Философское

О ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НЕОБХОДИМОСТИ ИСКУССТВА Н. Я. ДЖИНДЖИХАШВИЛИ (Тбилисский государственный университет, факультет философии и психологии)

«Искусство есть важнейшее средоточие всех биологических и cоциальных процессов личности в обществе, способ уравновешивания человека с миром в самые критические и ответственные минуты жизни» [5, 33]. Эту заключительную мысль из известного исследования А. Выготского мы хотели бы представить как своеобразный итог длительного изучения искусства в качестве инвариантной системы психических процессов и, в частности, как современную модификацию идей о существовании психологических установок на искусство, идей о потребности катарсиса.

Не отвлекаясь на критико-теоретическое осмысление истории этих идей, отметим, что, но нашим наблюдениям, их эволюция носила характер социологизации и расширения реальных границ термина «очищение».[185] Потребность катарсиса, сразу же воспринятая как основной момент психологических установок на искусство, тем не менее, понималась сперва как реакция на локально значимую человеческую способность реального изживания эффектов посредством их стимулирования. Иными словами, обращалось внимание на то, что, несмотря на иллюзорность ситуации, заявленной в художественном произведении, переживания, возбуждаемые ею, абсолютно реальны. Отсюда заключалось, что искусство является средоточием «биологических процессов» общественной личности и поэтому обладает способностью нейтрализации присущих человеку «неудобных» чувств. «Неудобность» этих чувств определялась, однако, не только с психофизиологической точки зрения (страх), но и с морально-общественной (злоба, зависть). Разумеется, это придавало ранним учениям о катарсисе социальный смысл, но лишь в той мере, в какой речь шла об изживании «негативных» общественно-значимых переживаний. Кстати, отголоски такого представления о катарсической функции искусства можно услышать сегодня в тех буржуазных эстетико-социологических концепциях, которые пытаются объявить искусство панацеей от всех психических уродств социальной личности и предлагают расценивать художественную действительность как «лобное место» уничтожения «внутренне присущих» человеку низменных стремлений и антисоциальных эффектов. Можно сказать, что традиция теоретического оправдания многоликого искусства ужасов восходит именно к раннему варианту осмысления потребности катарсиса, к такому — одностороннему — ее толкованию, которое позже наиболее объемлюще было сформулировано «эстопсихологом» Э. Гэннекеном: «Эстетические эмоции способны, накопляясь и повторяясь, привести к существенным практическим результатам. Эти результаты обусловлены и общим свойством эстетической эмоции и частными свойствами каждой из этих эмоций. Многократные упражнения какой-нибудь определенной группы чувств под влиянием вымысла, нереальных умонастроений и вообще причин, которые не могут вызвать действия, отучая человека от активных проявлений, несомненно ослабляют и общее свойство реальных эмоций- стремление их выразиться действием». [7, 110–111]. Ограничение понятия катарсиса лишь т. н. «очищающим» смыслом приводило к существенному обеднению содержания общей реальной человеческой потребности катарсиса и отсюда-к односторонне-тенденциозному пониманию искусства как средства социальной психотерапии.[186]

Позже, по мере исторически обусловленной активизации интереса к сугубо социальным моментам человеческой психики, представление о границах катарсиса было значительно расширено за счет перенесения акцента с «очищения» на «восполнение», «компенсацию». Обращалось уже внимание на то, что психологическая потребность в искусстве во многом определяется его способностью «отрабатывать переживанием» такие чувства, которые не проявились (или практически не могут проявиться) в повседневной жизни. Как известно, немало в этом направлении сделал 3. Фрейд. Предпринятая им социологизация потребности катарсиса выразилась в том, что эстетическое изживание-неизживаемых в реальности «величайших страстей» он осмысливал как важнейший фактор общественного существования. Потребность катарсиса он воспринимал как социально значимую потребность компенсации, обусловленную метафизическим противостоянием принципа реальности принципу удовольствия, и именно в искусстве усматривал средство их иллюзорного применения [20, 87–88]. Несмотря на научную объективность ряда положений его теории психоанализа,[187] сразу же обратили на себя внимание два ее существеннейших недостатка… Первый из них относится к общемировоззренческой позиции Фрейда, второй — к его эстетической концепции.

Во-первых, хотя Фрейд, с одной стороны, социологизировал потребность катарсиса как потребность компенсации, как потребность восполнения «недостающего» в реальном существовании социального индивида или общества в целом, с другой стороны, он резко ограничил ее рамки и фактически «биологизировал» ее как потребность эротической компенсации. Сводя принцип удовольствия к принципу биологического, сексуального наслаждения, разрыв между ним и принципом реальности Фрейд усматривал лишь в эротической неполноценности реального человеческого существования.

Во-вторых же, исходя из схематизированно-метафизического понимания жизни как вечного противоборства двух этих принципов, он определял искусство только как орудие компенсации, только как иллюзорное, обманчивое средство восполнения социального бытия. Эту идею следует рассматривать в русле той традиции буржуазной эстетики, которая сводится к ограничению познавательно-преобразовательной способности искусства, гипертрофированному преувеличению его мифологизирующей силы и находит свое четкое обозначение в следующей ницшеанской формуле: «Искусство исходит из двух источников: 1. невинным способом подвергать себя обману; 2. невинным способом быть подчиненным силе» [14, 342].

В марксистской литературе социологизация потребности катарсиса должна принять характер коренного — с диалектически-материалистических позиций — переосмысления предложенного Фрейдом аспекта изучения человеческой психики. В частности, А. Выготский отметил: фрейдовский «пансексуализм совершенно необоснован, в особенности тогда, когда он применяется к искусству» [6, 107]. Потребность катарсиса, фактически считает он, следует по примеру Фрейда социологически обобщить как потребность компенсации, но при этом следует «ввести в круг своего исследования всю человеческую жизнь, а не только ее первичные и схематические конфликты» [6, 113].

Фрейд трактовал психологическую потребность катарсиса как общую психическую потребность компенсации. Он расширил значение феномена катарсиса за счет его социологического осмысления. Но, изучая фактически соотнесенность реальности и сознания, Фрейд вместо категории «сознания» настойчиво употребляет словосочетание «„принцип“ удовольствия». Сам по себе этот факт явился отражением допущенной им определяющей методологической ошибки: смешение между собой «биологических и социальных процессов личности в обществе», подтасовки одних другими. В результате этой исходной ошибки Фрейд заключал, что все — в том числе сугубо социальные — конфликты можно схематизировать как первично-биологические и, стало быть, можно разрешать их на иллюзорном уровне; т. е. любые недостатки реального бытия «снимаются»-де с помощью недействительных по содержанию, но действительных по воздействию средств компенсации биологической неустроенности жизни.

Между тем, если различать биологическое и социальное, то следует прийти не к тому выводу, что второе есть лишь опосредованная проекция первого и, стало быть, полностью коррелируется им, но к такой составной мысли.

Социальное не есть биологическое. Рассматривая их в единстве (см. начальную фразу статьи), необходимо, однако, иметь в виду лишь аналогичность структуры процесса социального бытия структуре процесса биологического существования. Подобно тому, как последнее сводится к уравновешиванию организма со средой, социальная жизнь является таким же уравновешиванием общественного человека с окружающим миром во всей полноте его природно-общественных процессов. Поскольку же и социальное и биологическое уравновешнвание направляются сознанием,[188] то можно заключить, что деятельность сознания направлена на его уравновешивание с бытием.

Причем — и это весьма существенно-уравновешивание подразумевает не только «возгонку» сознания, не только его сублимацию, не только его корреляцию с «принципом удовольствия», принципом прилаженности к реальному, но и обратное: изменение, преобразование самого бытия, самой реальности. «В общественном состоянии, — писал К. Маркс, — …деятельность и страдание (бытие и его осознание, его „обработка переживанием“ — Н. Д.) утрачивают свое противопоставление друг другу, а тем самым и свое бытие в качестве этих противоположностей» [2, 594]. Уравновешивание бытия и сознания принимает форму взаимного приспособления, и потому психологическую потребность катарсиса следует понимать как общую психическую потребность человека в выравниванию своего сознания с окружающим миром.

Эти последние соображения указывают, кстати, и на предпочтительность термина «выравнивание» утвердившемуся в научном обиходе понятию «компенсация», которое в послефрейдовской философско-психологической литературе (в том числе и нашей-см., напр.: [13, 68; 16, 26–28]), воспринимается чаще всего как односторонне направленное действие «восполнения»: восполнение «неудовлетворительной» (с точки зрения индивидуального или общественного сознания) реальности только за счет активности сознания…[189] Возвращаясь же к фабуле на тих рассуждении, отметим: термин «выравнивание» обозначает более широкое (по сравнению с «компенсацией») и диалектическое взаимодействие сознания и реальности, что конкретизирует, по существу, дальнейшее расширение, дальнейшую социологизацию представлений о потребности катарсиса.

Психологическую потребность катарсиса следует расценивать в качестве важнейшего составного элемента сущностной установки человеческого сознания на выравнивание с бытием, элемента, так оказать, балансорной установки сознания. Мы исходим из того, что процесс выравнивания сознания и бытия складывается из двух как бы самостоятельных этапов. Первый из них выражается в практическое преобразовании мира (первичное преобразование), а второй — в психически-идеальном (вторичное преобразование). (Неверно, однако, думать, будто вторичность психически-идеального преобразования мира определяется его сравнительно меньшей важностью в деле выравнивания сознания с бытием: понятия «первичность» и «вторичность» носят тут условно-терминологическую окраску.[190]

В свою очередь, т. н. вторичное преобразование мира, вторичное действие балансорной установки сознания тоже можно условно расчленить на два вида: пассивный и активный.

Под пассивной формой мы подразумеваем сугубо галлюцинаторное выравнивание, галлюцинаторное удовлетворение запросов человеческой психики. Пассивное выравнивание выражается в замещении реальности грезой, галлюцинацией и обусловлено состоянием эмоционального дефицита или, как выражаются психологи, сенсорной депривацией [3, 8].

Активная же форма вторичного выравнивания дополнительно включает в себя эффект «отрезвления», «прорыва» сквозь галлюцинацию, «очищения от иллюзии», эффект катарсическото возвращения сознания к реальности. Этот эффект позволяет ощутить и фиксировать момент преобразования реальности. Его активность выражается в организующем действии сознания: сознание организует поведение человека в реальности, т. е. направлено на ее преобразование, на выравнивание действительности с собой; оно выступает тут как «установка вперед», как «требование, которое заставляет нас стремиться поверх нашей жизни к тому, что лежит за ней» [6, 322].

Эта активная форма выравнивания и актуализировалась в психологической потребности катарсиса, как мы ее понимаем. Вот, собственно, чем определяется сущностно-важное место потребности катарсиса в структуре балансорной установки сознания.

Между тем ее удовлетворение обеспечивается именно в искусстве, которое в отличие, скажем, от чисто игровой деятельности не ограничивается устранением эмоционального дефицита, не ограничивается галлюцинаторной «отработкой чувств», но в конечном счете всегда направлено на преобразование самой реальности.[191] Жизненно-преобразующая направленность искусства обусловлена тем, что оно является такой формой галлюцинаторной «отработки чувств», которая позволяет удержать, «семантически зафиксировать» реальный образ отправного, выравниваемого в сознании объекта, т. е. позволяет отразить, познать, оценить саму действительность.

В то же самое время не следует забывать, что этот процесс носит характер галлюцинаторный и провоцируется эмоциональным дефицитом психической жизни. Иными словами, не следует забывать, что существование художественной деятельности обусловлено также потребностью в той форме балансорного действия сознания, которую мы назвали пассивной. Сама по себе эта потребностьнеизбывна и непреходяща. Напоминаем, что она сводится к устранению чувственного дефицита. Отталкиваясь от этого, некоторые исследователи полагают, что со временем, с прогрессом социальных условий жизни, чувственный дефицит будет настойчиво сокращаться. Их логика такова: недостаток информации, ее монототонность, ее заданность в процессе основной — трудовой — деятельности человека вызывает чувство скуки. Это состояние рождает потребность в различных формах активизации чувств, одной из которых является искусство. Но с развитием техники, с совершенствованием социальных норм человек постепенно всю «скучную» работу будет передавать машинам и тем самым устранит источник скуки. Это приведет-де к резкому уменьшению значения искусства как компенсаторно-развлекательного аппарата, как средства устранения эмоционального дефицита. Искусство-де, если и не погибнет в этих условиях, то сосредоточит свою анергию на развитии «позитивных функций — на все более глубоком отражении и преобразовании действительности» [4, 106].

Это — ошибочная точка зрения во многих отношениях. Здесь мы ограничимся лишь следующим замечанием. Ощущение или неощущение чувственного дефицита зависит не столько от интенсивности или даже ассортиментного богатства переживаний, сколько от их происхождения. Переживания, если они утилитарны, если возникли в рабочем порядке, если обусловлены защитной реакцией организма, — не воспринимаются, не фиксируются, не осознаются вкачестве таковых. Эти переживания (назовем их «рабочими») не переживаются, и потому в реальной жизни всегда ощущается чувственный дефицит Если же переживания разыграны, незаинтересованны, свободны, т. е. если осознаются как искусственные, — они переживаются как именно переживания. Назовем их «развлекательными» и отметим, что таковы переживания, доставляемые художественной деятельностью. Отсюда следует вывод, что «упразднение» (фактически неосуществимое, умозрительно допущенное) компенсаторно-развлекательной способности искусства, перенесение переживаний в быт, где они не переживаются, вызывает у человека острый чувственный дефицит.

Стало быть: поскольку установка на преодоление этого дефицита сущностна, — жизненно важно и бытие искусства, которое невозможно лишить его компенсаторно-развлекательногозначения, значения средства галлюцинаторного удовлетворенияпотребностейпсихики. Иными словами, нельзя не видеть в искусстве средства гармонизации психофизических (биологических, как выражался А. Выготский) процессов человеческой жизни. Вот почему прав 3. Фрейд, когда утверждает, что сила искусства заключается в способности «представлять собой суррогат удовлетворения вместо самых древних… отказов во имя культуры» [19, 16]. Вот почему, с другой стороны, неправы те, кто считает эту способность искусства рудиментарной, «докультурной» и, стало быть, преходящей установкой сознания [18, 24].

Потребность в катарсисе, актуализировавшаяся как потребность искусства основана именно на осознании иллюзорности выравниваемых чувств. В повседневной жизни чувство страха, например, не приносит никакого удовольствия, но в искусстве, осознавая «сделанность» этого чувства, человек наслаждается им. В свою очередь, именно это обстоятельство — осознание момента выравнивания, момента иллюзорности «ситуации» — обусловливает «прорыв» галлюцинации и определяет искусство как активное средство гармонизации социальных процессов жизни человека в мире. Вот почему, кстати, принципиально ошибочен конечный вывод фрейдистской философии искусства, согласно которому искусство остается всего лишь; иллюзией и «никогда не стремится вторгнуться в сферу действительности» [23, 223]. Вот почему неверна и цитированная выше идея Ф. Ницше о «невинности искусства».

Будучи иллюзией, искусство, тем не менее, активизирует реальную социальную жизнь человека. Здесь имеется в виду не способность искусства отражать мир и, обнаруживая его несовершенство, «вовлечь» человека в него, «сделать ответственным за него»,[192] не способность искусства создавать образы т. н. «потребного будущего», то есть восполнить нынешний день недостающими с завтрашней точки зрения «элементами» и тем самым стимулировать социальную активность человека в этом направлении и т. д. Дело не в этих — социологических — проявлениях, которые заслуживают отдельного разговора. Обосновывая психологическую необходимость искусства, следует говорить о другом.

Мир, представленный художественным произведением — добровольный мир, рожденный человеческим произволом. Повторяет ли он нынешний мир, воссоздает ли прошлый или предвосхищает будущий, — он существует лишь как допущение нашей собственной воли. Реальный мир человеку задан и пребывает независимо от его воли, тогда как художественная действительность полностью обусловлена нашим желанием: в нашей воле создавать или не создавать (воспринимать или не воспринимать) ее. Этот факт сообщает чувство свободы от того, что создано не нами; больше того: ощущение власти над ним.[193] Мы ощущаем себя «делателями» мира; по собственной воле мы создаем мир. Правда, это лишь фикция, иллюзия, но поскольку эта иллюзорная ситуация переживается, как известно, в качестве абсолютно реальной, развивается вполне реально и наша творческая активность, более раскованное, более активное, более критическое отношение к действительному миру. Выразимся иначе. Мир существует независимо от человека. Это осознается им как дефицит активности его воли. Устранение этого дефицита (выравнивание сознания и реальности) осуществляется за счет сотворения «двойника» объективного мира. Процесс сотворения переживается реально, что «узаконивает» активность человеческой воли я распространяет ее непосредственно на действительность.[194]

Кстати, это обстоятельство находит весьма интересное выражение в самом искусстве. Его историческое существование отмечено параллельным развитием двух как бы обособленных линий: линия натуралистического воссоздания жизни (т. е. комплекс мумии) и линия ее схематического преображения (комплекс схемы, воплощающейся в создании абстрактных форм жизни — орнамент и др.). Можно насчитать огромное количество вариантов и переплетения и взаимопроникновения, но, тем не менее, каждая из них легко различима. Нельзя ли эту особенность художественного развития общества рассматривать как своеобразное выражение указанного обстоятельства? Нельзя ли рассматривать комплекс мумии в русле психологически обусловленного стремления к сотворению «двойника» жизни, тогда как т. н. схематическую линию считать выражением «узаконенной» творческой активности человека, стремления ее распространиться за пределы существующих жизненных форм?..[195]

Тем не менее наивно считать, будто преднаэначение искусства и заключается полностью в мобилизации человеческой энергии для реального и «сиюминутного» вмешательства в процесс преобразования мира. Как логический, так и генетический анализ убеждает в способности художественной деятельности выравнивать человеческое сознание с миром, т. е. гармонизировать социальные процессы личности в обществе также и сугубо символически, причем этот момент более непосредственно связан с вопросом психологической «оправданности.» искусства. Вряд ли стоит специально доказывать, что исторически искусство зародилось и складывалось не только как «репетиционная» деятельность, но одновременно и как «самостийная». Смысл искусства определялся не только аккумуляцией сил, необходимых для освоения «грубого мира». Не только даже психологической подготовкой к этому процессу освоения. Искусство само снимало «отчужденность» природы. Наскальные изображения охотничьих «сюжетов» не только предвосхищали соответствующее реальное действие, т. е. реальное освоение мира, — они сами по себе выравнивали с ним сознание человека. Образ человеколицего солнца конкретизирует не только интерес к непонятному, отчужденному от человека объекту, не только стремление к его объективному познанию, но и «свершившееся» освоение этого объекта, его выравнивание с конкретными, сиюминутными возможностями сознания. И хотя это выравнивание имеет сугубо символический характер, оно, повторяем, обретает в процессе переживания реальный смысл.

Все это так, но сегодня важнее ответить на такой вопрос: является ли символическая функция искусства сущностной? Если поначалу существование искусства психологически «оправдывалось» также и его способностью символического выравнивания человека с миром, то сохраняется ли со временем потребность в ном? Является ли т. н. символический момент логически обусловленным? Не является ли и исторически преходящим в структуре генеральных психологических установок на искусство?

При необходимости можно было бы показать, что история теоретического осмысления искусства характеризуется постепенным обострением интереса к названному вопросу, причем это обострение идет параллельно развитию объективно-познавателыных возможностей человека. Что касается нынешнего момента, нынешней эпохи триумфального прогресса науки, эпохи «радикальной эволюции» общества, то в целом вопрос предлагается воспринимать как решенный. Именно так, вероятно, и можно расценивать отсутствие серьезного противодействия идее окончательного изживания «символического» значения искусства, которая как у нас, так и за рубежом утверждается в разных вариантах.

Предполагается, что резкое углубление и расширение объективных представлений о мире снимает необходимость сугубо символического (мифологического, как иногда говорят) преодоления «отчужденности мира», его символического выравнивания с созданием. Как-то, рассуждая о генезисе литературы, Э. Золя сказал: «между тем, что было уже познано, и тем, что еще не было познано, образовалась обширная территория, которую следовало оккупировать. Эту задачу взяла-де на себя литература» [10, 117]… Однако предполагается, что с каждым днем границы этой территории сужаются. Кстати, именно так и выразился американский философ Э. Шлоссберг: «Искусство — это пропасть между тем, что мы знаем, и тем, о чем мечтаем. Но эта пропасть быстро исчезает по мере быстрого обращения наших мечтаний в точные знания» [26, 69].

Принципиальная ошибочность подобных представлений определяется метафизическим отношением к предмету человеческого познания. Последний не представляет собой неизменную данность, расширяясь и углубляясь по мере расширения и углубления возможностей его постижения. Познаваемое не имеет предела, и здесь было бы уместно говорить об эффекте неуловимого горизонта. Безграничны не только человеческие возможности познания, безгранична и область непознанного. Эти моменты диалектически взаимообусловлены, и именно в этом следует усматривать уроки современной научно-технической революции. С каждым новым завоеванием научно-технического гения встают новые вопросы, о существовании которых мы не догадывались.

Идею «необходимости искусства» английский философ Г. Рид в одноименной статье аргументировал тем, что «объем научных знаний все еще (разрядка наша. — Н. Д.) ограничен».[196] Мы же хотим сказать, что ограниченность этого объема носит ее временный, но константный характер, что знания не могут быть абсолютными, абсолютна лишь ограниченность их объема. Иными словами, границы «территории» искусства не сужаются; да, они перемещаются «в пространстве», но расстояние между ними неизбывно, а потому неизбывна, константна психологическая потребность символического выравнивания сознания с отчужденной от него «территорией» непознанного, потребность ее символического освоения.

Константность психологических установок на искусство определяется не только в гносеологическом аспекте, но и в социально-историческом. Если, например, умозрительно расценивать искусство как средоточие лишь социальных процессов, как источник сугубо социальной активизации человека, то и в этом случае должна быть очевидной неизбывность психологической потребности в художественной деятельности. Константность искусства как средства «превращения бессознательного в социальное», как «установки вперед» обусловлена уже тем, что «недостаточность» действительности принципиально не может быть устрашена, что ни одно общество не может оказаться всепоглощающим смыслом жизни. В «Экономически-философских рукописях 1844 г.» К. Маркс писал, что «коммунизм как таковой не есть цель человеческого развития, не есть форма человеческого общества» [2, 598]. В «Немецкой идеологии» сказано, что «коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал… Мы называем коммунизмом действительное движение» [1, 34]. Правда, некоторые историки марксизма употребление слова «коммунизм» в обоих случаях приписывают терминологической небрежности К. Маркса я Ф. Энгельса, имевших-де ввиду то ли «социализм», то ли «уравнительный коммунизм» и др. [15, 289; 11, 339–340]. Но как бы то ни было, ясно, что исповедуемый основоположниками марксизма диалектический закон отрицания отрицания сам по себе подрывает идею неизменности «установленного состояния» и предполагает бесконечность процесса совершенствования мира…

«Недостаточность» действительности как побудительный психологический стимул художественной деятельности измеряется, однако, не только в плане историко-общественном, но и в личностно-инднвидуальном. Мы опять же имеем в виду не просто компенсацию тех или иных ситуаций, переживаний, нематериальных ценностей, недостающих человеку с точки зрения конкретного социального, этического или эстетического идеала. Мы имеем в виду психологическую потребность личности в максимально возможном расширении индивидуальной практики, или, как мы назвали бы ее, потребность в эффекте лицедейства: стремление посредством художественной игры бесконечно умножать количество исполняемых-переживаемых ролей. Каким бы богатым ни был реальный опыт человека, он стремится к его бесконечному расширению, «ко всей полноте человеческих проявлений жизни» [2, 596]. В основе этой потребности лежит неистребимое желание интенсификации бытия, увеличения ее внутреннего объема. Это — потребность выравнивания человека с человечеством, или потребность собственно катарсиса, понятого Аристотелем как «очищение» партикулярного и его воплощение в «чистую форму» надличностно-метафизического.

Таким образом, избегая повторений, можно заключить, что идея константности искусства подтверждается логически сущностным характером и исторически непреходящим значением целого ряда соответствующих психологических установок.

Psychological sets to the existence of art are traditionally termed need for catharsis. Describing the need for catharsis as an essential spiritual need, the author perceives it as a reciprocal balancing of consciousness and being, which, as a rule, assumes two forms: passive (hallucinatory) and active (breakthrough from hallucination to reality). The need for catharsis should imply an active form of the reciprocal balancing of consciousness and being. At the same time study of art as an invariant system of mental processes permits the assumption that the need in question is most adequately satisfied in the artistic sphere. Art is a way of hallucinatory «mastering of feelings» that enables to retain in consciousness the real image of the object of balancing, that is to reflect, cognize and judge the reality, and offer an image of its «needful future», thus stimulating an active attitude to life.

At the same time the author points out the illusiveness of this balancing; art, as a matter of fact, can for this reason be regarded as a realization of the mind's need for free activity, not burdened with utilitarian interests, serving as an important means of neutralizing emotional and 'volitional' deficit. The presence of this deficit is inevitable, being only partly connected with the development of the social conditions of life. «Insufficiency» of reality — in both historical and personal sense — is constant, due to the dialectical nature of life.

1. МАРКС К. и ЭНГЕЛЬС Ф., Соч., т. 3, издание второе.

2. МАРКС К. и ЭНГЕЛЬС Ф., Из ранних произведений, М., 1956.

3. АНАНЬЕВ Б., Сенсорно-перцептивные характеристики индивидуального развития человека. Вопросы психологии, 1958, № 1.

4. АФАСИЖЕВ М., Научно-техническая революция и некоторые особенности развития искусства. В кн.: Искусство и научно-технический прогресс, М., 1973.

5. БОЛДЫРЕВА С., Рисунки детей дошкольного возраста больных шизофренией, М., 1974.

б. ВЫГОТСКИЙ А. С., Психология искусства, М., 1968.

7. ГЭННЕКЕН Э., Опыт построения научной критики (Эстопсихология). СПб., 1892.

8. ДОДЕЛЬЦЕВ Р., Фрейд как объект критики в советской эстетике. В сб.: Вопросы эстетики, вып. 9, М., 1971.

9. КАГАН М. С., Человеческая деятельность, М., 1973

10. ЛАНУ А., Здравствуйте, Эмиль Золя! М., 1967..

11. ЛАПИН Н, И., Молодой Маркс, М., 1976.

12. ЛОСЕВ А. Ф., ШЕСТАКОВ В. П., История эстетичееких категорий, М., 1965.

13. МАРКОВ М., Искусство как процесс, М., 1970.

14. НИЦШЕ Ф., Происхождение трагедии, М., 1902.

15. ОЙЗЕРМАН Т. И., Формирование философии марксизма, М., 1974.

16. ОРГАНОВА О., Специфика эстетического восприятия, М., 1975.

17. Современная книга по эстетике. Антология, М., 1975.

18. СОЛОВЬЕВ Э., Предисловие. В кн.: Массовая культура: иллюзии и действительность, М., 1975.

19. ФРЕЙД 3., Будущность одной иллюзии, М.-Л., 1930.

20. ФРЕЙД 3., Основные психологические теории в психоанализе. Сб. статей, М., 1923.

21. ШЕРОЗИЯ А., К проблеме сознания и бессознательного психического, т. 2, Тб., 1973.

22. BEIBER, J., HERKIMER, S., Art in Psychotherapy, Amer. J. Psychiatry, 1948 v. 104.

23. FREUD, S., Der Dichter und das Phantasieren, Bd., VII.

24. REED, H., The Necessity of Art. «Saturday Review», 1969, December.

25. SARTRE, J. P., Essays on Literature, L., 1963.

26. YOUNGBLOOD, G., Expanded Cinema, N. Y., 1970.

Журнал «Иностранная литература» — 1971, № 2