FIASCO. Исповедь трейдера с Уолл-Стрит

Глава 3 Игра в кости

Хотя фирменные права на продукт под названием PERLS и принадлежали Morgan Stanley, некоторые банки бессовестно скопировали идею и воплотили ее во многочисленных типах структурированных бумаг. О существовании таких бумаг я узнал еще в First Boston и хорошо запомнил это обстоятельство. Свою карьеру я только начинал и оценивал себя как большого игрока: менеджеров из First Boston, которые каждый день ставили в разных сделках тысячи долларов, я считал великими игроками. Я был сильно поражен, когда узнал, что для группы невероятных игроков, делавших настоящие ставки в мире структурированных бумаг, наши занятия являлись игрой на фантики.

В First Boston я сидел вместе с небольшой группой «недолларовых продаж». Она размещалась рядом с отделением иностранных валют, а ее название максимально точно объясняло ее функцию: группа продавала облигации, деноминированные в фунтах, франках, иенах, марках — короче говоря, в любой валюте, кроме доллара США. Выпуск некоторых облигаций регулировался самим банком. Инвестиционщики с верхних этажей знали свое дело и нередко устраивали так, что компании и различные правительственные конторы выпускали облигации с номиналами в разных валютах. «Недолларовая» группа должна была продавать эти бумаги, но за одним исключением: она не торговала недолларовым «сором» — это была задача моей группы по возникающим рынкам.

Как-то раз я беседовал с одним «недолларовым» продавцом о тайской серии, которую тогда вела их группа. Это был новый и весьма соблазнительный продукт с аппетитным названием «структурированная облигация, деноминированная в тайских батах». Для любого продавца такая бумага — настоящее лакомство, хотя покупатель мог легко им отравиться: за нее полагались крупные комиссионные, но риск был совершенно непомерный. Неудивительно, что «недолларовая» группа и «возникающие рынки» вступили в схватку за этот сочный кусок: он явно был и «недолларовый», и «возникающий». Моя группа настаивала, что тайский рынок — в строгом смысле возникающий, пусть даже Таиланд и прочие азиатские «тигры» имеют высокий кредитный рейтинг, вполне сопоставимый с рейтингом большинства европейских стран. Но мы проиграли. И вот меня отправили на рекогносцировку, чтобы в валютной группе пощупать этот замечательный продукт, так сказать, живьем.

Обычно тайские облигации не настолько рискованные, чтобы считаться «возникающими»; но эта бумага явно была не такова. Сделка по ней предусматривала какую-то привязку к тайской валюте — бату; она напоминала облигацию, но не имела отношения к правительству или компаниям Таиланда. Мне помнилось, от кого-то я слышал, будто ее выпустило правительственное агентство США. Но правильно ли я понял? Какой интерес могли иметь Соединенные Штаты к валюте далекой бедной страны, которая могла влиять на Америку разве что своей кухней?

Я настолько замучил продавца нескончаемыми вопросами, что в конце концов он бросил мне стопку бумаг, в которой я обнаружил копию информационной сопроводиловки к тайской сделке. Я рассыпался в благодарностях. Сделка была сложной, а потому и сопроводиловка оказалась длинной, чуть ли не в дюжину страниц. Я не сомневался, что теперь-то разузнаю все.

С реальной «живой» производной я так близко знакомился в первый раз, а потому просматривал странички с таким волнением, словно они могли взорваться у меня в руках. Вот что в первую очередь нужно было бы изучать клиентам, которые собирались покупать производные в First Boston. Сначала шли вспомогательные материалы об экономике Таиланда, снабженные прихотливыми графиками и таблицами экономического роста, уровня инфляции и валютный резервов. На титульном листе было написано: «Структурированные облигации First Boston», а под этим крупно: «Одногодичная облигация в тайских батах с привязкой к корзине основных валют». Смотрелось это весьма впечатляюще. В конце подшивки был раздел «условия» — две странички с перечнем основных параметров и условий.

Наверху каждой страницы я заметил гриф «Только для внутреннего пользования. Конфиденциально» и припомнил, как один продавец поручал ассистенту разослать эти бумаги по факсу всем своим клиентам. Странно: зачем ему понадобилось распространять закрытый документ?

Я продолжал изучать бумаги. Внизу каждой страницы мелким, едва различимым шрифтом было набрано что-то вроде длинного заявления об ограниченной ответственности банка, составленного на непередаваемом юридическом жаргоне. Насколько я мог понять, оно доводило до сведения читателя два неприятных и туманных предостережения: 1) изложенная в документе информация, видимо, не является достаточно надежной и полагаться на нее не стоит; 2) First Boston, вероятно, имеет еще с кем-то секретное соглашение по этой сделке, так что если вы купите подобную облигацию, то можете остаться в дураках.

Зачем понадобились такие пространные оговорки? Это тоже было неясно: документ предназначался для внутреннего пользования, а заявление об отказе от ответственности имело смысл лишь в том случае, если бы он был открытым. Что же вообще затевалось?

Так я впервые прознал, что между торговым залом и юридическим отделом налажена тайная договоренность по принципу «рука руку моет»: инвестиционный банк получает возможность проводить «чистые» и вместе с тем прибыльные фокусы — «обдирать» клиентов, заранее зная, что многие потеряют деньга и подадут в суд. И вот тут-то фирма может защититься, предъявив свое предупреждение.

Теперь представьте, что вы юрисконсульт в First Boston и знаете, что продавцы будут рассылать клиентам документы, испещренные названием банка. Как вы поступаете? Решение одно — снабдить документ многочисленными грифами и пространно-расплывчатыми предостережениями, а когда разоренные клиенты подадут иск, привести такие неопровержимые доводы: сопроводительные документы предназначены для служебного пользования и содержат непроверенную информацию, о чем имеется соответствующее предупреждение, и отчасти именно из-за этого предупреждения сделки с данными производными не подпадают под защиту законодательства США о ценных бумагах.

Тактику грифов и предупреждений First Boston довел до совершенства. Но на дворе-то стояло лето 1993 года, когда все крупные потери по производным были еще далеко впереди. И тем не менее First Boston уже страховался от возможных исков по этим бумагам. Что за спешка? Тут мне пришло на ум простое соображение: когда речь идет о том, чтобы прикрыть собственные задницы, менеджеры First Boston проявляют высшую, прямо невероятную предусмотрительность. Теперь-то вполне можно признать, что они были правы, — после того как во всем мире люди потеряли миллиарды на производных.

Если встать на позицию продавца, то он с таким же успехом может торговать взрывоопасным автомобилем Ford Pintos. Он сосредоточен на одном — продать; возможные последствия — не его забота. Торговец производными прекрасно знает, что его сделки потенциально опасны и многие клиенты «сгорят». Если потери клиентов действительно достигнут полного безобразия, он всегда может уйти. Но коли у него есть репутация удачливого толкача опасных бумаг с большой маржей, он всегда найдет себе место.

Для фирмы важно то же самое — сделать на таких бумагах как можно больше денег и провернуть это как можно быстрее: возьми комиссионные, запусти часовой механизм, отойди на безопасное расстояние и жди. Конечно, после взрыва вероятны иски, но пока фирма имеет возможность получать деньги вперед и приводить правдоподобные аргументы в суде, все будет замечательно. Поэтому самое важное, что я вынес из чтения «авторекламации», можно сформулировать так: «Деньги на продаже производных делаются просто — взорви клиента».

Я просмотрел две странички «условий» — это была одногодичная облигация с гарантированным купоном в 11,25%. Процентная ставка выглядела очень внушительно — с учетом того, что облигацию выпустило правительственное учреждение США. Вообще-то правительственные бумаги практически безрисковые, но и обычная процентная ставка составляет по ним едва ли половину этой. В чем же загвоздка?

Условия выплаты основной суммы долга формулировались так: его возврат зависел от разницы между годичными курсами тайского бата и контрольной корзины валют, которая состояла почти на 84% из долларов США, на 10% из японских иен и на 6% из швейцарских франков. Если в течение года соотношение между батом и «корзиной» не меняется, вы возвращаете свои вложенные деньги полностью. Иначе говоря, если вы покупаете такие облигации на 100 миллионов долларов и соотношение бат/«корзина» остается прежним, вы получаете невероятные 11,25 миллиона по процентам, да еще 100 миллионов в погашение основной суммы долга, то есть имеете колоссальный доход. Но если колебания бата не совпадают с колебаниями «корзины», то основную сумму долга вам могут вернуть не полностью, а могут и не вернуть вовсе.

Было ли хоть одно основание считать, что бат совпадет с «корзиной»? First Boston полагал, что да. Таиланд — страна с регулируемой валютой; это значит, что тайский центральный банк ежедневно корректирует курс бата с учетом определенного набора переменных, включая объем тайской внешней торговли. В своей «корзине» First Boston пытался воспроизвести те расчетные формулы, которыми, по его мнению, тайский центральный банк регулировал бат. Хотя тайцы держали свои методы в строжайшем секрете, First Boston заявлял, что «вычислил» их.

Если First Boston оказывался прав, вы безмятежно получали свои железные 11,25%, даже не подозревая, что попали в самый «глаз» урагана. Но если тайский центральный банк делал шаг влево, когда вы думали, что он шагнет вправо, ураганный вихрь подхватывал вас и вышвыривал прочь. Таким образом, эта сделка была построена на тактике, кратко сформулированной одним циничным продавцом из ВТ: «Замани дурачка посулами, а там можно раздеть его вчистую». (Безмятежность испарилась в июле 1997 года, когда инвесторы с ужасом узнали, что центральный банк Таиланда снял регулирование, — после чего бат и связанные с ним производные тут же рухнули.)

Вам, наверное, любопытно узнать, кто же покупал такие бумаги и почему? Надеялись ли эти люди только на удачу или действительно верили, что First Boston раскрыл заветную формулу? В конце концов, если эта ставка была почти беспроигрышной, почему банк продавал риск, а не шел на него сам? А может, First Boston играл против или как-то страховал свои риски? Почему в этой сделке участвовали правительственные конторы США, выпускавшие странные облигации по тайской валюте? И самое важное: сколько делал First Boston на этих производных?

Эти вопросы я задал одному продавцу и прежде всего спросил, кто же все-таки покупает такие штуки.

Ответом было молчание. Мне пришло в голову, что покупателями могли быть хеджинговые фонды, этакие сумасбродные головорезы, которые делают огромные и головоломные ставки почти на всех рынках. Я припомнил самые крупные частные хеджинговые фонды — Quantum, Tiger или Gordian Knot — и решил мучить продавца дальше.

— Это Quantum?

Quantum, основанный Джорджем Соросом, был теперь крупнейшим хеджинговым фондом в мире; спекулируя на курсах валют, Quantum и Сорос делали, но и теряли, миллиарды.

— Конечно, нет. Детский вопрос!

Вопрос и впрямь был наивным: акулы хеджингового бизнеса — слишком искушенные игроки, чтобы покупать подобные продукты в First Boston. Они вполне могли делать их сами и никому не платить комиссионных. Что же оставалось?

— Другие инвестиционные банки?

— Да нет же.

Еще одна глупость: банки вроде Morgan Stanley или Goldman Sachs, конечно, скорее стали бы продавать такие вещи, чем покупать.

— А как насчет взаимных фондов?

Я знал, что крупные фонды играют на производных с возникающих рынков. Может, это Fidelity или Templeton?

— Не попал.

— Коммерческие банки?

— Опять мимо.

Я уже не знал, что спрашивать, и попросил хотя бы намекнуть, кто же мог покупать тайские облигации.

— Парень, имен ты все равно не дождешься, но ты отвалишь, если назову основные категории?

— О'кей.

Имена я собирался вытянуть из него потом.

— Пенсионные фонды штатов и страховые компании.

— Не может быть! Он только ухмыльнулся.

— Точно?

Я не мог поверить: пенсионные фонды штатов и страховые компании!? Он кивнул и сказал, что пенсионные фонды вообще входят в число крупнейших покупателей структурированных облигаций, а «тайские» — так, проходной эпизод. В списке покупателей фигурируют, например, штат Висконсин и несколько калифорнийских округов, в частности Ориндж. По поводу «тайских» продавец еще раз заметил, что это случай мелкий и не вполне типичный, а обычно пенсионные фонды и страховые компании берут другие виды структурированных бумаг.

Штат Висконсин? Округ Ориндж? Да быть этого не может! Зачем им производные с такими рисками? Оставалось только ждать, что следом за ними он объявит крупным покупателем кого-нибудь вроде Procter & Gamble.

— Но причем тут страховые? Они же всего боятся. К чему им структурированные облигации?

Он посмотрел на меня как на идиота:

— Подумай: облигации выпущены правительственной конторой, имеют рейтинг ААА или АА. Разве страховщики найдут лучшую лазейку, чтобы поиграть с валютой? Ясно?

Что «ясно»? Я попробовал представить, какие виды ценных бумаг могла бы купить страховая компания. Такие конторы собственной тени боятся, да к тому же их инвестиционная деятельность жестко регламентируется сверху. Национальная ассоциация страховых уполномоченных (National Association of Insurance Commissioners, NAIC), ведущая строгий учет инвестиционных операций, классифицирует их по рейтингам риска от 1 до 5 и устанавливает, сколько операций какого вида разрешено той или иной страховой компании. Как тут можно изловчиться провернуть дико сомнительную спекуляцию с тайскими батами и «корзиной» прочего добра, если для большинства страховых компаний даже акции считаются чересчур рискованными? И разве правительственное происхождение бумаг может что-нибудь значить? Такие облигации лишь выглядят более надежными, но ведь рискованной сути сделки это не меняет? И если риски рассчитываются по сложной формуле, привязанной к тайскому бату, разве это не дойдет до надзорных инстанций?

Как ни удивительно, можно было ответить «нет». Именно в этом-то и был смысл правительственного прикрытия бумага. Когда органы надзора будут разбираться в сделке, они не увидят слова «Таиланд»; они увидят только «бат». Они не заметят ни сложной формулы, ни «корзины», ни хитрых графиков. Все, что сможет уяснить инспекция, сведется к следующему: годичная облигация рейтинга AAA, выпущенная правительственным агентством.

Эти облигации просто поразили меня наглой спекуляцией на доверии к правительству США. Казначейство США занимало деньги непосредственно, под казначейские облигации. Кроме того, разные федеральные агентства («Джинни Мэй», «Фанни Мэй», «Салли Мэй» и «Фредди Мак») имели право привлекать деньги под обязательства того же Казначейства.

Покупателю структурированных облигаций все равно, чем занимаются эти конторы — сбором студенческих кредитов или ипотечными операциями. А органы надзора следят только за тем, чтобы гарантом по этим обязательствам выступало Казначейство США. Поэтому никому даже и в голову не может прийти, что облигация, выпущенная федеральной конторой, то есть под гарантии Казначейства, связана с каким-то риском. Замечательная ирония этой схемы заключается вот в чем: поскольку покупатели структурированных облигаций готовы заплатить больше, чтобы разместить свои ставки через правительственные агентства, эти последние могут привлекать деньги под меньший процент, чем само Казначейство.

Итак, мне стало ясно: при первом взгляде регулирующие инстанции не обнаружат никакого риска, не заметят взрывоопасной тайской ставки, замаскированной под «красные, белые и синие фишки», — разве что много позже и лишь в том случае, если покупатель потеряет деньги. Я не мог прийти в себя: Уолл-стрит кишела игроками, а инвестиционные банки часто сравнивали с казино — теми, которых так много на юг от Манхэттена, как раз по дороге в Атлантик-Сити, — но эти-то игры по крайней мере были законны! И вот выясняется, что инвестиционные банки ведут грязную игру, сродни той, что процветала в Атлантик-Сити еще до легализации. За дверью с табличкой «Правительственное агентство» играли краплеными картами.

Morgan Stanley тоже вел свою игру, и весьма прибыльную. Но прежде чем меня допустили до нее, боссы из

ГПП потребовали, чтобы я прошел очистительную процедуру. Дело тут вот в чем: если вы переходите из одного банка в другой, новое учреждение обычно подвергает вас предварительной проверке — вроде той дезинфекции, которая обязательна для человека, входящего в реальную космическую лабораторию.

Мне предстояло два «допроса». На первом меня пытала группа юристов фирмы. Они сразу предупредили, что категорически запрещено обсуждать еще не совершённые сделки. Если я вынес какие-то документы из First Boston, их нужно уничтожить. Я должен предупреждать, если буду общаться с клиентами, которых знаю по прежнему месту работы. И у Morgan Stanley, и у First Boston бывали проблемы в связи с перебежчиками, и потому Morgan Stanley относился к этому вопросу особенно внимательно. Вместе с тем меня удивило, что никто из юристов не завел речи о конфиденциальных документах банка. Переходя в другой банк, продавцы и трейдеры обычно не упускали случая захватить с собой документы, компьютерные программы и клиентов. Я помнил об одном особенно неприятном случае, когда одного менеджера, которого в First Boston считали порядочной сволочью (а раньше его считали такой же сволочью в Morgan Stanley), обвинили в краже клиентов и служебной информации после перехода из Morgan Stanley в First Boston.

Я заверил юристов, что ничего не стащил из First Boston и что они могут быть совершенно спокойны. Они сидели с такой кислой миной, будто я нагло вру. Я опять сказал, что отвечаю за свои слова, но им было уже все равно: процедура завершилась, и с ритуальной точки зрения я был «чист».

Потом я встретился с четырьмя менеджерами ГПП в Нью-Йорке; им вскоре предстояло стать моими боссами, личной «бандой четырех». Они задавали примерно те же вопросы, что и юристы, но совсем с другой целью. Их совершенно не интересовало, брал ли я документы или программы; они хотели знать, что у меня есть, а точнее, когда они могут получить копии: «Что вам известно об этих клиентах? Есть ли у вас список клиентов, и кто в нем? Чьи дела вы перетянули с собой?»

Когда я ответил, что все мои документы из First Boston — это только личная копия «Североамериканского соглашения о свободной торговле», мне не поверили. Я пытался убедить их, что вся нужная информация у меня в голове; тут они усомнились в моей памяти. Что касается программ, то я не сомневался, что для новых сделок смогу их составить. Но по части клиентов я предпочитал предельную аккуратность и сказал, что попробую восстановить связи со знакомыми людьми, но не берусь гарантировать, что они станут нашими покупателями. Поскольку им хотелось побольше вытянуть из меня, они явно были не в восторге. Наконец один из них задал самый важный вопрос: «Ну, а игра в кости, что с ней?»

Как-то раз в First Boston образовалось несколько «пустых» недель; за это время я разработал компьютерную игру в кости, что и отразил в резюме для Morgan Stanley. Я хотел продемонстрировать, что занимаюсь теорией игр, ибо один знакомый сказал мне: в Morgan Stanley к таким вещам относятся серьезно и это может стать для меня решающим фактором. Когда я ответил, что не выносил свою игрушку из First Boston, мои визави пришли в ярость.

Без ложной скромности, эта игра вышла действительно что надо. Интерфейс ее напоминал зеленый игорный стол, на который можно было бросать две красные кости. Компьютер обсчитывал выход каждой ставки и мог выдавать результаты в специальном окошке «Прибыли и убытки» одновременно для восьми участников. Если нужно было скрыть это занятие, то одним нажатием клавиши зеленый стол заменялся таблицей обсчета облигаций.

Я припомнил, что, когда население торгового зала в First Boston впервые прознало об игре, всякая иная деятельность на время прекратилась. Один старший продавец упросил меня «держать стол», и несколько недель я целыми днями принимал ставки, в то время как очередная кучка игроков, уставясь на экран, орала на меня, когда проигрывала. Вскоре таблицы результатов по сложности сравнялись с нашими профессиональными диаграммами. К тому времени состояние моих финансов было уже довольно плачевным.

Примечательно, что никто в First Boston не заподозрил меня в подтасовке результатов, хотя я легко мог это сделать. Все знали (и я знал так же хорошо), что, если меня поймают за руку, моей карьере на Уолл-стрит придет конец. Разумеется, я думал о том, как «подкрутить» игру (любой уважающий себя продавец производных учитывает такую возможность), но тут же отбрасывал всякую мысль об этом, представляя себе, как по First Boston пойдут разговоры: «Слушай, как можно иметь дело с этим? Положим, всякий может словчить— ну, хоть на цене облигаций, — но чтобы вот так, на игре в кости? Должно же быть хоть что-то святое!»

Поэтому я оставался кристально честным и утешал себя тем, что при игре в кости заведение имеет преимущество, а поскольку стол держал я, то в долгосрочной перспективе я должен оказаться в выигрыше. Но к тому времени у меня уже был печальный опыт «долгосрочной перспективы» по Лас-Вегасу, и, прогорев однажды, я чувствовал себя не очень уверенно. Когда ставки крупно выросли, я заявил, что больше не могу держать банк. Это занятие отнимало слишком много времени и нервов, а главное — вряд ли я мог набраться ума-разума в производных, занимаясь игрой в кости. Я раздал несколько копий программы и вышел из игры.

Но по дурацкой забывчивости себе я не оставил ничего и мог только пообещать, что позвоню одному бывшему коллеге в First Boston, который, наверное, даст мне копию. Менеджеры отреагировали довольно кисло.

Поначалу я был совершенно не против, чтобы «банда» видела во мне носителя «деловой этики», хотя мои коллеги в большинстве своем считали это понятие противоречием в определении. В конце концов, моя карьера в Morgan Stanley в первую очередь зависела именно от этой четверки, и мне хотелось выглядеть не только оборотистым, но и относительно непорочным — по крайней мере, в первое время. Потом, думал я, у меня так и так будет масса шансов загубить репутацию «честного малого».

В мою «банду» входили два директора-распорядителя и два главных управляющих (этот титул стоял на ступеньку ниже). Общая иерархия в Morgan Stanley выглядела так: директор-распорядитель, главный управляющий, вице-президент, сотрудник, аналитик, секретарь; никаких градаций «старший»/«младший» для вице-президентов и сотрудников не было. Я именовался простым сотрудником — как и большинство служащих банка, проработавших меньше четырех лет после окончания университета.

Годовые оклады приблизительно соответствовали рангам. Директора-распорядители в среднем получали несколько миллионов долларов, главные управляющие — около одного, сотрудники — сотни тысяч, но внутри каждого ранга мог быть довольно большой разброс. Сотрудники ГПП обычно получали больше, чем люди такого же звания в других отделах. Оклады аналитиков и секретарей в Morgan Stanley относились к категории «погрешность округления»: на Уолл-стрит любой оклад меньше 50 тысяч приравнивался к нулю.

В свои двадцать семь я был на несколько лет младше, чем среднестатистический человек моего звания в Morgan Stanley, так как большинство из них успели поработать между колледжем и высшим учебным заведением. Им, как правило, было под тридцать или слегка за тридцать. Вице-президентам было за тридцать пять, а главным управляющим и директорам-распорядителям — под сорок. Продвижение на очередной уровень занимало от двух до четырех лет. Тех же, кому было заметно за сорок и кто не ушел сам, не был уволен и не дорос до высшего руководства, отправляли «на покой» в какое-нибудь из отделений банка, которые мы называли «домами престарелых».

Моим высшим начальством оказался Бидьют Сен, член большой «банды четырех». Мое общение с ним в Morgan Stanley сводилось не столько к реальному бизнесу, сколько к разного рода играм. Иногда он играл в компьютерные шахматы, а чаще мы ставили на всякие спортивные состязания. Не могу не отметить, что как-то раз он взял на себя часть довольно крупной ставки, которую я сделал на турнире НССА (и проиграл). Но если не считать этих игрищ, Сен для меня мало что делал. Он часто слонялся поблизости от моего стола в торговом зале, но я был одним из считанных везунчиков в группе, которым редко приходилось выслушивать его могучие тирады.

Другой директор-распорядитель, Маршал Салант, считался заместителем Сена. Это был маленький, кругленький выпускник Гарвардской школы бизнеса и коренной житель Нью-Йорка, в молодости, по его рассказам, очень худощавый и (еще в школе бизнеса) большой любитель бега. Но марафонские времена, конечно, давно канули в лету, ибо за десятилетие прибыльной и физически необременительной деятельности Салант необратимо вошел в ту категорию мужчин, у которых галстук при всех стараниях не достает до ремня. Несмотря на сидячий образ жизни, Салант занимался производными намного больше Сена и в ГПП играл гораздо более заметную роль. Он прекрасно считал (не без помощи ныне антикварного калькулятора Hewlett Packard 12C) и славился безумными жестами левой руки. В пылу спора он всегда дожидался подходящего момента и при малейшей паузе запускал свой пропеллер, хватал блокнот с карандашом, вытягивал руку наподобие звезды бейсбола Сэнди Куфакса и, наконец, молниеносно выдавал серию расчетов, оставлявших от оппонента мокрое место. Салант относился к числу тех немногих менеджеров банка, которые не отличались выдержкой, но ему, к несчастью, не хватало харизмы, чтобы воодушевлять свои войска (пусть и в роли заместителя). Продавцы отдавали должное сравнительно любезным манерам и волшебной руке Саланта, но не боялись его и не любили.

Два других члена моей «банды» были более молодыми управляющими, то есть не мульти-, а просто миллионерами. Эта пара оказалась моими непосредственными начальниками во время работы в Morgan Stanley, и всем, что я усвоил на Уолл-стрит, я обязан именно ей. Я близко наблюдал этих людей каждый рабочий день; они были непохожи настолько, насколько это вообще возможно.

Из уважения к ним я буду называть каждого только по прозвищу, хотя и оно говорит о многом.

Сначала — о Страшиле. Когда я встретился с ним на собеседовании, я еще не знал ни о его репутации, ни о многочисленных прозвищах, из которых «Страшила» было самым безобидным. Его прозвали так за то, что он шествовал по этажам банка, насвистывая «Если б я имел мозги». Тем не менее ему охотно подражали, и поскольку Страшила служил примером, со временем люди уловили мотив. Если кому-то доводилось заходить в 1994 году в необычный торговый зал Morgan Stanley, он вполне мог застать ряды продавцов, сосредоточенно взирающих на индексы котировок и напевающих эту замечательную мелодию, нисколько не осознавая иронию обстановки.

Страшила был исключением из правила, согласно которому высоковозрастных отправляли на покой. Он никогда не говорил, сколько ему лет, но все бились об заклад, что не меньше сорока пяти. Он уже навсегда застрял на должности главного управляющего, хотя все еще работал в торговом зале. Начальство не имело оснований повышать его, но не хотело и увольнять. Вскоре я уже знал о Страшиле все, а после нескольких часов общения с ним стал догадываться, почему его до сих пор держали: несмотря на свои годы и относительную неумелость, он был чертовски забавным. После того как я ушел, Страшилу в конце концов отправили «на покой» и удалили из ГПП; думаю, у него хватает проблем и без моей книжки, поэтому я сохраню его инкогнито.

Имя другого управляющего (в данном случае речь идет о даме) я тоже подожду называть до поры до времени. Достаточно сказать, что и прозвище, и сама ее персона представляли собой нечто не вполне обычное. Прозвище я узнал почти одновременно с акронимом самой опасной и секретной производной Morgan Stanley (которая однажды принесла фирме наибольшую прибыль на сделку за всю ее историю); данный финансовый продукт создавался и продавался при самом близком участии упомянутой дамы. Эта воинственная персона до сих пор процветает в Morgan Stanley, успешно движется наверх и, возможно, не пострадает, если я назову ее имя. Но все-таки я воздержусь, но на сей раз по иной причине — я опасаюсь за себя.

Что до Страшилы, то это был примечательный тип напористого всезнайки; в столе у него была неизменная бутылка виски, а в зубах — столь же неизменная сигара. Он расхаживал по залу, тараторя разные непристойности и рассыпая скабрезные шутки — надо признать, обычно весьма остроумные. Меня он часто отводил в сторону и объяснял, что живет по двум простым правилам. Первое гласит: «восприятие — это реальность»; второе — «доверяй, но проверяй». Эти правила, с гордостью вещал Страшила, он усвоил в самый просвещенный период американской истории— 1980—1988-егоды — от наиболее выдающихся его деятелей. Рональда Рейгана он считал божеством; впрочем, в Morgan Stanley так думал не он один.

В 1994 году Страшиле крупно повезло: он оказался завязан на самое горячее уолл-стритское дельце — латиноамериканские производные. Страшила даже провел эффектную презентацию этих производных на конференции инвесторов (хотя потом мне говорили, что все это прошло довольно заурядно). Как бы там ни было, в 1994 году Мексика оказалась потенциально наиболее прибыльным местом, а Страшила — моим боссом. Я был полон решимости проявить себя как надо.