Филипп Стил

Глава IV. ШЕЛКОВЫЙ ШАРФ

Чувство одиночества, более глубокое, чем он мог предположить, тоска, бывшая почти физической мукой, охватили Филиппа, когда озеро Бен осталось за его спиной. В полумиле от поста он остановился под сенью густой сосны и прислушался к доносившемуся издали глухому собачьему лаю. После всего — правильно ли он поступил? Он резко рассмеялся, и кулаки его сжались при мысли о Беке Номи. С этим он поступил правильно. Но посылка черепа миссис Беккер — была ли она правильным поступком? Словно молния, вспыхнула перед ним сцена у костра — миссис Беккер и полковник, ее золотовласая голова, покоящаяся на плече супруга, ее милые синие глаза, в которых горела вся гордость, вся преданность женщины, когда она смотрела в его седобородое лицо. Потом это видение сменилось другим — сценой у камина в доме агента. Он увидел румянец на щеках у женщины, жадно внимавшей приглушенному голосу Бека Номи, он вновь увидел выражение какой-то необычайной мягкости в ее глазах, и сероватую бледность, разлившуюся в лице полковника, когда он посмотрел на флиртовавшую пару. Да, он поступил правильно. Она вовремя овладела собой, но она доставила несколько очень тяжелых минут полковнику и ему, Филиппу. Она разбила его идеал, о котором он постоянно грезил, который он постоянно искал, но никогда не находил. Она нисколько не лучше девушки, написавшей гиацинтовое письмо, говорил он себе теперь, той девушки, у которой в золоте волос и небесной синеве глаз таилось коварство, разбивающее мужские жизни. Чистый белый череп мсье Жаннета и повесть о том, как и почему умер мсье Жаннет, будет для нее не слишком строгим наказанием.

Он вновь пустился в путь, стараясь сосредоточить свои мысли на чем-нибудь другом. В семи-восьми милях к юго-западу находилась хижина Жана Пьеро, метиса, у которого имелись сани и собаки. Он предложит Жану сопровождать его вместо Бека Номи, ибо, судя по прощальным словам этого господина, можно было с уверенностью сказать, что он едва ли пожелает порвать связь с конной стражей обычным, официальным путем. А потом… Он пожал плечами, подумав о тех четырнадцати месяцах, что оставались до истечения его служебного контракта. До сих пор его служба в конной страже ни на минуту не казалась ему монотонной. Борьба, действительность, преодоление препятствий всегда казались ему солью жизни, и он всячески старался избавиться от власти иных настроений, охвативших его, когда он впервые прочел благоуханное письмо миссис Беккер. «Ты сумасшедший, — говорил он себе, — ты такой же сумасшедший, как Бек Номи, что ты, Филипп Стил, позволяешь замужней женщине так завладеть собой!»

Было уже около двенадцати часов, когда он подошел к бревенчатой хижине Пьеро, но в хижине метиса все еще мерцал огонек. Филипп скинул лыжи и постучал в дверь. Пьеро мгновенно открыл ее, отступил на шаг и удивленно уставился на белую фигуру, возникшую из мрака и бури.

— Это вы… мсье Филипп?

Филипп протянул ему руку и огляделся вокруг. В хижине произошла какая-то перемена с тех пор, как он был в ней последний раз. У Пьеро одна рука была на перевязи, щеки его ввалились и побледнели, темные глаза потеряли свой обычный блеск и запали.

Маленький домик казался запущенным и заброшенным, и Филипп спросил себя, куда делись розовощекая, черноволосая жена Пьеро и полудюжина его детей.

— Это вы, мсье Филипп! — вновь воскликнул он с сияющим от восторга лицом. — Поздно вы, однако. Вы голодный?

— Я ужинал, — ответил Филипп. — Я прямо с озера Бен. Но что тут стряслось, старина? — Он указал на пораненную руку Пьеро и вновь обвел вопросительным взглядом комнату.

— А Иола, моя жена, в Черчилле, по ту сторону залива, — простонал Жан. — И дети тоже там. Вы ничего не слыхали на озере Бен? Иола заболела, очень сильно заболела какой-то странной болезнью, которую лечат ножом, мсье Филипп. И я повез ее к доктору в Черчилл, и он резал ее, а теперь она выздоравливает и скоро будет дома. Она взяла с собой детей. Она сказала, что они будут помогать ей думать о Жане, об охотнике Жане. А она далеко, ужас но далеко, и завтра будет ровно две недели, как я не вижу моей Иолы.

— Вы были с ней в форте Черчилле? — спросил Филипп, складывая мешок и куртку.

— Да, — сказал Жан, переходя на французский язык. — Я находился там с ноября. Неужели вам не говорили ничего на озере Бен?

— Нет, ничего. Да я был там всего несколько часов. Слушайте, — он прочистил трубку и начал набивать ее, повернувшись спиной к очагу. — Вы видели в форте Черчилле приехавших иностранцев? Они приехали на пароходе из Лондона, и среди них была женщина…

На лице Пьеро вспыхнул румянец внезапного оживления.

— Ах, ангел, — воскликнул он. — Моя Иола звала ее ангелом, мсье. Смотрите. — Он указал на свою перевязанную руку. — Это сделала одна из моих индейских собак, и когда я вскочил на ноги — это происходило перед самым компанейским складом — и кровь хлынула из прокушенной руки, я увидел ее. Она стояла вся белая, охваченная ужасом. А потом она вскрикнула и подбежала ко мне, сорвала что-то с шеи и перевязала мне руку. А потом она проводила меня в мою хижину и после этого каждый день приходила посидеть с Иолой и детишками. Она вымыл Пьеро и остригла его. Она мыла Жана и Мабель. Она смеялась и пела, баюкала бэби. И моя Иола тоже смеялась и пела; и она распустила моей Иоле волосы, а волосы у нее ниже колен, и сделала ей изумительную прическу. И она говорила, что отдала бы все на свете, чтобы иметь такие волосы, как у Иолы. И Иола смеялась над ней, потому что у нее волосы, как у ангела. Они горят, как огонь, когда на них падает солнце. А Иола распустила ей волосы и причесала ее на индейский манер. А когда она привела к нам своего спутника, то он тоже смеялся и играл с детьми и сказал, что он знаком с доктором и что тому ничего не надо будет платить. О, Он сущий ангел. А вот этим она перевязала мне руку.

Пьеро подбежал к сундуку, стоящему у бревенчатой стены, и через секунду вручил Филиппу длинный белый шелковый шарф. Филипп еще раз вдохнул сладкое, слабое благоухание гиацинта и с внезапным подавленным криком закрыл лицо мягкой тканью. В это мгновение ему казалось, что она сама подле него, и жестокая правда открылась ему — та правда, с которой он так неистово боролся в течение нескольких часов своего пребывания на озере Бен. И сознание того, что он подчинился велению рассудка и покинул озеро Бен, отрекся от самого дорогого, что было у него в жизни, и заставило его испустить второй, болезненный, глухой крик.

Когда он отнял шарф от лица, оно было бледно, как полотно. Пьеро смотрел на него во все глаза.

— Я вспомнил родину и дом, — хрипло произнес Филипп. — Порой я тоже чувствую себя очень одиноким. Там, у меня на родине, есть девушка… Она носит такой же шарф, и так же пахнет…

— Я понимаю, — мягко сказал Пьеро. — Я чувствовал себя точно так же, когда расстался с Иолой.

Он положил шарф обратно в сундук, вернулся к очагу, и Филипп объяснил ему цель своего посещения. Когда Пьеро объявил свое согласие сопровождать его во время поездки и предоставить ему сани и собак, Филипп начал готовиться ко сну. Пьеро уже раздевался.

— Слушайте, Жан, — как бы случайно обратился к нему Филипп. — А что, если кто-нибудь случайно скажет вам, что она… эта женщина из Черчилла… вовсе уж не такой ангел… и что в конце концов мало отличается от той женщины с озера Бен, которая сбежала с англичанином?

Пьеро выпрямился, будто ему Филипп всадил нож между лопаток. Он немедленно заговорил по-французски.

— Я бы назвал его лжецом, мсье, — горячо воскликнул он. — Я бы назвал его лжецом один, два, три раза, а если бы он повторил эти слова в четвертый раз, я бы избил его. По-моему, такого подлеца не грех было бы убить.

Склонившись над койкой, Филипп почувствовал, как поток горячей крови прихлынул к его щекам. Глубокая наивная вера Пьеро устыдила его, он молча залез под одеяло и отвернулся к стене. Пьеро потушил свет, и через несколько минут Филипп услышал его глубокое ровное дыхание. Сам он никак не мог уснуть и долго лежал на спине, стараясь пересилить себя. Несмотря на твердо принятое им решение не думать о женщине с озера Бен, его мысли влеклись к ней неодолимо. Он вспоминал каждый ее жест, каждое слово, произнесенное ею с того момента, как он впервые увидел ее прекрасное лицо по дороге в Черчилл. Он не мог найти в ней ничего, кроме неомраченной чистоты до того рокового часа, когда она встретилась с Беком Номи. И даже тогда разве не было для нее извинения? Он подумал о сотнях женщин, с которыми он был знаком, и спросил себя: найдется ли среди них одна, которая никогда не совершала той же самой пустяшной ошибки, что и миссис Беккер? Он впервые попробовал смотреть на вещи трезво. Миссис Беккер смеялась вместе с Беком Номи, ее щеки нежно разрумянились, ее глаза засверкали чуть ярче обычного — преступление ли это? Не смотрели ли эти глаза с той же лаской и на него, когда он склонился у костра по дороге в Черчилл? Не заалелось ли ее лицо точно так же, когда его губы едва не коснулись ее волос? И не вспыхнули ли их лица — и ее, и его, — когда полковник внезапно вернулся к костру? Он улыбнулся в темноте. В одно мгновение перед его мысленным взором пронеслась вереница других сцен, других лиц. Он вновь увидел красавицу Айлин Хаукинз, которая улыбалась мужчинам так же, как миссис Беккер улыбалась Беку Номи и ему.

Он закрыл глаза и попробовал уснуть. Тщетно. Наконец он бесшумно встал с койки, набил трубку и сел бесшумно к очагу; буря разрасталась в шторм; она стонала и завывала за дверью хижины. Этот вой напомнил ему последнюю ночь, проведенную им в далекой хижине на юге, когда он разорвал письмо, благоухающее гиацинтом. Мысль о письме заставила его содрогнуться. Он прислушался к дыханию Пьеро. Метис спал. Он встал и положил трубку на стол. Странное виноватое чувство охватило его, когда он подошел к сундуку, в котором Жан спрятал шелковый шарф. Его дыхание было прерывисто. Глаза сияли во мраке; трепет странного наслаждения охватил его, когда его пальцы прикоснулись к тому предмету, который он искал. Он вытащил шарф и, обеими руками сжимая его, вернулся к очагу. Аромат духов вновь донесся до него, точно дыхание любимой женщины. То был аромат ее золотистых волос, то была часть ее существа, ее сияющих глаз, ее губ, ее лица; он зарыл вновь лицо в шарф и стонал в темноте в то время, как Жан Пьеро спал, а за окном завывала и стонала буря. Он знал теперь, что для этой женщины он сделает больше, чем Жан Пьеро, может быть, даже больше, чем полковник, ее муж. Казалось, его сердце разорвется от новой, страшной муки, казалось, жестокая правда раздавит его. Он любил эту женщину — жену другого. Он любил ее так, как до сих пор еще никого не любил. Он никогда не думал, что может любить так сильно. Прижав шарф к губам, он стоял несколько минут молча, без движения, медленно возвращаясь к жизни из тех глубин, в которые он позволил себе опуститься.

Потом он сложил шарф и, вместо того чтобы положить его обратно в сундук, сунул его в карман куртки.

— Пьеро не заметит, — пробормотал он. — И этот шарф — единственная вещь, которая мне останется на память о тебе, дорогая девочка.