Философия права

Глава IV Нравственный идеал

Идеал для человека есть совершенство жизни; совершенство же есть согласие в полноте определений. Поэтому понятие о совершенстве жизни заключает в себе удовлетворение всех существенных потребностей человека, духовных и материальных. Но так как эмпирические потребности и стремления весьма разнообразны, и люди имеют разное назначение, а потому и разные жизненные цели, то и сами их идеалы, относительно совершенства жизни, могут быть весьма различны. Один может считать высшим блаженством то, что для другого не представляет ничего желательного, например, созерцательную или монашескую жизнь, исследование истины, художественное творчество.

Есть, однако, идеал, общий для всех людей – это идеал нравственный. Нравственный закон один для всех, а потому идеал нравственного совершенства может быть только один для всех людей, носящих в себе ясное сознание этого закона. Различие может заключаться лишь в степени развития и широте нравственного сознания; но как скоро это сознание достигло точки, на которой оно способно вполне усвоить себе нравственный идеал, так последний остаётся непоколебимым и непреложным для всего человечества, как непоколебим и непреложен сам нравственный закон. Такой идеал представился человечеству в лице Христа.

Этот идеал, по самому существу своему, есть идеал личный. Нравственный закон обращается к внутренней свободе человека и действует в глубине совести; поэтому первая и главная нравственная задача жизни состоит в устроении души человеческой. Говорить об осуществлении нравственного идеала в человеческих отношениях, помимо этого внутреннего устроения, которое составляет основание и корень всякой нравственности, есть чистая нелепость. Она обнаруживает полное непонимание существа и требований нравственности. Всего менее позволительно вести людей к нравственному идеалу путём внешнего принуждения. Такая задача является полным извращением нравственности, ибо внутреннее устроение души есть дело нравственной свободы человека, и всякое посягательство на эту свободу есть нарушение нравственного закона. Великий грех средневековой католической церкви состоял в том, что она хотела вести людей к вечному спасению путём внешних, принудительных мер. Результат был тот, что она чистую свою святыню обагрила человеческой кровью, а человечество от неё отшатнулось. Это была справедливая кара за извращение вверенного ей нравственного идеала.

Возможно ли, однако, осуществление этого идеала путём свободы? Образ нравственного совершенства представлен человечеству в лице Христа; но люди, как известно, весьма от него далеки. Немногим даётся даже отдалённое ему уподобление. В действительности люди беспрерывно уклоняются от нравственного закона, и нет человека, который мог бы считать себя безгрешным. Поэтому христианская церковь, носящая в себе высший нравственный идеал, признаёт человека греховным по самой его природе. В этом состоит смысл учения о первородном грехе. Оно гласит, что стремление к уклонению от нравственного закона прирождено человеку, и собственными силами он не в состоянии освободиться от греховных пут. Только помощь Божия, действующая на душу путём благодати, даёт ему возможность подняться на большую или меньшую нравственную высоту.

Как бы мы ни смотрели на это учение с философской точки зрения, мы не можем не признать прирожденного человеку стремления к уклонению от нравственного закона: это мировой факт, который не подлежит сомнению. Людей истинно праведных ничтожное количество; огромное большинство человеческого рода постоянно действует вопреки нравственным требованиям. Причина этого непрестанного уклонения от закона заключается в том, что в человеке, кроме нравственного элемента, есть множество других потребностей и влечений, которые требуют удовлетворения. Стремясь к ним, человек беспрерывно нарушает закон, полагающий им границы. А так как эти потребности и влечения ему прирождены, то можно сказать, что он имеет стремление к греху по самой своей природе. Отсюда происходящая в нём борьба между добром и злом, между присущим ему нравственным сознанием и естественными влечениями, уклоняющими его в иную сторону. Весьма немногие выходят из этой борьбы победителями, да и те спотыкаются на каждом шагу, шествуя по трудному пути добродетели; огромное же большинство людей стоит на весьма невысоком нравственном уровне, и если они не падают ниже, то они обязаны этому, главным образом, убеждениям и поддержке религии, хранящей в себе нравственный идеал. При таких условиях осуществление этого идеала путём свободы представляет, можно сказать, неразрешимую задачу.

Однако иного пути нет и быть не может. Как ни слаб человек, как бы он ни увлекался своими прирождёнными или приобретёнными наклонностями и страстями, он всё-таки может достигнуть известной высоты только собственным внутренним устроением души. Если для этого нужна помощь Божия, то эта помощь действует извнутри, просветлением сердца; внешнее убеждение служит только орудием этого внутреннего действия благодати. Окончательно человек всё-таки сам себя должен переработать, и это внутреннее самоопределение одно имеет нравственную цену. Человек в этом отношении находится в том же положении, как и относительно искания истины. Как ни слаб его разум, как ни часто он ошибается, иного орудия познания у него нет. Никакое извне принесённое учение не в состоянии его заменить, ибо само это учение должно быть испытано разумом, который остаётся для человека единственным мерилом истины. Отказаться от этого испытания, отдать себя в чужие руки, значит отречься от своего человеческого достоинства и от данного Богом орудия, которое одно возвышает человека над животными. Точно так же и в нравственной области, как ни слаб подчас свободный голос совести, как ни часто он заглушается страстями, он один даёт человеку нравственную цену и способен поднять его над низменным уровнем естественных влечений. Где нет внутреннего свободного самоопределения, там о нравственности не может быть речи, а потому искать осуществление нравственного идеала помимо этого начала и безнравственно, и нелепо.

Но сама трудность хотя бы и приблизительного осуществления нравственного идеала, вследствие прирождённых человеку потребностей и влечений, показывает, что это идеал односторонний. Если совершенство жизни состоит в полноте и согласии всех определений, то один нравственный идеал не отвечает этому требованию. Им удовлетворяется только одна, хотя и высшая, сторона человеческой жизни; все же остальные потребности остаются без удовлетворения. Вследствие этого те философские школы, которые имеют в виду исключительно осуществление нравственного идеала, страдают неизбежной односторонностью. Они принуждены всё остальное считать безразличным. Таковы были в древности киники, которые оказывали полное презрение ко всему внешнему, и на высшей ступени стоики, развивавшие идеал мудреца, равнодушного ко всем благам мира и пребывающего в невозмутимом спокойствии духа. Такой взгляд как будто носит на себе печать величия, но он противоречит природе человека как она есть в действительности. Стоики признавали, что истинная сущность человека ограничивается одним разумом, удовольствие же и страдание, по их теории, не имеют никакого значения: это не более как призраки, которые могут увлекать только людей, не посвящённых в мудрость. Между тем удовольствие и страдание суть виды чувства, а чувство составляет такую же неотъемлемую принадлежность человеческого естества, как и разум. Поэтому желание достигнуть удовольствия и избежать страдания есть явление всеобщее; никто от этого не изъят. Даже мудрец, терпеливо переносящий страдания, не подвергается им добровольно, иначе как в видах дисциплины. И это имеет глубокий смысл, который коренится в самой природе вещей. Разум, старающийся понять явления, не может не видеть в этих чувствах естественного завершения всякого стремления. Удовлетворённое стремление рождает удовольствие, неудовлетворённое производит страдание. Таков закон всякого чувствующего существа, и именно этот закон даёт ему возможность действовать и исполнять своё назначение. Сделаться совершенно равнодушным к удовольствию и страданию можно, только подавив в себе всякое стремление и обрекши себя на полную неподвижность. Но такой идеал противоречит самой природе разума, который есть деятельное начало. Он противоречит и нравственным требованиям, ибо кто считает удовольствие и страдание безразличными, тот должен быть равнодушен к ним не только в себе, но и в других. Нравственный закон есть закон всеобщий. При таком взгляде всякая живая связь между людьми порывается, и мудрец остаётся в созерцании своего одинокого величия. Такого рода идеал не может быть нравственной целью для человека, а потому стоическая мудрость осталась бесплодной. Христианство было весьма далеко от подобных крайностей. И оно, по существу своему, имеет односторонний характер: это религия нравственного мира, а потому она имеет в виду устроение одной нравственной стороны человеческой жизни; остальное предоставляется собственному свободному развитию. В этом и состоит его великое историческое значение. Именно эта односторонность помешала ему обратиться в неподвижную восточную теократию. Когда средневековая церковь, преступая свои пределы, хотела во имя нравственного закона подчинить себе всю светскую область, она встретила неодолимое сопротивление, и эта попытка рушилась о собственное внутреннее противоречие. Но признание самостоятельного существования светской области заключает в себе признание законности чисто светских целей и стремлений человечества. Поэтому нравственный идеал христианства не состоит в отречении от всех земных благ и от всякого счастья. Если церковь выработала в себе подобный идеал в виде монашества, то он ставится целью только для людей со специальным призванием, совершивших свой земной подвиг и желающих посвятить себя Богу, а не как правило для всех вообще. Монашеский идеал не есть идеал общечеловеческий. Односторонность его обнаруживается уже в том, что, сделавшись общим правилом, как требует нравственный закон, он повёл бы к уничтожению семейной жизни, то есть одного из высших проявлений закона любви в человеческом роде, а с тем вместе и к прекращению человечества, следовательно, и всех присущих ему нравственных требований и стремлений. Само специальное призвание монашества не только не исключает стремления к полноте счастья или к блаженству, а, напротив, ставит последнее высшей целью для человека; только эта цель полагается не в настоящей, а в будущей жизни. В этом состоит сама сущность христианского учения. Требуя от людей стремления к высшему нравственному совершенству, оно не говорит им, что они должны этим довольствоваться и не искать ничего другого. Напротив, оно обещает им за это вечное блаженство в загробной жизни. Там плачущие утешатся и праведные получат воздаяние.

Такое требование вытекает из самого существа нравственного закона. В нём самом есть начало, указывающее на односторонность чисто нравственного идеала и на необходимость восполнения. Это начало есть правда. Оно утверждает, что праведный достоин счастья, а грешник заслуживает наказания. Таково всегда было и есть непоколебимое убеждение человеческого рода, вытекающее из присущего ему нравственного сознания. Отсюда языческие и христианские представления о наградах и наказаниях в будущей жизни. Утилитаристы, которые не имеют для нравственности иного мерила, кроме земных удовольствий и страданий, утверждают, что это ожидание будущих наград и наказаний низводит нравственность на степень корыстного расчета. Но это не более как декламация, обнаруживающая полное непонимание различия между нравственными требованиями и земными расчётами. Стремление к блаженству в единении с Божеством не есть корысть, а, напротив, самое высокое стремление души, возвышающее её над всеми мелкими и корыстными побуждениями. И только удовлетворением этого стремления исполняется непреложное требование правды, воздающей каждому по его делам. Поэтому будущая жизнь, с её наградами и наказаниями, составляет необходимый постулат нравственного закона. Без этого он остаётся неполным и бессильным. А так как это закон безусловный, то это требование должно быть удовлетворено.

Сами утилитаристы, когда они хотят на своём учении основать нравственные требования, не довольствуются утверждением, что добродетель сама себя награждает. Они знают очень хорошо, что подобная перспектива в действительности представляет весьма слабую приманку для людей. Бесспорно, спокойствие совести составляет неоценимое благо, которым нельзя достаточно дорожить. Но внутренний разлад, указывающий на то, что человек есть не только физическое, но и метафизическое существо, обыкновенно проявляется лишь тогда, когда человек совершил какой-нибудь поступок, сильно беспокоящий совесть, или перед лицом смерти, когда всё преходящее теряет свою цену и умственному взору открывается вечность. В обычном же порядке жизни совесть дремлет или затмевается, и люди в огромном большинстве спокойно преследуют свои жизненные цели, мало заботясь о прелестях добродетели. Вследствие этого утилитаристы, не довольствуясь самоуслаждением добродетели, поставляют на вид другой мотив, побуждающий человека искать не своего только, а также и чужого счастья. Вместо отвергаемого ими упования на благость Божию и вечное блаженство, они представляют расчёт на человеческую благодарность и на взаимность помощи и любви. Такова точка зрения Милля. Разница между обоими взглядами заключается в том, что если мы признаём существование всемогущего и премудрого Творца, управляющего судьбами людей, что для высшего философского и религиозного понимания составляет непоколебимую истину, то надежда на Его правосудие и благость представляет такой крепкий оплот, на котором человек может утвердить весь свой нравственный мир, между тем как расчёт на человеческую благодарность и на взаимность любви слишком часто оказывается мнимым. Об этом свидетельствует ежедневный опыт; об этом гласит и вся история, которая наполнена повествованиями о гибели и угнетении праведных и о торжестве порока. Какое же удовлетворение может найти при таком зрелище нравственное чувство человека и проистекающее из него неискоренимое требование правосудия? Может ли он довольствоваться самоуслаждением добродетели? Чем выше её нравственнее сознание, чем более нравственный закон и связанное с ним правосудие имеют для него значение абсолютного требования, тем менее он может удовольствоваться мыслью, что он исполнил свой долг, а до остального ему нет дела. Без представлений о будущей жизни и сопряжённых с ней наградах и наказаниях нравственный вопрос на земле остаётся неразрешимым. Если бы мы даже вообразили, что когда-нибудь в туманном будущем на земле водворится такой порядок вещей, в котором все добродетельные будут блаженствовать, а злые будут подвергаться неизбежному наказанию, то может ли это служить вознаграждением для тех миллионов людей, которые в течение исторического процесса испытывали неисчислимые страдания и погибали жертвой злобы и порока? Относительно их правосудие всё-таки не удовлетворено.

Но даже при наилучших внешних условиях, человек как бренная единица, брошенная среди бесконечного физического мира, подвергается всем его случайностям. Болезни и смерть составляют естественную и необходимую принадлежность всякого единичного органического существа. Самый добродетельный человек не изъят от причиняемых ими страданий. Когда он лишается того, что ему наиболее дорого, что может утешить его, как не надежда на будущее соединение в области, где нет ни болезней, ни смерти? Без веры в будущую жизнь смерть остаётся неразрешимым противоречием в судьбе человека. Для органического существа, все функции которого и все назначения вращаются в области конечного, смерть составляет естественное завершение его преходящего существования. Но человек носит в себе сознание абсолютного и бесконечного, а между тем своим телесным существованием он отдан на жертву тем силам, которые властвуют в области конечного. Его разум может с ними бороться, но не в состоянии их победить. Это противоречие разрешается лишь тем, что существование человека не ограничивается земной жизнью. Только бесконечное назначение соответствует сознанию бесконечного, а потому оно составляет безусловное требование нравственного закона, вытекающего из этого сознания. Смерть связывает человека с вечностью:

Таким образом, для единичного существа нравственный вопрос на земле неразрешим и нравственный идеал остаётся недостижимым. Как религия, так и нравственная философия, вполне обнимающая свою задачу, одинаково могут полагать полное осуществление нравственного закона и вытекающих из него безусловных требований только в будущей жизни, изъятой от превратностей земного бытия. Для отдельного человека это одно составляет опору и утешение в постигающих его невзгодах.

Но если единичное лицо подвержено всем превратностям частного существования, то от них изъято человечество как целое. Здесь мы имеем общий процесс, который совершается по законам, стоящим выше человеческого произвола. Последний служит им только орудием; человек может видоизменять те или другие частные явления, но стремления, идущие наперекор природе вещей, остаются бессильными. Только служа бессознательным или сознательным орудием высших целей, они делаются плодотворными. Спрашивается: возможно ли здесь большее или меньшее осуществление нравственного идеала?

Выше было изложено понятие о развитии человечества. Оно состоит в том, что дух излагает свои определения во внешнем мире, стремясь к полноте и согласию всех присущих ему элементов. Это и составляет совершенство жизни, тот идеал, который ставит себе человек. Но если так, то и здесь нравственный идеал является только одним из элементов развития. Конечная цель состоит в соглашении его со всеми остальными. Такой взгляд на развитие подтверждается совокупностью фактических данных. Действительное развитие человечества состоит не в одном только нравственном совершенствовании, но также, и даже ещё более, в развитии разума и в покорении природы. В новое время в особенности эти последние цели выступают на первый план; нравственное совершенствование далеко не идёт с ними в уровень. Однако в историческом процессе и оно играет существенную роль, вопреки мнению некоторых историков, утверждающих, что нравственные понятия, а с тем вместе и нравственный уровень человечества, всегда остаются на одной ступени, и только развитие разума двигает его вперед. Если мы взглянем на историю древнего мира, то увидим, что нравственный идеал его постепенно расширялся. Разбивая узкие рамки гражданских добродетелей, он получил более возвышенное, общечеловеческое значение. В христианстве он достиг высшего своего выражения. Как бы мы ни смотрели на Христа, будем ли мы видеть в нём Бога, сошедшего на землю для спасения рода человеческого, или просто человека, который проповедовал религию любви, или даже, по учению Штрауса, мифическое представление идеального лица, нет сомнения, что в этом образе воплотился высший идеал нравственного совершенства. Дальнейшее развитие человечества не представило уже ничего подобного. Для людей нового времени идеал нравственного совершенства может состоять только в подражании Христу. Но всякому понятно, что это идеал недостижимый. Немногим дано даже и отдалённо к нему приблизиться. Осуществление же его в совокупном человеческом роде, или даже в более тесной общине людей есть несбыточная мечта. Царствие Божие на земле неосуществимо, ибо оно предполагает совершенных людей, а таковых на земле нет и не может быть, ибо ограниченное существо, связанное условиями земного существования, со всеми своими физическими потребностями и влечениями, по самой своей природе не предназначено к совершенству, хотя оно носит в себе этот идеал, как залог призвания, не ограничивающегося земной жизнью. Поэтому и христианская церковь, носительница нравственного идеала, полагает царствие Божие не на земле, а на небе…

Истина этого положения раскрывается нам с полной очевидностью, если мы сообразим, что нравственный идеал может быть достигнут только путём свободы, т. е. внутренней работой каждого над самим собою, ибо, как сказано выше, нравственное значение имеют только те действия человека, которые вытекают из глубины совести и из внутреннего свободного самоопределения. Поэтому сама мысль о возможности осуществления царствия Божьего действием внешней власти и путём принуждения представляет полное извращение нравственного закона. Это та мысль, которая зажигала костры инквизиции и заставляла истреблять тысячи людей во имя религии милосердия и любви. Если же мы для осуществления царствия Божьего должны полагаться на человеческую свободу, то нет сомнения, что эта цель никогда не будет достигнута, ибо свобода добра есть вместе свобода зла, а человеческие влечения слишком часто направляют её в сторону последнего. Сама потребность соглашения нравственного идеала с реальными условиями жизни ведёт к беспрерывным сделкам, которые при ограниченности человека разрешаются далеко не всегда удовлетворительно. Иногда получают перевес нравственные требования, но ещё чаще торжествует эмпирическая сторона, которая громче и настоятельнее вопиет о своих притязаниях. Как чисто личное начало, человеческая свобода подвержена всем случайностям личного существования; а так как ей, по самому существу нравственного закона, должно быть предоставлено его исполнение, то и осуществление его требований остаётся делом случайности. В одном случае он будет исполнен, а в тысяче других – нет, ибо нравственный закон один, а уклонения от него бесконечны. Воображать, что когда-нибудь все люди будут добровольно его исполнять и не будут от него уклоняться, есть не что иное как праздная фантазия.

Но если осуществление царствия Божьего на земле не дано человеку, если достижение этого идеала представляется возможным только из условий земной жизни, то человеку дано приближаться к иного рода идеалу, совместному с условиями земного существования. Последовательной работой многих поколений человек может установить общественный быт, проникнутый нравственными началами. Тут не требуется уже, чтобы все люди были добродетельны, а имеется в виду только установление системы учреждений, согласных с нравственным законом и способствующих его утверждению. Эта задача в нравственном отношении несравненно низшего разряда; тут нравственный закон приспосабливается к разнообразию эмпирических условий и к изменчивым отношениям человека. Хотя, по существу своему, это закон безусловный, однако, мы видели, что как таковой он остаётся формальным: содержание даётся ему извне, и это содержание требует приспособления. Осуществляясь во внешнем мире, нравственный закон должен сообразоваться с условиями и законами этого мира, подобно тому как человек, для того чтобы покорить себе природу, должен подчиняться её законам. В этом соглашении нравственного элемента с эмпирическим состоит то совершенство жизни, которое составляет цель развития человечества.

Здесь нравственность встречается с правом. Последнее, как мы видели, есть принудительное определение эмпирических условий человеческой жизни; им устраняется область внешней свободы. В каком же отношении находится эта внешняя свобода к свободе внутренней? Как сочетаются оба эти начала в общественной жизни? Мы вступаем здесь на новую почву: от субъективной нравственности мы переходим в сферу объективной нравственности, которая есть вместе сфера объективного права. Перед нами раскрывается новый мир общественных отношений, которые мы должны исследовать.