Феномен пропаганды

Пропаганда и идеология традиционно связаны между собой, и схема их взаимодействия сложилась примерно к концу XIX века[253]. Мы не будем пытаться дать новое оригинальное определение термину «идеология»[254]. Ограничимся констатацией, что общество всегда основывается на некоторых верованиях и не существует такой социальной группы, у которой не было бы веры. По мере того, как люди наполняли верование интеллектуальной ценностью, оно становилось идеологией. Можно, конечно, представить, что этот процесс развивался иначе, например – в результате деградации идеологической доктрины, если к ней примешивалась часть верований. Как бы там ни было, по прошествии времени стало очевидно, что некоторые из идеологий стали пассивными, а другие вошли в активную фазу, т. е. они в состоянии подтолкнуть своих адептов к действиям.

Кстати, если приверженцы идеологии верят, что она отражает истину, они почти всегда становятся ее страстными поборниками и стараются распространить ее повсюду.

Движение по привлечению новых сторонников может носить коллективный характер, развиваясь в виде конфликта группы с группой (например, идеология пролетариата – между национальными объединениями рабочего класса), или вне общности – по отношению к другим людям (например, идеология национализма).

Идеологическая экспансия в свою очередь может происходить по-разному: она может сопровождаться территориальным вторжением одной группы в другую, и тогда новая идеология приходит вместе с захватчиками, поглощая завоеванную общность. Так произошло с республиканской идеологией в 1793 г. или с коммунистической – в 1945 г. Тогда распространение идеологии происходило на фоне военных противостояний.

Идеология может также распространяться благодаря собственному излучению; в такой ситуации мы имеем дело с чисто психологической иррадиацией: так в буржуазном обществе распространялась, например, идеология Труда. В этом случае распространяющие ее движущие силы не имели корыстных интересов, однако Труд как ценность накладывал отпечаток на своих последователей. Впоследствии это способствовало утверждению в западном обществе в XIX веке буржуазной идеологии.

Наконец, идеология может распространяться внутри группы по чьей-то воле с помощью заимствованных средств, так, что вся группа при этом не меняет направления: речь тут, безусловно, о пропаганде. Она в таком случае используется как средство, неважно, случайно найденное или используемое умышленно, но с целью укрепить идеологические позиции внутри группы или оказать влияние на окружение во вне. Очевидно, что в такой конфигурации пропаганда насквозь пропитана идеологией и способы ее применения, как и содержание, зависят от идеологии. Очевидно также, что предметом импорта во внешнюю среду является именно содержание идеологии. Пропаганда не представляет собой отдельную организацию, она возникает время от времени, как волна, по мере того, как идеология начинает стремительно распространяться.

Организационные формы пропаганды всецело зависят от идеологии, причем настолько, что в истории известны очень разные ее проявления, в зависимости от потребностей содержания и смысла, которые следовало передать. Пропаганда со своей стороны сосредоточена исключительно на содержании, подлежащем распространению, ее образ действий относительно прост по мере того, как она, не стремясь поработить любым способом сознание своего объекта, сосредоточена лишь на том, чтобы транслировать некие идеи, внушить некую веру. Такой примерно видится классическая схема, объясняющая связь идеологии и пропаганды. Ее признали еще в XIX веке и до тех пор считали единственно правильной, хотя ситуация к этому времени в корне изменилась.

Ленин и Гитлер пришли в этот мир в тот период, когда модель распространения идеологии была относительно хорошо разработана. Они, как и другие, воспользовались ею для того, чтобы внедрить в общество свои идеи.

В чем же заключалась новизна, придуманная Лениным, которой в свою очередь позже воспользовался Гитлер?[255] Дело в том, что Ленин первый заметил, что мир стал иным, он стал миром, где господствуют «средства» и что важно, прежде всего, обладать средствами, находящиеся на вооружении; что проблема предназначения и поиска цели вследствие этой новой парадигмы в корне изменилась. Действительно, человек XIX века все еще находился в плену веры в предназначение и поиска цели, что приводило его к тому, что о средствах, находящихся в его распоряжении, можно было не думать. Главное заслугой Ленина стало то, что он понял, что в наступившее новое время, в XX веке, предназначение отступает на второй план по сравнению со средствами производства, настолько, что в большинстве случаев оказывается вообще ненужным и о нем можно забыть. Поэтому стало важным поставить средства производства во главу угла.

Ленину был воодушевлен a priori идеей о том, что надо овладеть средствами производства, а это возможно в полной мере только построив социалистическое общество. Цель, таким образом, становилась постулатом, и о ней позже все забыли. Такая идея в полной мере находилась в соответствии с чаяниями простого человека и с его верой в прогресс.

Вот почему Ленин в политическом плане разработал одновременно и стратегию, и тактику. Надо на первое место ставить средства, как в этом случае, так и в других подобных. В свою очередь это потребовало от него в первую очередь внести изменения в теорию К.Маркса, а во вторую – отодвинуть идею доктрины на второй план; а то, что тогда надо поставить на первое место – так это действие. Тактика и развитие средств стали даже объектом политической теории.

У Гитлера мы находим ту же тенденцию, но с некоторыми изменениями: прежде всего абсолютное отсутствие меры. Ленин предлагал использовать средства постепенно, планомерно и взвешенно. Гитлер захотел их использовать быстро и все сразу. Затем цель, задачи и доктрина, выступающие у Ленина в виде гипотез, предположений, в теоретическом плане, у Гитлера исчезли вовсе: разве можно считать целью обещанный Тысячелетний Рейх; разве можно считать доктриной антисемитизм? Он тут же перешел к действию, действие ради действия.

Так наступивший век в корне изменил отношения между идеологией и пропагандой: что Ленина, что Гитлера идеология интересовала лишь в той мере, в какой она могла подтолкнуть к действию, послужить основой для разработки тактики. Т. е. она имеет, конечно, право на существование, но только в сугубо утилитарном смысле, если ее можно использовать – а как? – в виде пропаганды. Именно она становится главным фактором развития общества, а идеология при ней играет второстепенную роль, что-то вроде дополнительного аксессуара. С другой стороны, очень быстро стало понятно, что идеологическое содержание играет совсем незначительную роль. Раньше трудно было представить, что в большинстве случаев пропаганда может изменить, исправить и даже придумать новое содержание вместо идеологии, тем более, что она вполне владеет формальным и вполне привычным инструментарием, свойственным идеологии (изображение, словарь, дискурс).

Гитлер в значительной степени переработает содержание националистической идеологии в угоду пропаганде. Он вслед за Лениным, поднял на новый уровень отношения между идеологией и пропагандой. Не стоит обольщаться и думать, что поражение Гитлера в войне доказывает нежизнеспособность этих идей: в реальности уверенность в их эффективности только возросла, получив подтверждение и обогатившись опытом после демонстрации на деле. К тому же новшества, придуманные Лениным и Гитлером, взяты на вооружение новыми идеологическими течениями, что стало, хотим мы этого или нет, новым стилем пропаганды, основанной на идеологии. Возврата к прежним отношениям уже нет. В будущем возможны только некоторые поправки в целях повышения эффективности.

Новая парадигма отношений между пропагандой и идеологией

Новые способы пропагандистского воздействия изменили отношения между пропагандой и идеологией, что неминуемо приводит нас к тому, что роль и значение идеологии в современном мире нуждается в пересмотре. Пропаганда все реже и реже используется для распространения идей, так как подчиняется уже своим собственным законам и становится автономной[256].

Она больше не нуждается в идеологии[257]. Пропагандист уже не является, просто не может быть тем человеком, который «верует». Точнее будет сказать, что он сам не может верить в ту идею, которую пропагандирует. Он просто является техническим сотрудником, работающим по найму на партию, на государство или на какую-либо организацию, в чьи функции входит обеспечивать эффективность работы этой структуры. У него не больше обязательств разделять идеологию работодателя, чем у префекта какого-либо департамента во Франции придерживаться политической доктрины правительства, находящегося в данный момент у власти. Если у пропагандиста имеются иные политические убеждения, он должен их держать при себе, а использовать только ту идеологию, которую несет в массы. Более того, он и не должен быть сторонником этой идеологии, потому что использует ее как инструмент, он ею манипулирует, не испытывая к ней никакого уважения (он бы, несомненно, испытывал к ней уважение, если бы сам был ее адептом). Он скорее придет к тому, что начнет презирать эти народные верования-толкования; выполняя свои обязанности, пропагандист должен быстро менять тему пропагандистского увещевания, чтобы убедить народ, настолько быстро, что он просто не успевает постичь то или иное доктринальное утверждение или вникнуть в политическую мысль. Все больше пропагандист становится техническим исполнителем, применяющим в своей работе материальные стимулы и психологические приемы; идеология присутствует в этом наборе средств как шарнирный механизм, не подлежащий замене. Неоднократно было отмечено, что пропагандист действительно со временем становится циником, презирающим людей и идеологические доктрины (Ласуэлл и Альбиг). Теперь попробуем связать это с тем, о чем мы говорили раньше: о том, что структура, которая заказывает пропагандистскую кампанию и нанимает пропагандиста, не пытается распространить доктрину, внедрить идеологию или обратить неверных. Все, что ей нужно – привлечь людей на свою сторону, мобилизовать их, сделать активными сторонниками и научить правильно себя вести в духе ортопраксии.

Возможно, некоторые нам возразят, дескать, такие крупные, построенные на пропаганде движения, как нацизм, как коммунизм, например, имели доктрину и создали идеологию. У нас есть ответ: идеология не была их главным достижением (при условии, что мы говорим о коммунизме в стране Советов): идеологию и доктрину они использовали как бутафорию, им нужен был материал для пропаганды, чтобы мобилизовать людей, а настоящей целью было могущество партии или государства в опоре на массы. Отсюда следует, что теперь, рассуждая о политической идеологии, нет необходимости доказывать ее правоту. Тем более, что пропагандист – не тот человек, чтобы излагать истину. Нет также необходимости спорить и выяснять, какая идеология правильнее объясняет историю человечества – марксистская или какая-нибудь другая, или есть ли разумное зерно в расистской идеологии. С точки зрения пропаганды – это абсолютно неважно.

Единственно, о чем стоит задуматься, так это об эффективности. Нет смысла спрашивать себя о том, есть ли истина в какой-нибудь экономической или духовной доктрине, так как важно другое: может ли она предоставить звучные лозунги, чтобы мобилизовать hic et nunc массы. Когда пропагандист работает с людьми, среди которых имеются какие-то убеждения, бродят какие-то идеи, существуют какие-то верования, он должен задать себе два вопроса: первый – будет ли существующая идеология препятствием тому, что он собирается предпринять, способна ли она восстановить людей против государственной власти, делает ли она их слишком пассивными (последнее особенно важно для пропагандиста, которому предстоит вести работу среди населения, подверженного, например, влиянию буддизма). В большинстве случаев так и происходит, т. е. господствующая идеология становится препятствием, по мере того, как начнется брожение умов, интеллектуальное противостояние, каким бы слабым оно ни было, или появляются критерии оценки новых идей, основанные на старых взглядах, какими бы странными они ни были. В таком случае пропагандисту следует избегать прямого столкновения новых идей с господствующей в обществе идеологией, но можно попробовать ее интегрировать в свою систему путем убеждения, внушения, выявления отклонений и т. д.[258]

Второй вопрос, которым пропагандисту следует озаботиться: он должен выяснить, может ли старая идеология быть использована в том виде, в котором она существует, если она психологически делает человека предрасположенным к импульсу, к сигналу, поступающему от пропаганды. В арабских странах, колонизированных Белыми на фоне исламистской идеологии, проповедовавшей ненависть к христианскому учению, обнаружили склонность к арабскому национализму и антиколониальные настроения. Пропагандистам предлагали использовать непосредственно эту идеологию, точнее эти ее свойства вне зависимости от содержания. Они стали активными проповедниками Ислама, не веруя, разумеется, ни на йоту в собственно религиозную доктрину. Равно как и коммунистический пропагандист может использовать националистическую идеологию или агитировать за демократию, потому что это эффективно, удобно и рентабельно, т. к. он чувствует уже эти настроения в общественном сознании, они там уже сформированы, в то время как он сам при этом может оставаться антинационалистом и придерживаться антидемократических взглядов[259]. Этот факт не играет уже никакой роли, поддерживая в обществе веру в демократические идеалы, он уверен, что теперь они не станут препятствием для установления диктатуры. Благодаря использованию этой идеологии, ставшей опорой для коммунизма, КП добивается поддержки масс и с их помощью устанавливает в обществе коммунистическую структуру, укрепляет коммунистическую организацию, таким образом, пропаганда способствует переходу от веры в демократию к новой форме демократии. Общественное мнение столь переменчиво, его так легко перенастроить, оно не вникает в содержание идеологии и берет на вооружение ту, которая использует магические слова лозунгов и прокламаций, никто не обращает внимания на несоответствие произнесенных слов с реальным положением дел, никто не задумывается о последствиях совершенных деяний. Пока «Аппарат» на месте и контролирует ситуацию, общественное мнение не станет против него восставать, придерживаясь распространяемой в обществе идеологии, так как она официально признана властью и проповедует те цели и задачи, которые этой власти и нужны. Таким образом, в обществе происходит смещение понятий и возникает путаница в мозгах, а это как раз то, что пропаганда и намеревалась устроить.

На фоне существующей в обществе идеологии, имея в виду, что она может быть использована для пропаганды, следует рассмотреть два пути: либо в форме призывов к действию, либо используя мифы. На самом деле пропаганда виртуозно использует оба варианта. Начинается с того, что она придумывает слово, лозунг, призыв. Она сокращается и упрощается до формулы, легко воспринимаемой и понятной простому человеку, в значительной степени основанной на укоренившихся в обществе представлениях, общественное мнение уже привыкло должным образом реагировать на такое словосочетание, уже усвоенное предыдущим опытом: такие слова, как Демократия, Дело Партии, социальная справедливость, – провоцируют в обществе однозначную реакцию. Они для того и создаются такими короткими, чтобы вызвать быстрый рефлекторный ответ и спровоцировать переход от обожания к ненависти без промежуточных стадий. Они действуют примерно так же, как заклинания жрецов раньше действовали на народную необразованную толпу. Разумеется, чтобы свести их роль к короткому стимулу и добиться воздействия на человека, надо, чтобы они имели связь с уже сформированными ранее условными рефлексами, постепенно выработанными в ходе истории на основе присущей этому обществу идеологии. Пропагандист использует уже готовые инструменты в сознании человека, ему не нужно изобретать ничего нового, теперь не нужно мучиться и придумывать содержание для новой идеологии, формулировать цели и задачи, отрабатывать механизмы воздействия. Все уже готово. Все различия по сравнению с предыдущей по историческим, экономическим, психологическим критериям будут выявлены в зависимости от того, насколько лучше новая идеология будет действовать в условиях как подготовка и стимул к действию. Как мы уже говорили, идеология – сложная структура, она легко может быть основана на одних критериях в ущерб другим. Умелый пропагандист всегда знает, какие из них следует выбрать, а какие забыть. Успех пропаганды будет зависеть от правильного выбора.

С другой стороны, ничто не мешает пропагандисту выбрать путь преобразования идеологии в Миф. Некоторые идеологии, в самом деле, можно использовать как трамплин для создания мифа[260]. Этот процесс редко происходит спонтанно. Ведь идеология существует, как правило, в довольно расплывчатой форме, она сама по себе не способна привести массы в движение, не может целиком захватить сознание индивида. Но в ней есть содержательные элементы, есть внушение, есть что-то от религии. С точки зрения смешения идей и эмоций она отчасти напоминает миф, в ней присутствуют также зачатки политических и экономических представлений. Но, в отличие от мифа, идеология полностью лишена фундаментальных корней, уходящих в предысторию, основанных на примитивных представлениях наших предков. Мы уже упоминали о том, что практически невозможно создать Миф из разрозненных кусочков пропаганды. Но существование в группе хоть каких-то старых идеологических представлений является подходящей основой для создания нового мифа. Для этого в большинстве случаев достаточно кое-что добавить, подобрать точные формулировочки, сделать более яркими образы (кстати, существование масс-медиа также этого требуют: факт, что новая вера уже существует, благодаря им разносится повсеместно, и если есть некоторые, кто в это верит, и при этом тысячи громкоговорителей будут кричать об этом на каждом углу, то то, что вчера еще было вероятностью или предположением очень быстро становится надежным верованием).

Психологические приемы для того, чтобы придать эмоциональную окраску, эффективность и вовлеченность в совместное действие, формирование мировоззрения в глобальном масштабе благодаря созданию системы, где идеология выполняет функцию краеугольного камня: все эти инструменты в руках пропагандиста. Таким образом произошла трансформация социалистической идеологии в Миф, благодаря ленинской пропаганде, точно также патриотическая идеология превращается в националистический Миф, а в конце XIX века идеология всеобщего счастья превратилась в Миф об идеальном обществе, на наших глазах на обломках буржуазной идеологии благодаря пропаганде рождается Миф о техническом прогрессе.

Наконец, пропагандист умеет использовать идеологию в качестве обоснования действий. Нам часто приходилось видеть, как обоснование становятся аргументом и мощным инструментом пропаганды. Бывает, что новая идеология быстро овладевает массами, что несомненно свидетельствует о добросовестной работе пропагандиста, которому удалось нащупать общепринятую идеологию, используя ее как обоснование к действию. Для того, чтобы заставить человека действовать, он должен сослаться на коллективное верование, создать ситуацию «круговой поруки», этот прием действует безотказно. Поступок, основанный на коллективном веровании – совершенно безопасен для индивида, он ему гарантирует, что он поступает правильно. Пропаганда внушает человеку мысль о том, что он действует согласно общепринятым правилам, она укрепляет его веру в идеологию, давая возможность проявить личное участие в коллективном веровании. Убедив индивидуума в том, что общая вера оправдает его действия, пропаганда как бы перекладывает ответственность за содеянное с индивидуума на все общество. Уверенность в этом внушает ему пропаганда. Она подбирает для него логичные доводы в защиту этой идеологии, помогает осознать ее правильность по сравнению с другими. Пропаганда помогает индивиду с чистой совестью примкнуть к идеологии, оправдывая его поступки исходя из системы продиктованных ею взглядов, она же дает ему основания для самовыражения. Среди основных аргументов для доказательства его правоты: если все так думают, значит так и нужно. Она всегда оправдывает его поведение, если он разделяет эти взгляды, и даже ненависть к несогласным оправдана идеологией.

Долгое время считалось, что поступки человека отчасти обусловлены идеологией. Люди могли совершать совместное действие по причине какого-нибудь стихийного верования, или следуя какой-нибудь идее, охватившей всех сразу, или преследуя какую-то цель, которая была продиктована общей идеологией; этим, к примеру, продиктовано поведение общества, где главенствует демократическая идеология. Но положение идеологии в пропаганде в наши дни полностью изменилось.

В современном обществе, где работает современная пропаганда, человек не подчиняется стихийно возникшей идеологии, теперь ему та самая пропаганда внушает, как поступать и что думать. Нужно ничего не понимать, что она собой представляет, чтобы продолжать думать, что в идеологии есть еще место верованиям, идеям, доктринам, и что можно подтолкнуть человека к действиям иначе, чем с помощью психологических методов и социального давления. Если идеологию не использует в своих целях пропаганда, она теряет свою значимость и становится никому не интересным набором слов, в которые уже никто не верит. Даже идеология гуманизма больше не работает: например, перед натиском пропаганды ФНО и доводами военных интеллектуалы безоружны, никто больше и слышать не хочет о гуманистических ценностях. Общественное мнение если и протестует против пыток, то только на словах, а по факту уже согласилось с их необходимостью. Мы видим, что самые ярые защитники идей Герберта А. Симона прекрасно делают это с трибуны, но стоит им попасть в реальные условия войны, на театр военных действий, как «идеи» уходят на второй план, и пропаганда вояк и ФНО (которая льется с двух сторон на противников пыток, осуждая их за мягкотелость, они тем самым оправдывают собственные суровые поступки) окончательно одерживает победу. То же происходит и с христианской идеологией, она больше не вдохновляет на действия: христиане заперты в психосоциальном контексте, который обуславливает их поведение, несмотря на то, что они на практике могут придерживаться разных взглядов. Но их христианская вера остается в рамках чистой идеологии, т. к. эти идеи не могут быть использованы пропагандой. Вот почему идеология теряет свою значимость, переходит в абстрактное верование. Она не может выдержать конкуренции с идеологиями, распространяемыми с помощью пропаганды.

К тому же в отношениях между идеологией и действием следует подчеркнуть очень важный аспект, ставший решающим в наши дни, а именно: действие создает идеологию, но ни в коем случае не наоборот, как считают некоторые идеалисты, ссылаясь на опыт прошлого. Именно «действуя» мы постигаем «истину», о чем неоднократно уже было сказано, и даже находим слова, чтобы ее сформулировать. Сегодня идеология постепенно складывается вокруг действия, совершаемого по указке пропаганды. на наших глазах сегодня в Северной Африке происходит создание сложной системы взглядов под влиянием действий, осуществляемых ФНО при поддержке европейских структур. Так разными способами мало-помалу идеология теряет значимость и влияние в современном мире, причина этого – в развитии пропаганды. Идеология больше не нужна, то ли потому, что пропаганда ее замещает, то ли потому, что пропаганда ее использует, в последнем случае это происходит потому, что идея перестала быть эффективным средством для сплочения масс, утратив целостность и не выдержав конкуренции с пропагандой.

Та же история, что с идеологией, происходит и с доктриной: когда пропаганда ее использует, она ее разрушает. Мы помним, как такая трансформация случилась с марксистской доктриной: сначала ее уничтожила ленинская пропаганда, потом сталинская. Труды P.Шамбра, де Лефевра и де Лукаса подробно объясняют, как вымывается смысл из доктрины, если это нужно пропаганде. То, во что потом мы верим, принимаем и проповедуем, это – то, что оставила нам пропаганда. Она действует аналогичным образом с идеологией, которая представляет собой популярное и чувственное производное от доктрины. В наше время уже невозможно создать в обществе что бы там ни было на основе идеологии, уже не найти ни в какой идеологии твердого основания, которое могло бы стать точкой опоры для человека, для общества. Идеология уже втиснута в систему пропаганды и целиком и полностью зависит от нее[261].

Из всего круга проблем, охватывающих взаимоотношения пропаганды с общественным мнением, нас интересуют только одно: эффекты, производимые пропагандой на психическое состояние индивидуума, которые мы постарались подробно описать в предыдущей главе, влияют, разумеется, и на все сообщество, к которому он принадлежит. Массовый эффект следует считать, таким образом, как суммарный эффект влияния на индивида, так как масса состоит из индивидуумов. Но верно также и то, что пропаганда, влияя на массу, тем самым изменяет и поведение каждого индивидуума в отдельности. Каждый член группы чувствует, что подвергается влиянию, что его сознание смещено, что на него давят. Это приводит к изменению общественного мнения. То, что нам представляется более важным, это не столько изменения, касающиеся содержания общественного мнения (известно, например, что благоприятное мнение в отношении негров в обществе может обернуться для них проблемой, повлиять на них неблагоприятно), сколько изменения, затрагивающие его структуру[262].

Трансформация конституциональной основы общественного мнения [263]

Начнем с того, что обозначим некоторые факторы изменения структуры общественного мнения, которые легко проследить. Часто говорят, что общественное мнение рождается в ходе обмена мнениями по спорным вопросам, формируется как результат столкновения разных убеждений[264]. Вмешательство пропаганды полностью разрушает подобное представление о модели формирования общественного мнения. С одной стороны, вроде так оно и есть: мы уже говорили, что проблемы, которые попадают в поле действия пропаганды, перестают быть противоречивыми: «истина» продиктована пропагандой, споров быть не должно, верите вы в это или нет, вопрос закрыт. С другой стороны – больше нет межличностной коммуникации. Коммуникация в обществе, пронизанном пропагандой, осуществляется не по законам межличностных отношений, а согласно схеме, предложенной заказчиком пропаганды: есть действие, но нет взаимо-действия. Нет и не может быть, как мы уже доказали, обмена мнениями между теми, кто поддался влиянию пропаганды, и теми, кто находится вне его: нет психологически приемлемого общения, нет коммуникации. В конечном итоге, в крупном обществе, где действует пропаганда, общественное мнение может транслироваться исключительно по централизованным каналам передачи информации[265]. «Мнение может считаться общественным, только при условии, что предварительно оно было сообщено массам по официальным средствам распространения пропаганды, и если оно, мнение, было усвоено массами»[266]. Этот факт мы можем считать доказательством того, что структура общественного мнения изменилась.

Чтобы понять, до какой степени структура общественного мнения изменилась под влиянием пропаганды, достаточно было бы вспомнить «законы» (как бы ему не нравился этот термин), открытые Доббом[267]. Можно легко заметить, что пропаганда с одной стороны играет роль, отведенную Доббом общественному мнению (снизить фрустрацию, утешить, смягчить тоску), а с другой стороны – она же его и создает, в том смысле, что она примиряет противоположенные точки зрения, создает условия для того, чтобы личное мнение, внутреннее, стало таким же, как общее, внешнее. Но мы пойдем другим путём.

Среди основных последствий, с которых мы начинаем анализ, назовем кристаллизацию общественного мнения. Без сомнения Штётцель был тысячу раз прав, доказав, ссылаясь на американские исследования, что процесс этот не так прост, как кажется на первый взгляд. Часто нас убеждают в том, что разные точки зрения и отдельные личные взгляды вдруг удивительным образом собираются вместе и общественное мнение формируется из них как обобщение. Предполагается, что одним из элементов этого загадочного процесса, является пропаганда. Штётцель доказал, что это не так. Общественное мнение не является средним арифметическим индивидуальных мнений, процесс обобщения происходит иначе, а именно под влиянием двух разных по происхождению и по форме процессов: сначала мы наблюдаем, что в обществе до поры присутствует смутное, четко не осознаваемое, скрытое, не формулируемое и не вербализованное представление, которое можно назвать «брутто-мнение», а пропаганда путем процесса по сути напоминающего кристаллизацию устанавливает общее мнение.

К чему это приводит? Отныне мы имеем дело с разработанным, специально подготовленным мнением, имеющим определенную структуру, скелет своего рода. Нет ничего общего между личным мнением и общественным мнением, но есть связь между общественным мнением и предыдущим состоянием того же самого мнения. В книге фон Саломона[268] подробно описано, какие трансформации претерпело неорганизованное мнение в Германии в 1931–1933 гг. Мнение, которое первоначально было неясным, переменчивым, сродни ощущениям, стало отныне отчетливым, фиксированным, оно получило четкое направление, пропаганда точно определила объект, на который нацелено мнение, очертила его контуры, отсюда его влияние на индивида вплоть до полного подчинения, так как она, пропаганда, ограничила его способность размышлять и практически лишила поля зрения путем создания стереотипов.

То, что до начала пропагандистского воздействия представляло собой неясное, расплывчатое представление, обретает форму идеи[269]. Был отмечен удивительный факт, что пропаганда чаще воздействует на чувства, чем использует разумные доводы, и под воздействием эмоционального шока ей скорее удается разработать идеологию, которая уточняет и стабилизирует мнение. Но это ужесточение не всегда однородно и повсеместно. Вот почему мы имеем право говорить именно о «скелете»[270]. Кристаллизация происходит сразу в нескольких точках. Пропаганда не создает обобществленное, недифференцированное мнение, наоборот, она формирует вполне специфические точки зрения, которые не могут применяться неважно к чему. Выбор точки кристаллизации определяется относительным соответствием пропаганды под конкретную задачу. Если удается сформировать четкое мнение по ключевому вопросу, то можно контролировать и весь спектр мнений по этой проблематике.

Ужесточение и четкость представления очень скоро приводит к тому, что никакие доводы, никакая критика и противоположенные аргументы не проникают внутрь. Мак Дугал удивительно образно сформулировал это так: пропаганда, определяющая мнение, убеждает, не предоставляя доказательств; скрытое мнение, покорившееся этой пропаганде, согласится со всем, поверит всему без контроля (когда пропаганда хорошо выполнена). Так проходит стадия кристаллизации, после чего мнение невозможно изменить, оно не примет ничего, что несет хоть какое-то отличие. Мы об этом уже писали: даже доказанный факт ничего не может сделать с кристаллизованным мнением.

Наконец, работа по организации мнения всегда тяготеет к унификации. Мнение вычищает свои собственные противоречия, использует в формулировках идентичные слова, результаты будут в значительной степени обобщены. К этому времени индивидуальные точки зрения практически уже сглажены, так как жесткая конструкция общественного мнения требует исключения проявления оригинального личного представления. Детали и нюансы исчезают полностью. Чем дальше и глубже развивается пропагандистское влияние, тем монолитнее становится общественное мнение, тем меньше в нем индивидуальных проявлений.

Отличным примером этого процесса является формирование классового сознания под влиянием марксистской пропаганды. После того, как прошел период формирования классового сознания под влиянием информации, о которой мы говорили ранее, под влиянием пропаганды на его основе начала складываться система взглядов и представлений, возникла шкала критериев для выработки суждений, определялись стереотипы, формировались убеждения. Опять-таки под влиянием пропаганды были уничтожены ошибочные представления, она же сделала рабоче-крестьянское общественное мнение непроницаемым для любого другого, не соответствовавшего первоначальной схеме. Классовое сознание в наше время – типичный продукт организованной пропаганды.

Стремление к унификации общественного мнения заставляет нас констатировать еще одно следствие воздействия пропаганды: в целях скорейшего его оформления пропаганда использует упрощение. Без упрощения, в самом деле, невозможно сформировать унифицированное общественное мнение. Чем сложнее поставленная проблема, высказанное суждение или подобранные критерии, тем больше расхождений может возникнуть во мнении. Нюансы и тонкие различения мешают формулированию мнения. Чем оно сложнее, тем больше времени потребуется, чтобы оно сформировалось. Пропаганда вмешивается всегда, чтобы упростить, если мнение слишком сложное и расплывчатое.

Все способы сведены к двум вариантам: позитивному и негативному. У всех на глазах пропаганда относит того, кто имеет отличное от общепринятого мнение, к той или иной группе. Того, например, кто нелицеприятно высказывается о коммунизме, даже если он просто хочет порассуждать и даже готов отречься от капитализма, коммунистическая пропаганда сразу заносит в списки фашистов. Он в глазах общественности предстает как поборник буржуазного империализма.

Сложные проблемы следует упростить. Геббельс писал так: «Пропаганда, упрощая мышление масс, предлагая им примитивные схемы, объясняет сложные процессы политической и экономической жизни самыми простыми словами, доступными пониманию … Мы взяли сложные факты, когда-то понятные только специалистам и небольшому кругу экспертов, и мы вынесли их на улицы, мы вколотили их как молотком в умы простых людей»[271].

Ответы на сложные вопросы должны быть просты и понятны, факты могут быть только белые и черные, в таких условиях общественное мнение быстро формулируется, формируется и энергично выделяется. Оно уносит в стремительном потоке нюансы и уточнения, слишком быстро проносящиеся мимо, неподходящие в качестве средства для кристаллизации мнения.

Мы уже писали о том, каким образом, с точки зрения психологии человека, пропаганде удается развить или даже создать в обществе предубеждения и стереотипы. Но такой феномен как предубеждение не может быть и не является исключительно элементом психологии личности[272]; индивидуум имеет предубеждения только на фоне отношений. Процесс кристаллизации, формирования предрассудков приводит к изменению структуры общественного мнения. Случается, конечно, что предрассудки возникают спонтанно, но пропаганда умеет их использовать, модификации, о которых мы писали ранее, переносятся на общественное мнение, и оно в свою очередь упрощается, становится статичным, нереальным, инфантильным, надуманным. Общественное мнение смоделированное пропагандой теряет аутентичность; но мы не станем тут углубляться, так как эти эффекты уже из области психологии.

Наконец, последний эффект пропаганды, на который нам стоит взглянуть с этой точки зрения, относится к разведению по разные стороны личного мнения и общественного мнения[273], на это, кстати, справедливо указывал Штётцель.

Различия между стандартным мнением, господствующим в обществе, и глубокими частными убеждениями приводят нас к пониманию, насколько различны общественное и личное мнение. Для общественного мнение характерны стереотипы. В то время как убеждения распространяются среди населения, подчиняясь закону о частном мнении.

Между ними существуют различия и по содержанию, и по свойствам. Однако они на равных имеют место в обществе, не смешиваясь и не влияя друг на друга.

Каждый из нас формирует свое мнение двумя способами, как член социума и как личность. В одном случае можно сказать, что мы предаемся мыслям, которые нам не принадлежат, они не наши, и нет никаких оснований для того, чтобы такого рода разнообразные суждения сложились бы в логическую последовательность, стали бы системой взглядов (оставим эту работу пропаганде) … Но у нас есть также собственные убеждения …

Если представить себе, что в эту общую структуру мнений вторгается пропаганда, то можно заметить, как она тут же проводит четкую грань между общественным и частным мнением. Общественное мнение, хотя оно касается персонально меня, остается обезличенным, и в то же время и к моему частному мнению оно не имеет никакого отношения. Обычно между двумя структурами наблюдается взаимопроникновение, но стоит пропаганде заняться формированием общественного мнения, как переход закрывается, движение прекращается. По мере того, как общественное мнение под влиянием пропаганды становится четче и конкретнее, оно становится помехой для выражения частного мнения, более того, оно не дает ему выйти наружу.

Это – часто наблюдаемый факт: частное мнение угасает и теряет значимость, когда пропаганда формирует общественное мнение. Чем дальше она продвигается, тем реже в Mass Media Communications появляются статьи, выражающие чью-то персональную точку зрения. Развитие телевидения, радио и прессы значительно уменьшило число людей, выражающих свои личные взгляды в публичных СМИ. Эти средства не предназначены для выражения частных мнений, они теперь исключительно в распоряжении мнения «общественного», а оно, как мы знаем, не складывается из частных мнений[274]. Индивидуальная точка зрения не имеет ценности в глазах общества, она теряет значение даже для самого индивидуума по мере того, как общественное мнение приобретает важность и влияние. Частное мнение не способно обогащаться, присваивая себе элементы мнения общественного, чтобы их переосмыслить. Пропаганда делает так, что общественное мнение не может быть усвоено, переработано индивидуумом, он может лишь вместе с массой следовать течению, в котором все равны и одинаково безлики. Со временем общественное мнение утверждается и воспринимается уже как «нормальное», а личное мнение распадается на части, в общем плане отражается фрагментарно, не демонстрирует цельности восприятия, что свидетельствует об общей растерянности и нерешительности. Именно таким образом психика человека распадается на чужеродные элементы.

От общего мнения к совместным действиям [275]

Мы часто говорили о том, что пропаганда не стремится изменить внутренние убеждения человека, ее цель – подтолкнуть его к действию. Блестящим результатом пропаганды послужит факт, когда общество под ее влиянием превращается в управляемую толпу или, по крайней мере, готово к соучастию. Часто пропаганда ограничивается «словесными мероприятиями», о чем мы позже расскажем, но главная ее задача превратить толпу из состояния равнодушных зрителей, объединенных общим мнением, в состояние сообщников. Даже когда зритель в кино «взят за живое», он остается пассивным. Он, конечно, вскоре станет выразителем общественного мнения, но это – внешняя сторона дела. Он все равно отличается от зрителя на корриде, активно участвующего в ритуальном убийстве, но ведь и тот пассивен, пока остается на трибуне, он станет активным участником, если выскочит на арену. Пропаганда идет дальше и как минимум она требует непротивления, а как максимум – поддержки и готовности присоединиться[276]. Пропаганда действует до тех пор, пока спокойное и последовательное развитие общественного мнения не перерастает в активную фазу действия, именно совместного действия, а не в виде индивидуальной инициативы или коллективного решения. Это – знаменательно, когда общественное мнение приводит к совместному действию. Можно считать это великим событием современности – переход осуществлен искусственным путем.

Мы как-то говорили, что пропаганда не создает убеждения, она даже избегает их использовать. Мы признаем неукоснительность этого принципа (используя этот термин в специальном значении, принятым в социальной психологии), однако тут не все так просто! Пусть пропаганда действительно сама не в силах изменить убеждения, допустим, это очевидно, но по мере того, как она подталкивает индивидуума к действию, в корне изменяется ответ, который мог бы быть продиктован на основе его собственных фундаментальных убеждений: индивидуум, опираясь на свои убеждения, не стал бы действовать, а он – действует. В этот момент нельзя не признать, что в какой-то степени, пусть незначительно, но его убеждения изменились, и если это действие повторить несколько раз, то определяющая тенденция его поведения переменится. Кроме того, пока индивидуум вовлечен в подготовку к действию, осуществляемую пропагандой, он ощущает силу противодействия со стороны своих собственных убеждений, силу, восстанавливающую его против «подготовки к действию». Эта сила определена общим социальным контекстом, но также и пропагандой, так как возникает в ответ на подготовку к действию, в которую вовлечен индивид. Эта долгая машинальная работа, в которую пропаганде удалось втянуть человека, без сомнения станет его убеждением, которое в последствии определит его поступки.

Как осуществляется переход от мнения к действию по каналам пропаганды? Добб – один из немногих, кто попытался описать этот процесс[277]. Он изложил свою мысль так: «Убеждение может отразиться на внешнем поведении тогда, когда ее импульс настолько силен, что сдержать его может только активное действие. Эта сила, первоначально слабая или мощная, возрастает по мере того, как индивид чувствует, что действие неизбежно, если умеет его совершить и если уверен, что действие будет полезно или вознаграждено. Короче говоря, окончание подготовленного ответа, выраженное действием, представляет собой завершающий шаг из серии предварительных актов, которые, будучи необходимыми для финального действия, все-таки его не гарантируют.»

В общем и целом, действие согласно этой точки зрения представляет собой результат целого ряда согласованных операций, за которыми стоит пропаганда[278]. Она в состоянии внушить индивиду необходимость этого действия, заставить его почувствовать, что оно неотложно, неизбежно и единственно возможно. Она же подсказывает ему, как именно нужно действовать. В нашем обществе много таких типов: он весь горит от нетерпения, готов к поступку, но не знает, что предпринять. Индивид жаждет сделать что-нибудь хорошее во имя справедливости, ради мира на земле и ради прогресса, но не знает, как. Если пропаганда покажет ему это «как», партия выиграна: действие последует незамедлительно.

Надо еще, чтобы человек был уверен в успехе или обязательной компенсации своего поступка, или чтобы он хотя бы получил от этого удовлетворение. То есть он будет действовать, если будет уверен в благополучном исходе или в том, что будет удовлетворен. Реклама пользуется этим в коммерческой сфере, а пропаганда – в политике. Наконец, человеку помогут совершить переход к действию, продемонстрировав ему показательные акции в аналогичных ситуациях, совершающиеся вокруг него. Этим также займется пропаганда: она покажет ему примеры подобных действий.

Вот так выглядит многоуровневая схема, включающая в себя разные стороны явления, и она нам кажется вполне убедительной. Но мы упустили еще один важный аспект, наиважнейший по нашему мнению[279], а именно: аспект массовости, толпы, группы. Человек под влиянием пропаганды не станет действовать в одиночку. Добб проанализировал поведение человека. Тем не менее, на наш взгляд, механизмы поведения отдельно взятого человека, которые он описал, не соответствуют поведению человеку толпы. Этот человек может почувствовать необходимость и эффективность совершаемого действия только в том случае, если его совершают все вокруг него, он сможет принять участие в этом действии при условии, что все в нем участвуют. Это означает, что пропаганда должна иметь силу коллективного воздействия, чтобы привести массы в движение. Мы проанализируем этот фактор по двум принципиальным позициям:

Пропаганда способствует сплочению группы и в то же время приводит к возникновению чувства беспокойства. СМИ подталкивают к активному участию в жизни сообщества и призывают к коллективной деятельности, они развивают чувство общности. В наше время индивид общается с другими членами общества не иначе, как посредством каналов массовой коммуникации. Психологическая совместимость, необходимая между членами одного коллектива, не возникает сама по себе, поскольку в массовом обществе индивидуумы склонны отдаляться друг от друга. Отношения между ними часто носят искусственный характер, так как представляют собой продукт деятельности средств информации. Стихийно складывающиеся отношения меняются, когда к их организации приложены усилия, когда их преднамеренно хотят упорядочить, сформировать. Они становятся более тесными, в них проявляется единодушие в прямом смысле этого слова, отношения расширяются, группа стремится к еще большей сплоченности. Коллектив, став монолитным, обязательно рано или поздно начнет стремиться к действию. В это время психологическое единство, чувство сплоченности внутри коллектива не просто создают ощущение единения, общности, но у людей возникает чувство, что с ними сила, с ними правда. Но это чувство, даже если оно направлено на вечные проблемы человечества, не приведет их к действиям само по себе. СМИ, конечно, всегда готовы предоставить нужную информацию о событиях в мире, а, как известно, газеты и радио всегда в первую очередь сообщают новости именно об этом. Эти средства могут сыграть и более важную роль, если их использует пропаганда. Штётцель был совершенно прав, когда указал на то, что «стереотипы, доказывающие наличие пропаганды, немедленно проявляются именно в новостях». Именно новости создают эффект присутствия, именно они делают человека впечатлительным и агрессивным. По мере того, как пропаганда подключает людей к новостям, она непременно вовлекает их в действие в рамках этих событий. Группа не может оставаться равнодушной или ограничиться тем, чтобы просто составить мнение об этих событиях. Чтобы понять механизм этого процесса, надо вспомнить, что у членов этой группы нет другой системы отсчета, где у них были бы разные позиции. Иначе говоря, вся группа имеет одинаковый взгляд на эту новость. Следовательно, они не могут расценивать ее как sub specie aeternitatis (нечто абстрактное – лат.), так как система отсчета предоставлена им той же пропагандой, которая снабдила их этой новостью. Группа в целом единодушна и не может иметь суждения по своему усмотрению, человек под впечатлением этой новости может только разделить с остальными общее мнение, в то же время не имея возможности действовать. В этот момент войти в группу, какой бы они ни была, означает проникнуться этой новостью, стать человеком без прошлого и будущего, подчиниться событиям, не имея другого выхода кроме как присоединиться к действиям и разделить убеждения, распространяемые пропагандой относительно происходящих событий.

Другая позиция перехода к действию заключается в том, что пропаганда умеет придать мнению большую силу влияния. Оно уже не просто взгляд или неуверенная позиция, передаваемая из уст в уста, медленно распространяющаяся в группе, всегда с трудом распознаваемая в социологических опросах … Мнение уже не персонифицированная позиция одиночки, оно самоценно, его встречаешь повсюду на экранах, слышишь по радио, его преподносят торжественно и с помпой. Оно четко сформулировано, конкретизировано и само настолько уверено в своей истинности, что вольно или невольно все начинают в это верить, просто потому, что уже слышали об этом где-то, видели нечто подобное, потому что мощные средства информации кричат об этом на каждом углу. Это пропаганда придает вид Общественному Мнению, которое жаждет быть услышанным повсюду.

Можно без преувеличения сказать, что пропаганда занимает в группе место лидера. И это утверждение небезосновательно: пропаганда – инструмент в руках лидера, используемый для управления группой, пропаганда помогает лидеру стать лидером. Это означает, что в группе, где нет лидера, зато действует пропаганда, наблюдаются такие же социальные и психологические эффекты, как если бы у группы был бы лидер. Пропаганда замещает его собой. Если взять в качестве доказательства бесчисленные исследования о роли лидера в группе, то можно их резюмировать, как это сделал К.Юнг[280], таким образом: лидером в группе является тот, кто первый указывает направление действия. В то же время это – тот, кто «вербализует», кристаллизует чувства массы. Группе, которой управляет пропаганда, не понадобится ни начальник, ни лидер, она в любом случае будет вести себя так, как будто он у нее есть. Именно этот эффект субституции позволяет объяснить с одной стороны уменьшение роли местных лидеров, а с другой стороны – абстрактный, отвлеченный характер, который со временем принимает любой национальный лидер. Если иметь в виду ограниченное сообщество, то даже в системе Leaderrship или Fürherprinzip нынешний лидер представляет собой всего лишь отражение, он не настоящий лидер группы. Гауляйтер, равно как и Комиссар, становятся его врио, если хотите, или простыми исполнителями. Они в группе больше не занимают главенствующие позиции. Единственный настоящий лидер – тот, который группе не принадлежит (что с точки зрения социологии совершенно ненормально), но тот, кто был назначен пропагандой, которого она привела. Отсюда – возможность иметь главу группы во время отсутствия лидера. Достаточно усиленно пропагандировать его образ. Портреты Гитлера, Сталина, Мао Цзэдуна, Рузвельта играют абстрактную роль, но вполне справляются с задачей, так как остальное делает пропаганда, добиваясь эффекта присутствия лидера на месте.

Лидер – это тот, кто вдохновляет свою группу на действие. В этом заключается вторая позиция, которую мы рассмотрели в рамках проблемы перехода непосредственно к действию, к которому приводит мнение.

Мы выбрали для этой главы достаточно пространный заголовок, так как не можем себе позволить глубоко и всеобъемлюще проанализировать эффекты влияния пропаганды на все слои общества. Для этого понадобились бы комплексные теоретические и практические социологические исследования. К тому же следовало бы разделить группы, которые используют пропаганду, от групп, которые подвергаются пропагандистскому влиянию. Хотя надо признаться, что обе группы действуют обычно в тесном сотрудничестве. Мы возьмем для анализа эффектов пропаганды только три позиции: политические партии, трудовые отношения и Церковь.

Обособленность слоев общества

Следствием любой пропаганды становится обособление группы, где разворачивается ее деятельность, от всех остальных. И здесь мы наблюдаем противоречивый характер средств информации, рассчитанных на интеллект (таких как пресса, радиовещание), заключающийся в том, что вместо того, чтобы сближать людей, объединять их, для чего они, собственно, и были изначально предназначены, они категорически их разъединяют.[281]

Говоря об общественном мнении, мы упомянули тот факт, что каждый член группы чувствителен к пропаганде, чье влияние распространяется на эту группу. Он ее слушает, соглашается с этим, этого ему и достаточно, но тот, кто к этой группе не принадлежит, игнорирует эту информацию. Таким образом, констатируем, что каждый довольствуется только тем, что предоставляет ему своя пропаганда, – так утверждает исследование, проведенное I.F.O.P., которое мы уже ранее цитировали[282]. Лазерсфельд[283] подтвердил этот факт, проводя эксперименты с радиопрограммами, в которых американскую публику знакомили с особенностями, нравами и обычаями каждой из малых этнических групп, проживающих на территории Америки. В ходе эксперимента предполагалось выяснить, насколько в американском обществе развито взаимопонимание и какова степень его толерантности к другим группам. Ему удалось установить следующее: каждую передачу, посвященную определенной этнической группе, слушали только те, кто к этой группе принадлежал (например, передачу об Ирландии слушали только ирландцы), и практически никто из других групп. Также точно происходит с коммунистической прессой, которую читают только избиратели, придерживающиеся коммунистических взглядов, а газеты для протестантов читают только протестанты.

Что же происходит? Тот, кто читает газеты своей группы, слушает радио своей группы, только и делает, что убеждается в принадлежности к своей группе. Он утверждается в мысли о том, что взгляды его группы во всем обоснованы, представления справедливы и он чем дальше, тем больше укрепляется в своих представлениях. В то же время, в той же пропаганде он видит элементы критики других групп, осуждение их представлений, опровержение их взглядов. Все это никогда не увидит, не услышит и не прочитает член другой группы. Пусть коммунисты критикуют г-на Бидо, пускай приводят какие угодно внушительные доказательства разрушительного действия его политики, это не произведет никакого впечатления на центристов, потому что его сторонники не читают Юманите. Пусть Фигаро печатает статьи с доказательствами диктатуры в СССР, французские коммунисты никогда об этом не узнают. Таким образом, критика оппонентов, с которой им самим не суждено ознакомиться, распространяется только внутри группы. И антикоммунист будет с каждым разом все более убеждаться в своем мнении о зловредности коммунистических идей, и наоборот. Они все меньше будут знать друг о друге. Так исчезает возможность обмениваться взглядами.

Такое действие пропаганды с обеих сторон, точнее в противоположенные стороны, удостоверяет превосходство одной группы и злонамеренность всех остальных, что и приводит к расслоению общества и возводит барьеры между его различными слоями. Такого рода расслоение происходит на разных уровнях, группы, о которых идет речь, формируются вокруг центра интересов, можно наблюдать существование группы, объединяющие людей одной профессии (профсоюзы), религиозные группы (конфессии), группы по политическим взглядам (партии) и по материальному достатку (классы), выше этого – национальные объединения, а еще выше, на самой вершине – национальные блоки. Разнообразие групп и уровней, где происходит расслоение, равно как и разнообразие их целей и задач, не отменяет всеобщий закон, согласно которому чем больше пропаганды, тем глубже расслоение, тем больше группировок. Причина – пропаганда, она исключает диалог между группами, тот, кто сидит напротив меня, больше не мой собеседник, он – мой противник. Постольку поскольку он не признает за собой этой роли, другой остается непознанным оппонентом, чьи слова больше не могут быть услышаны. Перед нашими глазами происходит образование в обществе ментально изолированных друг от друга ячеек, где каждый общается только сам с собой, бесчисленное множество раз сам себя убеждает в своей правоте и в ошибочности Другого. Мы обречены жить в мире, где никто никого не слышит, все говорят и никто никого не слушает. И чем больше мы говорим, тем больше отдаляемся друг от друга, потому что мы все чаще себя оправдываем и чаще обвиняем других.

Не стоит, однако, думать, что расслоение общества противоречит возникновению общественного мнения, о которых мы говорили ранее. Пропаганда, пронизывающая наше общество, действительно способствует расслоению и создает внутри общества не связанные между собой ячейки, но она же и формирует общественное мнение, оставаясь внутри группы. Прежде всего, она сохраняет эффективность в отношении массы колеблющихся, тех, кто пока не примкнул ни к одной группе. Она также способна воздействовать на тех, кто входит в состав иной по убеждениям группы: например, коммунистическая пропаганда слабо влияет на активистов из социалистического лагеря (близкая по убеждениям группа), но может оказывать большое влияние на протестантов. Американская пропаганда не подействует на индивида, если он француз по национальности, но может подействовать на того же индивида, если рассматривать его как представителя капиталистического лагеря или сторонника либеральных взглядов.

Эта особенность становится важной, когда группы относятся к разным уровням. Например, национальная пропаганда приводит к тому, что с одной стороны группа изолируется, закрывается для других, а с другой – внутри этой группы продолжаются процессы, ведущие к образованию внутренних изолированных групп со своими присущими им характеристиками, но пропаганда влияет на всех, если необходимо привлечь всех по общим национальным проблемам. Здесь мы имеем дело с процессами, очень похожими на те, что происходили в Средние века в эпоху распространения христианства: пропаганда работала, сфера ее влияния расширялась, но она никоем образом не затрагивала структуры Сеньории, например, также как и уставы монашеских Орденов. Национальная пропаганда, таким образом, отлично работает внутри нации, формируя общественное мнение, но пропаганда какой-либо партии или религиозных взглядов эффективны в другом плане, каждая, таким образом, способна одновременно и добиваться успеха в трансформации общественного мнения, и воздвигать барьеры, чтобы закрыть эту группу от других в социальном плане. Но если есть группа высшего порядка, то она производит тот же эффект по отношению к подчиненным группам. Вот почему в обоих современных блоках, Восток и Запад, над которыми нет группы высшего порядка, пропаганда может действовать только в одном направлении: способствовать их изоляции друг от друга, и это становится все заметнее.

Правильно организованная пропаганда умеет использовать оба приема. Этим объясняется, например, успех пропаганды в СССР: с одной стороны в газетах, выходящих огромными тиражами, и по радио постоянно транслировали хвалебные оды и одобрение режима, иногда и критические замечания, правда без реальных оснований, предназначенные для широкой публики. А в специальных журналах, например, медицинских или посвященных городским проблемам, мы находим серьезную критику по насущным проблемам, вполне обоснованную и глубокую. Если у кого-то возникает желание узнать о реальном положении дел в СССР, о реальных недостатках режима, пусть заглянет в эти журналы, там есть вся информация об этом, четкая и беспристрастная. Как же можно вынести такой дуализм? Это объясняется изоляцией групп. Надо убедить население в величии режима, в превосходстве СССР, нужно, чтобы все это слушали и верили, даже вопреки своему собственному опыту, либо для того, чтобы вызвать раздвоение личности у индивидуума, как об этом пишет Робин[284], либо для того, чтобы убедить его в том, что его опыт – фрагментарен, не играет роли, неинтересен для других и вообще не имеет отношения к глобальной и организованной реальности. Если у кого-то есть неудачный опыт, это просто случайность и не стоит обращать на это внимания. Такого рода пропаганда может быть только позитивной.

Напротив, обращаясь к работникам технических специальностей в профессиональных научных журналах пропаганда обрушивалась с яростной критикой на недостатки отрасли, демонстрируя бдительность партии, осведомленность во всех областях и контроль из центра, стремясь добиться превосходства коммунистического строя. Мишенью пропаганды были технари, замкнутые в своих группах. Пропаганда утверждала, что режим хорош, все отрасли функционирую нормально кроме … того подразделения, о котором идет речь: медицины (пропаганда для врачей) и т. п. Как же можно было вынести такое раздвоение? Конечно, исключительно полагаясь на замкнутость общества и изоляцию групп, в которых пропаганда хорошо поработала. Потому что знала, что медики не читают научных журналов для технарей, а широкая публика вообще не читает никаких научных журналов, знала, что украинцы не читают газет, предназначенных для грузин, а следовательно можно публиковать противоречивые утверждения либо в одних, либо в других СМИ, в зависимости от того, для кого они предназначены, и от того, что необходимо донести до этой публики.

Из этого следует, что такая обработка еще больше усиливала изоляцию членов одной группы от другой, так как они разговаривали на разных языках. Не осталось возможностей для общения: факты, сообщаемые одним, не были полезны для других, разными были суждения и основания для суждений, разными были взгляды, противоположенными – ориентации, больше не осталось общих тем для разговора. Даже внутри одной общности пропаганда воздвигала барьеры, причем на основе научного подхода (а не случайно, как было описано в начале), возводила физические преграды между группами, и все это – под единым покровом вымысла и словесных фантазий для всего общества.

Последствия пропаганды для политических партий

Что может произойти, если какая-то партия, прекратив на какое-то время свою основную деятельность, начнет вести систематическую пропаганду, и вместо того, чтобы побороться за несколько голосов к ближайшим выборам, решит мобилизовать на постоянной основе общественное мнение? По правде говоря, в демократических странах (Европы) практически нет партий, которые бы пошли на такой шаг, но мы можем констатировать появление партий, которые пришли на смену прежним партиям или отпочковались от них, проявляющие заинтересованность в подобных мероприятиях, хотя у прежних партий таких намерений не наблюдалось. Сейчас, если быть точным, в партийной системе США подобная тенденция имеет место, партийная пропаганда ведется систематически вот уже лет десять, но пока еще слишком рано говорить о том, какие трансформации в самих партиях вызывает этот процесс.

Поэтому мы сосредоточим свое внимание на партиях, которые ведут пропаганду, в сравнении с теми, кто ее не ведет, подразумевая, что их структура отчасти зависит от необходимости пропаганды. Мы добавим результаты наших наблюдений к исследованию, сделанному Морисом Дюверже, которые он изложил в своей книге «Политические партии»[285]. Я использую некоторые из его выводов в продолжении моего анализа.

Если партия использует пропаганду в своей работе, она обязана иметь прочную и организованную структуру. Она должна представлять собой коллектив, где каждый имеет определенные обязанности, первичные организации должны неукоснительно подчиняться вышестоящим. Чтобы постоянно будоражить общественное мнение, необходимо иметь на местах секции или ячейки, которые могут с этим справиться. Система комитетов (слабая организация) могут заниматься эпизодическими акциями или проводить разовые мероприятия.

Надо помнить, что пропаганда требует вертикальных связей между партийными структурами. Это поможет не только сохранить согласованность пропаганды на всех этапах, но и увеличить скорость ее распространения. Мы уже видели, как оперативность мероприятий, ритм и быстрота реагирования обеспечивают пропаганде успех. С другой стороны, принимая во внимание изоляцию групп в зависимости от места и от среды, о которой мы говорили в предыдущей главе, горизонтальные связи в партии были бы вредны. Простые члены партии не смогли бы понять, почему в одном месте ведется одна пропаганда, а в другом – другая. Разная пропаганда должна проводиться разными партиями, где единственно полезная связь – вертикальная.

Но если кто и ощущает необходимость пропаганды больше всех, так это – руководство. Правда, эта необходимость может привести к расколу между партией и ее избирателями или симпатизирующими. Типичное расхождение между субъектом и объектом. Пропаганда превращает агента в субъект. Он принимает решения, он использует системы, которые должны принести некий результат: но людей, которые станут избирателями или симпатизирующими, он принимает за объект. Ими манипулируют, их обрабатывают, проверяют их политическую устойчивость, воздействуют на их психику. Никто из этих людей никому не интересен как личность. Все знают, что пропагандистское влияние тогда достигает успеха, когда оно анонимно и нейтрально. Люди в такой ситуации – не более, чем инструмент для достижения цели. Так обычно и делается пропаганда, и в этом в какой-то степени кроется причина глубокой ненависти, которая исходит от партийного руководства, применяющего пропаганду в политической деятельности, по отношению к тем, кто находится вне ее, а иногда (а в некоторых случаях в особенности) и по отношению к симпатизирующим.

Пропаганда, как мы видим, углубляет расслоение в партии, но при этом она же способствует персонификации власти внутри партийного аппарата. Мы уже говорили о том, что этот процесс пропаганда делает чуть ли не фатальным на национальном уровне, но и в отдельных группах наблюдается эта тенденция, и даже с большей интенсивностью. В обществе есть такая тенденция – олицетворять власть и восхищаться лидером, и пропаганда не может не воспользоваться этой особенностью масс. Отрицать эту склонность значит не применять то, что полезно и эффективно работает. Везде мы можем наблюдать, как тщательно пропаганда разрабатывает образ вождя, представляя его вездесущим и могущественным, стараясь при этом подчеркнуть, что сам народ увидел его таким, люди это предчувствовали. Если партия не использует воплощение власти в лице лидера, она многое теряет. Мы видели, как это работает во время американских выборов в 1952 г., когда президентом стал Эйзенхауэр.

Чаще всего, кстати, власть тесно связана с организацией пропаганды самой себя. М.Дюверже говорит о применении в некоторых партиях «Второй власти», скрытой, подпольной, если хотите, но определяющей во многом направление партии. Эта вторая власть представляет собой специально организованную команду в редакции какой-нибудь газеты, обеспечивающей влияние этой партии. Нам следует обобщить этот факт. В современных партиях создается корпус пропагандистов, что и представляет собой вторую власть. Они делают для партии то же, что и государственная пропаганда. Такой инструмент во власти становится главенствующим, даже если нет откровенного повода или конфликта, который бы этому способствовал, просто пропаганда – это связующий механизм для всех подразделений партии с одной стороны, а с другой – оправдание для существования всей партии.

Вот в этом, собственно, и заключаются основные последствия, возникающие вследствие того, что современные партии прибегают к пропаганде в своей работе. Главным фактором пропагандистской деятельности в работе национальных партий становится высокая стоимость этих услуг[286]. Она увеличилась по причине расширения сфер применения, а также потому, что подорожали применяемые инструменты. Все партии так или иначе используют старые проверенные методы традиционной пропаганды (листовки, афиши, газеты), но иногда обращаются к правительству для вовлечения более дорогостоящих инструментов (радио, например). Во Франции происходит именно так.

Ситуация складывается непростая, так как всегда есть опасность, что нарушится равновесие. Стоит одной из партий включиться в большую пропагандистскую кампанию, как возникает дисбаланс в партийных взаимоотношениях.

Возьмем для примера гипотетический случай, когда только одна из партий вступает в игру, а другие не пытаются подключить необходимый для этого большой пропагандистский аппарат вследствие нехватки людей, денег и соответствующих организационных структур. Тогда наблюдается взлет популярности этой партии: так было в Германии в 1932 г. с гитлеровской партией, так было в 1945 г. с коммунистическими партиями в Италии и во Франции. Это – явная угроза демократии: есть риск, что оказавшаяся более сильной партия войдет в правительство. В таком случае она получит еще более преимуществ перед другими, так как станет богаче и получит в свое распоряжение надежные рычаги для последующей пропаганды. Она будет продолжать искоренять демократические начинания, даже не обладая диктаторскими амбициями: так как другие партии просто не смогут с ней конкурировать и перетянуть на свою сторону примерно 75 % колеблющихся, не будут также допущены к использованию инструментов большой пропаганды. Описанная схема может, разумеется, измениться по причине воздействия внешних факторов: так в коммунистических партиях Франции и Италии начиная с 1948 г. прекратился прирост сторонников, что, кстати, совпало с завершением активной пропаганды по причине ошибочной деятельности внутри партий, в итоге нарушивших эту схему.

Рассмотрим второй гипотетический случай, когда другим партиям удается создать препятствия пропаганде. Это может произойти, если им удастся объединить усилия, но это – непросто, так как разногласия между партиями как правило сильнее, чем необходимость вести совместную пропаганду (мы наблюдали это во Франции между 1949 и 1958 гг.). Может случиться и так, что правительство предоставит средства и организационную структуру в распоряжение той партии, которая будет в состоянии остановить пропаганду лидирующей. Так в Бельгии удалось организовать контрпропаганду.

Разберем третий случай: возможно существование другой партии (или партийного блока), обладающей более или менее такими же средствами, которая начнет пропагандистскую кампанию, не дожидаясь своего поражения. Так было в Соединенных Штатах. Так могло бы быть и во Франции, если бы можно было бы обеспечить надежное объединение правых сил. При таком решении проблемы вследствие финансовых трудностей демократия будет сведена до двух партий, так как трудно себе представить, что множество мелких партий соберут достаточно средств, чтобы вести пропаганду. Такое положение дел приведет к двухпартийной системе, но не по идейным соображениям, а по техническим ограничениям со стороны организации пропаганды. Но последствия будут иными: в будущем возникновение новых партий не представляется возможным и не потому, что вторичные партии будут исключены из политического процесса, а потому, что невозможно создать новое политическое движение, имеющее хоть какой-то шанс быть услышанным в современном обществе; в общий хор мощных голосов уже существующих идеологий трудно втиснуть хоть какую-нибудь по-новому звучащую тенденцию. Кроме того, такому движению с самого начала потребовалась бы мощная финансовая поддержка: новая партия с рождения должна быть вооружена как древнегреческий герой! В реальности, если кому-то придет в голову создать подобную организацию, следует задолго до начала легальной политической деятельности начать сбор средств, приобретать инструменты для пропаганды, готовить сторонников, чтобы противостоять давлению со стороны «держателей средств». И это – не единственное условие организации нового партийного объединения, что со временем становится все менее возможным, есть еще непреодолимые трудности с формулированием новых политических идей, доктрин, учений. Ведь, появившись, они должны были бы распространяться в обществе с использованием средств информации, а они находятся в руках уже существующих партий и блоков. Поэтому ни одно революционное учение, ни одна хоть сколько-нибудь новая доктрина не смогут заявить о себе, значит, не смогут существовать. По крайней мере до тех пор, пока не появится нечто более мощное и правильное, чем демократия.

Из вышесказанного можно сделать вывод, что в лучшем случае пропаганда приводит к возникновению двухпартийной системы, что практически неизбежно. И не только по причине того, что многопартийный механизм не может обеспечить каждой партии достаточно средств, чтобы вести изнуряющую пропагандистскую кампанию, но и потому, что пропаганда влечет за собой схематизацию общественного сознания. Благодаря ее влиянию становится все меньше различимых деталей и конкретизирующих уточнений между разными политическими доктринами. А вот представления в пользу одной или другой доктрины, напротив, становятся более четкими и ясно различимыми: есть только белое и черное, либо да, либо нет. Такая ситуация с общественным мнением однозначно приводит к двухпартийной системе и вытесняет многопартийность.

Следует, однако, с осторожностью различать последствия пропаганды у партии, которую М.Дюверже считал партией, опирающейся на большинство, от пропаганды других партий, которые им не обладают. Первая составляет (или по крайней мере должна составлять) большинство в Парламенте, она же как правило представляет продукт деятельности пропаганды. Но у других партий отсутствуют аргументы для пропаганды, использованные партией большинства. Отсюда – необходимость прибегать к демагогии, что в действительности означает пропаганду поддельную, абсолютно искусственную. Мы уже говорили о сложных отношениях между пропагандой и реальным положением вещей.

Вот так и происходит возникновение двух пропаганд, абсолютно противоречивых одна другой. С одной стороны – мощная пропаганда, обладающая средствами и арсеналом технических возможностей, но ограниченная в выражениях и темах для агитации: пропаганда такого рода строго вписана в рамки идеологии части общества, опирающейся на большинство, среди них – конформисты и государственники. С другой стороны – слабая пропаганда, не обладающая нужными финансами и техническими возможностями, зато экспрессивная и свободная в выборе выражений и доказательств, эта пропаганда агитирует против установленных порядков, против государства, против групповых установок.

Но, впрочем, не стоит заблуждаться на этот счет, партия, опирающаяся на большинство, ориентирует свою пропаганду на исполнение чаяний и устремлений того самого большинства, она использует его ожидания для наполнения своей пропаганды, ожидания, кстати, и создаваемые той самой пропагандой в этом обществе в течение долгого времени.

Стоит также упомянуть в двух словах о финансовых проблемах, требующих разрешения в ситуации двух пропаганд: трудно себе представить, чтобы одна партия могла бы себе позволить содержать аппарат, обеспечивающий функционирование современных средств пропаганды, слишком уж это дорого в наши дни. Тогда партии вынуждены прибегать к помощи капиталистов, впадая таким образом в зависимость от олигархов, либо просить ее у правительства (своего или иностранного). Во втором случае дело выглядит так, как мы уже предполагали выше, говоря о том, что государство содержит средства информации, прежде всего, но и другие механизмы для пропаганды. По своему усмотрению оно их одалживает тем, кому они необходимы, что выглядит очень по-демократически, так как это помогает выживать и вторичным партиям. Однако, в таком случае ситуация может выйти из-под контроля, и чтобы этого не произошло, государство неизбежно прибегает к цензуре всего того, о чем пишут и говорят СМИ. Цензура становится все более жесткой по мере того, как государство само начинает использовать пропаганду.

Такое положение дел заставляет нас исследовать следующую гипотезу: любое государство рано или поздно перестает делать вид, что занимает нейтральную позицию на идеологической ниве и вырабатывает для себя какую-нибудь доктрину или идеологию. В этот момент пропаганда государственной идеологии становится обязательной для любой партии. Пока еще речь идет именно о пропаганде. В последние десятилетия мы не раз наблюдали, как в любое «Государство-Религия» опирается на пропаганду, чтобы обеспечить себе лояльность массовой публики, так как иначе оно не может. Так было и в начале пути нацистского государство, такие же условия на первых порах сложились в так называемых народных демократиях, где возникла жесткая конкуренция между партией власти и другими партиями, которые не разделяли государственную идеологию. Но в такой ситуации победителем однозначно будет государство. Оно постепенно закрывает для оппозиционных партий возможность использовать Масс Медиа и обрабатывает общественное мнение до тех пор, пока формальный роспуск этих партий уже не угрожает недовольством со стороны населения. Но ведь и государство не может работать с населением иначе, чем с помощью партии. В этом также прослеживается эффект от использования пропаганды. Можно, конечно, при желании представить себе государство, полностью избавившееся от партий, заменившее их собой: это – классический путь, по которому идет диктатуры. Но теперь так уже не делается[287].

Нужно всегда иметь в виду, что общественное мнение чутко реагирует на политические проблемы. Механизм государственной пропаганды не может ограничиваться административным руководством, он может быть эффективным только, если государство использует партию для диалога с народом. Невозможно придумать в современном государстве иную связь между властью и мнением общества, кроме как посредством политической партии. Фундаментальная роль партии заключается в том, чтобы взять на себя пропагандистские функции, выполняя государственный заказ. В определенном смысле, кстати, в этом случае мы имеем дело с партией в изначальном смысле этого слова, так как в конечном итоге любая партия представляет собой пропагандистскую машину, но здесь эта функция основательно замаскирована, по сравнению с другими – здесь нет места дискуссиям и поискам правды: в этом случае партия больше не обладает идеологической составляющей, не выполняет политическую задачу, не обязана выражать интересы какой-то группы и т. д. и т. п. У нее теперь одна задача: обработка и шлифовка общественного мнения, в направлении указанном государством. В том случае, если пропаганда от имени государства ослабевает, тут же падает престиж партии в обществе, снижается ее роль. Так было с нацистской партией в Германии в 1938 г.[288], а в СССР – после чисток 1936 года. Но как только пропаганда вновь становится интенсивной, тут же и партия опять выходит в обществе на первый план.

Становится понятно, насколько сильно пропаганда влияет на жизнедеятельность партий, она им предлагает специфический образ действий, навязывает определенные правила, вовлекает в конкретную деятельность и решает, жить ли им дальше или прекратить существование. И так будет продолжаться до тех пор, пока здравствуют режимы, где партия и пропаганда идут рука об руку.

Но выводя на чистую воду последствия для партии в случае использования ею пропаганды, мы ни в коем случае не утверждаем, что она – единственная причина эволюции партий, в реальности, для этого есть много других причин, которые в свою очередь либо являются следствием пропаганды, либо хорошо с ней сочетаются.

Последствия в сфере трудовых отношений

Перед нашими глазами предстают ключевые проблемы современного общества, а точнее – общества трудовых отношений, возникших в результате технического прогресса, используемых поначалу в рамках капиталистического строя, а теперь – и в рамках социалистического. Социализм предполагал, что эти отношения сложились при капитализме в результате жесткой эксплуатации рабочих крупным капиталом. С одной стороны, это объясняет нищету, в которой живут рабочие, а с другой – дают основания для классовой борьбы и дает представление о некоторых других явлениях общественной жизни. Может, это так и есть, но это не основная причина. Рабочие отношения сложились в результате взаимодействия человека с машиной, в результате развития техники в широком смысле этого слова[289]. То есть это также и рост городов, уплотнение населения в результате урбанизации, оптимизация рабочего времени, изменение концепции труда, рационализация трудовой деятельности и многое другое, что определяет условия существования современного общества в гораздо большей степени, чем частная собственность на средства производства: эта последняя согласно марксистской теории приводит к зарождению пролетариата, и это – всего лишь часть проблемы.

Когда социализм юридически осуществил переход производства в руки рабочего класса, стало ясно, что пролетариат перестал, если можно так сказать, быть пролетариатом, но как и прежде остался в плену старых трудностей и ограничений.

Проблема бедности, так или иначе, решаема, и ничто не говорит о том, что при социализме она решается лучше, чем при капитализме. Американский рабочий (кроме тех, кто занят в сельском хозяйстве) редко живет в нужде. Хотя и здесь нельзя сказать, что проблема условий жизни и труда решена полностью.

Если рассмотреть ситуацию условий жизни и труда рабочего при социализме, мы увидим, что как и везде человек – раб машин, что являясь членом сообщества и будучи поглощен серой безликой массой он не имеет личной жизни, что он сталкивается с трудностями механического труда, его день подчинен рабочему расписанию, что работа его тяготит, среда, в которой он живет, не назовешь культурной, повсюду невежество, скука, оторванность от природы, искусственная среда и т. д. – все это многократно подтверждено исследователями, изучавшими условия жизни рабочих. Можем добавить, что проблема распределения доходов также пока еще далека от разрешения. Рабочий никогда не получает полностью то, что заработал. Единственная разница в том, что прибыль достается государству, а не попадает в частные руки.

Можно констатировать также, что законодательство в социальной сфере в странах социализма разработано куда лучше, особенно в вопросах, касающихся безопасности труда, материальной помощи семьям с детьми, отпуска, денежных пособий по разным основаниям. Зато в таких областях, как профсоюзная деятельность, рабочая дисциплина, право на забастовку, произошел откат. Надо также отметить факт, что рабочий не имеет возможности активно участвовать в жизни своего предприятия. В соцстранах есть коллегиальный орган на заводе и фабрике, но он имеет право высказываться только в отношении второстепенных вопросов, а по ключевым вопросам развития предприятия он не имеет права голоса, все решает Госплан. В таких условиях коллективная собственность на средства производства не более, чем фикция. Рабочим на самом деле ничего не принадлежит, они с машинами находятся на том же уровне взаимоотношений, что и рабочие при капитализме. Собственник предприятия, будь то государство или все общество целиком (но представлено тем же самым организмом – а как иначе?) не имеют ничего общего с рабочими, которые заняты в производстве. Само понятие коллективной собственности в экономическом плане восходит к старинной идее о суверенитете народа в политическом плане. Но мы то знаем, сколько зла это заблуждение, это отвлеченное понятие причинило демократии и политической власти народа. Мы не станем углубляться в развитие этой мысли, но позволим себе утверждать, что условия жизни и труда рабочих при социализме не сильно изменилось, хотя нельзя не признать, что положение рабочего класса изменилось кардинально.

Не считая редких исключений, в коммунистических странах рабочий класс является опорой режима. Он уже не противоборствующий класс, он в самом деле представляет надежную опору действующей власти, а конкретные трудности его положения не являются поводом для протеста. Рабочие трудятся на производстве с душой, полностью отдаются делу, они больше не стремятся к саботажу или забастовке. Таков обычный порядок вещей, несмотря на отдельные проблески антикоммунизма.

Видимо, что-то все-таки изменилось в отношении рабочих к труду, так как они демонстрируют увлеченность делом и работают не по принуждению. А изменился прежде всего социальный климат. Рабочий перестал быть персоной, стоящей вне общества.

В то время как в капиталистическом обществе это чувство Рабочий испытывает постоянно. Он – пария, изгой, чужеродное тело. У общества есть некая структура, члены общества подчиняются определенным правилам, но рабочий человек в этом не участвует. Проблема частной собственности в этом имеет чисто символическое значение. Человека делает пролетарием чувство оторванности от общества. А вот при социализме трудящиеся находятся в центре мироздания. Они в чести и почете, рабочий класс – основа общества, об этом слышно повсюду, этот тезис власть демонстрирует разными способами, как политически, так и экономически или по культурным каналам. Такая атмосфера изменила реакции рабочего человека. Он уверен теперь в своей значимости, уверен также и в том, что общество против него ничего не замышляет, напротив, оно поддерживает все его начинания, более того, оно – его творение, в этом обществе он обязательно найдет свое место в соответствии со значением своего вклада в общее дело. Он живет в позитивной уверенности своей значимости в этом мире, это придает ему силы и позволяет благополучно забыть о материальных трудностях, которые он испытывает в быту. Он иначе смотрит на эти неприятности, потому что человек социалистического общества живет надеждой.

Надежда внушает ему, что мир, который будет построен его руками, станет справедливым, а точнее он будет таким, где рабочий человек окончательно займет главное место. Подобные представления приводят к убеждению, что его каждодневный труд имеет цель: он служит делу построения социалистического общества. В то время как при капиталистическом строе труд – всего лишь источник зарплаты, которой все равно не хватает, а пользу приносит только капиталисту. Поэтому труд при капитализме приводит трудящегося к чувству фрустрации, а при социализме – вызывает чувство удовлетворения.

То, о чем сказано выше, не представляют собой фактическое изменение положения рабочего человека, реальное улучшение условий его жизни и труда, но только иное видение, другой угол зрения на жизнь со всеми ее проблемами, другие убеждения, надежды. По сути – это единственное новшество, которое появилось благодаря социалистическому учению[290].

Но приходится признать эффективность такого рода трансформации сознания, действительно, трудящиеся работают лучше, отдаются труду всем сердцем, с готовностью подчиняются строгой дисциплине – и все это по убеждению, а не по принуждению.

Стоит вспомнить слова Милтона Фридмана[291] по поводу влияния психологического фактора на производительность труда. Он утверждал, что только в условиях социализма психология человека может быть учтена при организации труда, и поэтому только там, где трудящиеся лишены комплексов и раскрепощены, они могут позволить себе всей душой отдаться своей работе.

Однако, как бы там ни было, ничто не доказывает, что это решение – единственное. Сам по себе факт существования и деятельность publics relations показывает, что учет психологических особенностей может кардинально изменить не только общую атмосферу на рабочем месте, но и внутренние убеждения каждого рабочего, сделать так, чтобы каждый почувствовал свою причастность к общему делу своего предприятия. Пока еще это явление не затронуло все сферы производственных отношений, но, по всей видимости, мы вскоре станем свидетелями глубоких изменений в рабочем классе в связи с деятельностью publics relations.

Длинное отступление, которое мы себе позволили, привело нас к утверждению, что решить проблему рабочего класса можно с одной стороны – улучшив фактическое его положение, с другой – приняв во внимание психологическую составляющую. Но, честно говоря, пока ни одно учение, ни социальное, ни политическое, ни экономическое не предлагает удовлетворительного решения. Условия труда и жизни трудящихся таковыми и остаются. Можно, конечно, сделать рабочего человека счастливым, обеспечив его безопасность, принять паллиативные меры, хорошо известные и иногда применяемые на практике, и, тем самым, смягчив последствия этих условий, но, строго говоря, сами условия при этом останутся прежними. Остается признать, и в какой-то степени при этом ввести в заблуждение рабочий класс, что по некоторым проблемам пока не найдено решения.

А вот с точки зрения психологии решение, похоже, уже есть. Трансформацию сознания рабочего человека, добиться которой удалось социалистам, можно, оказывается, получить и другими средствами, предложив иные способы вовлечения в трудовую деятельность, сформировав иные убеждения, создав иные надежды[292]. Как только удалось понять, что, к сожалению, социалистический строй изменил не структуру трудовой деятельности, а лишь подправил психологическое отношение к ней, стало ясно, что это – дело пропаганды. раньше буржуазия угнетала рабочий класс и водила его за нос, а теперь это делают коммунисты, но на свой манер. Другая сторона вопроса: как только коммунисты увидели, каких успехов добивается буржуазия, используя пропаганду в политической сфере, они решили использовать ее у себя в отношении социальных проблем и в плане трудовых отношений. Таким образом, рабочий вопрос был снят с повестки дня, а на те трудности, которые не удалось разрешить, решено не обращать внимания. Речь идет, как и в любой другой пропаганде, ввести человеку допинг в виде психологической обработки, чтобы он смог перенести такие условия, какие в обычном состоянии показались бы ему невыносимыми, или искусственно внушить ему обоснования, согласно которым он продолжал бы делать свою работу и делал бы ее хорошо. Нет сомнений, что только пропаганда способна выполнить такую задачу, и если она справится с этим, то рабочий будет интегрирован в общество, точнее, почувствует себя таковым, и с радостью будет исполнять свою тяжелую работу. Неважно, каким способом, но только пропаганда сможет «разрешить» проблемы рабочего класса, по крайней мере, пока они будут оставаться важным политическим фактором в структуре современного общества.

Только те, кто не знаком с возможностями современной пропаганды, могут сомневаться в целесообразности подобного решения, и в его справедливости. Разумеется, чтобы пропаганда, направленная на интеграцию рабочего класса удалась, следует соблюдать определенные условия: прежде всего нужно, чтобы материальные условия жизни трудящихся стали лучше. Мы всегда указывали на то, что существует неразрывная связь между пропагандистскими посулами и реальными реформами на местах. Но этого далеко не достаточно. Может произойти обратное: улучшение условий жизни и труда станут трамплином для усиления революционной агитации, как история нам не раз демонстрировала. Необходимы также повышение культуры и развитие системы технического образования: чем ближе простой рабочий к уровню технического сотрудника, тем в большей степени ему свойственен конформизм как мировоззрение, и в то же время, на фоне повышения культурного уровня он легче поддается пропаганде благодаря механизмам, о которых мы раньше уже рассказывали.

В отношении психологических методов воздействия следует соблюдать некое единообразие в подходах. Дело в том, что рабочий находится под влиянием разных организаций (рабочая партия, профсоюз), где он подвергается жесткой пропаганде, которая настраивает его против интеграции, происходит изолирование и как следствие – расслоение общества, о котором мы писали выше. Стоит отметить интересный факт, что в социалистической системе профсоюзы, используя ту же пропаганду, напротив, являются фактором сплочения общества. Синдикаты в США, защищая права своих членов, прекрасно вписываются в систему американского общества и никогда и ни в чем не подвергают сомнению American Way of Life. Следовательно, роль синдикатов в интеграции американских рабочих в общество, очень важна. Можно предположить, впрочем, что организованная в направлении интеграции пропаганда меняет и характер деятельности профсоюзов.

Также как и политические партии, профсоюзы давно уже согласились с тем, что пропаганда необходима. Можно утверждать, что большинство уже изученных эффектов, связанных с использованием пропаганды политическими партиями, в равной степени свойственны и профсоюзам. Нет необходимости возвращаться к этому вновь. Но есть и исключительные особенности, связанные с тем, что по природе своей профсоюзы – это орган защиты, орган борьбы, и потому в той или иной степени, но все-таки определенно являются по отношению ко всему остальному обществу чужеродный элемент. Будь то капиталистическое общество или любое другое, у профсоюза есть, за что бороться, так как в этом – смысл и оправдание существования профсоюза.

Как только профсоюзы осознали, что без пропаганды не обойтись, им стало очевидно, что им также нужны СМИ.

У профсоюзной пропаганды много оригинальных особенностей: она более «человечна», требует меньше средств, опираясь на приверженность делу своих членов, использует профессиональную сплоченность и т. п. И, тем не менее, она вынуждена привлекать такие мощные средства современной пропаганды, как газеты, плакаты и пр., так как ее задача не только заманить членов профсоюза на собрание, но и объяснить и распространить определенную позицию, сформировать мировоззрение, уточнить и привести к единообразию взгляды на определенные явления в обществе, короче, создать профсоюзный менталитет: однако, это предполагает развитый интеллект, что у простых активистов-общественников редко можно встретить. Если профсоюз прибегает к помощи прессы, то это означает, что ему нужны деньги. Если он ставит перед собой задачу привлечь как можно больше сторонников, тем более сложные средства он должен использовать и тем дороже ему это обходится. Не стоит думать, что по мере роста организации финансовые проблемы ощущаются менее остро, нет это – не так, потому что расходы на пропаганду растут быстрее, чем денежные доходы (кроме США, разумеется). Это заставляет профсоюзы либо самим приобретать инструменты для пропаганды, либо прибегать к финансовой помощи из разных источников, иногда сомнительных или рискованных.[293]

Но если профсоюз ведет пропаганду, которая имеет успех, ему, в конце концов, удается завоевать общественное мнение. Он использует это мнение на благо трудящихся, заостряя внимание на проблемах социального неравенства, направляя его в ту или другую сторону. Хотим мы этого или нет, но в этом суть пропаганды. Последствия пропаганды в результате обработки общественного мнения таким образом проявляется двояко: с одной стороны неуклонно растет число сторонников профсоюза, что неудивительно, но потом именно из-за эффекта массовости мы наблюдаем следующее: чем больше разрастается профсоюз из-за притока новых членов, тем меньше он проявляет активности, смягчаются его революционные настроения, а его лидеры теряют боевой дух. Вроде как массовость должна добавить солидности его требованиям, но на самом деле они уже не так категоричны и гораздо менее радикальны. Огромная численность профсоюза делает его политику менее конфликтной, он обзаводится бюрократическим аппаратом, рабочие выступления происходят все реже и реже, центральные органы отдаляются от ячеек на местах, возникает расслоение и обособление элит от простых членов. Вот, что происходит обычно, когда пропаганда начинает будоражить общественное мнение в среде трудящихся.

С другой стороны последствия возникают и у власти, когда до нее, в конце концов, доносится возбуждение, произведенное пропагандой снизу. Возникает желание отрегулировать законами существование рабочего движения. Когда власти удается легализовать деятельность профсоюзов, она замечает, что между ними возникают некие отношения, и эти отношения отнюдь не конфликтного характера. Легальный статус привносит изменения и в деятельность профсоюзов, они понимают, что нужно перевести социальную борьбу в законную плоскость и знают, как это сделать: надо заключить с государством юридический договор. Жаль, что уже никак не согласуется с первоначальными целями.

Можно считать новое положение профсоюза в структуре общества следствием пропаганды: отныне он имеет «крышу над головой», считает себя важной составной частью социума, имеет влияние на социальные процессы. Это ли не доказывает полную интеграцию профсоюза в обществе? Он уже больше не оппозиция, не чужеродный элемент: точнее, оппозиционное положение искусственно поддерживается, на самом деле это – фикция, видимость. К чему бы он отныне не относился, к капиталистическому обществу, как в США, или к социалистическому строю, как в СССР, результат тот же. Профсоюз добивается опоры на общественное мнение, приспосабливаясь в нему, ориентируясь на запросы той части общества, где он хочет найти сторонников, где соберется аудитория, готовая его выслушать, а лучше – поддержать. Такая политика благодаря использованию пропаганды приводит к конформизму, причины и последствия которого мы описали выше.

Отношения пропаганды и религии

Имеет смысл упомянуть последствия первого порядка, возникшие в результате влияния пропаганды, распространившиеся во все сферы современной жизни. Нет необходимости доказывать, что верующие, как и другие члены общества, подвержены влиянию пропаганды, а главное, что их реакции в ответ на производимое ею влияние примерно такие же, как и у всех. То есть рано или поздно у них возникает противоречие между христианскими заповедями и соблюдением их в реальной жизни. Христианская вера остается, как и прежде, источником духовной силы и внутренним делом каждого, а вот поведение определяется принадлежностью христианина к определенному слою общества, а также под влиянием пропаганды. Разумеется, всегда есть определенное расхождение между «идеальным поведением» и «реальным поступком», но в наши дни это расхождение принимает глобальный и систематический вид, характерный для всех слоев общества. Безусловно, причина этого, а особенно в обобщении и систематизации, лежит в проникновении пропаганды в политическую и экономическую сферу, а если присовокупить к этому и рекламу, то также и в частную жизнь.

Христиане, находясь под воздействием пропаганды разного рода, совершенно не понимают, как в такой ситуации следует поступать, то ли прислушиваться к тому, что диктует им христианская мораль, то ли делать то, к чему подталкивает светская пропаганда. Они воздерживаются по разным причинам, а иногда и терзаясь сомнениями, от того, чтобы принять ту или иную сторону, следуя назойливому воздействию пропаганды с разных сторон. Они, как и все другие, принимают за реальность политическую и экономическую картину мира, какой его рисует та или иная пропаганда, не отдавая себе отчета, что это – выдумка, иллюзия, но им обязательно надо увидеть хоть где-то в этой искусственной панораме христианское начало. Их обвели вокруг пальца, как и всех других, но эта мистификация освобождает их от ответственности перед Богом.

Действуя в том же духе, пропаганда продолжает психологическую обработку сознания, и распространение христианских идей становится затруднительным. Психическая организация индивидуума, подверженная влиянию пропаганды, не способна воспринимать христианские ценности. В социальном плане это совершенно оправдано. В итоге пропаганда ставит христианскую религию перед выбором: либо она отказывается от пропаганды, но тогда человек мало-помалу, пусть нехотя, но тем не менее отворачивается от Церкви, толпа возбуждается под влиянием информации, исходящей от СМИ, а у людей, посещающих храм, создается впечатление, что они остаются за бортом истории, что жизнь бурным потоком проносится мимо них, а они, оставаясь на берегу, не в силах вмешаться, чтобы что-либо изменить; либо Церковь берет пропаганду на вооружение. Это решение, по сути, самое суровое из тех, что церковь когда-либо принимала. Так как человек, как только пропаганда начинает его обрабатывать, постепенно становится невосприимчив к духовному просвещению и все менее расположен следовать христианской морали.

На наших глазах происходит жуткая по своим последствиям трансформация религии, христианская вера, становясь благодаря мифам и идеалистическим воззрениям легкой добычей для пропаганды, постепенно становится одним из ее инструментов.

Следует уделить внимание тому, что происходит с верующими по мере того, как церковь склоняется к идее использовать пропаганду.

Сначала небольшая ремарка: мы не раз уже говорили о глобальном характере пропаганды. У христиан были попытки разделить материальные средства воздействия пропаганды от технологий ее воздействия на психику, то есть разрушить систему. Ну, например, использовать радио и телевидение, но отказаться от применения психологических рычагов воздействия, которые эти средства предполагают. Или же использовать их, но не способствовать формированию условных рефлексов, не создавая мифов и т. д. Или же использовать их, но не часто и с осторожностью… Единственно, что можно ответить на эти скромные притязания – не стоит даже пытаться, т. к. это будет неэффективно. Если Церковь все-таки решалась использовать пропаганду и хочет, как и все другие, добиться успеха, то надо использовать систему во всей ее полноте, не следует пытаться отобрать только то, что подходит, так как отказ от одних в пользу других разрушит действенность, ради которой Церковь согласилась на пропаганду. Такова уж эта система, либо соглашаться использовать ее по полной, либо отказаться от нее целиком.

Если Церковь принимает это решение, то надо быть готовым к следующим важным последствиям. Прежде всего христианство, распространяемое таким образом, уже не христианство. Мы уже видели, во что превращается идеология благодаря пропаганде. На самом деле вот, что произойдет с религией, как только Церковь возьмет пропаганду на вооружение: христианская вера снизойдет до уровня обычной идеологии или станет простым светским учением[294].

Весь исторический опыт это подтверждает. Каждый раз, когда Церковь соглашалась на использование пропаганды, характерной для того времени, наблюдались отход от веры, утрата истинных ценностей, потеря аутентичности. Так было в IV веке, в IX и в XVII веках и т. д. (Разумеется, мы не хотим этим сказать, что христиане исчезли).

В эти смутные времена человеческой истории христианская вера утрачивала силу влияния на умы и сердца людей, способность определять духовную жизнь, переставала быть ориентиром для институционализации шкалы ценностей во всех проявлениях жизни. Она становилась светской идеологией, подходила для всех без исключения членов общества, устремлялась в русло мистификации. Вот откуда многочисленные сладкие сказочки, одурманивающие впечатлительного невежду, но девальвирующие благородную христианскую мысль только ради того, чтобы понравиться широкой публике.

Подправленная и подкрашенная таким образом, скатившись до уровня идеологии, она стала простеньким инструментом в руках пропагандиста, очень удобным для использования. И сейчас мы можем сказать об этой особой идеологии то же, что и раньше уже говорили о любой другой. То, что получилось, действительно поможет Церкви привлечь на свою сторону толпы сподвижников, но это уже больше не христианство. Это некая доктрина, сохранившая от христианства некие принципы (но вряд ли надолго), пользующаяся пока еще ее вокабуляром.

Что касается прочих последствий, то они полностью зависят от самой Церкви. Когда она использует пропаганду для привлечения сторонников, она ничем не отличается от других структур в государстве, которые это делают. Она воздействует на массы, обрабатывает коллективное мнение, направляет общественную мысль в нужное русло и многих людей приобщает к мнимой христианской вере. Пока это еще возможно, даже в нашем ни во что не верующем мире. Но занимаясь этим, Церковь сама превращается в обман. Она приобретает влияние и вес, типичные для любой структуры нашего общества, и тем самым интегрируется в наше общество.

Церковь с точки зрения христианина должна постоянно подавлять суетные порядки и соблазны, царящие в миру, вдохновляясь божественным словом и идущим от Бога влиянием, но как только она взяла на вооружение пропагандистские приемы и, более того, преуспела в этом, она окончательно превратилась в чисто светское мероприятие. В ней отсутствует духовная составляющая, так как она транслирует ложное христианское учение, основные аспекты ее жизнедеятельности протекают по правилам мирской жизни, Церковь подчиняется законам эффективности, чтобы приобрести влияние и вес в мире, и на самом деле у нее это получается: она имеет в нашем мире и влияние, и вес, но этот выбор привел к тому, что истина куда-то пропала.

С тех пор, как Церковь использует в своей деятельности пропагандистские средства и технологии, она все время старается найти этому приемлемое оправдание, обычно она это делает двумя способами: сначала она убеждает всех в том, что применяет эти столь эффективные средства убеждения исключительно во имя Иисуса Христа. Но стоит немного подумать, как становится понятно, что это – пустые слова. То, что используется во имя Иисуса Христа, это – то, чьи свойства, в том числе и эффективность, получены от Иисуса Христа. Как только в руках у нас оказываются средства, эффективность которых им присуща по природе своей, чье предназначение и характеристики содержатся в них самих, они по определению не могут быть ради Иисуса Христа, они существуют по собственным законам, и нет там никакого высшего предназначения и какого бы то ни было теологического смысла, как бы наивная аргументация не пыталась бы внушать обратное. В данном случае мы имеем дело даже не с разумными объяснениями с позиции этики, а с неуклюжей попыткой подсунуть благочестивую формулировочку без смысла и содержания.

Для того, чтобы найти выход из затруднительного положения, Церковь иногда говорит, что нет причин ей запрещать использовать такой удобный инструмент для распространения влияния или доказательств своего могущества, при условии, разумеется, что никто не собирается в него верить. Мы помним библейское предостережение о том, что верить можно только Господу Богу, иначе не избежать наказания. Но в таком случае возникает вопрос, если не доверять этим средствам, не верить в их способность принести пользу, зачем же тогда их использовать? Если Церковь согласна с их применением, значит, она верит в их эффективность и способность удовлетворить ее запросы. Отрицание очевидного – лицемерная попытка скрыть истинные намерения. Разумеется, в этих рассуждениях мы имеем виду настоящую пропаганду Церкви, а не те коротенькие статьи в прессе или получасовые передачи с трансляцией воскресной мессы по радио.

По итогам проведенного краткого анализа следует заключить следующее: пропаганда является самым действенным фактором в мире по искоренению христианства: посредством изменения психики человека, с помощью идеологического потока догм, рассчитанного на одурманивание сознания масс, разрушение христианской идеи и сведение веры до уровня идеологии, бесконечных соблазнов и искушений, предлагаемых церковью, – весь этот арсенал формирует мировоззрение, чуждое христианству. Это действие, возможное благодаря средствам пропаганды, разрушает христианскую веру гораздо эффективнее, чем все вместе взятые антихристианские доктрины.

Необходимость пропаганды в демократическом обществе

С этим можно поспорить, но, вне всякого сомнения, это так: в ситуации, в которой сегодня оказалась демократия, ей не обойтись без пропаганды.[295] Надо признать, что пропаганда, та, что ведется не от имени государства, а в частном секторе, неразрывно связана с демократией. Исторически сложилось так, что там, где устанавливается демократический режим, под разными формами появляется и пропаганда. Этого невозможно избежать, так как демократия по природе своей предполагает обращение к общественному мнению в условиях конкуренции между разными партиями. Эти политические партии, чтобы добраться до власти, вынуждены в поисках избирателя использовать пропаганду[296].

Напомним также о том, что массы, призванные вершить историю именно благодаря установлению демократических порядков, управляемы и направляемы с помощью пропаганды. Именно так власть защищает себя от посягательств со стороны частных интересов и антидемократических партий. Этот факт достоин того, чтобы подробно проанализировать, почему осуществляемая с широчайшим размахом современная пропаганда обязана своим возникновением и своим существованием демократическому строю. Во время войны 1914 года впервые в политических целях были использованы рекламные возможности СМИ, а также наблюдались попытки найти более эффективные методы психологического воздействия: на фоне весьма посредственных средств влияния на массы со стороны Германии, методы, используемые французской, английской и американской сторонами, стали мощным стимулом развития пропаганды. Следует добавить к этому ленинскую пропаганду, бесспорно демократическую на первых этапах, которая внесла свой заметный вклад, доведя практически до совершенства технологии работы с населением. Итак, вопреки тому, что некоторые пытаются утверждать, вовсе не авторитарные режимы в первую очередь заинтересованы в подобных методах управления массами, хотя, конечно, со временем и они прибегли к подобной практике, буквально не зная меры[297]. Это утверждение заставляет задуматься о том, какое отношение к демократии имеет пропаганда в наше время.

Совершенно очевидно, что между процедурами пропаганды и основными принципами демократии – особенно в том, что касается концепции человека, наблюдается явное противоречие. Понятие «человек разумный» с точки зрения демократии подразумевает, что он существует, подчиняясь рассудочной деятельности, умеет владеть своими страстями и познает мир в опоре на научные доказательства, способен делать свободный выбор между добром и злом, но как же все это связать с тайными техниками обработки сознания, внушением мифов, обращением к подсознательным инстинктам, иррациональному поведению и прочими технологиями, широко используемыми пропагандой?

Тем не менее, это легко объяснимо, если забыть о священных принципах демократии и спуститься до уровня необходимости, продиктованной текущей ситуацией. Даже если мы до сих пор говорили о том, как внутри демократического государства действует одна, или несколько, или много разных пропаганд, что совершенно естественно и даже необходимо, и нисколько не противоречит существующему демократическому строю, то совершенно непонятно, зачем пропаганда во внешних отношениях. Здесь ситуация в корне иная. Логика подсказывает, что демократическое государство должно выставлять себя напоказ в качестве глашатая общественного мнения от имени всей нации, объединенной демократической идеей, и делать вид, что народ сплочен в едином порыве демонстрируя верность идее, а это довольно затруднительно, так как не соответствует достоверному образу демократического государства. Кроме того, есть свидетельства, что имеет место постоянное идейное противостояние, если не сказать война. С тех пор, как некоторые государства провозгласили себя демократическими, войны возникают то тут, то там, и тому есть множество примеров, но объяснить этот факт очень трудно. А еще сложнее доказать, что эти режимы предпринимают усилия, чтобы установить прочный мир, и вовсе не готовятся к войне. Я слышу возражения, дескать, экономические и социальные условия диктуют демократиям эту необходимость, провоцируют их на постоянные и разного рода конфликты, что сами по себе они вполне миролюбивы и органически благопристойны, их к этому volens nolens вынуждают злые силы, они и так с трудом приспосабливаются к условиям холодной войны, идущей пока еще на уровне психологического противостояния.

Есть еще один фактор, неумолимую подталкивающий демократию к использованию пропаганды, а именно: инертность некоторых установок демократической теории.

Неуклонная вера во всепобеждающую силу истины связана с верой в силу прогресса и составляет часть этой идеологии. Демократии живут в твердой уверенности, что даже если на какое-то время истину можно прикрыть, завуалировать, спрятать, в конечном итоге она все равно восторжествует, ибо истина несет в себе взрывную силу и способна распространяться вокруг сама по себе, что даже если ей, как и хорошему вину, нужно время, чтобы созреть, то все равно все закончится тем, что ложь будет повержена и правда восторжествует. Следует подчеркнуть, что речь идет об истине в идеологическом смысле, а это всегда чревато тем, что именно она определяет ход истории, потому она умеет навязать себя истории. В этом представлении есть зачатки здравого смысла, но оно представляло собой (и так будет всегда) полную противоположность очень распространенной сегодня точки зрения, порожденной, кстати, марксистской идеологией, о том, что история и есть правда. Доказательство на основании исторического факта сегодня признается как главное доказательство. Тот, кому удалось оправдаться перед историей, тот и прав. Но что такое «оправдаться», когда мы говорим об истории? Значит ли это победить, выжить, одержать верх, доказать свою силу? Если перенести ситуацию в сегодняшний день: тот, кто оказывается эффективнее других, значит, тот и является носителем истины. Истина сама по себе не обладает содержанием, она приобретает его по мере того, как история ее наполняет действием. Истина обретает реальные очертания, когда история очерчивает ее контур. Мы легко можем видеть отношения между этими двумя позициями, а также насколько просто перейти от одной – к другой (каким бы опасным ни был такой переход), так как, если верно утверждение о том, что истина обладает имманентно присущей ей силой побеждать, не случайно ведь говорят, что истина восторжествует несмотря ни на что, а значит, верно и обратное: то, что торжествует и празднует победу, то и есть истина. Но, – и это надо иметь в виду, так как именно здесь кроется роковое заблуждение, последствия этих двух позиций совершенно противоположны!

Представление о том, что демократия непременно победит, так как она и есть истина, – приводит к тому, что возникает непогрешимое убеждение, что достаточно просто быть демократичным, и все устроится само собой, что в недрах режимов, угнетающих свободу народов, зародится и расцветет пышным цветом идея демократии, надо только немного подождать, свято веря при этом в торжество человеческого разума. В какое искреннее изумление, граничащее со ступором, каждый раз впадают демократы, особенно англо-саксонские, когда замечают, что человеческий разум выбирает иной путь и что ход истории непредсказуем. Лучше всего в такой ситуации подходит оправдание типа: «Это потому, что они не были знакомы с демократической реальностью, поэтому они и выбрали не то, что полагалось». Даже здесь мы наблюдаем святую веру в непогрешимость истины. Как же можно не замечать очевидное! Мы, разумеется, не пытаемся сформулировать всеобщий закон об истине, нам достаточно отречься от признания всеобщим утверждения о том, что истина всегда торжествует просто потому, что она – истина. Хотя мы не исключаем, конечно, что в определенные исторические периоды или по отношению к определенным истинам это работает. Мы не хотим обобщать то, что не подлежит обобщению. История доказывает, что даже настоящая истина может быть так ловко закамуфлирована, что ее почти не видно, а в некоторые исторические периоды самая наглая ложь приобретает невообразимую силу и власть, как будто она и есть истина.

Но даже если так иногда случается, что истина торжествует, делает ли она это сама, без посторонней помощи? Помните вечные истины, которые Антигона взялась защищать перед Креонтом? Осталась бы в истории ее победа, не окажись под рукой Софокла?!

В настоящее время уверенность в том, что демократия – лучшее, что могло произойти с человечеством, или, по крайней мере, попытки своим примером всех в этом убедить сталкиваются с пропагандой, которая не использует ее пример в качестве доказательства, а действует совсем другими методами. Однако современные люди, похоже, теперь воспринимают за реальность только те факты и доказательства, которые им предоставляет пропаганда. Теперь только она, зная все признаки, симптомы и характеристики истины, в состоянии ее разработать, изложить и в таком виде предложить человечеству.

Ничто, кроме пропаганды в глазах современного человека не в силах сотворить истины, что означает, что истина без пропаганды уже не имеет ни силы, ни влияния, ни смысла, ни права на существование. Безусловно, это – вызов демократиям исключительной важности, так как, утратив веру в истину как таковую, они обращаются к методам самой обычной пропаганды. Без этой веры, если учесть тенденции современной цивилизации, демократические народы проиграют войну, идущую в этом направлении.

Демократическая пропаганда

Убедившись в необходимости использовать эти средства и досконально изучив вопрос, мы обнаружили следующее: тоталитарные государства пошли по этому пути и стали использовать пропаганду во внутренней политике с целью добиться единства народа и единодушного одобрения решений власти, манипулируя общественным мнением; во внешней политике пропаганда нужна, чтобы вести холодную войну, разобщить общественное мнение в стране, воспринимаемой в качестве врага, обработать ее народ психологически, чтобы он стал легкой добычей для последующей пропаганды. Но если доказано, что этот инструмент используют прежде всего тоталитарные и авторитарные режимы, если верно так же и то, что демократические государства, чья структура тоже приспособлена для использования пропаганды, но они, тем не менее, этим не занимаются, возникает вопрос: могут ли сейчас демократические режимы все-таки позволить себе применять ее методы? Я слышу некоторые возражения на этот счет: пропаганда авторитарных режимов имеет некие особенности, проистекающие из-за характера этих самых режимов. Может, стоит наделить демократическую пропаганду другими особенностями и тогда уже взять ее на вооружение? Существует ли особая демократическая пропаганда?

Оставим в стороне вопрос, касающийся содержания, так как простая замена одного содержания на другое не делает пропаганду иной. «Как только пропаганда начнет распространять демократические идеи, она станет хорошей пропагандой: так как плохая пропаганда – это та, которая используется диктаторским режимом» – такая позиция – чистой воды идеализм или демагогия. Она не учитывает главного постулата современного мира: примат средств над целями. Тем не менее, следует подчеркнуть, и это – тема отдельного размышления, что демократия сама по себе не самый лучший «объект» для пропаганды. Практически все попытки распространить демократию пропагандистскими методами провалились. Но чтобы сделать из нее нечто пригодное для распространения, пришлось бы прибегнуть к глубочайшей трансформации самой демократического идеи, но ничего этого нет и в помине.

Мы склонны придерживаться следующего мнения: «Как только демократия начинает пользоваться этим инструментом, пропаганда становится демократической». Возможно, эта идея не всегда формулируется так примитивно и прямолинейно, но у многих американских авторов эта мысль присутствует как бы сама собой. Ничто не может навредить демократии, более того, все, к чему она прикасается, тут же приобретает демократический характер. Важно иметь в виду этот предрассудок, если мы хотим понять принцип мифотворчества американской демократии и попытки народных демократий взять ее на вооружение.

Подобная позиция настолько банальна и так далека от настоящих проблем, что не хочется тратить время на ее обсуждение.

Она, впрочем, присуща некоторым эссеистам и журналистам, но только не тем, кто глубоко погружен в проблему и серьезно изучает структуру этого инструмента и последствия его применения. Среди последних встречаются такие, которые убеждены, что есть возможность создать такую систему пропаганды, которая распространяла бы демократические идеи, не нарушая принципы демократии.

Для того, чтобы использовать методы пропаганды в условиях демократического режима, следует соблюдать два требования.

Первое заключается в том, чтобы не допустить монополии на средства пропаганды, что подразумевает свободу распространения пропаганд разного толка[298]. В самом деле, на фоне единообразия пропаганды относительно содержания и средств его распространения, которое характерно для авторитарных режимов, мы наблюдаем бесконечное разнообразие издательств и радиостанций в демократических странах. Не лишним будет, по-видимому, еще раз подчеркнуть этот факт, но другими словами: при отсутствии монополии государства фактически имеет место монополия частного сектора; имеется бесконечное множество издательств газет и журналов, но при этом мы знаем, как добиться концентрации посредством механизма множественности «каналов», монополии сосредоточены в новостных, рекламных и дистрибьюторских агентствах. В сфере кино и радиоканалов ситуация аналогична: конечно, мы не имеем в виду, что каждый может позволить себе иметь эти средства. Вот в США, например, есть множество радиостанций и фирм по производству кино, но большинство из них – вторичны и второсортны, они не могут соперничать с небольшим количеством крупных предприятий, и концентрация продолжается. Практически повсюду наблюдается тенденция к созданию крупных фирм, разумеется, частных, сосредоточивших в своих руках средства пропаганды. И, как мы успели заметить, демократические государства просто обязаны распространять пропаганду и чаще всего они это делают под видом информирования[299].

Если предположить, что информирование представляет собой элемент, необходимый для демократии, нужно сделать так, чтобы распространяемая от имени государства информация пользовалась доверием у населения. Иначе она утрачивает смысл. Но что же может произойти, если мощная частная фирма, занимающаяся пропагандой, будет перевирать факты и извращать информацию? Кто несет ответственность за правдивое информирование? Кому гражданин может пожаловаться в случае необходимости? В реальности именно это и представляет основную проблему. Вопрос стоит так: сможет ли власть выдержать конкуренцию с частной фирмой, обладающей такими же, если не более мощными инструментами пропаганды, если будет вести другую пропаганду? Вполне законно будет признать за ней право устранить конкурента или аннексировать его.

Слышу возмущенные возгласы: «Демократия – это свобода самовыражения; если запрещать пропаганду, значить нарушать принципы демократии!». Все правильно! Но нужно учесть, что в этом конкретном случае свободой самовыражения обладают только у одна-две крупные компании, которые выражают не чье-то личное мнение и это даже не мнение большинства, а мнение группы капиталистов или какой-нибудь частной публики. Такое понимание свободы самовыражения совсем не соответствует тому, что вкладывали в это понятие век тому назад. Еще надо иметь в виду, что свобода самовыражения у оратора, который обращается с трибуны к небольшой аудитории, совсем не та свобода, что у того, кто является собственником всех радиоточек по всей стране. Добавим к этому, что наука пропаганды придает этому средству распространения информации необычайную, можно сказать шоковую силу воздействия, о которой непосвященный и понятия не имеет.

Этой же теме посвящено блестящее исследование Риверо[300], вскрывающее огромную разницу в этом плане между XIX и XX веком: «В XIX веке проблема формирования мнения путем выражения мысли рассматривалась исключительно как проблема взаимоотношений между государством и индивидуумом и как проблема обретения свободы». А сегодня, благодаря СМИ, индивидуум, похоже, исключен из процесса… это стало противостоянием государства и оппозиционных ему влиятельных групп… С другой стороны, смысл этого выражения уже далеко не трансляция идей, это стало обработкой, формированием у публики определенной точки зрения, выгодной государству или группам влияния, сосредоточившим в своих руках технические средства… индивидуум уже не имеет к этому доступа… В соревновании за свободу самовыражения мысли он больше не принимает участия, он в этом процессе – сторонний зритель. Ему скажут, какой голос он будет иметь право услышать, какие слова станут ему доступны…

Вникнув в эти мудрые рассуждения, зададимся вопросом: что означает сегодня в демократическом обществе свобода самовыражения.

Однако, если бы государство держало в своих руках все инструменты пропаганды (а это, кстати, все больше похоже на правду по разным причинам, в том числе по политическим, экономическим, а также из-за того, что стоимость этих инструментов, телевидения, например, возрастает у нас на глазах), то именно в соответствии с принципами демократии оно бы допустило распространение всех пропаганд, выражение всех мнений. Это правда. Но при всем при этом ни в коем случае нельзя допустить распространение всех мнений подряд! Мнения нелепые, аморальные совершенно справедливо должны подвергаться цензуре. Личные мнения, а еще пуще того, некоторые аберрантные политические воззрения подлежат искоренению. «Лишить свободы врагов свободы!». Все демократии с этим согласны. Но тогда встает вопрос о критериях и о допустимой мере. Кого назначить нежелательным элементом? У кого отобрать инструменты пропаганды? У фашистов врагами были коммунисты. Последним не нравились буржуи, фашисты и космополиты. А для демократии? Очевидно, что таковыми назначат врагов демократии!

Но есть кое-что пострашнее. Во время войны все понимают, что поток информации нужно сокращать, контролировать и запрещать любую информацию, которая не соответствует национальным интересам. Устанавливается, таким образом, пропаганда, направленная на достижение единства, что естественно. Проблема, которая встает в связи с этим, такова: считать ли войной холодную войну. Такое впечатление, что демократические страны пришли к выводу, что она хоть и не представляет собой нечто исключительное, аналогичное горячей войне, но, похоже, становится постоянным и повсеместным явлением[301].

Этому есть множество доказательств. Я приведу лишь одно, имеющее непосредственное отношение к пропаганде: пропаганда, направленная во вне, является орудием ведения войны. Это не зависит от воли тех, кто ее использует, не зависит также и от какой-либо доктрины, это естественно вытекает из ее свойств. Но пропаганда сегодня имеет такую мощную силу психического воздействия и трансформации сознания человека, способна так глубоко повлиять на поведение, что она непременно начинает использоваться правительством в качестве орудия войны, направленного в сторону противника. С этого момента простое применение пропаганды свидетельствует о наличии противостояния между сторонами конфликта. И этот конфликт нельзя считать менее острым, чем вооруженное противостояние. А это неизбежно приводит к последствиям, как и во время военных действий, а именно – пропаганда должна быть направлена на достижение единства мнений, на единообразие позиций. Все демократические государства в такой ситуации должны сплотиться и выступить единым фронтом, и, похоже, им от этого не уйти.

Есть другое свойство демократической пропаганды, заключающееся в том, что она должна соответствовать определенным нормам. Она должна быть «рассудительной», а не «безрассудной»[302], должна обращаться к рассудку, но не к эмоциям[303].

Вот почему демократическая пропаганда должна быть достоверной. Она должна говорить только правду и опираться только на достоверные факты. И мы видим, что у американцев это так и есть. И информация, и пропаганда там соответствуют действительности. Но такая позиция, как мне кажется, не есть следствие именно демократического подхода. Формула, согласно которой американцы объясняют свою позицию, такова: «За правду хорошо платят», а это значит, что пропаганда, основанная на реальных фактах, более эффективна, чем какая-нибудь другая. Кстати, знаменитое изречение Гитлера о лжи, вовсе не типичная черта пропаганды. Прослеживается общая тенденция к тому, чтобы откровенную ложь, как и фальсификацию, употреблять все реже и реже. Мы об этом уже говорили: ссылки на достоверные события становятся все правилом.

Напротив, особенностью истинно демократической пропаганды становятся отточенные нюансы, мягкость в изложении событий, гибкость формулировок. Главным становится уважение к личности человека, возможно на бессознательном уровне, но безусловно позитивно; самые коварные демократы, приверженцы макиавеллевских методов, аккуратно работают со своей аудиторией, с почтением относятся к ее убеждениям, не выказывают к ней явное презрение.

Еще не исчезли традиции уважать человека, и это имеет такие последствия: прежде всего, ограничения пропаганды. Демократические государства не злоупотребляют пропагандой и прибегают к этому сильному средству только тогда, когда их к этому подталкивают обстоятельства. Как только эти обстоятельства прекращают свое действие, заканчивается и пропаганда. Так традиционно происходило после войны. Если пропаганда частная, она же внутренняя, обычно не прекращается, то пропаганда от имени государства, она же внешняя, ведется от случая к случаю. Эта последняя, кроме того, не стремится вторгнуться во все сферы жизни человека, не претендует на то, чтобы управлять его поведением и подчинить себе личность целиком. Следует отметить еще одну черту такой пропаганды, которая заключается в том, что она берет во внимание любую точку зрения, и за, и против. Такое отношение похоже на университетскую позицию: не существует истины в последней инстанции, надо уметь признавать за собеседником право на собственное суждение, свое понимание справедливости, право рассуждать по-своему. Тут как раз есть место нюансам. Строго говоря, нет четкой границы и единого толкования, – кроме военного времени, разумеется, – между тем, что есть Добро, а что есть Зло.

Следует сказать вот еще о чем: пропагандист или демократическое государство, использующие практику пропаганды, почти всегда испытывают из-за этого угрызения совести. Старая добрая демократическая совесть все еще смущается, словно стесняется прибегать к этому средству, как будто в этом есть что-то противозаконное. Следовательно, чтобы пропагандист от демократии взялся за это дело, нужно, чтобы он сам в это верил, это означает, чтобы заставить других в это поверить, он должен говорить от сердца, т. е. формулировать свои собственные убеждения.

Ласуэлл предложил другие основания, чтобы отличать демократическую пропаганду от авторитарной, основанные на самой технике ее применения, проводя граня между такими способами как «побуждение контрастное» (против воли) и «побуждение позитивное» (поощрительное). Первое состоит в том, чтобы экспериментатор или начальство провоцировал людей на действие, в котором сама власть не принимает участия. Согласно Ласуэллу, такого рода пропаганда характерна для деспотических режимов. Напротив, позитивное побуждение, символом которого может служить братская поддержка, дружески протянутая рука, означает то, что сама власть действительно желает, всего лишь подтолкнуть массы к действию, типа своего рода общинного мероприятия. Такое различение, если иметь в виду общий подход и не вдаваться в детали, можно считать абсолютно верным.

Так с позиций сегодняшнего дня выглядит обобщенная ситуация с пропагандой в демократических странах в отличие от той, что имеет место при авторитарных и автократических режимах: единственное, о чем следовало бы серьезно задуматься, так это – о результативности подобной деятельности: все, что мы сказали выше о демократической пропаганде, абсолютно неэффективно. Так и есть! Пока мы с уважением относимся к внутреннему миру индивидуума, мы не позволяем пропаганде глубоко внедрятся в его сознание, а ведь это, безусловно, является основной целью любой пропаганды: заставить действовать, минуя стадию рефлексии. Пока мы сохраняем нюансы, мы проходим мимо основного закона в этой области: любое утверждение должно быть категоричным и не подлежать сомнению. Пока мы применяем частичный подход, мы не можем использовать мистику, а для успешной пропаганды это необходимо. Пока пропагандист от демократии мучается угрызениями совести, он не может хорошо делать свою работу, и, кстати, пока он верит в собственные слова – тоже. Что же касается обнаруженного Ласуэллом различений между пропагандами, то техника ее применения требует чередования то одного, то другого подхода, в зависимости от обстоятельств, одно другого не исключает. И в любом случае, пропаганда всегда приводит к образованию пропасти между властью и массами, здесь речь о том же разделении, которое мы подробно изучили и описали в книге о Технике пропаганды: оно возникает вследствие применения любой технологии, в результате чего образуется своего рода техническая элита и появляются изменения в структуре общества.

Согласно выводам Ласуэлла, пропаганда, основанная на принудительном внедрении в общественное сознание каких-либо идей, свойственна деспотии … хотя мы бы скорее назвали это аристократией. Но именно этой формации соответствует знаменитая «массовая демократия». В конце концов (даже если всеми силами пытаться сохранить характерные для общинного стиля доверительные отношения между правителем и его паствой), любая пропаганда сводится к тому, чтобы стать в руках власти орудием управления массами.

Настоящий пропагандист должен быть также холоден, точен, проницателен и строг, как хирург. Есть субъект, а есть объект. Пропагандист, верящий в то, что он говорит, увлеченный собственной пропагандой, имеет ту же слабость, что и хирург, оперирующий близкого и любимого человека, или судья, которому предстоит выносить приговор в отношении члена своей семьи. Сегодня нужно иметь расчетливый ум ученого, чтобы заниматься этим делом. Эту слабость можно заметить в последние годы гитлеровской пропаганды: начиная с 1943 года, Геббельс, похоже, уверовал в то, о чем говорил. Это заметно по содержанию его речей.

Так и тут: вера в кое-какие базовые принципы демократии парализует пропаганду. С этого момента пропаганда перестает быть «демократической». Она становится неэффективной, посредственной, убогой. То же суждение мы относим к разнообразию пропаганд: стоит допустить распространение пропаганд разного толка, как тут же все они становятся неэффективными относительно поставленных целей. Немного позже мы проанализируем, к чему приводит отсутствие эффекта пропагандистского воздействия на человека демократического общества. Здесь же ограничимся утверждением, что тоталитарная пропаганда намного опередила наше общество в плане эффективности своей пропаганды. Это означает, что наша – не выполняет своего предназначения. Если уж участвовать в соревновании двух систем, о котором мы раньше упомянули, надо догнать и обогнать, т. е. повысить эффективность демократической пропаганды. А для этого надо отказаться от некоторых характерных для демократии свойств пропаганды, парализующих ее работу: как показывает практика, оказывается совершенно несовместимым сочетание высокой эффективности и уважения к человеку[304].

Наконец, есть еще один заключительный пункт, на котором, впрочем, мы не настаиваем. Дрианкур обнаружил, что тоталитарная по природе своей пропаганда, на самом деле не является частью именно тоталитарного строя, она такова, потому что имеет тенденцию все поглощать. И так как это доказательство – лучшее, что есть в его исследовании, мы к нему еще вернемся[305]. Это означает, что если уж идти по пути пропаганды, то нельзя останавливаться на полпути: то есть следует использовать все инструменты и все методы, которые делают пропаганду эффективной. Нужно стремиться к тому (и практика последнего десятилетия показывает, что так оно и есть), чтобы демократические страны отложили в сторону свои привычки оберегать внутренний мир человека, соблюдать верность нюансировкам, и отважились на эффективную пропаганду в прямом смысле этого слова. Правда, с этого времени она больше не будет иметь демократический характер.

Теперь нам следует исследовать, каковы будут последствия применения такой пропаганды для демократии: чтобы их рассмотреть, следует различать пропаганду, предназначенную для использования во внешней среде, и пропаганду для внутреннего потребления. Неверно будет остаться в заблуждении, что пропаганда – инструмент исключительно нейтральный, что можно им пользоваться, не испытывая на себе его влияние, не подвергаясь в связи с этим каким-то неприятным изменениям. Она подобна радиации, а мы все знаем, что происходит с теми, кто ее изучает.

Пропаганда как часть внешней политики

Из множества видов разной пропаганды, направленных во внешнюю среду, практически не встречается частной пропаганды. В сфере внешней политики ее просто не может быть. Даже партии, руководимые извне, разворачивающие деятельность на территории иностранного государства и ведущие пропаганду отличную от той, что проводит национальное правительство, предпринимают активность внутри этого государства. Но эта странная пропаганда, какими бы методами она не велась, какое влияние оказывает она на демократию? Разве что, представляет собой еще один дополнительный источник информации?[306]

У нас есть достаточно доказательств того, что простая информация, исходящая из иностранного источника, абсолютно бесполезна[307]. Допустим, речь о том, чтобы посеять взаимную антипатию (которая существует даже между дружественными народами), если пропаганда против существующих порядков, неважно, в прошлом или в наши дни, исходит от чужого государства (а уж тем более, от физически и исторически чужеродного мира), какой бы ни была информация, не стоит напрасно надеяться, что она подействует: приведенные факты (даже если это правда!) ничего не могут против этих барьеров. Без исключений (кроме случаев, когда во время иностранной оккупации в стране a priori существует сильная оппозиция своему правительству, организованная иностранным государством: например, коммунистические партии или пропаганда ФНО (Фронта Национального Освобождения) во Франции во время военных действий в Алжире) люди скорее поверят тому, что говорит свое государство, чем иностранное. Предоставленные факты не смогут подорвать доверие народа своему правительству. На самом деле, если пропаганда действительно хочет проникнуть в сознание масс, она может сделать это только с помощью мифов. Она не может опереться на предшествующий опыт, не может предложить достоверные аргументы «за» или «против», не может вызвать ранее испытанные чувства, ей остается только создавать новый действенный образ, наполненный новыми переживаниями, действующий на эмоциональную сферу, чтобы заставить человека слепо верить и без раздумий приступать к действию, а это и есть миф.

Но встав на этот путь, демократия должна все взвесить. Прежде всего, следует осознать, что для того, чтобы добиться результата, придется отучить человека от привычки думать своей головой и прислушиваться к совести, т. к. следует направить его по иррациональному пути, предоставить его «темным силам», а в этой игре он сам себе не хозяин, и что стоит выпустить эти силы наружу, как их потом не унять, иначе говоря, пропаганда на основе мифа о демократии вовсе не подготавливает человека к принятию демократии, а усиливает в нем стремление к тоталитаризму, впрочем, это стремление проявляется в нем по-разному. Мы к этому еще вернемся. А здесь и сейчас имеет смысл спросить себя, чему же посвятить этот миф, пропагандируя идею о демократии. Опыт подсказывает, что наиболее часто демократии используют миф о Мире, миф о Свободе, миф о Правах и т. д.

Сейчас эти слова немного поднадоели, но они незаменимы, поэтому используются до сих пор. Иначе говоря, мифы, используемые пропагандой, должны быть особенными, как когда-то миф о Родных Пенатах. А что особенного может найти в демократии? Разве что вещи, которые никак не могут стать основой для мифа (благосостояние, например, или право голоса) даже сама по себе демократия.

Вопреки тому, что можно предположить, демократические мифы себя еще далеко не исчерпали и могут стать прекрасным материалом для пропагандистского влияния. Если уж авторитарные коммунистические режимы выбрали демократию как трамплин для своей пропаганды, значит не такой это пустой звук. С этой точки зрения, когда демократия подретуширована, подкрашена и представлена в виде мифа, она вполне подойдет в качестве объекта для пропаганды. Она обращается к вере, представляет собой стремление к Потерянному Раю, опирается на глубинные страхи. Вот только в таком виде демократия в виде пропаганды имеет шанс проникнуть в иностранные недемократические государства. Но в таком случае необходимо быть готовым принять ее последствия.

Первое из них: процедура, согласно которой демократия превращается в миф, превращает в миф и демократический идеал. Это, кстати, подтверждает наши слова о том, что демократия не предназначена для мифотворчества. Вопрос об этом встал очень рано: в 1791 г. во Франции. И мы помним, во что очень скоро якобинцы превратили демократию. Нужно с этим согласиться, в конце концов. Да, якобинцы спасли нацию, но когда нас пытаются уверить, что они же спасли республику, становится очевидным, что якобинцы спасли свою власть, разрушив до основания то, что имело хоть какое-то отношение к демократии. У нас нет возможности здесь долго исследовать, как повлияло создание мифа о демократии на разрушение демократии в период между 1793 и 1795 годом, но ясно одно: демократия не может стать предметом веры или призвания, так как ее суть – высказывание суждений. Между режимом, основанным на вере, и режимом, основанным на убеждениях, лежит огромная пропасть.

Делать из демократии миф означает, представлять нечто ей противоположенное. Нужно очень внимательно относиться к использованию старых мифов и созданию новых. Некоторые считают, что это – регресс, возврат к примитивному мышлению. Ошибочно думать, что материальный прогресс и институционализация общества уберегут нас от такого регресса. У нас перед глазами есть достойный пример: примитивное мышление на фоне высочайшего материального прогресса. Пробуждение мистических настроений и веры в сказку сопровождается невосприимчивостью к демократии. Среди проблем в США не самая маленькая стоит в том, что встают из небытия и основываются на старых мифах: их воплощением являются Ку-Клукс-Клан, Американский Легион и Святой Отец (случайная выборка, на самом деле их больше). Эти явления, по сути, антидемократические. Их не много, они не бросаются в глаза, о них не принято говорить, но они есть. Опасность возрастает, когда миф утверждается официально и распространяется на все общество, когда тот, кто против мистики, сам становится объектом мистификации.

Разумеется, мы тут рассуждаем о мифотворчестве в расчёте на внешнего пользователя. В сознание народов, находящихся под влиянием пропаганды, может проникнуть только миф, он не изменит их поведение и не повлияет на способ мышления, он просто вольет новое содержание в уже существующую форму. Но рассчитывая, что события будут развиваться именно в этом направлении, значит учитывать их последствия.

Во-первых, надо признать, что такого рода пропаганда представляет собой настоящее оружие, что речь идет о психологической войне, что отныне наш оппонент является нашим врагом и что народ, к которому мы применяем нашу пропаганду, больше не является тем народом, который мы хотим видеть демократическим, но тем, кого мы хотим завоевать. Если мы в самом деле будем влиять на этот народ с помощью мифов, мы сформируем такое отношение и укрепим представления об антидемократической жизни: мы не подвигнем его стать демократическим народом, так как с одной стороны мы тем самым подтолкнем к действиям авторитарное правительство, а с другой – не сможем, действуя таким образом, возбудить в нем желание что-то поменять в своей жизни: на самом деле это будет аналогично тому, как если бы ему предложили сменить одно правительство на другое. Разве этого достаточно, чтобы повлиять на его преданность существующему строю? Вот в этом, собственно, основная проблема пропаганды в Германии и Японии.

Проблема второго порядка заключается в том, что мы рассматриваем демократию как абстрактное явление: если мы считаем, что достаточно влить в подготовленную для пропаганды форму иное содержание, чтобы изменить направление пропаганды, это значит, что мы воспринимаем пропаганду как теорию, как некое учение. На самом деле пропаганда, каким бы ни было ее содержание и направление, стремится изменить психологию человека, деформировать его мировоззрение, подчинить его волю. Психика и мировоззрение по сути явления одного порядка, если рассматривать их как объект для пропаганды. На первый взгляд, всего лишь модальность высказывания создает ложное впечатление, что это разные вещи. Возьмем, к примеру, фашистскую пропаганду, модальностью которой служило государство, и нацистскую пропаганду, предметом которой была раса: сказать, что вследствие разной модальности это была разная пропаганда, означает стать жертвой университетского подхода к выявлению различий между различиями. Точно также распространять «демократическую идею» средствами, которые по сути своей не соответствуют демократическим принципам, означает укреплять в сознании тоталитарного человека веру в его ложные представления.

С другой стороны, не стоит считать, что оформление в демократическом духе или миф о том, что «демократия есть объект», не имеют право на существование: один из основных законов пропаганды гласит: «объект пропаганды всегда стремится слиться со своей формой». В этой области, как и во многих других сферах современного мира, средство ведет за собой закон. Иначе говоря, объект стремится стать всеобщим, так как пропаганда сама по себе всеобща, тоталитарна. Заметим в скобках, что это не входит в противоречие с тем, о чем мы говорили ранее, а именно о том, что из демократии можно сделать миф.

Таким образом, пропаганда может стать эффективным инструментом ведения войны, но нельзя забывать при этом, что если мы используем ее в таком виде, то больше не сможем вернуться к демократическим нормам и правилам.

Мы говорили о том, что пропаганда такого рода направлена во вне, что мифы предназначены для внешнего использования; но нет уверенности в том, что это ограничение справедливо во всех случаях. Когда власть создает такое видение демократии, нет возможности отделить форму от внутреннего содержания: четкая граница не соответствует самой демократической идее и еще меньше вписывается в демократическую систему. Таким образом, население должно согласиться с тем, что демократия – это благо, и не просто познакомиться с идеей, но искренне в нее поверить. Это, кстати, создаст барьеры для распространения лживой пропаганды, демократическая власть не сможет представить для обозрения картинку, сильно отличающуюся от реальности, извращенное представление, в то время как авторитарная власть только этим и занимается.

Стоит попытаться смоделировать такое противостояние двумя способами: с одной стороны население демократических стран, само находящееся в определенной степени во власти пропаганды, соглашается с представленной властью идеалистической картиной из патриотических настроений, с другой стороны, власти авторитарных государств, как мы уже говорили, начинают понимать, что правдивая пропаганда окупается; отсюда – последний этап пропаганды Геббельса, начавшейся с 1944 г.

С этого момента в миф, предназначенный для внешнего использования, начинают верить и внутри страны, и обе картинки сливаются в одну, поэтому если даже власть не стремится воздействовать на свое население этой пропагандой, влияние все равно происходит, пусть опосредованно. Мы планируем изучить влияние этого мифа, разработанного для пропаганды во внешней среде, на демократическое население внутри страны, по всей вероятности оно не может не привести к сплочению нации и, однозначно, не способствует формированию единомыслия.

Так выглядит первое из последствий, легко предсказуемое, с которым сталкивается власть, использующая демократическую пропаганду. Миф (картинка, приводящая к убеждению) не должен показывать оттенки, запрещает полумеры и тем более не допускает противоречий. Либо в него верят, либо отрицают целиком. Миф о демократии должен во всем соответствовать этой структуре, должен восприниматься однозначно и не вызывать сомнений, ведь по природе своей он такой же, как и любой другой миф. Чтобы во внешней среде в миф поверили безоговорочно, то и внутри демократического общества никто не имеет права в нем сомневаться. Нельзя, чтобы из недр демократии другой голос, направленный во вне, пытался его разрушить.

Разве можно представить себе, что пропаганда добьется поставленной цели, например в Алжире, если она противоречит сама себе: будет ли кто-либо, во Франции, в Алжире или где-нибудь еще, всерьез относится к обещаниям де Голля, произнесенным им от имени Франции, если тут же в некоторых французских газетах появляются статьи о том, что Франция не согласна с позицией своего Президента, или интерпретируют их неправильно. Такие разногласия вносят раскол и разрушают возможность достичь соглашения. Даже, если ФНО (Фронт Национального Освобождения) «знает», что это так, зачем об этом говорить?[308]

Это приведет к тому, что придется искоренить оппозицию, которая обнаружит, что народ не так уж единодушно принимает демократию в том виде, в котором ее насаждает власть. Это как раз то, что может полностью разрушить эффект пропаганды. Кроме того, это делается властью в расчете на большинство. Меньшинство, каким бы демократическим оно ни было, будет стараться противостоять такой пропаганде, именно потому, что она идет от власти. Так было во Франции, начиная с 1945 г., когда меньшинство, даже будучи согласным в принципе с понятием демократии, выступало против мифа о демократии. В подобных случаях власть, если она хочет сохранить эффективность пропаганды, не должна позволить меньшинству выражать свое мнение; но не означает ли это, что таким образом она посягает на то, что считается главным признаком демократии; мы уже говорили о том, что такого рода посягательства в виде цензуры, например, случаются во время войны. И здесь мы имеем дело с явлением, о котором предупреждали выше: факт пропаганды сам по себе свидетельствует о состоянии войны, а она требует единства народа, которого можно и нужно добиться искусственно: исключить возможность хоть какой-то оппозиции и запретить меньшинству выражать свое мнение, лучше повсеместно и официальными методами, а если не получится, то хотя бы частично и окольным путем.

Двигаясь в этом направлении, мы сталкиваемся с проблемой: чтобы миф был правдоподобен, он должен опираться на народные предания, иначе говоря, нельзя просто предложить какую-нибудь легенду, даже если распространять ее мощными современными средствами: в этот миф уверуют только в том случае, если он ляжет на ранее сформированные представления. Он станет распространяться в сознании масс, если найдет у народа отклик. Поэтому так важно, чтобы демократические народы в него тоже поверили. И, напротив, совсем необязательно, если власть будет разделять те же взгляды, ей достаточно быть уверенной в том, что пропаганда во вне и пропаганда внутри страны не противоречат одна другой, так как пропаганда в расчете на внешнего потребителя будет эффективной только в том случае, если народ внутри страны разделяет те же представления (это хорошо поняли в США между 1942 и 1945 гг.). Чем больше миф отражает верования всей нации, тем выше окажется его эффективность. Таким образом, и тут не обойтись без единомыслия.

Мы уже замечали, что пропаганда, любая пропаганда, склонна использовать культ личности[309]. В демократическом обществе это проявляется с еще большей убедительностью! Так как там принято восхищаться личностью. Демократия не терпит анонимности, она отрицает «массовость» и механистический подход. Ей нравится гуманистический порядок, где люди не просто люди, а личности. И задача пропаганды предоставить ей такой образ. Она должна создать личность. Не то, чтобы речь шла об идолопоклонстве, но все равно так и будет, если пропаганда хорошо справится с делом. Неважно, кто в итоге станет предметом обожания или идолопоклонства: человек в белой униформе и красной мантии, сияющий золотом наград и украшений, человек в синей блузе рабочего с кепкой на голове или в черном с иголочки костюме и фетровой шляпе. Все это дань пропаганды текущей моде и потакание чувствам Толпы. Демократическая толпа не слишком доверяет красной мантии, но с восхищением смотрит на фетровую шляпу, если она хорошо представлена. Нельзя не заподозрить пропаганду в том, что она лепит героя из политического лидера. Демократия с легкостью создает себе предмет обожания, как и любой другой режим. Клемансо, Даладье, де Голль, Черчилль, Рузвельт, Макартур – вот отличные тому примеры. И Хрущев прекрасно вписывается в этот ряд после того, как он развенчал культ предыдущей личности и примерил на себя образ вождя, он вошел во вкус и справился с ролью, немного иначе, но с той же легкостью, и не по своей прихоти, а подчинившись необходимости текущего момента. Ведь как-то нужно добиться единодушного одобрения от народа. Это единодушие воплощается в личности правителя, в котором каждый видит себя, на которого каждый возлагает свои надежды, поэтому ему все позволено и все по силам.

Вот это самое единодушие в народе принято за аксиому некоторыми учеными, изучавшими проблему применения пропаганды в демократическом обществе. По всей видимости этого требует переходный период от старой формы демократии к новой: «массовой и прогрессивной демократии». Иначе ее называют «демократия приверженцев», подразумевая систему, где все разделяют одни и те же убеждения. Эти убеждения не должны быть центробежными, т. е. не должны выражаться разными способами, что предполагает возможность крайнего расхождения взглядов. Напротив, убеждения должны подчиняться центростремительной силе, т. е. они должны двигаться в одном направлении и сближаться до тех пор, пока не станут однозначно похожими, без нюансов и противоречий, и даже более того: совпадут в ритуалах и станут общим гимном демократии (в полном соответствии с социальным мифом, о котором мы говорили раньше). Можно назвать это демократией соучастия, т. е. гражданин должен всей душой и всем телом разделять идеалы демократии: вся его жизнь, все поступки и мысли должны совпадать с вышеназванной системой, ему следует целиком примкнуть к вышеназванному обществу. Один из сторонников этой идеи приводит в качестве примера … Нюрнбергский процесс! Странный пример демократии в действии[310].

Как бы там ни было, но именно такое устройство общества, при котором оно едино и однородно, наилучшим образом подходит для распространения пропаганды внутри и для распространения ее во внешней среде. Но мы вправе спросить себя, а можно ли назвать такое общество поистине демократическим… Разве может считаться демократическим общество, где нет места ни оппозиции, ни меньшинству? Если уж демократия подразумевает, по крайней мере, противоборство партий, значит, без оппозиции никак не обойтись; но как только речь заходит о массовой демократии, где путем грандиозных и сложных мероприятий народ по приглашению власти принимает участие в управлении государством, тут же возникает смешение государства с правительством и вследствие этого можно предположить, что тот, кто воздерживается или не допущен к этому процессу, представляет собой не просто оппозицию, но он уже просто несовместим с национальным сообществом, которое в едином порыве осуществляет этот процесс. Так завершается масштабная трансформация демократической структуры, в которой уже не присутствует меньшинство, способное составить оппозицию власти, так как оно не располагает средствами пропаганды (или располагает какими-то средствами, но их недостаточно, чтобы конкурировать с теми, что находятся в распоряжении власти) и поэтому не может быть услышано.

Голос меньшинства становится все менее значимым, пока не приобретает еле слышный отголосок мифа, созданного пропагандой, и этот миф – антидемократический. Тот, кто отважится принять участие в такой форме социо-политической активности, объявляется сектантом, согласно той самой пропаганде, назначенной по велению власти носителем истины. Стоит тысячу раз повторить этот миф, передать по разным каналам, преподнести под разным соусом, как он превращается в само собой разумеющийся и не подлежащей обсуждению факт. Человек, принадлежащий демократическому обществу, как и любой другой в этом мире, подвержен тому, что у нас принято туманно называть «психозом», т. е. как раз то, что предполагает (или умышленно насаждает) пропаганда, если она хочет быть эффективной.

Если народ не верит в мифы, они не годятся для того, чтобы стать орудием тоталитарной пропаганды. Но если народ в них верит, то он тут же становится ее легкой добычей; даже если миф демократический, ему все равно присущи те же черты, что и любому другому, и в первую очередь то, что в глазах поверивших в него, его нельзя подвергать сомнению. К чему это приводит: любое возражение, даже если оно доказуемо, объявляется ложью, ошибкой, извращенным мнением.

Как только демократия превращается в объект пропаганды, она становится тоталитарной, авторитарной и считающей себя единственно правильной, как любая диктатура.

Энтузиазм и ликование народа, поверившего в миф, неизбежные проявления сектантства и непримиримого отношения к другим идеологиям. Миф о Демократии ярче всего выразился в Конвенции, где мы замечаем все формы демократии масс, выражающиеся в любви к торжественным церемониям и в желании слиться в едином порыве, свидетельствующими о единодушии народа. Но можно ли назвать все это проявлениями демократии? Разве не наблюдается подобная патология в республиканских настроениях в США, где навешивают ярлык «Un-American» (НЕ-американское) на все, что по американским понятиям является неприличным, чуждым, разве, строго говоря, это не конформизм? Это понятие «Un-American», для нас не слишком понятное, зато там, у них, обретающий четкий смысл по мере того, как отражает общие настроения и коррелирует с мифом. Попытки создать в обществе новое верование, подтолкнуть народ к экзальтированным проявлениям единодушия, то есть как раз то самое, чем занимается пропаганда, означает на самом деле привить ему такие чувство и сформировать такие рефлексы, которые ни в коем случае не сочетаются с жизнью в демократическом обществе.

Так как в конечном итоге проблема лежит именно здесь: демократия – это не только особая форма политической организации и не только идеология, это – прежде всего определенный способ восприятия жизни и особое поведение. Так как если воспринимать демократию только как организационную структуру общества, то проблема отсутствует: пропаганда легко может к ней приспособиться. Аргумент очень прост: если пропаганда не связана с государством, не управляется из единого центра, значит она вполне себе демократична. Если она всего лишь идеология, то тем более нет проблем: пропаганда может распространять какую угодно идеологию (обладая инструментами, о которых мы уже говорили), например, республиканскую доктрину, как и любую другую. Но если демократия – это способ существования, подразумевающий толерантность, уважение к чужому мнению, умение осознанно делать выбор, здраво рассуждать и т. д. и т. п., тогда пропаганда, влияющая на интеллект, поведение и чувства человека, изменяя в корне его характер, делающая из него существо, которое не приспособлено к жизни в демократии, и сама не может считаться демократической.

Короче говоря, пропаганда не способна «сформировать» демократическое поведение (мы привели тому несколько примеров), путем внедрения мифа о Демократии в общественное сознание, а это – единственный способ вести пропаганду, предназначенную для внешнего потребления, но надо иметь в виду, что параллельно происходит трансформация поведения людей внутри. Мы столкнемся с этой проблемой в следующей главе, где рассмотрим последствия внутренней пропаганды.

Последствия внутренней пропаганды

В предыдущих главах мы уже рассказали о том, как и почему пропаганда при демократии неизбежно становится необходимостью во внутренней жизни общества. И власть при этом рано или поздно будет вынуждена сформулировать официальную истину. Здесь и возникает наибольшая опасность. Если власть не желает этого делать, чтобы не уронить свой авторитет, ей все равно придется к этому прийти, выполняя функцию информирования.

Мы уже видели, при каких обстоятельствах высокий уровень информирования в обществе неизбежно приводит к необходимости камуфлировать истину с помощью пропаганды. И демократическим режимам это свойственно в большей мере, чем любым другим. Население воспринимает информацию при условии, что она укладывается в понятные схемы и обычные представления, что она затрагивает не только разум, но и ложится «на сердце», возбуждает жизненные силы, т. е. оно настоятельно требует пропаганды: но если власть не хочет предоставить какой-нибудь партии право все объяснить (т. е. претендует на знание истины), она должна сама заняться пропагандой. Вот потому демократическое государство на основании того лишь факта, что имеет доступ к информации и средства информирования, в обязательном порядке является пропагандистским государством, даже если это не соответствует его намерениям, а это в свою очередь подразумевает глубокие конституциональные и идеологические изменения его парадигмы. Таким образом, власть отныне обязана предоставлять обществу официальную, обобщенную и объяснимую истину, что означает, что оно уже не может себе позволить быть объективным или либеральным: оно теперь обязано предоставлять своему достаточно хорошо информированному обществу своего рода свод прописных истин, чтобы исключить возможность конкуренции, так как, взяв на вооружение такой инструмент как пропаганда, она не имеет права ошибаться, иначе станет посмешищем для своего народа, и тогда ее пропаганда падет вместе с ее информацией. Информация воспринимается как достоверная только тогда, когда народ верит в пропаганду.

Эта истина должна быть общепризнанной. Так как факты, события, объекты информации в обобщенном значении становятся все сложнее, охватывают все сферы жизни, то и система, которая их организует, тоже должна покрывать жизненную деятельность во всех ее проявлениях. Эта система должна стать глобальным ответом на множество проблем, которые непременно возникают в головах хорошо информированных граждан. По необходимости она становится поливалентной и глобальной: по определению она не может быть ни философией, ни метафизикой, так как философия и метафизика – удел меньшинства. Чтобы дать определение этой системе мы напомним старое примитивное понятие: этиологический миф. То есть в реальности пропаганда, опирающаяся на информацию в демократическом государстве, если она желает устранить причину волнений у своих граждан, должна им предложить этиологический миф.

Конечно, и без этого можно было бы обойтись, если граждане этой системы заняты на производстве три-четыре часа в день, а остальное время, т. е. ежедневно по четыре часа, могли бы заниматься размышлениями, изучать искусство, тратить время на личное образование и самосовершенствование, если бы все граждане имели бы уровень образования как у университетского профессора, если бы общество было бы сбалансировано и не имело бы опасений насчет будущего, если бы моральные устои этого общества преобладали бы над страстями и эгоизмом граждан. Если эти условия соблюсти невозможно, а также если учесть, что информация имеет тенденцию распространяться с огромной скоростью, мы просто обязаны найти ответы на все вопросы современности hic et nunc, то есть успевать парировать все удары как в боксе.

Но создание этиологического мифа заставляет демократию стать верованием. Она не может оставаться светской доктриной, она должна создать свою религию. К тому же создание религии для пропаганды – инструмент, чтобы стать эффективной. Совершенно неважно, каким будет содержание этой религии, главное – удовлетворить религиозное чувство масс, которое станет проводником этой веры и внедрит его в коллективное сознание нации. Не нужно прельщаться такими словами, как «массовая демократия» или «всеобщее демократическое движение», это всего лишь камуфляж, чтобы не смущать общество словом «религия». Конформизм и единодушие всегда были признаками религиозного общества и только его. Так мы возвращаемся, только уже с другой стороны, к проблеме нетерпимости и искоренения меньшинства[311].

С другой стороны, и чем дальше, тем больше демократия рассматривается в меньшей степени как структура политического устройства, если смотреть со стороны, а в больше степени как глобальная концепция общества с точки зрения поведения его членов. Эта концепция, этот Way of Life, связан, разумеется, с проведением политики на демократизацию общества. Нужны определенные человеческие качества для всех членов этого общества, чтобы демократия могла существовать. С этой точки зрения становится понятным, почему для демократии так важно сохранить это благо, которое представляет для нее и повод к существованию, и возможность существовать. Необходимо, чтобы власть поддерживала этот way of life, без которого демократия невозможна. Поэтому нет ничего противоречивого и необъяснимого в том, что американские военнопленные, которые были возвращены в Америку из Кореи, некоторое время находились на карантине, где к ним применяли психологическое лечение, чтобы очистить их мозги от коммунистических идей, что промывание мозгов, осуществляемое в Китае, это ответ на промывание мозгов, осуществляемое американцами, чтобы сделать своих людей вновь приспособленными к жизни в своем американском обществе в соответствии с аmerican way of life. Но что останется от человека после всего этого? Понятно, почему демократия стремится контролировать психическое и ментальное состояние людей, которые ей служат, в соответствии с понятием о Security Risk (о национальной безопасности). У функционеров не должно быть криминального прошлого, их моральный облик должен быть безупречен, они не должны употреблять горячительных напитков, им следует воздерживаться от наркотиков и т. д. и т. п.: становится очевидным, какое огромное расстояние должен преодолеть гражданин демократического общества, чтобы стать воплощением этих добродетелей, тогда становится ясно, откуда такой жесткий контроль и откуда массовое обучение с помощью пропаганды, чтобы приучить всех к демократическому образу жизни. Добродетели гражданского общества, к которому нас приучают СМИ, станут гарантией вечной жизни демократии. Но что тогда останется от свободы?

Я всего лишь хотел привлечь внимание к другому факту, буквально в двух словах: в своем исследовании «Техники» я постарался доказать, что технические инструменты сами по себе имеют вес и могут сами изменять структуру[312]. Я задам всего один вопрос: какими будут последствия для демократии, если использовать телевидение как средства пропаганды?

Рассмотрим последствия первого порядка: ТВ приближает нас к прямой демократии. Депутаты, министры, – теперь мы их знаем в лицо, мы знаем, что и как они говорят, они стали тем самым ближе к избирателям. ТВ позволяет растянуть политический контакт на более долгий срок, чем длится избирательная кампания, каждый день информировать зрителей о том, что происходит во власти. Даже более того, телевидение могло бы стать средством контроля над депутатами: избиратель, он же и телезритель, мог бы увидеть, каким образом его представитель использует выданный ему мандат. Некоторые исследования, проведенные в США, доказывают, что пока заседания Парламента транслировались по телевидению, они были более глубокими, серьезными и эффективными, а депутаты, зная, что на них смотрят избиратели, старались лучше исполнять свои функции. Но не нужно возлагать на это слишком большие надежды[313], так как маловероятно, что Парламенты согласятся с такой формой контроля со стороны своих избирателей, а в связи с тем, что телевидение находится в руках государства … На самом деле государственные чиновники хотят использовать телевидение для пропаганды своих идей и этим ограничиться. Хотя, судя по всему, именно телевидение обеспечило победу Айка (Ike) над Стивенсоном (Stevenson), консерваторов над лейбористами[314]. Проблема кроется в финансовых возможностях прежде всего, а кроме того – в техническом обеспечении высокого уровня. Когда для пропаганды демократических идей используется телевидение, есть большой риск повредить репутации самой демократии.

Что такого демократия может использовать для своей пропаганды по телевидению? Оно для этого не слишком подходит. До этого технические приспособления, используемые для пропаганды, находились в соответствии с демократической деятельностью: демократы любят говорить, всю свою жизнь они излагают идеи словами (я говорю это без всякой иронии, так как считаю, что риторика, речь в высоком смысле слова – самый удобный способ для человека выражать свои чувства). Такие инструменты пропаганды, как радио и печатная пресса, более всего подходят для трансляции мысли с помощью слов.

Мы же знаем, что пропаганда демократии с помощью кино слаба[315]. Визуальные образы демократии неубедительны. Церемония открытия Вечного огня у Триумфальной Арки в Париже, бесспорно, одна из самых удачных, не имеет прямого отношения к пропаганде, хотя представляет собой весьма зрелищное мероприятие. Пока еще демократия в своем стремлении использовать кино в целях пропаганды не нашла ничего лучше военных парадов. Но их нельзя использовать по поводу и без. Что для пропаганды может быть полезно в телевидении: многократное повторение и разнообразие форм представления. Но не стоит переживать из-за того, что телевидение в настоящий момент не представляет интереса для пропаганды демократии, ведь кино все еще является вторичным орудием, пропуская вперед прессу и радио. Но не стоит недооценивать его в будущем, так как благодаря своей способности за мгновение мобилизовать индивидуума, не потребовав от него для этого ни малейших усилий, оно со временем обязательно станет основным. Оно, также как и радио, настигнет его повсюду, у него дома, в его обычном окружении, вторгнется в его личную жизнь, не спросив разрешения и не потребовав a priori никаких усилий по перемещению. Оно поглощает его целиком, не оставляя возможности заниматься другим делом, не позволяя думать ни о чем другом (в то время, как радио оставляет незанятым какую-то часть сознания индивида). Еще у телевидения есть способность шокировать зрителя демонстрацией визуального ряда, что производит неизмеримо большее впечатление, чем звук. Именно для того, чтобы использовать такое потрясающее свойство телевидения, нужно обязательно иметь что-то, чтобы показывать. Депутат, произносящий речи с трибуны, – в этом нет ничего зрелищного. Пока телевидение не нашло ничего более впечатляющего, чем трансляции парадов с Диктатором. Если оно не хочет отстать в этой области, – то, что стало бы непростительной ошибкой[316], – надо обязательно найти для пропаганды демократии какой-нибудь захватывающий сюжет. Пока нет ничего, кроме торжественных церемоний, массовых демонстраций, гитлерюгенда или комсомола, демонстрации крупных строек, где нам показывают, как югославский народ с энтузиазмом возводит плотину или сооружает университетский городок. Рано или поздно демократии тоже придется научиться использовать телевидение для пропаганды, хотя она очень мало приспособлена к этому.

Теперь мы подошли к самой важной проблеме. Ранее мы уже говорили о том, какой трансформации подвергается психика человека, если он долгое время находится под влиянием интенсивной пропаганды. Обсуждая ситуацию, когда на индивидуума действуют одновременно две разнонаправленные пропаганды, противоречащие одна другой, мы доказали, что это ни в коем случае не решает проблему «в пользу демократии», т. к. человек не может принять объективное решение, выбирая между двумя внешними источниками воздействия. Он не зритель, стоящий перед двумя разными афишами и сравнивающий их, как независимый судия, чтобы отдать предпочтение более честной и убедительной. Представлять себе ситуацию в таком виде, значит идеализировать проблему. Человек постоянно находится под действием агрессивной пропаганды, которая льется на него со всех сторон, источники пропаганды из противоборствующих лагерей не соревнуются между собой, но оба хотят его подчинить себе, манипулируя его сознанием. Человеческая психика, подвергшись мощной психологической атаке, изменяется и деформируется до такой степени, что человеку больше ничего не нужно, кроме простого решения, жесткой команды, чувства уверенности и легкого различения на добро и зло, понимания, что происходит, и восстановления психики до прежнего целостного состояния. Он не может перенести двусмысленности, не может понять, кому можно верить. К двум разнонаправленным пропагандистским воздействиям примешивается желание предпочесть пассивное состояние или примкнуть без лишних размышлений неважно, к какой партии. Мы уже подробно говорили об этом.

Тем более поразительно наблюдать, как зарождается это явление, представляющее собой отправную точку любой тоталитарной партии, даже в Соединенных Штатах. Хотя следует признать антидемократическими и ту, и другую из вышеперечисленных индивидуальных реакций. Обидно сознавать, что они – результат воздействия пропаганды по типу демократической. Вот здесь кроется фундаментальная проблема. На самом деле пропаганда (любая пропаганда, но в особенности разнонаправленная) разрушает все, не только саму идею демократии, но все ее свойства, сам фундамент демократии, ее жизненную основу, без которой немыслимо ее существование.

Речь не идет, однако, о том, чтобы совсем отказаться от пропаганды во имя свободы определения общественного мнения, которое, как нам известно, никогда не бывает девственным, ни во имя свободы личного мнения, которое формируется обо всем и ни о чем, но ради того, что гораздо глубже свидетельствует о реалиях демократии, а именно: ради того, чтобы обеспечить индивидууму свободу выбора и установления различий, что является характеристикой демократического общества.

Каким бы ни было содержание доктрины, распространяемой с помощью пропаганды, результат воздействия на психику будет практически одинаковым. Хотя мы упоминали о том, что некоторые идеи в большей степени, чем другие, приспособлены к пропагандистским способам распространения и вследствие этого их пропаганда более навязчива, более результативна; а другие (демократическая и республиканская идеологии, например) плохо адаптируются к средствам пропаганды, они их парализуют. Но общим для всех результатом является постепенное затухание, растворение идеи в пропаганде.

Но, с другой стороны, это не есть свойство распространяемой доктрины придавать пропаганде зловредный характер, это сам по себе инструмент глубоко разрушительный и нечестный, хотя он действует по-разному, в зависимости от того, распространяет ли он единственную систему взглядов или множество точек зрения.

Что же сказать по этому поводу? Может ли пропаганда распространять демократическую идею? Разумеется! Может ли она использоваться правительством или группой людей, избранных в результате всеобщих выборов? Разумеется! Меняется ли от этого структура власти? Очевидно! И это не гарантирует, что демократия от этого остается прежней. Можно, конечно, с помощью пропаганды распространять демократические идеи под видом кредо внутри мифа о демократии. Можно, конечно, благодаря пропаганде, привести граждан на избирательные участки и внушить им мысль о том, что они голосуют за своих избранников. Но если считать, что демократия соответствует определенному типу человека, неким конкретным индивидуальным характеристикам, присущим личности, то надо признать, что пропаганда разрушает смысл жизни при демократии, она разрушает ее основы. Она создает человека, пригодного для жизни в тоталитарном обществе, который чувствует себя уверенно только будучи растворенным в толпе, не способного критически оценивать вещи, не умеющего делать разумный выбор, свой, пусть даже отличный от других, сопоставлять и анализировать, видеть различия, потому что у него сформированы твердые взгляды обо всем, потому что он приравнен к множеству таких же, как он, и таким и хочет остаться навсегда.

С помощью пропаганды можно добиться практически всего, единственно, что невозможно создать с ее помощью, так это свободного человека, т. е. такого, кто хотя бы в какой-то степени соответствовал идеалу демократического общества. Человек, живущий в демократической стране, стоит ему попасть под влияние пропаганды, лишается всего того, что демократия предполагает, а именно: уметь слушать других, понимать чужое мнение, уважать меньшинства, пересматривать свои взгляды, не верить догмам. То самое средство, которое распространяет демократические идеи, делает человека психологически соответствующим тоталитарному режиму. Его единственное отличие от нациста заключается в том, что он представляет собой «тоталитарного человека с демократическими убеждениями», но эти убеждения никак не влияют на его поведение. Подобное противоречие не осознается самим индивидуумом, для которого демократия превратилась в миф, теперь его поведение подчиняется стимулам из вне, которые приводят в действие механизмы условных рефлексов, а он-то при этом думает, что соответствует демократическим нормам. Само слово «демократия» для него теперь не более, чем один из этих стимулов, не имеющее ничего общего с первоначальным его значением. Гражданин может бесконечно повторять «священные мантры демократии», при этом действуя как эсэсовец.

Любая демократия, распространяющаяся в новой среде или пытающаяся сохранить свое влияние с помощью пропаганды, рано или поздно приведет к такому результату; а это означает, что успех демократической пропаганды заключается в отрицании самой себя как в индивидууме, так и в истине.

Неужели такое в самом деле может произойти?

Мы уже ранее говорили о том, что тот, кто не признает эффективность действия пропаганды на человека, неосознанно придерживается утверждения, что свободно мыслящая личность является неотъемлемой ценностью. Тот, кто признает, что пропаганда способна активно влиять на человека, по убеждениям является сторонником материалистических взглядов. Что касается нас, то мы бы с большим удовольствием предпочли, чтобы человек в современном мире не поддавался пропаганде, как было бы здорово, если бы она была бессильна перед личностью! К несчастью, события последних пятидесяти лет неумолимо доказывают, что это совсем не так. Нам даже кажется, что пытаться утверждать, что пропаганда не содержит в себе опасности для человека, на самом деле провокационна и вредна. Так как человек, будучи в полной уверенности, что она ему не угрожает или что он к ней невосприимчив, теряет бдительность, его воля и защитные механизмы сознания в значительной степени ослабевают. Зачем, в самом деле, тратить время и силы, чтобы разрушить коварные планы смешного тирана или участвовать в детских играх, затеваемых лукавыми пропагандистами? Стоит ли напрягать мозги, демонстрируя тонкость ума и трезвость рассудка, или упражняя твердость характера и высокие нравственные качества, чтобы сражаться с бумажным тигром; если пропагандистские путы сделаны из бумаги, то даже самый глупый сможет их избежать. Зачем подвергать испытаниям судьбу, выбирая наугад из того, что предлагает мне пропаганда, если я и без нее сделаю правильный выбор, тем более она ничего нового мне не предлагает? Ведь я разумный человек и она ничего не сможет изменить ни в моем сознании, ни в моем поведении. Такое отношение к пропаганде делает человека ее легкой добычей, он не успевает даже понять, как это происходит, как становится послушной игрушкой в руках пропагандиста, увлекаемый сладкоречивым потоком убедительных слов, будучи уверенным в своей стойкой невосприимчивости.

Единственно серьезное решение проблемы (серьезное, потому что есть серьезная опасность разрушения личности, серьезное, потому что представляется исключительно надежным) заключается в том, чтобы предупредить человека о крайней степени эффективности орудия, направленного против него, заставить его выстроить защиту, осознав свою хрупкость и уязвимость, вместо того, чтобы убаюкивать его сладкими, но иллюзорными словами о том, что технологии пропаганды ничего не могут сделать с человеком, обладающим здравым смыслом и правильными убеждениями. Надо просто-напросто знать, что партия между добром и злом, между свободой и истиной, с одной стороны, и пропагандой – с другой еще не проиграна, но это может случиться в любой момент, так как на сегодняшний день пропаганда – самое грозное и разрушительное оружие всех держав, и всегда действует в одном направлении, какими бы благими намерениями и добрыми побуждениями не пытались объяснить ее те, кто ее применяет.