В третьем году эры Хуанчу[150] я был на аудиенции у государя в столице,[151] на обратном пути переправлялся через реку Ло. У древних есть рассказ о том, что духом этой реки является Ми-фэй — госпожа Ми. Взволнованный тем, что рассказал Сун Юй[152] чускому князю об этой фее, я написал эту оду.
Столицу я покинул...[153] В свой удел
Я возвращался...[154] За моей спиной
Осталась Ицюе...[155] Через хребет
Хуаньюань[156] перевалить успел, —
Пройдя Тунгу,[157] подняться на Цзиншань...[158]
Уж солнце к западу склонилось!..
Кренился и нырял мой экипаж,
Опасно становилось ехать в нем, —
Устали кони... Распрягать скорей
Я торопил; среди душистых трав
На берегу, в полях, где чжи растет,[159]
Пасти мою четверку приказал...
Сам между тем по Роще тополей[160]
Прогуливался я... Следил мой взор,
Как плавно Ло-река струилась...
Но в этот миг во мне смутился дух, —
Внезапный страх возник в душе моей,
Вдруг разбежались мысли, как в бреду..
Вниз быстро поглядел я — ничего...
Вверх поглядел, — возникло чудо вдруг!
Красавица стояла наверху —
Она к утесу прислонилась...
И я возницу за руку схватил
И потащил... Я спрашивал его:
— Ты видишь? Или нет там никого?
Что за виденье, что за человек?
Красавица какая! Видишь, да?
Не видишь? Может быть, приснилось?
Спокойно мне возница отвечал:
— У Ло-реки есть фея, говорят,[161]
И многие ее видали встарь...
Зовется госпожою Ми — слыхал...
Уж не она ли это, государь?
Скажите, какова она собой?
Вы правду расскажите мне скорей! —
И я ему сказал, не утаив:
— Прекрасный этот облик вот какой:
Легко, как лебедь вспугнутый, парит,
А гибкостью — летающий дракон!
Осенней хризантемы в ней покой,
Весенняя сосна не так пышна!
Видна же неотчетливо, как сон...
Как месяц, но за облачком, она...
Мелькнет, вспорхнет, — и вот не удержать:
Снежинкой в ветре закружилась!..
«Но какова же издали?» — спроси!..
— Она, как солнце ясное, светла,
Что в тонкой дымке утренней встает!
А ежели разглядывать вблизи, —
Свежо сверкает пламя красоты,
Как лотос из зеленой тени вод,
Где вся прохлада притаилась!
Гармония — вот истинный закон
Той красоты, что в небе родилась:
Связь тонкости и плотности частей,
Высокого с коротким, круглым связь...
Как выточены плечи красоты!
Как тонко талия округлена!
Стан — сверток шелка белого точь-в-точь...
Затылок хрупок, шея так стройна!
Прозрачна кожа, призрачны черты!
Зачем помада? Пудра не нужна, —
Краса нам без прикрас явилась!
Прическа взбита очень высоко,
Длина ее изогнутых бровей
И тонкость — изумительны! Глаза
Блестят великолепно — звезд живей!
Покой царит на яшмовом лице,
И жесты благородны. Простота,
Непринужденность, ласковость манер
Пленяют, очаровывают мир:
В них — снисхождение и милость!
Накинув газовый наряд,
Она сверкает в нем светло:
Каменьям драгоценным счета нет,
Убор из перьев над ее челом,
А жемчуга, подобно светлякам,
Не устают хозяйку озарять, —
То мирно светят перед ней, то вслед...
Обута в туфельки узорные она.
А шлейф, как призрачная дымка, как туман
Таится, орхидеей в дебрях трав, —
На край горы она ступила...
Легко и быстро выпрямилась вдруг,
Чтобы к другим бессмертным убежать,
Но поспешила руку протянуть
К священному прибрежью Ло-реки
И выхватила черный стебель чжи,
Растущего средь неспокойных вод,
Где быстрина его крутила!
Я был пленен воздушной красотой...
И сердце трепетало тяжело:
Ни сладких слов, ни хитрых свах не знал,
Посредников не ведал, где найти?
Каков обычай для любви такой?
Мне тягостно и жутко было!..
Я обратился к волнам старой Ло,
Завел я странный разговор с водой,
Просил, как сваху, передать слова,
Которые мне сердце подсказало!..
Я от наряда своего потом
Подвеску яшмовую отвязал,
Желая этим явно показать,
Что дар я принести готов любой,
Что без любви — ничто не мило!
Увы, красавица в обычаях тверда,
Приличия, как видно, знала все,
И в церемониях была искушена,
И понимала утонченные стихи, —
Все рассудила, что сказала ей вода,
Подвеску яшмовую тронула свою,
Намереваясь одарить меня в ответ, —
И, указав мне на речную быстрину,
На свой подводный смутно видимый дворец,
Уже назначить срок решила...
Сомненьем я охвачен был,
Я от любви был сам не свой!
Обмана опасался между тем,
По книгам я ведь знал обычай фей!
Что стоит фее смертных обмануть?
Не вспомнить о легенде я не мог:
О том, как слово дали Цзяо Фу,[162]
Но обманули, — сон его завлек!
И я на обезьяну стал похож
Ветревоженностью злобною своей!
И чутко подозрительным я стал,
Как самая завзятая лиса!..
Но все-таки, успев сообразить,
Как выгляжу я, страстью возбужден,
Смягчил я выражение лица,
Я тотчас обуздать себя сумел, —
Ведь есть же у рассудка сила!
...Растрогалась, я видел, фея Ло:
Чего мне это стоит — поняла!
То стала подходить, то отходить,
То медленно ко мне, то от меня...
То ярче становился свет ее —
Мерцающего тела ореол, —
То чем-то затемнялся, отплывал,
То как бы прояснялся в полумгле, —
Внезапно форму птицы приобрел!
То легкая стояла фея Ло,
Подобно молодому журавлю,
Который собирается взлететь,
Но крыльями еще и не взмахнул.
То медленно ступала по тропе,
Заросшей ароматною травой, —
Волшебный доносился аромат:
Все это сердце не забыло!
...Воспела фея вечную любовь...
Была протяжна песня и грустна.
И много духов собрались толпою,
Слетаясь и маня своих подруг:
Одни играли в чистых струях вод,
Другие облетали островок,
Светящиеся смутно жемчуга
Сбирали чередой за духом дух,
Другие — равнодушны к жемчугам, —
Искали зимородков перья, пух...
Две госпожи, что, будучи в живых,
Считали Южный Сян своей отчизной,[163] —
Ту фею взяли за руки, что встарь
Ходила погулять на берег Хань;
Вздыхать о Паогуа — о звезде,
Что друга не имеет, стали вновь
И песню завели о Пастухе,[164]
Что вечно в одиночестве живет!..
То легких одеяний дивный дым
Вздымали, прихотливо закрутив,
То, льющимся туманом рукавов
Закрыв свои черты, стояли так...
То вдруг забудутся уныло!..
...Легчайшая стопа на зыби волн...
В пыли алмазной кружевной чулок...
Движенья не такие, как у нас:
Без правила «вперед» или «назад»,
«Направо» и «налево» или «вспять», —
Идут, как бы не ведая преград, —
Идут или стоят — нельзя сказать,
Летят, или скользят, или текут?
Иль заново всплывают всякий раз?
Опаснейшие кручи обогнув,
Исчезнув, — остаются тут как тут!
Оглянутся — из глаз струится свет.
Дыханье — запах диких орхидей...
Лоснящаяся влажно яшма щек...
Растаявшие сладко на устах,
Но не произнесенные слова...
Походка же не та, что у людей! —
И взором я ловил их тонкий след...
О пище плоть моя забыла!
Но именно тогда Пин И[165] призвал
Покорные ему ветра домой,
А дух речной все волны усмирил,
Чтобы порядок воцарился вновь,
Фэн И[166] в свой барабан тогда забил,
Запела чистым голосом Нюй-ва...[167]
Летающие рыбки поднялись, —
Пора им колесницу окружать,[168]
Как страже подобает в этот час.
Воздушный колокольчик зазвонил —
«Всем вместе в путь пора!» — хотел сказать.
Красиво соблюдая этикет
И ровно — с головою голова, —
Шесть вьющихся драконов повезли
Почтительно и плавно экипаж;
И, вынырнув, подводные киты
Под легкие колеса, не ленясь,
Подставили волнистые хребты, —
И вылетала стая птиц морских!..
Вот через северную речку Чжи
Успели переправиться уже...
И вот, перевалив за Южный кряж,
Кортеж как бы затмился и затих...
Внезапно оглянулась фея Ло:
Вновь тянется она к моей душе!
Вдруг вытянула шею и глядит!
Вот алыми устами шевелит,
Желая непременно рассказать
О том, что могут дух и человек
Между собой общаться иногда!
Есть правила, как ладить эту связь...
Зачем же разлучаемся навек?
Зачем не знались в юные года?
Заплакала, взроптала фея Ло:
— Всего лишь раз мы встретились — и все?
Расходимся мы в разные места, —
Как будет друг без друга тяжело!
Всего лишь раз расстались мы — и все? —
Ей нечем одарить меня, увы!
Она мне только серьги отдает —
Тот светлый жемчуг Юга, — жемчуг тот,
Что люди видят каплями росы,
Сверкающими в зелени травы,
Когда уже светлеет небосвод...
— Зачем живого полюбила?!
...И вот уж я не вижу, где она?
О вечная печаль! Куда идти?
Сияющая больше не видна...
Покинул я равнину и пошел...
Поднялся на вершину — нет пути!
Переставляю ноги, вновь шагнул, —
Душа стоит на месте, где была...
Очнуться от мечты я не могу,
Мечтаю и грущу о фее Ло...
О, как молил я воду, землю, свет,
Природу окружавшую молил,
Желая, чтобы вечной жизни тело —
Божественное тело — вновь могло
Вид женщины прекраснейшей принять!
Я в легкую, простую лодку сел
И вверх против течения долго плыл...
Длинна была спокойная река...
Совсем о возвращенье позабыв,
Печальным думам предан всей душой,
В ту ночь я не забылся ни на миг,
В одежде отсырелой ждал зари,
Весь инеем покрытый, и продрог...
Когда уж рассвело, окликнул слуг,
Просил их запрягать, сел в экипаж,
Собрался, наконец, к себе домой-
Мой путь лежал все прямо на восток...
Я, вожжи натянув, не отпускал, —
Держал их крепко-накрепко в руках!
Несущихся коней я торопил,
Я плеть на них в досаде поднимал,
А сам в тоске кружил, кружил, кружил
Не мог уехать прочь из этих мест!..
О, вечной жизни сила!
Я покинул столичный город,
возвращался в удел на восток.
За спиной Ицюэ,
Хуанъюань уже позади,
и Тунгу прошел,
взошел на Цзиншань.
Солнце к западу шло,
кони тащили коляску с трудом.
Я коней приказал распрячь, где душиста трава;
пусть пасутся, где чжи растет.
В тополиной роще бродил-гулял,
наблюдал за потоком Ло.
И тут смутилась душа, встревожился дух,
и мысли бегут-бегут...
Вниз смотрю — ни одной души,
вверх взглянул — увидел красавицу.
На краю утеса стояла,
и тогда я вернулся, вознице сказав:
«Пойдем. Ты кого-нибудь видишь там?
Разве может прелестным таким
быть человек?»
И возница мне отвечал:
«Слышал я, будто фею этой реки
в старину величали Ми-фэй.
Та, что видели вы, государь, не она ли?
Каков ее вид, позвольте спросить?»
И я отвечал ему:
«Как вспугнутый лебедь парит,
с летящим драконом изяществом схожа.
Хризантемы осенней прекрасней она,
сосна весенняя ей сродни.
Похожа на месяц — легкое облачко ее от очей скрывает.
Порхает-порхает, точно снежинки,
влекомые вихрем, влекомые долгим ветром.
Издалека глядишь на нее —
ярка, как солнце, встающее в утренней дымке;
ближе она подойдет —
вод прозрачных чистый и скромный житель — лотос.
Не худа, не полна,
сложена по законам гармонии;
плечи — будто точеная статуя;
статная;
нежно-тонкая талия;
стройная шея, грациозно-изящная;
ясная, свет излучающая кожа —
ей ли нужна помада!
Аромата пудры не знает;
прическа-туча высока-высока;
слегка, изящно очерчены брови;
губы алеют,
горят белизною ровные зубы;
улыбается — ямочки на щеках;
в зрачках — золотистые искры.
Манеры ее — чудо:
нетороплива,
стыдливо-целомудренна, сдержанна в меру.
Как нежна, благородна как!
Необычен наряд — неземной, особый;
облик ее подобен картине.
Тонкое платье переливается и свежестью блещет;
больно для глаз сияние драгоценных сережек.
Убор головной — золото с перьями зимородка;
жемчужинок рой озаряет гибкое ее тело.
«Дорога длинна-длинна» — названье узорных туфелек;
накидка легка, шелк словно туманная дымка».
И вновь я пришел на берег реки взглянуть на красавицу.
Неуловим, тонок аромат, от нее идущий;
к горному склону она медленно приближается.
А потом вдруг, будто сбросив оцепенение,
на крутом утесе прогуливается, оживленная.
Протянула белую руку свою к священному берегу,
сорвала линчжи на краю стремительной быстрины.
Чувство моей души к ее красоте влекло,
сердце билось сильней, но грустен я был.
Встретиться с феей мне кто сможет помочь?
Легкой доверю волне речи мои.
И пусть расскажет волна о помыслов чистоте;
яшму-подвеску для феи Ло с пояса снял.
Но нравам была верна красавица фея Ло,
блюла этикет она, понимала Книгу стихов.
Красную яшму берет, как ответный призывный дар,
рукой указала в пучину вод: там встретимся мы.
На чувства я наложил узду, а чувства мои глубоки;
страх обуял: еще пропаду, обманет она.
Легендой про юного Цзяо Фу[170] внезапно был отрезвлен;
стою, нерешителен, как слон, подозрителен, как лиса.
Стремления прочь гоня, я стою, непроницаемо-сдержан,
мол, этикет удержал меня от бурных порывов.
Устыдилась фея,
приблизилась вдруг ко мне и скорее отпрянула прочь.
Сиял-исчезал священный луч,
светлело-темнело все вокруг.
То будто в полет собралась, словно аист:
только взмахнет крылами — и в небо;
то шла по густой траве, благоухая,
ступала по горной тропе — ароматом пахнуло.
Пела о вечной любви долгую-долгую песню,
звуки грустны и суровы, звуки протяжны.
И тогда сонм духов явился,
своих подруг зовя-маня.
Играют прозрачных вод струей,
парят над островом фей,
ищут они зимородка перо,
собирают в воде жемчуга.
Две феи Сяна-реки, южные феи,
не отпускают руки ханьской подруги.
Вздыхают о Паогуа, звезде печальной и сирой,[171]
скорбно звучат слова о Пастухе одиноком.[172]
Причудливо так летят по ветру их одежды;
ожидая чего-то, стоят, лица прикрыв рукавами.
Сонмы фей легко парят,
уток быстрей летят они,
гребня волны коснутся чуть —
чулки оросит водяная пыль.
Законов нет движеньям их:
крутой утес, спокойный плес,
идут, стоят, уходят вновь,
глаза — лучи, блестящий взгляд,
горит-блестит лицо-нефрит,
уста молчат — таят слова,
в дыханье запах орхидей.
Как грациозны, как милы...
Что пища? Позабыл о ней,
и все мирское отошло...
И ветры тогда отозвал Пин И,[173]
владыка реки усмирил волну,
ударил Фэн И[174] в барабан,
песню запела Нюй-ва.[175]
Конвой колесницы — рыб узорных летящие стаи;
звенит колокольчик, он сзывает всех — улетаем.
Голова к голове, величавы тут шесть драконов,
далеко-далеко плавно несут облако-колесницу.
Из глубин выплывает кит, поддерживая колеса,
водяная птица вослед летит, как охрана.
Вот и Северный позади островок.
Южный кряж одолели.
Белоснежную шею изогнула фея,
взор ко мне обратила,
с губ слетают слова печально, —
объясняет она дружбы великий принцип.
Сожалела она о различье путей человека и духа,
роптала она: юность проходит, а мы не вместе.
Заслонилась шелковым рукавом, слезы свои скрывая,
но слезы текли ручьем, орошая ее одежду.
Скорбела: встречи желанный час прерван уже навеки,
вот, горевала, двое нас, вот — каждый уже один.
Чем достойным меня наградить за чувство?
Яркие серьги мне подарить из Цзяннани?
Пускай в темноте обитает дух феи прекрасной,
сердце, преданное мечте, мне отдано навеки...
Внезапно исчезла она со скалы высокой,
сердце смутилось мое — сиянье лучей погасло.
Нет ее тут, вновь поднимаюсь в горы;
ноги идут, душа недвижима.
Чувства сильны, думы о ней,
вижу ее, сердце скорбит.
Верится — вновь телесный увижу образ,
бросился в челн и поплыл против теченья.
Плыл бесконечной рекой, о возвращенье не помня.
Думы одна за другой, боль нестерпима.
Ночью уснуть не мог, скорбно-печальный.
Иней на землю лег и увлажнил одежду.
Утро пришло, велел запрягать коляску.
путь на восток — следует ехать дальше.
Вожжи в руках, плеть поднимаю повыше,
мешкаю все, — утес не могу покинуть.
В третьем году из цикла, идущего под девизом «Хуан-чу»[177], я имел у государя аудиенцию в столице. На обратном пути я переправлялся через реку Ло.[178] У древних авторов есть предание о том, что дух этой реки — женщина, имя которой Дама Ми. Я вдохновился тогда Сун Юем[179] и тем, что он рассказал Чускому князю о святой фее и, вдохновившись, написал вот эту оду. Она будет гласить:
Я уходил от пределов столичных, идя домой в восточную область. За собой я оставил проход Ицюэ и перевалил Хуаньюань. Прошел чрез ущелье Тунгу. Поднялся на горы Цзиншань.[180] Солнце уже на запад склонилось; телеги попортились, кони устали. Узнав об этом, я велел распрячь коней на пастбищах душистых и попасти мою четверку на поле с чудной травой чжи.[181] А сам не торопясь прохаживаться начал по Роще Тополей, скользя глазами по теченью реки Лочуань.
В это время мой ум отвлекаться куда-то стремился, в душе поселился испуг. Мгновенье — и мысли мои разбрелись... Взглянул под собой — ничего не нашел. Взглянул над собой — отменную вижу картину. Я вижу какую-то прямо красавицу, тут же стоящую возле утеса. — Я за руку схватил возницу и потащил его, спросив: «Ты видишь или нет — вон там? Там — это что за человек? Вот так красавица!» — Возница сказал мне в ответ: «Позвольте мне Вам сообщить, что я слыхал о фее реки Ло по имени Ми-фэй, иль Дама Ми. Позвольте, — то, что видите Вы там, мой государь, уж не она ли это? Как она выглядит, скажите, и что она собой напоминает? Позвольте скромному рабу об этом знать». — И я ему сказал вот так: «Она выглядит вот как: летает, как лебедь, чем-то встревоженный; изящна — дракон так изящен несущийся. Так сверкает красою своей осенний цветок хризантемы, так в пышном цветеньи своем весною красива сосна. Угадывать смутно могу лишь ее, как месяц прикрытый лишь легкою тучкой; мелькнет на воздухе, словно несется куда-то — что кружится снег в струящемся ветре. Смотреть на нее в отдаленьи: она бела, сверкающе бела, как Яр великий, что восходит над небом утренней зари. Когда ж я подойду и рассмотрю ее вблизи; ярко и мило сверкнет мне она, как тот неньюфар, что растет из зеленой волны. Все пышное в ней и все тайное в ней достигло вполне идеала; высокое и небольшое — в пропорции лучшей сложилось. Ее плечи так сложены, словно точеные, талия — словно лишь свернутый шелк. Стройная шея, изящный затылок. Белое-белое тело просвечивать было готово. Помада пахуча была: лучше придумать нельзя. Свинцовая роскошь белил у нее не была в обиходе. Тучи прически высоко-высоко вздымались. Длинные брови срастались в изящном извиве. Алые губы светились наружу. Белые-белые зубы свежели внутри. Ясный зрачок глядел превосходно. Щеки в улыбке держали виски. Яшма — лицо красоты не от мира. Вид весь спокойный, в манерах свободный. Гибкая вся и изящная вся. Любезная в речи, в беседе. Чудно одета, оставив весь свет где-то там, статью, фигурой просясь на картину. — Набросила свой флеровый наряд сверкающий, сверкающий на ней, и вся украшена каменьем самоцветным, чудесно выточенным всюду. На волосах у ней парюра сплошь из золота и перьев синей птицы, и к ней привешен светлый жемчуг, ее лучами озаряя. — Обута она в узорные сандалии, такие, в которых далеко уйдешь, и легкий трен влекла: туманной дымкою волны. — Как будто в чаду благовоний она, исходящих от скромницы гор, да, скромницы гор, орхидеи; ступает она нерешительно как-то по самому краю горы.
И вот теперь в одно мгновенье она всем телом устремилась играть, шалить. По левую руку держась за сверкающий яркий бунчук, а правой укрывшись под знаменем кассий, она протянула белейшую ручку — да, ручку, — к священному берегу вод, сорвать на быстрине мели бессмертный чернеющий чжи. — Я любовался всей душой на эту прелесть, прелесть чистоты; и сердце сильно трепетало, увы, без радости особой... Ведь доброй свахи не имел я, чтоб в эту радость с ней войти! И я, обращаясь к той зыби, в беседу с богиней вступил, желая ей, прежде всего, сообщить о моем душевном и искреннем чувстве. И я дорогой свой брелок отвязал, чтобы этим ее пожелать... Но нет! Красавица была до глубины души воспитана прекрасно. И как! Она владела лучшим повеленьем и понимала смысл стихов канона Ши![182] Она приподняла теперь брелок алмазный свой и мне его в ответ, в ответ, преподнесла, мне указав на бездну вод, как срок и время для меня. Я взял брелок, как честный дар любви-любви, любви-любви; и все боялся: вдруг богиня меня обманет как-нибудь. С волненьем вспоминал я Цзяо-фу,[183] — да, Цзяо-фу — как были с ним нарушены слова; и в грусти своей, как Ю[184] нерешителен я, как лисица, я полон сомнений. И я убрал с лица умильную улыбку и усмирил — да, усмирил, — свои мечты; воздвиг преграду чинных правил и стал себя держать в узде.
И вот тогда богиня Ло была растрогана всем этим и нерешительно то шла ко мне, то от меня. Сиянье феи то отдалялось, то приближалось; то вдруг темнело, то прояснялось. То стояла своим легким станом она, строга, как журавль; то как будто хотела лететь, но пока не взлетала еще. То ступала по душистому какому-то убранству, то по травам благовонным шла, свой аромат струя. Она запела куда-то вдаль, и так протяжно — протяжно, да, — о своей вечной ко мне любви; был тон той песни совсем печальный и неспокойный и длился долго...
И вдруг смотрю, толпою божества сходиться начали сюда, зовя своих, свистя подругам. Одни из них в чистых резвились струях, другие порхали по острову фей, одни собирали светящийся жемчуг, а те поднимали волшебные перья. — Шли за двумя теми дамами — женами с Южного Сяна;[185] за руку брали ту деву, что раньше бродила по берегу Хань. Они вздыхали о том, как Пао, звезда на небе,[186] любви не знает; они нам пели, как Волопас[187] там один на небе живет всегда. Вздымали легкие покровы — все в совершеннейших узорах и, рукавом закрывшись длинным, стояли долго и недвижно. То быстро вдруг неслись, что дикая летающая утка; порхали, где-то исчезая, совсем как феи и божества. В прикосновении к волне еле заметными шагами они под газовым чулочком рождали будто даже пыль. В движеньях своих никаких они правил житейских не знали; то шли по опасным наклонам, то снова спокойно, как надо. И было трудно угадать, идут вперед или стоят; уходят прочь или обратно. Вдруг обернутся, поглядят — струят божественное нечто; лучи сияют проникновенно на этом яшмовом лице. Слова у них уж на устах, но их они не произносят; и их дыхание совсем как запах диких орхидей. Их лица красотой роскошной так были ласковы, милы, что я вполне мог позабыть о том, что надо есть и пить...
В эти минуты дух ветра Пин И свой ветер убрал; и дух водяной усмирил свои волны. — Фэн И, бог реки, запел, заиграл нам; Нюй-Ва[188] чистым голосом пела. Подняли вверх узорчатых рыб, расписных, чтобы этим всех предупредить о пути; велели запеть всем яшмовым фениксам-птицам, чтоб вместе за ними лететь. Шесть драконов все в чинном порядке выравнивать головы стали, и облачный свой фаэтон повезли на плавном, красивом ходу. Киты и акулы повынырнули и колеса с обеих сторон подхватили; а птицы морские взлетели, чтобы быть охраною им на пути.
Теперь она перелетела чрез Северную Чжи-реку, промчалась через Южный Кряж. Вытянув белую шею свою, чистый свой взор поднимая, двинула алые губки, чтобы мне не спеша сообщить и напомнить великие правила жизни в общеньи людей; чтоб выразить мне огорченье свое: пути человека и феи различны весьма; чтобы погоревать о том, что судьбой не дано было это нам в юных годах. Подняв свой флеровый рукав, она им слезы, слезы вытирала; они текли у ней ручьем, по платью хлынули потоком. Она оплакивала нас, навек оторванных, оторванных теперь от единения прекрасного друг с другом; и горевала, что вот так, уйдя лишь раз, она со мной в различных направленьях; что нечем ей благодарить меня за пылкую любовь: она мне дарит свои серьги из светлой яшмы, идущей с юга. И хотя, мол, она пребывает в пучине воды, где великий стихийный и холод и мрак, но она навсегда свое сердце отдает своему государю и князю.
И вдруг не замечаю я, куда она девалась; стою, тоскую: фея скрылась, свой погасила свет. — Тогда я оставил равнину, полез на высокую гору... Ноги все шли, а дух мой задерживался. Любовь оставалась во мне, и я все мечтал о фее моей, глаза устремлял свои вдаль, с печалью и грустью в душе. И я надеялся: божественное тело опять свой примет вид; сел в легкую лодочку я и поднялся на ней вверх по речке Ишуй. Так плыл я по долгой реке, забыв о возвратном пути, мечтая о ней бесконечною лентой мечты, и любя ее больше и больше, а ночью не спал, весь тревожной печалью объятый. Весь пронизанный сыростью инея, так и сидел до утра я, а утром велел своим слугам запрячь и взошел в экипаж, чтобы ехать... Да, ехать обратно домой, по пути все на тот же восток! В руках были вожжи несущих меня лошадей, и кнут я на них поднимал... а горе кружило в груди и уехать отсюда не мог я».