Филе пятнистого оленя

ВЧЕРА

Я ее сразу узнала, мы все-таки десять лет за одной партой просидели. Моя школьная подруга, некогда самая близкая, стояла на автобусной остановке и, кажется, нервничала. У нее всегда такая манера была — нервничая, волосы поправлять беспрестанно, подтягивать несуществующие складки на колготках.

Я потянулась за лежавшей на приборной панели зажигалкой, и сигарета вспыхнула на секунду, как будто огонь ей нанес смертельное оскорбление, быстро, впрочем успокоившись и не спеша задымившись. И наполнила теплый салон приятным запахом, чуть сладковатым, расслабляющим, настраивающим на философские мысли. Приятно было пофилософствовать, сидя в любимом «фольксвагене», просторном и тяжелом, слушая кричащего тихо из плеера рок-певца, равнодушно-непонимающе глядя на мерзнущих на остановке пешеходов.

Я сидела и думала обо всем и ни о чем. Что нравятся все же мне большие машины, и что можно было в принципе что поменьше взять, «гольф» какой-нибудь или «пежо» маленький — удобно в городских условиях и бензин экономится, но в них как в спичечных коробках, а в моем красавце так свободно, и что хоть немало вложила в него, не жалею вовсе. Черт с ними, с деньгами, мои уют и комфорт этого стоят.

Мне, конечно, может, и не нужен большой такой. Я в принципе всегда была одна, а если ребенка возила, он сидел сзади, пристегнутый десятью ремнями для безопасности. Мне нравилось, что место рядом со мной свободно, и я не хотела, чтобы кто-то его занял. Пока мне приятней было смотреть на красивую темно-серую обивку, расчерченную красно-синими полосками, приятней было класть на нее яркую сумочку и перчатки в тон и какой-нибудь толстый цветной журнал типа «Вог».

Я чувствовала себя свободной и спокойной, и место внутри меня, условно предназначенное для увлечений, страстей, привязанностей, для того, от чего так устаешь, было занято тем же, чем это кресло, — приятными мелочами, доставляющими удовольствие и беспроблемными.

Сигарета скорчилась в пепельнице, высоконравственно так доказывая на своем примере, что яркая жизнь может закончиться очень скоро и плохо, и я вдруг подумала, что не знаю, какое сегодня число, и потянулась к календарику, прижатому к стеклу. А потом спохватилась, что не помню и дня недели. Ребенка отвезла к матери, значит, по логике, или четверг, или пятница.

Как все-таки меняются дети в присутствии другого человека — бабушку увидел и сразу переключился на нее, забыв про меня, приспосабливаясь к обстоятельствам получше любого дипломата. Он с ней всегда наглеет, потому что чувствует, что контроль ослабевает, превращаясь в сюсюканье, которое называется заботой. Что ж, пусть так, я и не возражаю. Двух-трех дней в неделю все равно мало для того, чтобы испортить его характер, зато мы прекрасно отдыхаем друг от друга.

Так что выехала я от нее в четырнадцать ноль-ноль, понимая, что до встречи, назначенной на вечер, остается еще целых четыре часа. У меня было назначено деловое свидание, но время для него не совсем подходило — проще было в обед встретиться, на ленч, если по-западному, — и я думала, что это не случайно. Недавний знакомый пригласил в ресторан, сказал, что у него ко мне предложение по работе. Мне нравился всегда этот тип мужчин — невысокий, темный, с усами. И глаза мне нравились — светлые, холодные абсолютно.

И я уже не раз ловила себя на мысли, что мне было бы приятно с ним в постели, я бы смотрела в эти холодные глаза, чувствуя, как холод сменяется туманом возбуждения, я бы заставила его хотеть меня еще и еще, делать это безжалостно-быстро, с силой и яростью. Мне приятен был грубый секс, бесхитростный, примитивный даже. И почему-то я думала, что мой знакомый не тратит время на нежные поглаживания, которые так нравятся большинству женщин и которые так не люблю я.

Вот так вот я размышляла, и чувствовала, как внизу становится горячо и влажно, и даже в шутку поукоряла себя, говоря, что неисправима. А потом уже серьезно и строго сказала самой себе, что не нужно этого делать — у меня другие планы, и ни к чему, чтобы отношения развивались таким образом. А потому деловое предложение пусть таковым и останется. Хотя…

Очередная сигарета превратилась в скрюченного червяка, а я посмотрела опять в сторону остановки, удивившись немного тому, что моя экс-подруга топчется на прежнем месте. Где же троллейбусы, интересно? Хотя куда им торопиться — снега навалило, словно сейчас не конец февраля, а декабрь. В Москве всегда так — стоит настроиться на весну, начинается снегопад, а в Новый год идет дождь. Словно в безумном городе сезоны раздробились по дням и неделям, и меняются, когда им вздумается, и в природе уже нет больше никаких правил.

Наверное, один из никуда не спешащих столичных троллейбусов тащился сейчас сюда, как тяжелая улитка, и так с трудом двигающаяся, а тут еще и огорченная погодой. И уныло должен был подобраться к остановке и неохотно принять в себя замерзших и злых пассажиров, ругающих все на свете — снегопад, правительство, дворников и этот самый троллейбус. А потом также лениво потащиться дальше, и перекусить уже на следующей остановке, и так до метро, где наконец исторг бы лишнее, чтобы не умереть от заворота кишок. Там же, у метро, должна была вылезти и моя подруга Юля. Ее дом в двух шагах находился, и я почему-то была уверена, что она живет там же, где и прежде.

Снег под ее ногами был совершенно изуродован, она переминалась с ноги на ногу, как мятежные матросы у Смольного из старых фильмов о революции. Холодно — хотя сапоги у нее были толстые, не то что мои, которые хоть и называются сапогами, тепла от них не больше, чем от летних туфель. Зато красиво — для меня это главное.

Я усмехнулась, убедившись, что она осталась такой же, как раньше. Какой-то мужик к ней подошел, что-то шутливо спросив, даже мне его улыбка была видна, а она шарахнулась от него, как от потенциального насильника. А потом уставилась ему в лицо, и я знала, что у нее в глазах, хотя и не видела издалека, — чудовищный коктейль из страха и вызова, кокетства и стеснения. То, что всегда отталкивало от нее поклонников, привлеченных приятной внешностью, главная причина ее всегда тщательно скрываемого одиночества. Вот и этому, похоже, она ответила что-то невпопад, как и раньше, а потом еще и по-идиотски засмеялась, и смотрела теперь печально вслед его удаляющейся спине.

Время остановилось. Не совсем, конечно, всего-то десять минут прошло с тех пор, как я встала у тротуара, выехав из тихого дворика, в котором когда-то жила. Я полюбовалась своими часами — круглый черный циферблат и четыре бриллиантика, дисциплинированно расставленные друг против друга, — перевела взгляд на рукав дымно-серой норковой шубки, погладила с удовольствием переливчатый мех и занялась разглядыванием собственных ногтей.

Красота, сотворенная двумя днями раньше в салоне, — ногти темно-красные, не очень длинные, по-модному так затупленные. Раньше сама себе делала, сейчас несолидно как-то уже, да и приятно посетить дорогое красивое заведение — куча ярких журналов, белые кресла кожаные, блестящие светильники и все такое. Каждую неделю туда хожу — народу никого, чашечка кофе, кури, если угодно, — своего рода отдых. Массаж, раз в месяц стрижка, раз в две недели педикюр — лишних денег не бывает, но экономить на себе пошло.

А с неба все валилось — снег бесцельный, бессмысленный такой, знающий, что растает все равно. И оттого стремящийся приукрасить по-своему действительность — он засыпал колдобины на дорогах, бинтовал заботливо артритные стволы деревьев, припудривал облупленные вывески. Что ж, это было даже гуманно с его стороны, но поздновато. Надо бы на пару месяцев пораньше, и не таять, превращая город в большое болото, чтоб не спохватываться потом и не начинать очередной косметический ремонт. А «дворники» мои работали без устали, раскидывали весело и с удовольствием этот запоздалый комкастый снег.

Я продумала, что было бы неплохо поехать сейчас домой, полежать в ванне, неспешно покуривая и слушая музыку. Завернуться уютно в черный махровый халат и просто бездумно посидеть в полутемной сонной квартире, посмотреть на узкую полоску света, неаккуратно проложенную между серыми шторами. Я бы потом макияж заново сделала, оделась и отправилась бы на встречу, готовая к внимательным мужским взглядам, бодрящим и приятным, к легкому опьянению, к вкусной еде, к горькому аромату кофе.

Но у меня не было на это времени. То есть его масса была, конечно, но если трезво поразмыслить, то пока доедешь по Кольцу до дома, толкаясь в обычных для пятницы пробках, оно будет сочиться безудержно по секундам, и в итоге иссякнет, и высохнет моя возможность приятно расслабиться. Так что торопиться было некуда, все равно бы не успела. Может, стоило у матери посидеть какое-то время, но у меня уже инстинкт выработался — ребенка сдала, и бежать.

А она стояла все на том же месте, и вид был такой несчастный — когда мужик от нее уже отходил, она шарф с себя рывком сорвала, видимо, чтобы предстать перед ним во всей красе, когда он остановится все же и к ней повернется. Но он ушел, а она так и не накинула его обратно, волосы промокли совсем, темные по-ведьмински пряди прилипли к щекам.

Я повернула ключ в зажигании, решившись наконец на какое-то действие, и «фольксваген» мой, лениво урча, тронулся с места, веселея постепенно, и бодренько так подъехал к остановке, пока я все еще взвешивала, стоит ли мне ее окликать. Ведь говорить-то не о чем, и вряд ли она обрадуется, увидев меня, — я-то совсем не рада ее видеть.

— Юля! Так и будешь мерзнуть? Давай в машину!

Я просигналила дважды, утвердительно так, а потом, перегибаясь через спинку соседнего кресла, открыла гостеприимно заднюю дверь. И почувствовала, что уже не одна, но место рядом все так же неизменно свободно.

— Так что все просто классно, просто классно! Вчера босс звонит домой — Юль, я тебя прошу, без тебя никак совершенно, приезжай ради Бога! Я ему — Николай Анатольевич, что хотите делайте, не могу. Полгода без выходных. И никаких премий мне не обещайте — могу я личной жизнью наконец заняться? — Она засмеялась, ей, видимо, нравился этот рассказ, в котором я слышала знакомые лживые нотки. Ей приятно было передо мной изображать такую нужность для кого-то, деловитость и преуспевание.

Я улыбнулась.

— Ты молодец, Юль.

— Да, стараюсь, кручусь как могу. И устала так от всех этих поездок, иностранцев, мужики постоянно рядом. Просто хочется посидеть одной в тишине. Я ведь, страшно сказать, буквально полмира объехала уже. Ну там Турция, Болгария, Чехия, ну, естественно, всякие там Америки-Англии — это само собой. Телефон вечером не замолкает, я его даже отключать начала. Ну что такое! Думаю, хоть сегодня одна посплю, отдохну ото всех — так нет, звонит. Юлечка, милая, не могу без тебя… Ну что делать, не умирать же человеку. — Она опять хихикнула.

Я автоматически кивала. Я слышала не раз истории, в которых вымысла было так же много, как искренности в ее голосе. Ей самой очень нравились эти ее сказки. Ну не могла же она, в самом деле, рассказать мне, как приходит в семь часов с работы, варит картошку с сосисками и весь остаток вечера смотрит телевизор в одиночестве. Нет, конечно, все должно было быть красиво — работа в крупнейшей нефтяной компании (то есть скорей всего лаборанткой при кафедре в институте), поклонники, загранкомандировки. Но, понятное дело, сейчас ей ни до чего и замуж она не собирается, хотя от женихов отбоя нет, — она должна делать карьеру. В общем, все так, как я и предполагала.

Мы с ней в кафе сидели, в уютном маленьком кафе на Пресне, куда я ее привезла. Здесь такой кофе вкусный всегда был, и пирожные, да и вообще приятно было посидеть в тихом местечке, на островке уюта в центре огромного неприкаянного города, глядя на непрекращающийся за окнами снег. Мне вспомнилось, что у меня в детстве был аквариум и я смотрела в него и недоумевала, почему рыбы такие неторопливые. А сейчас думала, что им, отрезанным от действительности толстым слоем стекла, было очень уютно в отдалении от моего мира, в мире собственном — крохотном, но не менее значительном и не таком суетливом и шумном.

Пожалуй, только Юлино соседство немного омрачало философское мое настроение. Но совсем немного, потому что говорила она, а я могла не отвечать, в этом не было необходимости, и она этого не ждала.

— Так что и этого я отшила. Я ему сразу сказала — я дома сидеть не буду, работа для меня все! Что я, должна носки твои стирать?! Он умолял, на коленях ползал…

— А ты?

— А что я? Открыла дверь и говорю — вот тебе бог, а вот порог! Мама мне говорит — ты, Юль, всех кавалеров так распугаешь. А я ей — да что ты, еще больше ценить будут! Да и разве всех распугаешь, они ж как мухи на мед…

Я смотрела на ее коричневую кожаную куртку производства Турции, висящую на рогатой вешалке у входа, на руки, унизанные со школьных еще времен вычурными бабушкиными перстнями, на съеденную почти розовую помаду на губах и думала, что люди все-таки не меняются. И, отрешившись и позволив ей по-рыбьи раскрывать рот, не слыша ее бреда, опять погрузилась в воспоминания.

Какая же она была несуразная всегда! Вечно во всех влюблялась безответно, мучилась, письма писала — а потом ездила к дому очередного возлюбленного и выковыривала их из ящика. О сексе говорила на протяжении трех последних лет больше, чем все в классе, вместе взятые, а перед последним звонком выяснилось, что она девственница. Сама себе покупала цветы, воруя у мамы из карманов деньги, а говорила, что от поклонников, сама себе подбрасывала любовные записки и читала их в уголке загадочно, ожидая, что кто-нибудь подойдет и спросит.

Я вдруг представила, как уныло бредет она по заснеженной, рано засыпающей улице, по мрачному своему переулку, оступаясь в мокрой жиже, как обдают ее грязью пролетающие мимо иномарки вроде моей, как пусто и одиноко у нее внутри. Это я так, не из жалости подумала вовсе, а из любви к реальности. Потому у меня все естественно получилось, фотографично. А ее рассказы больше походили на черно-белые картинки в детской раскраске, которые сами по себе невыразительны и скучны, а после цветных карандашей ее вымысла делались более-менее приемлемыми. Правда, только для нее самой.

— Ты, Юль, все там же живешь, в том сером доме?

— Да. Ремонт вот недавно себе устроила…

— А как же мама и отец? Вы же все вместе жили…

Она посерьезнела.

— Умер папа. Два года назад.

— Да что ты… Извини. Сердце?

— Да. Неожиданно так, не болел, ничего. Они только квартиру получили, двадцать лет ждали, и через месяц… На «скорой» увезли, операция срочная, а все равно… Он тебя, кстати, часто вспоминал, все говорил, что надо в гости пригласить, а я ему — что ты к ней привязался, у человека дела, что его дергать. Да ладно, что мы о грустном. Мама в Марьино теперь, а я вот одна. Так я тебе про ремонт…

Она еще что-то говорила, а я все не могла понять, что за мысль у меня в голове крутится, по-комариному назойливо, все никак ее не могла поймать. Ее голос становился все глуше, звуки расползались, удлинялись — и перед глазами у меня вдруг появился тот самый мрачноватый серый дом, выщербленная лестница, разбитая лампочка в подъезде на четвертом этаже. И черно-белая кнопка звонка, на которую нажимала моя детская худая рука с не покрытыми лаком розовыми ногтями, с надетым на палец тонким серебряным колечком.

— Здрасьте, Юля дома?

— Нет, ее нет. — Мужчина на пороге смотрел на меня устало и без интереса. А я смотрела на него, на выпуклый живот, обтянутый белым хлопком майки, на пузырящиеся на коленях тренировочные штаны, на стоптанные клетчатые тапки. И думала — почему у Юльки такой старый отец? Ведь когда она родилась, ему уже, наверное, было лет сорок. Мама такая ничего себе, симпатичная, неужели никого получше не нашла?

— Она еще не приехала с дачи?

— Приехала, приехала. Три дня назад. Ушла к какой-то подруге, не то Мясницкой, не то Светлицкой, шут ее знает.

— Хмельницкой!

— Может, и Хмельницкой, не знаю. В общем, поздно будет.

— А… Ладно, я ее дождусь все равно.

— Ну хочешь, заходи тогда. — Он нетерпеливо топтался у порога, видимо, желая поскорее закрыть дверь.

— Нет, спасибо, я лучше во дворе.

Он пожал плечами и, не попрощавшись, грохнул дверью. Я постояла какое-то время перед ней, а потом пошла вниз по лестнице, размышляя, почему он такой мрачный и неприветливый. Сидит наверняка перед телевизором, смотрит футбол, пиво из горлышка пьет, а все недоволен. Хотя я ведь его отвлекла. Но одно дело, если старая карга соседка заходит, а другое — молодая хорошенькая девушка. У него, правда, своя дочка такая же. Ну не такая, конечно, красавица, но тоже молодая…

Я только что с дачи приехала, все лето там провела. Столько поклонников у меня было, и ровесники липли, и постарше, которые уже из армии вернулись. А я то с одним, то с другим, все мои дачные подруги завидовали. Я, правда, боялась все время, что могу забеременеть, поэтому не раз покупала презервативы в аптеке на станции, на меня там тетка подозрительно смотрела и спросила как-то, сколько мне лет, а я ей соврала, что шестнадцать. Прямо как на фронт просила взять. А вечером с гулянья приходила и поливалась кое-как из чайника, стоя за деревянной кособокой кухней.

Больше всего на свете я боялась, что родители все узнают. Слава Богу, обошлось. Короче, повеселилась классно, будет что Могилевской рассказать. Она небось все девственность бережет. Я от своей уже год как избавилась, о чем не жалею. И научилась кое-чему за это время, и массу удовольствия могу доставить. Только далеко не каждому это узнать дано, не всем везет…

Почему же все-таки он так равнодушно на меня смотрел? Как будто я — пустое место. И хотел, чтобы я побыстрее ушла, чтобы опять в телевизор впялиться. Футбол интереснее, чем девочки молоденькие. Ему уже столько лет, у него там и не стоит ничего давно, наверное. Бедняга! А жене его каково? Она такая хорошенькая, только плоскогрудая очень. Завела бы себе любовника, что со стариканом-то мучиться? И все-таки мне странно, я и взрослым мужчинам нравилась, и совсем пожилым, а этот такой безразличный, взгляд в пустоту, не видит ничего. Да черт с ним, посижу во дворе.

Я вышла из подъезда и, завернув за угол, оказалась в зеленом квадратном дворике. Села на скамейку, посмотрела без интереса, как играют дети в песочнице, как бабки по-куриному сидят на лавочках-насестах, как оккультно-мрачно дымится помойка. Потом взглянула на часы. Куча времени, делать нечего, скукота. Могилевские окна на четвертом этаже, по-моему, во двор выходят как раз. Свет горит, хотя белый день еще. У них, наверное, все затемнено, деревьев-то куча, зелень сплошная. Как они там живут, в однокомнатной квартире? У Юльки еще сестра совсем маленькая. Господи, а сексом-то как занимаются? Хотя да, забыла, он же старик совсем, он по ночам спит и сны видит, как младенец.

Неудивительно, что я не произвела на него впечатления. Я ведь очень ничего, и нормальный мужчина это сразу заметит. Волосы длинные, до пояса, светлые, как в американских журналах. Загорелая, в обтягивающих стройные ноги розовых лосинах, в красивом розовом свитере, все вещи папа из-за границы привез. Даже губы накрасила ярко-розовой помадой, под цвет одежды. Ну просто прелесть… Вот старый дурак!

Ага, вон и он. На балкон выперся, цветы поливает. Вся радость в жизни — цветочки полить. По-моему, в мою сторону смотрит. Я отвернулась, как будто не видела его, и смотрела на мерзкого хромого голубя, упорно клюющего приличный кусок горбушки, жесткий и грязный. Он в лужу его загнал зачем-то, может, размягчить хотел. Фу-ты, гадость какая.

Свет погас, и на балконе уже не было никого. Мне вдруг стало холодно. Может, еще раз подняться, может, Юлька появилась наконец? Я поправила волосы. Влажно становилось, вечер был близко, и прическа моя немного испортилась, раскрутились локоны, которые я всю ночь на бигуди накручивала. Все из-за этого дурака. Пойду зайду, он ведь сам предлагал…

— Юля так и не пришла еще?

Он смотрел на меня непонимающе, словно не помнил, кто я и что мне нужно. Я подумала, не разбудила ли я его, вид такой сонный, а в квартире телевизор орет на полную мощность, наверное, прямо перед ним и заснул. Ну старикан…

— Нет, не пришла. Я тебе сказал, она у подруги, не знаю, когда будет.

Мне вдруг стало обидно, что он такой грубый. Но я почему-то не хотела уходить, хотя могла. И я подняла на него глаза и жалобно так прошептала:

— Там так холодно, а у меня дома никого нет. Можно я подожду ее здесь? Я не буду вам мешать, обещаю.

Что-то пробежало у него по лицу, тень какая-то, а потом он нехотя шагнул назад и пропустил меня в узкий темный коридор. Из-под ног у него выскользнула кошка, и я вздрогнула, и серый облезлый хвост исчез за дверью. Он выругался и задвинул массивный замок, пробормотав что-то вроде: «Теперь опять с брюхом объявится…» И, отодвинув меня, прошел в комнату, на секунду дав мне возможность почувствовать запах чего-то очень мужского, не стариковского совсем, какой-то смеси из сладкого одеколона, табака и пота.

Я стояла у деревянной тумбочки с телефоном. Вокруг нее валялось много разной обуви, я еще подумала, что все эти стоптанные туфли, кроссовки, одинокий ботинок с вывернутой стелькой похожи на жертв какой-нибудь битвы при Калке, сваленные в кучи трупы отслуживших свое верных воинов.

Интересно, можно мне в туфлях остаться? Терпеть не могу сидеть с голыми ногами, тем более в присутствии постороннего человека. Где он там, надо спросить, наверное. Так и не выходит. В ванной свет горит, никому не нужный. Я сделала шаг к выключателю и споткнулась о старый зонтик, мячик откуда-то выкатился, а из комнаты раздался недовольный голос:

— Что ты там копаешься?

— Можно туфли не снимать?

— Нет, сними. Там тапки есть, их и надень.

Я покачала головой и брезгливо влезла в чужие тапки. Это его, наверное, были, огромные и широкие, и я в них плавно заскользила по паркету и застыла у двери. А он сидел в допотопном кресле, больше похожем на растолстевший стул, стоящем в самом углу длинной тесной комнаты. Тут еще секретер стоял, и письменный стол, и широкий диван, и кресло-кровать, на котором спала Юлькина сестра. И конечно, телевизор — пещерный мутант на трех ногах.

Все остальное место занимали книги. Они были завернуты в газеты, перевязаны бечевкой, сложены в ящики, пакеты, коробки, даже в какие-то авоськи. Такая вот пища для ума. Проход между ними казался затерянной лесной тропинкой, нелегким извилистым путем к знанию.

Хозяин этого богатства предпочитал чтению передачу «В мире животных». Он взглянул в мою сторону и жестом указал на диван. И я опустилась на самый краешек, сдвинув в сторону невзрачное белье — постель была разобрана.

Сидит, уставившись, будто ничего интереснее в жизни не видел! Хоть бы постель прикрыл, чужой человек в доме. Живот вывалился, ноги в каких-то зеленых синтетических носках. Кошмар. И главное, такой вот баран никакого внимания на меня не обращает. Хотя, если бы я постаралась, может быть, что-то и вышло. В смысле, может, я могла бы его соблазнить? Может, попробовать? Задача не из легких, конечно, но…

…Мне всегда интересна была игра. Я даже актрисой собиралась стать после школы, так мне это нравилось. Маме своей об этом сказала, а она мне — ты стихи читаешь как в первом классе, танцевать не умеешь. За красивые глаза никуда не принимают, знаешь, сколько таких, как ты?

А я думала, что таких, как я, очень мало. И обиделась на нее, хоть и виду не подала. Ну что с нее взять? Она в жизни не видела, как я себя с людьми веду, а увидела бы, сказала что-нибудь типа того, что нельзя так кривляться. А я знала, что не кривляюсь, это просто хорошая игра, которая нравится мужчинам, кокетство, флирт; которому в прежние времена девушек специально обучали. Искусство обольщения, так сказать.

И вот я решила обольстить этого папашу. Затем, чтобы самой себе доказать еще раз, что моя игра — тонкая, красивая и правильная, что я не одна из миллиона приятных девочек, а просто одна. Одна-единственная. Самая красивая, самая сексуальная, та, которую нельзя забыть.

Я смотрела на него пристально, ожидая, что он почувствует мой взгляд и обернется. Но он все так же пристально смотрел в экран. Мне в какой-то момент стало скучно, и я залезла с ногами на диван, встав на колени и опустившись на локти, и рассматривала все вокруг — потрескавшийся потолок, клетчатый плед, которым было накрыто кресло-кровать, какие-то разбросанные плюшевые игрушки.

А потом опять взглянула на него. И вот тут он обернулся. И недовольно уставился на мои ноги и обтянутую розовой тканью оттопыренную попку. Я сразу улыбнулась смущенно и, приняв нормальную позу, начала поправлять сбившееся постельное белье. Но я знала, что он видел то, что ему следовало увидеть, и когда он встал, заскрипев ножками кресла, знала, что он идет не ко мне, но облизнула губы и откинула голову назад, чтобы смутить его и заставить подумать о том, что он вовсе не так стар.

Мне казалось всегда, что у отцов девочек сильно развит эдипов комплекс наоборот. В том смысле, что в отце просыпается некоторая педофилия, когда он видит, как его дочка растет, как у нее появляется грудь, которая прыгает игриво и без стеснения под обтягивающей маечкой, как висят на батарее кружевные трусики. Он иногда заходит вечером в детскую и видит спящую девушку уже, не девочку, в бесстыдно задравшейся ночной рубашке, с чуть разведенными ногами. А иногда она ходит по квартире полуголая, гладкая, кажется, что кожа сейчас лопнет от упругости, ее распирающей. И ничуть не стесняется своего папу, который как-то особенно внимательно читает газету, и даже не обращает на него внимания, и может почесываться неприлично или волнующе выгибаться — естественно и оттого особенно сексуально, без капли манерности, которая появится, как только она окончательно перестанет быть ребенком.

В кухне щелкнул выключатель, вернув меня из философских раздумий в реальный мир, где не было теоретических отцов и теоретических дочерей, не было никаких изысканных сексуальных комплексов, а старина Зигмунд Фрейд со своими исследованиями вышел из моды и стал чем-то архаично-допотопным. Кружевных детских трусиков тоже не было, а все, что оставалось в этом скучном реальном мире, — это моя дурацкая подруга, ее папаша и я.

Я вдруг подумала, что выключатель отделяет мир выдуманный от мира действительного. И что этим самым выключателем могу быть я, потому что я могу заставить себя поверить в то, что нет ничего невозможного, я могу вызвать порочное желание у старого неинтересного мужчины, я могу заставить его мечтать о чем-то непристойном, и я могу осуществить его мечту…

— Вы не хотите угостить меня чаем?

Я стояла в дверях кухни, вытянувшись всем телом и прислонившись спиной к косяку, согнув одну ногу в колене. Я очень красиво стояла, очень сексуально, а на ногах у меня были туфли, которые я надела в коридоре.

Он посмотрел на меня, кивнул на потертый диванчик в углу и отвернулся к мойке, наполняя чайник водой. Я стояла в той же позе, не собираясь садиться на этот кошачий диванчик, глядя на его затылок и спину. Он был кудрявый, и на руках были кудрявые рыжие волосы, и даже немного на плечах. И я подумала, что он не очень-то старый, плечи у него такие широкие и мускулы есть.

— Готов твой чай.

Он насыпал заварку, наливал в чайник кипяток, я за всем этим следила из-под ресниц. Он ни разу не взглянул на меня и, закрыв чайник щербатой крышечкой, подошел к окну, отодвинул синтетическую занавеску и уставился на улицу. Над головой его, почти касаясь волос, покачиваясь, висели на ниточке перцы сушеные, по-стариковски скрючившиеся, зловредно-красные. Юлькина мамаша периодически отрезала один и клала в суп, и их становилось все меньше, а скорбных пунктирных кусков белой нитки между ними все больше, и они, зная о своей участи, делались еще злее и несноснее.

Я думала, о чем же он размышляет, глядя на улицу? Или он смотрит, не возвращается ли Юлька? Или ждет жену?

— А где Надежда Михайловна?

— Она за городом, у матери, отдыхает. Сядь, что ты стоишь-то? — На лице у него были усталость и скука.

— А где у вас сахар?

Он недовольно поджал губы и неохотно полез по ящикам и полочкам. На столе рядом со мной оказалась нераспечатанная пачка с надписью «Рафинад».

— А вы разве не будете пить чай?

— Не буду.

Я думала, что сейчас он встанет и уйдет, но он сидел, угрюмо глядя на многократно оперированную и покрытую шрамами желтую клеенку. Потом резко подвинул к себе сахарную пачку, долго и неумело ковырял ее и уронил на стол несколько белых кубиков, а один закатился под диванчик. А я, взглянув на подоконник, увидела стоящую там сахарницу. В чашку мне с неожиданным плеском упали четыре куска.

— Пей.

— О-о-о! Зачем же так много? Я никогда не бросаю столько сахара!

— Фигуру бережешь?

— Я слишком молодая, чтобы об этом думать и тем более говорить…

Он усмехнулся.

— Ты Юлькина ровесница или постарше?

— Мне четырнадцать лет.

— А что же ты красишься-то так? Я бы увидел на улице, решил бы, что двадцатилетняя…

— И что бы сделали? Познакомились бы?

— Вот еще…

Он так странно замялся, сжевав слова и тут же отвернувшись, что мне стало смешно. Я улыбнулась.

— Что?

— Нет-нет, ничего. Чем вы занимаетесь? У вас столько книг, вы, наверное, ученый? Наверное, вы пишете какую-нибудь очень сложную работу?

Он молчал, постукивая пальцем по столу, в такт капающей из крана воде. На кончике железного хобота набухала, зрея, капля, а потом разбивалась о фаянсовую землю раковины, и лишь немногим дольше проживал звук, издаваемый ею в тишине старой пыльной квартиры. И мне вдруг стало так безысходно-тоскливо, и я подумала, каково ему каждый день слушать это капание и видеть, как утекает по секундам его бессмысленная и безрадостная жизнь.

Бедный, жена укатила, а его с собой не взяла. Дочка болтается где-то, даже с папашей своим не посидит. А придет, всего-то вопросов — кто звонил да что по телевизору. И никому он не нужен, да и себе тоже. Конечно, он со мной невежливый, наверное, одичал уже, дома-то сидя. Юлька говорила, он диссертацию пишет, биолог, что ли, не помню.

— Тебе это будет неинтересно.

— Что вы сказали?

— Я говорю, что тебя не должно интересовать, чем я занимаюсь.

— А что, по-вашему, меня должно интересовать?

— Мальчики, косметика, танцы какие-нибудь…

— Вы пишете диссертацию?

— Пишу.

Он смотрел на меня. Пристально, немного насмешливо, но уже не так сурово. Я отпила глоток чаю и облизала губы. Он пошарил по столу руками, по-моему, искал спички. Потом встал и вышел.

А я осталась одна и думала, что он сейчас вернется, потому что мне показалось, что ему нравится разговаривать со мной. Я поправила свитер и выставила затекшие ноги в проход. Он вернулся через несколько минут и едва не упал, споткнувшись о них. Посмотрел внимательно, без тени оценки, без интереса, и сказал:

— А ты чего в туфлях? Там же тапки в коридоре стояли…

Я пожала плечом. Это мой любимый был жест, незначительный, но полный смысла, а грудь под обтягивающим свитером приподнялась и быстро опустилась, соблазнительно дрогнув. У меня была целая коллекция жестов, фраз, улыбок, я ее постоянно пополняла, потому что многие устаревали, изнашивались, становились банальными — я их тогда выбрасывала. Каждый новый мужчина, даже просто знакомый, вносил свой вклад в эту коллекцию, потому что я для всех старалась быть разной. Для меня любое знакомство было коротким, быстро забываемым приключением, а вот используемые для каждого жесты и выражения лица, соблазнительные позы, загадочные улыбки, значительные фразы оставались в моем архиве.

Он закурил.

— Вы не угостите меня сигаретой?

— Нет, не угощу. Девушка не должна курить, это некрасиво. А потом, я бы не хотел, чтобы мою Юльку кто-нибудь угощал, и сам не буду.

— Пожалуйста! Ваша дочь не курит, а я курю. Но мы с ней разные, я, наверное, более взрослая.

— Взрослая! Потому что куришь, красишься и говоришь глупости?

— С вами приятно беседовать…

Он ухмыльнулся.

— Не заговаривай мне зубы. Сигарету не дам.

— Как хотите. Курение — это не самый страшный из всех пороков.

— А какой же самый страшный?

— Сидеть рядом с красивой девушкой и ни разу не сказать ей что-нибудь приятное.

Он смутился, сломал в железном блюдечке пепельницы сигаретный кончик. Потом подошел к плите и поставил на огонь вновь наполненный чайник. А потом, не поворачиваясь и не глядя на меня, сказал, как будто обращаясь к себе:

— Что ж тебе приятного сказать?

— Что хотите. Я вот вам бы сказала, что вы очень интересный мужчина. И что мне нравятся взрослые интересные мужчина, хотя они часто холодны и высокомерны.

Он вдруг засмеялся, так неожиданно, но так искренне, что мне вдруг тоже стало весело, и я засмеялась в ответ.

А потом, глядя в его посерьезневшее лицо, сказала по-детски просто:

— Я хочу писать.

И это так было странно, такой резкий контраст между продуманными фразами почти взрослой женщины и этим вот детским словечком, что он выдохнул разом: «Ну и ну». Встал и вышел в коридор, пропустив меня вперед, и зажег свет в туалете. Туалет этот был похож на камеру пыток в гестапо, огромный, длинный и холодный, а унитаз в самом его конце выглядел нелепо маленьким электрическим стульчиком.

Я вошла. Я не стала закрывать дверь и, стоя к нему спиной, зная, что он никуда не ушел и уже не уйдет, на его глазах стащила с себя блестящие розовые лосины, под которыми не было ничего, никаких трусиков, и выпустила голую, блестящую глянцево попку на свободу.

Он стоял там. Я оглянулась и подмигнула ему, а потом, повернувшись, торжественно-медленно продемонстрировала гладкую, выбритую совершенно пухлость внизу живота. И, чуть изогнувшись, присела, не отпуская его глаз, улыбаясь. Мне показалось, что в эту короткую минуту я успела увидеть в его глазах что-то, какой-то блеск, или, наоборот, затуманенность, или… А потом дверь тихо прикрылась.

Когда я вернулась на кухню, он молча сидел за столом и курил. Чашка, стоящая перед ним в мокром желтом круге, была пуста. Я улыбнулась, но когда он поднял на меня глаза, в них была злость.

— Уходи. Ты ведешь себя, как шлюха. Ты бессовестная малолетняя невоспитанная девчонка. Уходи, нечего тебе здесь делать.

Звонок телефона прозвучал резко, истерично, и я вздрогнула. И когда осталась одна в душной кухне, почувствовала страшную, всепоглощающую усталость. Мне вдруг щемяще захотелось оказаться дома, завернуться в теплый шотландский плед, пить чай с лимоном и сухим хрустящим печеньем, и слушать, как накрапывает дождь. Я не хотела больше играть, я устала. Ничего, совершенно ничего у меня не получалось, и мне было так жалко себя, что слезы навернулись на глаза. Я их выдавила и тут же стерла со щек.

Мне вдруг показалось, что этот дурак, совершенно неинтересный и ненужный мне, проел своим равнодушием безнадежные дырки в моем облачении, в скафандре моей уверенности в себе. И я начала задыхаться, и пыталась заткнуть их, говоря себе, что он просто старый и косный, что он ничего не понял, что у меня столько всего было, что один проигрыш ничего не значит…

Я слышала его голос из комнаты и представила себе, что он сел в кресло и разговаривает с этой трубкой, кривляется, жестикулирует. Вот идиотская игра, делающая из человека обезьяну. Ненавижу телефон, со стороны всегда так глупо выглядят все эти эмоции, молчание даже глупо выглядит, да и смех тоже…

Мне пора было уходить, и я вышла в коридор, но, не дойдя до двери, свернула в ванную — мне надо было посмотреться в зеркало. И вдруг услышала долетевшие из комнаты слова:

— Чтобы через два часа была как штык!

И тогда я сказала себе, что это моя последняя попытка.

Плед был жутко колючий и неприятный, а лицо его было полно ненависти и боли какой-то.

Я лежала перед ним, абсолютно голая, поставив ноги в туфлях прямо на кровать. Я слышала, когда он положил трубку, и вошла, сняв все в ванной и сложив свои вещички на стиральной машине. И, откинув руки, сладко потянулась. И улыбнулась его злому белому лицу, висящему надо мной.

— Чего тебе надо, а?

— Не грубите и не задавайте глупых вопросов. Не говорите ничего, пожалуйста. Просто сделайте это, всего один раз…

А потом я лежала под старым, обрюзгшим, слишком обильно потеющим мужчиной, уткнувшимся лицом в мое плечо, и улыбалась. Я думала о том, как я хороша, в любое время суток, днем и ночью, как я красива, как сексуальна. Я думала о том, что я одна, меня нельзя забыть, а если меня нет, то я уже воспоминание.

И ничего, что зад его, который обхватывали мои ножки, был плоским и колючим, а нос дырчато-пористым. Он, этот человек, был сейчас моей победой, моей спасенной уверенностью, а кто он и какой — не важно.

Он вошел глубоко, и я застонала, продолжая улыбаться, и стон этот прозвучал искренне-счастливо, а он лизал мне шею, кусал плечи и все шептал бессвязные глупости, банальные и наивные до пошлости. А я хныкала по-детски, чтобы напомнить ему, задыхающемуся и хрипящему, что в теле женщины живет ребенок, и когда он не в силах будет сдерживаться и войдет мне в ротик, двигаясь нетерпеливо, чтобы ему показалось, что это как соска для младенца — спасительная, успокаивающая, необходимая.

И я знала, что сделаю потом, когда он будет лежать, обессиленный, уставший, вернувшийся из мира грез и наслаждений в мир стыда, раскаяния и угрызений совести, когда вспомнит, что должна вот-вот вернуться дочь, и захочет, чтобы я ушла поскорее. Тогда я буду лежать, посапывая тихо, делая вид, что сплю, — чудовищный сплав невинности и порока, с белыми следами на губах. А он будет мерить шагами комнату и проверять, не проснулась ли я, и поглядывать на часы, и оденется уже давно, старый, усталый, неприветливый мужчина, отец моей подруги…

— …До свидания. Пожалуйста, скажите Юле, что я приходила и очень жалела, что не дождалась…

Дверь захлопнулась, как грянувший в начале грозы гром, и мои каблучки постукивали по камню лестницы легко, как первые дождевые капли, а со мной рядом, не отставая, плыл плавно в воздухе белый горящий комок, плыла шаровая молния. Но я ее не боялась, я рада была, что она меня нашла, шаровая молния моей уверенности…

— Так что все просто отлично. И он мне говорит: ты, мол, Юль, ни на одну женщину не похожа…

Она торопливо затянулась и смяла сигарету в блестящей черной пепельнице. Лицо у нее приятное всегда было такое, а вот гримасы жуткие — когда курила, вся морщилась, вечно дым в глаза попадал.

— Да что я все о себе… Ты-то как? А, слушай, я тут как-то поклонника твоего видела.

— Поклонника?

— Ну да. Ой, не помню, как его… Женя, что ли? Ну тот, который тогда в школу приходил, ждал тебя, цветы какие-то притащил. Тебя тогда не было, ты ушла уже, а он меня спрашивает, не в нашем ли классе учится Аня, светленькая такая, на Мэрилин Монро похожая? А я сразу поняла, что это он про тебя спрашивает, тогда все о тебе так говорили, хотя, по-моему, ничего общего… А он ждал долго, я помню, я на дополнительные занятия оставалась. Ведь еле вытянула у тебя потом, кто такой, ты ведь ничего никому не рассказывала…

Да, я и правда ничего никому не говорила про себя. Просто потому, что не считала нужным с посторонними в общем-то людьми чем-то делиться. Тем более понимала, что ее это заденет, у нее вечно в личной жизни проблемы какие-то были.

А она ко мне пристала, кто такой, откуда его знаешь. Пришлось рассказать, хотя и не хотелось. А история, кстати, смешная была — за меня в троллейбусе один молодой человек штраф заплатил, познакомились мы, а потом в гости к нему я приехала, и в принципе-то ничего особенного между нами не было, так, ерунда какая-то, и тут вдруг его невеста приходит, закатывает ему дикий скандал, а я лежу в постели и нагло так ее спрашиваю, не желает ли она к нам присоединиться. Да что вспоминать старье какое-то, просто так глупо получилось — хотел человек доброе дело сделать, а в итоге собственную личную жизнь сломал, свадьбу расстроил. Хотя, может, он мне спасибо за это сказать хотел, когда в школу приходил?

— Идет такой крутой, в кожаном пальто, в темных очках. Телефон мобильный на руке болтается…

Она посмотрела на мой крошечный футлярчик от Ферре с телефоном, который лежал между нами на столе, и осеклась, не желая показывать, что для нее это есть некий символ богатства и успеха в делах. И сменила тему.

— А я встречалась с нашими, в мае еще, на семь лет окончания школы. Тебе звонили, не дозвонились.

И она опять начала вспоминать что-то давно не интересное мне, а перед моими глазами вдруг явственно появился наш школьный подъезд, облупленные колонны, портреты классиков на фасаде…

Я легко спрыгнула со ступеньки, глядя в спину моему навязчивому ухажеру-однокласснику, которого обманула, сказав, что дежурю по классу, и настоятельно попросила меня не провожать. И избавив тем самым себя от позорного торжественно-медленного прохода до дома, с обязательным несением позади меня моего портфеля. И улыбнулась, думая, как ловко я от него спаслась, и уже направилась к дырке в заборе, мечтая, как пойду сейчас в одиночестве, вдыхая теплый весенний воздух, как покурю, сидя на лавочке в каком-нибудь дворе, и буду думать не о том, что скоро экзамены, а о том, что наступил май, и значит, все хорошо…

И вдруг увидела его. Точно, это был он, Юлькин папаша. Стоял у зеленой решетки школьного забора и смотрел на меня. И, поняв, что я его заметила, двинулся мне навстречу.

— Здравствуй, Аня.

— Добрый день. А Юли сегодня не было…

Она болела. Вдруг подхватила в конце учебного года краснуху и теперь сидела у бабушки, накануне мне звонила.

— Да-да, я знаю. Просто шел мимо и решил тебя проведать.

— Соскучились? — Я не удержалась от сарказма. Помнила ведь, как он тогда дергался, хотел, чтобы я побыстрее ушла.

Но он не отреагировал на иронию в моем голосе, а просто улыбнулся:

— Может, хочешь прогуляться? Посидим во дворе на лавочке, покурим…

Я усмехнулась, но взяла его под руку, стараясь сделать это как взрослая женщина, встретившаяся с любовником, не думая, что на мне дурацкая школьная форма, а на голове хвостик. И мы пошли.

Мы пролезали в дырку в заборе — сначала я, а потом, скукоживаясь, озираясь по сторонам и улыбаясь смущенно, он. Спрыгнул залихватски, словно демонстрируя, что он еще очень ничего и что молодость вспомнить ему приятно, и сморщился, за колено схватившись, — смех да и только. Сколько же времени прошло с момента нашей последней встречи? Больше полугода, девять месяцев почти. Я, с позволения сказать, уже родить от него могла — если бы была глупой, необразованной в этих вопросах девчонкой. Но я ни разу с ним не общалась, а когда он трубку брал, я ее вешала. Неохота было с ним разговаривать, тем более что я считала, что тогда свою роль сыграла идеально. О чем же мне с ним было говорить?

Мои каблуки проваливались в рыхлую черную землю, когда мы шли по нашим дворам. Я их очень любила, эти дворы, особенно весной. Без всякого оттенка глупой сентиментальности, ненужной в моем нежном возрасте, а просто так. Потому что нравились каллиграфически выписанные на блеклом шелке неба тонкие листья, нравились престарелые облезлые лавки, греющие на солнце больные скрипучие спины, кривые ноги деревьев, вызывающе одетые в ученические гольфы побелки. А еще — стыдный порочный запах цветущей липы, эякулирующая сережками береза…

А он смотрел на меня, как будто не видел ничего вокруг, и я думала, что весна могла бы попытаться соперничать со мной в свежести, но ей далеко до моей соблазнительности. И улыбнулась, и сказала, как тогда, давно, в первый раз:

— Вы не хотите угостить меня чаем?..

…Огромная ванна наполнилась паром, зеркало запотело. Я такая нежная была, расслабленная, когда он тщательно мыл, лаская, мое тело, и только слегка постанывала, пропуская его мыльные руки между ног, позволяя гладить себя, подставляясь. И чуть вскрикнула, но больше для виду, когда его палец попытался проникнуть в попочку, в розовую крошечную дырочку, еще не изведанную им, трепещущую, жадную. А он испугался вскрика, побоялся сделать мне больно, и рука его быстро вернулась на безопасную область груди. Безопасную, но тоже очень приятную.

Я смотрела на его тело — он стоял передо мной в трусах, белых, обтягивающих, и они топорщились, растягивая ткань, спереди. Дряблое, бледное, уставшее какое-то тело раскраснелось, стало горячим. И я протянула руку, спуская вниз резинку, желая выпустить наружу то, что там торчало, желая рассмотреть это — в прошлый раз я этого не сделала, а мне нравилось. Что-то дико возбуждающее было для меня в коричневых потертостях между ног, в синеватости члена, в том, что так тяжело покачивалось совсем внизу.

Я опустилась на колени, позволяя жестким струям падать прямо на голову, прижалась лицом к его животу, лаская сначала руками, а потом языком, чувствуя его запах — терпкий, очень сильный, не желая смывать его, а лишь впитывать — кожей, губами. Дразняще сильно лизала и вдруг подло отстранялась, улыбаясь кокетливо. Заставляя его судорожно вздрагивать, двигаться навстречу, хватать меня за волосы.

А в постели было жестко и холодно, и я подумала, что перед тем, как зайти за мной, он постелил чистое белье. Оно пахло прачечной, чем-то казенным, а мне хотелось, чтобы оно было не очень чистым и хранило запах тела его жены, или его спермы, или даже пота.

Днем всегда все так некрасиво, поэтому мне нравилось, что все происходило именно днем. Чтобы не было похоже на кадры из фильмов, где все всегда идеально — гладкие тела, безукоризненные фигуры, матовая кожа. А тогда я видела его родинки, пупырышки мурашек, варикозную сеточку на ногах. Я была молода, я была гладкая, розовая и такая контрастная по сравнению с не очень привлекательным стареющим мужчиной.

Он торопился. Он раздвинул мне ноги и застыл, глядя на выбритые персиковые складки, а потом, оказавшись на мне и во мне, двигался резко, рывками, сжимая меня, дыша в лицо желанием. И глаза у него были пустые, закатившиеся, и в углу губ скопилась белая капелька слюны. И когда он наконец затрясся, испуская хрип, я тоже застонала громче, возбуждая его еще сильнее, и содрогнулась неискренне. Заставляя его тонуть, гибнуть, насладившись погружением в трясину покоя и недолгого счастья. И мне нравилось, что я смотрю, и все вижу, и не испытываю ничего, кроме сладкой мысли о реальности и особенной какой-то порочности этой сцены.

Он был такой тяжелый, и мне, молодой, красивой, так сладко было чувствовать приближающуюся старость этого тела, слышать тяжелые удары его сердца, видеть испарину на лбу и думать, как мне еще далеко до всего этого. И мне казалось, что я выпиваю из него все соки, чтобы, зарядившись горячей силой его желания, стать еще восхитительнее, еще сексуальнее, еще порочнее. И когда он вышел из меня и лег устало рядом, я, глядя на слившееся с простыней тело, на съежившийся член, на пульсирующую на виске вену, погладила себя между ног, собрав бережно несколько дрожащих желейно белых капель, и долго слизывала их с пальцев, и думала, что, наверное, именно таким должен быть на вкус эликсир вечной молодости.

Когда я уходила, он стоял в дверях — одетый. И не пошел меня провожать, потому что я сказала, что не нужно. И он стоял долго, я не слышала, как хлопнула дверь, даже оказавшись на первом этаже, а проходя через двор, взглянула мельком на окна и увидела за занавеской лицо. И решила, что мне показалось. И больше не думала о нем…

— Еще два кофе, пожалуйста. И два кусочка белого торта.

— Я не буду, Ань. Я торты не ем.

— Тогда один кусок белого торта.

Я в отличие от некоторых торты ела — с большим удовольствием. Достала из сумочки помаду, и карандаш с кисточкой, и пудреницу, и долго и тщательно поправляла макияж.

— Можно позвонить?

Юля быстро ткнула пальцем в сторону моего телефона.

— Звони, конечно.

Она замешкалась, беря в руки телефон, вертя его так, словно видела в первый раз. Я только сейчас сообразила, что она не представляет, как им пользоваться — а спросить не решается, думает, что будет выглядеть как дура. Ну естественно, она же такую крутую из себя строила — и вот вся крутость улетучилась.

— Номер набери, а потом нажми на зеленую кнопку, — посоветовала спокойно.

— Да я знаю, знаю — просто модель странная…

«Устаревшая?» — хотела спросить язвительно, но сдержалась.

Времени оставалось не много, как раз выпить еще чашечку кофе, съесть обожаемый мной кусок торта, от которого я не в силах отказаться, и тронуться в путь. Большое окно помрачнело, и пальма в пластмассовой кадке смотрелась скорее нелепо, чем экзотично на фоне выделяющихся в темноте грязно-белых сугробов. Насморк был у московской зимы, и одинокий желтый глаз луны слезился от безысходной этой простуды на черной коже неба.

И я смотрела в этот периодически замутняющийся дымом облаков глаз и вспоминала, потому что знала, что забуду опять эту историю, а если уж вспоминать, так все сразу…

После этого у нас была еще одна встреча. Много позже, чуть ли не через два года. Я шла мимо того старого, разбитого параличом времени дома, подряхлевшего, пустоглазого. Шла, кокетливо кутаясь в пышный воротник дубленки, поправляя рукой, затянутой в замшевую перчатку, белокурые волосы, спадающие на глаза. Аккуратно обходила одни лужи, попадая в другие. Зима была такая же, как сейчас…

И когда проходила мимо подъездной двери, почему-то подумала вдруг: «Зайти?»

А внутри, в подъезде уже, было тихо, ветер остался на улице и бесновался бессильно, кидаясь в окна. И совсем как тогда, в первый раз, рука моя потянулась к звонку — только это была уже другая рука, с вызывающе ярко накрашенными ногтями, вся в золотых кольцах, кокетливо отогнувшая мизинец.

Я почему-то знала, что он сейчас один. И по удивленно-радостному выражению его лица, появившегося в проеме, поняла, что не ошиблась.

Зачем я это сделала? Я толком и не понимала. Может, просто хотелось проверить его реакцию на себя нынешнюю. Все-таки у меня было уже кое-что за спиной — и я изменилась.

— Аня?..

— Добрый день. Вы ведь думали обо мне, не правда ли?..

Он замялся, как всегда не в силах сообразить, что это шанс сделать мне несложный комплимент. Он-то ведь совсем не изменился.

— Заходи…

Он так суетился вокруг меня в коридоре, помогал снять дубленку, доставал тапочки, и я вдруг увидела, даже в полутьме, что он очень сильно постарел.

А потом мы пили чай, и он все смотрел на меня, и ничего не говорил, а мне приятна была мысль, что я — его последняя любовь, такая книжная, изысканная. И что я являюсь ему во сне, молодая и чистая внешне, но очень развратная внутри, и что он не в силах забыть и не в силах вернуть того, что между нами было. Да, мне приятна была эта мысль, потому что я точно знала, что это неправда.

И я вскоре встала и сказала ему, что пошла в душ, и мне показалось, что услышала в его молчании согласие и благодарность. И стояла под водяными струями, греясь в своих воспоминаниях, глядя на равнодушное голубое пламя газовой колонки — такое же, как я, горячее, распаляющее и бесчувственное.

А потом я вошла в комнату и молча легла к нему в постель, не торопясь никуда, зная, что то, что сегодня будет, будет последним актом символично-торжественного спектакля, длившегося так долго и вот теперь подходящего к концу. И поднялась на постели во весь рост, демонстрируя ему прелесть созревшего, не детского вовсе тела, сладострастного, сочащегося сексом. И пока он смотрел на меня, лежа, улыбаясь слегка, отмечала про себя, как расставлены декорации — они ведь тоже часть спектакля, верно?

Я осталась довольна, отметив осыпавшиеся елочные иголки в ковре в конце комнаты, сиротливую гирлянду, никнущую под потолком, несколько новых связок с книгами. Осталась довольна, потому что они убоги были, эти декорации, и весь успех спектакля целиком зависел от таланта актера. И я взглянула на лежавшего передо мной престарелого любовника, победно, гордо, как прима со сцены смотрит в темноту, зная, что где-то там есть зритель, который впитывает сейчас каждый ее вздох, каждое движение.

В тот раз я все делала сама. А если он проявлял нетерпение, я его останавливала мягко, показывая, что я тут играю ведущую роль. Да он и не возражал. И я чувствовала в тот момент, что я — иллюзия, отражение его неконкретного желания, воплощение неизвестных ему фантазий, нечто неосязаемое. Несмотря на то что не было слышно музыки, аплодисментов, лишь хлопки мокрых тел, стукающихся друг о друга, и мои стоны, и его слабый хрип, и тишина потом…

И я так осталась довольна своим спектаклем, потому что я все показала, что хотела, пусть и быстро, и собиралась выскользнуть за дверь, пока он будет в ванной, и навсегда исчезнуть. Это было красиво так, и я улыбалась, поспешно одеваясь, когда он вышел из комнаты. Но уйти не успела — он меня остановил.

— Куда ты? Мы сейчас чай будем пить. Я уже все, сейчас чайник поставлю…

— Мне пора.

— Нет-нет. Никуда ты не уйдешь. Проходи на кухню. Пожалуйста!

Мне жаль было, что так получилось, честно. Но он так просил меня, что я осталась.

Разговор у нас не клеился, потому что сыграно уже все было, и я это чувствовала, а он нет. И когда сигарету предложил, сказала, что не курю уже давно, как бы показывая, что меня он не знает, а та девочка, его старая знакомая, ушла давно.

— А раньше курила.

— Да. Но прошло много времени, правда?

— Да. Ты очень изменилась. У тебя, наверное, были любовники?

— Может быть…

— Наверное, немало?

Я улыбнулась ему, не отвечая. И подумала про себя: «Если б ты знал…» И сразу же: «Да зачем тебе знать…»

И он помолчал, ожидая, что я сейчас начну рассказывать, а потом, не дождавшись, сам начал говорить какую-то чушь — о своей дочери, и о даче недостроенной, и о машине, которую ремонтировать надо, и о чем-то еще, будничном, неинтересном мне, и я подумала, что ничего он так и не понял, старый козел, не понял всей тонкости моей игры. Но мне почему-то вдруг стало все равно, ведь я точку для себя ставила — а он не видел эту черную жирную точку и не знал, что больше я никогда не приду…

Я пила противный напиток и поглядывала в окно, где начало темнеть и пошел бледный снежок, и думала об этом, а он протянул руку и погладил так нежно мою. И вот этот неуместный жест меня доконал окончательно, потому что я и так пожалела, что не успела уйти тихо и незаметно, оставив после себя лишь слабый запах секса и духов, и испортила символичную сцену.

И я поднялась тогда быстро, на часы посмотрев, и еще раз сказала, что мне пора. А он в коридоре опять меня остановил, пытаясь поцеловать, и даже обиделся немного, когда я засмеялась, увернувшись, и выскользнула за дверь. И, спустившись по лестнице, застыла в пролете, посмотрела на него, стоящего в дверях, сгорбленного какого-то, сильно полысевшего, на кошку полуслепую, не спешащую гулять и трущуюся зябко о его ноги, и серьезно уже сказала:

— Прощайте.

И внизу уже слышала, как хлопнула дверь на четвертом этаже, и звук этот, трансформируясь в моем сознании, превратился в черную точку, сначала жирную, но постепенно делающуюся все меньше и бледнее и в итоге пропадающую, стертую безжалостным ластиком времени…

— …Он у меня по заграницам мотается, ну бизнесмен же, дел невпроворот. Я ему времени мало уделяю, все говорю — да заведи ты себе любовницу, только ко мне не приставай. А он ни в какую…

— Слушай, Юль, а что с теми книгами, которых у вас такая куча была?

Она посмотрела на меня с удивлением, не понимая, о чем речь — мы ведь говорили о ее неотразимости.

— А… Да ничего. Мы когда разбирались перед переездом, посмотрели, что там лежало — это же отец собирал, а там чушь какая-то, мама кое-что с собой забрала, но не много. Соседям раздали, а остальное выкинули. Кому они нужны теперь… Так вот. Он мне предлагает пожить в Испании месячишко, а если я захочу…

Она все говорила и говорила, не видя, что я то и дело смотрю на часы, и, кажется, расстроилась, когда я попросила у официанта счет. Это неудивительно было — вряд ли ей часто попадались такие хорошие слушатели, как я, якобы принимающие всю эту ахинею всерьез. И она все выше и выше отрывалась от земли на моих вопросах, как на огромном красочном дирижабле, и все фантастичнее делались ее истории. И я знала, что она потом еще долго будет вспоминать этот восхитительный полет и будет очень им гордиться, как гордятся совершенным кругосветным путешествием.

— Ты уже собираешься уходить?

— Да, к сожалению, пора…

— Слушай, Ань, я тебя прошу, давай созвонимся в понедельник, может, посидим где или ты в гости ко мне приедешь? Я тебе еще не все рассказала…

— Да-да, конечно, — так я ей ответила. А что я могла сказать? Я ведь знала, что никогда ей не позвоню.

Маленький, деликатно перевернутый листочек с цифрами лег передо мной на стол. Я открыла блестящий бумажник от Ферре и старалась не смотреть, как Юля очень медленно достает потертый кошелечек, и как после того, как официант исчез с моей кредиткой, он, этот жалкий, коричневый, пустой, по всей видимости, кусочек кожи радостно утонул в спасительной погребальной темноте ее сумки. Мне было еще рано, но я так устала от нее, что с большим удовольствием посидела бы просто в машине, рассматривая кольца на пальцах и неторопливо затягиваясь сигаретой.

— Ну ты звони, ладно? В понедельник жду. Всех мужиков отменяю, будем гулять!

Я кивнула ей и улыбнулась. А потом пошла к спящему холодному «фольксвагену». И, повернувшись случайно, увидела ее удаляющуюся сгорбленную спину. И почему-то подумала о том, что она не хотела бы больше со мной встречаться. Потому что дирижабль сдулся и довезти до дома могло лишь метро.

И я усмехнулась этой мысли, садясь в машину, вглядываясь в темную улицу сквозь мелькающие «дворники», и все думала о том странном чувстве, которое испытала, когда вставала из-за стола в кафе — словно я прочитала какую-то пожелтевшую страничку из старого, как бы не моего уже, а чужого дневника, найденного на чердаке. И листочек этот сразу после прочтения распался прямо в руках, засыпая стол и мою красную юбку из тонкой шерсти, оседая желтой трухой на покрытый блестящей плиткой пол. Не надолго, до тех пор, пока не сдует его сквозняк от выпускающей нас на улицу двери.

И я подумала, что даже не помню лица того человека, который был в моих мыслях последние полтора часа, и так и не вспомнила, как его звали. Мне было жаль, что я не могу думать, что он умер от любви ко мне. Мне не хватило бы глупости воображать, что в последние минуты своей жизни он вспоминал меня и, может быть, даже прошептал мое имя, которое никто не услышал. И что все это произошло потому, что я выпила из него все соки, всю силу, всю способность жить — тем более что с момента нашей последней встречи он навсегда был обречен на жизнь без меня.

Но то, что именно благодаря ему в моей жизни появился эликсир вечной молодости, рецепт которого я составила для себя тогда, очень давно, — было для меня очевидно. Снадобье я употребляла регулярно — и, вероятно, мне предстояло его отведать сегодня вечером. И хотя именно он, старый скучный человек, помог маленькой, но очень порочной девочке открыть секрет эликсира — косвенно, конечно, просто натолкнув на мысль, которая ему-то не приходила в голову никогда, — девочка эта, став взрослой, не испытывала за это благодарности.

Я не спросила даже, где его похоронили, — она, кажется, сказала, что на Ваганькове, подзахоронили к его матери, но я не спросила, где именно находится могила. Потому что знала, что все равно туда не приду. Потому что в моем дневнике не было места для прошлого — в нем были лишь чистые белые листки, которые, стоило им заполниться записями, безжалостно вырывались и выбрасывались за ненадобностью. Чтобы не напоминать мне, сколько всего позади, — и что, хотя мне всего двадцать четыре года, я все же старею.

Я притормозила у светофора, увидев сбоку в окне темную ограду Ваганьковского кладбища, глядя на нее внимательно, не совсем понимая, зачем это делаю, потеряв какую-то важную мысль, только что крутившуюся в голове. Вынув из сумочки тоненькую книжечку в черном кожаном переплете и раскрыв на первой странице. «18.00, "Прага"» — ничего больше. Ни вчера, ни завтра.

И как только уверенный и дерзкий зеленый глаз светофора взглянул в темноту, я вжала педаль газа в пол, одним рывком преодолевая пропасть между ничего не значащим прошлым и таким значимым сегодня…