Философия права

Глава V Государство

Государство есть союз людей, образующий единое, постоянное и самостоятельное целое. В нём идея человеческого общества достигает высшего своего развития. Противоположные элементы общежития, право и нравственность, которые в предшествующих союзах – в гражданском обществе и в церкви – выражаются в односторонней форме, сводятся здесь к высшему единству, взаимно определяя друг друга: в юридических установлениях осуществляются общие цели, господствующие над частными, что и даёт им нравственное значение. В государстве находит своё выражение и физиологический элемент общежития не в виде преходящего семейства, а как постоянно пребывающая народность, которая физиологическую связь возводит к высшим духовным началам. Таким образом, все элементы человеческого общежития сочетаются здесь в союзе, господствующем над остальными. Поэтому Гегель видел в государстве полное осуществление нравственной идеи. По его определению, это «нравственный дух как вполне раскрывающаяся, сама себе явная, существенная воля, которая себя мыслит и знает, и то, что она знает и насколько она знает, исполняет на деле».

В силу этой идеи, государство является верховным союзом на земле; ему поэтому присваивается верховная власть. Во всяком разумно устроенном человеческом обществе такая власть необходима, ибо без неё невозможно соглашение разнообразных его элементов: надобно, чтобы кто-нибудь разрешал возникающие между ними столкновения. Но она не может принадлежать ни гражданскому обществу, которое есть собрание дробных сил, ни церкви, которая принудительной власти не имеет; она может принадлежать только государству, которое сочетает в себе оба элемента, юридический и нравственный. Поэтому государство вкратце может быть определено как союз людей, образующих единое целое, управляемое верховной властью.

Все это, очевидно, определения метафизические. Единство государства, обнимающее не только многие миллионы существующих людей, но и отдалённые поколения, есть начало не физическое, а духовное. Тут связь чисто метафизическая, и та реальная власть, которая проводит свои решения в действительном мире, действует во имя этого метафизического начала, составляющего единственное её основание: она является представительницей идеального целого. Поэтому те, которые отвергают метафизику, не в состоянии ничего понять в государстве. Но они не могут и отрицать его, ибо это мировой факт, под которым люди жили и живут с тех пор, как существует история. Те, которые его отвергают, сами принуждены его восстановить в виде какого-то призрачного общества, владычествующего над членами, ибо без такого господствующего единства нет сколько-нибудь правильного человеческого общежития. Как скоро понятие о государстве затмевается, как было в средние века, так водворяется господство частных сил, которые его заменяют. Недостаточно ссылаться и на практические потребности. Именно практика ведёт к признанию метафизических начал, без которых человек как духовное существо не может обойтись.

Из того, что государство есть верховный человеческий союз, не следует, однако, что оно упраздняет остальные. Оно призвано над ними господствовать, но не заменять их. Каждый из предшествующих союзов отвечает существенным, постоянным и неотъемлемым потребностям человека; каждый из них выражает известную сторону человеческой жизни, а потому все они сохраняют относительную самостоятельность, подчиняясь верховной власти государства, но отнюдь не поглощаясь им. Относительно семейства это само собой ясно. Семьи остаются в государстве как самостоятельные частные союзы, управляемые семейным правом. Последнее зиждется не на государственных требованиях, а на природе семейного союза и на вытекающих из него отношениях. То же самое относится и к церкви. Она имеет свои самостоятельные начала, совершенно не зависимые от государственных. Государство не вправе вмешиваться во внутренние её распорядки; как верховный союз, оно может только регулировать внешнее её положение в обществе. Ясно, что то же самое относится и к гражданскому обществу. Последнее, как мы видели, есть также самостоятельный союз, подчиняющийся государству, но существенно от него отличный и управляемый своими собственными началами частного права. А потому оно никак не может рассматриваться как часть государства, подлежащая определениям публичного права, исходящим из государственных требований. Это повело бы к уничтожению частной свободы человека, то есть именно того, что составляет самый корень свободы.

Но если государство воздвигается как владычествующий союз над всеми остальными, то спрашивается, в чём же состоят их взаимные отношения? Где границы его деятельности и чем обеспечивается самостоятельность подчинённых союзов?

Теоретически эти границы определяются той сферой деятельности, которая, по идее, принадлежит государству. Прежде всего, как союз юридический, оно призвано устанавливать и охранять нормы права. Мы видели, что существеннейшая сторона права состоит в установлении общих обязательных норм, одинаковых для всех. Такая задача, очевидно, может быть только делом власти, возвышающейся над всеми частными лицами и установлениями, то есть государства. Оно же призвано охранять эти нормы от нарушения. Первое совершается законодательством, второе судом.

Но задачи государства не ограничиваются охранением права. Этим оно становилось бы только в служебное отношение к гражданскому обществу. В качестве союза, представляющего собой общество как единое целое, оно призвано осуществлять все те цели, которые составляют совокупный интерес этого целого. Сюда относятся, прежде всего, внешняя и внутренняя безопасность. Государству принадлежит распоряжение общественными силами, организованными для удовлетворения этой потребности. На этот счёт нет спора. Но кроме того, оно призвано удовлетворять и всем материальным и духовным интересам общества, насколько они касаются целого и требуют совокупной организации. Это составляет задачу гражданского управления. В этой области государство приходит в столкновение с правами и интересами отдельных лиц и частных союзов, а потому относительно объёма и границ его деятельности возникают самые горячие прения.

Тут обнаруживаются два крайних мнения, равно несостоятельных. Одни хотят ограничить деятельность государства охранением права, утверждая, что только при этом условии возможно свободное развитие лица и общества. Другие, напротив, доказывают, что тут никаких границ положить нельзя, что это совершенно напрасная задача, а потому они частную деятельность всецело подчиняют государственной власти, утверждая, что единственно от её усмотрения в видах практической пользы зависит предоставление членам общества большего или меньшего простора в преследовании их частных целей. Последняя односторонность есть ныне господствующая. Нельзя, однако, не сказать, что она несравненно хуже той, которую она сменила. Если излишнее стеснение государственной деятельности может вредно отозваться на общественных отношениях, то она, во всяком случае, оставляет полный простор свободному развитию общества, тогда как всеохватывающая регламентация частной деятельности ведёт к полному подавлению свободы, следовательно, подрывает в самом корне главный источник общественного преуспеяния. При низком состоянии общества государственная опека, сдержанная в разумных пределах, может принести некоторую, иногда даже весьма существенную пользу, но высшее развитие возможно только путём свободы и самодеятельности.

Те доводы, на которые опираются защитники этого воззрения, не выдерживают критики. Из того, что нельзя положить точных границ государственной деятельности, вовсе не следует, что она должна простираться на всё. Там, где есть два начала, находящиеся во взаимодействии и изменяющиеся по месту и времени, граница всегда будет подвижная. Но это не значит, что одно начало должно быть всецело подчинено другому. Оба существуют и должны быть уважены, хотя бы их взаимная граница подвергалась колебаниям. Для определения этих взаимных отношений недостаточно и чисто практических соображений, вытекающих из местных и временных условий. Для того чтобы определить относительную пользу тех или других установлений, нужно иметь какое-нибудь мерило, а это мерило даётся только самим существом проявляющихся в них начал и вытекающими из них требованиями; местные и временные условия действуют только как видоизменения причины.

С этой точки зрения следует твердо стоять на том, что основное начало всей частной деятельности есть свобода. Государству принадлежит здесь только охранение общего для всех права. Поэтому вся промышленность и все духовные интересы, наука, искусство, религия, должны, в принципе, быть предоставлены свободной деятельности лиц. В этом отношении индивидуалистическая теория, несомненно, права. Но само развитие этих интересов ведёт к потребности совокупных учреждений, которые должны состоять в ведении государства. Таковы в промышленной области монетная система, пути сообщения, в сфере духовных интересов – учреждение народного просвещения. Некоторые из этих учреждений, по существу своему, имеют монопольный характер, а потому свобода тут вовсе не допустима; в других, напротив, рядом с общественными учреждениями, удовлетворяющими общей потребности, могут быть допущены и частные. Первые даже совершенно излишни там, где общественная потребность вполне удовлетворяется последними. Только за их недостатком государство должно брать дело в свои руки. Очевидно, что тут вопрос ставится на практическую почву. Вмешательство государства может быть больше или меньше, смотря по большему или меньшему развитию самодеятельности граждан. Но эти видоизменения не уничтожают коренного начала, в силу которого государство берёт на себя только те учреждения, которые имеют всеобщий характер. Это должно оставаться руководящим правилом государственной деятельности, хотя бы на практике приходилось уклоняться в ту или другую сторону, смотря по местным и временным обстоятельствам.

Какая же, однако, есть гарантия, что государство не преступит законных пределов своей деятельности и не станет вторгаться в область частных отношений? Как верховный союз, оно не подлежит принуждению, а напротив, может принуждать всех, кто входит в круг его действия. Очевидно, гарантия может заключаться только в самом устройстве государственного союза.

Мы видели, что существенные элементы всякого союза суть власть, закон, свобода и цель. Государственная цель, в силу сказанного, определяется как совокупность всех человеческих целей, насколько они касаются союза как единого целого. Для осуществления этой цели устанавливается система властей или учреждений, каждое из которых имеет свой определённый круг действия и которым подчиняются члены союза. Эти отношения власти и подчинения устраиваются законом, который определяет ведомство и пределы власти каждого облечённого ею лица, а равно и обязанности граждан. Закон есть связующее начало государственного союза. Отсюда высокое его значение, не только юридическое, но и нравственное. Им устанавливается, с одной стороны, правомерное господство общего интереса над частными, что составляет вместе и требование нравственности, а с другой стороны, им же ограждается свобода лица, что составляет столь же непреложное требование как права, так и нравственного закона. В законе, таким образом, выражается нравственная сторона государственного союза. Государство настолько носит в себе сознание нравственных начал, насколько оно управляется законом, и настолько уклоняется от нравственных требований, насколько в нём предоставляется простора произволу.

Форма права, которая выражается в государственном законе, есть право публичное. Им определяются не отношения свободных лиц друг к другу, а отношения членов к целому. Поэтому здесь закон не может быть один для всех. Права властей и права подчинённых не одни и те же. Здесь господствуют начала не правды уравнивающей, а правды распределяющей, которая воздаёт каждому то, что ему принадлежит сообразно с его значением и призванием в общем союзе. Но именно потому эти определения касаются лиц единственно как членов и представителей целого, а не в их частных отношениях. Одно и то же лицо может быть членом разных союзов: оно является и отцом семейства, и промышленником, вступающим в торговые обороты, и верующим, находящимся в единении с церковью, и, наконец, гражданином государства. И в качестве последнего оно может быть либо простым членом, либо представителем целого, облечённым властью. В первом случае права его вытекают из свободы, во втором случае они определяются той общественной целью, которую оно призвано исполнять. Сама свобода в государстве получает особый характер. Это свобода не частная, а общественная. Вследствие этого она подчиняется определениям не гражданского, а публичного права. Это различие в высшей степени важно. Как уже было замечено выше, человек, становясь членом высшего союза, располагает не только своими собственными действиями и имуществом, а отчасти и судьбой других. Он делается участником общих решений, касающихся всех. И это участие составляет неотъемлемую принадлежность его свободы как члена союза, ибо общие решения касаются и его самого. Отсюда двоякая форма свободы: частная, состоящая в праве располагать собой и своим имуществом, и общественная, состоящая в праве участвовать в общих решениях. Нередко первая приносится в жертву последней. В древнем мире свобода существенно состояла в праве гражданина участвовать в общих делах; лицо всецело принадлежало государству, в котором оно находило высшее свое призвание. Но именно поэтому свобода древних республик после мимолётного блеска окончательно рушилась. В новом мире отношение совершенно обратное: здесь общественная свобода покоится на широком основании личной свободы, а потому имеет несравненно более прочности. Истинный корень свободы заключается в личном праве; общественное право служит ему только гарантией и восполнением. В этом выражается то отношение государства к гражданскому обществу, которое было изложено выше. Гражданское общество есть настоящее поприще человеческой свободы. Государство воздвигается над ним как высший союз, но оно в гражданском обществе имеет свои корни и из него черпает свои силы. Где нет широкой свободы гражданской, там политическая свобода всегда будет висеть в воздухе. Отсюда высокая важность преобразований, устанавливающих всеобщую гражданскую свободу в стране. Отсюда, наоборот, совершенная превратность теорий, стремящихся заменить личную свободу общественной. Таково было учение Руссо. Основное его положение состояло в том, что человек, вступая в общественный союз, отрекается от всех своих личных прав и получает их обратно как участник в общих решениях. Из этого вытекали последствия, которые делали всякое решение невозможным, ибо надобно было оградить меньшинство от тирании большинства, а как это сделать там, где все равно участвуют в совокупном решении? Приходилось окончательно прибегнуть к законодателю, который выдавал бы себя за провозвестника воли богов. Столь же превратны и учения социалистов, которые совершенно подавляют свободу в частной жизни, заменяя её безграничным владычеством толпы. По теории Родбертуса, народ является в виде восточного деспота, обладающего безусловной властью над жизнью и имуществом подданных. От свободы не остаётся тут даже и тени; вместо неё водворяется самый невыносимый деспотизм, какой только мыслим в человеческих обществах, деспотизм массы, охватывающий человека всецело, вторгающийся в его частную жизнь, располагающий произвольно всем его достоянием и не дающий ему вздохнуть. Такой порядок не мог бы продержаться даже одного дня; а именно к этому неизбежно ведут все те теории, которые хотят промышленные отношения регулировать нормами не частного, а публичного права.

Но если общественная свобода может покоиться только на прочном основании свободы личной, то, с другой стороны, не следует пренебрегать и первой. Без общественной свободы личная, со своей стороны, лишена гарантии. Где нет свободы в союзе господствующем, там свобода в подчинённых союзах подвергается всем злоупотреблениям произвола. Эти две области, частная и государственная, находятся в постоянном живом взаимодействии, а потому они должны управляться одинаковыми началами. Каждому гражданскому порядку соответствует свой порядок политический. Где этого согласия нет, там неизбежны беспрерывные столкновения и смуты.

Общественная свобода служит не только гарантией, но и восполнением свободы личной. В ней человек находит высшее употребление своих сил и способностей; в этом состоит и высшее его призвание как члена верховного союза. Поэтому общественная свобода составляет неотъемлемую принадлежность всякого общества, стоящего на сколько-нибудь высокой степени развития. Весь вопрос заключается в том, как её организовать? Ибо общественная свобода, как и всякая другая, имеет свою оборотную сторону; со свободой добра неразрывно связана свобода зла. От состояния общества зависит, насколько оно способно ею пользоваться. А так как это дело общее, касающееся всех, то оно не может быть решено частными стремлениями отдельных лиц. Только ясное сознание цели и средств, разлитое в руководящих сферах правительства и общества, может иметь тут решающий голос.

И в этой области свобода имеет двоякий характер: с одной стороны, она служит гарантией личного права, с другой стороны, она даёт лицу участие в общих делах. Эти две стороны не совпадают. Гарантией личного права служат постановление закона, ограничивающего действие властей, и установление независимого суда, их охраняющего. К этой категории относятся не только неприкосновенность лица, дома и имущества иначе как в известных случаях и с исполнением определённых формальностей, но и ограждение свободы совести и мысли. Последняя в особенности получает политический характер, когда она состоит в праве выражать своё мнение об общественных делах в печати и в собраниях. Такое право составляет неотъемлемую принадлежность политической свободы, но оно может сделаться самым могущественным орудием политической агитации, а потому тут требуется ограждение, с одной стороны, личного права, с другой стороны – общественного порядка. Постановление закона в этой области тем необходимее, что общественная мысль выражается здесь не в организованных учреждениях, а совершенно случайно, по личному внушению каждого. Это бродячая и волнующаяся стихия, необходимая для свободного общения мысли, но которая может представлять значительные опасности, особенно если рядом с ней не стоят организованные учреждения, способные влиять на общественное мнение и ввести его в правильную колею.

В такого рода учреждениях осуществляется закономерное участие граждан в общих решениях. Оно может быть больше или меньше. Оно может ограничиваться низшими, местными учреждениями, или простираться на самую верховную власть. Для массы оно состоит главным образом в праве избирать своих представителей, которые, соединяясь в собраниях, решают общие дела. Поэтому важнейшее значение имеет здесь выборное право, устройство которого может быть весьма разнообразно. Законы, определяющие личные права граждан, одни для всех. Они устанавливают только форму, в которой право должно проявляться, и ограничения, которым оно подвергается; затем всякий может пользоваться им, как ему угодно. В выборном праве, напротив, кроме свободы, требуется способность, ибо участие в общих решениях, касающихся всех, должно быть предоставлено только способным лицам. Способность же может быть весьма разнообразна, и ещё разнообразнее те признаки, по которым можно о ней судить. Для местных дел, близких и знакомых всем, очевидно требуется меньшая способность, нежели для обсуждения общих государственных вопросов. Поэтому там, где допускается участие граждан в местных делах, может не допускаться участие их в делах политических. Во всяком случае, способность есть ограничение свободы, а потому здесь возникает вопрос об отношении этих двух начал.

Сущность вопроса заключается в том, есть ли участие в общих решениях право, которое даруется государством в видах общественной пользы, или оно вытекает из свободы лица как полноправного члена общества? Если человек вступает в общество как свободное лицо, то нет сомнения, что с этим связано и право участвовать в решениях, которые касаются всех; но так как для этого требуется способность, то для пользования правом могут быть постановлены известные условия, определяющие эту способность. Таким образом, источник публичного права, так же как и частного, есть свобода; но способность является здесь ограничительным началом. Отсюда следует, что, по идее, условия способности должны быть определены одинаковые для всех, ибо все граждане равно суть члены государства. Эти условия относятся не к отдельным лицам, которые теряются в массе, а к целым разрядам или классам, которые одни играют роль в политических обществах. Условия могут быть более или менее высоки, но они должны быть всем доступны, а потому должны иметь совершенно общий характер. Таково теоретически правильное положение для выборного права массы, независимо от исторических условий, видоизменяющих эти отношения. Но это не мешает государству даровать высшие права известным категориям лиц во имя общественной пользы. Это составляет неотъемлемое его право.

На этом основано различие аристократических и демократических элементов в политической жизни. Мы видели, что это различие коренится в самом общественном строе. Оно неизбежно проявляется и в политической области, как скоро общество призывается к участию в государственных делах. Здесь оно даже усиливается, ибо оно получает юридическую организацию и связывается с государственными интересами. Основное требование состоит в том, чтобы владычествовали образованные классы, которые одни обладают способностью ясно понимать и обсуждать политические вопросы; а так как образованные классы суть зажиточные классы, и соединение достатка с образованием составляет высшую гарантию привязанности к общественному порядку, то установление известного имущественного ценза составляет совершенно рациональное требование политического устройства. Если этот ценз достаточно низок, он может вмещать в себе все демократические элементы, имеющие вес и значение. Но чистая демократия противоречит этому требованию. Она является полным отрицанием начала способности, а потому никогда не может быть идеалом политического устройства. Но так как масса заключает в себе значительнейшую часть граждан, существенные интересы которых связаны с вопросами, решаемыми законодательством, то нельзя ей отказать в праве голоса, особенно когда в ней пробуждается политическая жизнь. Надобно только, чтобы участие её не было преобладающим. Это достигается различными сочетаниями ценза, которые дают каждому элементу подобающее ему место в общем устройстве.

Но цензом в одной или в нескольких степенях не ограничиваются условия способности. Он служит регулятором демократических элементов государственной жизни; для аристократических же элементов требуется иное. И они вырабатываются общественной жизнью; но в политической сфере к этому присоединяются идущие от поколения к поколению предания и привычка к государственным делам. На этом зиждется сила наследственной аристократии. Там, где она создалась историей, она составляет весьма важный элемент политического порядка. Но для того, чтобы выдвинулся такой разряд людей, необходимо постоянное, идущее из рода в род участие его в верховной власти. Без этого условия он теряет своё государственное значение. Политическая аристократия не есть сословие, то есть известный класс людей, пользующихся особыми правами и привилегированным положением в обществе. Политическую аристократию составляют лица, которые по собственному праву являются членами собрания, облечённого долей верховной власти. Сословный порядок представляет, как мы видели, известную ступень развития гражданского общества, которая окончательно уступает место общегражданскому строю. Политическая аристократия, напротив, вызывается потребностями государства и может сохраняться там, где сословный порядок исчез. Однако и тут она держится только собственной, внутренней крепостью; закон не властен её создать, ибо это не лист белой бумаги, на котором можно писать, что угодно, это живая общественная сила, которая существует только там, где она имеет глубокие корни в прошлом и нравственный авторитет в настоящем. Аристократию нельзя вызвать к жизни по произволу; она вырабатывается историей.

Для выяснения этих отношений необходимо рассмотреть само строение государства и, прежде всего, устройство верховной власти, как владычествующего в нём элемента.

Мы видели, что верховная власть составляет неотъемлемую принадлежность государства. Во всяком обществе нужна власть, охраняющая порядок и разрешающая столкновения. Если властей много, то и они могут постоянно приходить в столкновение, а потому и над ними должна стоять высшая, сдерживающая их власть. Если последняя не подчиняется никому, то она будет верховной; если же она, в свою очередь, подчиняется другой, то последняя будет верховной. Как бы высоко мы ни восходили, какая-нибудь верховная власть должна существовать; без этого общественный порядок немыслим. По существу своему, эта власть должна быть едина и облечена принудительной силой, а таковой является только власть государственная, ибо государство есть общество как единое и самостоятельное целое. Но именно потому она простирается только на область внешней свободы, которая одна подлежит принуждению. На сферу нравственных действий она не распространяется, ибо они, по существу своему, свободны. Здесь можно действовать только нравственными путями; всякое стеснение совести есть ничем не оправданное притеснение. Власть, которая вторгается в эту область, переступает пределы своего права. В гражданских же отношениях она безгранична; иначе она не была бы верховной.

Это не значит, однако, что она всецело должна принадлежать одному лицу. Единая по существу своему, государственная власть может распределяться между разными лицами; но тогда надобно установить порядок их соглашения. В аристократиях и демократиях выражением верховной воли считается решение тем или другим способом определяемого большинства. В смешанных правлениях верховная власть распределяется между разными органами, что не мешает идеальному её единству, ибо только совокупное их решение представляет верховную волю государства, и в этом совокупном решении выражается такое же полновластие, как и в постановлениях единичного лица или единого собрания. Формы власти могут быть разные, но существо её всегда одно и то же: она облечена полновластием в гражданской области. В этом состоит истина положения Руссо, который, в противоположность индивидуалистической школе, утверждал, что, вступая в общество, человек отрекается от всех своих естественных прав и сдаёт их целому, с тем, чтобы получить их обратно в виде прав гражданских. Кому же принадлежит это полновластие? По идее, очевидно, целому над членами. В государстве человек подчиняется не чужой воле, которая для него не обязательна, а высшему порядку, владычествующему над ним во имя разумных начал человеческого общежития. Однако этот высший порядок является безличным. Государство есть идеальное, или юридическое лицо, которое собственной мысли и воли не имеет. Эта воля может выражаться только через физические лица, которые являются её органами. Им поэтому присваивается реальная верховная власть как представителям идеального целого. Таковы понятия и отношения, которые господствуют во всех государствах в мире и которыми все они держатся.

Кто же может быть органом этой идеальной власти? Казалось бы, всего естественнее, что в союзе лиц, соединяющихся для общих целей, верховная власть должна принадлежать совокупности этих лиц. На этом основано учение о народовластии, которое признаёт, что верховная власть в государстве неотъемлемо принадлежит народу, и он всегда может располагать ею по своему усмотрению. Но такой взгляд противоречит истинной природе государства. Оно уподобляется простому товариществу, между тем как оно имеет совершенно иной характер и иное значение. В товариществе нет верховной власти, а есть только соглашения, в которые лица вступают добровольно. Кто не хочет подчиняться общему решению, тот из товарищества выходит. Государство же представляет не простое собрание лиц, а организованное целое, облечённое полновластием над членами. Связью этого целого служит закон, устанавливающий отношение власти и подчинения во имя общего блага. Законом устанавливаются и сами органы власти, которые могут иметь разнообразное строение. Без сомнения, носителем верховной власти может быть и совокупность граждан; таково начало демократии. Но это отнюдь не единственная правомерная и даже не высшая форма государственного устройства. Если руководящим началом в устройстве верховной власти должна быть самая идея государства, то этой идее не соответствует предоставление верховной власти большинству, то есть наименее образованной части общества. Здесь совершенно устраняется начало способности, между тем как оно в устройстве власти должно иметь преобладающее значение, ибо быть представителем целого и управлять его действиями есть высшее общественное призвание, для исполнения которого требуется и высшая способность. Поэтому другие образы правления имеют такое же, и даже большее право на признание. Если же нельзя считать демократию единственным правомерным государственным устройством, то учение о народовластии теряет всякую почву. Невозможно утверждать, что верховная власть всегда принадлежит народу, когда в действительности она присваивается совершенно иным органам. Народовластие остаётся идеей без приложения.

Таким образом, присвоение верховной власти тем или другим лицам как представителям государства есть вопрос не философского, а положительного права. Решение его зависит от реальных условий государственной жизни. По идее, требуется высшая способность, но в действительности эта способность может принадлежать тем или другим общественным элементам, которые историей поставляются во главе государства. Тут могут быть разные сочетания, выгоды и невыгоды которых определяются практической политикой. С чисто юридической точки зрения надобно сказать, что верховная власть в государстве принадлежит тому, кому она присваивается положительным законом. Как всякое положительное установление, она подвержена изменениям и колебаниям, которые вызываются жизненным процессом. Законная власть может быть ниспровергнута, но на место её воздвигается новая, которая, когда получает признание и успевает утвердиться, приобретает такой же законный титул, как и прежняя. В области публичного права отвлечённое начало законности, помимо фактического его осуществления, теряет всякое значение. Права присваиваются лицам единственно как представителям; как скоро они перестали быть таковыми, так и само право их прекращается.