Философия с шуткой

Философия XIX–XX веков

Древнеиндийские философы подозревали, что мир, который мы привыкли считать реальным, на самом деле иллюзия. В Ведах этот призрачный мир называется «завесой майи». Настоящий мир от человека скрыт.

Эта теория пришлась по душе многим на Западе. Артур Шопенгауэр не сомневался в том, что действительность, которую мы видим вокруг себя, — мираж, порожденный нашим сознанием. Мы находимся в плену иллюзий, плотная завеса не позволяет разглядеть истину.

Но что скрывается за иллюзорным миром? Какова настоящая реальность? Учитель Шопенгауэра Кант говорил, что мир — лишь наше представление о нем, а истинная действительность для человека непознаваема. В этом Шопенгауэр с ним не соглашался. Он считал, что в основе реального мира лежит акт воли, непрерывный импульс, иррациональная сила.

Этой теории посвящена главная книга Шопенгауэра «Мир как воля и представление». В нашем представлении мир предстает скоплением индивидов; однако воля (по мнению философа, она и есть настоящий мир) всегда едина, хоть и предстает во множестве разных воплощений.

Шопенгауэр опубликовал «Мир как воля и представление» в тридцать лет, ни на миг не сомневаясь, что написал фундаментальный труд, который тут же будет по достоинству оценен и непременно войдет в историю философии. В действительности же книгу ждал ледяной прием. Философ еще много лет прозябал в безвестности, в то время как величайшим философом эпохи считался презираемый им Гегель. В оправдание своей неудачи он приводил афоризм Лихтенберга: «Если при ударе книгой о голову раздается пустой звук, стоит ли винить в этом книгу?»

Шопенгауэр, старый брюзга, которого Ортега назвал «морщинистым гигантом с желчью вместо крови», был большим пессимистом во всем, что касалось человеческой природы. Он полагал, что все мы по натуре эгоисты, и моральные нормы — единственное средство защиты от жестокости и зависти ближнего. «Рассуждая об эгоизме, — писал он, — я придумал замечательную гиперболу: «Для большинства людей совершить убийство так же легко, как стряхнуть грязь со своих сапог». И тут же понял, что никакая это не гипербола».

Артур Шопенгауэр (1788–1860)

Шопенгауэр считал полигамию более естественной и гуманной, чем моногамия. Среди аргументов в защиту многоженства он приводил и такой: «Полигамия позволяет не сближаться чересчур с родителями жены, которые имеют обыкновение вмешиваться в семейную жизнь детей и вполне способны разрушить ее до основания. Однако, — добавлял философ, поразмыслив, — десять свекровей взамен одной — это уж чересчур».

Признание пришло к Шопенгауэру в последние годы жизни. В то время с ним пытался сблизиться один известный в Германии профессор философии, но мыслитель решительно и даже грубо отклонил его дружбу, заявив, что сияние столь яркого светила ослепляет его, вынуждая поступить по примеру скорпиона, которого вытащили на свет и не дают вернуться в спасительную темноту, то есть отравиться собственным ядом.

Незадачливый профессор пал жертвой ненависти, которую Шопенгауэр питал к ученой братии. Незадолго до смерти он произнес: «Мне не жаль, что тело мое пойдет на корм червям. Куда страшнее, что всякие профессора станут копаться в моих книгах».

Шопенгауэр не видел в моногамии никакой добродетели, напротив, считал ее противоестественной. «В молодости, — писал он, — мужчине требуется слишком много, а с годами все меньше. Женщине же наоборот. Потому большинство мужчин в молодости распутники, а к старости рогоносцы».

Первый труд Шопенгауэра (за который он получил степень доктора) назывался «О четверояком корне закона достаточного основания». Только что вышедшую книгу он сразу же с гордостью показал матери, тоже писательнице, с которой в те времена был очень дружен (вскоре от этой дружбы не осталось и следа). Прочтя название, мать поморщилась: — Что это еще за четвероякий корень? Или ты написал пособие для аптекарей?

Шопенгауэр, как известно, считал, что в основе мира лежит воля. Эта воля выражена в каждой вещи (и, разумеется, в каждом человеке), и через них обращается к нам, но чтобы услышать ее зов, нужно отрешиться от себя. Полностью отказаться от собственной воли. Другими словами, чтобы постичь тайну бытия, нужно преодолеть тесные границы собственной личности и превратиться в нечто вроде «мирового ока».

Сафрански рассказывает, как однажды, гуляя по Дрезденскому ботаническому саду, Шопенгауэр надолго застыл у клумбы с цветами и благоговейно их разглядывал, словно внимая одному ему слышным голосам. Приметив странного господина, садовник подошел к нему и поинтересовался, кто он и что, собственно говоря, делает возле клумбы.

— Кто я такой? — переспросил Шопенгауэр. — Если бы вы мне сказали, я был бы вам очень благодарен.

У Шопенгауэра был неуживчивый характер. Неудивительно, что за всю жизнь он так и не обзавелся друзьями. Впрочем, самого философа это нисколько не волновало. Наоборот, он видел в отсутствии друзей повод для гордости. «Тот, кто оценивает ближнего по количеству друзей, ничего не смыслит в человеческой природе, — утверждал философ. — Дружба не медаль за особые заслуги! Собаки преданы тому, кто их ласкает и кормит. Так и с людьми. Много друзей у того, кто умеет вовремя потрепать по загривку, будь он даже сто раз негодяем».

Шопенгауэр до конца своих дней оставался неисправимым мизантропом. С возрастом он окончательно превратился в старого брюзгу, который легче находил общий язык с псом по кличке Бутц, чем со своими собратьями по виду. С собакой философ обращался куда лучше, чем с людьми, и порой беседовал с ней так, будто животное понимало его слова. Разумеется, время от времени он сердился на пса. И в сердцах бросал ему самое страшное оскорбление: «Человек!»

Как-то раз, прогуливаясь в лесу с Генри Торо, Ральф Уолдо Эмерсон посетовал, что среди их современников не хватает настоящих поэтов.

— А я как раз недавно повстречал одного в этом самом лесу, — признался Торо. — Правда, он был покрыт оперением и не имел кафедры в Гарварде. Зато пел божественно.

— Чудесно, — обрадовался Эмерсон. — Мы изловим его и посадим в клетку.

— Вот так, — патетически произнес Торо, — мы и истребили почти всех наших поэтов.

Сёрен Кьеркегор, которого считают предтечей экзистенциалистов за теорию единичности человеческой жизни, серьезно изучал иронию и юмор. Способность смеяться он считал компенсацией за недолговечность, боль и абсурд нашего существования. Абсурд, который сопровождает нас от колыбели до могилы. В своем сочинении «Diapsalmata» Кьеркегор писал: «В театре за кулисами начался пожар. Паяц выбежал на сцену, чтобы предупредить публику об опасности. Но все подумали, что он шутит, и встретили его слова громовым хохотом; паяц повторил свое предупреждение еще раз, но смех сделался только громче. Мне кажется, что конец света будет сопровождаться хохотом тех, кто решит, что это шутка».

В книге Луи Менана «Клуб метафизиков» есть забавная история о том, как Оливер Уэнделл Холмс жестоко раскритиковал основные постулаты Платоновой философии. Холмсу хотелось узнать, что думает об этом сочинении его глубоко почитаемый учитель Ральф Уолдо Эмерсон. Приговор был лаконичным и безжалостным: «Если устраиваешь покушение на короля, уж постарайся убить его наверняка».

Карл Маркс провел едва ли не большую часть своей жизни за изысканиями в библиотеке Британского музея. Более всего его интересовали законы существования капиталистического общества. В результате философ создал труд всей своей жизни «Капитал».

В том, что касалось устройства собственной жизни, великий мыслитель должной расторопности не проявил. Его семья всегда жила очень скромно (основным источником дохода Маркса были небольшие гонорары за статьи да бескорыстная помощь друга и соратника Фридриха Энгельса). После смерти философа его дочь Женни Маркс посетовала:

— Вместо того чтобы писать о капитале, лучше бы отец скопил настоящий капитал.

Философия Маркса породила немало идеологических течений, зачастую довольно далеких от идей основоположника. Сам Маркс часто переживал по этому поводу. Увидев, в каком направлении пошли французские социалисты семидесятых годов, он недовольно пробурчал:

— Вот они марксисты, а я нет.

Теория эволюции Дарвина, согласно которой все виды на земле имеют общее происхождение, а выживают сильнейшие благодаря естественному отбору, вызвала к жизни давно заглохшие споры, дала пищу для новых и подстегнула развитие философии.

После выхода книги Дарвина «О происхождении видов» в обществе началась настоящая идеологическая война. Ученые горячо поддерживали Дарвина, теологи же утверждали, что теория эволюции в корне противоречит Священному Писанию.

В i860 году, на собрании Британской ассоциации сторонников прогресса и науки, епископ Сэмюэл Уилберфорс яростно обрушился на Дарвина и его теорию. Биолог Томас Генри Гекели (дед Олдоса Хаксли) встал на защиту эволюции. В ответ епископ поинтересовался, от каких именно обезьян происходят его родители.

Гекели с достоинством парировал:

— Лучше происходить от обезьян, чем от врагов науки и защитников мракобесия.

Фридрих Ницше презирал христианство. По его мнению, религия, отвратившая человека от реального мира и заморочившая ему голову сказками о рае, привела к ослаблению инстинктов, помогавших нам выживать, породила нигилизм и стала причиной упадка западной культуры.

Фридрих Ницше (1844–1900)

Незадолго до погружения в пучину безумия Ницше написал книгу под названием «Антихрист», посвященную убийственной критике христианства. В ней Новый Завет назван столь отвратительным сочинением, что прикасаться к нему можно только в перчатках. «Подумать только! — восклицал философ. — Мы ведем летосчисление от черного дня в истории человечества, первого дня христианства. Не лучше ли было бы считать от его последнего дня?»

В книге «Так говорил Заратустра» Ницше утверждает, что «мужчины созданы для войны, а женщины для отдыха воинов», и вкладывает в уста мудрой старухи слова: «Идешь к женщине? Не забудь кнут». Бертран Рассел посмеивался над немецким философом, который, по всей видимости, боялся представительниц прекрасного пола и заочно мстил им за былые неудачи на любовном поприще. «Девять из десяти женщин, — утверждал Рассел, — просто-напросто вырвали бы кнут у него из рук».

Ницше не питал особого почтения к христианству и не уставал вскрывать его темные стороны. Так, об умерщвлении плоти он писал, что это весьма сомнительная добродетель, «а для иных и вовсе порок». В книге «По ту сторону добра и зла» философ вдоволь поиздевался над литературным стилем Священного Писания: «Со стороны Бога было очень любезно выучить греческий язык; жаль только, что он не удосужился выучить его как следует».

В книге «Сумерки идолов, или Как философствуют молотом» есть глава «Мои невозможные», в которой Ницше упражняется в остроумии, обсмеивая некоторых не пользующихся его уважением философов и писателей. Сенеку он называет тореадором добродетели, Руссо — странником, бредущим назад к нечистой природе, Шиллера — трубачом морали из Зекингена, Данте — гиеной, слагающей стихи в могилах, Канта — cant, интеллигибельным характером, Листа — главой школы беглости (за женщинами), Жорж Санд — lactea ubertas или дойной коровой с «прекрасным стилем».

О мудрости Сократа слагали легенды. Но в легенды вошло и его удивительное уродство. Философ был низкорослым и лысым, с маленькими глазками, огромным ртом и широченными ноздрями. Он подволакивал ногу и во время ходьбы громко шаркал.

Для греческой культуры с ее идеалом красоты подобная внешность была форменным оскорблением и фактически доказательством неправоты мыслителя.

Тем не менее у Сократа было немало поклонников из числа пригожих юношей. Ницше говорил, что Сократ компенсировал физическое уродство при помощи диалектики (в ее античном понимании как искусства ведения диспута) и превратил рациональное мышление в инструмент обольщения. Согласно Ницше, забвение, отказ от инстинктивного в пользу рационального знаменовал начало заката философии и всей западной цивилизации.

Ссылаясь на Цицерона, Ницше пишет: «В Афинах объявился чужеземец, обладавший способностью читать судьбу в лицах людей. Сократу он сказал, что у него лицо монстра, подверженного всем возможным порокам и извращениям. Сократ воскликнул:

— Господин, ты узнал меня!»

Ницше обожал зверей (не случайно в его работах столько символики, связанной с животными), а людей по большей части презирал, в особенности своих современников. За несколько дней до того, как окончательно впасть в безумие, он, рыдая, обнял лошадь, которую избивал кнутом безжалостный возница. Неудивительно, что философ счел своим долгом сформулировать отношение к теории Дарвина: «Обезьяны слишком хороши, чтобы человек мог произойти от них».

Разглядев в вечернем тумане неясные очертания идеи вечного возращения (как он записал в своей тетради, «в семи тысячах шагах над уровнем моря и невообразимо высоко над миром людей», Ницше возвращался к ней снова и снова. В книге «Веселая наука» идея возвращения обретает четкие контуры: «Эту жизнь, как ты ее теперь живешь и жил, должен будешь ты прожить еще раз и еще бесчисленное количество раз; и ничего в ней не будет нового, но каждая боль и каждое удовольствие, каждая мысль и каждый вздох и все несказанно малое и великое в твоей жизни должно будет заново вернуться к тебе, и все в том же порядке и в той же последовательности, — также и этот паук, и этот лунный свет между деревьями, также и это вот мгновение, и я сам. Вечные песочные часы бытия переворачиваются все снова и снова — и ты вместе с ними, песчинка из песка!»

Тем не менее Ницше находил в вечном возвращении весьма неприятный момент: одна лишь мысль о том, чтобы снова жить с матерью и сестрой, приводила его в ужас.

В 1909 году Фрейд отправился в Соединенные Штаты читать лекции в Университете Кларка. Когда корабль входил в нью-йоркскую гавань и впереди уже виднелась статуя Свободы, основоположник психоанализа повернулся к своим спутникам Юнгу и Ференци и очень серьезно произнес: «Они и не подозревают, что мы везем им чуму». (Фрейд имел в виду свое учение.)

Так, по крайней мере, рассказывал Жак Лакан во время лекции, прочитанной им в Вене 7 декабря 55-го года. При этом он утверждал, что слышал эту историю от самого Юнга.

Впрочем, замечал Лакан, психоанализ распространился в Штатах с такой скоростью, что Фрейд имел все основания сравнивать свою теорию с чумой.

Если верить Карлу Густаву Юнгу, любимому и самому известному ученику Зигмунда Фрейда, его учитель был человеком желчным и невеселым. «Он вел себя, — писал Юнг в 1925 году, — как человек, привыкший к непониманию ближних. Словно каждую минуту готов был заявить: «Не понимаете? Ну так пошли к черту!»

В конце концов Юнг и Фрейд поссорились. Причиной их разрыва стало то, что учитель Юнга придавал детским сексуальным переживаниям слишком большое значение. Ученик имел наглость заявить: «Не у всех было такое детство, как у Фрейда».

Американец Чарльз Пирс был основателем прагматизма, философского течения, согласно которому познание целиком осуществляется на поле практики и действия, а окружающий мир является не более чем побуждением к человеческой деятельности.

Вышло так, что прагматизм стал ассоциироваться с именем Уильяма Джеймса, развившего идеи Пирса в своих сочинениях. Пирс, хоть и считал Джеймса своим другом, отнюдь не обрадовался такому повороту событий. Он решил переименовать свое детище в прагматицизм. На такой неудобоваримый термин уж точно никто не покусился бы.

Известный испанский писатель и журналист Луис Карандель пишет, что Хосе Ортега-и-Гассет во время своего выступления в кортесах в 1931 году назвал группу депутатов «кабанами». Дословно фраза звучала так: «Мы собрались здесь не для того, чтобы слушать паяцев, теноров, кабанов». С тех пор пятеро депутатов-скандалистов, имевших обыкновение захлопывать ораторов и эпатировать собрание, стали гордо именовать самих себя «кабанами».

Однажды они в полном составе явились к Мигелю де Унамуно, тоже депутату, и торжественно объявили:

— Дон Мигель, вы о нас наверняка слышали: мы кабаны.

— Это исключено, — отрезал Унамуно, не питавший к крикунам особой симпатии. — Кабаны — одиночки. А в стада обычно сбиваются свиньи.

Мигель де Унамуно был очень искренним человеком. И невыносимо высокомерным. Когда король Альфонс XIII пожаловал ему Большой крест Альфонса XII, писатель удовлетворенно произнес:

— Я очень рад принять из рук вашего величества эту заслуженную награду.

Король удивился: другие награждаемые в один голос твердили, что недостойны столь высокой чести.

— Черт возьми! — воскликнул монарх. — Вы первый, от кого я это слышу! Раньше все, кому мне приходилось вручать ордена, уверяли меня, что ничем их не заслужили.

— Как знать, возможно, они были не так уж и не правы, — предположил Унамуно.

Профессор Хуан де Майрена — одна из самых блестящих литературных мистификаций. Преподаватель риторики и гимнастики, выдуманный Антонио Мачадо, подходил к ведению уроков с юмором. Вот одна из историй про Хуана де Майрена: «Один из его учеников написал статью о вреде банкетов. В статье было четыре раздела: А) Против тех, кто позволяет устраивать банкеты в свою честь; В) Против тех, кто устраивает в их честь банкеты; С) Против тех, кто присутствует на банкетах в честь кого-либо; D) Против тех, кто не ходит на банкеты. Первых автор поносил за чванство и тщеславие, вторых — за лицемерие и притворную скромность, третьих — за паразитирование на чужой славе, а четвертых — за высокомерие и завистливость.

Майрена прочел статью и похвалил сатирический талант своего ученика.

— Вам и вправду понравилось, учитель?

— Конечно. А как вы собираетесь озаглавить свой труд?

— «Против банкетов».

— Лучше будет «Против рода человеческого на примере банкетов».

Майрена говорил, что смерть — это идея априори, поскольку ни у кого из нас нет опыта собственного умирания, но все знают, что рано или поздно умрут. Жизнь, напротив, «объект непосредственного восприятия, чистая очевидность. Только так можно объяснить оптимизм ирландца, который, выпав из окна на пятом этаже, беспечно повторял: «Вроде бы все в порядке», пока не грохнулся на мостовую».

Уильям Джеймс и некоторые другие философы оправдывали веру в Бога прагматическими мотивами, полагая, что религиозное чувство делает нас сильнее и помогает с честью переносить удары судьбы.

В одном из рассказов о Хуане де Майрене появляется такой философ-прагматик:

Тортолес, вам не приходилось слышать об андалусском кондитере-атеисте, которого заезжий философ уговаривал принять религию своих предков?

— Чьих предков, дружище Майрена? «Своих» звучит слишком общо.

— Не знаю, предков философа, наверное. Вы послушайте, какие аргументы он приводил: «Поверив в Бога и убоявшись Страшного суда, вы станете печь пирожные еще лучше, а продавать дешевле. Тогда у вас станет больше покупателей, и прибыли мгновенно возрастут». «А Бог есть, сеньор доктор?» — спросил кондитер. «Это бессмысленный вопрос, — отмахнулся философ. — Главное, чтобы вы в него верили». «А если я не могу?» — настаивал кондитер. «Это не важно. Главное, чтобы вы решили поверить. Тогда возможны три варианта: вы или вправду поверите в Бога, или поверите, что поверили, а это одно и то же, или в крайнем случае станете делать свои пирожные так, словно верите. В любом случае ваши сладости сделаются в сто раз вкуснее, клиентов прибавится, а вы получите огромную прибыль и моральное удовлетворение».

Кондитер не мог остаться глухим к столь убедительным словам. «Приходите снова через пару дней», — пригласил он философа.

Через два дня, когда философ вернулся в кондитерскую, на дверях красовалась новая вывеска: «Кондитерская Анхеля Маркеса, поставщика его святейшества».

— И что же, Майрена, пирожные действительно стали лучше?

— Пирожные остались такими же, как были. Но кондитер сказал философу: «Главное, чтобы вы верили, что они стали лучше, или верили, что верите, или в крайнем случае заплатили мне так, как будто поверили».

Хосе Ортега-и-Гассет, основоположник рациовитализма, учения о нерасторжимости действительности (жизни) и разума, несомненно, был одной из самых влиятельных фигур в испанском культурном сообществе начала XX века. С 1910 по 1936 год он преподавал в Мадридском университете Комплутенсе.

В те времена по Мадриду ходил анекдот, главным героем которого был наш Ортега. Как-то раз философ обедал с автором фундаментальной «Истории корриды» Хосе Марией Коссио и тореро Рафаэлем Гомесом по прозвищу Петух. Когда Ортега ушел, Петух спросил у Коссио:

— А этот сеньор, с которым мы сейчас ужинали, он кто?

— Нельзя быть таким рассеянным, Рафаэль. Этот сеньор — дон Хосе Ортега-и-Гассет, — ответил Коссио.

— Это понятно; я хотел спросить, чем он занимается.

— Он величайший философ Испании.

— Ясно. А за что ему платят деньги?

— За мысли, Рафаэль, за мысли.

Петух, не в силах скрыть изумления, воскликнул:

— Чего только не бывает!

В 1931 году, после установления Второй Республики (период в истории Испании между изгнанием короля Альфонса XIII и приходом к власти Франко), Ортега был избран в кортесы и присоединился к Республиканской депутатской группе (через некоторое время их пути с новым правительством разойдутся), состоявшей в основном из ученых и деятелей культуры. Что и говорить, выступления философа в парламенте, пространные и стилистически безупречные, изобличали в нем утонченного интеллектуала, а никак не политика. Когда Ортега собирался в очередной раз обратиться к депутатам, Индалесио Прието, один из лидеров Испанской рабочей социалистической партии, провозгласил:

— Внимание, господа, слово имеет серое вещество.

Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955)

В 1925 году Ортега-и-Гассет опубликовал эссе «Дегуманизация искусства», проникнутое неприятием новой культуры и тоской по человечной, возвышенной, укорененной в национальной традиции эстетике прошлого. Убежденный элитист, Ортега остался верен убеждениям, сформулированным в его предыдущих книгах: организация общества и культурные установки должны зиждиться на существовании двух классов: избранных, элиты, и толпы, биомассы. Забвение этого принципа привело к восстанию масс, а оно, в свою очередь, стало причиной стремительной деградации искусства в начале XX столетия.

Но в противовес массовому искусству зарождалось другое, элитарное, утонченное, свободное от необходимости выражать чувства и будить страсти, другими словами лишенное гуманистического начала. Симпатии философа были всецело на стороне этого нового искусства.

Современники, естественно, приняли его книгу в штыки. Одно только ее название было чудовищно скандально, не говоря уж о содержании. Расплачиваться пришлось ни в чем не повинным студентам Ортеги. На них поглядывали с жалостью:

— Надо же! Такие молодые, а уже насквозь дегуманизованные.

Ортега всерьез интересовался феноменом любовного чувства. Эссе, посвященные этой теме, вошли в сборник «Вопросы любви». Состояние влюбленности трактуется в них как «форма острого временного помешательства». В одной из работ философ предлагает весьма ядовитую классификацию мужчин. Все они за редкими исключениями делятся на тех, кто считает себя донжуанами, тех, кто полагает, что когда-то ими были, и тех, кто мог бы ими стать, но не захотел.

Самый толковый ученик Ортеги Хулиан Мариас еще в молодые годы написал собственную историю философии, в которой отчетливо проявляется влияние его великого учителя. Эссеист каталонец Эужени Д’Орс не замедлил пройтись по поводу новой книги: «Согласно Хулиану Мариасу, вся история философии сводится к Хосе Ортеге-и-Гассету. Это все равно что свести историю корриды к младшему помощнику Петуха.

Во время гражданской войны ярый поборник традиционных ценностей Эужени Д’Орс сделался знаменем националистов. В 1937 году франкистское правительство назначило его директором Академии художеств. Едва заняв новую должность, Д’Орс организовал в Сан-Себастьяне выставку религиозного искусства, на открытие которой обещал прибыть сам Франко. Но генерал не приехал, сославшись на ситуацию на фронте. Д'Орс, предвкушавший судьбоносную встречу оружия и муз, не стал скрывать разочарования:

— Наполеон покинул армию в разгар очередной кампании, чтобы посетить Гете в Веймаре. Конечно, я не Гете, но и Франко, черт побери, тоже не Наполеон.

Немецкий философ Мартин Хайдеггер никогда особенно не интересовался этикой, однако (и возможно, именно поэтому) немало страниц его главной работы «Бытие и время» посвящено обоснованию децизионизма, теории, связывающей мораль с волевым решением человека. В переводе на нормальный человеческий язык это означает: поступай как хочешь, ибо только ты в действительности принимаешь решения и несешь за них ответственность. Тем самым философ решительно отвергал попытки рационального объяснения человеческих решений и поступков, полагая их бессмысленными и неуместными упражнениями в метафизике.

Популярная в 20-е годы теория децизионизма забавляла студентов. Они любили повторять:

— Мы все решились, но пока не знаем, на что.

Философия Хайдеггера замешана на проблеме бытия и отрицании традиционной метафизики, в рамках которой бытие низводится до существования и стираются различия между «я» и другими (различия эти он считал онтологическими). Хайдеггер настаивает на том, что бытие нельзя определить, нельзя, как это часто делает метафизика, отождествить с сущностью, Богом, материей или волей. Некоторые идеи немецкого философа вызывают в памяти труды мистиков и теологов-негативистов, считавших, что нельзя сказать, что есть Бог, можно лишь перечислить, чем Он не является.

Согласно Хайдеггеру, только некоторые досократики на заре истории метафизики и Ницше на самом ее закате в какой-то степени приблизились к истинному пониманию бытия; досократики сделали это благодаря концепции логоса, Ницше — вере в ценности.

В «Философском словаре» Фернандо Саватера можно найти любопытное описание философских штудий о бытии: «Группа испанских преподавателей философии (сами они предпочитали именоваться философами) собралась в Риме на конференцию. Один из участников, пропустивший доклад убежденного хайдеггерианца, поинтересовался у своего коллеги, о чем шла речь. «О Луисе Рольдане[7], — последовал ответ. — Правда, докладчик предпочитал называть его бытием, но все время говорил, что он скрывается, ускользает, пребывает в непросительном забвении и так далее. Точно о Рольдане».

Узнав, что Хайдеггер поддерживает Гитлера, Ясперс пришел в ужас.

— Неужели вы действительно хотите, чтобы Германией управлял человек со столь бедным интеллектом? — воскликнул он.

— Бросьте, друг мой, при чем тут интеллект! — отмахнулся Хайдеггер. — Вы посмотрите, какие у него красивые руки.

Во время немецкой оккупации Сартр пытался помогать Сопротивлению, но от интеллектуалов в партизанском движении толку мало. Сэмюэл Беккет издевательски заметил по этому поводу:

— Он был из тех, кого никто не принимал всерьез, — ни Сопротивление, ни гестапо.

Бертран Рассел был одним из самых удивительных философов XX века (и талантливым математиком, внесшим значительный вклад в теорию множеств: в 1901 году он сформулировал «парадокс Рассела»). Мало кто из мыслителей так же часто менял свои взгляды. Говорили, что Рассел «подбирает новую философскую систему для каждого сезона». Сначала он был приверженцем идеализма, потом платонического реализма, а после традиционного реализма. Такая ветреность объясняется вовсе не легкомыслием, а упорством в поисках истины.

Сам Рассел писал об этом так: «Я часто менял свои взгляды и нисколько этого не стыжусь. Найдется ли в мире хоть один физик, не пересматривавший своих представлений о природе с 1900 года? Ученые корректируют свои представления, идя в ногу со временем, но философию отчего-то принято сравнивать не с наукой, а с теологией. Это теологи довольствуются догмами, утвержденными еще Никейским собором. Когда речь идет о том, чего никто не знает, нет никакого смысла менять убеждения».

Бертран Рассел (1872–1970)

Расселу случалось совершать и более радикальные метаморфозы. В шутку, конечно. Как-то раз он поспорил с одним философом о логике. Согласно логической науке, импликация считается ложной, если ее основание верно, а следствие ложно. Соответственно, если основание ложно, а следствие верно, импликация автоматически становится верной. Чтобы доказать абсурдность этого правила, собеседник Рассела решил прибегнуть к арифметике.

— Допустим, — сказал он, — 2+2=5, тогда вы папа римский.

В ответ Рассел предложил блистательное доказательство этого более чем спорного тезиса.

— Допустим, что 2+2=5; ^если отнять от обеих сторон равенства 3, получится, что 1=2. Поскольку нас с папой двое, а 1=2, следовательно, мы с ним один человек. Тогда я папа.

Когда у Бертрана Рассела спросили, почему он не пишет об эстетике, ученый ответил:

— Потому что я в ней ничего не смыслю… Впрочем, это не самое лучшее оправдание, ведь мои друзья говорят, что это не мешает мне писать на другие темы.

Все время лгать невозможно, так же как все время говорить правду. Бертран Рассел всерьез полагал, что его друг и учитель знаменитый лингвист Джордж Эдвард Мур ни разу в жизни не солгал. Однажды Рассел спросил прямо:

— Мур, правда же, ты никогда не лжешь?

Мур ответил:

— Нет, не правда.

Рассказывая об этом, Рассел непременно добавлял:

— То был единственный раз в жизни, когда он солгал.

В отношении религии Рассел был скептиком; он считал, что убедительного доказательства существования Бога так никто и не предложил.

Когда философа спросили, что он скажет Господу, когда предстанет перед ним после смерти, Рассел ответил:

— Я его спрошу: Господи, почему ты так старательно от нас прячешься?

В христианской традиции ад — самое отвратительное место из возможных. Рассел говорил, что истинным наказанием для грешников было бы попасть туда, где полицейские — немцы, шоферы французы, а повара — англичане.

Неопозитивисты пропагандировали индуктивный метод научного познания, предполагающий движение от эмпирического опыта к универсальным выводам. Грубо говоря, если на протяжении довольно долгого времени нам встречаются только черные вороны, можно сделать вывод о том, что все вороны черные.

Проблема такого метода состоит в том, что, сделав вывод о том или ином феномене, мы не можем поручиться, что в будущем он не изменится. Если на протяжении долгого времени нам встречаются только белые лебеди, это вовсе не означает, что все лебеди белые (бывают и черные).

Бертран Рассел проиллюстрировал несовершенство индуктивного метода в книге «Проблемы философии». Предположим, что фермер каждый день кормит индюка. Индюк привыкает к этому и при виде фермера ждет, что ему отсыплют положенную порцию. Предположим, индюк — неплохой индуктивист и не хочет торопиться с выводами. Он начинает наблюдать за фермером, определять, во сколько приносят еду, подсчитывать ее количество. Он полагает, что и завтра фермер принесет ему еду, и, убедившись в своей правоте, надувается от гордости. Индюку невдомек, что на следующий день фермер, вместо того чтобы принести еды, зарежет его, изжарит и съест.

У Бертрана Рассела была любопытная теория о том, чем католики отличаются от протестантов. Протестанты — врожденные нонконформисты и мятежники; не случайно их религия возникла из бунта Лютера против Римской католической церкви. Католики же полагают одной из главных добродетелей покорность, и авторитет церковных иерархов для них незыблем. Поэтому католики не поощряют тех, кто выделяется из толпы, тогда как протестанты превыше всего чтят самовыражение свободной личности. «В общем, — шутливо заключал Рассел, — протестанты очень хотят быть хорошими, и их вера им это позволяет. Католики очень хотят быть плохими, но их вера позволяет быть хорошими их соседям».

В1948 году самолет, в котором летел Бертран Рассел, рухнул в Северное море. Погибло 19 человек. Рассел, которому тогда было 76 лет, поплыл к берегу и спасся. Когда у великого философа спрашивали, о чем он думал в тот великий и страшный час, Рассел ответил;

— О том, что вода чертовски холодная.

После чудесного спасения Рассел не уставал повторять, что табак продлевает жизнь и вообще очень полезен для здоровья. Все пассажиры того злосчастного рейса, которым удалось спастись, летели в салоне для курящих.

Солипсизм — это теория, согласно которой реально лишь наше собственное «я». Но как может быть, чтобы мир вокруг нас не существовал? Имеет ли смысл существование «я», если нет «других»? Откуда в таком случае берутся страх и стыд? На все эти вопросы теория солипсизма дает логичный, хоть и не очень убедительный ответ: мы убеждаем сами себя в существовании других, и наша жизнь строится на этом убеждении.

Одна дама сиросила Рассела:

— Что странного в том, что я солипсистка? Разве все мы не солипсисты?

Американцу Рэймонду Смаллиану, одному из самых блестящих логиков современности, довелось присутствовать на семинаре выдающегося философа XX века Алана Росса Андерсона. Семинар был посвящен солипсизму. Участники два часа спорили до хрипоты, но так и не пришли к согласию. «И тогда, — пишет Смаллиан, — я встал и сказал:

— С этого момента я объявляю себя антисолипсистом. Существуют все, кроме меня».

Витгенштейн завершил свой знаменитый «Трактат» чеканной фразой: «О том, о чем нельзя говорить, следует молчать». Он имел в виду, что есть вещи (например, метафизика, этика и религия), которые невозможно определить словами. Все они принадлежат к трансцендентному, мистическому миру. С тех пор философы на все лады повторяли и толковали афоризм Витгенштейна, а некоторые даже его переиначивали, как Адорно, утверждавший, что говорить надо как раз о том, чего нельзя выразить словами.

В связи с этим современный итальянский математик и популяризатор науки Пьерджорджо Одифредди вспоминает другой афоризм, произнесенный либреттистом и переводчиком Лоренцо да Понте в 1786 году по поводу запутанного либретто оперы «Женитьба Фигаро» (по пьесе Бомарше): «Об этом невозможно говорить, но можно спеть».

Западная философия родилась и развивалась как дисциплина о бытии и сущности вещей. Костас Акселос (философ, с которым мы уже встречались на первых страницах книги) однажды придумал такую сцену. По мосту идут китайский мудрец и его ученик. Ученик спрашивает:

— Учитель, какова сущность моста?

И учитель недолго думая толкает ученика в холодную воду.

Трудно представить более удачный способ разъяснить сущность моста и заодно отучить человека задавать идиотские вопросы.

Людвигу Витгенштейну наверняка понравилась бы эта история. Недаром он писал в своих «Философских исследованиях», что все неразрешимые проблемы философии проистекают из-за небрежно сформулированных мыслей, двусмысленных высказываний и речевых ошибок.

Проблема возникает тогда, утверждал мыслитель, когда мы неправильно или неточно выражаем свои идеи и запутываем сами себя, подобно мухе, которая залетела в бутылочное горлышко и бьется о прозрачные стенки, тщетно пытаясь найти выход. Задача философа — «указать мухе путь к свободе». Философия сродни медицине: она ставит диагноз, обнаруживая затрудняющие понимание речевые ошибки, и устраняет их.

Одним из основоположников лингвистического анализа в философии был друг и учитель Витгенштейна Бертран Рассел. Впрочем, Рассел соглашался со своим гениальным учеником не во всем, он считал, что абсолютизировать лингвистический подход не стоит. Избавившись от речевых ошибок, можно лучше понять многие вещи, но философские проблемы от этого не исчезнут.

Людвиг Витгенштейн (1889–1951)

Чтобы доказать неправоту Витгенштейна, Рассел даже сочинил пародию на его теорию: «Как-то раз я направлялся в Винчестер и остановился около сельской лавки, чтобы спросить у ее владельца короткую дорогу. Выслушав меня, хозяин лавки позвал из подсобки помощника:

— Этот джентльмен спрашивает короткую дорогу в Винчестер.

— В Винчестер, говоришь? — откликнулся из подсобки невидимый помощник.

— Да.

— Спрашивает, стало быть, короткую дорогу? — Да.

— Понятия не имею».

Карл Поппер писал, что Витгенштейн «таки не сумел указать мухе выход из бутылки. Более того, муха в бутылке — весьма точный автопортрет самого Витгенштейна». Поппер сравнивал лингвистический анализ с процессом протирания стекол очков. И то и другое позволяет разглядеть мир немного лучше, но не более того. В 1946 году Карла Поппера пригласили прочесть лекцию в Кембриджском научно-этическом обществе. На лекции присутствовали Витгенштейн и Рассел. Тогда-то и состоялась историческая дискуссия Поппера и Витгенштейна. По версии самого Поппера (есть и другие — все они изложены в книге Дэвида Дж. Эдмондса и Джона А. Эйдиноу «Кочерга Витгенштейна»), Витгенштейн самым невежливым образом перебил докладчика, но Поппер не обратил на него внимания и продолжал лекцию. Тогда разъяренный Витгенштейн схватил каминную кочергу и, сжимая ее, закричал:

— Ну, назовите мне хоть одну исконную философскую проблему!

Поппер принялся перечислять: проблема познания, проблема вероятности, проблема вечности, проблема этики…

Витгенштейн, убежденный, что этика не может быть предметом рационального дискурса, подскочил к Попперу и, угрожающе размахивая кочергой, прорычал:

— Этика? Ну-ка, сформулируйте хоть один этический закон!

И Поппер с блеском обернул ситуацию в свою пользу:

— Не следует угрожать лектору кочергой.

Вся современная философия вертится вокруг языка. Некоторые философы допускают, что человек в действительности не субъект, а объект языка. Но даже если предположить, что не мы владеем языком, а он нами, у нас всегда найдется способ выразить именно то, что мы хотим выразить, и заставить окружающих нас понять. В связи с этим мне вспоминается одна весьма поучительная история, которую на разные лады рассказывают и в Японии, и в Индии, и в Европе. В европейском варианте главный герой иезуит: у монахов этого ордена репутация первостатейных хитрецов.

Двое священников, принадлежавших к разным орденам, были закоренелыми курильщиками. Оба добились аудиенции у папы, чтобы узнать ответ на терзавший их вопрос: можно ли курить во время молитвы.

Первый священник получил отрицательный ответ, да еще в придачу и суровое порицание.

Когда пришла очередь второго священника, иезуита, он задал папе тот же самый вопрос, только слегка изменил формулировку.

— Тебя он тоже выгнал? — спросил первый священник после аудиенции.

— Вовсе нет, его святейшество был очень добр ко мне.

— А ты спросил его, можно ли курить, когда молишься?

— Да, только я немного изменил порядок слов: спросил, можно ли молиться, когда куришь.

В последнее время многие лингвисты и философы языка заняты поисками универсальных характеристик, объединяющих все существующие языки. И хотя общие черты, безусловно, находятся, многие исследователи заходят в своих изысканиях на чересчур скользкую почву, такую скользкую, что недолго и грохнуться. Так случилось с профессором из книги Джона Аллена Паулоса «Мыслю, значит, смеюсь». Читая студентам лекцию по философии языка, этот профессор заявил, что в одних языках двойное отрицание означает «нет», в других «да», но ни в одной из лингвистических систем двойное утверждение не может нести отрицательный смысл. И был тут же опровергнут студентом с галерки, иронически хмыкнувшим: «Ага, ага».

Как мы выяснили в предыдущей главе, темнота слога была своеобразной модой у философов эпохи Гегеля. Впрочем, и мыслители XX столетия не отставали от великих предшественников. К примеру, Хайдеггер с многочисленными эпигонами и комментаторами даст Гегелю сто очков вперед. Даже французские философы, прежде отличавшиеся ясностью и простотой своих высказываний, отдали должное темному стилю: чтобы понять труды Жака Деррида, Жиля Делеза или Жака Мари Эмиля Лакана, недостаточно в совершенстве владеть французским. Чтение их текстов требует особой подготовки. Недаром известный испанский философ Хавьер Мугуэрса иронизировал: «Я не говорю по-лакански».

Критик и эссеист Уолтер Бенджамин называл любителей темного стиля «шайкой негодяев». И не то чтобы совсем незаслуженно.

Но, с другой стороны, чем невнятнее философ выражает свои мысли, тем сильнее он возвышается над толпой. Да и что прикажете делать с толпой докторантов, построивших свои диссертации на толковании непонятных мест из сочинений великих философов.

Есть анекдот, явно вымышленный, но оттого не менее актуальный.

«Философ диктует секретарше очередную главу. Закончив, он спрашивает:

— Вам все понятно?

— Вполне, — отвечает секретарша.

— Тогда придется все еще больше затемнить».

Сторонники логического позитивизма считали все постулаты традиционной философии набором слов, бессмыслицей, о которой даже нельзя сказать, верна она или нет.

Один из главных представителей этого направления Рудольф Карнап приводил как пример бессмысленного высказывания известную фразу Мартина Хайдеггера: «Ничто уничтожает себя». Карнап говорил:

— Это все равно что сказать: «Дождь дождит».

В книге Рэймонда Смаллиана «Пять тысяч лет до нашей эры и другие философские фантазии» есть печальная история о несчастном браке логического позитивиста: «Как-то вечером зайдя поужинать в сельскую таверну, я с удивлением увидел на полках собрание книг, которое сделало бы честь любой философской библиотеке.

— Ах да! — горько усмехнулась хозяйка таверны. — Мне эти книги от мужа достались. Он, видите ли, философ, логический позитивист. Из-за этого мы и развелись.

— Как такое может быть? — не поверил я.

— Все, что я говорила, буквально все, казалось ему полной бессмыслицей».

В той же книге Смаллиан рассказывает о том, как он однажды решил при помощи трюка и логики доказать Карнапу, отрицавшему любое рациональное доказательство божественного бытия, что высшие силы все же существуют. Когда иллюзионист блестяще исполнил свой номер, Карнап радостно воскликнул:

— Фокус вместо доказательства! Как же, как же, теологи часто такое проделывают!

И то правда. Какие только фокусы не придумывало человечество, пытаясь доказать, что Бог есть. Отцы церкви утверждают, что он точно есть, ибо так сказано в Священном Писании. А почему мы, собственно говоря, должны верить Писанию? Потому что это слово Божье, не краснея, отвечают теологи.

Этот немудреный трюк называется «возвращением к началу» (или «порочным кругом»). Мне он напоминает анекдот, рассказанный известным испанским писателем Хосе Антонио Мариной в его книге «Поиски Бога»: «Двое набожных иудеев спорят о преимуществах своих раввинов. Один из них говорит:

— С нашим раввином Господь беседует каждую пятницу.

— Откуда ты знаешь? — удивляется другой.

— Он сам нам так сказал.

— А откуда ты знаешь, что ваш раввин не врет?

— Стал бы Господь каждую пятницу беседовать с обманщиком!»

В предисловии к «Логической конструкции мира» Карнап честно признался, сколь многим обязан интеллектуальному влиянию Витгенштейна, однако тот заподозрил автора в плагиате и заметил со злобной иронией:

— Если какой-нибудь молокосос сворует у меня яблоко, я это переживу, но пусть не говорит, что я сам дал ему это яблоко!

В известном анекдоте профессор говорит студенту: Будьте добры, разбудите своего товарища. Студент отвечает:

— Вы его усыпили, вы и будите».

Этот анекдот очень подходит ко многим британским философам, но не к кембриджскому профессору Чарльзу Данбару Броду, выгодно отличавшемуся от других университетских ученых-сухарей. Брод полностью записывал свои лекции и читал их студентам вслух. И при этом имел обыкновение повторять каждое предложение по два раза. Чтобы не дать аудитории заскучать, он вставлял в каждую лекцию парочку забавных историй, которые зачитывал не дважды, а трижды. Как вспоминает бывший студент Брода Морис Вайлер, на фоне основного повествования шутки только этим и выделялись.

Карл Поппер написал знаменитую книгу «Открытое общество и его враги», в которой восславил либерализм и демократические ценности и обрушил девятый вал негодования на тоталитарные режимы и тех, кто их поддерживает (они-то и есть враги открытого общества). Досталось от Поппера и некоторым философам, в особенности Платону, Гегелю и последователям Маркса, которые, по мнению автора, подготовили интеллектуальную базу для становления тоталитаризма.

Однако сам Поппер был человеком весьма жестким и прямолинейным, категорически нетерпимым к критике и не привыкшим уважать чужое мнение. Пожалуй, его книга в действительности должна называться «Открытое общество глазами его врага».

Барон Мюнхгаузен — персонаж знаменитого сатирического романа, немецкий аристократ XIII века, который потчует гостей небылицами о своих приключениях. В одном из таких рассказов он вытаскивает себя за волосы из болота. Этот немыслимый акробатический трюк, автор которого использовал самого себя в качестве опоры, подвигнул многих философов на размышления об основании высказывания: известно, что обоснование любого высказывания опирается на другое высказывание, то, в свою очередь, на третье, но что лежит в основе самого первого высказывания? Карл Поппер и его ученик Ханс Альберт считали, что доверять обоснованиям нет никаких оснований. В противном случае это будет актом веры, отказом от разума в пользу иррационального. Высказывание, основанное на самом себе, ничем не отличается от барона, вытянувшего себя из болота за косичку. Согласно Попперу и Альберту, поиски первоначального высказывания неизбежно приводят либо к бесконечному регрессу, либо к порочному кругу, либо к насильственному прерыванию процесса.

В книге Хавьера Мугуэрсы «В полной растерянности» описан забавный случай с учеником Ханса Альберта: «Читая студентам лекцию об упомянутой выше трилемме, он решил придумать для трех вариантов латинские термины, — regressus infinitus (бесконечный регресс), circulus vitiosus (порочный круг) — но, споткнувшись на третьей альтернативе, не нашел ничего лучше, как окрестить ее cogitus interruptus (прерванное познание)[8].

На презентации уже упоминавшейся здесь книги «В полной растерянности» Хавьер Мугуэрса рассказал, что один его приятель, получив в подарок семисотстраничный том с дарственной надписью от автора, поразился:

— И ты накатал эту книженцию в полной растерянности? Я, когда растеряюсь, молчу как рыба.

Отличительная черта человека, исповедующего пуританскую мораль, — нетерпимость к любым проявлениям непристойного как в поведении других людей, так и в своем собственном. Пуритане провозглашают себя блюстителями нравственности и неусыпно следят за соблюдением раз и навсегда установленного морального кодекса, основанного на предрассудках, ложном представлении о добре и зле и стремлении сохранять внешнее подобие благопристойности при любых обстоятельствах.

В «Любительской этике» Фернандо Саватера есть замечательный портрет истинной пуританки: «Пуритане считают себя образцами нравственности и потому берутся наставлять на путь истинный соседей <…>. Пожилая сеньора из нашей истории была пуританкой до мозга костей. Как-то она позвонила в полицию и нажаловалась на молодежную компанию, которая купалась нагишом прямо у нее под окнами. Полицейские прогнали юнцов, но возмущенная дама позвонила снова и заявила, что наглая молодежь как ни в чем не бывало продолжает плескаться в реке, для виду отойдя чуть подальше (и все они голые, совершенно голые!). Полицейские снова разогнали купальщиков, но старушка не унималась. «Но, мадам… — взмолился инспектор. — Мы велели подросткам отойти от ваших окон на целых полтора километра…» Пуританка, приняв вид оскорбленной добродетели, заявила: «Верно, но в бинокль я их все равно вижу!»

Румынский философ Эмиль Чоран был убежденным нигилистом и противником прогресса. Одна дама укорила его:

— Вы настроены против всех достижений человечества со времен последней войны.

— Вы ошибаетесь, сеньора, — учтиво заметил Чоран. — Я настроен против всех достижений человечества со времен Адама.

В «Эссе о Чоране» Саватер признается, что подумывал защитить диссертацию о вымышленном философе, ученике Гераклита, жившем в Афинах эллинистической эпохи. Потом он отказался от этой идеи и решил писать о Чоране. В те времена в Испании мало кто слышал о румынском философе, и в университетских кругах поползли слухи о том, что Саватер его просто-напросто выдумал. Саватер написал Чорану: «Здесь никто не верит, что вы существуете». Философ, убежденный в бессмысленности человеческого существования и в том, что большинству из нас было бы лучше вовсе не рождаться, ответил: «Умоляю, не разубеждайте их!»