Философские идеи Людвига Витгенштейна

Е.А.Баллаева. Роль иронии в философской практике Л.Витгенштейна

"Все, чему я пытаюсь вас научить, - говорил Людвиг Витгенштейн в своих лекциях, - это метод"[164]. Справедливо будет сказать, что учение о методе является наиболее важным в витгенштейновской концепции философствования. Несмотря на то, что Витгенштейн сознательно отказывается от каких-либо теоретических обобщений своих методологических принципов, в его работах можно обнаружить наличие в полном смысле слова целостного представления о философском методе. Как на одно из конкретных воплощений методологических установок Витгенштейна можно указать использование им метода иронии, который он развивает, пользуясь аналогией с методологическим приемом Сократа и Платона. Однако метод иронии у Витгенштейна весьма отличен от своего античного прообраза.

Известно, что в сократо-платоновской философской традиции ирония была призвана вселять недоверие к укрепившимся предрассудкам и ходячим мнениям; вскрывать ограниченный характер имеющегося у людей знания; показывать, что истинное знание возможно и доступно каждому - важно только выбрать правильный путь к его достижению. Все это весьма близко задаче, которую ставит перед собой Витгенштейн: "Многое из того, чем я занимаюсь, - писал он, - состоит в том, чтобы убедить людей изменить их стиль мышления"[165]. Но "убедить" - с позиции Витгенштейна - значит наглядно продемонстрировать, показать, что в философском или обыденном рассуждении должно быть критически отброшено как "холостой ход" языка. Никакого "конечного" продукта - "подлинного" знания Витгенштейн при этом в виду не имеет.

"Классическая" сократо-платоновская ирония, как известно, была тесно связана с диалектикой - умозрительным методом "восхождения" от исходных предпосылок к "наивысшему" основанию. Позиция философа в силу этого определялась как промежуточная между знанием и незнанием. Если воспользоваться терминологией Витгенштейна, классическая позиция состояла в том, что в поисках скрытого "подлинного" знания философ постоянно оказывался во власти искушения "распространять... размышление на все новые и новые явления языка..."[166]. Речь, конечно, идет здесь не о смене терминов, а об изменении плоскости анализа - о переводе исследования из сферы реальности мыслимой (и мыслительной) в языковую плоскость - лингвистическую реальность. Поэтому у Витгенштейна ирония призвана способствовать достижению не "подлинного знания", а "подлинной конкретности", репрезентированной в функциональных структурах языка, и дело философа - усмотрение уже наличествующей в бытии гармонии "слова" и "дела" (достижение "полной ясности") - вопреки склонности философского и обыденного мышления (по-разному) эту гармонию разрушать. Это обнаруживается уже в характере понимания Витгенштейном задач фиософского исследования, в том, какие аспекты сократо-платоновской методологии берет он на вооружение.

Первое. Построение иронического рассуждения по принципу контрастности, что позволяет прежде всего избегать догматизма и стимулирует познавательную активность. "На языке у него, - говорит о приемах Сократа платоновский Алкивиад, - (диалог "Пир") - вечно какие-то вечные ослы, кузнецы, сапожники и дубильщики, и кажется, что говорит он всегда одними и теми же словами одно и то же, и поэтому всякий неопытный и недалекий человек готов поднять его речи на смех. Но если раскрыть их и заглянуть внутрь, то сначала видишь, что только они и содержательны, а потом, что речи эти божественны и касаются множества вопросов..."[167]. С помощью противопоставления безусловного и обусловленного, бесконечного вневременного и временного Платон стремится избежать догматического постулирования своих взглядов, стимулировать познавательную активность испытуемого.

Понимая философскую деятельность как "работу над собственной точкой зрения", "над способом видения предметов", Витгенштейн расценивал философствование прежде всего как работу над самим собой. В первую очередь эта работа заключалась в освобождении наших рассуждений (т.е. исследовательской методологии) от догм. "Догма - не стена, огораживающая суждение, а тормоз, ... как если бы к твоим ногам привесили груз, дабы ограничить свободу движения. Именно поэтому догма становится неопровержимой и недосягаемой для критики"[168]. Но если подвергнуть догматические ("нереконструированные") понятия анализу, сопоставив их с ситуациями, когда язык функционирует на самом деле, а не делает "холостой ход", характер догмы наглядно обнаруживается. Контрастно сопоставляя разнообразные применения определенных языковых выражений, противопоставляя слова и соответствующие ситуации, переводя анализ то на уровень предложения, то в демонстрацию, то в действие, философ делает ясным действительное употребление понятий. Внешне это выглядит так: "Мы здесь демонстрируем метод посредством примеров, и серия примеров может быть отброшена", причем "мы не собираем курьезности, но говорим лишь о таких вещах, которые ни у кого не вызывают сомнения. О них мало говорят только потому, что они всегда перед глазами"[169]. Контрастное противопоставление различных случаев употребления языка преследует здесь цель выработки наглядного, очевидного представления об условиях его функционирования. Так употребление выражения "следовать правилу" полностью проясняется посредством противопоставления его выражению "нарушить правило". Кроме того, так как язык интересует философа не в его чисто лингвистических качествах, а как носитель значений, рассмотрение значения слова как его употребления в языке может быть выявлено только посредством своеобразного "идеального эксперимента" - т.е. мысленного представления возможных ситуаций, в которых употребляется то или иное слово. - "Мы хотим сказать: когда мы придаем значение чему-либо, - это подобно восхождению к чему-либо, не являющемуся мертвым образом (любого рода). Да: наделение значением подобно восхождению к чему-либо"[170]. Такие функции языка, как отрицание, обобщение, абстракция реализуются в "огромном разнообразии случаев".

Наконец, каждое осмысленное слово (выражение) допускает возможность существования чего-то, что им не покрывается. Например, выражение "правильный ход" (в шахматной игре) в качестве своей альтернативы, антитезы имеет выражение "неправильный ход", "ошибочный ход"; слово "яблоко" имеет значение, поскольку существуют фрукты, которые не являются яблоками, и т.д. Короче, необходимо наглядно репрезентировать многообразные языковые связи в процессе действительного, фактического употребления языка. Только таким образом наши выражения не превратятся в "многозначные догмы" или в пустую риторику.

Витгенштейн полагал, что, подвергая контрастному сопоставлению различные языковые выражения (а не "мыслеобразы", как это делали его античные предшественники), удастся исключить и те трудности, в которых "запутался Сократ, пытаясь дать определение каким-нибудь понятиям, когда вновь и вновь обнаруживалось какое-нибудь новое употребление слова, кажущееся несовместимым с понятием, к которому нас вели другие его употребления"[171]. Отсюда, кстати, и ощущение скуки и бесцельной потери времени, возникающее при чтении сократовских диалогов. - "К чему эти аргументы, раз они ничего не доказывают и ничего не проясняют?"[172].

Продуктивность же лингвистического анализа как раз и обнаруживается в том, что философия перестает биться над решением вопросов, которые сами находятся под вопросом. И главное - происходит четкое осознание того, о чем следует, а о чем не стоит рассуждать. Частности запутывают нас - их надо, обследовав, исключить. Второе. Как известно, Платон использовал метод иронии как средство противопоставления познающего разума всей совокупности признанного, но неистинного знания. Ирония, таким образом, решала также и задачу "очищения разума". Пафос Витгенштейна также направлен на преодоление различных стереотипов употребления языка, которые затемняют и даже искажают его продуктивную способность участвовать в становлении и функционировании "форм жизни" (Lebensformen). С одной стороны, "холостой ход" языка оставляет "ощущение, будто нас обманывают, пытаясь убедить с помощью уловки"[173] (как, например, в случае с аллегорическими сравнениями, часто используемыми в религиозных текстах). С другой же стороны, обнаруживается, что то, что нам могло показаться объяснением, ничего не объясняет, а то, что "выглядело" как предложение, на самом деле не является предложением. И вот это особенно опасно, ибо - либо превращает процесс суждения в пустопорожнее рассуждательство, либо понуждает разум биться над решением псевдопроблем. Отсюда вытекает практическая направленность методологии позднего Витгенштейна, согласно которой "знать что-либо" означает "уметь", "освоить технику", "пользоваться правилом". Витгенштейн рассматривал философскую работу как сходную с усилиями хирурга описать свои действия и затем проконтролировать их путем повторений. В результате "скрытое" бессмысленное делается очевидным, слова возвращаются из "метафизического" употребления в повседневное, а философия превращается в "терапию теорий".

В этом пункте Витгенштейн дальше всего отходит от установок своих античных предшественников. И Сократ, и Платон считали, что ирония стоит на службе продуктивного философствования, призвана не только расчищать сферу познания, но и способствовать ее расширению. Витгенштейн же, как известно, настаивал на том, что "философия никоим образом не должна вмешиваться в фактическое употребление языка; она в конечном счете может только описывать его"[174]. С этим связаны и культурно-исторические ассоциации, которые характеризуют Витгенштейна как философа. Размышляя, в частности, о характере своего философского дарования, он пишет: "Еврейский "гений" - только святой. Величайший еврейский мыслитель - всего лишь талант. (Я, например). Полагаю, я прав в том, что мое мышление по сути всего-навсего репродуктивно. Думаю, я никогда не открыл ни одного движения мысли, оно всегда передавалось мне кем-то другим. Я лишь со страстью набрасывался на разъяснительную работу". Это признание следует понимать максимально широко. Классическую философскую традицию Витгенштейн рассматривает как неотъемлемую часть истории культуры. Но время культуры закончилось. Наступила эпоха цивилизации. Возможно, когда-нибудь из нее и возникнет новая культура. Пока же было бы смешно и опасно имитировать продуктивное философствование. "Здание собственной гордыни нужно разрушить. А это ужасная работа"[175].

Третье. Не случайно поэтому в фокусе внимания Витгенштейна оказываются те аспекты философской методологии Сократа и Платона, которые связаны с педагогическими целями, с демонстрацией метода постановки проблем и критическим анализом возможных результатов исследования. Причем им используется именно схема рассуждения, применявшаяся античными философами, но она приспосабливается для решения собственных исследовательских задач. Сущность этой схемы состоит в следующем: представляющийся "незнающим" философ выдвигает вопрос, приглашая собеседника к совместному поиску. В свою очередь, собеседник ("ученик") предлагает ответ, который философ подвергает "испытанию", выдвигая противоречащее ответу положение, вопрос и т.п. Витгенштейн истолковывает диалогическую схему рассуждения как всеобщий методологический принцип отношения к традиционной классической философской парадигме, как средство обоснования ее содержательного и методологического переосмысления. Ни обыденное, ни философское мышление не является очевидно истинным, так же, как не является безусловно правильным эмпирически имеющее место словоупотребление. Например, сама установка обыденного мышления - "это есть так" - по мнению Витгенштейна, образована подобием, "абсорбировавшимся в формах нашего языка". Ирония, таким образом, выступает как метод "обессмысливания" того, чему условным молчаливым соглашением придается некий фиктивный смысл.

Витгенштейн отмечал, что "хотя результаты философии являются простыми, ее методы, дабы быть успешными, не могут быть простыми"[176]. Результат исследования ставится в прямую зависимость от "искусности" исследователя. И "искусность" эта для Витгенштейна равнозначна умению ставить вопросы. "В философии, - писал он, - всегда лучше поставить вопрос вместо того, чтобы искать ответ на вопрос. Ибо ответ на философский вопрос легко может оказаться неправильным, а опровержение его посредством другого вопроса - нет"[177].

Вопросы группируются таким образом, чтобы в результате спрашивания возник "не ответ, но отрицание вопроса"[178]. В чем же тогда прогресс философии? - "А нельзя ли усмотреть прогресс в том, что человек чешет зудящее место? Это ведь и впрямь некий зуд и некое раздражение, не так ли?" И лингвистическая ирония, по Витгенштейну, есть лишь одно из средств против такого зуда.

Другую задачу иронического метода Витгенштейн видит в обсуждении того или иного вопроса с целью "принудить" собеседника к "пониманию", вопреки различным предубеждениям и нежеланию. Ибо для решения проблем часто не нужна никакая новая информация. Нужно лишь привести в порядок то, что мы уже знаем. "Прав ли Сократ, всякий раз заставляя умолкнуть софиста? - Да, софист не знает того, в чем он полагает себя сведущим. Но это не становится триумфом Сократа. В итоге это не может означать: "Смотри-ка! Ты этого не знаешь!" Но равно неуместно и: "Так значит, мы все ничего не знаем"[179].

В целом витгенштейновская ирония может быть рассмотрена в русле его поисков нового стиля философствования. Как отмечал философ, "болезни, связанные с переутомлением и пресыщенностью, излечиваются со временем переменой образа жизни. Заболевания философии также могут быть излечены только изменением стиля мышления и жизни, а не медицинскими средствами"[180]. Ирония, таким образом, оказывается не методом теоретического исследования, а инструментом философской практики. Практикующий философ - не врач-целитель, не "интеллектуальный полицейский" (А.Айер), а наблюдатель-экспериментатор. Ирония дает ему возможность подниматься над любым способом рассмотрения реальности, то есть фактически является универсальным средством в борьбе с любым догматизмом - будь то догматизм философский, идеологический или же "навязчивые представления" здравого рассудка. А эта борьба, по Витгенштейну, есть высшее предназначение философии.

Напоследок еще одна саморефлексия Витгенштейна: "Я размышляю не о модернизации старого стиля. Не о том, как берут старые формы и исправляют их в соответствии с новым вкусом. Дело в другом: пусть неосознанно, человек в действительности изъясняется старым языком, но в манере, присущей новому миру, хотя вовсе не обязательно отвечающей и его вкусу"[181].