухах в метр длиной и сантиметров двадцать толщиной велся главный каталог. Перед названием каждого дела ставился номер стеллажа. Сами стеллажи располагались в отходящих от зоны обработки документов защищенных от огня хранилищах. Секрет состоит в том, сказал Хальдер, чтобы разбираться в каталогах-указателях. Он прошел вдоль темно-красных кожаных корешков, постукивая по каждому пальцем, пока не нашел нужный. Затем перетащил его на стол ответственного за этаж.

Маршу однажды довелось побывать в трюме авианосца «Гросс-адмирал Редер». Он вспомнил о нем здесь, в недрах имперского архива: низкие потолки с гирляндами ламп, ощущение давящего сверху чудовищного веса. Рядом со столом – фотокопировальный аппарат, редкое явление в Германии, где их распределение строго контролируется, чтобы воспрепятствовать выпуску подрывными элементами нелегальной литературы. У дверей лифта десяток пустых тележек. На всем этаже ни души.

Хальдер торжествующе воскликнул:

– «Государственный секретарь, дела канцелярии с 1939-го по 1950 год». Черт возьми, четыреста коробок. Какие годы тебе нужны?

– Счет в швейцарском банке открыт в июле 1942 года. Скажем, первые семь месяцев этого года.

Хальдер, бормоча что-то, перевернул страницу.

– Так. Вот что они сделали. Рассортировали документы по четырем разделам: переписка, протоколы и докладные записки, законодательные акты и постановления, кадры министерства…

– Я ищу что-нибудь такое, что связывает Штукарта с Булером и Лютером.

– В этом случае лучше начать с переписки. Это должно дать нам представление о том, что происходило в то время. – Хальдер быстро делал пометки: – «Д/15/М/28-34». Прекрасно. Поехали.

Хранилище «Д» было в двадцати метрах слева по коридору. Стеллаж пятнадцатый, секция «М» размещались в самой середине помещения.

– Слава Богу, только шесть коробок, – произнес Хальдер. – Ты берешь с января по апрель, я – с мая по август.

Коробки из картона, каждая размером с ящик большого письменного стола. Стола не было, они уселись на полу. Опершись спиной о металлическую полку, Марш открыл первую коробку, вытащил пачку бумаг и принялся читать.

В жизни нужно немного везения.

Первым документом было датированное 2 января письмо заместителя государственного секретаря министерства авиации относительно распределения противогазов в организации противовоздушной обороны. Второе, от 4 января, было из управления четырехлетнего плана и касалось недозволенного потребления бензина высшими должностными лицами.

Третье было от Рейнхарда Гейдриха.

Марш сначала увидел надпись – угловатый небрежный росчерк. Затем взгляд переместился на бланк – «Главное управление имперской безопасности, Берлин, Ю. – З.11, Принц-Альбрехтштрассе, 8», – потом на дату: 6 января 1942 года. И только потом на текст:

Марш перелистал другие документы из этой коробки: копии на папиросной бумаге, кремовые оригиналы; внушительные бланки – имперская канцелярия, министерство экономики, организация Тодта; приглашения на завтраки и встречи; просьбы, требования, циркуляры. Но от Гейдриха – больше ничего.

Он передал письмо Хальдеру.

– Что ты об этом скажешь?

Хальдер нахмурился.

– Я бы сказал, что для Главного управления безопасности весьма необычно созывать совещание государственных ведомств.

– Мы можем отыскать, что они обсуждали?

– Должны. Попробуем заглянуть в раздел протоколов и докладных записок. Давай посмотрим: 20 января…

Хальдер сверился со своими пометками, встал и пошел вдоль стеллажа. Достал ещё одну коробку, вернулся с ней и сел, скрестив ноги. Марш следил, как тот быстро перелистывал содержимое, но внезапно запнулся и медленно произнес:

– Боже мой…

– Что там?

Хальдер передал ему единственный листок бумаги, на котором было напечатано:

Хальдер бросил:

– Взгляни на дату.

Марш посмотрел. 6 апреля 1964 года. Протоколы изъяты Гейдрихом одиннадцать дней назад.

– Может он это делать? Я имею в виду, на законном основании.

– Под предлогом безопасности гестапо может изымать все, что угодно. Они обычно переносят документы в хранилище на Принц-Альбрехтштрассе.

В коридоре послышался шум. Хальдер поднял палец. Оба молчали и не двигались, пока охранник не прогромыхал мимо пустой тележкой, возвращаясь из помещения для сжигания бумаг. Они слушали, пока звуки не замерли в другом конце здания.

Марш прошептал:

– Что теперь будем делать?

Руди почесал в затылке.

– Межведомственное совещание на уровне государственных секретарей…

Маршу было ясно, о чем он думал.

– Булер с Лютером тоже могли быть приглашены?

– По логике – да. В таких чинах к протоколу относятся весьма ревниво. Чтобы от одного министерства присутствовал государственный секретарь, а от другого – только чиновник низкого ранга, такого не могло быть. Который час?

– Восемь.

– В Кракау на час больше. – Хальдер на миг прикусил губу, потом решился. Поднялся на ноги. – Я позвоню приятелю, который работает в архивах генерал-губернаторства, и узнаю, не вынюхивали ли что-нибудь эсэсовцы в последние пару недель. Если нет, я, может быть, уговорю его завтра посмотреть, не осталось ли протоколов в бумагах Булера.

– А нельзя проверить здесь, в архивах министерства иностранных дел? В документах Лютера?

– Нет, там слишком много бумаг. Проверка может занять несколько недель. Поверь мне, это самый лучший путь.

– Руди, будь поосторожней, подумай, что сказать.

– Не беспокойся. Понимаю, чем это пахнет. – Хальдер задержался в дверях. – И ради Бога, не кури, пока меня нет. Это самое огнеопасное место во всем рейхе.

«Вернее не скажешь», – подумал Марш. Подождал, пока уйдет товарищ, и стал нервно расхаживать взад и вперед между стеллажами. Страшно хотелось курить. Руки дрожали. Он сунул их в карманы.

Это место поистине было монументом германской бюрократии. Герр А, желая что-то предпринять, спрашивал разрешения у д-ра Б. Д-р Б для перестраховки направлял бумагу выше, министериаль-директору В. Министериаль-директор В спихивал её рейхсминистру Г, тот отвечал, что оставляет вопрос на усмотрение герра А, который, естественно, возвращался к д-ру Б… Эти металлические стеллажи были со всех сторон опутаны сговорами и соперничеством, ловушками и интригами, накопившимися за тридцать лет господства партии; прохладный воздух пронизан крепкой паутиной, сплетенной из бумажных нитей.

Не прошло и десяти минут, как вернулся Хальдер.

– Гестаповцы, само собой разумеется, побывали в Кракау две недели назад. – Он нервно потирал руки. – Память у них хорошая. Важный гость. Сам обергруппенфюрер Глобоцник.

– Куда ни повернусь – везде Глобоцник! – воскликнул Марш.

– Он прилетал из Берлина на гестаповском самолете с особыми полномочиями, подписанными лично Гейдрихом. Видно, им там крепко всем досталось. Орал, ругался. Точно знал, что искать, – одно дело изъято. К обеду уже уехал.

Глобус, Гейдрих, Небе. Марш приложил руку ко лбу. Кружилась голова.

– Итак, на этом конец?

– На этом конец. Если, на твой взгляд, в бумагах Штукарта нет чего-нибудь еще.

Марш посмотрел на коробки. Их содержимое представлялось ему прахом, костями покойников. Сама мысль о том, чтобы копаться в них, была ему отвратительна. Хотелось свежего воздуха.

– Забудь об этом, Руди. Спасибо тебе.

Хальдер нагнулся и взял в руку циркуляр Гейдриха.

– Интересно, что совещание перенесли с девятого декабря на двадцатое января.

– Какое это имеет значение?

Хальдер бросил на него полный сожаления взгляд.

– Неужели ты в самом деле до такой степени закупорился тогда в нашей долбаной консервной банке? Неужели туда совершенно ничего не проникало из внешнего мира? Так слушай же, дурья голова – седьмого декабря 1941 года вооруженные силы Его Величества императора Японии Хирохито напали в Перл-Харборе на тихоокеанский флот США. Одиннадцатого декабря Германия объявила войну Соединенным Штатам. Ну что, веская причина отложить совещание?

Лицо Хальдера расплылось в ухмылке, но скоро на нем появилось более серьезное выражение.

– Интересно…

– Что?

Он постучал пальцами по бумаге.

– Должно ещё быть первое приглашение, полученное до этого.

– Ну и что?

– Не скажи. Порой наши друзья из гестапо не так уж ловко пропалывают неприятные для них мелочи, как им хотелось бы, особенно если спешат…

Марш уже стоял перед стеллажами, глядя на коробки. От подавленного настроения не осталось и следа.

– Какую брать? С чего начнем?

– О совещании такого уровня Гейдрих должен был бы уведомить участников, по крайней мере, недели за две. – Хальдер заглянул в свои записи. – Это означает, что нам нужна папка с перепиской канцелярии Штукарта за ноябрь 1941 года. Дай подумать. По-моему, это двадцать шестая коробка.

Он подошел к стоявшему у стеллажей Маршу и стал считать коробки, пока не отыскал нужную. Сняв с полки, покачал её, словно младенца.

– Не хватай, её хватай, Зави. Всему свое время. История учит терпению.

Встав на колени, Руди поставил коробку перед собой, открыл её я вытащил охапку бумаг. Разглядывая поочередно каждую, он складывал их кучкой слева от себя.

– Приглашение на прием к итальянскому послу – скучища. Совещание в министерстве сельского хозяйства у Вальтера Дарре – ещё скучнее…

Так продолжалось, возможно, минуты две. Все это время Марш стоял, нервно похрустывая пальцами и наблюдая за процедурой. Вдруг Хальдер застыл на месте.

– О, черт! – Он перечитал найденную бумагу ещё раз и поднял глаза. – Приглашение от Гейдриха. Боюсь, что совсем не скучное. Совсем не скучное.

4

В небесах царил хаос. Все туманности разлетелись на куски. По небу носились кометы и метеоры, исчезали на мгновение, а затем взрывались на фоне зеленого океана облаков.

Над Тиргартеном фейерверк приближался к своей кульминации. Спускавшиеся на парашютах яркие ракеты освещали Берлин как во время воздушного налета.

Марш притормозил, ожидая левого поворота на Унтер-ден-Линден, когда перед машиной выросла компания еле державшихся на ногах штурмовиков. Двое, обхватив друг друга за плечи, в свете фар исполняли что-то вроде пьяного канкана. Остальные барабанили по кузову и заглядывали в стекла, выпучив глаза, высовывая языки, – нелепо кривляющиеся обезьяньи рожи. Марш включил первую скорость и, развернувшись, умчался прочь. Раздался глухой стук, и один из танцоров завертелся волчком.

Он возвращался на Вердершермаркт. Все полицейские оставались на службе. Во всех окнах горел свет. Кто-то окликнул штурмбаннфюрера в вестибюле, но Марш не обратил на него внимания. Стуча сапогами по ступеням, он поспешил в подвал.

Банковские хранилища, подвалы, подземные склады… Я превращаюсь в троглодита, подумал Марш, пещерного жителя, отшельника, грабителя бумажных могил.

Архивная Горгона все ещё сидела в своей норе. Спала ли она когда-нибудь? Он предъявил удостоверение. У главного пункта выдачи развалились на стульях двое детективов, лениво листавших приевшиеся папки. Марш уселся в дальнем углу комнаты. Включил настольную лампу, наклонив абажур к самому столу. Вынул из-под мундира три листа бумаги из имперского архива.

Это были плохие фотокопии. Аппарат был плохо настроен, оригиналы в спешке заталкивались косо. Он не винил в этом Руди. Руди вообще не хотел снимать копий. Он был страшно напуган. Когда он прочел приглашение Гейдриха, с него слетела вся его мальчишеская бравада. Марш был вынужден в буквальном смысле притащить его к фотокопировальному аппарату. Едва закончив, историк метнулся обратно в комнату, быстро сгреб документы обратно в коробки и поставил их на место. Он настоял на том, чтобы они вышли из архива через заднюю дверь.

– Зави, я думаю, что нам теперь нужно подольше не встречаться.

– Разумеется.

– Знаешь, как бывает…

Хальдер стоял жалкий и беспомощный, а над их головами проносились и разрывались ракеты праздничного фейерверка. Марш обнял его.

– Не расстраивайся: знаю, прежде всего боишься за своих. – И быстро зашагал прочь.

Документ первый. Первоначальное приглашение Гейдриха, датированное 19 ноября 1941 года:

Документ второй. Фотокопия с фотокопии, местами почти неразборчивая, слова стерты, словно, надписи на древнем надгробье. Адресованная Гейдриху директива Германа Геринга от 31 июля 1941 года:

Документ третий. Список из четырнадцати персон, приглашенных Гейдрихом на совещание. Штукарт был третьим в списке, Булер шестым, Лютер, седьмым. Марш увидел ещё пару знакомых имен.

Он вырвал листок из записной книжки, написал на нем одиннадцать фамилий и подошел с ним к столу выдачи дел. Двое детективов ушли. Хранительницы не было видно. Он постучал по столу и крикнул: «Эй, где вы там!» За рядами шкафов послышался предательский звон стакана о бутылку. Так вот в чем её секрет. Она, должно быть, забыла о его присутствии. В следующий миг она приковыляла на место.

– Что у вас есть на этих одиннадцать человек?

Он попытался вручить ей список. Она скрестила свои толстые ручищи на засаленном мундире.

– Не более трех дел одновременна без особого разрешения.

– Не ваше дело.

– Нельзя.

– Нельзя пить на работе, а от вас так и разит. Давайте-ка сюда дела.

На каждого мужчину и каждую женщину заведен номер, под каждым номером – личное дело. На Вердершермаркт дела держали не на всех. Только на тех, кто в жизни по той или иной причине соприкоснулся с имперской криминальной полицией, оставил свой след. Но, пользуясь справочным бюро на Александерплатц и некрологами в «Фелькишер беобахтер» (ежегодно издаваемыми под заголовком «Перекличка павших»), Марш смог восполнить пробелы. Он проследил путь каждого. На это ушло два часа.

Первым в списке был доктор Альфред Мейер из Восточного министерства. По данным имеющегося в крипо личного дела, Мейер лечился от психического заболевания и покончил жизнь самоубийством.

Вторая фамилия: доктор Георг Лейбрандт, тоже из Восточного министерства. Погиб в автомобильной катастрофе в 1959 году. Его машину протаранил грузовик на автобане между Штутгартом и Аугсбургом. Водителя грузовика так и не нашли.

Эрих Нойманн, государственный секретарь в управлении четырехлетнего плана, застрелился в 1957 году.

Доктор Роланд Фрейслер, государственный секретарь в министерстве юстиции, зарезан ножом маньяка на ступенях Берлинского народного суда зимой 1954 года. Расследование причин, почему охрана так близко подпустила невменяемого преступника, привело к выводу, что виноватых не было. Убийца был застрелен через несколько секунд после нападения на Фрейслера.

Здесь Марш вышел в коридор покурить. Набирая полные легкие дыма, он откидывал голову назад и медленно выдыхал, словно пытаясь излечиться от чего-то.

Вернувшись, обнаружил на столе свежую стопку личных дел.

Оберфюрер СС Герхард Клопфер, заместитель начальника партийной канцелярии. В мае 1963 года жена сообщила о его исчезновении. Тело обнаружила в бетономешалке строительные рабочие в южном Берлине.

Фридрих Критцингер. Что-то знакомое. Ну конечно же! Марш вспомнил кадры телевизионных новостей: огороженная улица, разбитая машина, поддерживаемая сыновьями вдова. Критцингер, бывший министериаль-директор в рейхсканцелярии, погиб от, взрыва рядом со своим домом в Мюнхене чуть больше месяца назад, 7 марта. Ни одна террористическая группа пока не взяла на себя ответственность за его смерть.

Двое, если верить «Фелькишер беобахтер», скончались от естественных причин. Штандартенфюрер СС Адольф Эйхман из Главного управления имперской безопасности скончался от сердечного приступа, в 1961 году. Штурмбаннфюрер СС доктор Рудольф Ланге из комиссариата Латвии умер в 1955 году от опухоли мозга.

Генрих Мюллер. Еще одно знакомое Маршу имя. Бывший баварский полицейский, затем глава гестапо, Мюллер находился на борту самолета Гиммлера, разбившегося в 1962 году. Все пассажиры погибли.

Оберфюрер СС доктор Карл Шенгарт, представитель служб безопасности в генерал-губернаторстве, упал под колеса вагона подземки, прибывавшего на станцию «Цоо», 9 апреля 1964 года, чуть больше недели назад. Свидетелей не нашлось.

Обергруппенфюрера СС Отто Хоффманна из Главного управления имперской безопасности нашли повешенным на бельевой веревке у него дома в Шпандау на второй день Рождества в 1963 году.

Все. Из четырнадцати человек, участвовавших в совещания по приглашению Гейдриха, тринадцати не было в живых. Четырнадцатый, Лютер, пропал.

В ходе кампании, направленной на осведомление общественности об опасности терроризма, министерство пропаганды выпустило серию детских комиксов. Кто-то приколол один из них на доске объявлений на втором этаже. Девочка получает посылку и принимается её разворачивать. На каждой следующей картинке она один за другим снимает листы оберточной бумаги, пока в руках у неё не остается будильник с прикрепленными к нему двумя брусками динамита. На последней картинке взрыв и в титре: «Предупреждаем! Не открывайте посылку, если вам неизвестно её содержимое!»

Милая шутка. Правило для каждого немецкого полицейского. Не открывай посылку, если не знаешь, что там. Не задавай вопроса, если не знаешь ответа.

Endlosung: окончательное решение. Endlosung. Endlosung. Слово колоколом отдавалось в голове Марша, спешащего по коридору к себе в кабинет.

Endlosung.

Он рывком выдвигал ящики стола Макса Йегера, лихорадочно ища что-то в царившем там беспорядке. Макс был известен своей неспособностью к канцелярской работе и часто получал взыскания за расхлябанность. Марш молил Бога, чтобы Йегер не относился к этим предупреждениям серьезно.

Он так и делал.

Дай тебе за это Бог здоровья, Макс.

Он со стуком захлопнул ящики.

Только тогда он его заметил. Кто-то прикрепил к телефону Марша желтый листок: «Срочно. Немедленно свяжитесь с дежурной службой».

5

На сортировочной станции Готенландского вокзала вокруг мертвого тела установили дуговые лампы. На расстоянии сцена эта выглядела странно притягательной – казалось, шли киносъемки.

Марш, спотыкаясь о рельсы и вымазанные дизельным топливом камни, пролезая через деревянные спальные вагоны, направился туда.

До того как его переименовали в Готенландский, вокзал назывался Анхальтским и был конечным пунктом главной восточной железной дороги рейха. Именно отсюда фюрер во время войны отправлялся в личном бронепоезде «Америка» в свою ставку в Восточной Пруссии; отсюда же берлинские евреи, Вайссы в том числе, должно быть, начинали свое путешествие на Восток.

«…Начиная с 10 октября евреи непрерывно эвакуируются эшелонами на Восток с территории рейха…»

Позади него, ослабевая, слышались раздававшиеся на платформах объявления, а где-то впереди – лязг колес и сцепок, унылые свистки. Станция занимала огромное пространство – фантастический ландшафт, залитый желтым светом натриевых светильников, в середине – сплошное ослепительно белое пятно. По мере приближения Марш стал различать десяток человеческих фигур, стоявших перед товарным составом: пара сотрудников орпо, Кребс, доктор Эйслер, фотограф, группа обеспокоенных чиновников из имперского управления железных дорог… и Глобус.

Глобус увидел его первым и медленно, глухо захлопал руками в перчатках, издевательски изображая аплодисменты.

– Господа, мы можем сделать передышку. Поделиться своими теоретическими открытиями к нам прибыли героические силы криминальной полиции.

Один из сотрудников орпо угодливо хихикнул.

Тело, или что от него осталось, было укрыто брошенным поперек рельсов грубым шерстяным одеялом и, кроме того, частично сложено в зеленый пластиковый мешок.

– Можно взглянуть на труп?

– Разумеется. Мы до него ещё не дотрагивались. Ждали вас, великого сыщика. – Глобус кивнул Кребсу. Тот сдернул одеяло. Аккуратно обрезанное с обоих концов по линиям рельсов туловище мужчины. Животом вниз, наискось поперек пути. Одна рука отрезана, голова раздавлена. Колеса проехали по обеим ногам, но окровавленные обрывки одежды не давали возможности точно определить, в каком месте были обрезаны ноги – у ступней, колен или выше. Сильно пахло алкоголем. – А теперь вы должны посмотреть сюда. – Глобус поднял к свету пластиковый мешок. Открыв, он приблизил его к лицу Марша. – Гестапо не хочет, чтобы его обвиняли в сокрытии улик. – Ступни ног, одна из них в ботинке; кисть руки с зазубренной белой костью и золотым браслетом часов на запястье. Марш не зажмурился, к явному разочарованию Глобуса. – Ладно, хватит. – Он бросил мешок. – Хуже, когда они воняют и по ним бегают крысы. Кребс, осмотрите карманы.

В своем хлопающем на ветру кожаном пальто Кребс как стервятник склонился над трупом. Он подсунул руку под мертвое тело, ощупывая внутренние карманы пиджака. Обернувшись, Кребс рассказал:

– Два часа назад железнодорожная полиция сообщила, что здесь видели человека, отвечающего описанию Лютера. Когда мы прибыли…

– …он уже погиб в результате несчастного случая, – с горькой улыбкой закончил Марш. – Кто бы мог ожидать?

– Вот и они, герр обергруппенфюрер. – Кребс достал паспорт и бумажник. Распрямившись, вручил их Глобусу.

– Несомненно, это его паспорт, – подтвердил Глобус, перелистывая страницы. – А вот несколько тысяч марок наличными. Достаточно, чтобы спать на шелковых простынях в гостинице «Адлон». Но, разумеется, этот ублюдок не мог показаться в воспитанной компании. У него не было другого выбора, кроме как ночевать здесь.

Видно, эта мысль принесла ему удовлетворение. Он показал паспорт Маршу: из-под мозолистого пальца выглядывала массивная физиономия Лютера.

– Поглядите на него, штурмбаннфюрер, и поспешите сообщить Небе, что все закончено. Отныне дело полностью в руках гестапо. Можете быть свободны и отдыхать. «И воспользуйтесь этим, – говорили глаза, – пока есть возможность».

– Герр обергруппенфюрер весьма любезен.

– Вы ещё узнаете мою любезность, Марш, это я вам обещаю. – И повернулся к Эйслеру: – Где эта гребаная санитарная машина?

Судмедэксперт вытянулся по стойке «смирно».

– Едет, герр обергруппенфюрер. Совершенно точно.

Марш заключил, что его отпустили. Он направился к железнодорожникам, стоявшим одинокой группой метрах в десяти в стороне.

– Кто из вас обнаружил тело?

– Я, герр штурмбаннфюрер. – Вперед вышел человек в темно-синей блузе и мягкой фуражке машиниста. Красные глаза, хриплый голос. Из-за того что увидел труп, подумал Марш, или испугался неожиданного появления эсэсовского генерала?

– Сигарету?

– О да, спасибо.

Машинист взял сигарету, украдкой поглядывая на Глобуса, который беседовал с Кребсом.

Марш дал ему прикурить.

– Успокойтесь. Не спешите. Бывало у вас такое раньше?

– Однажды. – Он выдохнул и с благодарностью поглядел на сигарету. – Здесь это случается каждые три-четыре месяца. Бездомные, бедняги, спят под вагонами, чтобы спрятаться от дождя. А потом, когда поезд трогается, они, вместо того чтобы оставаться на месте, пытаются выбраться из-под вагона. – Он закрыл рукой глаза. – Должно быть, я наехал на него, когда дал задний ход, но не слышал ни звука. Оглянулся на путь, а он там – куча тряпья.

– Много таких здесь ночует?

– Всегда набирается человек двадцать-двадцать пять. Железнодорожная полиция пытается их гонять, но станция очень большая, за всем не усмотришь. Поглядите туда. Видите, бегут прятаться.

Он показал рукой на пути. Сначала Марш не видел ничего, кроме состава для перевозки скота. Потом он заметил движение, почти неразличимое в тени поезда, – дергающаяся, словно марионетка, расплывчатая фигура, за ней другая, потом еще. Они бежали вдоль вагонов, скрывались между ними, выжидали, потом выскакивали снова и бежали к следующему укрытию.

Глобус стоял к ним спиной. Не обращая на них внимания, он продолжал разговаривать с Кребсом, стуча кулаком правой руки по левой ладони.

Марш следил, как фигурки двигались к укрытию. Потом вдруг загудели рельсы, налетел порыв ветра, и их не стало видно за набирающим скорость поездом Берлин – Ровно. Стена из двухэтажных вагонов-ресторанов и спальных вагонов пронеслась за полминуты, но когда перед Маршем снова открылась станция, маленькая колония бродяг растворилась в оранжевой мгле.