Цао Чжи в переводах других авторов

Переводы В.А. Журавлева[86]

Песня о полевой иволге

Как много печального ветра

В верхушках деревьев зеленых.

Вздымаются волны над морем,

Угрюмы, бурливы и злы.

В руках моих нету кинжала.

И нету друзей закаленных.[87]

Да разве со многими мог я

Завязывать дружбы узлы?

Ты видел, как иволга с криком,

Спасаясь от коршуна, сразу

Бросается неудержимо

С забора в охотничью сеть?

И рад птицелов и доволен,

Что иволга в сети попалась,

А мальчик печален, что птица

Не сможет теперь улететь.

Поэтому нож он хватает,

К ловушке отца подбегает

И, сеть на куски разрезая,

Свободу певунье дарит.

А иволга, крылья расправив,

В высокое небо взлетает

И долго над мальчиком кружит,

Спасибо ему говорит.

Вздохи[88]

О, этот бегущий по полю,

Из трав перевитый клубок,

Хотя постоянно на воле,

Но все же всегда одинок.

Навеки с корнями расставшись,[89]

В пути многотрудном своем

Ни отдыха я, ни покоя

Не знаю ни ночью, ни днем.

С востока на запад далекий,

Привыкший к борьбе и труду,

Иду я по разным дорогам,

По множеству тропок иду.

Спешу я домой возвратиться,

Туда, где родная река,

Но ветер жестокий, вздымаясь,

Уносит меня в облака.

И я не могу ни минуты

На месте одном постоять:

То вдруг возношусь в поднебесье,

То падаю в пропасть опять.[90]

И снова по воле стихии,

Пристанища не нахожу.

Качусь я на поле другое,

Качусь на другую межу.

Мечусь без пути и дороги,

Как сорванный с ветки листок.

Вот знаю, что надо на север,

А все ж проношусь на восток.

Годами по миру блуждаю,

И мукам конца не видать.

И не на что мне опереться,

И некому мне помогать.

Ночами совсем погибал я,

Но снова вставал по утрам.

Прошел я по топким болотам,

Прошел по высоким горам.

Так долго катился-кружился,

Да к корню нигде не прирос.

Скажите: кто выстрадал столько?

Кто столько невзгод перенес?..

Хотел бы я стать той травою,

Которую косят и рвут,

Хотел бы я стать тем бурьяном,

Который по осени жгут.

Хотел бы я в бурях погибнуть,

Исчезнуть под холодом зим,

Но только бы соединиться

С потерянным корнем моим![91]

Переводы А. Е. Адалис[92]

Посвящаю Бяо, князю удела Бома[93]

Мы посетили государя в зале,

Где удостаиваются приемов...

Покинули столицу ясным утром.

Минуем на закате Шоуян.[94]

Река большая Ло, но И не меньше, —

Глубокие, широкие потоки!

Теперь мы добрались до переправы...

Здесь мост необходим! А моста нет.

Уже плывем, качаясь в хрупкой лодке.

Огромные — холмами — ходят волны.

Печалимся, что долог путь к Востоку, —

Нам трудные дороги предстоят!

Вытягиваю шею, оглянувшись...

Пора проститься с башнями столицы, —

Они так долго сердцу были милы!..

Еще жалею самого себя.

Здесь пролегла «Великая долина»!

Ей нет конца в безмолвии пустынном...

Деревья застывают в ясном небе,

Дожди размыли путь, повсюду топь.

Затоплена проезжая дорога;

Окольный путь зовет высоко в гору,

Но длинный склон заводит к солнцу, к тучам.

Изнемогает конь от этих троп!

Быть может, конь и довезет до места, —

Но мне-то каково под гнетом грусти!

Мне больно вспомнить: будущее пусто —

Я с милым другом грубо разлучен.[95]

Мы собирались быть повсюду вместе,

Но повелитель нам судил иное...

Дурна дорога и полна предчувствий, —

Вот филин проклял ступицы колес!..

Шакалы, волки рыщут по дорогам...

Все белое пятнают мухи черным..[96]

Вернуться бы, — да нет пути обратно!

Узда в руке, — да сам-то я не свой!

Я сам не свой, топчусь еще на месте...

Нет мыслям о тебе конца и краю.

Осенний ветер свежесть навевает,

Озябшая цикада затрещала...

Не вспахана безбрежная равнина,

Не покраснев скатилось быстро солнце,

В свой лес высокий устремилась птица —

Торопится да так, что крыльям больно!

Вот одинокий буйвол ищет стадо,

Во рту — пучок колосьев непочатый...

Все, все, что вижу, мне терзает душу!

Смирить бы сердце!.. Тяжело вздыхаю...

Я тяжело вздыхаю... Что же делать?

Должно быть, мне враждебна воля неба.

О том все думы, кто со мной родился:

Возможно ли, что он расстался с жизнью?[97]

Его душа парит над отчим краем,[98]

А с телом гроб останется в столице!

Жил человек — и нет его, как не был!

В ничтожестве убогим стал он прахом.

Родившись, он, как свет, блистал на свете,

А умер — как роса, бесследно высох!

Уж я и сам живу в годах заката,

И взрослым вязам, тутам я ровесник!..

Уж я и сам спускаюсь вниз по склону,

А юность не вернуть, как тень и эхо...

Как вспомню вдруг: я не металл, не камень,[99]

Приходит скорбь...

О, сердце человека!

...Хоть скорбь на сердце и душа тревожна, —

Не стану больше говорить об этом...

Пространства нет для истинного мужа:

Как близко даль за десять тысяч ли![100]

Была бы дружба нежной и неложной, —

Еще нежней вдали ее ответы!..

Ужель всегда под общим одеялом —

И только так — находим мы любовь?

Болеть в разлуке немощью и грустью —

Так любит только женщина мужчину...

Когда же братьев верных разлучили, —

Такую скорбь в словах не передать!

К чему слова о скорби? Чем помогут?

Поистине судьба нам неизвестна.

Я пустотой свое наполнил сердце:

Искал бессмертья. Суном был обманут!

Смерть — это только миг, ничто иное,

Кто мог бы пережить тысячелетье?

С кем разлучился, с тем не будет встреч и. —

Пусть дни свиданья для живых настанут!

— Князь, тело береги свое, как жемчуг,

И желтой сединой ты насладишься! —

Я слезы осушил перед дорогой,

Взял кисть и начертал стихи на память.

Переводы А.И. Гитовича[101]

Слепцы

Красавица

Где-то на юге

Живет,

Молода и румяна.

Гуляет одна,

Без подруги,

На отмелях

Сяо и Сяна.

Не ценят

Красы одинокой

Слепцы,

Проходящие мимо.

А годы

В мгновение ока

Уносятся

Неудержимо.

Полевая иволга

Неистовый ветер

Листву раздирает на части,

Волну за волною

Вздымают угрюмые реки.

Навеки лишившись

Меча боевого и власти,

Я старых товарищей

Тоже лишился навеки.

Ты разве не видел,

Как иволга — кроткая птица,

Спасаясь от ястреба,

Слепо бросается в сети.

Везет птицеловам!

Но мальчик глядит и томится —

Его не прельщают

Удачи охотничьи эти.

Сочувствует мальчик

Внезапному птичьему горю, —

Чтоб сети разрезать,

Он нож достает из кармана.

И вот уже иволга

Кружится в синем просторе,

Но вновь прилетает —

И благодарит мальчугана.

На мотив «Роса на траве»[102]

Свет и тьма

Без конца и предела

Чередуются

Между собою.

Человека

Непрочное тело

Разрушается

Жизнью самою.

Я хотел бы —

Пока не состарюсь

И смирюсь

Перед гибелью скорой —

Бескорыстно

Служить государю,

Быть ему

Постоянной опорой.

Даже звери

Считают Дракона

Властелином

Их смутного царства.

Мы должны

Подчиняться законам,

Но служить им

Без лжи и коварства.

«Книга Песен»

И «Книга Деяний»[103]

Выше

Лучших заслуг полководца.

Пусть же кисть моя

Грозною станет,

Чтобы в мире

С неправдой бороться!

Посвящаю Бяо, князю удела Бома

В пятом месяце четвертого года[104] князь удела Бома и князь удела Женьчэн — мои сводные братья — были вместе со мной на приеме у государя[105]. И князь Жэньчэна скончался в великой столице — Лояне. Я возвращался домой с князем Бома, но за нами последовал приказ, догнавший нас, и он гласил, что нам запрещено следовать дальше одной дорогой, пришел конец совместному пути. Теперь дороги наши разошлись, и даже сама мысль об этом рождает горечь и тревогу. Мы, вероятно, расстаемся навсегда, и, чтобы выразить жгучую боль расставания, я написал эти стихи.

1

Вчера

На императорском приеме

Нам было худо.

В путь собравшись рано,

Мы на закате

С мыслями о доме

Подъехали

К отрогам Шоуяна[106].

Тут Ин и Ло

Седые катят волны,

И нет конца

Их грозному потоку.

Остановились мы —

Скорбим безмолвно:

Нелегок путь наш,

Что лежит к востоку.

И, раня душу,

Долго будет длиться

Печаль

О каменных дворцах столицы.

2

О, как мрачна

Великая Долина[107]

Здесь редкие деревья

Одиноки,

Здесь ливни летние

Размыли глину

И превратили

Ручейки в потоки.

Чтоб не застрять,

Не потонуть в болотах,

Нам надо будет

В горы подыматься,

Где даже кони

На крутых высотах

Разреженного воздуха

Боятся.

3

Боятся кони —

Уши их прижаты, —

Но кони вывезут,

Не в этом дело:

Скорблю о том я,

Что теряю брата,

С которым жить всю жизнь

Душа велела.

Нас выбросили

С отчего порога,

Но даже это

Показалось мало...

Кричит сова[108],

И горную дорогу

Перебегают

Волки и шакалы[109].

От мух все белое

Чернеет скоро,

Клеветники

Сплели искусно сети.

Нас разлучат

Великие просторы,

И я останусь

Одинок на свете.

4

Вот остаюсь я

С думою о друге —

Для дум никто

Не изобрел преграды.

Осенний ветер

Леденит мне руки,

Трещат в траве

Озябшие цикады.

Запущен мир,

И только мгла струится,

И солнце путь свой

Уступает звездам.

И за день

Утомившиеся птицы

Торопятся

К своим семейным гнездам.

Бредет овца,

Отставшая от стада,

И на ходу

Дожевывает пищу,

И скоро все

Покою будет радо,

Лишь я далек

От своего жилища.

5

Вздыхаю я —

Откуда ждать известий?

Нам воля неба

Неблагоприятна:

Один из тех[110],

С кем жил и рос я вместе,

Погиб —

А жизни не вернуть обратно.

Его душа

Над родиной витает,

Расставшись с телом,

Что лежит в могиле.

Пусть человек

Внезапно умирает —

Душа не хочет,

Чтоб ее забыли.

Родится

Слабый человек на свете,

Потом исчезнет,

Как роса на солнце.

Природа

Не дарует нам бессмертье:

Как тень и эхо —

Юность не вернется.

И я — не камень,

Не металла слиток, —

Погибну я

Среди сердечных пыток.

6

Мне трудно дружбу

Выразить словами...

Мужчина создан

Не для закоулка:

Он властвует

Над четырьмя морями,

И десять тысяч ли

Ему — прогулка.

Его любовь

Не ложное искусство,

Что от разлуки

Выглядит усталым.

Ужели знают

Истинное чувство

Лишь те, кто спят

Под общим одеялом?

Мужскую дружбу

И ее объятья

Могу ль сравнить я

С женскою любовью?

Ведь если в мире

Расстаются братья —

То за разлуку платят

Только кровью.

7

К небесной воле,

Ко всему на свете

У мудрецов

Является сомненье;

Сун-цзы[111] как будто бы

Снискал бессмертье,

Но обманул меня

В своем ученье.

Ведь даже миг

Приносит перемены[112]

Прожить сто лет

Почти никто не может.

Твой дальний путь

За горных кряжей стены

Жестокой болью

Сердце мне тревожит.

Побереги же

Яшмовое тело,

Живи и здравствуй

До седин почтенных...

Беру я кисть,

Чтобы она запела

Словами песен —

Самых сокровенных.

Одиночество

Вдоль кустов

В своем домашнем платье

Я бреду

Знакомою тропою;

Тихо в нашем доме

На закате,

И ступеньки

Поросли травою.

В уши дует мне

Осенний ветер,

Вереницы птиц

Стремятся к югу,

Но не смогут

Ослабеть на свете

Верность и любовь моя

К супругу.

А теперь

Он далеко отсюда —

Больше нет опоры,

Мне привычной,

И счастливой

Больше я не буду,

И цветы

Не расцветут вторично.

Вы любовь забыли

Слишком рано,

Вы иной,

Чем в молодые годы.

Обвиваясь вокруг вас

Лианой,

Разве я

Лишала вас свободы?

Выполняла я

Свой долг желанный —

Помните? —

И вечером, и утром.

И меня отвергнув

Столь нежданно,

Вы отнюдь

Не выглядите мудрым.

Перекати-поле

Клубок беззащитной травы

Оторвался от корня —

Несется и кружится

С каждой минутой покорней.

Летит он, гонимый

Любым налетающим ветром,

Уносится в высь,

К облакам, равнодушным и светлым.

К такой высоте —

Беспредельной на вечные сроки, —

Где нет ни конца, ни начала

Небесной Дороге.

Не так ли и странник,

Покинув родную столицу,

Бредет, погибая

На северной дальней границе.

В холодных ночах,

Замерзая под рваным халатом,

Питаясь ботвою гороха

И диким салатом,

Бредет он и знает,

Что нету обратной дороги.

Состарили странника

Горе, тоска и тревоги.

Семь шагов[113]

Горит костер из стеблей бобов,

И варятся на огне бобы,

По поводу горькой своей судьбы.

И плачут, и плачут бобы в котле

— Один у нас корень, — стонут бобы. —

Мы братья вам, стебли, а не рабы.

Гора Лянфу у Тайшани

В любом краю

Свой климат и погода:

Дожди бывают

Чаще или реже.

Жалею я

Людей того народа,

Что на морском

Ютится побережье.

Там женщины и дети,

Словно звери,

Не знают,

Где им прочно поселиться,

И в необжитой

Каменной пещере

Их навещают

Зайцы и лисицы.

Братьям Ин[114]

Я долго

На Лоян гляжу с холма —

Там все теперь

И тихо и пустынно.

Там все дворцы[115]

И бедные дома

Огнем войны

Превращены в руины.

И во дворах,

У сломанных оград,

Так разрослись

Кустарники и травы,

Как будто

Все заполонить хотят,

Уверившись,

Что нет на них управы.

Да и поля,

Покрытые травой,

Не вспаханы

На всем своем пространстве.

Нет, братья не узнают

Край родной,

Сюда вернувшись

Из далеких странствий.

Когда-то здесь

Из труб вились дымки

Над суетою улиц,

Сердцу милых...

А ныне

Я немею от тоски,

Которую

И высказать не в силах.

Петушиный бой[116]

Нашим взорам пресыщенным

Надоели танцовщицы,

Нам от звуков старых песен

Не дано развеселиться.

Молча хмурится хозяин —

Он от пиршества устал,

Он велит гостей унылых

Пригласить в соседний зал.

Там садится каждый зритель

На отдельную циновку,

Петухов выводят слуги,

Восхваляя их сноровку.

Перья жесткие топорща,

В блеске дикой красоты,

Петухи идут, подъемля

Разноцветные хвосты.

Вот они готовы к бою —

И с восторгом видят гости,

Как жестокие глаза их

Стали красными от злости.

Вот — удар свирепый клюва, —

И летит кровавый пух;

Вот — безжалостные шпоры

В грудь врага вонзились вдруг;

Вот, в разгаре лютой схватки,

Раздается крик протяжный —

Это бьет врага крылами

Мой воспитанник отважный.

Разумеется, он должен

Победить в сраженье всех —

Верю: сало дикой кошки[117]

Принесет ему успех.

Переводы И.С. Лисевича[118]

Послание к Ян Дэ-цзу[119]

Говорит [Цао] Чжи:

— Много дней не видались, но о Вас, государь мой, вспоминаю прилежно и мечтаю быть с Вами.

Я, Ваш покорный слуга, с юных лет пристрастился к твореньям изящного слова, а ныне дожил уже до двух десятков и еще пяти лет. И вот что я кратко скажу о писателях нашего века.

Некогда Чжун-сюань[120] одиноко путь свой вершил к югу от Хань-реки. А Кун-чжан словно сокол парил к северу от реки Хуанхэ. Вэй-чжан славу снискал в Синих землях, Гун-гань поражал изощренностью стиля Приморье[121], Дэ-лянь являл следы [своих дел] в Северном Вэй[122], Вы же, к чьим стопам я склоняюсь, с высоты своей взирали на государев стольный град[123]. В те времена каждый [из нас] про себя был уверен, что обрел уже Перл Священного Змея, каждый считал, что лишь он владеет сокровищем Терновых Гор[124] <...>

И тогда-то наш князь[125] в небе расставил сеть, чтобы всех уловить, и, дабы [добычу] вспугнуть, дошел до восьми скреп земных[126] <...> Ныне все [мы] собраны в сем государстве. Только теперь никто из сих многих мужей, похоже, не может уже воспарить и, оторвав стопы от земли, пролететь зараз тысячу верст.

Взять талант Кун-чжана — ему чужды оды фу и элегии цы. А ведь сколько раз похвалялся, что может сравниться по стилю с самим Сыма Чан-цином![127] Но, к примеру, рисует тигра, а выходит — собака![128] Я раньше в своих посланиях подтрунивал над ним, а он «Рассуждение» составил и в нем без конца говорит, что Ваш покорный слуга, напротив, его словесность хвалил <...> Вот Чжун[Цзы-]ци не утратил слуха, и за это его до сих пор превозносят. Не мог и я так забыться, чтобы ахать и охать, — но боюсь, что в грядущем веке теперь надо мной посмеются...

Творения и пересказы людей нашего века не могут быть без изъяна. И Ваш слуга любит, когда кто-то вышучивает, стрелы пускает в его изящнее слово. Ведь если есть что-то несовершенное — его надо тотчас поправить! Вот в прошлом Дин Цзин-ли[129] часто писал небольшие сочинения и просил меня, Вашего покорного слугу, любезно поправить их, я же отказывался, сознавая, что талантом своим ни в чем других не превосхожу. И тогда Цзин-ли [как-то] оказал Вашему покорному слуге: «Что смущает, что затрудняет Вас, князь? За красоту и убожество слога я сам отвечаю. И кому в грядущих поколениях какое будет дело до того, что Вы правили мое сочинение!» Я часто [потом] восхищался его словами — думаю, это была прекрасная беседа!

Некогда изящная словесность отца Ни[130] текла тем же потоком, что у других. Но когда он создал «Весны и осени», его ученики [Цзы] Ю и [Цзы] Ся уже не смогли изменить ни слова[131]. Кроме [«Весен и осеней»] я еще не видал ничего, о чем можно было б сказать: «Без изъяна!»

Посему, лишь обладая внешностью «Грозы Юга»[132], можно рассуждать о ее прелестях, лишь будучи столь же отточенным, как меч «Драконов источник»[133], можно судить, как тот рубит и режет. Талант Лю Цзи-сюя[134] не позволяет ему сравниться с другими писателями — тем не менее он любит бранить и хулить их сочинения, закрывая глаза на удачи и выпячивая недостатки.

Когда-то Тянь Ба[135] у Ворот Бога полей[136] ниспровергал Пятерых Владык [золотого века древности][137], обвинял Трех царей[138], охаивал Пятерых гегемонов[139] — и за какое-то утро убедил [в своей правоте] тысячи людей. Но стоило [Чжун] Ляню[140] из царства Лу сказать слово — тот замолчал до конца дней своих! Лю Цзи-сюю в споре далеко до Тяня, и нынешние чжунляни справились бы с ним без труда — так что ж не заставят его замолчать?

У каждого свои пристрастия и предпочтения. Всем нравится аромат кумарины и орхидей, но вот нашлись же на морском побережье достойные мужи, что [в восхищении] ходили по пятам за смердящим[141]. Люди, все как один, восхищаются звуками «Водоемов» или «Шести стебельков»[142], но Мо Ди в своем «Рассуждении» их порицает[143]. Да и можно ли всем быть едиными?

Ныне я, ваш слуга, обращаюсь к юношеским и отроческим годам, когда сплошь писал одни только оды фу и элегии цы... Но ведь даже из них можно что-то извлечь, как из «россказней на дорогах и болтовни в переулках»[144]. Ведь даже в песнях, что поют, стуча по оглобле, бывает роднящее их с веяниями фэн и одами я! Даже мыслями простолюдина в [простой] холщовой одежде порой нельзя пренебречь. Конечно, славословие фу — всего лишь малая тропка, ей не под силу вывести на простор и возвысить Великую Справедливость, явить ее в блеске грядущим векам. Некогда и Ян Цзы-юнь, «носитель трезубца» прежней династии, говаривал, что «муж зрелый их не творит»[145].

Но пусть я добродетелями обделен, а по положению [всего лишь] окраинный князек[146], мне тоже хотелось бы напрячь свои силы на благо страны, излить милосердие на народ, создать нечто на вечные времена, запечатлеть заслуги свои в металле и камне[147]. Так неужто тщетны мои старания обресть заслуги с помощью туши и кисти, слагая для государя оды фу и элегии цы!

Что ж, если стремлениям моим сбыться не дано и путь мой не годен — стану собирать правдивые записи разных чинов людей, судить об обретениях и утратах, о нравах нашего времени и, укрепляя сердцевину гуманности и справедливости, составлю «речи единственной [в своем роде] школы». Пусть я не смогу спрятать их на «знаменитой горе»[148], но я передам их близким по духу людям. А если без этого дожить до седой головы — к чему все нынешние рассуждения?

Впрочем, речи мои нескромны — я лишь уповаю на то, что Вы, милостивый государь, меня знаете.

Мы встретимся завтра утром. В письме же не выразить всего, что есть на душе.

Так [Цао] Чжи говорит.

Загрузка...