Фиалковый венец

7. Овод

- А я-то думала, что ты пришел поговорить со мной! - пожаловалась Коринна, но уголки ее рта лукаво задергались.

Ведь мы уже прошли всю улицу, а ты еще не сказал ни слова. Куда веселее болтать со статуей!

- Извини. Меня словно оглушило… - Алексид заколебался, но потом сказал решительно:

- Дело вот в чем. Этот Магнет… ну, тот, который хотел стать тираном…

- Ах, тот! С таким ужасным лицом!

- Да. Так я готов поклясться, что видел его вчера вечером у Итонских ворот во время скачек.

- Ну и что?

- Да разве ты не понимаешь? Ты ведь слышала, что говорил Кефал: его же много лет назад изгнали из Афин.

- Разве? - Коринна, очевидно, не слишком внимательно слушала разговор в мастерской, но тут и она сообразила, в чем дело, и взволнованно воскликнула:

- А! Так что же он здесь делал?

- Я сам хотел бы это знать, - угрюмо отозвался Алексид. - Просто не представляю, как мне быть.

- Посоветуйся с отцом.

- Гм!.. А как я объясню ему, зачем мне понадобилось заходить в мастерскую Кефала?

- Да, отец не похвалит тебя за знакомство со мной.

- Видишь ли…

- Не оправдывайся. Афинским юношам не положено водиться с девушками.

Вот почему я чуть не свалилась с возвышения, когда ты вошел в мастерскую. По правде говоря, я очень обрадовалась, услышав твой голос, - я ведь ни с кем не разговаривала по-настоящему с того дня в пещере. Да, кстати, как поживает твой красивый друг?

- Он не очень-то мной доволен, - с принужденным смехом ответил Алексид. - Ему наступили на его красивую ногу - во всяком случае, так он думает.

- Кто же?

- Ты.

- Я?!

- Да. Видишь ли, мы очень давно дружим. Но только… ну, ты понимаешь… нельзя же все время быть с человеком, даже если очень его любишь. Иногда хочется побыть одному… Ты ведь знаешь, как это бывает, правда?

Она кивнула:

- Ты видел, куда я ухожу в таких случаях.

- Так вот, Лукиан этого не понимает. Он не любит читать и размышлять… всему предпочитает атлетические упражнения, прогулки, верховую езду и обижается, если другие хотят чего-то другого.

- Но при чем тут я?

- При том, что стоит мне заняться своими делами, как он воображает, будто я провожу это время с тобой, будто мне приятнее быть с тобой, чем с ним…

- Какая глупость! - кротко поддакнула она.

- Чистейшая нелепость! - подхватил Алексид с большим жаром, хотя и не слишком тактично. - Я поклялся ему, что не видел тебя с того самого первого дня, но он так озлился, что не поверил мне. Ну, я и подумал: раз так, пусть у него будет причина злиться, и…

- И пошел ко мне?

- И пошел к тебе.

Она остановилась как вкопанная и повернулась к нему. Щеки ее пылали, в серых глазах сверкал гнев.

- Спасибо за откровенность! Я знаю, что афинских девушек и за людей не считают, но над собой я не позволю издеваться. Значит, ты пришел, чтобы позлить его, а я только так… вот так хватают игрушку, чтобы подразнить ребенка…

- О боги! - воскликнул Алексид с отчаянием. - Я совсем не потому. Никто не хочет ничего понимать!

- Ну, так постараемся понять друг друга. Если мы станем друзьями, то потому, что хотим этого, а не потому, что нам надо кому-то досадить.

- Конечно…

- И ты не станешь задирать нос только потому, что я девушка и чужестранка, а мать содержит харчевню?

- Нет, - твердо сказал Алексид. - Но и ты должна дать обещание.

- Какое?

- Не ругать Афины. Раз ты живешь в городе, нечестно говорить о нем плохо.

Коринна, помедлив, кивнула. Румянец гнева сбежал с ее щек, и, когда она снова посмотрела на Алексида, в ее взгляде было уважение.

- Обещаю. Человек должен стоять за свой родной город. Если бы ты за него не заступился, я стала бы думать о тебе хуже. Я не буду ругать Афины, но, - тут она беззвучно засмеялась, - можно мне высказывать справедливые замечания? Ведь в Афинах превыше всего ценят свободу речи!

- Ты уже начинаешь кое-что понимать! - весело улыбнулся Алексид. - Поживи тут годик-другой, и ты станешь настоящей афинянкой.

Но, говоря это, он знал, что его предсказание никогда не сбудется.

Хотя Коринна и родилась в Афинах, она чужестранка и навсегда ею останется. Метеку почти невозможно добиться афинского гражданства, а ведь она же еще и женщина! Закон запрещает ей даже брак с афинским гражданином.

Они пошли дальше. Прохожие оглядывались на них. На следующем перекрестке, где было гораздо многолюднее и уже слышался шум рынка, Коринна сказала:

- Тут нам лучше проститься. Я знаю, тебе неловко идти со мной…

- Ну, что ты…

- Будем честны - или нашему знакомству конец. Таковы здешние обычаи.

Я не хочу, чтобы из-за меня твой отец рассердился на тебя. И я не хочу, чтобы ты ссорился из-за меня с Лукианом. Обещай, что ты с ним помиришься и не будешь обижаться на него по пустякам.

- Ладно. Но я хочу дружить и с тобой!

- Тогда приходи завтра в пещеру. Сможешь? Я буду учить тебя играть на флейте.

- Обязательно приду.

На углу они расстались, и Алексид долго смотрел вслед Коринне. Пусть она чужестранка, пусть ее презирают, но она шла через толпу гордой походкой, словно богиня Артемида.

Странная встреча с Магнетом послужила для Алексида предлогом, чтобы заговорить с Лукианом в гимнасии. В этот день была очередь Лукиана украшать цветами статую Гермеса, бога - покровителя атлетических состязаний, которая стояла на портике.

- Помочь тебе? - предложил Алексид.

Лукиан оглянулся.

- А!.. - сказал он удивленно. - Если хочешь. Я думаю расположить эти гиацинты здесь, а лавры - поверх всего.

- Понимаю… Лукиан, мне надо тебе кое-что рассказать.

- О чем? - подозрительно спросил Лукиан.

- Не о нас с тобой. Это по-настоящему важно. Мне надо с кем-нибудь посоветоваться, а доверяю я только тебе.

- Ну, так рассказывай. - Лукиан был явно польщен.

Тогда Алексид рассказал ему о незнакомце у городских ворот и о том, как, попав в мастерскую Кефала, он случайно узнал, кто это такой. Конечно, ему пришлось упомянуть Коринну - он не собирался лгать Лукиану, - но он рассказал всю правду: что до этого дня он с ней не виделся, но теперь назло Лукиану пошел ее искать. Тот внимательно его выслушал и сказал:

- Извини меня. Я должен был сразу тебе поверить.

- Забудем об этом! Ведь все сложилось к лучшему: если бы мы не поссорились, я не узнал бы, что это был Магнет.

Тут к ним, неслышно ступая босыми ногами, подошел наставник, обучавший их борьбе.

- Довольно возиться с цветами, Лукиан. А ты, Алексид, почему ты не мечешь копье?

- Сейчас идем! - воскликнули они хором.

Но, прежде чем они разошлись, Алексид - на поле, а его друг - в палестру, Лукиан сказал:

- Дождись меня, и мы решим, как быть дальше.

- Хорошо! - И Алексид сбежал из тени портика на яркое солнце. Давно уже у него не было так легко на душе.

- Конечно, это, может быть, напрасная тревога, - сказал Лукиан, когда они медленно шли домой из гимнасии. - А ты уверен, что не ошибся?

- Уверен. У него такое запоминающееся лицо… И, кроме того, если бы я сначала узнал историю Магнета, то, конечно, на скачках мне могло бы почудиться, будто я его вижу. Но ведь случилось как раз наоборот. И то, что я расслышал из их разговора, кажется очень подозрительным, хотя сразу я этого и не понял.

- Пожалуй, ты прав, - задумчиво хмурясь, согласился Лукиан. - Гиппий сказал - «чрезвычайно опасно», имея в виду, что Магнету опасно находится в Афинах.

- И я так думаю.

- А Магнет сказал, что в подобных случаях приходится пренебрегать опасностью, да к тому же она не так и велика, раз сумерки быстро сгущаются…

- …и его не узнают! Ведь на нем была пастушеская шляпа, но он говорил не как пастух. И он шептался не с кем-нибудь, а с моим дорогим другом Гиппием!

- Мне это не нравится, - сказал Лукиан. - Я слышал про Магнета, когда был совсем малышом. Ни с того ни с сего человека не изгоняют.

- Как это должно быть ужасно - расстаться с друзьями, со всем, что ты любишь… Просто не могу себе представить, что я чувствовал бы, если бы меня изгоняли.

- А я не могу себе представить, чтобы ты совершил преступление, за которое карают изгнанием. Те, кто покушается на свободу Афин, заслуживают самого сурового наказания. И, уж во всяком случае, они недостойны того, чтобы жить здесь. А теперь, - деловито закончил Лукиан, - давай подумаем, что делать дальше.

- Давай.

- Отцу ты рассказать не можешь, так как пришлось бы слишком много объяснять, почему ты оказался в мастерской Кефала, когда тебе следовало быть у Милона…

- По-моему, нам вообще не следует упоминать о Кефале, - озабоченно перебил его Алексид. - У него могут быть неприятности, если люди… люди с предрассудками, я хочу сказать, если они узнают, что он хранит эту статую. - Это уж его дело. Зачем он хранит статую предателя?

- Но ведь это же произведение искусства, Лукиан! Одно из его лучших творений!

- Какая разница? Он все равно должен был разбить ее.

- Ну, не будем из-за этого ссориться, - с принужденным смехом сказал Алексид. - Но, может быть, ты скажешь своему отцу? То есть скажешь, что я случайно увидел Магнета, - тебе незачем будет объяснять, как я его узнал. Пусть думает, что я запомнил его лицо еще до того, как он был изгнан. Тогда, если твой отец поговорит с кем-нибудь из должностных лиц, они смогут все это проверить… И, во всяком случае, они будут наготове, если Магнет осмелится еще раз пробраться в Афины.

- Я придумал кое-что получше. Мой дядя - тот, который одолжил нам лошадей, - член Совета Пятисот[23]. Я расскажу ему. Ведь о делах государственной важности положено докладывать Совету Пятисот, - торжественно заключил Лукиан.

- Да, конечно.

И они пошли дальше, чувствуя, что приняли правильное решение и вообще вели себя с благоразумной рассудительностью взрослых мужчин. Но, пресекая рыночную площадь, они увидели Гиппия, и Алексид, сам того не замечая, вновь был втянут в опасный водоворот, который, казалось, бурлил вокруг молодого щеголя.

- За ним надо бы следить, - таинственно прошептал Лукиан. - Если Магнет что-то задумал, то Гиппий - его сообщник.

- Знаешь что? А если мы сами будем за ним следить?

- Как это?

- Поглядим, куда он ходит, с кем особенно дружит. А если заметим что-нибудь подозрительное, то расскажем твоему дяде.

- Это ты неплохо придумал… Но только тебе придется быть осторожным - он ведь знает тебя в лицо.

- М-м… да. Но сейчас-то мне можно посмотреть, с кем он разговаривает, - в толпе он меня не заметит.

Гиппий стоял в небольшой кучке оживленно беседующих людей. Среди них было несколько таких же щеголей, как он, и два-три человека постарше, а вокруг толпились юноши, к которым теперь незаметно присоединились и два друга. Они ничуть не удивились, обнаружив, что спор идет о политике. Однако они услышали вещи не совсем привычные - разговор шел не о последних решениях Народного собрания и не о поступках того или иного архонта или стратега[24]. Обсуждались теоретические вопросы.

Гиппий с обычной самоуверенностью утверждал:

- Самая идея демократии никуда не годится. Она строилась на неверной основе.

- Каким же это образом, мой уважаемый юный друг?

От Алексида и Лукиана говорившего заслоняла колонна, но, судя по голосу, это был человек пожилой; его мягкая, убедительная манера говорить разительно отличалась от самоуверенной напыщенности Гиппия.

- О, это нетрудно объяснить, - небрежно бросил в ответ Гиппий.

- Тем лучше, а то я не слишком-то понятлив.

Среди слушателей пробежал смешок. Гиппий торопливо начал свое пояснение, опасаясь упустить благоприятный момент:

- Ну, мы часто сравниваем управление государством с вождением корабля и говорим о «государственном корабле»…

- Прекрасное сравнение!

- Но мы были бы последними дураками, если бы плавали по морю, руководствуясь «демократическими принципами»! - Произнося последние слова, Гиппий презрительно усмехнулся. - Если бы мы без конца обсуждали, когда поднимать парус, а когда бросать якорь, и решали бы голосованием, кому быть кормчим, то нами в конце концов пообедали бы рыбы.

Слушатели опять засмеялись, на этот раз одобрительно.

- Ну, а кто же должен быть кормчим, любезный Гиппий? Судя по тому, что ты говорил раньше, ты, вероятно, поставил бы у руля человека, везущего самый дорогой груз?

- Ну-у-у… - Гиппий заколебался, подозревая ловушку. - Во всяком случае, он больше других будет заботиться о целости корабля.

- Но сделается ли он благодаря этому самым искусным кормчим? - спросил из-за колонны мягкий голос. - Ты когда-нибудь попадал на море в бурю, Гиппий?

- Разумеется! И не один раз.

- И я полагаю, ты в таких случаях требовал, чтобы к рулю вместо бедняка морехода поставили самого богатого из пассажиров, и тогда преставал опасаться за свою жизнь?

Слушатели разразились таким громким хохотом, что он заглушил ответ Гиппия. Алексид увидел, как молодой щеголь, совсем сбитый с толку тем, что его собственный довод обратился против него, побагровел и начал бормотать что-то невнятное. - Кто с ним говорил? - шепнул Алексид Лукиану. - Я хочу посмотреть.

Друзья потихоньку обошли колонну и увидели человека, чьи короткие, почти смиренные вопросы поставили Гиппия в такое глупое положение.

- А! - с неодобрением сказал Лукиан. - Оказывается, это Сократ.

Алексид и раньше видел его - Сократа знал весь город. Он неуклюже, как пеликан, расхаживал по улицам босиком даже в зимние холода - смешной курносый старик с круглым брюшком, которое не могли скрыть складки хламиды. Но Алексид впервые видел его так близко, что мог разглядеть насмешливые искорки, светившиеся в немного выпученных умных глазах, и добродушные морщинки в уголках рта. И никогда прежде он не слышал этого голоса, про который говорили, что он околдовывает.

Гиппий рассвирепел. Он не выносил, когда над ним смеялись.

- Мне, конечно, не надо было спорить с тобой, Сократ, - сказал он язвительно. - Кто же не знает, что ты самый мудрый человек в Афинах… или нет - во всем мире!

- Что ты! - с кроткой улыбкой упрекнул его Сократ. - Какой же я мудрец? Хотя, быть может, в иных отношениях я и умнее… - тут он на мгновение умолк и тактично закончил:

- …чем некоторые из известных мне людей.

- Ах, вот как! Так, значит, есть предел и твоей удивительнейшей скромности?

- Мудр я только в одном отношении, мой уважаемый юный друг: я ничего не знаю, но при этом я ЗНАЮ, что ничего не знаю. А некоторые люди ничего не знают, но воображают, будто знают очень многое.

Это было сказано так мягко и почтительно, что Гиппию была предоставлена полная возможность выйти из спора с честью. Но он не умел быстро справляться с собой, а веселые смешки окружающих не способствовали улучшению его настроения. Он скрипнул зубами, грубо буркнул, что ему пора идти, и поспешно удалился. Сократ виновато улыбнулся остальным своим собеседникам.

- Теперь вы, наверно, поняли, почему меня иногда называют оводом, - сказал он и засмеялся. - Таков уж мой удел - досаждать даже самым благородным коням и жалить их. А потом смотреть, как они, брыкаясь, скачут по лугу.

Алексид вдруг почувствовал, что Лукиан дергает его за плечо.

- Пойдем, - шепнул он. - Нам тут больше незачем оставаться.

- Да, пожалуй… - Но Алексид последовал за своим другом с большой неохотой. Он услышал голос волшебника Сократа и с радостью остался бы слушать его.