Филэллин

Узник

Беда, батюшка Матвей Максимович!

Наутро после Покрова арестовали Григория Максимовича. Только он с постели встал, еще и не завтракал, пришли исправник Платонов с приказчиком Рябовым, с ними четверо горных солдат и поручик Перевозчиков. Ночью дождь лил, улицу развезло, а они сапог не обтирают, всей гурьбой идут прямо в дом. Григорию Максимовичу не то что чаю попить, прилично одеться не дали. По грязи, по холоду увели в одной рубахе, босого. Я его сапоги схватила, кинулась за ним с сапогами. Куда там! Венька Рябов меня в грудь толкнул, едва не упала. Как ему уличные псы детородную часть отгрызли, сам стал хуже собаки.

Вечером прислали его за платьем Григория Максимовича, но он военного мундира не взял, взял статский сюртук, панталоны, сапоги, белья смену и больше ничего. Сколько ни упрашивала, ни носков шерстяных взять не захотел, ни штанов кожаных, ни кацавейку на овчине, ни тюбетейку тафтяную, которую вы Григорию Максимовичу прислали. Рябов ее покачал на ладони, вернул мне и лыбится: “Тяжело, не унесу”. А весу в ней как в сухом птичьем гнезде. Когда Григорий Максимович ею покрывался, всегда поминал вашу с ним братскую любовь.

У него в моей старой бане была устроена мастерская, так ее всю разорили, и на огороде шарили, и в дому, а что искали и нашли, нет ли, не сказали. Меня к нему на другой день не пустили, не поглядели на мои слезы. Письмо написала – не берут. Хотела трубку и кисет передать – нельзя. Сутки его в конторе под замком продержали, а утром рано, люди видели, увезли куда-то по Верхотурскому тракту.

В чем его вина, не знаю, мне о том не говорят, говоря, что я ему не жена, чтобы мне докладывать, а если бы и жена была, тоже не сказали бы. Мол, дело казенное, секретное, не в мою версту люди о нем не известны и не спрашивают, сидят тихо.

Руки вам целую, не покиньте родного брата! Пошлите куда ни на есть прошение, что он в церковь ходит, причащается, у исповеди бывает и никакого дурна ни против кого не умышлял. Это Сигов с Платоновым не спустили ему, что обличал их неправды.

3 октября с.г. отставной штабс-капитан Григорий Мосцепанов арестован на квартире его сожительницы Натальи Бажиной. Все найденные у него бумаги отосланы в Екатеринбургский уездный суд, а пожитки взяты в контору, помещены в короб и с вложением описи опечатаны большой конторской печатью.

Копию описи прилагаю.

Складни святителей, обложены медью

Литографический портрет с подписью “Князь Александр Ипсиланти, герой Кульма”

Устав артиллерийский 1806 года, ветхий

Журнал Министерства народного просвещения за 1819 год, вып. 4.

Шпага в портупее

Мундир ношеный

Одеяло заячье, ветхое

Одеяло выбойчатое новое, подбито мехом песцовым

Шляпа шерстяная

Картуз мясного цвета

Тюбетейка зеленой тафты

Штаны кожаные

Кацавейка, овчиной подбита

Халат китайковый лазоревый, ветхий

Четыре рубахи простого полотна

Трубка

Две щетки, платяная и сапожная

Чаю две плетенки

Чернильница порцелиновая

Денег ассигнациями 36 руб., серебром 3 руб., медью 24 коп.

Наталья должна была известить тебя о моем аресте, а про дальнейшее она не знает. Ей со мной проститься не дали. На другой день поручик Перевозчиков еще затемно, чтобы народ не смущать, повез меня в Екатеринбург. С ним было четверо солдат, все с ружьями, из-за них в деревнях по тракту люди мне воды поднести боялись. Привезли и заперли в остроге с ворами и убийцами. А о том, как здесь со мной обратились, даже и писать не стану. Лучше тебе не знать, что в иных местах дворянское звание мало что значит.

Острог здешний совсем плох, кровля худая, печи развалились. Как ни топи, тепла нет. Спим в дыму, а ночами уд к мошне примерзает. В тыну пали прогнили, подперты слегами или скобами сбиты, друг за дружку держатся, не то бы упали. В одном месте под тыном есть подземный лаз, выход с нашей стороны дровами закидан. Через него на острожный двор пролезают блудные девки. Пока зима не настала, лезли нагишом. Платье снимали, сворачивали и тащили в руках, чтобы не извозить в глине, а что им от матери-природы досталось, то недорого ими ценится. Караульные сами тягают их из лаза и за малую мзду подкладывают под тех арестантов, у кого в платье водятся не одни блохи.

Переписки меня лишили, но Наталья, умница, когда передавала для меня сюртук с панталонами и сапоги, догадалась кой-что подсунуть за подклад и под стельку. Нашлось что дать одной такой вшивастенькой. Уговорился с ней, что она мое письмо на почту снесет, а то солдаты за такую службу много запрашивают, креста на них нет.

А мне скоро только и останется, что крест заложить. Он у меня серебряный, киевской работы, из Свято-Андреевской церкви, где нас с тобой крестили. У тебя такой же есть, вот погляди на него, вспомни брата Гришу и пошли сколько-то денег ему и Наталье. Отец у ней помер, у братьев зимой снега не допросишься, мать сама дочери на шею села. Деньги мои, что я из жалованья откладывал, при аресте забрали, а что я дал ей за стол и квартиру, у нее давно должны выйти. Небось на капусте бедует или за копейки в гвоздарне корячится, здоровье свое губит.

Арестантам дворянского звания бумага, перо и чернила положены, но мне не дают. Я из тех листов, что дали для ответов на вопросные пункты, два листа утаил, на дворе воронье перо подобрал, сажи по стенкам наскреб, с водичкой развел и пишу.

Огорчать тебя не хочется, но, бывает, проснусь среди ночи и понять не могу: где я? Что со мной? Почему лежу на гнилой соломе, в грязи, в холоде, тряпьем укрыт? Зашелудивел как пес, ногти не обрезаны, желудок не варит. То поносом до черной желчи продерет, то тужишься, аж кишка с кровью выпадает, а дела – чуть.

Оговорили меня в злоумышлении на некую высокую особу. На какую, бог весть, судейские не сказывают, велят самому чистосердечно во всём раскаяться, только сдается мне, что им об этом человеке известно не больше моего. Имени не называют, но требуют признать, будто я хотел ехать к нему с намерением извести его ядом, который варил у себя в мастерской.

Откуда пошла эта ересь, гадать не надо. В беседе с майором Чихачевым я выразил готовность быть доставленным в Петербург, к графу Аракчееву, а Сигов с Платоновым мои слова перетолковали, развели своей ядовитой слюной и из себя выблевали. Им, стало быть, известно о моем желании видеть Аракчеева, так что он, полагаю, и есть эта неведомая персона.

Управители наши в одном не солгали: мастерская у меня вправду была, я ее у Натальи в старой бане устроил. У нее в огороде две бани: одна новая, в ней моются, другая старая, жар не держит, по крышу крапивой и лопухами заросла. Я там завел котел с трубой – нафту передваивать на масло для неугасимых лампад. Мне ее с рыбным караваном в бочках привезли с Печоры. На Печоре есть места, где она из земли выходит. Химии я на Охтенском пороховом заводе обучился, всё остальное – ложь, но начнешь отрекаться, язык немеет опровергать напраслину. Скажи тебе, что у соседа рубль занял и не отдал, мильон доводов сыщешь в свое оправдание, а возведут на тебя, что хотел с него кожу содрать, ремней нашить и торговать ими на Макарьевской ярмарке, так не найдешь, что и ответить. Хотя правды здесь только то, что у тебя ножик есть.

Вдобавок пишут мне богохуление. Оно в том состоит, что, когда при аресте солдаты вытащили меня из дому и в одном халате волокли по улице, я от них вырывался и кричал: “Пилаты! Куда вы меня?”

Кричал, да.

В моих обстоятельствах лучше юродом быть, чем бараном, но судейские пытают меня, кем я себя мню, если казенных людей уподобил Понтию Пилату. Так можно и под христовство подвести.

Еще обвиняют, будто я богохульными словами ругаюсь. Зачитали бумагу от Сигова, что я при нем эти слова говорил.

“Какие?” – спрашиваю.

Следователь отвечает: “Я их вслух произнести не могу, но они у нас тут записаны”.

Показал большой лист, подшит к делу. Сверху листок поменьше, покрывает написанное, чтобы ему не быть на виду. Верхний листок одним краем приклеен к нижнему, отогнешь его, и видны эти слова, они тебе известны – ербондер те пуп и прочее.

“Это, – объясняю, – не про Богородицыно подпупие, как вы, видать, подумали. Эти слова совершенно ничего не значат, таких ни в одном языке нет. Я их сочинил по образцу срамных речений, чтобы когда в гневе захочу облегчить душу, матерно не лаяться”.

Вроде поверили, так новая беда поспела – Сигов с Платоновым через своих шпионов сыскали лихого человека, чтобы меня без всякого суда прямо на тот свет спровадить.

Прошлый год в Кыштымском, купцов Расторгуевых, заводе работные люди бунтовали. Зачинщиком у них был Климентий Косолапов, он со мной в остроге сидит. Арестант, а сторожа и караульные перед ним на задних лапах ходят. Жена к нему приезжала или не жена, черт их разберет, так Косолапов ее к себе провел, ночь целую с ней провалялся, и никто ему слова поперек сказать не посмел. Малый звероват и силушкой не обижен. Убьет, что ему терять? Дальше Сибири не зашлют.

На днях подсел ко мне, клешнями своими взял за горло, но не жмет, не душит. Я шелохнуться боюсь, сижу перед ним ни жив ни мертв. А он улыбается, голос ласковый: “У тебя, – говорит, – ваше благородие, шея жиром не заросла, удавить сподручно будет”.

У меня от страха голос пропал.

“За что?” – шепчу.

Он засмеялся: “Я кузнец, мое дело маленькое. Есть добрые господа, они мне за это спасибо скажут”.

Теперь ночами лежу без сна, слушаю, не идет ли. Знаем мы таких кузнецов – по голове молотом, отзовется золотом. Он в заводе за всю жизнь столько не скует, сколько Сигов ему за мою душу отвалит.

Тем только и укрепляюсь, что твержу из Псалтири: “Прозябоша грешные, яко трава, и поникоша все делающие беззакония”. Бог даст, это всё на Сигове с Платоновым исполнится.

Верю, Господь защитит меня сильной десницей своей, но и на тебя, брат, надеюсь. Не оставь родную кровь, напиши министру юстиции, князю Лобанову-Ростовскому, пусть он мое дело возьмет на контроль, а то не увидишь больше единственного брата.

Вопросные пункты по моему делу составлены так, что на половину из них отвечать нужно одно и то же, а во второй половине ни один пункт не позволяет ответить по существу дела. Поэтому отвечаю не по порядку номеров, а на все пункты разом, за исключением № 8 и №№ 19 и 20.

Я обличил злоупотребления управителей Нижнетагильскими заводами, за что был ими отставлен от должности учителя в заводском училище, а ныне лишен покровительства закона и взят под стражу. В остроге бросили меня в каморку с клопами и тараканами, в баню не водили, отчего тело мое покрылось вередами и пузырями, даже в церковь не пускали. Сторожа, сменяясь, в ночи бессонно жгли надо мной лучину, колодники в нечистой посуде смердящими руками варили мне пищу. В результате утеряно мной здоровье, которое есть первейшее благо жизни, но никто не хочет освидетельствовать мою болезнь, как того требует 109-я глава Высочайшего Уложения.

Управляющий Сигов обошелся со мной как с извергом человеческого рода и величайшим преступником. Его холуи – Рябов с горным исправником Платоновым вытащили меня, словно бесчувственную колоду, из дому и неодетым, в халате, влачили по улице, чтобы устрашить народ и похвалиться дерзким могуществом своим. Видя это, многие сочли меня погибшим. В страхе они давали фальшивые показания и отрекались от прежних.

Солдаты горной роты отреклись от своих слов, что Сигов солдатских детей пишет в крепостные и солдаток гоняет к дровосушным печам на работы, чего по Горному уставу не положено. На Винновском прииске работные люди отказались от жалобы на приказчика Рябова – тот по своему холуйскому рвению овечьими ножницами головы и бороды им остригал, чтобы золотые пески в волоса не прятали. Иному и с кожей прихватывал, а теперь выходит, будто ничего такого не было.

Кричные мастера рассказали, что из получаемых за работу денежных плат прикупают на свой счет решетки для угля по 20 коп. каждая, а клещи, лопатки и фурмы велено им делать из отпущенного на крицы чугуна. Если же из этих криц урочное количество железа не выкуется, инструменты к выкованному железу не причисляют и за них вычитают из платы как за угар в чугуне. Исправник Платонов на заводах – государево око, ему бы за бедных людей вступиться вместо меня, но он Сигову слова поперек не скажет, получая от него секретное жалованье против казенного вдвое.

Имений у него нет, происходит из солдатских детей. Вероподобно ли, что казенного жалованья хватило ему в Екатеринбурге собственный трактир открыть? Называется “Кутузов”, на вывеске Михайло Илларионович в фельдмаршальском мундире, при всех звездах, ручкой к себе манит: заходи, мол, народ честной, выпей разведенной водочки за мое здоровье.

Сигов и Платонов угрозами понуждали людей от принесенных мне жалоб отказаться. Кто не хотел, тех сажали под замок, грозили солдатством, рудничной работой, плетьми, разорением, Сибирью. А на меня наклепали, будто я в своей мастерской яды варил, чтобы в Петербурге извести некую высокую особу, но им верить нельзя и под присягой.

На пункт № 8 с вопросом, от кого узнал описанное мною в прошениях, отвечаю отдельно.

В Нижнетагильских, графа Демидова, заводах служит лекарь Ламони Федор Абрамович, добрая душа. Подобрал бродячего пса с перебитой лапой, взял ее в лубки, пару недель у себя продержал, потом отпустил. Наутро выходит из ворот, а на улице таких инвалидов собралось видимо-невидимо. Как-то проведали, что им здесь помощь подают. У кого лапа висит, у кого лишай или вместо глаза гноище, а у одной суки ползада откромсано – пострадала от приказчика Рябова. Он, когда пьян, за уличными собаками с топором бегает. А если в псах носится, где для них добро, в людях и подавно. Чуть стемнеет, слышу, опять под окном стучат. Столько всего порассказали, до смерти не описать.

Также отдельно отвечаю на пункт № 11: под змеем, не желающим оставить пищу, от которой он тучнеет, разумел управляющего Нижнетагильскими заводами Сигова, а под пищей – уворованные им у работных людей владельческие и казенные денежные средства.

На пункты № 19, кем был подвигнут писать прошения, и № 20, кто у меня в сообщниках, отвечаю на оба вместе: подвигнут человеколюбием, а сообщниками моими были Иисус Христос и четыре евангелиста. Более никого.

Благодетельное расположение ко всем прибегающим к помощи вашего сиятельства и носимое вашим сиятельством звание блюстителя правосудия дают мне смелость испрашивать для моего брата, отставного штабс-капитана Григория Мосцепанова, не милости, но правого суда.

Два месяца я не имел сведений о месте его заключения и лишь по случаю узнал, что он содержится в Екатеринбургском остроге. Не входя в рассмотрение, справедливо ли отнята свобода у дворянина-воина, смею обратить внимание вашего сиятельства единственно на то, что нет никаких причин препятствовать ни его родственной переписке, ни подаче им прошений в правительственные и губернские места. Где обвиняет закон, а не судящий, там нет нужды прибегать к средствам чрезвычайным.

Из дошедших ко мне посторонним образом известий усматриваю, что брата моего судят не за совершенные им преступления, а за открытие злоупотреблений со стороны управителей Нижнетагильскими, графа Демидова, заводами. Не эти ли люди и способствовали его аресту?

Он писал министру финансов, графу Гурьеву, что для изыскания средств на войну с Оттоманской Портой следует все уральские золотые прииски, кому бы ни принадлежали, взять в казенное управление. Если этот проект известен графу Демидову, он может быть двигателем заведенной против моего брата интриги.

Как родственник теснимого прошу облегчить его содержание под стражей, а также позволить переписку с родственниками и начальственными местами, чтобы дать ему возможность оправдаться в наложенных на него обвинениях. Ожидаю на это милостивейшей вашего сиятельства резолюции.

На отношение вашего сиятельства сообщаю, что отставной штабс-капитан Мосцепанов обвиняется в ложных доносах на управляющего Нижнетагильскими заводами Сигова и горного исправника Платонова. Человек он вздорный, пишет обо всём с преувеличениями, а чаще и вовсе безосновательно. Исследование его жалоб показало, что все они суть наветы, вот почему он и взят под стражу. Ныне дело его окончено следствием и передано в Пермский верхний уездный суд, а сам он из Екатеринбурга переведен в Пермь и содержится на гауптвахте. Родственная переписка ему разрешена.

Из твоего письма я поняла, что интересующий тебя Мосцепанов, не желая открыть некую тайну присланному тобой майору Чихачеву, согласился изъяснить ее иносказательно и при этом упомянул какого-то змея. Отсюда ты и сделал свои выводы. Сейчас этот Мосцепанов состоит под судом в Перми, и ты спрашиваешь у старой тетки совета, как с ним поступить.

Изволь, вот тебе мой совет: употреби свое влияние на то, чтобы решение судебных мест было для него благоприятным, и он вышел бы на свободу. Захочет ехать в Петербург, не препятствуй. Возможно, его тайна – вздор, в чем я не уверена, коли речь идет о торжестве креста над полумесяцем, но если удастся устроить ему аудиенцию у государя, мой крестник поймет наконец, что даже в отдаленнейших наших провинциях зреет недовольство его политикой в греческом вопросе.

Ты поступил умно и совершенно правильно, не поделившись ни с кем своей догадкой о намерении Мосцепанова извести Змея. Сам Змей тем более должен оставаться в неведении, тут никакая предосторожность не будет лишней. Отпиши ему что-нибудь малозначащее, и пусть он про это дело забудет. Благодарности от него ты всё равно не дождешься, а уже одно то, что ты знаешь его прозвище и делаешь его достоянием других, может доставить тебе большие неприятности. Ты – мой племянник, а Змею известно мое к нему отношение. Мне он навредить бессилен, зато не упустит случая отыграться на тебе.

Не пойму только, почему ты думаешь, что Мосцепанов хотел заинтриговать Аракчеева своей мнимой тайной с целью быть доставленным к нему в Петербург и отравить его при личном свидании. Как при свойственном тебе трезвомыслии подобная идея могла прийти тебе в голову? Ты что, белены объелся?

Это очень маловероятно даже при условии, что твой штабс-капитан просто тронулся умом. Из рапорта майора Чихачева, который ты для меня скопировал, можно вывести, что он находится не в здравом рассудке, но это будет ошибочное умозаключение. Поверь моему жизненному опыту и знанию людей, ты имеешь дело с человеком, полностью отдающим себе отчет в своих действиях. При всех его причудах Мосцепанов не может не понимать, что могущество Змея никак не простирается до того, чтобы удержать государя от помощи грекам. Полагаю, под змеем он разумеет совсем другое лицо.

Он намекнул, что его тайна относится к будущей войне с турками, в связи с чем и был им упомянут змей с черной кровью. Да, мы с тобой не заблуждаемся насчет цвета крови в жилах графа Аракчеева, но заметь, речь идет не о простом змее, а о крылатом. Нельзя исключить, что под ним разумеется сын египетского Мехмеда-Али, генерал Ибрагим-паша. Коли так, не мне одной, следовательно, открылось, что он и есть предреченный пророком Исайей летучий дракон. Крылья – паруса его кораблей.

Узнай у Мосцепанова, права ли я, и если да, пусть скажет, откуда он это взял. Тебе нужно под каким-либо предлогом заехать на гауптвахту и встретиться с ним наедине, но ни в коем случае не действовать нахрапом, а то легко испортить дело. Больше одного раза тебе с ним видеться нельзя, иначе тебя заподозрят в желании что-то у него выведать в обход следствия и донесут в Петербург, значит, ты должен расположить его к себе заранее, до твоего к нему визита.

Прикажи судьям обходиться с ним помягче, облегчи ему пребывание под стражей, и пусть он не от тебя, а как-нибудь стороной узнает, кому обязан этими послаблениями. Хорошо бы кто-нибудь из близких тебе чиновников, инспектируя гауптвахту, как бы невзначай обмолвился при нем, что ты тоже филэллин. Знаю, что это не так, но тебя не убудет, зато ты завоюешь его доверие и вызовешь его на откровенность. О результатах ты, конечно, не забудешь известить любящую тебя тетку.

Слава-те Господи, я в Перми, на гауптвахте, а это не то, что острог. Баня есть, на каменке белье прожарил, и вошей почти не стало. Дали мне постель, в праздничные дни щи варят мясные, по воскресеньям в церковь водят и в торг отпускают. Брат Матвей денег прислал, могу прикупать себе съестного что душа пожелает. Для караула солдатик со мной ходит, но без ружья. Дам ему копейку, и он всё купленное за мной носит. Я иду барином.

Разрешили и письма сдавать на почту, правда, по прочтении их судейским секретарем. Он печать ставит, что посылать дозволяется, без нее не принимают. Плату берут по весу. До Петербурга один лот на полтину тянет, до Казани – 23 коп. До Нижнетагильских заводов тарифа нет, а по верстам насчитали 18 коп. Я взялся сам считать, вышло 14 коп., но их не переспоришь. С упаковкой и печатями выходит недешево. Они сургуч льют не скупясь, бумагу на пакеты берут тяжелую, и весы у них испорчены – много что-то показывают.

Арестантов на гауптвахте двое, не считая меня, оба офицеры. Один жену убил, второй – вор, казенное имущество жидам продавал. Этот со скуки учит нас разным карточным играм, но ты за меня не бойся, на деньги не игрываем. Он бы и рад, да я тоже не дурак, вижу, что у него колода не фабричная. Дамы с четырьмя глазами, вторая пара во лбу, у короля червей одна щека толще другой, как от гнилого зуба раздуло. Рубашки, чтобы крап скрыть, до того пестры, аж в глазах рябит.

В Перми смотреть нечего, кроме Камы. Она, конечно, не Днепр, до Днепра ей как до звезды небесной, и берег лысый – трава и глина, с киевскими горами не сравнить, но тоже крутой, с обрыва в ясную погоду видно, как леса на заречной стороне синими грядами стоят до самого горизонта. А если еще теплым ветром опахнет, от простора душа заходится, как будто обещано мне жить сто лет и горя не знать.

Больше ничего хорошего нет.

Каменных домов мало, церквей каменных всего две. Есть чистый трактир в местности Разгуляй, там же питейные дома, но я в них не хожу и вина не пью. Лишь раз или два зашел спросить, что оно тут сто́ит. И что, думаешь? Акцизное, как везде, по 30 коп. штоф, а сладкие водки, наливки и настойки, которые идут по вольным ценам, в Перми дешевле, чем у нас в заводах. У нас они дороги, потому что разницу Сигов себе в карман кладет.

Съестное тоже дешево, особенно соленья. Мясом не во всякое воскресенье торгуют, главный товар – рыба, ее и ем, хотя я до рыбы не большой охотник. Кому отдать, чтобы изжарили, всегда найдется.

Май на исходе, ночи стоят светлые, как в Петербурге. В загородном саду малиновки поют, пеночки, соловьи. Слушаю их и мечтаю, как с тобой лягу. Дело мое вдруг приняло благоприятный оборот. Судейские со мной вежливы, не кричат, ногами не топают. Из этого, также из кое-каких сделанных мне намеков я составил мнение, что губернатор, барон Криднер, взял мою сторону. Надеюсь, к осени отпустят.

Осенью здесь ожидается из Астрахани персидская гостья – холера морбус, но я тогда уже дома буду. Не поспею, тоже не беда. Не заболеешь, если солений не есть, а на тощее сердце съедать ложку тертой редьки. Еще, говорят, помогает, если на воротах со стороны улицы большими буквами написать мелом: “Хозяев дома нет”. Предполагается, что холера хотя и персиянка, но русской грамоте обучена. Прочитает и пойдет себе мимо.

Она с низовьев поднимается сюда по Волге, по Каме, а по Днепру не ходит. В Днепре вода не мутная, как в здешних реках, а сладкая и такая чистая, что на трехсаженной глубине солнечные лучи бьют до самого дна. Помню, мальчиком плыл с родителями в лодке, и на донном песке серебряная монетка сверкнула. Ан не донырнешь, глубоко.

На Днепре, ниже Киева, у деда был хутор с пасекой. Он из однодворцев, хлопской работой не гребовал. В детстве мы с братом Матвеем лето у него жили. Там в лесах медведи в те времена еще не перевелись, и один ночами повадился к нам на пасеку. За один раз пару ульев раздерет, мед выест. Деду это надоело, с вечера сел с ружьем в засаде. Две ночи просидел, на третью глядит при луне, глазам не верит: сосед идет, в руке – сухая медвежья лапа. Ульи разломал, мед вынул, а обломки когтями исцарапал.

Дед стрелять не стал, но утром с другими соседями нагрянул к нему в хату. Краденый мед забрали, вора избили, так что кровью харкал, а лапу нам с братом отдали для забавы, только мне от нее пришло великое горе. Как спать ляжем, Матвей, он пятью годами старше, стращал меня, что вот я усну, а она приползет, схватит меня за горло и когтями раздерет до паха. Я ее боялся до дрожи. Ночами спать не мог, прислушивался, не ползет ли. Однажды из постели тихонько вылез, чтобы она меня на моем месте не нашла, убежал в сад, со страху заблудился там в трех яблонях, стал кричать, пока мать не прибежала. Она потом эту лапу в печке сожгла.

Сколько лет прошло, а что переменилось?

Все мы дети в земной юдоли – потерялись в темноте, тычемся туда-сюда, кричим, плачем. Некому взять нас за руку и отвести домой.

От безделья многое воспоминается. Помню, у деда в холодной клети ульи лежали, я среди них полюбил один играть, а в постели перед сном представлял, будто в них живут маленькие человечки с пчелиными крылышками – вылетают оттуда, вьются по воздуху или сидят на летках, как на лавочках у ворот, жужжат, смеются, и сам я такой же, как они, у меня свой домик есть.

И что?

До плешины дожил, а своего дома нет. Живу в казенном, сплю на досках, хлебаю из дерева, как свинья.

Позже человечки-пчелки прискучили и вместо домика в улье выдумал я себе для предсонных мечтаний свой собственный город. Стоит на горе, обнесен стеной с башнями. Внутри улицы дома все каменные, собор на площади, университет, как в Казани, а жителей немного. Я над ними не то чтобы царь, но вроде того, хотя чинить суд и расправу не требуется, живем как братья. А вокруг враги несметной силой, наш город среди их орд – остров в море. Оно хочет его затопить, ярится, лезет на скалы, но гора каменная высока, стена крепка.