Приложение Фея реки Ло (антология переводов)

Перевод А.Е. Адалис[149]

В третьем году эры Хуанчу[150] я был на аудиенции у государя в столице,[151] на обратном пути переправлялся через реку Ло. У древних есть рассказ о том, что духом этой реки является Ми-фэй — госпожа Ми. Взволнованный тем, что рассказал Сун Юй[152] чускому князю об этой фее, я написал эту оду.


Столицу я покинул...[153] В свой удел

Я возвращался...[154] За моей спиной

Осталась Ицюе...[155] Через хребет

Хуаньюань[156] перевалить успел, —

Пройдя Тунгу,[157] подняться на Цзиншань...[158]

Уж солнце к западу склонилось!..

Кренился и нырял мой экипаж,

Опасно становилось ехать в нем, —

Устали кони... Распрягать скорей

Я торопил; среди душистых трав

На берегу, в полях, где чжи растет,[159]

Пасти мою четверку приказал...

Сам между тем по Роще тополей[160]

Прогуливался я... Следил мой взор,

Как плавно Ло-река струилась...

Но в этот миг во мне смутился дух, —

Внезапный страх возник в душе моей,

Вдруг разбежались мысли, как в бреду..

Вниз быстро поглядел я — ничего...

Вверх поглядел, — возникло чудо вдруг!

Красавица стояла наверху —

Она к утесу прислонилась...

И я возницу за руку схватил

И потащил... Я спрашивал его:

— Ты видишь? Или нет там никого?

Что за виденье, что за человек?

Красавица какая! Видишь, да?

Не видишь? Может быть, приснилось?

Спокойно мне возница отвечал:

— У Ло-реки есть фея, говорят,[161]

И многие ее видали встарь...

Зовется госпожою Ми — слыхал...

Уж не она ли это, государь?

Скажите, какова она собой?

Вы правду расскажите мне скорей! —

И я ему сказал, не утаив:

— Прекрасный этот облик вот какой:

Легко, как лебедь вспугнутый, парит,

А гибкостью — летающий дракон!

Осенней хризантемы в ней покой,

Весенняя сосна не так пышна!

Видна же неотчетливо, как сон...

Как месяц, но за облачком, она...

Мелькнет, вспорхнет, — и вот не удержать:

Снежинкой в ветре закружилась!..

«Но какова же издали?» — спроси!..

— Она, как солнце ясное, светла,

Что в тонкой дымке утренней встает!

А ежели разглядывать вблизи, —

Свежо сверкает пламя красоты,

Как лотос из зеленой тени вод,

Где вся прохлада притаилась!

Гармония — вот истинный закон

Той красоты, что в небе родилась:

Связь тонкости и плотности частей,

Высокого с коротким, круглым связь...

Как выточены плечи красоты!

Как тонко талия округлена!

Стан — сверток шелка белого точь-в-точь...

Затылок хрупок, шея так стройна!

Прозрачна кожа, призрачны черты!

Зачем помада? Пудра не нужна, —

Краса нам без прикрас явилась!

Прическа взбита очень высоко,

Длина ее изогнутых бровей

И тонкость — изумительны! Глаза

Блестят великолепно — звезд живей!

Покой царит на яшмовом лице,

И жесты благородны. Простота,

Непринужденность, ласковость манер

Пленяют, очаровывают мир:

В них — снисхождение и милость!

Накинув газовый наряд,

Она сверкает в нем светло:

Каменьям драгоценным счета нет,

Убор из перьев над ее челом,

А жемчуга, подобно светлякам,

Не устают хозяйку озарять, —

То мирно светят перед ней, то вслед...

Обута в туфельки узорные она.

А шлейф, как призрачная дымка, как туман

Таится, орхидеей в дебрях трав, —

На край горы она ступила...

Легко и быстро выпрямилась вдруг,

Чтобы к другим бессмертным убежать,

Но поспешила руку протянуть

К священному прибрежью Ло-реки

И выхватила черный стебель чжи,

Растущего средь неспокойных вод,

Где быстрина его крутила!

Я был пленен воздушной красотой...

И сердце трепетало тяжело:

Ни сладких слов, ни хитрых свах не знал,

Посредников не ведал, где найти?

Каков обычай для любви такой?

Мне тягостно и жутко было!..

Я обратился к волнам старой Ло,

Завел я странный разговор с водой,

Просил, как сваху, передать слова,

Которые мне сердце подсказало!..

Я от наряда своего потом

Подвеску яшмовую отвязал,

Желая этим явно показать,

Что дар я принести готов любой,

Что без любви — ничто не мило!

Увы, красавица в обычаях тверда,

Приличия, как видно, знала все,

И в церемониях была искушена,

И понимала утонченные стихи, —

Все рассудила, что сказала ей вода,

Подвеску яшмовую тронула свою,

Намереваясь одарить меня в ответ, —

И, указав мне на речную быстрину,

На свой подводный смутно видимый дворец,

Уже назначить срок решила...

Сомненьем я охвачен был,

Я от любви был сам не свой!

Обмана опасался между тем,

По книгам я ведь знал обычай фей!

Что стоит фее смертных обмануть?

Не вспомнить о легенде я не мог:

О том, как слово дали Цзяо Фу,[162]

Но обманули, — сон его завлек!

И я на обезьяну стал похож

Ветревоженностью злобною своей!

И чутко подозрительным я стал,

Как самая завзятая лиса!..

Но все-таки, успев сообразить,

Как выгляжу я, страстью возбужден,

Смягчил я выражение лица,

Я тотчас обуздать себя сумел, —

Ведь есть же у рассудка сила!

...Растрогалась, я видел, фея Ло:

Чего мне это стоит — поняла!

То стала подходить, то отходить,

То медленно ко мне, то от меня...

То ярче становился свет ее —

Мерцающего тела ореол, —

То чем-то затемнялся, отплывал,

То как бы прояснялся в полумгле, —

Внезапно форму птицы приобрел!

То легкая стояла фея Ло,

Подобно молодому журавлю,

Который собирается взлететь,

Но крыльями еще и не взмахнул.

То медленно ступала по тропе,

Заросшей ароматною травой, —

Волшебный доносился аромат:

Все это сердце не забыло!

...Воспела фея вечную любовь...

Была протяжна песня и грустна.

И много духов собрались толпою,

Слетаясь и маня своих подруг:

Одни играли в чистых струях вод,

Другие облетали островок,

Светящиеся смутно жемчуга

Сбирали чередой за духом дух,

Другие — равнодушны к жемчугам, —

Искали зимородков перья, пух...

Две госпожи, что, будучи в живых,

Считали Южный Сян своей отчизной,[163]

Ту фею взяли за руки, что встарь

Ходила погулять на берег Хань;

Вздыхать о Паогуа — о звезде,

Что друга не имеет, стали вновь

И песню завели о Пастухе,[164]

Что вечно в одиночестве живет!..

То легких одеяний дивный дым

Вздымали, прихотливо закрутив,

То, льющимся туманом рукавов

Закрыв свои черты, стояли так...

То вдруг забудутся уныло!..

...Легчайшая стопа на зыби волн...

В пыли алмазной кружевной чулок...

Движенья не такие, как у нас:

Без правила «вперед» или «назад»,

«Направо» и «налево» или «вспять», —

Идут, как бы не ведая преград, —

Идут или стоят — нельзя сказать,

Летят, или скользят, или текут?

Иль заново всплывают всякий раз?

Опаснейшие кручи обогнув,

Исчезнув, — остаются тут как тут!

Оглянутся — из глаз струится свет.

Дыханье — запах диких орхидей...

Лоснящаяся влажно яшма щек...

Растаявшие сладко на устах,

Но не произнесенные слова...

Походка же не та, что у людей! —

И взором я ловил их тонкий след...

О пище плоть моя забыла!

Но именно тогда Пин И[165] призвал

Покорные ему ветра домой,

А дух речной все волны усмирил,

Чтобы порядок воцарился вновь,

Фэн И[166] в свой барабан тогда забил,

Запела чистым голосом Нюй-ва...[167]

Летающие рыбки поднялись, —

Пора им колесницу окружать,[168]

Как страже подобает в этот час.

Воздушный колокольчик зазвонил —

«Всем вместе в путь пора!» — хотел сказать.

Красиво соблюдая этикет

И ровно — с головою голова, —

Шесть вьющихся драконов повезли

Почтительно и плавно экипаж;

И, вынырнув, подводные киты

Под легкие колеса, не ленясь,

Подставили волнистые хребты, —

И вылетала стая птиц морских!..

Вот через северную речку Чжи

Успели переправиться уже...

И вот, перевалив за Южный кряж,

Кортеж как бы затмился и затих...

Внезапно оглянулась фея Ло:

Вновь тянется она к моей душе!

Вдруг вытянула шею и глядит!

Вот алыми устами шевелит,

Желая непременно рассказать

О том, что могут дух и человек

Между собой общаться иногда!

Есть правила, как ладить эту связь...

Зачем же разлучаемся навек?

Зачем не знались в юные года?

Заплакала, взроптала фея Ло:

— Всего лишь раз мы встретились — и все?

Расходимся мы в разные места, —

Как будет друг без друга тяжело!

Всего лишь раз расстались мы — и все? —

Ей нечем одарить меня, увы!

Она мне только серьги отдает —

Тот светлый жемчуг Юга, — жемчуг тот,

Что люди видят каплями росы,

Сверкающими в зелени травы,

Когда уже светлеет небосвод...

— Зачем живого полюбила?!

...И вот уж я не вижу, где она?

О вечная печаль! Куда идти?

Сияющая больше не видна...

Покинул я равнину и пошел...

Поднялся на вершину — нет пути!

Переставляю ноги, вновь шагнул, —

Душа стоит на месте, где была...

Очнуться от мечты я не могу,

Мечтаю и грущу о фее Ло...

О, как молил я воду, землю, свет,

Природу окружавшую молил,

Желая, чтобы вечной жизни тело —

Божественное тело — вновь могло

Вид женщины прекраснейшей принять!

Я в легкую, простую лодку сел

И вверх против течения долго плыл...

Длинна была спокойная река...

Совсем о возвращенье позабыв,

Печальным думам предан всей душой,

В ту ночь я не забылся ни на миг,

В одежде отсырелой ждал зари,

Весь инеем покрытый, и продрог...

Когда уж рассвело, окликнул слуг,

Просил их запрягать, сел в экипаж,

Собрался, наконец, к себе домой-

Мой путь лежал все прямо на восток...

Я, вожжи натянув, не отпускал, —

Держал их крепко-накрепко в руках!

Несущихся коней я торопил,

Я плеть на них в досаде поднимал,

А сам в тоске кружил, кружил, кружил

Не мог уехать прочь из этих мест!..

О, вечной жизни сила!

Перевод Л.Е. Черкасского[169]

Я покинул столичный город,

возвращался в удел на восток.

За спиной Ицюэ,

Хуанъюань уже позади,

и Тунгу прошел,

взошел на Цзиншань.

Солнце к западу шло,

кони тащили коляску с трудом.

Я коней приказал распрячь, где душиста трава;

пусть пасутся, где чжи растет.

В тополиной роще бродил-гулял,

наблюдал за потоком Ло.

И тут смутилась душа, встревожился дух,

и мысли бегут-бегут...

Вниз смотрю — ни одной души,

вверх взглянул — увидел красавицу.

На краю утеса стояла,

и тогда я вернулся, вознице сказав:

«Пойдем. Ты кого-нибудь видишь там?

Разве может прелестным таким

быть человек?»

И возница мне отвечал:

«Слышал я, будто фею этой реки

в старину величали Ми-фэй.

Та, что видели вы, государь, не она ли?

Каков ее вид, позвольте спросить?»

И я отвечал ему:

«Как вспугнутый лебедь парит,

с летящим драконом изяществом схожа.

Хризантемы осенней прекрасней она,

сосна весенняя ей сродни.

Похожа на месяц — легкое облачко ее от очей скрывает.

Порхает-порхает, точно снежинки,

влекомые вихрем, влекомые долгим ветром.

Издалека глядишь на нее —

ярка, как солнце, встающее в утренней дымке;

ближе она подойдет —

вод прозрачных чистый и скромный житель — лотос.

Не худа, не полна,

сложена по законам гармонии;

плечи — будто точеная статуя;

статная;

нежно-тонкая талия;

стройная шея, грациозно-изящная;

ясная, свет излучающая кожа —

ей ли нужна помада!

Аромата пудры не знает;

прическа-туча высока-высока;

слегка, изящно очерчены брови;

губы алеют,

горят белизною ровные зубы;

улыбается — ямочки на щеках;

в зрачках — золотистые искры.

Манеры ее — чудо:

нетороплива,

стыдливо-целомудренна, сдержанна в меру.

Как нежна, благородна как!

Необычен наряд — неземной, особый;

облик ее подобен картине.

Тонкое платье переливается и свежестью блещет;

больно для глаз сияние драгоценных сережек.

Убор головной — золото с перьями зимородка;

жемчужинок рой озаряет гибкое ее тело.

«Дорога длинна-длинна» — названье узорных туфелек;

накидка легка, шелк словно туманная дымка».

И вновь я пришел на берег реки взглянуть на красавицу.

Неуловим, тонок аромат, от нее идущий;

к горному склону она медленно приближается.

А потом вдруг, будто сбросив оцепенение,

на крутом утесе прогуливается, оживленная.

Протянула белую руку свою к священному берегу,

сорвала линчжи на краю стремительной быстрины.

Чувство моей души к ее красоте влекло,

сердце билось сильней, но грустен я был.

Встретиться с феей мне кто сможет помочь?

Легкой доверю волне речи мои.

И пусть расскажет волна о помыслов чистоте;

яшму-подвеску для феи Ло с пояса снял.

Но нравам была верна красавица фея Ло,

блюла этикет она, понимала Книгу стихов.

Красную яшму берет, как ответный призывный дар,

рукой указала в пучину вод: там встретимся мы.

На чувства я наложил узду, а чувства мои глубоки;

страх обуял: еще пропаду, обманет она.

Легендой про юного Цзяо Фу[170] внезапно был отрезвлен;

стою, нерешителен, как слон, подозрителен, как лиса.

Стремления прочь гоня, я стою, непроницаемо-сдержан,

мол, этикет удержал меня от бурных порывов.

Устыдилась фея,

приблизилась вдруг ко мне и скорее отпрянула прочь.

Сиял-исчезал священный луч,

светлело-темнело все вокруг.

То будто в полет собралась, словно аист:

только взмахнет крылами — и в небо;

то шла по густой траве, благоухая,

ступала по горной тропе — ароматом пахнуло.

Пела о вечной любви долгую-долгую песню,

звуки грустны и суровы, звуки протяжны.

И тогда сонм духов явился,

своих подруг зовя-маня.

Играют прозрачных вод струей,

парят над островом фей,

ищут они зимородка перо,

собирают в воде жемчуга.

Две феи Сяна-реки, южные феи,

не отпускают руки ханьской подруги.

Вздыхают о Паогуа, звезде печальной и сирой,[171]

скорбно звучат слова о Пастухе одиноком.[172]

Причудливо так летят по ветру их одежды;

ожидая чего-то, стоят, лица прикрыв рукавами.

Сонмы фей легко парят,

уток быстрей летят они,

гребня волны коснутся чуть —

чулки оросит водяная пыль.

Законов нет движеньям их:

крутой утес, спокойный плес,

идут, стоят, уходят вновь,

глаза — лучи, блестящий взгляд,

горит-блестит лицо-нефрит,

уста молчат — таят слова,

в дыханье запах орхидей.

Как грациозны, как милы...

Что пища? Позабыл о ней,

и все мирское отошло...

И ветры тогда отозвал Пин И,[173]

владыка реки усмирил волну,

ударил Фэн И[174] в барабан,

песню запела Нюй-ва.[175]

Конвой колесницы — рыб узорных летящие стаи;

звенит колокольчик, он сзывает всех — улетаем.

Голова к голове, величавы тут шесть драконов,

далеко-далеко плавно несут облако-колесницу.

Из глубин выплывает кит, поддерживая колеса,

водяная птица вослед летит, как охрана.

Вот и Северный позади островок.

Южный кряж одолели.

Белоснежную шею изогнула фея,

взор ко мне обратила,

с губ слетают слова печально, —

объясняет она дружбы великий принцип.

Сожалела она о различье путей человека и духа,

роптала она: юность проходит, а мы не вместе.

Заслонилась шелковым рукавом, слезы свои скрывая,

но слезы текли ручьем, орошая ее одежду.

Скорбела: встречи желанный час прерван уже навеки,

вот, горевала, двое нас, вот — каждый уже один.

Чем достойным меня наградить за чувство?

Яркие серьги мне подарить из Цзяннани?

Пускай в темноте обитает дух феи прекрасной,

сердце, преданное мечте, мне отдано навеки...

Внезапно исчезла она со скалы высокой,

сердце смутилось мое — сиянье лучей погасло.

Нет ее тут, вновь поднимаюсь в горы;

ноги идут, душа недвижима.

Чувства сильны, думы о ней,

вижу ее, сердце скорбит.

Верится — вновь телесный увижу образ,

бросился в челн и поплыл против теченья.

Плыл бесконечной рекой, о возвращенье не помня.

Думы одна за другой, боль нестерпима.

Ночью уснуть не мог, скорбно-печальный.

Иней на землю лег и увлажнил одежду.

Утро пришло, велел запрягать коляску.

путь на восток — следует ехать дальше.

Вожжи в руках, плеть поднимаю повыше,

мешкаю все, — утес не могу покинуть.

Перевод В.М. Алексеева[176]

В третьем году из цикла, идущего под девизом «Хуан-чу»[177], я имел у государя аудиенцию в столице. На обратном пути я переправлялся через реку Ло.[178] У древних авторов есть предание о том, что дух этой реки — женщина, имя которой Дама Ми. Я вдохновился тогда Сун Юем[179] и тем, что он рассказал Чускому князю о святой фее и, вдохновившись, написал вот эту оду. Она будет гласить:

Я уходил от пределов столичных, идя домой в восточную область. За собой я оставил проход Ицюэ и перевалил Хуаньюань. Прошел чрез ущелье Тунгу. Поднялся на горы Цзиншань.[180] Солнце уже на запад склонилось; телеги попортились, кони устали. Узнав об этом, я велел распрячь коней на пастбищах душистых и попасти мою четверку на поле с чудной травой чжи.[181] А сам не торопясь прохаживаться начал по Роще Тополей, скользя глазами по теченью реки Лочуань.

В это время мой ум отвлекаться куда-то стремился, в душе поселился испуг. Мгновенье — и мысли мои разбрелись... Взглянул под собой — ничего не нашел. Взглянул над собой — отменную вижу картину. Я вижу какую-то прямо красавицу, тут же стоящую возле утеса. — Я за руку схватил возницу и потащил его, спросив: «Ты видишь или нет — вон там? Там — это что за человек? Вот так красавица!» — Возница сказал мне в ответ: «Позвольте мне Вам сообщить, что я слыхал о фее реки Ло по имени Ми-фэй, иль Дама Ми. Позвольте, — то, что видите Вы там, мой государь, уж не она ли это? Как она выглядит, скажите, и что она собой напоминает? Позвольте скромному рабу об этом знать». — И я ему сказал вот так: «Она выглядит вот как: летает, как лебедь, чем-то встревоженный; изящна — дракон так изящен несущийся. Так сверкает красою своей осенний цветок хризантемы, так в пышном цветеньи своем весною красива сосна. Угадывать смутно могу лишь ее, как месяц прикрытый лишь легкою тучкой; мелькнет на воздухе, словно несется куда-то — что кружится снег в струящемся ветре. Смотреть на нее в отдаленьи: она бела, сверкающе бела, как Яр великий, что восходит над небом утренней зари. Когда ж я подойду и рассмотрю ее вблизи; ярко и мило сверкнет мне она, как тот неньюфар, что растет из зеленой волны. Все пышное в ней и все тайное в ней достигло вполне идеала; высокое и небольшое — в пропорции лучшей сложилось. Ее плечи так сложены, словно точеные, талия — словно лишь свернутый шелк. Стройная шея, изящный затылок. Белое-белое тело просвечивать было готово. Помада пахуча была: лучше придумать нельзя. Свинцовая роскошь белил у нее не была в обиходе. Тучи прически высоко-высоко вздымались. Длинные брови срастались в изящном извиве. Алые губы светились наружу. Белые-белые зубы свежели внутри. Ясный зрачок глядел превосходно. Щеки в улыбке держали виски. Яшма — лицо красоты не от мира. Вид весь спокойный, в манерах свободный. Гибкая вся и изящная вся. Любезная в речи, в беседе. Чудно одета, оставив весь свет где-то там, статью, фигурой просясь на картину. — Набросила свой флеровый наряд сверкающий, сверкающий на ней, и вся украшена каменьем самоцветным, чудесно выточенным всюду. На волосах у ней парюра сплошь из золота и перьев синей птицы, и к ней привешен светлый жемчуг, ее лучами озаряя. — Обута она в узорные сандалии, такие, в которых далеко уйдешь, и легкий трен влекла: туманной дымкою волны. — Как будто в чаду благовоний она, исходящих от скромницы гор, да, скромницы гор, орхидеи; ступает она нерешительно как-то по самому краю горы.

И вот теперь в одно мгновенье она всем телом устремилась играть, шалить. По левую руку держась за сверкающий яркий бунчук, а правой укрывшись под знаменем кассий, она протянула белейшую ручку — да, ручку, — к священному берегу вод, сорвать на быстрине мели бессмертный чернеющий чжи. — Я любовался всей душой на эту прелесть, прелесть чистоты; и сердце сильно трепетало, увы, без радости особой... Ведь доброй свахи не имел я, чтоб в эту радость с ней войти! И я, обращаясь к той зыби, в беседу с богиней вступил, желая ей, прежде всего, сообщить о моем душевном и искреннем чувстве. И я дорогой свой брелок отвязал, чтобы этим ее пожелать... Но нет! Красавица была до глубины души воспитана прекрасно. И как! Она владела лучшим повеленьем и понимала смысл стихов канона Ши![182] Она приподняла теперь брелок алмазный свой и мне его в ответ, в ответ, преподнесла, мне указав на бездну вод, как срок и время для меня. Я взял брелок, как честный дар любви-любви, любви-любви; и все боялся: вдруг богиня меня обманет как-нибудь. С волненьем вспоминал я Цзяо-фу,[183] — да, Цзяо-фу — как были с ним нарушены слова; и в грусти своей, как Ю[184] нерешителен я, как лисица, я полон сомнений. И я убрал с лица умильную улыбку и усмирил — да, усмирил, — свои мечты; воздвиг преграду чинных правил и стал себя держать в узде.

И вот тогда богиня Ло была растрогана всем этим и нерешительно то шла ко мне, то от меня. Сиянье феи то отдалялось, то приближалось; то вдруг темнело, то прояснялось. То стояла своим легким станом она, строга, как журавль; то как будто хотела лететь, но пока не взлетала еще. То ступала по душистому какому-то убранству, то по травам благовонным шла, свой аромат струя. Она запела куда-то вдаль, и так протяжно — протяжно, да, — о своей вечной ко мне любви; был тон той песни совсем печальный и неспокойный и длился долго...

И вдруг смотрю, толпою божества сходиться начали сюда, зовя своих, свистя подругам. Одни из них в чистых резвились струях, другие порхали по острову фей, одни собирали светящийся жемчуг, а те поднимали волшебные перья. — Шли за двумя теми дамами — женами с Южного Сяна;[185] за руку брали ту деву, что раньше бродила по берегу Хань. Они вздыхали о том, как Пао, звезда на небе,[186] любви не знает; они нам пели, как Волопас[187] там один на небе живет всегда. Вздымали легкие покровы — все в совершеннейших узорах и, рукавом закрывшись длинным, стояли долго и недвижно. То быстро вдруг неслись, что дикая летающая утка; порхали, где-то исчезая, совсем как феи и божества. В прикосновении к волне еле заметными шагами они под газовым чулочком рождали будто даже пыль. В движеньях своих никаких они правил житейских не знали; то шли по опасным наклонам, то снова спокойно, как надо. И было трудно угадать, идут вперед или стоят; уходят прочь или обратно. Вдруг обернутся, поглядят — струят божественное нечто; лучи сияют проникновенно на этом яшмовом лице. Слова у них уж на устах, но их они не произносят; и их дыхание совсем как запах диких орхидей. Их лица красотой роскошной так были ласковы, милы, что я вполне мог позабыть о том, что надо есть и пить...

В эти минуты дух ветра Пин И свой ветер убрал; и дух водяной усмирил свои волны. — Фэн И, бог реки, запел, заиграл нам; Нюй-Ва[188] чистым голосом пела. Подняли вверх узорчатых рыб, расписных, чтобы этим всех предупредить о пути; велели запеть всем яшмовым фениксам-птицам, чтоб вместе за ними лететь. Шесть драконов все в чинном порядке выравнивать головы стали, и облачный свой фаэтон повезли на плавном, красивом ходу. Киты и акулы повынырнули и колеса с обеих сторон подхватили; а птицы морские взлетели, чтобы быть охраною им на пути.

Теперь она перелетела чрез Северную Чжи-реку, промчалась через Южный Кряж. Вытянув белую шею свою, чистый свой взор поднимая, двинула алые губки, чтобы мне не спеша сообщить и напомнить великие правила жизни в общеньи людей; чтоб выразить мне огорченье свое: пути человека и феи различны весьма; чтобы погоревать о том, что судьбой не дано было это нам в юных годах. Подняв свой флеровый рукав, она им слезы, слезы вытирала; они текли у ней ручьем, по платью хлынули потоком. Она оплакивала нас, навек оторванных, оторванных теперь от единения прекрасного друг с другом; и горевала, что вот так, уйдя лишь раз, она со мной в различных направленьях; что нечем ей благодарить меня за пылкую любовь: она мне дарит свои серьги из светлой яшмы, идущей с юга. И хотя, мол, она пребывает в пучине воды, где великий стихийный и холод и мрак, но она навсегда свое сердце отдает своему государю и князю.

И вдруг не замечаю я, куда она девалась; стою, тоскую: фея скрылась, свой погасила свет. — Тогда я оставил равнину, полез на высокую гору... Ноги все шли, а дух мой задерживался. Любовь оставалась во мне, и я все мечтал о фее моей, глаза устремлял свои вдаль, с печалью и грустью в душе. И я надеялся: божественное тело опять свой примет вид; сел в легкую лодочку я и поднялся на ней вверх по речке Ишуй. Так плыл я по долгой реке, забыв о возвратном пути, мечтая о ней бесконечною лентой мечты, и любя ее больше и больше, а ночью не спал, весь тревожной печалью объятый. Весь пронизанный сыростью инея, так и сидел до утра я, а утром велел своим слугам запрячь и взошел в экипаж, чтобы ехать... Да, ехать обратно домой, по пути все на тот же восток! В руках были вожжи несущих меня лошадей, и кнут я на них поднимал... а горе кружило в груди и уехать отсюда не мог я».

Загрузка...