ГЕРОИ СОВРЕМЕННОСТИ

…В 1943 и 1944 годах в Гослитиздате двумя пузатыми томиками карманного формата, рассчитанного на массовое чтение, вышла сначала первая, затем вторая часть книги "Горький среди нас". Обе вместе они представляли период с 1920 по 1928 год, а вся книга должна была охватывать события за шестнадцать лет, когда Федин знал Горького и наблюдал его в центре общественно-литературной среды, в повседневных трудах и заботах по строительству советской культуры.

Автор намеревался последовательно обрисовать все важнейшие моменты своих отношений с Горьким — от первой встречи и беседы с ним в издательстве Гржебина до последнего февральского письма 1936 года, содержащего совет быстрее уезжать из Ленинграда, и включая июньские дни прощания в Колонном зале, когда перед лицом страны довелось говорить речь у гроба учителя. Словом, книга обращена была к основным событиям отношений обоих писателей, которые составили важнейшие стороны житейской, творческой и духовной биографии Федина, связанной с Горьким. В качестве документальной основы воспроизводились выдержки из двусторонней переписки.

В книге обрисован Петроград первых лет Советской власти, среда революционной художественной интеллигенции Дома искусств и литературная молодежь, в кругу которой проходило идейно-творческое формирование автора. "Поэтому я находил целесообразным, — пояснял Федин, — ввести в книгу портреты Всеволода Иванова, Николая Тихонова, Михаила Зощенко и других своих товарищей". Наконец, выведены в книге и представители буржуазной художественной интеллигенции — «антиподы» и «противоположности» Горького, группировавшиеся в основном вокруг претенциозного Дома литераторов.

В центре повествования — Горький и другие "фигуры положительного влияния", в том числе Александр Блок и Ромен Роллан. Автор не стремился привлекать дополнительные книжные источники. Он писал только о том, что сам видел и пережил. Но зато своеобразным был жанр книги. "Я хочу показать все это в свободной форме, сочетающей портрет с рассказом, воспоминания с критическим очерком, биографию с документом", — передавал свой замысел Федин.

Такова была эта автобиографическая и мемуарная книга, обращенная к явлениям новейшей истории советской культуры. Смысл и цель повествования, по слову Федина, состояли в том, чтобы, попытавшись широко запечатлеть характер главного героя, изображая его деятельность по собиранию сил новой советской литературы, "на примерах показывать ту высокую, живую правоту Горького, которую можно назвать исторической".

Яркий, живой и многогранный образ Горького составляет главную художественную удачу автора. Федин хорошо передает глубоко народные начала в личности и облике Горького, его страстную натуру, кипучую революционную энергию, богатство и мощь духа, широту и разнообразие обуревающих его идей, жадный, неутолимый интерес к людям. Горький обладает способностью как магнит стягивать к себе все истинно талантливое, молодое, проникнутое энтузиазмом строительства новой жизни. Он — собиратель, «ищун», как назвал это свойство Федин. Великое и простое сочетаются в его облике. Он — великий художник, мыслитель, общественный деятель и новый человек, который "обладал исторической перспективой, был носителем новой морали". Одна из самооценок, которую дает себе Горький, как бы само собой подразумевается: "Я привык смотреть на литературу как на дело революционное. Всякий раз, когда я говорю о литературе, я как будто вступаю в бой…"

Основу художественного портрета Горького составляют, пожалуй, Два взаимодополняющих начала. Он в равной мере — патриот и революционер. Сочетание таких черт в духовном облике Горького особенно дорого автору книги. Образ Горького действительно многосторонне и крупно воплощает "истоки наших чувств", которые подверглись испытаниям в борьбе с фашизмом.

Единство революционного и национально-патриотического начал — мысль, художественно выраженная еще в романе «Братья», получает дальнейшее развитие у Фёдина, теперь уже в крупных фигурах положительных героев.

Максим Горький — художник, строитель советской культуры и человек — счастливо и наиболее полно сочетает в себе оба качества., Точно так же, добавим, как соединение "судьбы современных революционных характеров с судьбой национальной", согласно записи в дневнике с набросками одноименного очерка, Федин увлеченно распознает, например, в личности полководца Г.К. Жукова (очерк "Маршал Жуков", 1945).

Революционность Горького — это и есть высший патриотизм. В главном и решающем деятельность великого пролетарского гуманиста по собиранию сил новой советской литературы отвечает линии партии в области культуры. Недаром важнейшим эпизодом книги являются те страницы, где Горький выведен рядом с Лениным после окончания Второго конгресса Коминтерна. "Я увидел на лице Горького новые черты, — пишет Федин, — каких не помнил из прежних встреч. Он был, наверно, до глубины взволнован и преодолевал волнение, и это сделало его взгляд жестким, всегда живые складки щек — неподвижными. Он показался мне очень властным, и все лицо его словно выражало непреклонность, которая только что прозвенела в речи Ленина и которой дышал весь конгресс.

Стиснутый толпой, глядя через плечи и головы людей, я изо всех сил старался не пропустить какого-нибудь движения этих двух человек, стоявших рядом, — Ленина и Горького. И мне казалось: все лучшее, что я когда-нибудь думал о Горьком, воплощено в нем в этот миг, в этой близости к Ленину — к высшему осмыслению всего происходившего в мире".

Благодаря силе и художественной красочности изображения главного героя книга Федина занимает особое место в поистине необозримой мемуаристике о Горьком. Общественно-литературное ее звучание широко. В документально-мемуарном жанре она стала одним из образцов лепки масштабного характера, находящегося в центре событий, и тонкого проникновения в мир людей искусства, изображения гражданского и духовного развития и мужания художника…

Вместе с тем книга "Горький среди нас" не лишена недостатков, признанных и самим автором. В обилии воспроизводя разнообразные высказывания Горького, Федин не всегда отмечает противоречия, свойственные подчас позиции великого писателя в 20-е годы. При изображении литературной атмосферы времени и истолкованиях некоторых литературно-художественных явлений Федин также не всегда отчетливо корректирует прежние свои, порою незрелые общественно-эстетические восприятия молодых лет нынешними ясными, четкими, определившимися оценками, в результате чего на иные фигуры, весьма двойственные или даже отрицательные, по замыслу, ложится невольный отсвет идеализации. Это касается и некоторых черт в литературных портретах представителей старой буржуазной интеллигенции (Ремизов, Аким Волынский, Сологуб), и того, как преподносятся порой собственные идейно-эстетические заблуждения автора и его коллег по кружку "серапионов"."…Я остался слишком беллетристом, художником в книге, преимущественно публицистичной, — обобщал позже Федин. — Публицистика требует точных формулировок и ясной обдуманности оценок. У меня этого не обнаружилось, где особенно нужно".

Первая часть книги, охватывавшая 1920–1921 годы, где повествование только начало развертываться, вызвала восторженные оценки критики. "В мастерском описании Константина Федина перед нами возникает фигура А.М. Горького как живая, — писал, например, один из критиков. — …Кажется, нельзя в этих описаниях ни одного слова ни прибавить, ни убавить. Рисунок филигранной работы радует сердце. Новая книжка Федина родит поэтому чувство благодарности к автору".

Иной оборот приняли события, когда вышла вторая часть, обращенная к гораздо более широкому периоду и сложным общественно-литературным проблемам. И хотя образ главного героя книги не только не потускнел, а предстал во всей своей могучей полноте, упоминавшиеся реальные недостатки книги вызвали резкую и огульную критику в печати и на писательских собраниях, перечеркивавшую всю книгу. "Ложная мораль и искаженная перспектива", "Вопреки истории" — так назывались статьи лета 1944 года.

Федин болезненно переживал несправедливо обрушившиеся нападки. Он прервал работу над третьей частью. Попытки вернуться к завершению замысла книги в последующие десятилетия, когда силы художника поглощали произведения трилогии, результата не дали. Из третьей части написанными остались лишь отдельные очерки — "Дни прощания", "Егор Булычев" и "У Ромена Роллана"…

Появление весной — осенью 1945 года романа "Первые радости", где были созданы яркие образы большевиков — Извекова и Рагозина, подорвало критические домыслы, бросавшие тень на общественную репутацию писателя. Но история эта навсегда сделала Федина особенно чутким к несправедливым литературным обидам, отзывчивым к чужой боли.

…Обращаясь к советскому историческому роману в новогодней статье 1945 года и не упоминая себя, Федин выдвигал задачу создания произведений, находящихся как бы "на стыке" между исторической и современной прозой. В отличие от собственно исторического романа это произведения о недавнем прошлом. По возрасту герои таких книг — отцы бойцов и командиров, которые сражаются сейчас на фронте. У этих произведений есть свой предмет изображения и своя задача. Они должны художественно исследовать и объяснить тот недавний период русской жизни, которым "исторически порожден советский человек — наш современник"; "вся сложность прошлой жизни… отложилась в сознании современного человека, и это должно стать предметом изображения". "Хотелось бы, — заключал Федин, — читать книги о наших отцах и детях, завязывающих в один узел поколения революции и Отечественной войны".

Именно такими особенностями отмечен цикл романов, над которым уже активно работал Федин.

Художник накопил к тому времени огромный опыт переживаний истории. Не говоря уже о прочем, Федин пережил две революции и три больших войны, две из них мировые. Решающее значение в истории страны Федин отводил при этом двум событиям — Октябрьской революции и Великой Отечественной войне.

Коренной перелом в ходе войны произошел зимой 1943 года, в результате битвы под Сталинградом. И именно в начале 1943 года, если обратиться теперь к замыслу "Шествия актеров", к идейному смыслу последующей трилогии, Федин "увидел весь роман другими глазами".

Конечно, трилогия Федина, "главная книга", как ее иногда условно называл писатель (рассчитывая на понимание, что для истинного художника каждая значительная книга — главная), три этих романа вызваны всем духовным опытом автора, всем, что было ранее испытано, увидено и пережито. Но событиям Великой Отечественной войны, тому, что было воспринято и понято тог да, принадлежит особая роль в духовном созревании, в побудительных мотивах появления на свет романов трилогии.

В первоначальном замысле произошли глубинные перемены.

На передний план выдвинулась теперь тема истории, изображение потока общенародной жизни. Проблемы искусства обратились лишь в один из художественных мотивов. Пафосом эпического повествования стало изображение главных деятелей новейшей истории — героев современности, борцов за народное счастье, строителей нового мира. "Тема истории, — пояснял автор, — выдвинувшись как главная, расставила по новым местам героев, перераспределила их вес и показала, кому быть в центре. Она поставила впереди других героев людей, содержанием жизни которых было будущее нашей страны, была борьба за революцию".

"Обращение к чисто русскому материалу, — обобщал Федин в автобиографии, — после того, как все прежние мои романы были, больше или меньше, связаны с темой Запада, явилось не только давно созревшим сильным желанием, но было выражением моих поисков большого Современного героя. КогДа войной решалась судьба родной страны, еще крепче, чем прежде, упрочилось убеждение, что будущее русской жизни нераздельно с советским строем и что истинно большим героем современности должен и может быть признан коммунист, деятельная воля которого однозначна Победе".

Название "Шествие актеров" отпало вместе с двумя десятками других вариантов названий. За последующие шесть лет, пока шла работа над двумя первыми романами, не раз менялись авторские представления о конструкции вещи. О том, чтобы уложиться в одну книгу, теперь не могло быть речи. Писателю то виделась дилогия, то он отдавал предпочтение трилогии. Во всяком случае, четкие очертания двух романов уже были ясны. Имелись для них и названия — "Первые радости" и "Необыкновенное лето"…


…За первое полугодие 1945 года советская литература потеряла пять крупных писателей. Люди, стойко продержавшиеся военное лихолетье, словно уверившись в необратимом повороте событий, зачуяв первые расслабляющие ветры, начали уходить один за другим. Скончались Д. Бедный, К.А, Тренев, В.В. Вересаев… Им предшествовали еще две смерти, особенно чувствительные, для Федина.

О подробностях тяжелой болезни Алексея Николаевича Толстого в декабре 1944 года Шишков узнал от Федина. Во всяком случае, в письме своему другу, ленинградскому литературоведу Л.Р. Когану, В.Я. Шишков, в ту пору редко отлучавшийся из дому, сразу же вслед за рассказом об этой болезни приводит новости из семейной жизни Федина, возможно, только что его навестившего. Он упоминает, что "Ниночка Федина — артистка, кончила театральные курсы при МХАТе и уехала в Таганрог", а "Костя пишет чудесную повесть".

"…Алексей Николаевич, — сообщал Шишков 2 декабря, — этот обаятельный и человек, и писатель болен. У него что-то нехорошее с легкими. Но путем никто ничего не знает. Он у себя в Барвихе, под Москвой, к нему никого не допускают. Я тоже не видел его с лета. Он, говорят, приезжал посмотреть свою пьесу (театральную постановку "Иван Грозный". — Ю.О.), но ему стало опять плохо…"

Алексей Николаевич умер 23 февраля 1945 года, в возрасте 62 лет, в Барвихе, от рака легких.

Федин находился в этот момент в Подмосковье, работая над романом "Первые радости". Гроб с телом А.Н. Толстого был установлен для всенародного прощания в Колонном зале Дома союзов. Похороны состоялись на Новодевичьем кладбище 26 февраля. Федин сообщал близкому своему другу О.В. Михайловой: "…Вчера поехал в город — проститься с Толстым — и вынес его на «машину»… Это не то что «глава» из моей жизни, а целый том. Я с ним дружил, ссорился, приятельствовал, собутыльничал, расходился и мирился на протяжении более чем двадцати лет. И вот все".

Неожиданная и быстротечная болезнь А.Н. Толстого, о действительном характере которой долго ничего не было известно, имела отношение и к работе над романом "Первые радости". В фигуре драматурга Пастухова обобщались многие наблюдения из жизни людей искусства, включая самоощущения автора.

26 февраля Федин писал Мартьяновой: "23-го сочинял главу о Пастухове (помните, драматург) и думал весь вечер о Толстом. Потом всю ночь видел его во сне, смешно и бестолково. А утром узнал, что в эти часы он был уже мертв… Мне вчера показалось, что выпал камень из кольца, в котором я жил много лет и от которого остаются уже только обломки. Ведь меня связывало с Толстым более двадцати лет самых разнокрасочных… Почтя все оттенки чувств слились в какое-то чувственное обожание мною его художнического дара. Это не значит, что я относился к его писаниям безразборчиво — они были чересчур неодинаковы…"

Вызвать восторг и поклонение у Федина было непросто. Но А. Толстой стоял для него особняком среди литературных современников. Очерк "Он будет жить", написанный Фединым для газеты под свежим впечатлением утраты, выделяет главные черты в облике А.Н. Толстого. По силе, красочности описаний и точности оценок эта очерково-критическая миниатюра является одной из лучших в обширной галерее портретных характеристик писателя.

Толстой в изображении Федина — это художник-патриот, крепко связанный со своим народом. Именно это знание истории народа, его культуры — источник оптимизма Толстого. Федин вспоминает о своих разговорах с ним осенью 1941 года, во время немецких бомбежек Москвы. В самые тяжелые дни Толстой верит в "величие советской исторической стратегии и ожесточение народа".

"Уверенность свою в победе и какой-то особый, толстовский оптимизм, — пишет Федин, — он черпал в знании народа и его истории. Пожалуй, именно история упрочила, установила господство положительных, оптимистических прогнозов во всей его военной публицистике, что совершенно естественно отвечало его природной радости жизни".

Будучи продолжателем традиций русской классики XIX века, Толстой в таких своих созданиях, как "Петр Первый", "Хождение по мукам", воплотил лучшие черты литературы советской. Есть гармония между тем, что писал Толстой, и как жил этот "художник весенней жизнерадостности". "С кем только не сталкивался, не общался, не дружил Толстой, утоляя свою жажду к человеку?.. — писал Федин. — И кто не испытывал удовольствия от освежающих, насыщенных остроумием встреч с Толстым? Крупнейшие советские политики и писатели, прославленные авиаторы и ученые, бойцы и генералы Красной Армии, художники, актеры…"

Тогдашние студенты Литературного института, которые были на похоронах Толстого и, проходя Колонным залом, видели своего преподавателя стоящим в почетном карауле, вспоминают, как, придавленный горем, неузнаваемо померк, согнулся, постарел Федин.

Одиннадцать дней только прошло… 6 марта от разрыва сердца умер Вячеслав Яковлевич Шишков.

Потеря таких друзей враз — это было слишком много для одного человека… Знакомые видели безмерную усталость на лице Федина.

Живой Шишков встает из статьи Федина, написанной в те дни для "Литературной газеты". Сознательно стремился к этому автор или нет, но только перед нами вновь образец героя-современника, пример жизни писателя-гражданина: "…Рукопись «Пугачева» лежит развернутая на столе, от которого Вячеслав Шишков только что оторвался. Два-три письма — ответы читателям, еще не отправленные, — лежат рядом. Жизнь оборвалась так, как обрывается с дерева лист — внезапно, легко и невозвратно… Мы видим его все таким же красивым, каким он нам всегда казался.

Это был человек любви, человек сердца, человек нежной души. Вряд ли у другого нашего современника-писателя найдется столько преданных друзей, сколько оставил сейчас на земле Вячеслав Яковлевич Шишков… На своей груди Шишков уносит не только ордена за заслуги в писательском труде. Он уносит еще зеленую ленту медали "За оборону Ленинграда". Он отдал Ленинграду четверть века жизни, и он пребывал его верным сыном в самый тяжкий час испытаний, когда враг бил в ворота великого города… Он сделал в этот час все, что может сделать писатель и гражданин".

Боль и горечь потерь умеривало только то, что в последние месяцы самозабвенно и азартно писалось. Вдруг будто распахнулись все окна в долго дремавший мир "Шествия актеров". Мир этот очнулся, задвигался, ожил. В нем затевалось и происходило такое, что властно влекло к себе, чему ты безраздельно принадлежал, что одаривало за это ясностью и гармонией. Голова была полна лиц, красок, событий, картин. Долгожданное шествие развертывалось, шествие началось!

1943–1948 годы-время напряженной, стремительной: работы над "Первыми радостями" и "Необыкновенным летом".

…К середине августа 1945 года первый роман был завершен. В сентябрьском номере журнал "Новый мир", который помещал роман начиная с № 4, напечатал заключительные главы. "Да, работа кончена, и теперь, подходя к столу, я чувствую некоторую пустоту в руках, — сообщал Федин Мартьяновой, — кажется, что я что-то потерял, утратил. Кажется, что надо немедленно продолжать почему-то остановившуюся мысль. Да ведь и правда: это сделано только начало!"

Уже в октябре, находясь с женой на отдыхе на Черноморском побережье Кавказа, в Адлере, Федин приступил ко второй книге — "Необыкновенное лето".

Слишком долго складывался, внутренне осматривался, вынянчивался замысел! Увлечение писанием было настолько сильным, что о прерванном романе Федин тоскует в любой свободный час, даже находясь в Германии, захваченный другими делами и переживаниями.

"Первые радости" уже начали независимую жизнь, успев за какие-нибудь три месяца после выхода сентябрьского номера "Нового мира" даже перешагнуть через океан, а этот роман просился на бумагу…


Первые послевоенные годы насыщены бурными переменами в мире. "У порога второй половины века мир неузнаваемо переменился. Земля переменилась", — передавал эти ощущения Федин.

Безвозвратно ушло в прошлое время, когда Советский Союз был единственной страной победившего социализма, охваченной кольцом государств с иным, враждебным ему общественно-экономическим строем. В результате разгрома германского фашизма и японского милитаризма, успехов освободительной миссии Советской Армии и революционной борьбы трудящихся стран Европы и Азии начала образовываться мировая система социализма, внутри которой складывается и формируется новый тип межгосударственных экономических, политических и культурных отношений, основанных на принципах пролетарского интернационализма, идейного единства, братского сотрудничества и взаимопомощи. "Они буйно растут, эти силы, — писал в «Правде» Федин, — они организуются к охране и действенной защите своих идеалов… Образовалось могучее единство народов, независимость которых обеспечила свободное проявление их воли к мирному развитию" ("Факты истории", «Правда», 1951, 1 января).

С этими необратимыми переменами не хотели смиряться влиятельные круги империалистических государств во главе с США. В 1946 году Черчилль произнес свою печально известную поджигательскую речь в Фултоне, провозгласившую идеи "холодной войны". В 1949 году возник агрессивный военный блок НАТО. Империалисты все чаще прибегали к открытым военным авантюрам — в Греции, в Корее, во Вьетнаме и т. д.

Над человечеством нависла угроза новой мировой войны, еще более ужасной. При наличии новых видов оружия массового уничтожения такая война легко обратилась бы в ядерную. Остановить грозную опасность для жизни на Земле могли только сплоченные усилия миролюбивых государств, всех людей доброй воли.

Всемирному движению сторонников мира, возникшему в 1949 году, укреплению дружбы и сотрудничества между народами Федин отдает много сил. Писатель представляет Советскую страну на многих форумах деятелей зарубежной культуры. Он — делегат и участник многих всесоюзных и международных конференций, конгрессов и ассамблей мира. Он ведет диалог с зарубежной интеллигенцией, с самыми широкими слоями общественности. "Вместе со многими моими товарищами по литературе, а иногда и в одиночестве, — отмечал Федин в «Автобиографии» (1957), — мне довелось снова и не раз побывать за границей. Я увидел бурно растущий мир освобожденных от капитализма народов… Я посетил начиная с 1950 года страны, которых в прошлом не знал, — Чехословакию, Румынию, Венгрию, Англию с Шотландией, Бельгию, Финляндию, был и в таких, которые… были мне известны по давним временам, — Италии, Германии, Австрии, Польше".

Никогда до этого международная общественная деятельность писателя не была столь обширной и напряженной, как в послевоенный период, и в особенности с 1950 года, когда в ответ на резкое обострение международной обстановки активизировало свою деятельность всемирное движение сторонников мира. В печати регулярно публикуются статьи Федииа, посвященные самой животрепещущей теме современности — сохранению мира на Земле. Некоторые из них являются откликами на происходящие события — «Весна» ("Известия", 1946, 30 апреля), "Интеллигенция в борьбе за мир" ("Литературная газета", 1949, 20 апреля), "Во имя счастья народов" ("Правда", 1950, 4 августа)… Другие представляют собой тексты выступлений на форумах, посвященных борьбе за мир и сотрудничество народов, или же обобщают впечатления от этих встреч… Вот только выборочный календарь международной общественной деятельности Федина за 1950–1952 годы.

1950. Июль — речь на Втором конгрессе писателей ГДР в Берлине и поездка по стране с выступлениями в связи с пятилетием создания Союза немецкой демократической интеллигенции — Культурбунда.

Октябрь — ноябрь — Бухарест, Неделя румынско-советской дружбы.

Ноябрь — Прага, Варшава, участие в работе Всемирного конгресса сторонников мира.

1951. Апрель — май — Будапешт, речь на Первом съезде венгерских писателей.

Октябрь — ноябрь — Вена, Неделя австрийско-советской дружбы.

1952. Апрель — Вена, Конгресс в защиту детей. Ноябрь — декабрь — поездка вместе с К. Симоновым в Англию и Шотландию с выступлениями по стране в защиту мира.

Декабрь — Вена, Конгресс народов в защиту мира.

Борьба против военной опасности сливалась для Федина в одно целое с разоблачением реакции, с защитой культуры от мракобесия, с утверждением идеалов прогресса и гуманизма, с борьбой за освобождение и счастье народов. В этом смысле литераторы социалистических стран и все прогрессивные писатели мира, как он неоднократно подчеркивал, являются прямыми наследниками и продолжателями традиций таких страстных борцов за мир, как Максим Горький и Ромен Роллан… "Я бы сказал так: если бы меня лишили права писать о мире, я перестал бы быть писателем и стал бы несчастнейшим человеком!" — заявил Федин с трибуны Второго конгресса писателей ГДР.

Свои статьи, очерки и выступления, накопившиеся за первый послевоенный период, писатель объединил в цикл "В защиту мира". Этот публицистический цикл — прямой литературный вклад Федина в самое представительное общественное движение современности.

…В тяжелых условиях обострившейся международной обстановки советский народ поднимал из руин и отстраивал заново города и села, восстанавливал и развивал разрушенное войной народное хозяйство. Темпы трудовых свершений были поразительными. Уже в 1948 году советская промышленность, вернувшаяся к выпуску мирной продукции, производила столько же, сколько до воины. На территории страны росли новые гигантские стройки — огромные гидростанции, каналы, которые раньше казались несбыточной мечтой. Заботясь о гармоническом развитии экономики во всех республиках и географических зонах, Советское государство улучшало размещение производительных сил. Продолжает возрастать промышленный потенциал восточных районов, Урала, Сибири, Дальнего Востока, все ощутимей становится их вес в хозяйственной и культурной жизни страны.

Значение экономических достижений, строительной и индустриальной нови, созданной в первую послевоенную пятилетку, Федин обобщал в июльском очерке 1952 года, посвященном пуску Волго-Донского канала. Для писателя стокилометровый канал между двумя великими реками — не только шедевр инженерной мысли и подвиг строителей, но и более широкое завоевание социалистического общественного строя, культуры масс, союза труда и науки.

Свой вклад в созидательную деятельность народа вносит советская литература.

Продолжается художественное осмысление подвига в Великой Отечественной войне. Во второй половине 1945 года на страницах "Комсомольской правды" публикуется роман А. Фадеева. "Молодая гвардия". Документальная достоверность и, сила художественных обобщений отличают это произведение, написанное по самым горячим следам событий.

Федин высоко оценил роман, едва полностью ознакомился, с ним в отдельном издании. "Твою книгу давно прочел… — писал он А. Фадееву 26 сентября 1946 года. — Сделал ты очень, трудную вещь, потому что для тебя обязательны живые люди, а это для создания образа — тяжкие оковы… Книга дала представление о типе нашей молодежи — не только таком, каким он должен быть (что не слишком ново, потому что известно из романтической литературы), но каков есть — в лучшей, «идеальной» ее части… Последняя часть книги — о страданиях молодежи — написана очень высоко".

Теме Отечественной войны посвящены многие произведения первого послевоенного десятилетия: "Повесть о настоящем человеке" Б. Полевого, «Звезда» Э. Казакевича, «Спутники» В., Пановой, «Буря» И. Эренбурга… "У поколения советских людей, видевших вторую, мировую войну, все сеновалы памяти забиты военным материалом, у них воспитаны войною все чувства", — отмечал позже Федин, давая высокую оценку некоторым из названных выше книг. Но ни одна из них, пожалуй, не вызывает столь настойчивого интереса у Федина, как "Молодая гвардия". Несомненно, это связано, помимо прочего, с обрисовкой положительных героев современности, которые занимают писателя.

К развернутой оценке "Молодой гвардии" Федин вернулся в статье 1951 года, когда автор, доработав роман, создал вторую его редакцию. Приведя некоторые подтверждающие факты из жизни, Федин задается вопросом: почему "юношество наше справедливо считает роман Фадеева книгой о себе".

Причин тому, конечно, не одна. Прежде всего "типичность героев литературного произведения зачерпнута глубоко из типичности героев… жизни. Факты Краснодона… так или иначе повторялись в сотнях советских городов и поселков, где комсомольцы, следуя за большевиками и защищая Родину, совершали подвиги, не щадя своей крови". Однако же фактом литературы все это стало благодаря крупному таланту художника и его особой идейной направленности. "Я не помню из истории литературы, — пишет Федин, — чтобы романист в такой близости шел следом за действительными событиями, художественно воплощая их в романе… Казалось, можно допустить такой опыт лишь теоретически. Но "Молодая гвардия" из романа-документа выросла в роман-обобщение". Фадеев — художник-новатор.

Много внимания уделяет литература послевоенного периода созидательному труду советских людей, а также другим темам — борьбе за мир и демократию, героическому прошлому страны и т. д. ("Русский лес" Л. Леонова, «Кружилиха» В. Пановой, "Далеко от Москвы" В. Ажаева, автобиографическая тетралогия Ф. Гладкова, "Первенцы свободы" О. Форш, "Степан Разин" С. Злобина, «Строговы» Г. Маркова, «Даурия» К. Седых и др.). Лучшие из этих произведений оцениваются Фединым на страницах печати, в выступлениях на творческих Дискуссиях, во внутренних рецензиях, в письмах.

Федин продолжает вести большую общественную работу внутри Союза писателей. С 1947 по 1951 год он возглавляет секцию прозы писателей Москвы.

Характерно, что работу секции новоизбранный председатель начал со встречи с автором романа "Молодая гвардия". "Дорогой Саша, — писал Федин Фадееву 21 января 1947 года, — на первом заседании Бюро нашей секции все его члены единодушно выразили желание — открыть нашу работу встречей с тобой… Я тоже прошу тебя об этом. Многое будет зависеть от начала… Мы бы хотели придать встрече форму беседы на тему о том, как ты работал над "Молодой гвардией". Опыт твой именно в этой работе чрезвычайно поучителен, и это все понимают. Поэтому, пожалуйста, не отказывайся". Выступление Фадеева на секции состоялось 4 февраля. Как сообщалось в заметке «Правды», "оно вызвало глубокий интерес многочисленного собрания писателей".

Внимательно отмечает Федин успехи в развитии литератур братских советских народов. Он участвует в совещании по туркменской литературе ("Ключи живые и мертвые". "Литературная газета", 1945, 29 сентября). Выступает в 1950 году на обсуждении произведений таджикских писателей, приуроченном к декаде таджикской советской литературы в Москве. В течение нескольких лет, до весны 1950 года, является председателем Комиссии по азербайджанской литературе правления Союза писателей СССР.

Судя по статьям, выступлениям и письмам тех лет, внимание Федина привлекают прежде всего художественные явления, обогащающие фонд всей многонациональной советской литературы, — произведения Б. Кербабае-ва, романы "Наступит день" М. Ибрагимова, «Абай» М. Ауэзова, «Знаменосцы» О. Гончара, поэзия М. Турсун-заде…

Обобщая развитие литературного процесса, давая оценки и разборы рукописей и книг, Федин помогает иным авторам в дальнейшей работе над произведениями. Такова творческая история романа Мирзы Ибрагимова "Наступит день".

Впервые роман был опубликован на азербайджанском языке в 1948 году. Произведение посвящено актуальной теме — борьбе за мир и демократию. Драматург и поэт, народный писатель Азербайджана, академик АН республики 37-летний М. Ибрагимов напечатал первый большой роман.

Рукопись в русском переводе была дана на оценку Федину как председателю Комиссии по азербайджанской литературе. 21 июня 1949 года Федин писал автору: "Дорогой товарищ Мирза Ибрагимов, наконец я вторично и весьма внимательно прочитал Ваш роман и дал отзыв размером в добрый реферат… В Ваших интересах и в интересах читателя, от которого будет зависеть, как будет встречен роман в России, надо еще основательно поработать как над азербайджанским оригиналом, так и над русским переводом. Я уверен, что Вы согласитесь со мной, ибо я думаю о судьбе книги, достойной того, чтоб к ней отнеслись хорошо… Вы извините меня, что я не захотел положиться целиком на первое беглое знакомство с романом и не отделался краткой одобрительной рецензией".

Прислушавшись к советам и предложениям Федина, М. Ибрагимов вновь засел за работу. Это пошло на пользу делу. Книга, вышедшая в русском переводе, была отмечена Государственной премией СССР. А между двумя писателями возникла дружба.

Отзывы размером "в добрый реферат" нередко получали от Федина и другие писатели. Особенно часто — авторы журнала "Новый мир", где он в течение долгих лет был членом редколлегии.

Своим учителем в прозе называет Федина Константин Симонов. В 1952 году Симонов представил в "Новый мир", выходивший под редакцией Твардовского, роман "Товарищи по оружию". Это произведение было прологом к циклу романов о Великой Отечественной войне — к будущей трилогии К. Симонова "Живые и мертвые", удостоенной Ленинской премии. Одним из первых читал рукопись Федин.

Эпизод с получением отзывов-писем Федина Симонов воспроизводит в двух очерках, каждый из которых назван характерно, — "То, чего не забудешь" (1965) и "Уроки Федина" (1978).

Федин высоко оценил намерения автора и четко формулировал задачу. "Мне хочется, — писал он, — чтобы большой Ваш замысел, очень важный для нашего времени, очень удачно выбранный, претворился бы в большое достижение русской советской прозы. Вы можете сделать так, что роман займет очень видное место в текущей литературе, но можете сделать так, что он войдет в историю литературы. Вот этого я Вам и желаю". Пока что Федин находил в романе недостатки, мешающие произведению подняться над текущим книжным потоком. Свое мнение Федин обосновывал в двух больших письмах.

Ненавязчивость тона и деликатность манеры изъяснен ния помешали Симонову, по его словам, сразу оценить всю глубину и серьезность замечании.

"К тому времени, когда я получил от Константина Александровича Федина эти два письма, мы уже давно были знакомы с ним, — вспоминает Симонов. — И, однако, письма эти были для меня открытием… Не хочу этим сказать, что мне никто и никогда не помогал до этого… Но письма Федина — это была не просто помощь добрым и умным советом, за его письмом стоял большой писательский труд, потраченный на меня… И я понимал меру этого труда, понимал, что прочесть мою рукопись так, как прочел ее Федин, и написать о ней так, как он о ней написал, — значило истратить на литературное воспитание прозаика Симонова не часы и не дни, а, очевидно, две-три недели, оторванные от собственной работы, от фединской прозы.

Труд такого рода всегда, в той или иной мере, — жертва, всегда — самоотречение. Но в данном случае мера этой жертвы поразила меня и оставила благодарным на всю жизнь… Много лет спустя, готовя "Товарищей по оружию" к новому изданию, беспощадно сокращая их, а многое переписывая, строчку за строчкой, я с благодарностью по многу раз заглядывал в лежащие передо мной на столе письма Федина… Другой вопрос: в какой мере и на этот раз пошли на пользу ученику уроки учителя? Об этом судить не мне. Но понял теперь в этих письмах я, кажется, все… И их чтение помогает мне сейчас не только трезвее относиться к сделанному до сих пор, но и помогает думать над тем, что еще не написано. А это, может быть, самое важное в жизни писателя, если он еще продолжает писать".

…Федин живо отзывается на события культурной жизни — отечественной и зарубежной. Только к 1949 году в связи с проводимым на освобожденной немецкой земле 200-летием со дня рождения Гёте Федин печатает очерк-исследование "Великий немецкий писатель" и в те же летние месяцы отзывается на 150-летие со дня рождения Пушкина исполненной любовью лирической миниатюрой, которую даже и называет — "Стихотворение в прозе". Он выступает от имени писателей на Всесоюзном съезде профсоюза работников полиграфического производства и печати и публикует статью-разбор о фильме "Академик Иван Павлов"… И так год за годом…

* * *

Литературный институт, в штате которого работал Федин, размещался в старинном особняке, знаменитом доме Герцена на Тверском бульваре. Он был невелик числом студентов и преподавателей. Осенью 1942 года, когда Федин принял творческий семинар, здесь училось человек пятьдесят-шестьдесят поэтов, прозаиков, драматургов. Параллельные семинары по прозе открыли также Л.М. Леонов и затем К.Г. Паустовский. Каждый молодой литератор был на виду.

Но работы и хлопот это не убавляло, а прибавляло. Обучение начинающих литераторов Федин рассматривал не просто как очередные. занятия и прохождение курса. Он не был обычным преподавателем, призванным сообщить другим установленные программой сведения. Не ощущал себя и цеховым старшиной, вокруг которого толкутся непосвященные, перенимая ремесленные навыки и умения. Нет, тут дело было нравственное, тонкое, полюбовное.

Федин не льстил себя надеждой, что кого-либо можно научить стать писателем. Каждый художник развивается согласно свойствам натуры и таланта, наблюдает жизнь, формируется атмосферой времени, общественной средой, идет своим путем. Мастер, в его представлении, мог лишь научить новичка, "как избегать ошибок, которые когда-то сам делал, а потом выучился их не делать. У него тоже были учителя…". "Открытия рождаются там, где кончается знание учителя и начинается знание ученика", — внушал Федин.

Но это-то и предполагало в мастере способность к самоотдаче, без чего не вникнешь в столь разные миры начинающих художников, не увлечешь горячие, нередко ломкие еще души. Тут требовалось повседневное общение, умение сказать под руку верное слово, помочь "найти себя", поддержать, ободрить, разбить иллюзии, остеречь от ошибок и поспешных ходов. Одним словом, ничего нельзя было добиться без активной доброты старшего художника по отношению к младшему.

Занятия в институте строились на основе обсуждений рассказов, очерков, глав из повестей, написанных студентами. Одна из участниц семинара первого послевоенного выпуска, А. Перфильева, вспоминает, что они были"…праздниками. Мы ждали их с волнениями, со страхом, особенно «именинники»… Толпясь в коридоре, высматривали в окна, когда покажется из ворот фигура Федина, всегда подтянутого, элегантного… — сами были в шинелях, в сапогах, в чем попало… Константин Александрович бывал не только добр… Иногда почти жесток. Ко всему серо-стандартному или неряшливому по языку он относился без скидок, непримиримо… У студентов была в ходу поговорка: "…Учитесь у Федина прозрачности Флобера". Штамп, бесцветность, неотработанность всегда подвергались суровой критике…"

Федин ставил в пример самые крупные образцы — Л. Толстого, Чехова, Горького, Бунина… Он воспитывал высокую художественную взыскательность. Но главное, чему он учил на своем семинаре, — мыслить.

"Воспоминания о муках немоты, или фединский семинар сороковых годов" — так озаглавил воспоминания о писателе Юрий Трифонов. Благодаря Федину он стал студентом Литературного института. Повесть «Студенты», которая обсуждалась на семинаре, в 1951 году была удостоена Государственной премии СССР.

По двум тетрадкам ученических виршей и слабенькому рассказику восемнадцатилетнего юнца летом 1944 года председатель приемной комиссии Федин высмотрел дарование. Федин способствовал публикации первой повести Ю. Трифонова в журнале "Новый мир", и он же первым дал ей трезвую оценку: Федин"…позвонил Твардовскому… и порекомендовал меня… Со звонка Федина Твардовскому началась моя судьба как писателя". "Повесть "Студенты", — продолжает Ю. Трифонов, — едва появившись, завоевала успех, и это ввергло меня в пучину заблуждения — простительного, ибо я стал самым молодым лауреатом, двадцати пяти лет, — будто я уже крупный писатель, от чего я избавился не скоро и с усилием. Дискуссии, конференции, статьи в газетах, переводы на иностранные языки, и среди этого шума и треска — холодноватый голос Федина. Он сказал о «Студентах» лишь одну фразу: "Трифонов написал хорошо, но мог бы написать лучше". Меня, оглушенного треском, тогда это, признаться, удивило… Зачем же о «лауреатской» книге говорить: "Зал был наполовину пуст"? Но прошло очень недолгое время, и я понял, что Федин был прав. И стал понемногу стараться "написать лучше".

В 1947 году Федина утвердили в звании профессора. На штатной должности в Литературном институте он работал до 1949 года.

К началу 50-х годов возрос общественный авторитет Федина. Писатель — член Комитета по государственным премиям в области литературы и искусства, член редколлегии журнала и редсоветов издательств. В 1951 году его избирают депутатом Верховного Совета РСФСР.

Все более расширяется круг знакомств Федина. Новые люди пополняют их. Иногда случается это как бы ненароком, но потом оказывается, что встречи имеют продолжение в будущем. Так, однажды происходит знакомство с сибирским литератором, с которым Федин затем почти два десятилетия будет работать в секретариате правления Союза писателей СССР. Этим писателем был Г.М. Марков — автор историко-революционного романа «Строговы», удостоенного в 1952 году Государственной премии СССР.

"Живя в Сибири, — вспоминает Георгий Марков, — я довольно часто приезжал в Москву… Я был знаком и часто встречался и с Фадеевым, и с Павленко, и с А. Макаренко, и с Л. Сейфуллиной, и с другими видными писателями. Но увидеться с Фединым, познакомиться с ним мне долго не удавалось… И вот однажды я снова оказался в Москве. Отзаседав в областной комиссии в связи с рассмотрением плана "Сибирских огней", мы вместе с Саввой Кожевниковым отправились в клуб писателей обедать… Мы сели в уголок за единственный свободный столик.

Вдруг дверь зала раскрылась, и в ресторан стремительно вошел Константин Александрович Федин. Я моментально узнал его по фотографиям и портретам, напечатанным в книгах. Остановившись, он окинул быстрым взглядом переполненный зал…

— Я вам не помешаю, товарищи, если на полчаса окажусь вашим соседом? — строгим, очень четким голосом спросил Константин Александрович.

Наперебой мы принялись приглашать Федина присесть за стол… Узнав, что мы сибиряки, Константин Александрович шутливо сказал:

— Вот оно что! В хорошую компанию я попал! Сибиряк — ведь это у нас почти почетное звание. Обедал с сибиряками! Шутка ли?! И говорят, у вас, в этой холодной стране, успешно процветает литература! Жаль, что не знаю я творчества сибирских писателей.

Савва Кожевников, написавший к тому времени десятки статей о творчестве писателей-сибиряков, не упустил случая и сел на своего любимого конька…

…Мы рассказали Федину о зиме. Она оказалась неодинаковой. В Новосибирске стояла оттепель, а в Иркутске ударил сильный мороз, и на Ангаре случилось зимнее наводнение — местами лед стал преграждать путь воде и выжимать ее на поверхность.

— Смотрите, как у вас необычно, — сказал Федин, с интересом слушавший наши рассказы о Сибири. — Кстати, вот совсем недавно я узнал, что у вас в прошлом были своеобразные "кедровые бунты". Узнал я это из романа «Строговы». Автор для меня новый.

Федин произнес несколько похвальных слов о романе и, полураскрыв портфель, в котором лежала моя книга, как-то одобрительно хлопнул ладонью по желтой коре.

Я страшно смутился. Савва представил меня. Константин Александрович в упор взглянул мне в глаза, и взгляд этот был жестким и каким-то очень требовательным, бескомпромиссным.

— По роману я считал вас старше, — сказал Федин…

Я опустил голову. Самым тяжким было бы сейчас для меня, если б Федин начал, как это случается порой с иными даже очень опытными людьми, расспрашивать: "А над чем вы трудитесь теперь, что пописываете?" — или, достав книгу, принялся бы не спеша полистывать ее. Но тонким внутренним чутьем Константин Александрович угадал мое состояние… заговорил о другом".

24 февраля 1952 года Федину исполнилось 60 лет. За выдающиеся заслуги в области литературы писатель был награжден вторым орденом Трудового Красного Знамени.

Юбилей широко отмечался. Сохранился короткометражный фильм, запечатлевший широкое общественное чествование в Центральном Доме литераторов и ответную речь, которую произнес юбиляр.


…После выхода отдельной книгой романа "Первые радости" волна безостановочной, шквальной работы над "Необыкновенным летом" началась с июля 1946 года, на даче в Переделкине… "Переселился и вживаюсь в новый роман, — писал Федин Мартьяновой 4 июля, — нахожусь по ту сторону черты, за которой лежит бурный 1949 год с его надеждами, его ожиданиями. Весь окружающий быт кажется поэтому сторонним и немного механичным, — живу без отчетливого участия в жизни, как нанятой".

В повести о писательском труде "Золотая роза" К. Паустовский рассказывает об одном из таких моментов, когда Федин работал над романом "Необыкновенное лето". Было это в Гаграх, в местном Доме творчества, где во всем еще чувствовались послевоенная бедность и разруха: "Шили мы… на самом берегу моря. Дом этот, похожий на дореволюционные дешевые «меблирашки», представлял из себя порядочную трущобу… Во время бурь он трясся от ветра и ударов волн, скрипел, трещал и, казалось, разваливался на глазах. От сквозняков двери с вырванными замками сами по себе медленно и зловеще отворялись… Все бродячие псы из Новых и Старых Гагр ночевали под террасой этого дома… Федин мог работать и зачастую работал в любой час суток. Лишь изредка он отрывался, чтобы передохнуть.

Он писал по ночам под неумолчный гул моря. Этот привычный шум не только не мешал, но даже помогал ему. Мешала, наоборот, тишина.

Однажды поздней ночью Федин разбудил меня и взволнованно сказал:

— Ты знаешь, море молчит. Пойдем послушаем на террасу.

Глубокая, казалось, мировая тишина остановилась над берегом… Федин в ту ночь не работал.

Все это — рассказ о непривычной для него обстановке, в какой ему пришлось работать. Мне думается, что эта простота и неустроенность жизни напоминали ему молодость, когда мы могли писать на подоконнике при свете коптилки, в комнате, где замерзали чернила, — при любых условиях".

В данном случае о молодости напоминала не только обстановка работы — молодость, можно сказать, стояла за спиной романиста, водила его пером. Создавая своих героев — Извекова и Рагозина, — Федин как бы различал черты их характеров в воспоминаниях и ощущениях собственной молодости, во всем опыте прожитых лет. Достигнута была та полная слитность деятельных героев повествования и автора, о которой когда-то мечтал, которую предрекал себе писатель. Оттого-то так споро писалось, так ярко вставали фигуры, эти люди! Но до такой слитности надо было дойти, ее надо было дождаться.

"Достичь свободы в суждениях о самом себе, — замечал Федин в раннем варианте «Автобиографии» (1939), — мне кажется существенной задачей писателя. С трудом распутываешь себе руки, когда надо вынести себе приговор или посмеяться над собою. Но оглянешься — и видишь, как много пропустил ты из своего прошлого! Надо только разглядеть его новыми, нынешними глазами. И тогда обнаружишь, что где-то совсем рядом с твоей жизнью рос современный герой, о котором ты так мечтаешь и которого так недостает у тебя в книгах. Надеюсь, что новые герои моих книг помогут мне взглянуть на пристрастия и привязанности прошлого с полной свободой".

Теперь это получилось так полно… Киров, Горький, Жуков, да и другие лучшие образцы борцов и созидателей, запечатленные в прежних книгах Федина, за немногими исключениями, — это были так или иначе документальные портреты, герои, пришедшие из жизни в литературу. Теперь персонажи, как будто полностью вымышленные им, художником, уверенно дополняли собой действительность, смело отправлялись из литературы в жизнь. Только ведь и вопрос весь в том — вымышленные ли? Не были ли они выражением того, что он видел, усвоил, познал, того, что явилось итогом жизни, всей биографии?

В дневниках Федина есть характерная запись. Сделана она уже через десять лет после того, как роман "Необыкновенное лето" был завершен. Но не подлежит сомнению, что он и создавался с подобным чувством. "С возрастом меня все больше привлекает фигура Дм. Фурманова, — записывал Федин 28 июня 1958 года. — В ней целиком мой 1919 год. И не только мой, но, вероятно, всех нас, тогдашних молодых, — и мальчика Александра Фадеева, и мальчика Алексея Колосова (среди них я был почти «старик» — на десять лет старше обоих), и многих, многих других… Я прочитал на днях свидетельство, что Фурманов во время острейшей борьбы в Семиречье на сумасшедшем перевале Курдай подбадривал своих изнуренных людей, читая им из… ибсеновского "Бранда":

Мой долг, как я сказал,

— вперед! '

Коль вера есть —

как посуху пройдем мы морем.

Цитировать Ибсена! Символиста!.. На память! Надо было его знать, помнить, увлекаться им, чтобы в нечеловечески трудном походе пришли на ум его слова… Цитирует Ибсена политкомиссар Красной Армии, уполномоченный Реввоенсовета Туркестанского фронта… Позже он нашел для героев своего «Мятежа» завет, подсказанный ему не Ибсеном, а опытом героической гражданской войны: "Так умри, чтобы и от смерти твоей была польза".

Каждый писатель раннего поколения советской литературы немало передумал о том, как надо умереть, потому что каждый второй был на фронте и почти каждый прошел службу в Красной Армии".

В биографиях зачинателей советской литературы, как о том писал еще Фадеев, действительно было много общего. И почти каждый из них на разных этапах исторического и литературного развития обращался к изображению незабываемой молодости, поры гражданской войны.

Наделяя действующих лиц опытом своей жизни, художники трактовали этот опыт в свете понятий и задач своего времени. Так возникали книги близкие, друг друга дополняющие и вместе с тем очень разные.

…Только в 1948 году в октябрьском номере журнала "Новый мир" было напечатано окончание романа "Необыкновенное лето", самого большого из всех произведений Федина. Последние месяцы автор снова сидел за письменным столом по шестнадцать часов в сутки, доводил себя до полного изнурения.

Наконец все готово. Завершена огромная литературная работа (общий объем обоих романов — 60 авторских листов). И на каком-то этапе писатель решает: достаточно двух книг… Он даже публично объявляет, что считает замысел исчерпанным. Дилогия — это все, что он хотел написать.

Оба романа имеют большой успех. В короткий срок "Первые радости" издаются во многих странах на разных континентах, на двух десятках иностранных языков. Не меньше зарубежных изданий будет иметь и "Необыкновенное лето".

10 апреля 1949 года постановлением Совета Министров СССР К.А. Федину присуждена Государственная премия СССР первой степени за романы "Первые радости" и "Необыкновенное лето".

…Намерение остановиться на двух романах историко-революционного полотна сохранялось у Федина ровно столько, сколько нужно было, чтобы отдохнуть от воистину сокрушительного труда над огромной дилогией. Вскоре мысли писателя уже снова заняты дальнейшими судьбами своих героев.

На машинописном титульном листа прежнего начала романа «Костер» среди авторской датировки хода работы есть пометка: "Начат 24.VII-1949… особенно с сентября 1952".

"…Сообщаю тебе, — писал Федин Н.П. Солонину 12 сентября 1949 года, — что начал новый роман, который по замыслу будет концом двух предыдущих, то есть окончанием трилогии. Это опять большая работа, года на два. И тема нелегкая: 1941 год, начало войны, битва под Москвой. Старые герои частью будут действовать и в этом романе, но многих надо слепить из пустоты, так что трудов предстоит много". И затем Федин задает несколько конкретных вопросов своему безотказному "эксперту".

Идея завершающего "синтеза человеческих судеб", представленного с новым интервалом в десятилетия, занимавшая Федина еще задолго до войны, — судя по интервью 1938 года в газете "Красная Карелия", — и воплощается в конечном счете в романе «Костер», где непосредственно запечатлены также наблюдения и переживания периода войны; вбирает в себя роман, естественно, и важнейший исторический опыт последующих лет.

Заставляя своих героев, основные из которых проходят через всю трилогию, действовать и мыслить в поворотные моменты более чем тридцатилетнего отрезка русской истории, писатель вглядывался вместе с тем и в разные периоды собственной биографии. Воистину читателю готовился и предлагался как бы цикл художественных итогов.

Что же представляет собой трилогия в целом?

Построена она своеобразно. Каждый из романов — относительно самостоятельное произведение со своим сюжетом, особенным жанровым рисунком и складом композиции, отличающимся от других. Каждый из них можно читать и отдельно, независимо от предыдущего и последующего. И вместе с тем цикл романов явно распадается как бы на две «серии», разграниченные между собой и более значительным промежутком по времени действия (двадцать два года!), и различием большинства персонажей.

Если вторая «серия» художественного цикла (роман о начальном периоде войны «Костер» в двух книгах) осталась незавершенной, то историко-революционная дилогия Федина "Первые радости" и "Необыкновенное лето" уже с момента появления вошла в фонд лучших произведений советской литературы. Широкая популярность, экранизации и театральные инсценировки на протяжении трех с лишним десятилетий уже сами по себе свидетельствуют об относительной независимости, какую обрели романы "Первые радости" и "Необыкновенное лето" в читательском восприятии. И, однако, зная все это, нельзя отвлечься от контекста всего художественного цикла.

Не только формальной общностью судьбы основных героев, но, что важнее, и смысловым развитием, и тональностью своей романы трилогии Федина составляют часть одного обширного архитектурного ансамбля.

Действие романа "Первые радости" протекает в 1910 году в провинциальном поволжском городе, многими очертаниями и признаками напоминающем губернский Саратов. Момент в истории русского общества отображен переломный. 1910 год — это самый конец в ночи глухой реакции, наступившей после подавления первой русской революции, и уже занимающаяся заря революционного подъема.

В провинции многое тянется медленней, настает постепенней, чем в Петербурге или Москве, но именно ощущением зреющих перемен, новизной чувств, молодостью основных героев, которые эти перемены переживают, овеяно название произведения — "Первые радости". Хотя внешне, как окажется в итоге, не столь уж вроде бы и радостны они, эти "первые радости". Во всяком случае, для главного героя — Кирилла Извекова. Разбитая, порушенная любовь, тюрьма, ссылка…

"Счастлив, несмотря на несчастья" — так в одном из черновых набросков определил писатель облик Кирилла Извекова, каким тот рисовался его воображению при работе над "Первыми радостями". Действительно, открывающий трилогию роман полнится светлыми, жизнеутверждающими красками даже в самых драматических сценах. Описания эпохи революционного подъема как бы вобрали в себя и ту "музыку победы" уже обозначившегося разгрома врага поры, когда создавался роман.

Сквозная сюжетная история, которая проявляет характеры, увязывает и развивает отношения действующих лиц произведения, психологически напряженна. Местное жандармское ведомство расследует «дело» о подпольной типографии, обнаруженной на квартире железнодорожного слесаря Петра Рагозина, который скрылся. Втянутыми в «дело» оказываются самые различные люди — и распространитель революционных прокламаций старшекурсник технического училища Кирилл Извеков, и набожный ханжа, купец и владелец многой недвижимости Меркурий Авдеевич Мешков, в доме которого квартировал Рагозин, и девятнадцатилетняя дочь Мешкова Лиза, любящая Кирилла, и случайно навлекший на себя полицейские подозрения столичный драматург Пастухов…

Не очень громкая судебно-следственная история по достаточно рядовому делу о революционной пропаганде. Таких «дел» в переломную пору от реакции к новому общественному подъему, надо полагать, немало возбуждалось по всей России жандармскими чиновниками. Но Федин так раскрывает содержание события, что происходящее становится важнейшим нравственным испытанием, а иногда и решающим рубежом в жизни большинства персонажей. Излюбленный художественный прием — испытание разных характеров в сходных жизненных обстоятельствах — используется Фединым в произведении.

"Свобода. Независимость" — пишет на подарке любимой им Лизе в счастливый для обоих день Кирилл Извеков. Это его всегдашний девиз. Уже с детских лет мечтал Кирилл о справедливости, о счастье. Дружба с большевиком Рагозиным обостряет жизненную зоркость юноши Извекова, придает целостность его воззрениям, утверждает его на путях революционной борьбы, в практике которой только и можно добыть свободу для угнетенных. Пользуясь выражением самого Кирилла, — лишь так "мечта устройства будущего становилась делом устройства".

Арест и тюрьма обращаются для Кирилла в новую школу жизненной и идейной закалки. Конечно, в характере юноши и раньше были эти нравственные черты и свойства, которые отличают большевика, — преданность революционной идее, стойкость и мужество, готовность выдержать личные невзгоды и принести жертвы ради дела, которому служишь, ради товарищей. Но только теперь, очутившись в лапах врагов, в полной их власти и беззащитности перед ними, Кирилл проявляет эти качества с такой полнотой и силой. Сцены духовного единоборства Извекова со следователем — изощренным тюремным садистом подполковником Полотенцевым — принадлежат к числу кульминационных в романе…

Не выдерживает обрушившегося удара судьбы милая, добрая, но слабохарактерная Лиза Мешкова. Не смея пойти против воли отца, она дает согласие на скоропалительный брак с преуспевающим купчиком Витенькой Шубниковым… Услужливым наушником и приспешником властей оказывается на поверку богобоязненный Меркурий Авдеевич Мешков…

Словом, широкую картину быта, нравов, разнообразие человеческих судеб позволяет обрисовать художнику негромкая судебно-следственная история 1910 года. И в центре произведения — то, что составляет вместе с тем и главное содержание всей трилогии Федина — становление и развитие русского революционного характера. "Я посвящал все внимание жизни русского человека на самых решающих переломах истории страны, — писал уже в 1961 году о трилогии автор. — Это романы русских судеб и, может быть, история того характера, которым стал известен советский человек, выросший из небывалого испытания народа революцией, войнами, строительством нового мира".

Дальнейшему этапу "биографии русского революционного характера" посвящен роман "Необыкновенное лето". Основные герои первого произведения переходят во второе, минуя временной отрезок большой протяженности; из 1910 года в 1919-й. Центральное событие, стягивающее к себе и определяющее судьбы действующих лиц, выражено в словах названия — "необыкновенное лето" — решающая, переломная пора гражданской войны.

В том же губернском городе работает секретарем городского Совета вернувшийся с фронта большевик Извеков. Здесь он вновь встречается со старым товарищем по революционному подполью Петром Рагозиным. К Извекову приходит добравшийся до родных мест из германского плена поручик Дибич, фронтовой командир, некогда обсуждавший с ним большевистские взгляды на характер империалистической войны… В доме Извековых часто бывает Аночка Парабукина, большая поклонница нового революционного театра, который организует актер Цветухин. В здешние места волей обстоятельств попадает давний друг Цветухина драматург Пастухов…

Фон происходящего в стране, общее развитие дальнейших событий, которые меняются подчас с головокружительной быстротой, дополнительно изображаются с помощью "военно-исторических картин", рассказывающих о положении на фронтах гражданской войны. Своим содержанием роман "Необыкновенное лето" воссоздает, по слову автора, "решающий перелом в судьбе России, кризис гражданской войны, преодоленный Красной Армией и народом в пользу революции".

В одном из писем к Вс. Вишневскому, в прошлом бойцу Первой Конной армии, который в 1947–1948 годах помогал автору в сборе исторических материалов для "Необыкновенного лета", Федин определил жанровые особенности романа. "Вы, разумеется, правы, — писал он Вс. Вишневскому, — что «психологический» профиль романа неизбежно приводит к раскрытию политической сущности событий 19-го. Я и раньше представлял себе всю коллизию как политическую. Мне важно преломление сознания героев на фоне и под воздействием событий. Поэтому без знания исторических фактов я ничего бы не мог сделать".

Если политический конфликт в "Первых радостях" — расследование дела о подпольной типографии — сравнительно локален и на многих действующих лицах отражается опосредствованно, лишь через сложную цепь житейских и семейно-бытовых отношений, то в "Необыкновенном лете" судьбами людей правит главная политическая коллизия эпохи — гражданская война. Она затрагивает, не может не затронуть всех.

В этом романе писатель прямо изображает панораму (Исторических событий. "Необыкновенное лето" — произведение более суровое, философичное. По-своему запечатлелись в нем и горячее стремление писателя внести свою лепту в народную страду по восстановлению народного хозяйства, в борьбу за предотвращение новой войны, многие признаки той общественной атмосферы, в которой создавался роман.

Охват исторических событий в трилогии Федина, таким образом, широк. Жизнь героев развертывается на крутых гребнях больших общественных переломов, становящихся этапами «биографии» различных социальных (Слоев, мужания и проявления русского революционного Характера. 1910 год, конец столыпинской реакции — "Первые радости"… 1919-й, переломный год гражданской (войны, — "Необыкновенное лето"… «Костер» — первые шесть месяцев Великой Отечественной войны, июнь 1941-го, воскресное утро, разбуженное взрывами фашистских бомб… Такое повествование близко к эпическому. Многие сюжетные «узлы» при этом передают важнейшие коллизии эпохи, а повороты в судьбах персонажей нередко определяются движениями и переменами в судьбе народной…

Неторопливый, более других традиционный по жанру «семейно-бытовой» роман о 1910 годе "Первые радости" подготовляет драматизм "Необыкновенного лета", а в событиях 1941 года, обрисованных в «Костре», порой неожиданно и странно прорывается как будто бы скрыто и мирно дремавшая до того энергия людских страстей и побуждений 1919 года…

Когда Кирилл Извеков в «Костре», получив известней нападении фашистской Германии на Советский Союз, извлекает из-под спуда старую комиссарскую форму времен гражданской войны, такое переодевание полно для него смысла. Этим он как бы окончательно и даже чуточку торжественно отчеркивает для себя мирную жизнь от новой. И в то же время новая экипировка отвечает в какой-то мере глубокому ходу раздумий вызванного в обком партии Кирилла (а также романиста, добавим мы), для которого исход схватки с фашизмом связывается в первую очередь с судьбой революции. "Да, с первого часа войны надо думать о ее исходе, потому что уже в первый бросается жребий последнего, а последний решает народную участь. Дело сего дня — судьба революции". Масштабно-историческое понимание Кириллом происходящего автор стремится оттенить в этих сценах «Костра» еще и возникающими через его воспоминания эпизодами гражданской войны, вставной новеллой об участии Извекова в борьбе с белобандитами.

Необычностью происходящего, чрезвычайностью обстановки дополнительно продиктованы особая, предельная высота нравственного счета, прямота и бескомпромиссность оценок, которыми руководствуются в собственном поведении и нередко измеряют поступки окружающих Извеков и Рагозин.

В романе "Необыкновенное лето" есть сцена, где на новом этапе круто определяются отношения почти всех основных героев. Актер Цветухин с Аночкой Парабукиной и драматургом Пастуховым пришли к только что назначенному городским комиссаром финансов Рагозину; просить денег на открытие театра. В комнате у того еще, двое посетителей. Завязывается общий разговор, долгий сложный спор, который нередко уходит в сферы эстетики и театрального искусства, далекие Рагозину. Денег у молодой Советской Республики почти нет, и окончательное решение надо принимать ему, комиссару финансов. "Рагозин мало что понимает в словах актера и в расхождениях его с Пастуховым, — замечал Федин, — но обоих их мерит своим испытанным принципом — что на пользу революции, то хорошо и правильно, что во вред — плохо".

Подобным же образом решает для себя сложную нравственную дилемму Кирилл Извеков в той сцене, которая вызвала в свое время споры критиков. Он отказывается поставить подпись под смертным приговором контрреволюционеру Виктору Шубникову, мужу юношеской своей любви Лизы Мешковой, осужденному за измену. Тот — бывший его счастливый соперник. "Меняется ли что-нибудь, — мысленно спрашивает Извеков самого себя, — по существу от того, что Кирилл не дает своей подписи? Да, меняется многое. Меняется то, что отказом подписать приговор Кирилл разоблачает клевету, будто Шубников его жертва. Разоблачается ложь, которая стремится нанести вред солдату революции и, значит, самой революции. Нет, нет, Кирилл прав!"

"Дело сего дня — судьба революции" — вот общность и преемственность проблематики, которая объединяет в одно целое три довольно непохожих произведения Федина.

Рагозин и Извеков — люди высокой мысли, сильных страстей, сложных переживаний, смелых и крупных поступков. Они очень разные, два этих идейных соратника, два друга — внешне сдержанный, рассудительный, практичный, подчас сурово почитающий букву долга Рагозин и более вольный, страстный, открытый, склонный идти наперекор всяческим догмам, порывистый Извеков. Роднит их главное: каждый по-своему — натура духовно богатая, цельная, гармоничная, это люди, которых зовет служить революционной идее влечение сердца. Оба они глубоко человечны. Вот почему столь естественную часть картин тяжелых будней и боев 1919 года в романе "Необыкновенное лето" составляют всегда откровенные и новые для обоих встречи и беседы Кирилла с Рагозиным, окрашенные разве едва заметным оттенком неизбывного уважения младшего к своему первому учителю, и история настойчивых поисков Рагозиным своего исчезнувшего "тюремного сына" Ивана, и сложности отношений Извекова с контрреволюционером Витенькой Шубниковым, и крепнущее чувство Кирилла к Аночке Парабукиной.

В трилогии получают развитие почти все основные темы, которые волновали Федина на протяжении писательского пути, которые можно назвать сквозными в его творчестве. Обозначим их тут: это — движение истории и частная жизнь человека, соотношение интересов отдельной личности и общества, гуманизм истинный и мнимый, нравственные принципы старого и нового мира, рождение характера человека социалистической эпохи, судьбы людей искусства в революции…


В начале романа "Необыкновенное лето" Федин обрисовал главную цель своего писательского обращения к прошлому. "Исторические события, — пишет автор, — сопровождаются не только всеобщим возбуждением, подъемом или упадком человеческого духа, но непременно из ряда вон выходящими страданиями и лишениями, которые не может отвратить человек. Для того, кто сознает, что происходящие события составляют движение истории или кто сам является одним из сознательных двигателей истории, страдания не перестают существовать, как не перестает ощущаться боль оттого, что известно, какой болезнью она порождена. Но такой человек переносит страдания не так, как тот, кто не задумывается об историчности событий, а знает только, что сегодня живется легче или тяжелее, лучше или хуже, чем жилось вчера…"

Пробуждение и формирование у читателя чувства понимания крупнейших событий времени, помогающее ему сознательно строить окружающую жизнь, — вот цель писательского обращения к прошлому.

Многие люди из тех, которых близко знал, встречал, наблюдал Федин, несомненно, вживе проходили в картинах его памяти и воображения, когда писалась трилогия. Были тут и долголетние знакомцы, и люди, только однажды увиденные с необычной стороны и незабываемые навсегда. Вроде, например, того слесаря-соседа по Смурскому переулку, который, вырвавшись из рук виснувшей на нем и голосившей жены, отважно примкнул к малочисленной вооруженной рабочей дружине в Саратове в 1905 году… (Именно воспоминание об этом событии стало первым автобиографическим «зерном» образа Рагозина.) Были тут и рядовые скромные работники, и выдающиеся деятели партии, замечательно воплощающие новый революционный характер, представления о нравственном образце человека и коммуниста… С.М. Киров, И.Г. Лютер, рабочие-коммунисты Путиловского завода…

"Человеком красивого, умного сердца" называл Федин С.М. Кирова. Впечатление, оставленное в нем личностью большевика-ленинца, было столь велико, что писатель не однажды мысленно возвращался к связанным с Кировым воспоминаниям, фактам и представлениям, стремясь передать сложность эмоционального и духовного мира своих героев и в первую очередь — энергичного и волевого интеллигента-большевика Извекова.

Это сходство не замедлили отметить читатели. Уже вскоре после появления на свет романа "Необыкновенное лето" в 1949 году группа металлургов из Донбасса писала в редакцию журнала «Звезда»: "Передайте писателю Федину, что мы его Кирилла любим, как живого, что он пример для нас, пример стойкости и бесстрашия, пример большевистской организованности и беззаветного патриотизма… Сильно напоминает нам Кирилл Сергея Мироновича Кирова, даже во внешности есть сходство — это радостное, горячее, уверенное в своей силе выражение лица и всей его небольшого роста широкоплечей и крепкой фигуры".

Творческий опыт изображения героев-большевиков, накопленный в предшествующих произведениях, конечно, весьма пригодился Федину при создании масштабных фигур Извекова и Рагозина. Однако дело не ограничилось только этим.

Нельзя считать случайным и тот факт, что в период окончательного созревания замысла трилогии Федин снова обращается к образу В.И. Ленина, запечатленному в рассказе "Рисунок с Ленина". Зимой 1942 года В.И. Мартьянова известила, что актер МХАТа В.В. Белокуров читает этот рассказ с эстрады. Чуть ли не ответный письменный трактат вызывает у автора это краткое уведомление. Писатель придает небольшому, в десять страниц, произведению огромное значение. И поясняет — почему! "Конечно же, история с Рисунком и художником, «муками» творчества — лишь сюжет, и он передается, так сказать, верхним течением, а тема лежит именно в образе Ленина, в его объемлющей множество черт Человека силе".

Требовательный мастер недоволен произведением, он пишет: "…Прежде всего о «Рисунке». Я недоволен этим рассказом. Это один из четырех вариантов одного и того же эпизода… Т. к. эпизод историчен, т. е. имел место в действительности, и я видел Ленина и слушал его сам (при этом — трижды видел и дважды слушал), то мне хотелось прежде всего создать каноническое (по правде) изображение и затем — не отступать от него… В словаре рассказа есть разнородность, отдельные места кажутся макетными. Мне надо было бы весь рассказ переписать еще раз, тогда почерк был бы ровнее и кое-что картонное выпало бы совсем. А сейчас оно торчит. Работа эта почти пинцетная, и рассказать — что, собственно, следует изменить, нельзя. Две, три фразы, два, три угла, поворота перестроить да добавить два-три солнечных зайчика — и все заиграет. А то — хорошо, не глупо, но плосковато и где-то несвойственно для меня, протокольно. Помешало мне даже не коронное мое качество (лень), а некоторая боязнь. Вы видите, я несколько раз обращаюсь к этой теме, значит — не ленюсь, но она сложна своей идеологичностыо и видимой наружной холодноватостью, ее простой рукой не возьмешь (как искусственный лед — с виду холоден, а жжется!)".

Появление крупных и многогранных образов коммунистов в романах трилогии нельзя понять, если не учитывать «лабораторию» долголетней работы писателя по воплощению образа вождя партии В.И. Ленина.

Ленин непосредственно не действует в романах трилогии. Но на ленинских идеях не только воспитаны герои-большевики. Слово вождя партии многое значит подчас и в прямом развитии сюжета…

Глава двадцатая романа "Необыкновенное лето" открывается письмом В.И. Ленина к организациям партии "Все на борьбу с Деникиным!", опубликованным от имени ЦК РКП (б) в июле 1919 года. "Товарищи! — писал Ленин. — Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции".

Это обращение вождя партии многое переменит в жизни и судьбах основных героев романа.

"Рагозин, прочитав письмо один раз на службе… другой — у себя дома, при свете керосиновой лампы и с карандашиком в руке, написал заявление в две строки о том, чтобы его перевели на военную работу…"

Чуть позже Извеков увидел в письме конкретное предвосхищение возможного поворота событий на Южном фронте. Ленин прямо писал, что следует остерегаться военных авантюр со стороны деникинцев. Такой авантюрой и явился глубокий рейд по тылам кавалерийского корпуса Мамонтова, захват им Тамбова, Козлова…

Комиссаром отряда на борьбу с лесными бандитами отправляется Извеков… Нечаянное участие драматурга Пастухова в верноподданнической депутации к генералу Мамонтову в Козлове окончилось для него печально, и в тюремной камере он должен решать неотразимый вопрос: с кем он? красный? белый? «ультрамариновый»? "межеумок"?..

Когда несколько недель спустя Извеков навестил в госпитале раненого Рагозина, они с тревогой обсуждают смутное и опасное положение на Южном фронте… И именно в этот день, как сказано в романе, "Ленин написал письмо, явившееся приговором виновникам поражений Красной Армии"… Так ленинская тема проходит через весь роман, а можно сказать и шире — через все творчество художника…

Особое значение имеет в глазах Федина народность великих революционеров, их связь с судьбами страны, Родины, Отчизны. Эти качества широко проявлены в образах В.И. Ленина, С.М. Кирова, А.М. Горького.

Эти же черты писатель отмечает в полководцах Великой Отечественной войны. И подобно тому, как, например, в характере маршала Г.К. Жукова Федина привлекает соединение "судьбы современных революционных характеров с судьбой национальной", то же самое во многом можно сказать о смысловой наполненности образов коммунистов Рагозина и Извекова, какую стремится придать им автор трилогии…

В цикле романов Федина ощутима преемственность с литературной традицией, которую в широком смысле можно назвать «толстовской», и, пожалуй, в первую очередь ее вдохновляют художественные открытия автора "Войны и мира" в жанре социально-философской исторической эпопеи. В статье "Искусство Льва Толстого", относящейся к 1953 году, Федин писал: "По-моему, одним из основных приемов, которым Толстой пользуется в своей лепке образа, является испытание нравственной ценности героя у решающей черты жизни и смерти. Прием этот вытекает из главной темы Толстого — художника и философа, — из темы о смысле, о содержании жизни".

Высказывания эти представляют дополнительный интерес из-за времени, когда они сделаны. Уже с некоторого отдаления воспринимался и осмыслялся писателем опыт работы над дилогией, и уже начат был и внутренне вымерялся роман «Костер». А размышляя над созданиями другого художника, писатель делает вывод не только для читателя, но и для собственной творческой практики. "Война и мир", — продолжает Федин, — роман особенно показательный в этом смысле. Судьба всех героев, счастливых и несчастных, поставлена здесь перед испытанием, до того невиданным в новой истории России. Сложнейший сюжет давал Толстому неограниченную возможность проверять любой характер на страшной грани между жизнью и смертью. Тут уже подвергался проверке характер целой нации…"

Но выдвижение в качестве критерия оценки героев их отношения к народу, проверка духовного и нравственного мира личности "народным углом зрения", испытание характеров на решающих поворотах и переломах истории, вплоть до "черты жизни и смерти", и есть принцип построения образа в трилогии Федина. Причем от романа к роману, по нарастающей, история все полновластней и круче правит частными судьбами… Не случайно, например, в «Костре» временем действия избрано первое полугодие войны, битва под Москвой, оборона Тулы, самая тяжелая и опасная пора…

Так в решениях больших и сложных проблем, по-новому поставленных ходом истории, Федин использует близкий Л. Толстому прием лепки образов. И в этом смысле автор трилогии принадлежит к тем мастерам советской литературы, кто близко воспринял и развил толстовскую эпическую традицию.

Но создатель социально-философской исторической эпопеи "Война и мир" — не только вдохновляющий литературный образец для писателя. Лев Толстой вместе с тем нравственный и жизненный пример, который образными средствами воплощен в трилогии.

После заседаний суда, наблюдая бездны нравственного падения на Нюрнбергском процессе, Федин записывал в дневнике: "В моменты самые тяжелые, в тоску, в боль, в такое знакомое ощущение беспомощности, есть у меня только одно утешение и действительно высокое убеждение — это то, что, если существует русская литература — с Чеховым, Толстым, — значит человек достоин имени человека… Здесь, в этом американо-немецком аду, в ежедневном созерцании страшных уродов, торчащих куклами паноптикума из-за загородки скамьи подсудимых, я думаю о человеческом лице Чехова, и прищуренный взгляд его через пенсне, шнурочек этого докторского пенсне, и докторский туго накрахмаленный прямой воротник так умно просты, что, вспоминая этот образ, выпрямляешься и понимаешь, что ты не согнулся, не можешь и не смеешь гнуться под грузом облепивших тебя уродств!" (14 февраля 1946 г.)

Вот таким же нравственным образцом и жизненным примером является в романах трилогии образ Льва Толстого.

Известно, что в прозе и драматургии существуют косвенные пути создания персонажа, когда он сам ни разу не появляется на «сцене». Лев Толстой в трилогии Федина — именно такой персонаж, материализованный многими и разными средствами художественной изобразительности.

Вот он глядит с газетных страниц, крикливо сообщающих последнюю сенсацию об «уходе» Льва Толстого — "большеголовый старик… с пронзающе-светлым взглядом из-под бровей и в раскосмаченных редких прядях волос на темени. Старик думал и слегка сердился. Удивительны были морщины взлетающего над бровями лба, — словно по большому полю с трудом протянул кто-то борозду за бороздой. Седина была чистой, как пена моря, и в пене моря спокойно светилось лицо земли — Человек" ("Первые радости").

Толстой — за рабочим столом, как его мысленно представляет себе пришедший на поклон в яснополянскую усадьбу драматург Пастухов: "И с ясностью внезапной Пастухов разглядел низко опустившуюся над столом бородатую голову с огромным ухом и лбом в жилах, ниточками, сбегающими к темным, насупленным бровям. Толстой сидел сгорбившийся, в длинной холщовой блузе, обнимавшей колени, подложив одну ногу под себя. Он легко и так порывисто двигал по листу бумаги, будто не писал, а быстро штриховал строки тонкими, в волосок, черточками, и только нет-нет слышалось, как вспискнуло перо…" ("Костер").

"Тема" Льва Толстого завязывается уже на первых страницах трилогии, едва вступает в нее драматург Александр Владимирович Пастухов, и проходит затем, развиваясь, во многих сценах романов "Первые радости" и "Необыкновенное лето", чтобы снова возникнуть в «Костре». Таковы мучительные переживания Пастухова, связанные с последним подвигом Льва Толстого — его уходом из Ясной Поляны, — и изображенное по контрасту с величественной смертью писателя суетное, неблаговидное поведение Пастухова в деле о подпольной типографии (роман "Первые радости"); или многочисленные споры и размышления героев "Первых радостей" и "Необыкновенного лета" о месте искусства и художника в жизни, при которых постоянно возникает мысль, пример или образ Толстого…

Среди действующих лиц, в точном значении этого слова, Льва Толстого нет, и, однако, это очень важный персонаж трилогии. В поворотные, решающие для судьбы Пастухова минуты «тень» великого старца все время является ему.

Лев Толстой в трилогии — это неподкупная, мятежная совесть русской литературы, неколебимо убежденная в своем высоком народном предназначении, та самая совесть, с которой не в ладах Александр Владимирович, которую ему временами удается обхитрить, усыпить, но окончательно отделаться от которой он не может.

Пастухов во многом приспособленец, отступник от великих гражданских заветов русской классики. Но талант, зоркость художника, остатки внутренней честности, сознание единственной истинности этих подвижнических традиций, к которым он и тянется и которых себялюбиво страшится, заставляют Пастухова в нерешительности топтаться где-то неподалеку от последней роковой черты.

Вся мера этого отступничества начинает открываться Пастухову в суровую годину народной войны, летом 1941 года… В жизненной многогранности этой фигуры, одной из самых ярких в трилогии, в глубине внутренних исканий, искренности драматизма и состоит ее впечатляющая сила. Так, в некоторых отношениях носителем авторского идеала оказывается Пастухов, лицо далекое от нравственных совершенств.

Можно напомнить об автобиографических истоках «темы» Льва Толстого в романах трилогии (собственные переживания Федина в молодости, связанные с «уходом» и смертью писателя, художническое преклонение перед Толстым с начала 30-х годов, многие последующие посещения Ясной Поляны и т. д.). Однако побудительные мотивы, повлекшие возникновение в трилогии персонажа, который находится все время как бы "за кулисами" действия, но является одним из важнейших действующих лиц романов, конечно, гораздо более многообразны. Причем в последнем романе «тема» эта обретает более широкое звучание.

Образ Льва Толстого в «Костре» — уже не только одновременно идеал и антипод писателя Пастухова, не только представление в сфере искусства о подлинно народном предназначении художника. Но и олицетворение одной из тех всеобщих опор национального духа, патриотического сознания и культуры, которые дают поддержку в лихую годину, когда решается сама судьба и будущее народа. Роман "Война и мир" в Великую Отечественную войну вдохновлял советских людей на отпор врагу. Характерно, что в самый тяжелый момент войны, когда из-за недостатка бумаги были закрыты многие газеты, "Войну и мир" Толстого издали стотысячным тиражом…

На социально-нравственные мотивы, повлекшие возникновение «темы» Льва Толстого в трилогии, указывал Федин. "Замысел в целом, — отмечал писатель, — определился временем действия — 1910 годом. А можно ли было, изображая тогдашнюю русскую интеллигенцию, людей искусства, обойти такое событие этого года, как смерть Льва Толстого?.. По моему представлению, исторически существенные мотивы вынесли опять на важнейшее место «тему» Льва Толстого и в «Костре»… Прежде всего — это элементы духовной переклички двух Отечественных войн, что возникла в самой жизни с момента немецко-фашистского вторжения и в которой особое место занимала фигура создателя национально-исторической эпопеи "Война и мир". Далее, что также немаловажно для «Костра» как произведения исторического жанра, — это роль Тульской обороны в событиях первого военного полугодия, благодаря чему был сорван фашистский план захвата столицы, близость к Туле Ясной Поляны, осквернение оккупантами могилы Толстого и т. д. Все это, вместе взятое, открыло писателю новые грани в продолжении «темы» Льва Толстого в романе, которым замыкается сюжет "Первых радостей" и "Необыкновенного лета"…


То, что продолжение дилогии — роман «Костер» — можно будет завершить в два года, как поначалу намеревался Федин, оказалось иллюзией. Напротив, работа растянулась почти на три десятилетия. Причин для этого было много, и самых разных. Слишком большие внутренние задачи ставил художник. Много сил и времени поглощала деятельность в Союзе писателей, которой Федин отдавался с обычной добросовестностью, а груз обязанностей возрастал. Начинало сдавать здоровье, пришла старость… Работа растягивалась, прерывалась долгими паузами, потом затевалась с новым жаром….

Первая книга романа «Костер» — «Вторжение» была опубликована лишь в самом конце 1961 года, в четырех номерах журнала "Новый мир". Но вопреки прежним намерениям и она не исчерпала замысла, а требовала продолжения. Логика повествования диктовала необходимость второй книги романа, получившей название "Час настал". Только она должна была открыть читателю окончательную взаимосвязь, соотнесенность и цельность всех частей многотомного ансамбля. Время от времени автор передавал в журнал и газеты новые главы. Трилогия уже, по существу, превращалась в тетралогию…

К своей растянувшейся работе над романом Федин относился то с веселым вызовом, то с горькой иронией. Тема была болезненная, но он отшучивался. Однажды на даче в кругу друзей даже актерски разыграл в лицах такую воображаемую сцену. Якобы подходит к нему раз некий иронически настроенный критик, этакий "литературный волк", и заводит разговор с намеком.

— Как, Константин Александрович, — спрашивает, — «Костер»? Горит?

— Да… вот подбрасываю полешки…

— Наверное, много всяких отвлечений, общественная работа заедает? — деланно сочувствует притворщик.

— Да, хватает… совсем запредисловился, — вздыхает романист.

— Восхищаюсь вами… Наверное, нелегко столько лет держать в голове одну вещь? — льстиво продолжает притворщик. — Если не ошибаюсь, кажется, еще до войны начали трилогию?

— Да, уже больше тридцати лет сочиняю… — соглашается автор. — Но, знаете, Гёте работал над «Фаустом» пятьдесят семь лет. Так что срок еще не вышел…

— Не люблю второй части «Фауста». Туманно, аллегорично, вымученно… — морщится критик.

— Но все-таки это "Фауст"! — победно изрекает романист.

Работа над «Костром» продолжалась. Федин словно бы не хотел или не мог оторваться от любимых героев, боялся отпустить их от себя. Он питал их тем, чем жил сам. Произведение, которое с перерывами писалось почти три десятилетия, оставаясь романом, поневоле обращалось в художественный дневник мыслей и чувств писателя за столь долгое время и, как дневник, оборвалось на полуслове…

Федина считали трезвым, рассудительным человеком. Он и действительно был таким. Во всем, кроме искусства. Тут он не знал удержу, был азартен, ставил перед собой тайные гордые задачи. С кем состязался он, мучительно вытачивая каждую фразу, каждое слово своего эпического полотна о войне?

Федин не смог закончить последнего романа трилогии, снедаемый, быть может, среди прочего и недостижимой высотой тех требований, которые себе определил… Но то, что написано даже уже и слабеющей рукой больного, полуслепого человека, написано с той полнотой самоотдачи и тем вершинным представлением об искусстве, которое всегда носил в себе Федин. Он хотел идти, ползти, карабкаться в гору до конца…

Загрузка...