Финская руна

Польская интерлюдия

1 сентября 1939 года

Немецко-польская граница.

«Данцигский коридор», армия «Поможе», группа прикрытия «Черск», 18-й полк поморских улан.

Полковник Масталеж привстал на стременах, пытаясь разглядеть врага в свой бинокль сквозь просвет в густых, чуть подернутых рыжим золотом осени кронах. Густо растущие на опушке леса деревья скрывали от командира полка диспозицию. Солнце клонилось к западу, и верхушки длинных, устремленных в небо стволов нетронутого крестьянским топором приграничного леса, резко делили пейзаж на свет и мрак. К старшему офицеру на взмыленном арабском скакуне подскочил подпоручик из головной заставы и лихо, исключительно с кавалерийским шиком отсалютовал.

— Пан полковник! Немцы, численностью до батальона, в трестах метрах от опушки, расположились на отдых. О нашем присутствии даже не подозревают.

Командир кавалерийского отряда сел в седло, опустил бинокль на грудь и ладонью левой руки ласково погладил эфес своей сабли. «Вот он, час славы», — подумалось полковнику. — «Сегодня, как тогда, под Варшавой, время пришло совершить новый подвиг „чуда на Висле“. Сейчас или никогда!»

Этот день никак не мог завершиться, и все длился и длился, начавшись, по личным ощущениям полковника, где-то тысячу лет назад. Масталеж был разбужен на своей «штаб-квартире», размещавшейся в простом деревенском доме в приграничной деревне Лихновы, в час ночи, не успев даже толком поспать. Полковника заставил вскочить с теплой кровати срочный приказ «удвоить бдительность» из штаба группы прикрытия «Черск». Выслав вестовых, Масталеж собрал офицеров полка и уже в три ночи начал совещание со своими подчиненными по текущей ситуации. По данным разведки немцы стремительно наращивали силы у польской границы, и это не сулило ничего хорошего ни стоящему буквально на границе полку улан во главе с бравым кавалерийским полковником, ни государству Польша в целом. В самый разгар совещания, в четыре ночи с четвертью, стекла в доме затряслись от раскатов далекой, неожиданно мощной грозы. Масталеж сначала подумал, что, несмотря на довольно обнадеживающий закат, погода неожиданно сильно испортилась, но повторение ритмичных стаккато мощнейших отдаленных сотрясений воздушной среды, которые распознали все присутствовавшие здесь опытные офицеры, означало только одно — гремит не гроза, это ведут огонь артиллерийские орудия.

Факт артиллерийской канонады вкупе с приказом из штаба не оставлял сомнений в том, что на границе начались самые настоящие масштабные боевые действия. Полковник экстренно завершил совещание и приказал офицерам вернуться к своим подразделениям.

Не успели командиры прибыть к своим частям, как позиции поморских улан подверглись лобовой атаке, совершенной 76-ым мотопехотным полком 20-й дивизии вермахта. Сначала откатились, прогнувшись под нахрапистым и мощным напором германской армии, сторожевые посты, затем приняла бой и основная линия защиты, но, не выдержав ввода в бой немцами бронеавтомобилей, была вынуждена отступить на вторую линию обороны. Немцы непрерывно, не давая ни минуты покоя, настойчиво атаковали польские позиции. С неба поморских улан пытались бомбить фашистские бомбардировщики. Поляки яростно сопротивлялись, не желая ни пяди земли отдавать наглым тевтонцам, вновь напавшим на их землю. Уланам Масталежа из своих зенитных пулеметов удалось сбить один из самолетов, и тот рухнул, объятый пламенем в сотне метров от батареи полка. Стволы польских артиллерийских орудий, «православных», как их называли все в полку, бывших русских трехдюймовок, расстреляв половину всего боекомплекта за это утро, раскалились настолько, что стали выходить один за другим из строя. Несмотря на то, что кое-где немцы прогнули польскую оборону до десяти километров, полк поморских улан, вопреки всему, потеряв пятую часть состава, стоял насмерть. В середине дня, когда стало понятно, что героически сопротивлявшихся кавалеристов обходят с флангов, штабом было принято авантюрное решение самим нанести удар по открывшимся флангам противника. Получив кроме официального приказа еще и личную записку от генерала Гжмот-Скотницкого, старого соратника по легионам Пилсудского, с заклинанием любой ценой задержать стремительное немецкое наступление, полковник Масталеж с жаром отверг предложение провести эту операцию по уставу и дать бой противнику в пешем строю. Только кавалерия, а не пехота, решил он, может сейчас неожиданно контратаковать немцев во фланг и затем сумеет отступить за реку Брду, нанеся противнику страшный урон и сама не попав при этом под ответный удар.

А тех борзых молодых офицеров, которые попытались преподать ему урок здравомыслия и знания Устава, командир улан размазал одной короткой фразой: «Не учите меня выполнять невыполнимые приказы!»

И вот сейчас полковник пристально рассматривал мышастого цвета мундиры расположившегося на вечерний отдых противника, прямо на изумрудно-зеленой, так сладко пахнущей в это время года траве. Ненависть к врагам переполняла сердце кавалериста, которое давно уже так часто и сильно не билось, наверное, с двадцатых годов, разнося по венам волны адреналина.

«Разлеглись на польской земле, немецкие гансы», — злорадно подумал полковник, краем глаза отслеживая, как его эскадроны ловко и сноровисто выстраиваются в две линии, — «правильно, разметьте своими френчами, ведь вас там и похоронят!»

Наконец, всадники построились, и пики знаменосцев, шелестя на ветру флажками эскадронных значков, чуть наклонились в сторону ничего не подозревающего врага.

— Сабли вон! — дал команду своим людям бравый командир поморских улан, — За Польшу! Марш!

Скакун полковника, настоящей арабской породы жеребец, плод многолетних усилий английских конезаводчиков и гордость полка, яростно пришпоренный вошедшим в азарт предстоящей схватки всадником, с места рванул в карьер. Горнист звонко, на весь лес отдал команду к атаке.

Двести всадников, закинув свои карабины за спину, выхватили сабли, блестя на кроваво-красном закатном солнце белыми клинками и своими французскими шлемами, резво вылетели из леса и буквально как снег на голову обрушились на расположившийся на отдых немецкий батальон. Немцы, мгновенно поддавшись панике, побежали врассыпную от стройных стремительных конных шеренг, бросая по дороге оружие и амуницию. Белые лезвия сабель улан стали красными от крови — поляки не делали попыток брать фашистов в плен, рубя их на полном скаку налево и направо и не давая никому пощады…

Мечта полковника Масталежа осуществилась, он действительно вошел этой атакой в легенду. Но бравый кавалерист не знал, что на противоположной опушке запускают свои моторы замаскированные на всякий случай от польской авиации бронеавтомобили с черными крестами на броне и через несколько секунд прицельный вал свинца оборвет жизнь полковника и большинства его подчиненных, попавших в непредумышленную засаду. Как и не знал, да и никогда не узнает польский офицер того, как именно Гудериан в своих донесениях извратит этот бой, вывернув ситуацию наизнанку и представив дело так, будто противник в конном строю пошел в сабельную атаку на его танки.

Сущие же адские муки полковник, настоящий патриот, испытал бы, узнай, что руководство страны, уже вечером этого же дня, бросив страну и народ, в панике бежало из столицы к румынской границе. Редко когда храброму и деятельному, никогда не унывающему польскому народу в час набата страшных, судьбоносных испытаний везло на руководителей. Странный и разрушительный рок этого проклятия, что довлеет над Польшей, мы видим, и изучая исторические хроники жаркой осени 39-го. Но кто бы что ни говорил — в тот страшный день, день начала Второй Мировой войны, простые поляки храбро, лицом к лицу, встретили свою судьбу.