Философы с большой дороги

поселок.

Наша попытка зарулить на пятачок земли рядом со стадионом, игравший

роль парковки, была пресечена двумя бугаями, которым платили именно за их

агрессивность: они, казалось, вовсе не напрягались по поводу того, что в

отличие от них мы располагали массивным металлическим объектом, приводимым в

движение мотором мощностью в триста лошадиных сил.

– Вы? – поинтересовался один из этих ребят.

– Участники благотворительной акции, – представил нас Юпп. От вопросов

я воздержался: став заложником нелепого каприза судьбы, толкающего философов

на ограбление банков, не станешь особо переживать по поводу того, как именно

твой приятель решил отбрить незнакомца. Но, если интуиция меня не

обманывала, грядущие полтора часа, посвященные созерцанию того, как два

десятка бугаев пинают мяч, обещали быть несколько напряженнее, чем

предполагалось.

Мы припарковались, и Юпп стал за ручку здороваться с окружавшими нас

людьми; выглядели эти типы сурово, недружелюбно и внушительно (некоторые из

них, видно, этим и зарабатывали на жизнь, однако не все), но были дорого и

безвкусно одеты – на редкость безвкусно. На крыше стадиона я приметил пару

типов в темных очках, с винтовками в руках. На площадку для паркинга

неуклюже вполз фургон. Один из тех фургонов, в котором полиция возит

заключенных. На нем не было никаких надписей – только камуфляжная окраска.

Фургон остановился и изверг из своих недр дюжину мускулистых, коротко

стриженных, злобно глядящих исподлобья парней. Эти черных очков не носили -

возможно, по той причине, что даже солнце избегало заглядывать им в лицо.

Все были одеты в дешевую спортивную форму и почему-то до ужаса напоминали

мне школьных хулиганов, от которых в детстве мне регулярно доставались

щелчки и подзатыльники.

– А это кто такие?

– Полиция, – произнес Юпп тоном, предполагавшим, что говорящий

надеется: сказанное им будет восприниматься не совсем так, как оно сказано.

– Полиция, – повторил я задумчиво – без всякого нажима. Он кивнул, но

совсем слегка, словно надеясь, что я не придам значения его кивку, и вовсе

не желая нарочитого повторения произнесенного им слова, дабы не укреплять

мое убеждение в том, что перед нами и впрямь полицейские.

Я был захвачен врасплох, но не очень-то этим обеспокоен. В конце

концов, арестуют тебя на футбольном матче – чем это хуже ареста где-нибудь

еще...

– Полиция – люди, нанятые обществом, чтобы разыскивать таких, как мы,

ты это имел в виду? – Я варьировал всю ту же мысль, лишь бы увидеть со

стороны Юппа хоть какое подтверждение моих слов. Но Юпп не воспринял

сказанное мной как вопрос, а потому ничего мне не ответил.

– Думаешь, они поленятся нас арестовать?

Тут Юпп снизошел до беседы:

– Я не думаю – я знаю. В день матча это невозможно.

Матч. По словам Юппа, начало этим встречам было положено много лет

назад, когда начальник полиции ужаснулся, обнаружив, что в квартиру под ним

въехал известный наркоделец. «Я раз пять арестовывал этого мерзавца, а

теперь – теперь он живет подо мной! У него даже балкон больше! Куда мы

идем?!» Как именно эмоциональная реакция начальника полиции

трансформировалась в идею проводить ежегодный товарищеский матч между

полицией и преступниками, Юпп толком не знал, известно было лишь, что начало

данной традиции положил некий спор на прогулке, вспыхнувший между двумя

папашами, двумя их отпрысками, и последовавшие вслед ему две игры между

представителями преступного мира и стражами порядка. Организацию первого

матча взяла на себя полиция, она же обеспечивала судейство – и преступники

проиграли. Потерпевшие поражение настаивали на матче-реванше, судить который

должны были мафиози. На этот раз победа осталась за преступным миром.

Встречи вошли в традицию. Войдя на стадион и достигнув края поля, мы уже

знали, что на этот раз судьба приготовила мафии позорнейший провал – под

густым соусом автодорожной катастрофы. Одиннадцать игроков основного состава

(преступный мир на них возлагал большие надежды – достаточно сказать, что

команда включала трех профессионалов, попавшихся в свое время на криминале),

ехавших на игру в автобусе (вместе с запасными игроками), врезались в

придорожную надолбу, и на данный момент их по одному вырезали автогеном из

груды покореженного металла и отправляли в больницу: на месте катастрофы

непереломанных костей не набралось бы и на одного полевого игрока.

Был предпринят ряд спешных консультаций. Добровольцы из числа зрителей

стягивали с себя одежду, обнажаясь до футбольных стандартов наготы.

Одиннадцать игроков выставили на поле, но толку от того было немного.

Несколько мафиози играли чуть получше других: их хватало на то, чтобы

завладеть мячом и слегка с ним разбежаться, но все эти виртуозные выкрутасы

тут же пресекались полицейскими, быстренько перехватывавшими мяч. Ни о какой

сыгранности мафиози говорить не приходилось, тогда как полицейские,

казалось, пять лет как минимум спали под одной крышей.

Игра все время шла у ворот Мафии, но полиции никак не удавалось

отправить мяч в сетку. Мяч то попадал в штангу и отскакивал, то просто

задевал ее по касательной, то с грохотом врезался в перекладину, то летел

вдоль штрафной линии: вратарь раз за разом накрывал его телом, ловил руками,

отбивал головой, но, как бы то ни было, полиции не удавалось открыть счет.

Мафию здорово выручал вратарь, чьи навыки отступали на второй план по

сравнению с его габаритами. То был мужик под два метра ростом и примерно

столько же в обхвате. Прямую атаку на ворота он предупреждал заранее,

надвигаясь всей тушей на тех, кто вышел на позицию для удара или еще только

к ней приближается, и нанося смельчакам сокрушительный удар головой – по

большей части в лицо. Назначался пенальти, полицейские в очередной раз

промахивались, а последующие их попытки атаковать вновь наталкивались на

жесткий стиль вратаря.

Чем больше они промахивались, тем меньше оставалось у них шансов

открыть счет, и все же мяч лишь раз пять помаячил на чужой половине поля,

уверенно возвращаясь на облюбованный им пятачок – в штрафную площадку,

поближе к воротам преступного сообщества.

Наблюдать за зрителями на этом матче было куда интереснее, чем за

игрой. Право слово, что за удовольствие ходить на футбол, особенно на такой

футбол, если нельзя оттянуться и распоясаться по полной, ругательски

ругаясь, насколько хватает глотки. Определить, кто за кого болел, не было

никакой возможности: зрители самовыражались напропалую, мало считаясь с тем,

что происходит на поле. Игроков осыпали отборной руганью. Ругань

сопровождалась каскадом на редкость выразительных жестов. На месте

футболистов я бы, бросив игру, раззявив рот, смотрел на трибуны: там

развертывалось соревнование типа «кто лучше покроет бранью ближнего

своего».

В какой-то момент Юпп, как обычно, ни слова сказавшись, куда-то исчез,

чтобы столь же неожиданно возникнуть, протягивая мне какую-то спортивную

форму.

– Что это? Зачем? – удивился я.

– Пришлось сплутовать, – пожал плечами Юпп. – Переоденься и сядь на

скамейку запасных.

Я как-то не понял, зачем мне туда садиться. С уст моих слетело что-то

типа «не имею склонности...», но слух Юппа отказывался

воспринимать возражения. Я с недоверием потрогал принесенную форму. На ней

красовалась эмблема с изображением Гермеса – известная (или неизвестная -

для кого как) отсылка к богу-покровителю совершаемых втайне сделок,

воровства и бизнеса.

Время проникнуть в суть вещей

Меня вдруг осеняет, что искушенный вор мало чем отличается от

искушенного мыслителя: он должен хорошо знать, что почем и что из этого

может получиться. И тут озарение покинуло Эдди Гроббса.

Футбольный матч 1.3

Я признался Юберу, что лет сорок как минимум не подходил к мячу. Он же

настаивал, что делается это исключительно ради того, чтобы доказать всем и

каждому: Философ – вот он, на поле (при этом он не сморгнув глазом принялся

в моем присутствии доказывать какому-то типу, что в свое время я зарабатывал

на жизнь выступлениями за профессиональный футбольный клуб!). Как

дух-хранитель у какого-нибудь племени зулусов.

– Мы должны быть здесь, понимаешь!

– Но мы же и так здесь, – упирался я.

– Здесь – значит на поле, – почти взмолился Юпп. – Я бы сам вышел

играть, но по мне же видно, что толку от меня – ноль!

– По мне – тоже! – Несмотря на то что конечностей у меня было вдвое

больше, чем у Юппа, я вряд ли обладал одной десятой его живости и энергии;

когда бы речь шла о том, кто выстоит в поединке, где удары наносятся

головой, я бы без колебаний поставил на Юппа – против любого

профессионального футболиста. За минувшие десять лет я ни разу не развивал

скорость больше двух миль в час; когда я последний раз попробовал

пробежаться за автобусом, то едва потом оклемался (это кончилось тяжелейшим

приступом).

Самая экстремальная физическая нагрузка, которую я могу себе позволить,

– извлечение пробки из горлышка при помощи штопора; даже развлечениям,

связанным со скольжением трубчатого тела в туннеле, я предаюсь в стиле

выброшенного на берег кита.

Развязка

Почему Юпп, не первый день со мной знакомый и отлично знавший, что я

совершил несколько самых коротких поездок на такси за всю историю

человечества, – почему Юпп тем не менее счел разумным посадить меня на

скамейку запасных, это мой рассудок понять отказывался.

Однако я натянул на себя форму и сел где было сказано. До конца матча

оставалось несколько минут, счет был ноль – ноль – лучшего Мафия не могла и

желать.

Я сидел и размышлял, что меня почти угораздило попасть в ситуацию, в

которой я менее всего хотел бы быть. Среди всех тягот и горестей зрелого

возраста, на мой взгляд, есть и свои преимущества. И одно из них заключается

в том, что никто уже не заставит тебя выйти на грязное поле, где

полным-полно крутых ребят, одержимых желанием сбить тебя с ног.

Покуда я сидел, погруженный в свои мысли, к скамейке, ковыляя,

приблизился один из игроков, всем видом демонстрируя, что его правая нога

что-то засбоила и резвости от нее теперь ждать не приходится. Наглый

пройдоха, в расцвете сил...

– Ладно, толстый англичашка, давай-ка ты! – скомандовал тренер или

распорядитель, ткнув меня большим пальцем под ребра. – Продемонстрируй-ка,

на что ты способен!

Я было кивнул на двух верзил, сидевших со мной бок о бок, и жестом

показал на свои ноги, в обычных ботинках, вместо подобающей обувки. Но этот

тип вновь ткнул в меня пальцем, восприняв мои возражения не как страстный

отказ, а как чистой воды желание покобениться. Я перехватил умоляющий взгляд

Юбера. Если бы он сейчас попросил меня, я бы мог отказаться, но он этого не

сделал – и отказаться я не мог.

Пожав плечами, я выкатился на поле, пытаясь напустить на себя вид,

будто знаю, что мне делать, а вразвалочку иду не потому, что я не в форме и

из меня песок сыплется (этакий антифорвард), а потому, как настолько

превосхожу по классу всех прочих игроков, что напрягаться, играя с ними, мне

нет никакой нужды.

Я подбадривал себя мыслью: за несколько минут игры в футбол вряд ли я

успею напортачить больше, чем за тридцать лет воспитания научной смены в

родной Британии.

Надо было внимательно следить за мячом (который все так же продолжал

крутиться у ворот Мафии), чтобы не упустить момент, когда он окажется рядом

со мной. Я старался держаться поближе к защите команды противника, чтобы

ненароком не забить гол в собственные ворота. Юпп бросил на меня взгляд, в

котором читалось явное облегчение. По сути, кем бы вы ни были, что бы вы

собой ни представляли, найдется лишь очень небольшая группа людей, которые

приветствуют вас дружеским кивком. На мгновение я задумался, нужно ли

объяснять Юппу, сколь неотесанны эти люди, что мельтешат здесь перед моими

глазами, но тут же представил, а что было бы, собери вы в одном месте

соответствующее число философов? Сомневаюсь, чтобы это зрелище радовало

глаз.

На последней конференции, где мне довелось побывать, один оксфордский

профессор – как его звали, умолчу, но любой поймет, что я имею в виду, -

скатывал шарики из листов бумаги, в которые только что выпростал сопливое

содержимое своих носовых пазух, и обстреливал этими шариками присутствующих,

стараясь никого из них не дискриминировать, совсем как сербы, обстреливающие

Сараево. Не то чтобы этот обстрел был вызван неким бесконтрольным

сокращением мышц его руки – нет, причиной тому была профессорская

невменяемость. За неделю до того покончила самоубийством его жена.

Вспоминая участников той конференции, лицо за лицом, я готов был

признать, что они вряд ли сломают вам челюсть и позаимствуют ваш бумажник в

отличие от Юпповых дружков, но только потому, что у всей этой колледжевой

братии (a) плохой хук правой, (b) кишка тонка.

Заключение

Процессия философов, сосредоточенно ковыряющих в носу (или в заднице).

Философ, заметил как-то Уилбур, это человек, чей язык подобострастно

высунут, а нога угрожающе напряжена всякий раз, как в зоне его видимости

появляется чья-нибудь задница и он должен мгновенно принять решение:

приложиться ли к этой заднице языком или приложить ей увесистый пинок.

Умственная честность, интеллектуальное рвение, прямота суждений -

пожалуй, все эти качества видятся только на расстоянии.

Не сводя глаз с мяча

Мое счастье, что до конца игры оставалось лишь несколько сот секунд,

иначе меня просто раскатали бы по полю. При том что от мяча меня отделяло

три четверти футбольной площадки, все, кому не лень, исхитрялись садануть

меня жестким локтем – кто в бровь, кто под дых, кто в бок. Судья не обращал

на это ни малейшего внимание, несмотря на свист и улюлюканье на трибунах.

Мое присутствие на поле было не более чем жестом: весьма грубым, надо

признать. Если законы благородства не позволяли копам арестовать меня в день

игры, ничто не удерживало их от того, чтобы как следует засветить мне в

глаз, коли я имел неосторожность засветиться на поле. Жестокий удар в печень

заставил меня упасть на четыре точки. Уже грохнувшись оземь и наблюдая, как

ко мне трусцой приближаются еще несколько полицейских, с явным намерением

как бы случайно – и крайне болезненно – пробежаться по мне, я задался

вопросом, как будет выглядеть моя смерть на службе футбольной команде,

состоящей из сутенеров, наркоторговцев, потрошителей, профессиональных нищих

и вооруженных грабителей: удар...

Я заставил себя встать на ноги и сдвинуться с места. Борьба

сосредоточилась на дальнем конце поля, но, видимо, я каким-то образом внес

смятение в ряды команды полиции, так как под восторженные крики толпы

нападающий Мафии внезапно вырвался с мячом вперед. Краем глаза я видел, как

судья смотрит на секундомер.

С ужасом я вдруг осознал, что мяч движется в мою сторону. Нападающий,

одетый в нелепые засаленные голубые шорты, прорвался сквозь защиту

противника, словно она стояла там, специально нанятая для того, чтобы он

смотрелся на ее фоне как можно круче. Подумать только – он уже достиг центра

поля! Пытаясь судорожно сообразить, в какой конец поля кинуться, чтобы не

оказаться рядом с мячом, я развернулся – и тут-то он угодил мне прямо в

лицо.

Земля резко прыгнула навстречу.

Я лежал, уткнувшись носом в землю, а в уши била волна неистовых

аплодисментов – пустяк, казалось бы, по сравнению со всеми страданиями,

выпавшими мне до этого, но почему-то мне было особенно больно их слышать: на

мой вкус, в очередном полученном мной ударе не было ничего особенно

забавного. Но аплодировали победному голу. Победному голу, который, как

вскоре выяснилось, был забит мной в результате того, что мяч изменил

траекторию, войдя в соприкосновение с моими лицевыми мышцами.

Юпп, захлебываясь от эмоций, описал мне, как все оно было: Засаленные

Шорты в сердцах ударил по мячу что есть сил – если верить Юппу, мяч должен

был уйти прямехонько мимо левого угла ворот, но вмешательство моей рожи

придало мячу чудовищную траекторию, сбившую с толку голкипера, и мяч угодил

в сетку.

Игра вяло продолжалась еще тридцать секунд, но исход ее был уже решен.

Один – ноль. Меня это особо не заботило. Кровь капля за каплей срывалась с

моего носа и уходила в пике, и ни суровые похлопывания по спине со стороны

товарищей по команде, ни эмоции, сверкающие в глазах Юппа расплавленным

золотом, не могли рассеять навязчивое напоминание о том, что мне очень и

очень худо.

Полицейские были мрачны и подавлены. Кому нравится проигрывать, даже

если вы продули приличной команде, но продуть команде, где главный форвард

философ, из которого песок сыплется, он же по совместительству банковский

грабитель, которого, дай вам волю, вы бы тут же арестовали, – это верх

унижения...

Однако главной проблемой был Засаленные Шорты. По его ногам сразу было

видно – рьяный футболист. И безумно тем гордится. Теперь он вообразил, что

его мяч шел точно в цель, и обвинял меня в онтологическом местопребывании в

тот момент, а также в злокозненном изменении траектории моего бега с целью

украсть его славу.

Принадлежа к числу людей, чья деятельность связана в основном с точным

использованием языка и которые гордятся тем, что транслируют информацию

быстро, компактно и без помех, я всегда испытывал глубокое недоумение,

столкнувшись с людьми, не понимающими, что они говорят и, судя по всему,

склонными зацикливаться на самых невообразимых утверждениях.

– Ты украл мой гол, – твердил Засаленные Шорты с упорством маньяка. Это

была абсолютная дичь, потому что (x) это было неправдой и (y) даже будь все

именно так – что бы я мог сделать? (z) щелкнуть пальцами и перенести нас на

пять минут назад? Потрясающее скудоумие.

Можно, казалось бы, удовлетвориться тем, что подал решающий пас, однако

один из уроков, который я извлек из мировой истории, заключался в том, что у

здравого смысла крайне немного сторонников. Юпп пытался проявить

максимальную доброжелательность, выслушивая первые пять «ты украл мой

гол», однако Засаленные Шорты столь настойчиво талдычил одно и то же,

что достал и его. Чего я не мог взять в толк, это почему, вместо того чтобы

раз за разом утверждать – словно он давал показания под присягой, – будто я

украл его гол, Засаленные Шорты сразу не обратился к Юберу с предложением

попробовать врезать ему промеж глаз. Юпп, однако, вскоре догадался, к чему

тот клонит.

– Я уверен, мы вполне могли бы решить это недоразумение мирным путем...

– произнес мой напарник, делая шаг назад и нанося ему сокрушительный удар.

(Мгновение назад нога Юппа была внизу – и тут же она с размаху впечаталась

Засаленным Шортам чуть повыше паха.) – Но стоит ли тратить на это силы? -

закончил фразу Юбер.

Засаленные Шорты осел на землю, явно не собираясь в ближайшее время с

нее подниматься, наповал сраженный Юпповым силлогизмом. Я-то думал, я

повидал в жизни все, кроме разве что нескольких мелких млекопитающих и

кое-каких беспозвоночных. Однако стоило Юппу дать почин, как все смешалось в

один живой клубок. Собственно говоря, целевые инвестиции боли были вложены

Юппом в представителя собственной команды, тем не менее ситуация оказалась

сродни той, которая имеет место быть на торжественных обедах, когда все

только и ждут, чтобы хозяин подцепил на вилку первый кусочек котлетки.

Договор о прекращении огня прекратил свое действие. Враждебность сменилась

столкновением с врагом.

Юпп пробрался сквозь мешанину драки, демонстрируя полную неуязвимость -

неуязвимость совершенно безрассудного человека. Он не испытывал никаких

угрызений совести по поводу того, что вынужденно покидает веселье в самом

его разгаре. Если вас угораздило оказаться в баре во время потасовки, то у

вас еще есть почти призрачный шанс бочком-бочком проскользнуть мимо

дерущихся и сделать ноги, но когда в воздухе мелькает сотня кулаков,

мечтающих приложиться к чьей-нибудь скуле?! Это было выше моего понимания.

Покуда я пробирался к нашей машине, я приобрел еще несколько фиолетовых

отметин, что украсили мою и без того пострадавшую физиономию. Юпп начал

выруливать с парковки, и тут я дал волю своему сарказму – в конце концов, я

заработал на это право:

– Ну как? Хватит на сегодня? Или мы еще собираемся поджечь какую-нибудь

высотку напоследок, а только потом – домой баиньки?

Юпп был достаточно умен, чтобы соразмерять свою реакцию, помня, что он

за рулем.

– Будут аресты... – Я просто размышлял вслух.

– Они не станут никого арестовывать сегодня. Договор есть договор.

Кроме того, у нас ведь заложники – ты их еще увидишь. – Вид Юппа, беспечно

переключающего передачу, – это было уже слишком.

Срывая маску, или «А король-то – лысый!» 1.1

– Значит, так, – объявил я. – Я, мать твою, философ! Понятно тебе или

нет?! Какой-никакой, а философ!

Я был сыт всем этим по горло: напряжение футбольного матча, в котором

мне пришлось играть за высшую лигу, давало о себе знать.

– И к черту все, что не есть философия! Никакого футбола! Никаких

ограблений!

Замечу: выйдя из себя и закатив сцену, редко добиваешься желаемого. В

основном добиваешься того, что выглядишь дурак дураком. Я в таких случаях

(мне уже приходилось об этом говорить) горю, как маков цвет, ноздри мои

полыхают пламенем, а голос становится точь-в-точь как у какого-нибудь героя

из мультяшки. Юпп же оставался совершенно невозмутим, что только побуждало

меня к дальнейшим яростным наскокам.

Однако Юпп играл наверняка: он просто гнал машину по трассе, зная лучше

меня, что, если ты едешь в никуда, это означает, что больше тебе некуда

ехать. Если бы в тот момент раздался телефонный звонок и кто-нибудь

предложил мне приехать в гости или повидаться за рюмкой в милом уютном

ресторане, я бы выскочил из машины не раздумывая.

Игольное ушко

Ехали мы отнюдь не домой, но я уже растратил весь свой гнев. К тому

моменту, когда Юпп остановил машину и впервые с тех пор, как мы выехали со

стадиона, обратился ко мне, вспышка давно миновала. Я молча сидел и давился

остатками тлеющего раздражения.

– Увидишь, дело того стоит. Я хоть раз ошибался?

Казалось, я впадаю в детство: Юпп спрятался за углом, выслав меня

звонить в дверь, ведущую в небольшую квартирку на первом этаже.

– Хорошо, ну позвоню я. А потом что делать – убегать что есть мочи?

– Нет. Кто бы ни открыл – говори по-английски и вымани его наружу.

– Добрый день, – обратился я к появившемуся на пороге типу. Лицо его

было покрыто многочисленными шрамами. – Вы говорите по-английски?

Меченый окинул меня задумчиво-высокомерным взглядом: вряд ли возникший

на ступеньках вашего дома синяк в дешевом спортивном костюме может вызвать

иную реакцию.

– Нет? В таком случае: мой форейтор был насмерть зашиблен смертоносными

лучами Сатурна, и моим фрикаделькам не светит теперь счастливое Рождество. А

если вы сделаете еще пару шагов мне навстречу – у меня есть приятель, он

устроит вам нечто такое, что вряд ли кому придется по вкусу.

Нахмурившись, Меченый подошел со мной к машине, на ходу возмущаясь во

весь голос: он, мол, не понимает, что здесь происходит, – однако тут из-за

спины у него возник Юпп и ткнул беднягу пушкой в весьма деликатное место.

Войдя в дом, мы обнаружили там еще одного жуткого типа и Корсиканца,

который, судя по всему, был сдан на руки этим нянькам в качестве гаранта

того, что полицейские будут вести себя в день матча как паиньки.

– Стойте, где стоите, – буркнул Юпп. – Надеюсь, все в курсе: больше

всего на свете я люблю нажимать на курок. Ехали мимо – захотелось проведать

вас, глянуть, готовы ли вы к предстоящей неделе.

Будь я не в духе, ответ Корсиканца вряд ли придал бы мне бодрости.

Слова он цедил с трудом – его просто душила ненависть:

– Входите, входите. Не терпится вас застрелить.

– Вот и ладушки! – кивнул Юпп. – А то я боялся, все ли у вас хорошо с

памятью. Ну, мы тогда пойдем...

Покуда мы пристегивали всю компанию наручниками к ближайшей батарее,

Меченый поинтересовался:

– Юбер, ты в курсе – Режи тут все желал с тобой повидаться? Насчет

Тьерри.

Юпп ничего на это не ответил, и о чем шла речь, осталось для меня

загадкой.

Уже сидя в машине, я попытался приподнять покров тайны:

– А кто это – Режи?

– Так, один тип. – Юпп предвосхитил мой следующий вопрос: – Большая

шишка. Преуспевает в бизнесе, доходы от которого как-то не принято указывать

в налоговых декларациях.

– А Тьерри?

– Его племянник.

– Да? А почему он хочет с тобой о нем поговорить?

– Он сидел в Ле Бомметт со мной. Был найден мертвым в тюремной

подсобке. В тот самый день, когда меня освободили.

Я размышлял, стоит ли мне расспрашивать дальше, но Юпп знал – так

просто от меня не отделаешься, поэтому продолжил рассказ:

– Я как раз шел получать вещи. Перед освобождением. Проходил мимо этой

подсобки – рядом с кухней, вижу, Тьерри там что-то возится. Он, видно,

чувствовал себя в безопасности: меня ведь выпускали на волю. А может,

считал, что, коль он племянник Режи, ему все нипочем...

– Ну, долго отсидел? – спрашивает он меня.

– Да уж, – говорю. Что тут еще ответишь?

– И все из-за того, что увели машину, на которой ты думал смыться? Вот

уж не думал, когда ее угонял, что все так презабавно выйдет!

– Мы ведь знали друг друга еще с первой отсидки по малолетству. Ну и

тогда, в Монпелье, он увидел, что я вхожу в банк, и позаимствовал машину.

– А умер-то он как?

– Мы стояли друг против друга и рядом – ни души. И тут я вижу – рожа у

него просто просит хорошего удара головой. Упустить такую возможность я не

мог. А прикончило его падение на пол. Так что сажать за решетку нужно мадам

Гравитацию...

* * *

Улетнейший из налетов

Это не лезло ни в какие рамки: я не только был готов вовремя, я был

готов заранее. Просто-напросто спозаранку. Это я-то! Учитывая, что

фотографию «Эдди пьет свой утренний кофе» можно помещать в

пиктографическом словаре в качестве иллюстрации к слову

«поздно». Я, чье излюбленное занятие – нежиться в постели,

размышляя о первопечатниках XV века: Зайнере, Занисе и Заротисе. Однако от

Юппа не было никаких вестей...

У меня было время неоднократно полюбоваться собой в зеркале,

досконально рассмотреть полицейскую форму, которую добыл для меня Юпп. Форма

сидела на мне как... как форма, которая сидит очень хорошо. Выглядел я в ней

на все сто: ни дать ни взять настоящий деревенский жандарм (не так давно

изрядно избитый), любящий пропустить стаканчик, что не способствует его

дальнейшему продвижению по службе. Раздобыть форму – это была Юппова идея.

Не то чтобы без формы при ограблении не обойтись, но выглядела она

презабавно, а натянув ее на себя, значительно упрощаешь передвижение в

пространстве, где каждый третий – полицейский.

Я нервничал. Дрейфовал вдоль берегов нервного кризиса по направлению к

острову паники, так как мы и без того уже выбрали у нашей удачи кредитов на

миллион с гаком. Я раскручивал педали страха все быстрее и быстрее, ибо у

Юбера случился очередной «юбертатный период» – он исчез.

Отведенная мне на сегодня роль заключалась в том, что Юбер должен был

заехать на машине и взять меня, а затем мы вдвоем ехали и забирали куш. У

Юбера утром не тянул движок. Перед отходом он накручивал себя: «Мы -

художники, мы радости творцы, наша радость поднимается в крови, приливая к

сердцу, к сердцу, к сердцу!»

Потом, как мы и договаривались, Юпп отправился похищать и

терроризировать старуху. Однако к оговоренному сроку не вернулся. На все про

все, включая утренние пробки, он отвел час. В десять мы должны были уже

отправляться в банк. В пять минут одиннадцатого я нервно мерил шагами

комнату; в одиннадцать пятнадцать я метался по ней, как срикошетившая пуля.

Шаг за шагом я еще раз проанализировал наш план: не напутал ли я чего.

Несколько раз я прогнал в памяти наш с Юппом разговор. Все было предельно

ясно, перепутать я ничего не мог. Я жду, Юпп – возвращается.

В половине одиннадцатого я уже успел дважды принять душ, тем не менее с

меня градом катил пот. Что-то не сработало. Юпп попал в ловушку? И теперь

ждет, когда я явлюсь во всеоружии и вызволю его? Ему же будет лучше, если я

сам приду с повинной, заявив, что вся операция была спланирована мной и он

действовал исключительно по моему принуждению.

Я не знал, что делать. У меня не было ни малейшего представления,

какова стандартная процедура на тот случай, если ваш партнер провалился и не

может явиться к началу величайшего банковского ограбления всех времен и

народов.

Так что же, Юппа сцапали? И сейчас он на пути в Ле Бомметт? Я включил

радио – авось скажут в новостях. Ни шиша. Я выбежал на угол, там стояла

телефонная будка, набрал телефон банка. Изобразив какой-то нелепый акцент: я

попросил мадам Жюйе. «У нее занято».

Ложь? Или она все-таки на работе, как мы и договаривались? Сомнения,

вопросы. Они навалились все разом и погребли меня под собой. Я большой

мастак заложить за воротник, а не по части уложить кого одним ударом и

прочее. Тихий пьянчужка, не герой. Я был в полной растерянности. Уныло

дотащился до нашей базы – вдруг Юпп все же материализовался. Нет. Он

опаздывал уже на час.

Оставив на столе записку, я поехал к дому, где мы пристроили старушку.

Метод Гроббса

Найди кого-нибудь, кто все сделает за тебя.

В одном мне все-таки повезло – Юпп, взявший техническую разработку

операции на себя, как-то привел меня на квартиру, которой суждено было стать

пристанищем для бабули, так что я хотя бы теоретически знал, где искать

концы. Ничего иного мне в голову не приходило. Не звонить же в полицию с

тем, чтобы заявить им о пропаже Юбера.

Я вошел в квартиру, воспользовавшись запасным ключом, доверенным мне

напарником, – странно, как я ухитрился не потерять его. Отперев ванную, я

обнаружил старую даму, увлеченно тыкающую кнопки электронной игры, которой

мы ее предусмотрительно снабдили.

– Ты один из похитителей или и впрямь полицейский? – поинтересовалась

бабуля, ни на секунду не отрываясь от игры.

– Похититель.

– Да? А зачем было напяливать на себя форму?

– Людям почему-то так больше нравится. Не хочу отрывать вас, я вижу, вы

заняты, но не знаете ли вы, часом, где мой коллега?

– Мы говорим об одном и том же человеке? Такой тощий, вроде жирафа, он

еще привез меня сюда? Довольно сообразительный, надо сказать, игрушку взял -

одну из лучших. Но где он сейчас, право, не знаю. Он как-то промолчал об

этом. Сказал только, что появится позже – и все.

Я совсем пал духом. Удар за ударом. Я сел на край ванны, чтобы не

перегружать мое и без того перегруженное сознание необходимостью сохранять

вертикальное положение.

Игрушка попеременно издавала: бип – буп – уоп – зиип.

– Но можешь спросить меня, что приключилось с твоим приятелем, когда я

видела его последний раз. Довольно забавная штука.

– А когда вы видели его последний раз?

– На пороге. Он меня запер – весьма вежливо, надо сказать. У вас тут

хороший район: я как раз осматривала из окошка окрестности, а твой коллега

выходил из дома. На него набросились сразу трое и запихнули в фургон.

Выглядело это совсем как похищение. По-моему, это редкое невезение для

похитителя – быть похищенным самому. Кстати, скажи, моя дочь – она не имеет

к этому отношения?

– Нет. – Я постарался сказать это как можно убедительнее: Сесиль не

имела к этому отношения, хотя, может статься, была бы тому рада. Я подумал,

что можно спросить, не записала ли она номер этого фургона, хотя вопрос – а

что бы я делал, будь даже он записан? Я, может, в этой форме и похож на

полицейского, но я не из полиции.

– Номер я не запомнила. Но это был фургон какой-то компании, торгующей

оливками. Название компании – оно было написано на машине большими буквами.

И адрес – где-то в Ницце. Лично я не стала бы доверять никому, кто родом из

Ниццы. На мой взгляд, твоему коллеге можно посочувствовать...

Старушка принадлежала к тому поколению, для которого ненавистными

чужаками были те, кто живет километров за сто от их округи: в ту пору власти

еще не прибегали к масштабному экспорту иностранцев, которых можно объявить

причиной всех несчастий бедных французов.

И слава богу! Теперь у меня была зацепка. Когда мы ездили на футбол, на

стоянке у стадиона я видел фургончик, украшенный надписью «Афинские

оливки». Он привлек мое внимание по той причине, что хотя оливки, как

и вино, можно найти везде и всюду, найти настоящие длинные оливки (как и

настоящее хорошее вино) – проблема. А кроме того, адрес, написанный на

фургончике, упоминал улицу, где жила юная дева, большая любительница

заниматься этим делом, повиснув на флагштоке. (Будучи незрелым юнцом и не

зная, когда соединение душ возможно, а когда – нет, я обреченно проводил ее

до самого дома, где провел все выходные: она развлекалась на крыше с тремя

киношниками, а я варил для них кофе и подавал освежающие напитки.)

Оливки

Я знал довольно много людей из преступного мира, которые с

удовольствием выкроили бы из жизни часок-другой, чтобы попинать Юбера

ботинком по голове. Почему бы не предположить, что есть еще и другие, о

которых я не знаю, и что последних несколько больше?

– Ты, часом, не собираешься подбивать клинья к моей дочери? -

поинтересовалась бабуля.

– Нет.

– Это хорошо. А то видок у тебя больно уж неказистый.

Когда я поднялся, чтобы уйти, она заметила:

– И еще: если вы, молодые люди, не хотите, чтобы у меня вдруг

обнаружилась редкостная для этого возраста наблюдательность, когда

полицейские будут снимать ваши приметы, я бы настаивала, чтобы в пять часов

мне подали суп. Спаржевый – его я люблю больше всего.

– Да, но теперь я должен извинится и вновь вас запереть.

– Как вам будет угодно, – отозвалась она, в то время как игрушка в ее

руках разразилась каскадом визжащих звуков, которые на всех языках мира

сопровождают победу.

Я решил позвонить Жослин: нужно же позаботиться, что со старушкой все

будет в порядке, если нам не повезет. У меня не оставалось выбора: я должен

был разыскать Юбера.

Второй этаж

На втором этаже меня поймал за рукав какой-то мужчина в летах.

– Чудно! – воскликнул он, вцепляясь в меня мертвой хваткой. – Как раз

тот, кто мне нужен!

Я вовсе не жаждал знакомиться с обстановкой его жилища, но за долгую

жизнь он, видать, поднаторел в искусстве хватать людей за руку. Меня силой

втащили в ванную. Я ожидал увидеть там нечто малопривлекательное – из числа

тех вещей, которые могут обрадовать разве что орла-стервятника, однако меня

ждала вполне чистенькая, ухоженная ванная комната, выглядевшая так, словно в

ней только что убирались к приходу гостей.

– А теперь, – заявил мой проводник, – я бы хотел, чтобы вы взглянули

повнимательнее на эту раковину. Не спешите, посмотрите получше.

Я вдумчиво изучил раковину. Раковина как раковина. Светло-зеленая -

типичная раковина, которую можно встретить в сотнях тысяч домов как минимум.

Не антикварный экземпляр, хотя и не так чтоб очень новая. В общем, раковина,

о которой сказать что-то можно разве что под пыткой.

– Я привел независимого эксперта, – крикнул хозяин этого чуда,

обращаясь к кому-то в соседней комнате. – Представителя закона, к слову. Ну

и как, на ваш взгляд, нормальная раковина? – Теперь его дискурс был

направлен на меня. – Жена – она хочет меня уязвить: перестала со мной

разговаривать, видишь ли! И что вы скажете об этой раковине?

– Ну... зеленого цвета.

– У нас тут вышел из-за нее спор... Что-нибудь еще вы скажете?

– Как-то ничего не приходит в голову.

– Ладно. Хорошо. А по вашему мнению, какое из двух прилагательных лучше

всего описывает эту раковину: чистая или грязная?

Я еще раз внимательно осмотрел раковину. Ни дохлых насекомых, ни

разводов зубной пасты, ни мыльных потеков на ее поверхности не наблюдалось.

Не наблюдалось и осевшей грязной пены, несмытых волос, даже царапин, которые

позволили бы отнести этот сантехнический прибор к классу грязных предметов.

Несомненно, по сравнению с любой раковиной, оказывавшейся под моей

юрисдикцией, эта просто сияла чистотой.

– Чистая, – сказал я, постаравшись, чтобы мои слова звучали крайне

ненавязчиво и, если я ошибся с правильным ответом, их можно было тут же

взять обратно.

– Чистая! Вот так-то! Заключение профессионала! Представитель властей

утверждает, что раковина – чистая! Незаинтересованное суждение гласит:

раковина ЧИСТАЯ! – И он рванулся в комнату, чтобы поделиться этой новостью с

женой с глазу на глаз.

Я бочком стал пробираться к выходу, полагая, что мое присутствие здесь

уже принесло какую только могло пользу и более не понадобится. Было слышно,

как жена этого типа, позабыв о своем обете молчания, обрушила на него град

упреков:

– Мужчины! Я просто не знаю, как вас еще можно называть! Один тупее

другого! Я просила тебя сделать одну-единственную вещь. Одну! Отмыть эту

раковину!

Выбравшись на лестницу, я услышал:

– Да?! А тогда почему, по-твоему, он сказал, что она чистая? Или это

всемирный мужской заговор?! Это на тебя похоже!

– Жалеешь, что на мне женился, да?

– Нет! Жалею, что сразу после этого с тобой не развелся!

Первый этаж

Меня уже вновь начали одолевать собственные заботы, когда, свернув на

лестнице, я чуть не налетел на мужчину, сжимавшего в руке огромный

разделочный нож вроде тех, которым орудуют на бойнях. Будь нож направлен

чуть под другим углом, мне не избежать бы заклания прямо на лестнице.

Мужчина ругался на чем свет стоит. «Ну вот, конец, – подумал я. -

Фелерстоун и прочие будут смеяться до колик, когда узнают, что их бывшего

коллегу, подвизавшегося на мошенничествах и серийных ограблениях банков,

зарезали, по ошибке приняв за полицейского».

На мгновение я поймал себя на том, что горячо сочувствую стражам

закона.

– Быстро вы, однако, – заметил мужчина.

Для того, кто зарабатывает на жизнь, размахивая в подъездах мясницким

ножом, он был слишком хорошо одет: деловой костюм, галстук.

– Быстро? – не понял я.

– Я звонил вам минуту назад. Вот он.

С этими словами он направился в сторону двери в ближайшую квартиру. Я

прикинул, не лучше ли будет скрыться прямо сейчас, но мужчина явно умел

настоять на своем, к тому же этот нож в руке...

Войдя, я обнаружил легкий беспорядок в комнате, а в центре – скинхеда,

в коконе из электроудлинителя, которым бедняга был примотан к стулу.

Выглядел он примерно так, как и ожидаешь от любого, оказавшегося в столь

щекотливом положении.

– Возвращаюсь я с работы и обнаруживаю, что тут орудует этот тип, -

пояснил мой паладин с ножом. – Разбил окно и забрался в квартиру.

– Ну, если вы уже вызвали полицию, – начал я, однако осекся, сообразив,

что тем самым я как бы даю понять, что сам не имею к этой славной

организации ни малейшего отношения, – наряд уже должен быть в пути. – Я не

на дежурстве, – продолжил я, с трудом удерживаясь от того, чтобы со всех ног

не кинуться прочь отсюда.

– Вы что, хотите оставить его здесь?!

– Если наряд уже выехал...

– Нет, вы только подумайте! Я сделал за вас всю работу, а вам даже лень

его забрать! Нет, знаете ли! Я и так уже опаздываю на встречу. И больше ни

секунды не намерен терпеть эту мразь у себя в доме. Что до полиции – она так

озабочена поимкой какого-то там бенгальского хиропрактика, повадившегося

грабить банки...

– Прошу прощения – английского философа, – возмутился я.

– Не надо! Я сам слышал утром по радио – бенгальский хиропрактик! Все,

я должен идти. Получайте этого заморыша и ждите, пока приедут ваши приятели.

Заявление я напишу потом. – Он сунул мне свою визитку. Если вы изображаете

из себя полицейского, у вас в общем-то нет оснований винить людей, что они и

впрямь принимают вас за стража порядка. В данном случае, подумалось мне,

проще уступить и не качать права.

Я погрузил скинхеда в машину и отъехал за угол.

– Ну что ж, – начал я, остановившись у тротуара. – Сегодня утром ты

совершил глупость. Большую глупость. Но, похоже, в глубине души ты не такой

уж плохой малый. Я бы не должен этого делать, но если ты пообещаешь мне, что

подобное больше не повторится, можешь выйти и идти своей дорогой.

– Тебе бы этого хотелось? – набычился парень. – Я, значит, выйду, да? Я

похож на идиота? Я выхожу из машины, ты достаешь из кобуры пушку: пиф-паф! -

сопротивление при аресте. Можешь вести меня в участок. Знаю я вас, копов.

Я сделал попытку его переубедить, но он не слушал. Я даже разрядил на

его глазах пистолет и высыпал патроны на сиденье машины. Он не

пошевельнулся. Я еще немного поразглагольствовал, но в конце концов мне

хватало собственной головной боли.

Я погнал машину по направлению к Ницце, а мой пленник периодически

бормотал у меня над ухом:

– Не знаю, что ты там затеял, только со мной это не выйдет – я фишку

пасу.

Перед штурмом «дома под оливами»

Машину я припарковал ярдов за двадцать от «Афинских

оливок». Вывеска гласила, что здесь находится их офис, но никаких

признаков деловой активности я что-то не заметил.

Метродор Эпикуреец давно разъяснил, в чем тут дело. Какая разница,

знает человек, кто такой Гектор, или нет? Это совершенно не важно. Он что,

стал от этого богаче? Хрен у него стал толще? Ужин у него, что ли, оказался

вкуснее? С классикой спорили еще в классическую эпоху (хотя, на мой взгляд,

жизнь без Гомера – это уже что-то не то: если, конечно, вы не слишком на

Гомере зацикливаетесь; но ведь нужно на чем-то оттачивать разум).

Всему свое место. Знание аористных инфинитивов, фрагментов досократиков

по изданию Дильса-Кранца и латинских трудов Декарта неоценимо, если вы

собирались читать курс истории философии, однако что толку от этих знаний,

когда у вас похитили друга и он находится в лапах на редкость жестоких

негодяев. Я трясся от страха, я едва в штаны не напустил, но мне не

улыбалось быть застреленным каким-то недоумком, который не способен

сформулировать и двух парадоксов Зенона.

Я в третий раз проверил, заряжен ли пистолет, который я таки оттер от

капель меда, решив, что оружие – аргумент, идущий в дело после медоточивых

речей. Главное, всегда помнить: забудешь пошевелить извилинами – получишь по

мозгам гаечным ключом, забудешь взвести затвор – получишь молотком по крышке

гроба.

– Можешь сидеть тут хоть до захода солнца, – нудел сидящий в машине

скинхед. – Я фишку пасу, меня не проведешь.

Олива

Лавры героев. В честь Афины город назван потому, что именно ее щедрому

дару Аттика обязана своими оливками. Фалес, кому мы обязаны философией -

именно он был первым банкометом за тем столом, от которого все мы кормимся и

поныне, – ухитрился сделать на этих оливках бешеные бабки, монополизировав

на родине все маслодавильни.

Итак, моя смерть – может, она окажется всего лишь досадной нелепостью,

на мгновение врывающейся в заведенный распорядок жизни, вроде глупого

телефонного звонка или не вам адресованного письма в почтовом ящике?

Я боялся. То был не столько страх за себя, сколько страх подвести Юппа.

Худшее из состояний – чувство ответственности. Внезапно меня осенило, что по

сравнению с этим все остальное: коротание времени в постели за сочинением

зуйхитцу [Зуйхитцу, или дзуйхитцу – жанр «заметок на полях» в

Японии] на полях редких изданий XV века, отпечатанных господами Зельбом,

Зилетом и Зволлем, руководство прыщавыми студентиками, домашняя уборка, -

все это кажется блаженством. Я бы сделал что угодно (хотите – даже разгромил

бы какой-нибудь оливковый склад), лишь бы мне не штурмовать этот «дом

под оливами».

Я сидел и таращился на дом: вдруг что-нибудь произойдет, мне будет дан

какой-нибудь намек. Кто-нибудь выйдет на крыльцо и объявит:

– Эдди, у нас двадцать вопросов по досократикам. Двадцать правильных

ответов – и Юбер твой.

Истина сурова

Истина не всегда такова, как хотелось бы. Но ложная надежда – не

следует забывать об этом – все же остается надеждой. А надежда спасает и

невежду.

Я пытался придумать какой-нибудь разумный план действий. Безуспешно.

Прошло полчаса – а я все так же сидел в машине, оттягивая время, занимаясь

феноменологией в духе Платона и иже с ним, тогда как единственный феномен, с

которым надо было разобраться, маячил у меня перед глазами: пыльный дом и

тянущаяся вниз безлюдная улица. Чем дальше, тем яснее становилось: глупо

просто так сидеть в машине. Будь Юберу от того хоть малейшая польза, я готов

был бы просидеть здесь до конца своих дней, но...

Перспектива быть поднятым на смех или сморозить какую-нибудь глупость

беспокоила меня не меньше, чем шанс получить пулю в лоб. Что, если я ворвусь

в дом, начну требовать, чтобы мне немедленно выдали Юппа, а в ответ услышу:

«Кого-кого?» – и поди разберись, они вправду впервые слышат его

имя или просто делают вид?

Не придумав ничего умного, я решился на глупость.

Рано или поздно в жизни каждого наступает момент, когда надо выйти из

машины, в которой остается сидеть прилипчивый, как банный лист, урка, потом,

сверкая позументами нелепой униформы, пересечь улицу и заставить себя войти

под мирную сень олив, ибо перед вами стоит задача – вызволить одного

незадачливого грабителя и получить пулю в лоб.

О проблемах долголетия

Самое забавное: все, даже моя генеалогия, предрасполагало к тому, чтобы

я дожил до глубокой старости. Мои родители, как и деды, были теми еще

живчиками – до самого смертного часа. Возможно, именно от них я и

унаследовал способность моей печени с завидным постоянством вырабатывать

желчь и не сдаваться, несмотря на самые мрачные прогнозы врачей. Оба моих

деда тоже отличались редкой выносливостью и упрямством (в этом с ними

сравниться могут только пони-земайтуко).

У них было много общего. Оба были солдатами, обоих отличала этакая

дородность тела, переходящая в благородство духа, и оба свято верили в

военную тактику безоглядного самопожертвования, заключающуюся в скорейшей

сдаче в плен, что несказанно способствовало подрыву боеспособности

противника, ибо с этого момента он был вынужден тратиться на содержание

военнопленных.

Дед по материнской линии капитулировал в 1941 году в Сингапуре. Бросил

строительство железной дороги в джунглях. На этом строительстве он сильно

сбросил поднакопленный за годы предыдущей жизни жирок. Однако эта история

стоила ему и потери веса в обществе. На родину он вернулся совсем исхудавшим

– настолько, что у бабушки зародились сомнения, правда ли перед ней родной

муж (она все же приняла его под свой кров, решив, что вряд ли кто-нибудь

захотел бы воспользоваться его именем).

Героизм, проявленный в годы войны, способствовал его избранию в мэры

родного городка, однако по прошествии нескольких месяцев пребывания в

должности во время заседания, посвященного лицензированию торговли, он вдруг

неожиданно встал: «Мне кажется, кто-то на улице звал меня. Не

расходитесь, я лишь выгляну узнать, в чем дело». Видимо, у дедушки был

превосходный слух: искомая улица оказалась во Флоренции, где он осел

(прихватив с собой городскую печать), играя в зигинетт, поедая на обед

зампоне и зарабатывая на жизнь тем, что водил по городу туристов, при этом

даже не удосужившись купить хоть какой-нибудь путеводитель. «Зачем

засорять голову ненужными фактами?» К нему вернулась врожденная

дородность, и он взял фамилию Черчилль. Американским туристкам дед намекал,

что премьер-министр его не такой уж дальний родственник. «Они были

рады услышать байку, которую можно пересказать по возвращении, а я был рад

получить от них весьма весомое вознаграждение за труды». Зарабатывал

он весьма неплохо – хватало, чтобы назюзюкаться до смерти превосходнейшей

местной граппой.

Бабушка поехала было во Флоренцию, чтобы вразумить его – и вернуть на

путь истинный. Вернулась она одна: «Не лучше ли оставить его там – в

этом-то состоянии? Только представьте, сколько женщин потеряли мужей во

время войны. Мне ли винить судьбу?! Он потерян – но я хоть знаю, где мне его

искать».

Услышав это, мама решила, что теперь – ее очередь. «Знаешь ли,

думаю, что лучше вам обойтись без меня. Я умерла. Самоустранилась.

Разбирайтесь-ка теперь без меня!»

Деда по материнской линии я никогда не видел, зато дед со стороны отца

жил с нами. Будучи кадровым военным, дед ожидал, когда подойдет срок выйти в

отставку. Срок подходил в конце сентября 1939 года. Как раз незадолго до

этого дед попал в плен – в первые же часы боев, когда английский корпус

столкнулся с вермахтом во Франции.

Дед был настоящим полиглотом. Член армейской сборной по бобслею

(идеальный спорт для человека, комплекцией своей более всего напоминающего

шар), он немало времени провел в Австрии и в горах под Цугом и разговорным

немецким бегло владел задолго до своей пятилетней отсидки в лагере для

военнопленных.

Время от времени его «заносило», но вместо того чтобы

пускаться во все тяжкие, переселившись во Флоренцию, он просто брал стул и

поднимался с ним в свою комнату, бросив нам: «Хочу минут пять

поразвлечься». Это желание охватывало его примерно так раз в года

полтора. Он закрывал дверь на задвижку, после чего разносил стул в щепки,

тщательно наводил порядок в комнате, выносил на помойку щепки, а потом шел и

покупал какой-нибудь подержанный стул, который тоже со временем ждало

уничтожение.

Деда ничего не стоило вывести из себя (чем пользовались кузены) -

достаточно было оставить что-нибудь недоеденным на тарелке: корку хлеба,

очистки яблока, одинокую головку брюссельской капусты – что угодно. Вид

отвергнутой еды подстегивал его раздражение – как и перекрученное полотенце

на крючке в ванной. Своим маниакальным стремлением к сверкающим чистотой

тарелкам дед был обязан не только воспоминаниям о пребывании в лагере, но и

тому факту, что за пять лет, проведенных в заключении, он опруссачился,

заразившись усердием и основательностью своих тюремщиков.

Страстный собиратель изданий Шиллера и Гельдерлина (и антикварных, и

современных), зимой он любил растопить камин парой-тройкой экспонатов из

своей коллекции. Пенсии, которую он получал, хватало ровно на то, чтобы

свести концы с концами, но Гельдерлина и Шиллера дед скупал везде, где

только мог найти, не считаясь с затратами (хотя как-то он мне намекнул, что

миниатюрные издания вынесены из библиотек и дорогих магазинов). Шиллер и

Гельдерлин были единственными авторами, представлеными в библиотеке Шталага.

В возрасте лет десяти, когда я только-только принялся развивать

присущие человеку рудименты разума, мной был задан вопрос: «Но ведь не

Шиллер и Гельдерлин виноваты в том, что, кроме них, тебе нечего было

читать?»

«Они, именно они, – ответил дед и в подтверждение своих слов

отправил очередного Шиллера в огонь. – Я человек не богатый, но что-то ведь

и мне по силам». Старый солдат, живущий на скромную пенсию в городишке

Маклесфилд, он, не ведая и тени страха, вступил в борьбу с двумя

прославленными поэтами, у которых при этом была еще и фора в целый век.

«Эдди, никогда не отступайся от работы лишь потому, будто кажется, что

та невыполнима. Я знаю, все против меня в этом мире, но нельзя отступаться,

если чувствуешь собственную правоту».

Доказательство своей правоты он видел в том, что мир неуклонно движется

к часу великой жатвы, когда Жнецы соберут урожай в житницы, а поэтому

прополка Шиллеров и Гельдерлинов так или иначе, но уменьшит шансы этих

поэтов перейти в вечность. Он также разделял учение, согласно которому Земле

суждено пройти через очистительный пожар, а потому в самых невообразимых

местах закапывал – во имя будущего – творения Шекспира, запаянные в

металлические контейнеры. Но, что бы ни ждало нас впереди, он был убежден:

так или иначе, нам вновь предстоит сойтись в схватке с немцами, лицом к

лицу.

– Я что, писал открытые письма, где призывал немцев напасть на

соседей?! Или, может, это я посоветовал эрцгерцогу Фердинанду совершить

автомобильную прогулку в Сараево?!

Чтобы заработать деньги на мелкие расходы, он давал уроки немецкого и

какое-то время исполнял обязанности Почетного консула Федеративной

Республики Германии в северо-западной части Англии.

История: Первая мировая война

«Одну минуточку: вы только-только хотели разобраться с ablativus

absolutus, как кто-то входит в класс и объявляет: быстро собирайте книги и

отправляйтесь в чужую страну, там вас должны убить».

Давай, давай!

Особо ревностно дед заботился о том, чтобы внушить мне: вся тварь на

земле ведет борьбу за выживание. Эти уроки и в подметки не годились его

урокам немецкого. Глупейший из дедовых уроков: как-то раз, заползая в

кровать, я обнаружил там живого аллигатора (правда, молодого), свернувшегося

клубочком под одеялом. Насколько я помню, у меня оказалась вполне здоровая

реакция: чучело земноводного я хотел сохранить на память.

Самый же раздражающий из уроков заключался в том, что он грубо

растолкал меня среди ночи, выволок на крыльцо, окатил холодной водой из

ведра и, порекомендовав «учиться выживанию», захлопнул входную

дверь. На улице стоял декабрь. Однако прежде чем я получил возможность

перейти от теории к практике, вмешался отец. После этого случая

педагогическое влияние дедушки резко пошло на убыль, хотя он и сделал

попытку взять реванш во время поездки в Шотландию. Когда поезд остановился в

Карлайле, дед, сунув мне в ладонь полкроны, попросил сгонять в вокзальный

буфет и принести ему кофе: «До отхода поезда успеешь». Иначе

говоря, я был изблеван во тьму карлайлского вокзала, оставлен без поддержки

и все, на что мог рассчитывать, – на свой девятилетний опыт постижения

реальности сущего. В Карлайле мне довелось впервые свести близкое знакомство

с полицией. Тогда ее представители оказались очень добры ко мне.

Дедушкины представления о мире

Религия – одно упоминание о ней заставляло деда корчиться от смеха.

Смех разбирал его всякий раз, как он видел священника. Окопы повыбили из

деда трепет перед божественными материями. Религия? Претенциозное кривляние!

«Взыскуете загробного забвения по первому классу, отец? – мог он грубо

окликнуть какого-нибудь священника, по недомыслию оказавшегося рядом с ним.

– Провести вечность во втором или третьем классе – слишком для вас

унизительно?» Дед любил травить служителей церкви и другим вопросом:

«Отец, я тут обнаружил, что меня преследует мысль, будто я – сын

Божий. Не сочтите за труд ответить: я и впрямь удостоился божественности или

просто сбрендил?»

Еще дед отличался удивительным пиететом по отношению к идеям: «Во

имя идеи тысячи здоровых молодых людей готовы карабкаться наверх из окопа -

словно гигантская сороконожка».

Что касается моих родителей, они были людьми необыкновенно серыми.

Возможно, виной тому – избыток эксцентричности в предыдущем поколении и

серость моих родителей – лишь долг, выплаченный отклонением норме, что-то

вроде наносов почвы над поистине драгоценными древними ископаемыми. Отец был

из породы людей, всегда рассказывающих один и тот же анекдот. Анекдот этот

приключился с ним на войне: он тогда служил техником на аэродроме. Готовил

машины к полету, когда вдруг объявили воздушную тревогу.

О пользе жира

Отец пользовался той особой любовью и привязанностью сослуживцев,

которая обеспечена в армии человеку, склонному к ожирению. Когда раздалась

сирена, все, кто работал на поле, что было мочи припустили в убежище,

оставив отца трусить позади, захлебываясь пылью и насмешками вроде:

«Эй, хряк, нам-то чуток шрапнели оставь». Они уже давно были в

безопасности: нырнули в блиндаж и поджидали, когда туда дотрюхает отец, а

тут стокилограммовая бомба – и ровно им на голову. Родственники получили по

пакету земли.

Власть порока

Немецкому меня учил дед и добился того, что я знал язык в совершенстве.

Родители мои и фразы не сказали между собой по-немецки, но меня дед легко

приучил держаться с немецким на короткой ноге, подсовывая мне в качестве

учебных пособий не только Zitatenschatz [Сборник афоризмов (нем.)], но и

многочисленные тома весьма и весьма фривольного содержания, резонно

рассудив, что, когда эрудиция паразитирует на слабостях человеческих, обе

стороны остаются в выигрыше. К моим услугам были все служители немецкой

словесности, за исключением Шиллера и Гельдерлина. Этих двух он мне

строго-настрого запретил касаться. «Что ты станешь делать, если тебя

бросят в немецкий лагерь для военнопленных?! Лучше не рисковать».

Дед сводит счеты с Германией

Каждый год во время моих каникул мы ездили на две недели в Германию.

При этом дед старательно избегал дважды ездить в одно и то же место -

исключение делалось только для совсем уж больших городов. Дело в том, что

всюду на немецкой земле он оставлял о себе воистину незабываемые

воспоминания. Паромом он добирался до Ганновера, где обязательно посещал

некий зоомагазин, выполнявший весьма специфичные дедовы заказы.

Когда-то дед напрямую ввозил из Англии необходимые ему принадлежности

(дохлых тараканов и крыс, специальным образом упакованных), покуда однажды

таможенник не попросил его открыть чемодан и не ужаснулся, обнаружив

незадекларированную партию грызунов, запрещенных к ввозу в страну.

Полуразложившихся тварей дед разбрасывал тайком в гостиницах, ресторанах,

приемных дантистов, больницах, городских концертных залах – тем самым

провоцируя беспорядки, подрывая дух немцев и нередко добиваясь снижения

сумм, проставленных в счете за обслуживание.

Дедов арсенал

1. Жестокость в общении с официантками: заказать стейк, а когда заказ

принесут, сделать вид, что заказывал судака.

2. Навык подделки документов, которым дед овладел за годы войны,

проведенные в концентрационном лагере, активно использовался им при записи в

многочисленные библиотеки, чьи полки он методично освобождал от сочинений

Гельдерлина и Шиллера. Также он сочинял от имени немецких чинуш или

политиканов письма, провозглашающие отказ от политики разоружения и

подготовку к новой войне, и отправлял эти письма в английские газеты.

3. «Скажу вам по секрету – у вас честное лицо...» Его дару

мистификации можно было позавидовать. Весь год накануне очередного

путешествия он разрабатывал План. В результате население целых деревень

бросалось перекапывать окрестные поля в поисках несуществующих слитков

золота, которые, как уверял дед, были спрятаны там во время войны. Лучшей из

разработок такого рода дед считал ту, что привела к аресту в подвале только

что выстроенной больницы двух бывших пилотов дирижабля, вооруженных

отбойными молотками и методично вскрывающих фундамент. Бедняги искали тайник

с золотыми монетами, устроенный там, по их убеждению, английской разведкой.

4. Любая шутка не во вред. Он съезжал из отеля, не заплатив по счету;

оставлял в номере продуктовые «закладки» вроде креветок или филе

трески, дающие при гниении особо стойкий запах: как правило, он помещал их

под половицы или в пустотелые трубки карниза для штор; вызывал пожарных;

обесточивал светофоры, перекусив провода; организовывал поставки цементного

раствора частным лицам и организациям, вовсе не испытывающим нужды в цементе

(например, теологическому факультету Геттингенского университета; шофер

размахивал перед лицом декана бланком заказа, подписанным каким-то

профессором).

5. Он равно любил подавлять собеседника своим знанием тонкостей

сослагательного наклонения и делать вид, что ни слова не понимает

по-немецки. «Чем, по большому счету, плохо говорить по-немецки: на

этом языке можно изъясняться только с немцами», – пояснял он.

Свою вендетту дед вел на основе самоокупаемости. Он взял за правило

финансировать свои акции из средств бывших эсэсовцев (образовавших что-то

вроде первой панъевропейской организации), привлеченных под предлогом

«освобождения Гесса из Шпандау» или «покрытия расходов на

топливо для летающей тарелки Гитлера, что вращается на околоземной

орбите». «Если вы говорите людям то, что им хочется слышать,

именно это они и услышат от вас, и плевать им, что у вас не тот акцент или в

вашем рассказе полно нестыковок».

В квартире у нас повсюду валялись проспекты турфирм, предлагающих

групповой отдых за границей: отец разбрасывал их на самых видных местах

специально для деда. Как-то тот и впрямь решил провести отпуск в Испании.

Отец уже за три месяца до его отъезда был на седьмом небе от счастья: (a) он

мог не беспокоиться, что дед загремит в чужой стране в тюрьму, и (b) дед мог

войти во вкус таких поездок и изменить своим привычкам. Эйфория разом

прошла, когда дед вернулся из отпуска – загорелый, с чемоданом денег,

которые ему удалось выманить у одного из держателей тайной кассы СС в

Мадриде.

На эти деньги дед тут же купил автомобиль (легендарный

«Зефир» [МК-1 Zephyr – английская модель автомобиля на базе

«Ford'а», производившаяся с 1951 по 1956 год], зависть всех

водителей), милостиво разрешил мне научиться с ним управляться, но при этом

воспротивился тому, чтобы я сдавал экзамен на права. «Англичанину не

нужна бумажка, подтверждающая, что он вежлив и внимателен к ближним: мы

идеальные водители от рождения».

И вот я возил его по всей стране – мы исколесили Англию вдоль и поперек

в поисках притаившихся на ее просторах книжных лавок, где могли найти приют

некие авторы на «Ш» и «Г», ибо дед поставил своей

целью «штереть» эту парочку в порошок! Он хотел, чтобы на его

могиле было высечено: «Ш...? Г...? Кто такие?»

Почти сразу после покупки машины мать стала высказывать вслух надежду,

что деда все-таки посадят в тюрьму или его прикончит какой-нибудь наемный

убийца, подосланный этими мерзкими баварцами: ей не давало покоя, что в доме

уже тридцать лет не меняли занавески, а при этом на улице припаркован

автомобиль, продав который можно было купить половину нашего дома.

По поводу наемных убийц дед пожимал плечами: «О том, чтобы

кто-нибудь выследил меня в Маклесфилде, не может быть и речи. Этот городишко

– его просто не существует для внешнего мира. Точно так же, как для

большинства здесь живущих не существует внешний мир».

Подходя к «дому под оливами»

Я захлопнул дверь машины и пересек улицу: казалось, та с каждым шагом

становилась шире или, может, просто имела какую-то непереходимую ширину.

Сознание мое итожило прожитую жизнь. По мере того как воспоминание за

воспоминанием въезжало на отведенную ему площадку для парковки, итог

получался все более неутешительным.

О чем я не напишу 1.7:

* * *

Когда я достиг «дома под оливами», мне всюду мерещились

некрологи. Именно теперь, когда он был особенно близок к тому, чтобы внести

выдающийся вклад в изучение досократиков... Я встряхнулся, отгоняя прочь эти

мысли. Если вы разменяли полтинник, но зеваки при встрече с вами на улице не

срывают с головы шляпы, вы трудились на работодателя, имя которому -

забвение. Фелерстоун как-то прошелся по моему поводу: мол, единственное, что

я могу привнести нового в мою профессию, это расписать задницу гиппопотама

фрагментами досократиков. Пожалуй, если я переживу сегодняшний день, я

возьму на прокат гиппопотама и отправлю его Фелерстоуну – предварительно и

впрямь разукрасив.

До двери оставался один шаг. Отсюда было видно, что в здании – ни одной

живой души. В окне маячила типичная офисная обстановка, только вот служащих

в офисе не было. Я подергал дверь. Закрыто. Звонка нет. Я постучал. Никто не

попытался пристрелить меня. Я просто не знал, что делать.

Бывшему философу, столь отягощенному излишком калорий, что он ума не

приложит, куда их девать, через эту дверь было явно не пройти. Я уж

подумывал, не протаранить ли фасад дома на машине, когда, глянув за угол,

вдруг увидел дорожку, а в конце ее – железную лестницу, упиравшуюся в

открытую дверь.

Я вытащил пистолет – пусть подышит свежим воздухом; так по крайней

мере, если я по ошибке попал не туда, никто не станет надо мной смеяться.

Делая один-два осторожных шага, я замирал и ждал, что же будет дальше.

Дальше был темный коридор, по которому я пробирался целую вечность, прежде

чем услышать голоса. Передо мной открывалось какое-то помещение вроде

склада, в центре на потолке был прикреплен блок, с которого свисала цепь.

Продвигаясь скрытно, как бомбардировщик «Стелс» – кто бы ждал

подобного от толстячка философа, – я подполз ближе и, свесившись через

ограждение, стал изучать происходящее внизу.

Сверху мне был виден Юбер. Я не претендую на то, что кто бы то ни было

рукоплескал моему зрению, но сверху мне показалось: Юбер не в лучшей форме.

Раздетый, он висел на цепи, вздернутый за здоровую руку, лицо и волосы – в

крови. Юпп был похож на индюшку в витрине мясной лавки, хозяин которой

отличается легкой экстравагантностью.

Висеть так, должно быть, очень больно, однако Юппа, похоже, это

совершенно не трогало. Давясь кляпом во рту, он сосредоточенно смотрел в

одну точку, и взгляд его не обещал ничего хорошего для похитителей:

«Дайте только мне обрести почву под ногами и собрать свои члены – мало

вам не покажется...» Взгляд Юбера был неотрывно устремлен на двух

типов внизу, стоявших ко мне спиной: всем было не до того, чтобы приметить

меня. Честно говоря, Юпп был намного спокойней меня: я страшно волновался.

Поздравляю

Я нашел Юппа. Это я, который с трудом может найти зубную пасту в

ванной. По сравнению с этим достижением меркла вся моя жизнь. Смущенный

своим успехом, я отступил в тень: надо было подумать, что делать дальше.

Послышались еще чьи-то шаги. При этих звуках мне показалось, что у меня

сейчас сердце оборвется от страха, но я подбодрил себя мыслью, что как бы то

ни было, но если даже я встречу здесь смерть, про меня можно будет сказать

«пал смертью храбрых».

– Вытащите кляп, – приказал голос. – Привет, Юбер!

– Привет, Эрик.

– Мы тут заняты одним расследованием...

– Да что ты? И давно ты работаешь в полиции? – Юбер говорил столь тихо,

что я едва мог разобрать его слова: то ли он совсем ослабел от боли, то ли

хотел подманить недругов поближе – тогда их можно будет укусить?

– Забочусь, понимаешь ли, о чужих нуждах. И ты тут можешь здорово нам

помочь. Рассказать про Тьерри. И про деньги. Но сперва ответь: тебе очень

больно?

– С болью я пока что умею справляться, – огрызнулся Юпп (по крайней

мере хотел огрызнуться). – Ты да эти недоумки – вы и пяти минут не выдержали

бы в моей шкуре.

– Послушай, – начал Эрик унылым голосом специалиста по статистике,

объясняющего, что такое округление до нуля, – мы, конечно, знаем, что ты не

щенок, а просто матерый рецидивистище, любишь покуражиться и все такое. Но

ты кокнул Тьерри, ты знаешь, где хранятся твои денежки, и, может статься, ты

даже знаешь, куда затьеррил – в смысле, затырил – свои денежки Тьерри. Ты

будешь висеть здесь, пока все нам не расскажешь. Ну так, может, не будем

тянуть зря волынку?

Я на мгновение высунул голову, чтобы глянуть, что там у них происходит.

Эрик произвел на меня сильное впечатление. Такие, как он, любят

фотографироваться на фоне братских могил – на память. Достаточно бросить на

него беглый взгляд, чтобы побледнеть. Совсем не тот человек, которого

ожидаешь увидеть в доме, осененном ветвью оливы.

Что делать дальше

Я изучал цепь, на которой подвесили моего приятеля, и прикидывал, что

же теперь делать. Их было трое, и даже углубленное рассмотрение данной

конфигурации свидетельствовало: при таком раскладе обмен выстрелами вряд ли

обернется в мою пользу. Мне отчаянно был нужен совет какого-нибудь

дипломированного профессионала по части насилия вроде Юппа. Не будь он так

занят сейчас, он бы мне здорово помог. Я задался вопросом: а что, если

перестрелить цепь? Каковы мои шансы в нее попасть? И если я попаду – она

порвется? Одно я знал наверняка: если я стану целиться в цепь, я уж точно в

нее не попаду. С другой стороны, если я пойду на хитрость и не стану

стрелять в цепь, а выберу другую мишень... По выбранной цели я заведомо не

попаду, тут у меня не было сомнений, но вот попаду ли я при этом в цепь?

Коса на камень

– Не хотелось бы тебя обламывать, – прошипел Юпп, – но у меня одна

рука, одна нога, один глаз, врожденная гемофилия, и я загибаюсь от одной

очень модной болезни. Так что ссать я на тебя хотел – и то если сперва

сгоняешь мне за пивом.

Это было не совсем правдой: я знал, у Юппа есть слабое место -

запланированное на сегодня ограбление ему дороже всего на свете. И мысль о

том, что оно обречено на провал, была для Юппа хуже всякой пытки, но он не

собирался сдаваться. Мне оставалось лишь (x) восхититься его самообладанием,

(y) что-нибудь предпринять, дабы не допустить провала, и (z) сделать это

быстро.

Как выбраться из щекотливого положения

Секрет, как выпутаться из опасности или какой-то жутко затруднительной

ситуации, крайне прост: не фиг в такие ситуации попадать.

Я бы согласился в течение нескольких веков читать лекции в девять утра,

лишь бы не участвовать в этом чертовом представлении пьесы «Нет мира

под оливами».

– Нужно что-то делать! – пробормотал я достаточно громко, чтобы вбить

эту мысль в свою черепушку. Вновь и вновь перекатывая фразу во рту, я

прислушивался, как та отдается в черепной коробке: рецитацией я вводил себя

в состояние воинственной ажитации.

Дальнейшее наблюдение за наблюдателем

– В газетах вроде пишут, ты сегодня банк грабишь, а, Юбер? А ты? Висишь

на цепи и ждешь, покуда тебе яйца бараньими ножницами откромсают...

– Ну давай, Эрик, попробуй. Не церемонься!

– Знаешь, бараньи ножницы... Здорово помогают преодолеть зажатость. Был

тут один парень: когда мы его снизу слегка постригли – вот он развеселился!

Носился по комнате – просто круги нарезал, как пробка от шампанского! Но ты,

Юбер, особо не напрягайся: ты ж здесь среди своих, мы как-нибудь обойдемся

без этого. Нам спектакли ни к чему. Режи, правда, сердит на тебя – из-за

Тьерри. А я – я зла на тебя не держу. Я Режи денег должен, и все. Поможешь

мне расплатиться, тоже мне, делов. Я тебе вот что скажу: мне сейчас ехать

надо, там по мне одна девица слегка заскучала, а вернусь – поговорим. Ты

ведь тоже: только-только с дороги, вот и отдохни пока. Не скучай, носа не

вешай...

– Может, его приложить чуток? – подал голос Эриков спутник.

– Не может! – отрезал Эрик, вцепившись Юппу в вихор на затылке (Юпп,

увы, так и не сделал себе приличную стрижку), резким движением приподняв ему

голову и глядя прямо в глаза. – Мы еще хотим от него кое-что услышать. А ты

так приложишь, что потом только в гроб человека класть. Зачем обижать

человека... Вопросами всякими доставать... Пусть себе повисит несколько

часов спокойно. Потом сам все расскажет.

– Боюсь, мы к тому времени будем вынуждены вас покинуть... – спокойно

заметил Юпп.

– Не понял?!

– Твои дружки, когда меня брали, слегка засветились. Профессор скорее

всего уже сюда едет.

– Никто ничего не видел, не дрочи, – вмешался один из этих, что стояли

ко мне спиной, в зародыше давя каблуком Юпповы надежды.

– И ведь не врет, – усмехнулся Юпп, скосив на бугая глаза. – Только

ведь где ж тебе заметить, тоже мне – святая простота!

– Ну, если и профессор соизволит прийти, я буду только рад перекинуться

с ним парой слов. – Эрик был сама любезность.

– Я бы на твоем месте не очень радовался. Он будет в ярости.

– Уже боюсь. К нам пожалует разъяренный философ! Подумать только!

– Он не философ. Это всего лишь шутка. Он служил в Иностранном легионе,

но не прижился там. А все из-за склонности убивать людей раньше, чем об этом

попросят. Слышал про трех косоглазых, которых в прошлом месяце порешили в

Арле?

– Наркота, что ль?

– Ну да, все уши развесили – наркота, наркота. А мы просто заехали на

денек в Арль. Оставили машину на стоянке, подходим потом... Я-то ничего не

заметил, а профессор – «тут, мол, царапина на крыле». Старик на

скамейке говорит, это вьетнамцы парковали машину – и задели. А теперь сидят

в баре на углу. Мы – в бар: там и впрямь – три вьетнамца за столиком. Проф

не стал тратить время на выяснения: чья машина, кто за рулем сидел? Всадил

каждому по две пули в голову. «Чтобы наверняка», – говорит.

Эрик слегка придвинулся к Юппу: этак доверительно-заинтересованно, как

прущий навстречу вам трактор.

– В Арле, говоришь?

– Угу.

– Месяц назад порешили?

– Ну.

– Троих узкоглазых?

– Троих.

– Странно. А я думал, это я их кокнул. Или, может, вам другая какая

троица попалась? Н-да... Видно, совсем неудачный денек для

франко-вьетнамских отношений выдался.

Крыть Юппу было нечем. Эрик какое-то время сверлил его взглядом, а

потом расхохотался:

– Загибать, Юпп, я и сам могу. Не хуже тебя.

Все критяне лжецы

Какое любопытное развитие парадокса о критском лжеце, мысленно отметил

я, вслушиваясь в этот диалог.

Заодно я задался другим вопросом: чего ради Юпп пустился меня

рекламировать? Они, конечно, и так не очень-то ему поверили, но что с ними

будет, когда они увидят меня?!

Где я допустил в жизни ошибку?..

Моя жизнь: просто-напросто просрана. Мне следовало лет в восемнадцать

записаться в стрелковый клуб и не вылезать оттуда часа по три-четыре, изо

дня в день. Тогда сейчас я бы мог вальяжно явиться перед этой публикой -

этакий наделенный всеми полномочиями представитель провидения, -

перестрелять кого надо и отправиться завтракать.

Трепещите, мы идем!

Эрик уехал – по случаю чего один из его клевретов принялся

пересчитывать Юппу ребра бейсбольной битой. Забавно: при всем своем

высокомерии по отношению к американцам французы рабски подражают им в

культуре.

Замечу – терпение тоже порой вознаграждается. Видно, госпожа Фортуна

устроила в тот день незапланированный бенефис. Расклад: я и мое недоумение

против двух бугаев, оставленных стеречь одного незадачливого налетчика,

болтающегося под потолком, как люстра. В глубине души я чувствовал досаду на

Эрика – ему, видите ли, приспичило уехать, а я отдувайся: теперь у меня не

осталось никаких оправданий бездействию. Не мог же я и дальше тешить себя

шальной мыслью, будто двое верзил тоже отлучатся на полчасика, предоставив

мне спокойно снимать Юппа с цепи.

Я еще малость подрожал в своем укрытии. Секунды текли, как капли меда:

медленно, полновесно. Я медлил уже минут десять. А нужно-то было: встать на

ноги и открыть огонь. От бугаев меня отделяло метров пять-шесть. Надо быть

полным олухом, чтобы не попасть с такого расстояния. Но только лопухнулся я

на другом: проглядел, что поблизости – сортир.

Где-то слабо заверещал телефон. Верещал он до тех пор, покуда один из

бугаев не пошел и не снял трубку. Стало быть, не мобильник. Я все еще

прохлаждался, смакуя течение времени, когда один из этих вертухаев – тот,

который с подбитым глазом (Юпп его, что ли, головой тюкнул?), извлек из

кармана какой-то комикс и объявил: «Пойду-ка я малость

покорячусь».

И тут я понял; пора выходить из-за кулис на сцену. Я дал этому типу

несколько секунд на то, чтобы расстегнуть штаны.

Сполз по лестнице вниз – соскользнул, как перышко: ни одна ступенька не

скрипнула. Длинный коридор – любитель комиксов ждет меня где-то там, в

конце. Я устремился вперед. За поворотом оказалась искомая дверь, на которой

красовалась табличка. Буквы как пьяные, и написано: «Муж., Жен.,

Пришельцы из космоса» (работа в офисе способствует любви к плоским и

претенциозным шуткам). Как заметил когда-то Солон, человеку суждено увидеть

многое, на что лучше бы ему не смотреть. Эту дверь, например.

Я готов был совершить поступок неджентльменский и подлый: пристрелить

человека через дверь туалетной кабинки. Правда, я едва не поддался

угрызениям совести, но вовремя вспомнил: мама растила меня вовсе не для

того, чтобы я нашел свой конец от пули какого-то недоумка в «доме под

оливами». (С другой стороны, для чего именно вырастила меня мама, и по

сей день остается для меня тайной.) Издержки жизни в академической среде -

видишь жизнь в черно-белом свете. Хотя в этом есть свое очарование.

Может быть, оно и не очень хорошо – в одностороннем порядке объявлять о

намерении прикончить ближнего своего, но признаюсь: куда больше, чем

перспектива убить этого взгромоздившегося на трон читателя комиксов, меня

волновала перспектива его не убить. Мою руку удерживала лишь одна мысль:

едва начнется стрельба, я уже не смогу, если что-то пошло не так, взять и

объявить перерыв на кофе.

Я еще раз взвесил в руке пистолет, наставил его на дверь, так чтобы

ствол смотрел на то место, где должен сейчас восседать мой любитель

комиксов. «Ну, давай», – пробормотал я, всей шкурой чувствуя,

что в любое мгновение могу вырубиться, схлопотав промеж глаз штуковину,

которая резко выключает вас из всякого восприятия реальности.

Выстрела не последовало. Предохранитель. Я забыл перевести

предохранитель. Я дернул чертову скобку и еще раз нажал на курок.

Оглушительный грохот. Просто оглушительный. Настолько громче, чем я

ожидал... И к тому же несколько раз... Дверь – в щепки... Я выпустил три

пули, а потом – знаете, как бывает: стряпаешь что-нибудь, начинаешь сыпать

приправу и не можешь удержаться... Я расстрелял всю обойму и, выхватив

полицейский револьвер, болтавшийся у меня на поясе, ничком упал на пол (я

что-то не слышал, чтобы хоть одному паломнику повредила та быстрота, с

которой иные простираются ниц, исполненные благоговения при виде священного

колодца Замзам в Мекке). На полу я пристроился, полагая, что так принято

делать, если хочешь уменьшить площадь поражения тела во время перестрелки, и

принялся ждать, пока в коридоре появится второй вертухай.

Я ждал. Потом услышал, как меня окликает Юбер. Слабым, охрипшим

голосом: «Этот готов!»

Все еще опасаясь словить пулю промеж глаз, я осторожно выглянул из-за

угла. Юпп все так же висел на цепи, однако второй бугай недвижно лежал на

полу – словно он прилег позагорать в одежде. «Целый день ждал, когда ж

удастся до него добраться», – пояснил Юпп. Судя по всему, пальба

отвлекла внимание второго бугая и он забыл, что главная его задача – не

спускать с Юппа глаз. Юпп же, воспользовавшись единственным из своих членов,

который исправно выполнял свои обязанности, со всего маху засветил парню в

рожу, так что его сенсорные восприятия после этого стали равны нулю.

Расковать Юппа оказалось делом нелегким: умение управляться со всякими

железками сроду не было сильной стороной моей натуры. Покуда Юпп собирал

себя по частям, я подошел ко все еще валявшемуся на полу вертухаю номер два,

который принялся не очень членораздельно бормотать что-то вроде литовской

молитвы матери-Земле, и от души отмутузил его ногами. После чего отошел в

угол и выпростал на пол все содержимое своего желудка. Страх – штука, плохо

усваиваемая.

– Ты как-то не очень удивлен, увидев меня здесь, – заметил я Юппу.

– Ну да. Хотя ты несколько подзадержался. Не забыл: нам ведь еще нужно

ограбить банк?

Вертухая номер два мы подвесили на цепь, несколько ошалело радуясь

перспективе встретить конец века заживо.

– Как ты меня отыскал? – поинтересовался Юбер, демонстративно возясь с

барабаном своего револьвера.

– Все были брошены на поиски. По счастью, засекли машину, на которой

тебя увезли.

– Ладушки, – кивнул Юбер, вставляя дуло пистолета в ухо висящему на

цепи вертухаю. – Ну что, готов отправиться в «Великое может

быть»?

Раздался щелчок затвора – револьвер был не заряжен, но, подозреваю,

охваченному страхом бугаю нужно было немалое время, чтобы это осознать.

Юпп опустил патрон в карман куртки бедняги:

– Сохранишь на память о том, что ты уже покойник. Считай, что я тебя с

того света вытащил. Постарайся жить по-человечески.

Юпп сходил, проверил, что с любителем комиксов, и обнаружил, что тот

сбежал, не получив, судя по всему, ни единой царапины – крови на полу не

было.

Скинхед все так же сидел в машине.

– У нас есть минут пятьдесят, чтобы успеть в Тулон, – пробормотал Юпп,

взглянув на часы. – Думаю, лучше тебя с этой проблемой никто все равно не

справится, не важно, философ он или нет.

И я погнал под двести км/ч, отвлекаясь разве что на настойчивые

требования Юппа прочесть и откомментировать ему ряд пассажей из Эпиктета и

Зенона – он все норовил положить мне на баранку открытую книгу – и на

причитания этого бритоголового парня. Попутно Юбер высказал, что он думает

по поводу отсутствия с нами крысака и присутствия несчастного скинхеда.

* * *

С крыши нам был хорошо виден фургон, в котором засел Корсиканец,

превратив тот в подобие центральной нервной системы, призванной управлять

массой полицейских, заполонивших центр Тулона: к «заказанному»

нами банку в ожидании ограбления были стянуты внушительные силы охраны

правопорядка.

Мы знали наверняка, что Корсиканец сидит в фургоне: он начал вновь

обхаживать Жослин, а потому в мельчайших подробностях расписал ей все

мероприятия по охране банка. Мне казалось, солнце светит лично для меня: его

лучи проникали куда-то под кожу, туда, где у нас кнопочка счастья.

Здание, на крыше которого мы сидели, находилось чуть поодаль от главной

площади: строения, чьи фасады выходили на саму площадь, по случаю

сегодняшнего дня были увенчаны дополнительным архитектурным убранством -

полицейскими на крышах (столь представительное собрание полицейских достойно

искреннего восхищения); но мы не жаловались – с нашего места открывался

прекрасный вид на происходящее внизу. На площади не то чтобы собралась

толпа, но прохожие были – причем все они двигались как-то нарочито медленно.

Я бы не сказал, что их внимание целиком было поглощено архитектурными

достоинствами местной застройки. Когда мы уже готовы были откланяться, внизу

на площади двое подростков принялись развертывать транспарант, гласящий:

«Вперед, мыслители, вперед!» – спровоцировав полицию на

применение не совсем адекватных средств подавления.

– Нас ждут: поклонники, строчка в истории, пора, – напомнил Юбер,

расстегивая ширинку. – Прошу прощения за вульгарность. – Он попытался

направить струйку мочи на тех полицейских, что без фуражек. Желтая ленточка

– чем ближе к земле, тем тоньше – протянулась от четвертого этажа вниз, с

дробным стуком дробясь о крышу полицейского фургона. В окне напротив

какая-то дама поливала циннии.

Мы отправились на первый этаж, а потом – на другой конец города, в

маленький банк, где месяц назад Юпп открыл счет.

Минуты за четыре до закрытия мы подошли к окошку. Широко улыбаясь, Юпп

смотрел, как кассир отсчитывает деньги. Сумма была достаточно солидной,

чтобы заметить ее утрату, но все же не очень велика. Мы лишь давали понять,

что захоти – мы могли бы нанести серьезный ущерб. «Пусть не думают,

что мы пошли на это из-за денег», – сформулировал нашу позицию Юпп.

Выходя на улицу, я ощутил легкую грусть: полицейские, взявшие главную

площадь в кольцо оцепления (и не одно), могли даже не подозревать о том,

однако ограбление состоялось, деньги ушли у них из-под носа – просто утекли

по проводам. Банда Философов уходила в отставку.

* * *

Мы устроили прощальный ужин.

– Что еще можем мы сделать? Ни-че-го... – вздохнул Юпп. – С ограблением

банков покончено. Осталось не омрачить наш триумф позорным арестом в

супермаркете – с мороженым цыпленком между ног, – и все. Главное – вовремя

остановиться.

Что ж, тут я целиком и полностью был с ним согласен, особенно – глядя

на обильно приправленную зизифорой [Зизифора бунгс – растение, применяемое в

качестве специи в некоторых восточных кухнях] рыбу в моей тарелке: еще пара

щепоток специи, и гастрономический букет превратился бы в нечто одноцветное

– порой граница между «хорошо» и «плохо» почти

неуловима.

Итак, оставив Тулон, мы отправились в Драгиньян, поскольку (a) тот

славился своим рестораном, и (b) пусть я не встречал ни одного серьезного

исследования на эту тему, но наш отъезд хорошо укладывался в русло надежно

зарекомендовавшей себя традиции делать ноги, заметать следы и таять в

пространстве: подобно Маклесфилду, Драгиньян был одним из тех городишек,

которые в список мест, посещаемых знаменитостями, хоть даже и принадлежащими

к преступному миру, могут попасть лишь под номером, выражающимся семизначной

цифрой. Искать нас там не взбрело бы в голову даже полиции.

Хоть ты ее знаешь, но знаешь ли ты...

Если бы не Жослин, нам ни за что бы не выйти на Сесиль.

Идея наведаться к ней в гости целиком и полностью принадлежала Жослин:

нам надо было похитить кого-нибудь из родственников Сесиль. Жослин знала,

что Сесиль, которая в итоге и нагрела «заказанный» нами банк,

воспользовавшись межбанковской кредитной линией для чрезвычайных ситуаций,

исчерпала все имевшиеся возможности отпрашиваться со службы, ссылаясь на

состояние здоровья, а потому настойчиво искала иного предлога, который

позволил бы ей воздерживаться от появления на работе, но тем не менее

по-прежнему регулярно получать чек, обеспечивающий существование всего

семейства: Сесиль, ее матушки и детей.

Естественно, переведя деньги со счета городской полиции (открытого для

оплаты различных мероприятий клуба отставных полицейских «На лучшем

счету») на наш счет и сообщив об этом лишь после того, как она

вернулась домой и узнала о местопребывании своей похищенной матушки, Сесиль

попадала под серьезнейшее подозрение.

Но доказать что-либо полиция была бессильна. Мы вовсе не собирались

ставить власти в известность о том, что в деле наличествует предварительный

сговор, тем паче не собиралась делать этого Сесиль. Более того, Сесиль даже

не претендовала на часть добытых с ее помощью денег: все, что ей было нужно,

– это благовидный предлог для оплаченного сидения дома, каковым вполне мог

служить нервный срыв, спровоцированный похищением любимой мамы «этими

ужасными налетчиками» (хотя мы и согласились на том, что в отдаленном

будущем Жослин одолжит Сесиль некую скромную сумму, которая ни у кого не

вызовет подозрений, но будет очень и очень кстати).

– Неужто все так просто? – спросил я Сесиль, уточняя детали операции.

– В принципе для перечисления денег необходимо наличие на документах

двух подписей, но если исходить из принципов, то и браки заключаются на веки

вечные...

Ужин в Драгиньяне 1.2

Мы почувствовали усталость, достигнув состояния, о котором говорят:

назюзюкались.

С тихим ужасом я обнаружил, что вновь оказался перед выбором, и с

удивлением поймал себя на мысли, что во мне заговорила склонность к

уединенной, скромной жизни, неспешным размышлениям – к тому, что явно не

входит в меню ресторана «У Одиль»; давно похороненный Эдди вдруг

сделал попытку восстать из гроба.

Юпп молчал, словно лишившись дара речи; он выпил больше обычного,

колючий, цепкий взгляд его затуманился. Впервые с момента нашего знакомства

я видел, что настороженное выражение, застывшее в его зрачках, вдруг

исчезло, вывесив табличку «Не беспокоить». Он потягивал вино -

клянусь, лучшее из всех, которые ему доводилось пробовать, – совершенно не

вникая во вкус.

Я же все никак не мог выбросить из головы историю одного египетского

вора, Аменкау, который, позаимствовав в чьей-то усыпальнице кое-какие

изделия из драгметаллов, отдал толику серебра писцу Ошефитемвусу за кувшин

вина и еще толику – Пенементенахту за бочонок меда. И они устроили

празднество, радуясь тому, сколь удачно удалось им спрятать концы в воду.

«Мы пришли с вином в дом надсмотрщика над рабами и влили в вино две

меры меда и пили его». Все эти трогательные подробности известны нам

из судебного приговора, вынесенного свыше трех тысяч лет назад. Бедняги

допустили лишь одну – но роковую – ошибку: стали сорить деньгами на людях.

Совсем как мы; надумай полиция прошвырнуться по дорогим ресторанам, где люди

швыряют деньгами...

Где я допустил в жизни ошибку 1000.1

– Меня еще никто так не целовал, – прошептала Зоя.

Я и поныне признателен Хеопсу за постройку великой пирамиды: пусть

заниматься любовью на камнях жестковато – это было незабываемо. И дело вовсе

не в том, что любовным ложем нам стало самое величественное сооружение в

подлунном мире... Иные вещи мы никогда не знаем наверняка, но, готов

клясться всеми святыми, то был лучший момент в моей жизни. А когда я сполз с

пирамиды вниз, все полетело под откос.

Ночь была холодна, звезды завистливо щурились, глядя на нас, но – вся

вселенная служила нам одеялом. Зоя, чьей специализацией была египтология,

больше всего радовалась именно месту нашего свидания. Что до меня – у меня

были кое-какие оговорки на этот счет, но, в конце концов, пирамида – не

флагшток, с нее не так просто упасть. Когда мы разомкнули объятия, я точно

знал (будто меня надо было в этом убеждать!): ответы на все загадки

мироздания заключены в книге формата 170 х 85 х 80 х 85, что-то египетское,

читать, как брайлевский шрифт, руками. Над нами сиял пламенный столп,

уходящий во тьму – если столп может ходить, – творение более величественное

и более причастное вечности, чем наш каменный матрас. Это пламя, огненным

венцом брызнувшее вверх над площадкой, венчающей пирамиду, научило меня:

протяженность пространства заполнена мраком и холодом, которых в нем слишком

много, тепло же, что согревает нас, исходит не от солнц, но от сгустка

пламени, обтянутого кожей.

Предавая бумаге то, о чем я не напишу

От того, что ответ столь прост и лежит на поверхности, впору прийти в

полнейшее, позорнейшее замешательство. Что-то подобное утверждали и отцы

пустынники, однако их речи всегда наводили на нас скуку – кому интересно

знать правду. Вот выверните ее наизнанку, скажите задом наперед, переведите

на какой-нибудь сраный иностранный язык: юлбюл, юлбюл, юлбюл. Сокровище,

которое не украдешь.

О нет, обрести его нелегко. Иже и сохранить.

Единый сущ Господь. Единый и многоликий. Там, на вершине пирамиды, я

сжимал в руках совершенство – как оно есть. Я был достаточно молод, чтобы в

груди у меня работал силовой генератор, но достаточно стар, чтобы не

обманываться на сей счет. Мы спустились к Нилу – сидели и смотрели, как

зигзагами бежит рябь по воде.

Я был без ума от того, как Зоя стопит машину (я никогда не видел, чтобы

кто-нибудь столь элегантно отставлял большой палец). Без ума от того, как

она стоит в очереди за билетами в кино. Без ума от Зои, положившей на лицо

косметику. Без ума от Зои без грима. Я могу продолжать до бесконечности.

Единственное в ней, что не вызвало моего восторженного одобрения, – это

признание, что она больше не хочет меня видеть, сделанное недели через две

после нашего возвращения в Кембридж.

– Из философов выходят хорошие любовники, но паршивые мужья, – сказала

тогда она.

Это было шуткой.

– Ты слишком молод. И ты – из породы добряков, а не из породы тех, за

кого выходят замуж.

На этот раз она не шутила. Она была на два месяца меня старше.

Моя специализация – наука о знании, о доведении мысли до остроты

разящей стали, но спросите меня, как же вышло, что я сижу в каком-то кабаке

в Драгиньяне, с пьяным в дым инвалидом, а она – в Корнуолле с двумя детьми,

и с трудом вспоминает мой голос всякий раз, как я звоню ей, через год на

третий, – и я отвечу: без понятия. Не то чтобы у нас вышла какая-то роковая

ссора, или я совершил ошибку, или случилась размолвка.

Зоя была седьмой дочерью седьмой дочери. Бедная семья из Салфорда.

Полная противоположность мне, непрактичному, единственному ребенку. Она -

упрямая. Собранная. Мои мольбы и призывы – глаза в глаза, письменно и по

телефону – просто отправлялись в архив. Для нее все это было уже архаикой.

Куда большей, чем история древности.

Та поездка в Ист-Энд была моей последней попыткой штурма. Я – поистине

невероятным образом – раздобыл ее новый адрес. Но когда я добрался до нужной

улицы, во всем районе отключили электричество. Передо мной на многие мили

вперед простиралась зона абсолютного затемнения. Я не мог прочесть названия

улиц, не мог рассмотреть номера домов. С полчаса я блуждал во мраке, после

чего направился в паб в освещенной части города. На следующее утро полиция,

высадив дверь, тщетно пыталась достучаться до моего оцепеневшего сознания.

Вот так-то. Да здравству... Короче: здравствуй, жизнь, раз так тебя и

разэтак! Что же – я любил ее больше, чем можно любить? Или я просто

чувствительный слизняк, пустое место, ноль без палочки?

Когда патологоанатом вскроет мое сердце, что найдет он там – портрет

Зои.

Драгиньян 1.3

– Да, но где же Жослин? – в который раз задал вопрос Юпп.

Она опаздывала уже на два часа, и это смущало тем больше, что, как

правило, она появлялась, овеянная шелестом той минуты, на которую была

назначена встреча. Я уже начал беспокоиться, не произошло ли с Жослин чего

недоброго, а также беспокоиться (правда, в значительно меньшей степени), не

пришла ли она к выводу, что ей и так хватает в жизни борьбы с хаосом, чтобы

усугублять это еще и присутствием ходячего источника бардака по имени Эдди.

Общаясь с женщинами, я обычно не могу отделаться от ощущения, что они

принимают меня за кого-то другого – намного более интересного, стильного и

веселого человека, – и вот сейчас у них раскроются глаза, они увидят, кто я

есть на самом-то деле.

Юпп, весь ужин пребывавший в состоянии какой-то покорной апатии, вдруг

оживился, услышав, как за соседним столиком кто-то обронил, что после

сегодняшнего полицейским впору пожертвовать свою зарплату в пользу

какого-нибудь детского приюта. Юпп выставил всей компании выпивку за свой

счет.

Мы выкатились из ресторана в ночь: двое, вероятно, самых ужратых, самых

эрудированных и самых везучих грабителей в этом секторе Галактики.

Исход из ресторана: еврейское счастье

Охотно соглашаюсь: пищеварению отнюдь не идет на пользу, когда вы мирно

шествуете к стоянке, где оставили машину, а навстречу вам из темноты вдруг

выскакивает комиссар полиции – особенно если именно вам этот комиссар обязан

тем, что возглавил список тех полицейских всех времен и народов, на которых,

заходясь от хохота, показывают пальцем на улице, если именно его карьеру вы

втоптали в грязь, ославив беднягу на всю страну, и именно в его квартире не

так давно вы учинили погром...

Воистину – зрелище, которое мне менее всего хотелось бы видеть. Хуже

может быть только (a) созерцание Фелерстоуна, на котором гроздьями висят

жрицы любви всех мастей и оттенков кожи, пышущие к тому же юностью и

здоровьем, и (b) вид неожиданно перекрывающей обзор слоновьей задницы,

владелец которой твердо вознамерился присесть именно там, где я имел

несчастье встать. И все же нечто во мне радостно воспрянуло: оказывается,

усилия наших стражей правопорядка не совсем безнадежны...

В сознании мелькнула мысль: а может, начисто отрицать, будто мы имеем

отношение к Банде Философов, – но мысль эта быстренько испарилась. Он знал.

И мы знали, что он знал. Мы знали, что он знал (возведите это знание в куб).

Судя по всему, речь на случай нашей поимки он еще не подготовил. Мы не

услышали даже общепринятого: «Вы арестованы». Он просто

воззрился на нас – его аж перекосило от гнева. Язык был бессилен предложить

что-нибудь достаточно выразительное для обуревавших его чувств.

Учитывая, сколь часто в нашем мире кого-нибудь убивают, удивительно,

как до сих пор никому не пришло в голову обессмертить этот взгляд,

запечатлев его на коробках с патронами. Однако не припомню, чтобы я видел

этот взгляд на полотнах великих мастеров. На этот раз я не ошибался:

человек, вплотную подошедший к черте, за которой убийство, и впрямь с

нетерпением ждет, когда же он сможет убить ближнего.

– Как, разве вы не должны сейчас писать объяснительный рапорт, – вместо

того чтобы ошиваться около ресторана, удостоившегося у Мишле трех звездочек?

– спросил Юпп, разыгрывая искреннее удивление.

Глядя на наливающееся яростью лицо комиссара Версини (ярость просто

переполняла этот скудельный сосуд), я осознал, что наши биографии (если их

таки включат в издательские планы) пришли к точке, где будущие биографы

могут перевести дух, расслабиться и спуститься в забегаловку внизу

пропустить по стаканчику. Здесь можно было ставить финальную точку.

– Мне кажется, на суде этот факт прозвучит не в вашу пользу, – ерничал

Юбер.

Я напрягся: если бы Корсиканец пристрелил нас сейчас на месте, он был

бы прав, тысячу раз прав, и его бы оправдали, но, честно говоря, мне

хотелось надеяться, что он не сделает этого. Бесконечно преклоняясь перед

бесстрашием Юппа – бесстрашием в чистом виде, – я не мог отрешиться от

подозрения, что на данный момент оное качество вряд ли способствует

долголетию. Я ведь знал: Юпп не обманывал меня, когда говорил: что угодно,

только не тюрьма! Полагаю, он решил: шутить – так до конца.

Версини произнес:

– Надо бы было остаться. Дел – куча. Все полицейские – в моем звании и

выше – позвонили мне сегодня, чтобы сообщить, какой я кретин. Можно было бы

остаться и подождать приказа об увольнении. – Речь его была медленной и

какой-то рваной, казалось, он только сегодня научился говорить

по-французски. – Но я ушел. Решил, что было бы неплохо пойти перекусить в

каком-нибудь тихом местечке. И кого я там вижу – моих спасителей.

Что ж, достойно аплодисментов: доверяйте нутру, этому учил еще Лао Цзы.

Однако по большому счету меня занимало иное. В сознании сцепились не на

жизнь, а на смерть две мысли: что было бы забавней – получить лет по сто

тюремного заключения или же пулю в лоб.

– Можно мне сказать две вещи? – поинтересовался Юпп.

Его слова вызвали эффект, подобный сходу лавины в горах, – ненависть

вдруг схлынула с лица Версини: комиссар решил не стрелять.

– Во-первых, если вы еще не доперли своим умом: ваш фургон был сегодня

обоссан. Ближе к вечеру. Так вот – обоссал его я.

– А во-вторых?

Корсиканца ситуация начинала все больше забавлять. На губах появилась

улыбка – такая бывает у людей, когда они снимаются на память с теми, кого в

любой момент могут снять пулей. Время будто расслоилось. Я видел, как на

дальний конец стоянки въезжает автомобиль, точь-в-точь похожий на машину

Жослин.

А так как мне вовсе не улыбалось все же получить перфорацию по всему

телу, то в голову закралась мысль – хорошо бы это была Жослин. Если бы это

была Жослин, тихонько выходящая из машины. Жослин, тихонько выходящая из

машины и на цыпочках подходящая к Корсиканцу. Жослин, тихонько выходящая из

машины и на цыпочках подходящая к Корсиканцу, сжимая в руке наспех сделанную

«укладочку» – из тех, которые учил ее делать Юпп

(«Наличные в чулке – всегда к вашим услугам», – объяснял он,

показывая убойный эффект, который может произвести стопка монет, обернутая

чулком), Жослин, тихонько выходящая из машины и на цыпочках подходящая к

Корсиканцу, сжимая в руке наспех сделанную «укладочку» из тех,

которые ее учил делать Юпп, и увесистым ударом в висок укладывающая

Корсиканца на землю.

Я тужился, что было сил, напрягая все мускулы воли – лишь бы помочь

этой идее родиться в мир. Еще я зациклился на мысли, что главное – не дать

Корсиканцу отвлечься, но, как всегда бывает, когда нужно говорить без

умолку, я мог выдавить из себя только какие-то нечленораздельные звуки.

Единственная фраза, крутившаяся у меня на языке, была: «Ну что, теперь

ты главный говнюк в этой стране?»

– Ну что, – произнес Юбер, – ты теперь главный говнюк в стране?

Я видел: Жослин вышла из машины и шла к нам, но слишком большое

расстояние отделяло ее от Корсиканца, чтобы «укладочка»

мелькнула в «Указателе слов» к нашей с Юппом биографии.

Удача

Не сказал бы, что удача обходит нас стороной. Вовсе нет – просто мы не

умеем поймать ее за хвост.

Вмешательство Жослин не понадобилось. Мы-то было подумали, что ярость

Корсиканца отбушевала и, сделав в воздухе ручкой, отлетела прочь, оставив

комиссара Версини в том игривом настроении, которое бывает у палача перед

казнью. Не тут-то было. Новый приступ гнева смешал Корсиканцу все карты. Не

удержись он и нажми на спусковой крючок – все было бы иначе. Но комиссар не

мог отказать себе в удовольствии произнести что-то вроде надгробного слова.

Только вот душившее комиссара бешенство мешало ему говорить. С тем же

успехом можно пытаться упросить протиснуться через угольное ушко

взбесившуюся зебру, страдающую от ожирения. Корсиканцу не суждено было

поставить многозначительное свинцовое многоточие в конце нашей с Юппом

биографии, потому как...

Он лишь булькнул что-то невнятное – и, разом утратив всю свою

элегантность, грохнулся ниц, облапив оставшуюся к тому равнодушной землю.

– Ну, я же говорил: мы неуязвимы, – пожал плечами Юпп, тыкая носком

ботинка безвольное Корсиканцево тело, распластавшееся у наших ног. В голосе

напарника не было и намека на удивление. – Судьба даже пеленки нам стирать

готова.

Комиссар полиции, грохнувшийся в обморок, – была в этом какая-то

нелепость. Сердечный приступ? Эпилепсия? Присмотревшись, мы обнаружили, что

Версини все же дышит. Как младенец. Юпп был даже разочарован – он-то уже

готов был выступить в роли спасителя Корсиканца, прильнув к устам бедняги с

«поцелуем жизни».

Вывалившаяся из ресторана супружеская пара предложила помощь. «Не

надо, сейчас все будет в порядке», – пообещал доброхотам Юпп. Жослин,

ворчливо оправдываясь – у нее спустили два колеса, – направилась к дверям

ресторана, чтобы ее образ не потревожил, паче чаяния, и без того

подвергшееся стрессу сознание комиссара Версини, которого мы, подхватив под

мышки, волоком тащили к нашей машине. Наконец, погрузившись, мы тронулись в

путь.

Искры, плясавшие в глазах Юппа, погасли. На всякий случай мы сковали

Версини его же наручниками, причем Юпп вздохнул: жаль, мы вышли из игры, а

то бы пойти на дело с револьвером месье комиссара – этот жест оценили бы по

достоинству. «А было бы здорово: раздеть копа, написать у него на

спине какую-нибудь убойную цитатку по-гречески и выбросить из машины у

дверей полицейского участка». Однако даже по голосу Юппа было слышно,

что он вовсе не собирается приводить эту идею в исполнение.

Вместо этого он обнял Версини: потрясенный нарисованной картиной, тот

совсем забился в угол. «Прости, – покаялся Юпп. – Не хотел тебя

обижать. Чем бы мы без тебя были? Ты у нас – третий в команде. Хочешь,

подарочек тебе купим?»

Юпп настоял, чтобы я ехал к морю. Версини, судя по его виду, напрягся,

но особо не дергался: поди, рассудил про себя, что, желай мы его прикончить,

комиссарский прах уже давно валялся бы в пыли где-нибудь подле злосчастного

ресторана, а так – какую бы подлянку мы ни замыслили, это уже не скажется на

его будущей карьере зоотехника, продавца газет или что там еще может ему

светить в будущем. Я не стал спрашивать Юппа, что у него на уме, в данный

момент мое дело было просто крутить баранку, а шестеренки судьбы – они

крутились сами по себе.

Мы остановились и пешком отправились куда-то во тьму. Оказалось, что мы

находимся на скалистом обрыве, и похоже, судьба готова была и дальше нам

попустительствовать: мы так и не сорвались в пропасть, хотя наш игривый

флирт ножкой с мокрыми булыжниками во тьме вполне мог к тому привести.

– Мы до вас доберемся, – процедил Версини, впрочем, чисто механически.

Похоже, он просто был сейчас не в состоянии найти более оригинальную тему

для беседы. По-своему, в его словах была доля истины: рано или поздно ты

оказываешься в ловушке – если только не приготовил себе посадочную площадку

где-нибудь в джунглях или если твоей порочности не хватило на то, чтобы

встать у кормила власти и самому править страной.

– Да? – заинтересовался Юпп. – Интересно, чем же тогда объяснить, что

мы – на свободе?

– Вам везет. Только и всего.

Юпп расстегнул на Версини наручники. Убей бог, я не мог взять в толк,

чего он хочет добиться; в любом случае на данный момент я не склонен был

разделять его задвиг на проблемах законности и порядка: мне хотелось в

кровать – и чтобы меня не тревожила полиция с ее дурацкой манерой устраивать

по утрам облавы.

– Мне кажется или ты и впрямь хочешь меня ударить? – поинтересовался

Юпп, окидывая Версини оценивающим взглядом.

Версини лишь пожал плечами в ответ – очевидно, выражая согласие.

– Ну, если это так много для тебя значит... – вздохнул Юбер. – Можешь

ударить первым, я разрешаю. Драка один на один, а? Профессор вмешиваться не

будет, обещаю. – И Юпп, картинным жестом отбросив в сторону оружие,

характерным движением – его очень любят крутые парни в барах – поманил

Версини поближе. Я задумался, действительно ли Юпп хотел, чтобы я не

вмешивался: напарник мой был все же не в лучшей форме.

Правда, то же самое можно было сказать и о Версини. Комиссар провел

свинг, целя в то место, где, как он полагал, должен был находиться Юпп и его

кадык, однако Юпп успел позаботиться о том, чтобы оказаться вне пределов

досягаемости. Попросту увернулся. А затем – слишком быстро для того, чтобы я

увидел, но не настолько быстро, чтобы я не слышал – Юпп резко внедрил свое

колено в ту область Комиссарова тела, где была сосредоточена вся его

способность любить ближнего, тогда как локоть моего друга с маху вошел в

ретроринальную фасцию Версини.

– Н-да, драка – не твое призвание, – подытожил Юпп, глядя, как Версини

корчится у его ног. – При всем том, мы еще не обсудили эту твою идею, будто

у тебя есть право нас арестовать. Вопрос, который я задам: а почему я должен

позволить себя арестовать? Если тебе удастся доказать, что этот тезис

истинен, клянусь, я с радостью отправлюсь в кутузку! С радостью.

Версини все еще напоминал символ квадратного корня. Он не привык (x)

видеть, как рушится вся его жизнь, (y) получать ногой по яйцам, (z)

сталкиваться с тем, что ему предлагают рассмотреть эту ситуацию с точки

зрения диалектики. Что бы он ни собирался нам сейчас поведать, я искренне

желал ему излагать свои тезисы сжато и убедительно. Но треволнения прожитого

дня спровоцировали у бедняги алалию (или на курсах комиссаров полиции

преподают кретины начетчики, не способные толком научить методам ведения

философских диспутов с раздухарившимися налетчиками?).

– Может, я должен идти под арест из-за того, будто ты и впрямь лучше

меня? Ну что ж, посмотрим на твое мужество! – витийствовал Юпп. – У меня

всего одна рука, чтобы управляться с этим миром...

Юпп стремительно извлек из кармана нож-выкидушку: лезвие, лязгнув, со

щелчком встало на место. Чуть согнувшись назад, он пристроил рукоять ножа в

подколенной ямке правой ноги... а затем, словно собираясь хлопнуть себя по

ляжке, резко ударил ладонью по лезвию.

Мне аж плохо стало – после сытного обеда на такое лучше не смотреть.

Версини же, не издав ни звука, кулем осел на землю. Возможно, он надеялся:

вдруг, воодушевленные его реакцией, мы на бис выдадим что-нибудь еще более

впечатляющее – например, застрелимся – сеанс насилия с последующим

самоуничтожением преступников.

Юбер, в свете фар почему-то казавшийся особенно бледным и изможденным,

опять запустил руку в карман – в движениях его появилась некая неловкость -