Фаворит короля

Глава XXXIII ПОСОЛ

В начале декабря того страшного года молодая графиня разрешилась дочерью.

Она клялась, что не переживет позора; она даже пыталась незадолго до родов наложить на себя руки, чтобы уничтожить и себя, и ребенка. Но попытка ее была предотвращена теми, кто за ней присматривал. Король, которого известили о ее намерениях, послал к ней врачей и нянек, чтобы сберечь ее для последующих страданий.

Она была преисполнена жалости к девочке, лежавшей у ее груди. Благовест не сопровождал ее появления на свет, не было и пышных крестин, которые благословили бы дитя, рожденное дочерью дома Говардов и супругой того, кто был первым министром страны и величайшим мужем Англии.

В марте ее светлость перевезли в Тауэр, в тот самый отсек, который незадолго до нее занимал сэр Уолтер Рейли и из которого он отправился на поиски Эльдорадо. Ребенка поручили заботам графини Саффолк в Одли-Энде – там коротала эти горькие дни супруга лорда-казначея.

Сомерсета доставили в Тауэр еще раньше, и у него не было никакой возможности связаться с женой.

Граф теперь совершенно ясно понял, что, несмотря на все его грозные письма королю, он предстанет перед судом и будет заклеймен всеми теми, кто ранее с благоговением взирал на него. Он понял, что исход процесса предрешен. Его уже лишили всех государственных должностей. Печати были переданы графу Вустеру; должность лорда-камергера перешла в руки давно жаждавшего ее графа Пемброка. Скоро у него отберут все земли и имущество и, как он предполагал, одарят ими выскочку Вильерса.

Он кипел справедливым гневом, он говорил себе, что не собирается послушно класть голову на плаху. А потом снова писал королю. На этот раз он не угрожал. Он отправил холодное, спокойное письмо, в котором вновь приводил все доказательства вины самого короля. Если он, Сомерсет, обнародует эти факты, королю вряд ли удастся уйти от ответа. А он обнародует их, если Сомерсета и графиню предадут суду за преступление, которое, как его величество прекрасно знает, они не совершали и которое Сомерсет даже не задумывал.

Так он это дело не оставит. И, чтобы король удостоверился в серьезности его угроз, а также убедился в том, что у Сомерсета есть возможности сделать эту историю известной, он сообщил о своем намерении новому коменданту Тауэра сэру Джорджу Мору. Граф прекрасно знал, что сэр Джордж последует своему долгу и передаст эти слова его величеству. В разговоре с комендантом Сомерсет был вежлив, но настойчив, и объявил, что его ничто не остановит и что он публично назовет его величество соучастником преступления.

Король ответил сэру Джорджу, что все сказанное – не более чем выдумка, плод досужих размышлений Сомерсета, который надеется таким образом изменить ход процесса. Его величество говорил с видом спокойным и даже как бы небрежно, однако в душе его шевелился страх. Сомерсет четко дал понять, что король у него в руках, что если процесс будет открытым, он повторит все свои утверждения и потребует допроса Майерна, который выписал рецепт, и Лобеля, который изготовил смертельное вливание. Суд не сможет отказать ему в таком требовании: отказ означал бы признание того, что король и комиссия чего-то боятся, а страх может быть истолкован однозначно. Вестона вздернули на виселицу после сообщения о том, что сэру Овербери было сделано вливание, так что этот факт отрицать уже нельзя. Это была грубая ошибка Кока, и король в своем теперешнем состоянии готов был свернуть шею лорду главному судье. Сомерсет заставит их платить за эту ошибку: Лобель на допросе непременно прикроется Майерном, а Майерн, в свою очередь, чтобы спасти шкуру, выдаст самого короля.

И как тогда король Яков будет выглядеть в глазах всего народа? Все увидят, что он не просто убийца, а мерзкий палач: ради того, чтобы скрыть свое преступление, позволил повесить четверых людишек, пусть и негодных, однако в данном убийстве не виновных. И готов принести еще две жертвы.

Король был в панике. Он и раньше видел пробелы в своей обороне, но сейчас Сомерсет также их нащупал и готов нанести удар. От этой раны Якову уже никогда не оправиться. С другой стороны, усердный Кок собрал против Сомерсета столько улик, выжал на предыдущих этапах столько доказательств его вины, что король Яков уже не может вмешаться и остановить судебную машину: это выглядело бы, словно он пытается отвести удар от фаворита, которого общество считает главным виновником злодеяния, в то время как злодеи меньшего масштаба все же получили по заслугам.

И король, не найдя лучшего выхода, решил послать к графу и графине Сомерсет своего парламентера. В качестве посланника он выбрал лорда Хэя.

Этот великолепный придворный уже не раз представлял короля в разных дальних странах, но никогда его дипломатическая миссия не была столь деликатной и никогда еще он не был так скудно информирован о существе задания.

Ясным майским утром, когда воздух был напоен ароматом сирени, он ступил на пристань Тауэра и был препровожден в обитель графини.

Как уже говорилось, до нее этот отсек занимал знаменитый путешественник сэр Уолтер Рейли. От него здесь осталась мебель и даже некоторые книги. Но графиню мало интересовали предметы обихода великого авантюриста, она была безучастна к своему окружению. За время заключения она еще больше исхудала, и теперь на ее кротком личике лежала печать неземного. Она была тщательно одета во все черное, что подчеркивало ее бледность. Тяжелые золотые косы были убраны под вышитый чепец.

Толстая дубовая дверь распахнулась, и на пороге вырос могущественный придворный. Графиня встала, поднялась и верная-камеристка Катерина – она сидела с шитьем у окна.

Лорд Хэй торопливо приблизился к ее светлости, сбросил шляпу, склонился в глубоком поклоне над протянутой к нему рукой и поцеловал эту холодную, словно неживую руку.

Этот поцелуй вывел ее из обычного уже состояния отрешенности. На глаза навернулись слезы, а к сердцу подкатила теплая волна – этот джентльмен взял ее руку так просто, словно она не была запятнана кровью.

Она взглянула в открытое, смелое лицо человека, который когда-то был первым другом ее Робина. Неужели ему суждено стать последним его другом? Она знала, что между ними бывали разногласия, что какое-то время лорд Хэй, всецело преданный интересам Франции, враждовал с Робином, который, казалось, благоволил к Испании. Вполне возможно, он таил в своем сердце и зависть к Робину, потому что именно в свите сэра Джеймса Хэя Роберт Карр впервые предстал перед королем, а затем Робин превзошел его успехами в свете. Как хорошо она помнила ту десятилетней уже давности сцену на поле для ристалищ! И сколько всего случилось за это время. Сэр Хэй, сам когда-то был фаворитом короля-любителя красивых молодых мужчин, однако он не смог достичь тех вершин, которых достиг Робин. Но именно потому положение его было стабильным и безопасным.

Его светлость с по-прежнему склоненной головой объявил, что прибыл по поручению короля для сугубо приватного разговора.

Графиня отправила камеристку в смежную комнату и вернулась в кресло. Его светлость, повернувшись спиной к окну, стал перед нею.

– Я принес вашей светлости весточку надежды.

– Надежды? – эхом переспросила она, и печаль, прозвучавшая в ее голосе, поразила его даже больше, чем если бы она сейчас перед ним расплакалась.

Он, подобно многим, не скрывал своего отвращения к женщине, которая толкнула других на преступление и на виселицу. Но сейчас, заметив ее бледность, хрупкость, взглянув в это светившееся уже небесным светом лицо, он не чувствовал ничего, кроме жалости. Он даже усомнился в ее вине.

– Да, надежды на королевскую милость, – объяснил он.

– Единственная милость, которой я жажду, – ответила она, – как можно скорее… пройти через этот чудовищный процесс.

– В ваших собственных силах, миледи, сделать испытание менее тяжким. Вы можете сразу же признать свою вину, согласиться на приговор, и тогда суд будет не более чем формальностью. Но приговор не приведут в исполнение: его величество обещал вам помилование, если вы признаете вину.

– Признаю? – снова отозвалась она,

Он подумал, что она сомневается в необходимости признания, что она все еще надеется оспорить выдвинутые против нее обвинения, доказать их недостаточность. Чтобы рассеять ее иллюзии, он вкратце пересказал ей все, что показывали на суде Вестон, Тернер и Франклин, объяснил, как тесно переплетены их показания. Она не проявляла никакого интереса, пока он не упомянул имени сэра Дэвида Вуда, который сам вызвался в свидетели и сообщил, что она хотела нанять его для убийства Овербери. Тут она с грустной улыбкой взглянула на лорда Хэя.

– Даже он! – воскликнула ее светлость и медленно покачала головой. – Этих несчастных я еще могу понять. Чтобы спасти свои жизни, они взвалили всю вину на меня, впрочем, я действительно одна во всем виновата.

Это было далеко не так, если учесть, что Анна Тернер оказалась той искусительницей, которая и толкнула графиню на преступную мысль.

– Но сэр Дэвид! Он состоял при моем дяде и был многим ему обязан. Однажды он признался мне в любви и поклялся быть вечным слугой. Так вот какова оказалась его служба! Он ведь ничего не выигрывал от моего падения, и все же не мог удержаться, чтобы не предать меня еще большему позору. Ну, Бог с ним. Сейчас это уже ничего не значит.

– Однако, мадам, это еще более укрепляет возведенные вокруг вас стены. Вот почему я от имени его величества настоятельно рекомендую вам сделать полное признание, тем самым разоружив суд.

Она встала. На щеках ее появился румянец – казалось, ее охватил порыв страсти.

– То, что его величество просит меня сделать ради его помилования, я и так уже решила сделать, но по другой причине – ради любви!

– Что вы имеете в виду, мадам?

– Что я имею в виду? Неужели это не ясно? Неужели я должна сама говорить о той малости хорошего, что еще осталось во мне? Неужели даже после всего, что стало обо мне известно, вы не понимаете, что моей звездой на этом страшном пути была любовь к Робину? Да, Богу известно, что я пришла ко злу. Но неужели вы думаете, что поступками моими руководило именно зло? О, милорд, любовь сама по себе не может быть злом или добром. Она – просто любовь. Всепоглощающее желание обладать и быть в полной власти того, кем владеешь сама. И если это желание действительно беспредельно, ради него можно пойти на все. Если ради этого надо прибегнуть ко злу, – человек выбирает зло так же свободно, как если бы выбирал добро.

Лорд Хэй был потрясен страстностью этой речи. Она умолкла, потом заговорила вновь, уже тише и спокойнее:

– К чему, милорд, я все это говорю? Передайте его величеству, что я полностью и без всяких оговорок признаю свою вину, я это уже давно решила, но не из надежды на помилование, не ради сохранения жизни, которая мне теперь не мила. Я признаю свою вину, ибо если я буду ее отрицать, если хоть словом попытаюсь оспорить сотканные против меня обвинения, я подвергну опасности Робина, которого и так подозревают только потому, что он мой муж. Мое признание полностью снимет с него подозрения. Пусть все увидят, что за Робином нет никакой вины, что ни одно слово не может быть произнесено в упрек ему. Вот почему я признаюсь, вот почему я возьму всю вину на себя, ибо я действительно виновата. И только этим я смогу свою вину искупить!

Смертельно утомленная этой речью, она вновь опустилась в кресло и сложила руки на коленях. Его светлость в растерянности стоял перед нею, а потом низко поклонился и так, в поклоне, произнес:

– Мадам, ваша решимость заслуживает самых высоких похвал. Я передам ваши слова его величеству. И я буду молиться за то, чтобы дни ваши продлились.

– Ах, не молитесь за это! Не молитесь! Просто передайте его величеству, что я ни в какие сделки не вступаю. Я не прошу и не желаю милости. Единственное, чего я жажду – исполнить свой последний долг перед Робином.

Его светлость удалился в странном настроении – жалость в нем боролась с чем-то вроде удовлетворения: ему удалось выполнить приказ короля, его величество будет доволен. И если бы такого же результата удалось добиться в разговоре с лордом Сомерсетом, радости его величества не будет пределов.

Поджидавший комендант провел его светлость по мрачным сырым проходам, по бесчисленным лестницам к графу.

Когда лорда Хэя ввели в камеру, Сомерсет что-то увлеченно писал. Посетитель был потрясен теми переменами, которые произошли в облике старого знакомого за несколько месяцев заключения. Прекрасные золотые волосы, всегда завитые и расчесанные, свисали теперь длинными прямыми прядями, в них появилась седина. Лицо исхудало, побледнело, казалось, сквозь кожу просвечивают кости черепа. Глаза, прежде глядевшие ясно и повелительно, потускнели, покраснели и ввалились. Некогда элегантный господин был одет в грязноватый лиловый халат, распахнутый на груди, на ногах – ночные туфли, черные шелковые чулки складками собрались на щиколотках.

Он был явно раздражен тем, что его оторвали от занятия, но, увидев лорда Хэя, вскочил и уставился на того, кто когда-то был его патроном, потом – соискателем его милостей, затем – одним из врагов, а сейчас, когда звезда Сомерсета закатилась, – могущественным придворным, обласканным королевскими благостями.

– Милорд! – только и мог воскликнуть Сомерсет, и в возгласе этом прозвучали и удивление, и горечь.

– Я явился к вам от короля, – сразу же объявил лорд Хэй и приступил к изложению того, что ему поручили передать. – Робин, его величество крайне расстроен вашим посланием, в котором вы называете его соучастником вашего преступления.

– Моего преступления?! – Лицо Сомерсета исказил гнев. – Моего преступления! Значит, он твердо решил свалить все на меня? Отлично. Но мы еще посмотрим. Его величество пожалеет, когда я заявлю, что он вознамерился сделать из меня козла отпущения за деяние, совершенное им самим. Передайте ему, что если я предстану перед судом, я скажу их милостям членам комиссии, что я не Балмерино и не граф Гаури, и что если он желает заставить меня молчать, пусть пришлет Хаддингтона, чтобы тот убил меня, как убил Гаури. Если он настаивает на разбирательстве в Вестминстер-холле, я не стану молчать, я никогда не соглашусь взять на себя его позор.

– Милорд! Милорд! – Хэй старался держаться в дипломатических рамках. – В вас говорит злоба, безумие!

– Когда я предстану перед судом, страна сама поймет, что говорит во мне.

– Да, страна поймет. Народ поймет, что вы пытаетесь свалить вину на другого, и тогда ваша судьба будет решена окончательно и бесповоротно.

– Я не перекладываю вину и не собираюсь делать этого, я намерен возложить вину на того, кто действительно виновен.

– Кто действительно виновен? – Хэй спокойно и твердо посмотрел в налитые злобой глаза Сомерсета, затем нахмурился. – Робин, вы обманываете себя, если полагаете, что подобным образом сможете себя обелить, что сумеете убедить и суд, и всю нацию, что сможете запугать его величество. Слишком тяжело бремя улик.

– Улики! Что за улики, если я невиновен? – Голос его светлости дрожал от ярости. – Я никоим образом не причастен к убийству Тома Овербери, и король знает это лучше всех. Еще до того, как мы с графиней предстанем перед судом, весь мир узнает, кто виноват на самом деле.

Лорд Хэй мрачно кивнул:

– Совершенно верно. Мир узнает об этом из уст самой ее светлости, из ее собственного признания в том, что это она задумала преступление. И что против ее признания ваши угрозы, ваши попытки затеять скандал? Этот скандал даже не коснется короля.

Сомерсет вдруг замер. Прежде багровое от гнева лицо его резко побледнело, и он тяжело оперся на заваленный бумагами рабочий столик.

– Она признается… – хриплым шепотом произнес он. Он понял, что совершил глупость – он не учитывал такую возможность. Действительно, чего стоят в свете ее признания попытки обвинить короля? Если кто-то сам признается в преступлении, можно ли обвинить в нем другого? Ей следовало до конца все отрицать, стоять на своем, утверждать, что те несчастные оговорили и самих себя, и ее под действием пыток. А остальное пусть бы она предоставила ему, он бы смог убедительно доказать, что этот процесс – результат заговора против него. И если б она придерживалась такой линии поведения, король ни за что не решился бы отдать их под суд.

Но своим признанием она уничтожала их обоих. Об этом и предупреждал его лорд Хэй: бороться в такой ситуации невозможно. И все же он продолжал сопротивляться.

– Если она призналась, значит, она призналась в том, чего не было, но она считает, что было…

– И вы полагаете, можно подобными словами убедить членов комиссии? – мягко спросил Хэй. Но Сомерсет, казалось, не слышал вопроса.

– И даже если она призналась, ко мне это не имеет отношения.

– Это не так, милорд. Если она берет всю вину на себя, вы все равно остаетесь соучастником. Потому что мотивы преступления общие для вас обоих, и их милости члены комиссии сразу же это поймут. Да, комиссия, милорд, уже это поняла, именно потому вас заключили под стражу.

Сомерсет побрел к зарешеченному окну. Постоял, посмотрел на далекое небо, а затем повернулся к посетителю.

– Значит, – глухим голосом произнес он, – король хочет отправить меня на виселицу?

– Король, – в тоне Хэя звучал упрек, – хочет заверить вас в том, что он по-прежнему вас любит и просит вас дать ему возможность проявить снисхождение.

– Снисхождение, но к кому?

– К вам. За тот поступок, в котором вы обвиняетесь.

– Благодарю вас, милорд, что вы не сказали «за то преступление, которое вы совершили». И поскольку я не совершал никакого преступления, я не прошу о снисхождении. А желаю лишь одного – доказать свою невиновность. Я буду до последнего дыхания защищать свою честь, несмотря на все уготованные мне ловушки. Передайте это королю. Повторяю: я – не Гаури и не Балмерино.

Хэй с сожалением покачал головой:

– Я бы не был вашим другом, если бы передал его величеству ваши слова.

Сомерсет ударил ладонью по столу.

– Вы перестанете быть моим другом, если не передадите их. – К нему вернулась былая надменность. – Больше мне добавить нечего, милорд. Лорд Хэй завернулся в шелковый плащ и взял шляпу.

– Не давайте окончательного ответа. Подумайте над тем, что я вам сказал. Помните, в ваших руках ключи к королевскому сердцу, и от вас зависит, сможете ли вы ими правильно воспользоваться. Пусть Господь укажет вам верное решение.

– Господь не может желать, чтобы я запятнал свою честь, – такими были последние слова графа.

Они поклонились друг другу, и лорд Хэй вышел.

Оставшись в одиночестве, Сомерсет опустился в кресло, сложил руки на столе и со стоном опустил на них голову. Теперь он до конца прочувствовал ту горечь, тот вкус поражения, который познал Овербери. Как и у Овербери, единственным его оружием в борьбе за жизнь и свободу были угрозы учинить громкий скандал. Да, это наказание, наказание за предательство друга.