Флаг миноносца

1. ВЕСНА

Весна брала своё. Мутная, желтоватая вода шла бесчисленными ручьями. Размывая дороги, заливая овраги, рвалась она к Дону, который, переполненный и без того верховой водой, вышел из берегов, подступая к заборам и овинам.

Кое-где на буграх высунулась из земли молодая трава. Козлёнок, став для удобства на передние коленки, тщательно выщипывал эти ярко-зеленые стрелки. Ветер нёс с юга растрёпанные облака. Их голубые тени скользили по мокрому чернозёму, невспаханному и незасеянному.

Вода стояла в низинах рябыми озёрами, и среди них кое-где сиротливо чернел заржавелый комбайн в соседстве с разбитой пушкой и остовом танка. Широкий поток волочил раздутый труп фашистского солдата, пролежавший несколько месяцев под снегом, и привлечённые сладковатой вонью, уже садились на него на ходу изголадавшиеся за зиму вороны. В другом месте ржавая немецкая каска зацепилась за корягу, словно кто-то залёг в канаве и выставил голову из-под воды, чтобы взглянуть с того света на ясное солнышко.

На повороте дороги, у бугра, поросшего ржавым прошлогодним репейником, белели два свежевыструганных столба с перекладиной — шлагбаум контрольно-пропускного пункта. Рядом стоял коренастый парень в бескозырке и армейской гимнастёрке. Приложив ладонь козырьком, он смотрел на пригорок, где, вздымая лёгкое облачко первой весенней пыли, появилась машина.

В машине было три человека. Когда она остановилась у шлагбаума, боец в бескозырке увидел за рулём «виллиса» смуглого худощавого человека с генеральскими звёздочками на петлицах. Рядом сидел пожилой полковник медицинской службы с бородкой клинышком и в очках. Сзади расположился здоровенный старшина. Из-под его расстёгнутой шинели поблёскивал орден Красного Знамени.

Часовой быстро, но не поспешно подошёл к машине и лихо вскинул ладонь к околышу:

— Разрешите документы, товарищ генерал!

Старшина на заднем сиденье даже рот открыл от изумления, потом запахнул шинель и гаркнул, поднявшись во весь рост:

— Не узнаешь, что ли? Командующий опергруппой ГМЧ — генерал Назаренко.

Матрос не удостоил его ответом и снова повторил:

— Разрешите документы, товарищ генерал.

Сверкнув зубами, смуглый генерал протянул удостоверение личности и спросил:

— Далеко до части капитана Арсеньева?

— До части гвардии капитан-лейтенанта Арсеньева двенадцать километров, товарищ генерал. Держать прямо на элеватор, потом — руль вправо, через рощу на станицу Крепкинскую.

Матрос открыл шлагбаум и снова поднёс руку к околышу, но не так, как это делают солдаты, а каким-то неуловимым, полным достоинства свободным движением.

— Как ваша фамилия, товарищ? — спросил генерал.

— Гвардии старшина второй статьи Клычков.

— Благодарю, товарищ Клычков. Хорошо несёте службу, — он нажал на акселератор и, уже отъехав от КПП, обратился к своему спутнику:

— Вот об этих матросах я вам рассказывал, Константин Константинович. Заедем? Кстати, вам как главному хирургу армии будет не бесполезно проверить их медслужбу.

— Да уж в ваших частях, как обычно, все превосходно, — ответил полковник, — одно слово — гвардия. Я вот собираюсь вызвать к себе дочь из Москвы. Хорошо бы определить в одну из ваших частей. Скажете: спятил старый дурак.

— Нет, почему же? — возразил генерал, удивлённый внезапным поворотом беседы. — А какая специальность у вашей дочери?

— Заканчивает мединститут. Теперь выпускают прямо с четвёртого курса. Война! — Он помолчал немного и добавил: — Жена у меня умерла этой зимой. Пусть дочка будет рядом, раз уж хочет обязательно на фронт.

Машина въехала в станицу. Генерал глянул на провода полевого телефона и безошибочно повёл свой «виллис» к большой избе, у которой вышагивал боец с автоматом. Не успели они выйти из машины, как из дома вышел высокий моряк с золотыми нашивками капитан-лейтенанта. Назаренко пожал ему руку:

— Ну, как устроились, морячки? Живёте — не тужите?

Чёрные глаза генерала уже успели заметить все вокруг: боевые машины под чехлами, стоявшие на огороде, автоматическую пушку, связистов с катушками, даже рыжеватого матроса, который устроился с какой-то дивчиной на солнышке за овином. Впрочем, и матрос заметил генерала. Он тут же скрылся вслед за своей подругой, которая все-таки успела оглянуться, чтобы посмотреть на генерала.

Под вечер, побывав во всех батареях, Назаренко вместе со своим спутником пошёл ужинать к командиру дивизиона. За стол село человек десять. Вероятно… генералу очень нравилось у моряков. Он все время шутил, задавал множество вопросов, и когда отвечали быстро и остроумно — откровенно улыбался, блестя глазами, глубоко спрятанными под зарослями бровей.

— Чем же угостит нас гвардейский повар, виноват, кок? Начинаю привыкать к вашим терминам, товарищ капитан-лейтенант.

— Что на ужин? — обернулся Арсеньев к ординарцу.

— Не тревожьтесь, Сергей Петрович, я и сам знаю, — ответил генерал, прежде чем матрос успел вымолвить слово, — на ужин будет уха либо жареная рыба.

Яновский с удивлением посмотрел на генерала, но тот заговорил уже о другом:

— Вы пробовали, товарищи, стрелять из наших установок прямой наводкой?

— Прямой наводкой? — переспросил Будаков. — Но ведь нам по инструкции не полагается подходить к передовой ближе трех — пяти километров.

— То — по инструкции, а я, будучи ещё командиром гвардейского миномётного полка, однажды попал в пренеприятную передрягу. Вот тогда пригодилась стрельба прямой наводкой.

Он начал подробно рассказывать, как это делается. В ход пошли портсигары, ложки и кружки. Арсеньев забыл об ужине. Яновский, который все схватывал на лету, уже понял мысль генерала:

— Значит, под передними колёсами подкопать… Или вкатить задние на бугор для уменьшения прицела. А затем…

Дверь отворилась, и появился кок Гуляев. Он торжественно поставил на стол блюдо с аппетитной жареной рыбой. Толстые карпы лежали рядком в окружении румяных ломтиков картошки.

— Ну, что я говорил! — обрадовался Назаренко.

— Разрешите спросить, как вы могли это предвидеть? — наклонился к нему Будаков, наливая водку в кружку генерала.

Назаренко сразу посуровел. Будаков потупился под его взглядом.

— Я предвижу даже то, товарищ начштаба, что у вас будут потери личного состава без всяких боев, — сказал генерал.

Яновский и Арсеньев уже поняли в чем дело, но Будаков пытался спасти положение:

— Вы возражаете против употребления продуктов, поступающих не в централизованном порядке?

— Послушайте, Будаков, — нахмурился Назаренко, — не валяйте дурака. Подъезжая к вашей части, я слышал разрыв и видел, как вода вон в том озерце встала столбом. Кажется, ясно? А сейчас, товарищи командиры, раз рыба уже на столе, её нужно есть. Ну, за морскую гвардию! — он поднял эмалированную кружку и разом осушил её.

— По-морскому! — довольно заметил лейтенант Николаев.

После ужина, когда остались только Арсеньев и Яновский, генерал вынул карту и разложил её на столе:

— Завтра я сам проведу в вашем дивизионе стрельбу прямой наводкой. В семь ноль-ноль — три заряженные установки, по одной из каждой батареи, должны быть в зеленой балке, вот здесь. Видите? Присутствовать всему командному составу.

— Есть, товарищ генерал! — Арсеньев отметил на своей карте указанную точку. Назаренко пожал руки ему и Яновскому, вышел из избы и уселся в свой «виллис», где уже ждали его полковник медслужбы и старшина. На окраине села генерал остановил машину и пошёл по грязи к зенитно-противотанковой пушке. Быстрый молоденький сержант чётко отрапортовал:

— Первое орудие ПВО — ПТО несёт охрану расположения части. Докладывает командир орудия сержант Сомин.

— Как будете вести огонь по танкам, если они появятся вот на том бугре? — спросил генерал.

— Разрешите подать команду, товарищ генерал?

Сомин волновался не меньше, чем во время первого миномётного обстрела под Москвой. Его рука, поднятая к бескозырке, чуть дрожала. Генерал это заметил:

— Командуйте!

Сомин повернулся к своим бойцам:

— По танкам… Ориентир тридцать два… Вправо отдельное дерево… Дистанция — двадцать шесть, короткими…

Ствол орудия мгновенно повернулся в указанном направлении. Теперь у штурвала горизонтальной наводки сидел уже не Дубовой, а Белкин. Он поставил ногу на педаль, ожидая команду «Огонь».

— Отставить! — сказал генерал. — Хорошо!

Когда он садился в свой «виллис», Сомин увидел сидящего в машине пожилого полковника с бородкой, но раньше, чем сержант успел сообразить, где он видел это лицо, машина уже скрылась за поворотом дороги.

Не успел уехать генерал, как Арсеньев снова собрал командиров:

— Чьи люди глушили рыбу?

Все молчали, кто потупившись, а кто смело глядя в глаза капитан-лейтенанту. Его холодный презрительный взгляд выдерживал не каждый.

Николаев шагнул вперёд:

— Мои люди, — сказал он. Лейтенант знал, что глушить рыбу взрывчаткой категорически запрещается, но это делали во всех частях, и до сих пор подобная «охота» сходила с рук.

Арсеньев нахмурился. Лейтенант Николаев — командир с лидера «Ростов». Все знают, что это его любимец. Именно поэтому надо его наказать построже:

— Начальник штаба! Командиру первой батареи — пять суток домашнего ареста с выполнением служебных обязанностей. Приказ объявить всему командному составу.

Он закурил, разрешил садиться и начал говорить о предстоящей стрельбе прямой наводкой.

Когда все разъяснения были даны, Арсеньев отпустил командиров и склонился над картой. Синяя линия передовых частей противника проходила далеко от станицы Крепкинской. В этой станице почти не пострадавшей во время зимних боев, дивизион стоял уже более трех месяцев. Войной здесь и не пахло. С утра начинались занятия. «За это время мы успели немало», — подумал Арсеньев. Он вспомнил любимое выражение Яновского: «Учиться бить наверняка». «Ну что ж, ближайшее будущее покажет, хорошо ли мы использовали передышку. Кончится распутица, и фронт оживёт».

Вынужденное безделье раздражало Арсеньева. Ему казалось, что оно размагничивает бойцов. Они прижились по хатам, подружились со своими хозяйками. Человек легко привыкает к хорошему. Пьют молочко, иногда и самогон, закусывают жареной рыбкой.

Дверь скрипнула. Хозяйка — женщина лет тридцати пяти, в чёрном платке, накинутом на полные плечи, ещё свежая и статная, как большинство казачек, неслышно прошла по комнате в своих мягких сапогах и поставила прямо на карту крынку парного молока.

Он поблагодарил и осторожно отодвинул молоко в сторону. Хозяйка не уходила:

— Пейте, Сергей Петрович. Ну его с той картой!

Она села рядом, почти касаясь синего кителя своим плечом. От всей её уверенной, ладной фигуры веяло спокойным теплом. За открытым окном, задёрнутым кисейной занавеской, проходил патруль. Арсеньев узнал по голосу одного из наводчиков второй батареи. Матрос лениво рассказывал своему спутнику:

— Закрываю, значит, дверь, а она сама, голубушка, тут как тут. Здо-ровая такая молодица, ровно телка…

Капитан-лейтенант поднялся со скамьи, надел фуражку и молча вышел. На углу деревенской улицы, надрываясь, буксовала застрявшая в грязи полуторка. Шофёр громко ругался, а двое матросов бросали под колёса кирпичи.

2. КРЕПКИЕ НЕРВЫ, ВЕРНЫЙ ГЛАЗ

Генерал Назаренко разрешил оставить дивизиону морскую форму. Это было большой радостью для Арсеньева. Не зря ему сразу понравился этот моложавый, подвижный генерал с проседью на висках. По своему положению Назаренко подчинялся непосредственно командующему фронтом. Ему ничего не стоило отстоять своё мнение в штабе армии. Но, что было удивительнее всего, в самом дивизионе нашёлся человек, который, как выразился Яновский, «решил перекрасить моряков в защитный цвет». Это был майор береговой обороны Будаков. И, надо сказать, аргументы его казались вполне убедительными. С наступлением тёплых дней, когда подсохли прифронтовые аэродромы, авиация противника наведывалась все чаше. Двухфюзеляжный корректировщик, прозванный на фронте «рама», появлялся по нескольку раз в день. Проходили цепочкой хищные «юнкерсы» с черно-жёлтым поджарым брюхом, рыскали над дорогами пары увёртливых «мессеров», выискивая себе лёгкую поживу.

— Чёрная форма размаскирует нас! — горячо уверял Будаков. Это было правильно. Арсеньев и Яновский скрепя сердце разрешили выдать всем летнюю солдатскую форму. Бушлаты и бескозырки не отбирали. Они оставались как бы выходной формой. Все командиры по-прежнему ходили в мичманках, составлявших непредусмотренное никакими уставами сочетание с хлопчатобумажными гимнастёрками. «Там будет видно! — отмахивался Арсеньев от армейского интенданта. — Начнутся бои, тогда посмотрим».

Именно в этой смешанной форме дивизион вышел на выполнение первой боевой задачи на юге.

Рассвет застал батареи в степи. Боевые машины, врытые до половины в землю, были готовы к открытию огня. Расчёты отдыхали после работы. Всю ночь матросы рыли аппарели для машин и боезапаса, укрытия и ходы сообщения.

— Дождались! — ворчал Шацкий. — Из моряков стали землекопами! — Его мозолистые ладони не впервые держали лопату. Кочегар почти не чувствовал усталости, в то время как многие другие лежали вповалку на росистой степной траве. Но Шацкому казалось унизительным рыться в земле.

— Пехота — ей положено. А наше дело: залп, и отдать швартовы, выбрать якорь!

Залп дали, когда совсем рассвело, но машины оставались в аппарелях. Лейтенант Рощин с наблюдательного пункта пехотного полка передал по телефону: «Снаряды легли точно. Комполка просит ещё один залп».

После второго залпа появилась тройка «юнкерсов». Они шли прямо на дивизион, выстраиваясь на ходу в цепочку. Сомин не отрывал бинокля от самолётов. «Когда видишь врага и знаешь, как его поразить, — думал он, — самая серьёзная опасность не кажется очень страшной».

Головной «юнкерс» накренился на левое крыло и с воем пошёл в пике. Расчёты боевых машин скрылись в укрытиях. Только зенитчики оставались на поверхности земли.

Сомин почувствовал сильное желание лечь плашмя на траву. Ему хотелось стать плоским, как лист бумаги. Он сделал над собой усилие, взглянул на Земскова. Лейтенант стоял во весь рост, высоко подняв руку:

— По пикирующему — огонь!

Дружно заработали все три автоматические пушки. Трассирующие снаряды прочертили воздух. В это время из самолёта вывалилось несколько чёрных комочков. Они были видны только какую-то долю секунды. Когда загрохотали разрывы, Сомин вздохнул с облегчением. Бомбы легли далеко позади.

Второй самолёт спикировал левее огневых позиций, но вместо того, чтобы устремиться снова вверх, он окутался дымом и почти отвесно упал на землю. Черно-багровый костёр взметнулся на том месте, где самолёт врезался в степь. Третий «юнкерс» отвернул и ушёл, сбросив бомбы куда попало. Земсков и его бойцы с удивлением наблюдали эту сцену.

— Что за номер? — сказал Сомин. Он снял каску и вытер ладонью холодный пот со лба. — Ведь мы сейчас не стреляли.

— Мы здесь не одни, — ответил Земсков.

Дивизион уже вытягивался на дорогу. Машины Сомина и Клименко, как обычно, встали в хвост колонны. Земсков вскочил на подножку. Когда они проехали метров сто, лейтенант тронул Сомина за плечо:

— Видал, Володя, как нужно стрелять? Вот кто сбил «юнкерса»!

У самой дороги торчал из глубокой аппарели тонкий ствол с небольшим раструбом. Это было такое же 37-миллиметровое орудие ПВО — ПТО, какие были у моряков, но только не на машине, а прицепное. У орудия стоял горбоносый темнокожий человек с орденом Красного Знамени на гимнастёрке. Он помахал пилоткой и крикнул:

— Заезжай в гости, товарищ моряк!

Дивизион остановился неподалёку. После ужина, когда стемнело, Сомин сказал Клименко:

— А что, сходим к тому зенитчику?

Клименко — младший командир срочной службы — всегда слегка подтрунивал над Соминым.

— Чего я там не видел? — сказал он, пожимая плечами. — Пушка обыкновенная и елдаш обыкновенный. Тебе, конечно, в новинку сбитый самолёт.

— А тебе не в новинку? И не все ли равно — русский ли он или, как ты говоришь, «елдаш»?

Клименко пожал плечами. Он тоже не сбил в жизни ни одного самолёта, но самодовольная ограниченность службиста, который считает, что он добился очень многого, возвысившись на две ступеньки над равными себе, не позволяла ему восхищаться теми, кто не выше его по положению в армии.

— Елдаш есть елдаш, — глубокомысленно заметил Клименко, — послужишь с моё, тогда узнаешь. А самолёт — дело случайное. Подвезло ему — значит попал.

— Не везенье, а уменье! — сердито сказал Белкин. — Разрешите мне пойти с вами, товарищ сержант?

Сомин пошёл с Белкиным. Лейтенант охотно отпустил их.

Командир орудия очень обрадовался гостям. Это был средних лет азербайджанец, говорливый, шумный, стремительный, с быстрыми и точными движениями тёмных рук. Ахмат Гаджиев имел уже на своём счёту одиннадцать самолётов. Восемь из них были сбиты при пикировании. Сегодня он сбил двенадцатый самолёт.

— Пикировщик — хорошо! — говорил Гаджиев, усаживая Сомина на устланную травой ступеньку окопчика. — Фашист видел зенитчика. Думает — сейчас его уничтожим. Зенитчик испугается, — Гаджиев забавно скорчился, закрывая лицо руками, — забудет стрелять, а мы, как молния, упадём, шарахнем ему бомба прямо в морда. Да?

— Конечно! — смеялся Сомин. — Именно так он думает.

Гаджиев вскочил, и лицо его сразу стало злым и напряжённым:

— Пускай думает! Смотри сюда. Сам садись за штурвал! Сам — обязательно! Ни на секунда не выпускай из коллиматор! Упреждение не надо, курс не надо, скорость не надо…

— А что надо?

— Крепкий нервы надо, верный глаз, как у горный орёл — вот что надо! «Юнкерс» свистел, пугал, прямо на нас летел, а ты сидел как сталь — ты и штурвал, больше ничего. Вот вошёл в пике, — Гаджиев показал рукой, как входит в пике самолёт, — сейчас бомба пускать будет. Уже нога на педаль держит. Да? А ты тоже держи нога на педаль и как раз нажимай раньше, чем он. Только не спеши! Близко подпускай. В тот самый секунд, как ему надо бомбы бросать, выходить из пике, — он показал рукой, как самолёт выходит из пике, — сбивай его к чёртовой матери, матрос!

Сомин и Белкин поняли секрет старшего сержанта Гаджиева. Но понять было мало.

— Погоди, Ахмат, — Сомин сел за штурвал пушки, — вот я держу его в перекрестии, жду, не стреляю, а если пропущу момент, что тогда?

— Тогда крышка тебе. Понял? И очень хорошо. Никому плохой зенитчик не надо. Для Родина — не надо, для командир полка — не надо, для твоя девушка — не надо!

Артиллеристы дружно хохотали.

— Нэ лякай хлопця, командыр! — сказал пожилой усатый боец. Гаджиев понял его слова. В этом расчёте все хорошо понимали друг друга, хотя были тут и азербайджанцы, и евреи, и украинцы.

— Разве я пугай? — Гаджиев удивлённо поднял брови. — Учим. Понимаешь? Хороший парень — учить надо. Ты, Сомин, так считай: не он меня, а я его буду сбивать. Да? Первый раз страшно, второй — тоже страшно, сто раз — все равно страшно, а ты сердце в кулак держи. Сам себе доверяй. Не ногой — сердцем нажимай на педаль! Теперь понял?

— Теперь понял, Ахмат, буду твоим учеником.

Гаджиев порывисто обнял его:

— Будь здоров, матрос! Много фашист сбивай! Скоро война кончать будем, тогда приезжай Азербайджан — все вспоминать будем.

Сомин и Белкин шли по степи, без конца повторяя слова нового знакомого. В траве курлыкала какая-то ночная птица. Молодой месяц подымался из-за бугра, а над ним с тонким комариным звоном в недосягаемой высоте шёл «мессершмитт».

— Хорошо, что пошли, — сказал Сомин.

— Хорошо, товарищ сержант. Правильный человек Ахмат Гаджиев. Людей надо учить. Вот я нашу пушку знаю неплохо, мне любая машина даётся. А корректировать огонь не умею. Ты бы поучил меня, пока есть время, командир?

Сомин кивнул головой.

— Ладно. Все, чему меня учили, расскажу и покажу. Только я и сам не очень-то…

Белкин остановился и пристально посмотрел на своего командира:

— Я знаю, и тебе трудно. Только никому из подчинённых никогда не показывай виду.

Сомин ничего не ответил. До орудия дошли молча. Сомин улёгся на зарядных ящиках, накрылся шинелью. Он заснул быстро, и приснилась ему Маринка. Она была в белом полушубке и в валенках, но без платка. Золотистые волосы падали на её воротник, а рядом стоял Ахмат Гаджиев и показывал рукой, как пикирует самолёт.

3. МЛАДШИЙ СЕРЖАНТ ШУБИНА

В расчёте сержанта Сомина появился новый боец.

Писарчук только что вернулся с камбуза с котелками в руках. Сомин резал хлеб на снарядном ящике, всецело углубившись в это занятие. В расчёте до сих пор не усвоили хорошего морского правила — пищу не делить, а брать сколько надо, но так, чтобы и товарищу хватило. Уже не раз пытался Сомин ввести «морской закон», но ничего не получалось. Преподобный Лавриненко хватал себе побольше, медлительный Писарчук вечно опаздывал, а сам командир оставался голодным, пытаясь примирить спорящих. В конце концов это ему надоело, и он снова стал делить хлеб на девять равных частей. Делить надо было с аптечной точностью, чтобы не доставить повода для нытья Дубовому или Лавриненко.

Разрезав хлеб, Сомин хотел уже сказать: «Берите, ребята», — но, подняв голову, он увидел довольно странное зрелище: к орудию шли лейтенант Земсков и ещё какой-то боец. Но что это был за боец! Артиллеристы побросали ложки в котелки, а Сомин застыл с ножом в руке, забыв подать команду «Смирно».

— Младший сержант Шубина, — хмуро сказал лейтенант, — будет служить в вашем расчёте.

Сомин, не скрывая удивления, рассматривал высокую девушку в кавалерийских брюках-галифе. На вид ей можно было дать лет двадцать, а то и меньше. Гимнастёрка туго затянута ремнём. На стройных ногах — ловко скроенные брезентовые сапожки. Головной убор заменяют густые чёрные волосы, скрученные на затылке в толстую косу.

Девушка протянула руку:

— Людмила!

Держала она себя уверенно. Опыт говорил ей, что не понравиться она не может. Ведь не каждый день встречаются девушки с такими большими глазами, с таким нежным овалом лица и правильными, хотя немного крупными чертами.

— Поставите подносчиком снарядов, — сухо приказал Сомину Земсков.

Девушка обернулась к лейтенанту:

— Я вам уже сказала, что могу работать наводчиком. Разве не понятно?

— Будете работать, где приказано! Пойдёмте со мной, Сомин.

Зенитчики захлопотали вокруг нового бойца. Ей пододвинули ящик, подали котелок. Коротышка Куркин прищёлкнул языком и протянул свою ложку, предварительно обтерев её о гимнастёрку.

Когда Сомин и лейтенант отошли от орудия, Земсков сказал:

— Комиссар приказал направить к тебе, Володя. Гордись. Я возражал, но знаешь Яновского. Приказ — и все тут.

— А откуда она взялась?

— Черт её знает! Прибилась к разведчикам. Арсеньев вызвал меня и приказал забрать к себе.

— А что я с ней буду делать?

— Этого, Володя, я и сам не знаю. Думаю, она не задержится. Пока пусть служит, как все.

Появление Людмилы Шубиной наделало в дивизионе немало шуму. Женщина в военной части — не такая уж редкость, но эта была непохожа на других. Все соглашались, что такую красивую редко приходится встретить.

— И фигурка, и глаза, а губы какие! — восхищался Рощин. — А главное характер хороший!

Что следует понимать под хорошим характером, он не объяснял. Когда Рощин, возвратившись с наблюдательного пункта, привёз в часть неизвестную девушку в военной форме, майор Будаков для порядка отругал его и оставил младшего сержанта Шубину при штабе.

Людмила рассказала, что она родом из станицы Варениковской на Тамани. Жила в Ростове. В начале войны служила зенитчицей в Новороссийске, потом отступала вместе с частью. Два дня назад её полк отправили на переформировку в тыл, а она выпросила у начальства направление в штаб армии и по дороге встретила машину Рощина. Начальник дивизионной разведки захватил с собой девушку на наблюдательный пункт, а потом привёз её в часть. Вот и все. Теперь оставалось только съездить в штаб армии и оформить назначение Шубиной в дивизион.

— Всю жизнь хотела служить с моряками! — заявила она Будакову.

Начальник штаба не возражал, но Арсеньев возмутился, увидев в штабе женщину:

— Бабе не место на корабле!

Шубина не растерялась. Она не стала возражать, что здесь не корабль, а подойдя близко к Арсеньеву, тихо сказала ему:

— Товарищ капитан-лейтенант, сейчас я не баба, а младший сержант зенитчик. Мой отец — моряк, погиб в первые дни войны. Имею я право служить?

Она попала прямо в точку. Арсеньев пристально посмотрел на девушку. Людмила не опустила глаз, только ресницы чуть вздрагивали.

— Добро! — сказал Арсеньев. — Вызвать Земскова. Пусть пока возьмёт Шубину в свою батарею. Когда начнём активно действовать, все равно отправим её в штаб армии. Морская часть — не место для женщины.

Так Людмила Шубина попала в расчёт Сомина. И по какой-то странной случайности у всех находились дела на этом орудии. Военфельдшер Юра Горич пришёл проверить, нет ли больных, арттехник внезапно заинтересовался, как здесь хранят снаряды. Матросы из батарей являлись кто за махоркой, кто повидать приятеля, а кто и просто так. Весь день у орудия толкались люди. Людмилу это нисколько не удивляло. Она была со всеми приветлива и ни с кем не вступала в длинные разговоры. Людмила была занята. Раньше всего она организовала стирку. Сбросив гимнастёрку и оставшись в одной майке и в галифе, на радость всем присутствующим, девушка направилась к ручью, захватив с собой бельё всего расчёта.

— Вот это хозяйка! — заметил Писарчук. — Повезло нам, хлопцы.

Лавриненко тут же сказал какую-то гадость. Те, кто стоял рядом, рассмеялись, а Белкин, хоть и не расслышал, но погрозил «преподобному» кулаком.

К вечерней поверке девушка не явилась.

— Начинается! — сказал себе Сомин. Он улёгся, как обычно, на ящиках со снарядами, подстелив плащ-палатку и накрывшись шинелью. Ребята расположились — кто на машине, кто в шалаше. В избах зенитчики не ночевали. Им полагалось быть у орудия.

«Куда же она девалась?» — Сомин ворочался с боку на бок на своих ящиках. Под деревьями отдавались шаги часового. Издали доносился приглушённый смех и еле слышные аккорды гитары. «Вероятно, Косотруб, — подумал Сомин, — а где же все-таки девушка?»

За один день Людмила стала своей и привычной. «Это — не ППЖ, — думал Сомин, — настоящая девушка-боец. О таких в газетах пишут».

Над его головой переливались ясные южные звезды. Ветер прошелестел в вершинах деревьев и затих. Сомин закрыл глаза. Как всегда, после яркого солнечного дня глаза, утомлённые биноклем, продолжали видеть то, что стремились видеть днём. Под веками медленно плыли блестящие крестики — не то перекрестия бинокля, не то самолёты. Оранжевые круги выплывали из темноты, потом они голубели, окрашивались по краям лиловой каёмкой и исчезали.

«Вот, если бы сейчас Людмила подошла и наклонилась!» — Он представил себе, что слышит её дыхание, и тут же обругал себя: «Глупости, черт знает что! Буду думать о Маринке. Какая она красивая, моя родная! И глаза голубые, добрые, не то, что у этого солдафона в бриджах. Маринка, моя хорошая, ты мне не отвечаешь на письма, не хочешь больше знать меня. Так мне и надо — дураку. Напился, как сапожник! А может быть, её уже давно нет там, на даче?»

Он пытался представить себе Марину такой, какой она была, когда они поливали цветы, но этот милый образ расплывался, ускользал от внутреннего зрения, и перед глазами снова появлялась Людмила — высокая, статная, с сильными гибкими руками. Глаза у неё блестящие, наглые, смотрят в упор. «Как фары», — говорит Ваня Гришин. «У него, понятно, шофёрские сравнения. — Сомин улыбнулся. — А какие действительно у неё глаза? Как звезды? А ресницы — лучи? Нет — как ночные озера!» Это сравнение ему понравилось, но тут же он снова поймал себя на том, что продолжает думать о Людмиле.

Сомин встал, затянул ремень и пошёл вдоль старых каштанов, выстроившихся на окраине станицы. За деревьями начиналась пшеница. Он обогнул угол поля и увидел у крайней избы парочку. Звуки гитары доносились отсюда. Сомин невольно пригнулся, прижимаясь к стволу дерева. Его окликнул знакомый голос:

— Маскируешься, салага! Я тебя давно вижу!

— Чёртов разведчик! — Сомин вышел из-за дерева.

— Чего прячешься? Иди к нам, — сказал Валерка Косотруб.

— Так я из деликатности… Не хотел мешать.

Сомин уселся на скамеечку. Рядом с Валеркой сидела плотная круглолицая дивчина с косичками вокруг головы.

— Это Галочка — моя невеста, — небрежно пояснил разведчик и снова взялся за гитару:

— а я, между прочим, знаю, кого ты разведываешь!

Валерка виртуозно сплюнул окурок, который, описав дугу, приклеился к стене хаты.

Сомин пожал плечами.

— Иди, товарищ гвардии сержант, вон по тому порядку, — показал Косотруб, — у четвёртой хаты остановись и жди. Что-нибудь увидишь. Так, Галочка?

Девушка прыснула в рукав. Сомин помедлил минуту, загасил цигарку:

— Ну, я пошёл спать.

Он направился к орудию, но потом повернул. «Чертяка разведчик. Все знает! А мне какое дело до этой Людмилы? Пусть себе таскается где хочет. Но, с другой стороны, это мой боец, и я обязан требовать с неё, как с бойца».

Сомин быстро шёл вдоль станичной улицы, указанной разведчиком Людмилу он увидел издали. Она шла навстречу. Лейтенант Рощин обнимал её короткопалой рукой за талию. На другой руке у него была повязка дежурного по части. Рощин тоже заметил Сомина. Он что-то шепнул Людмиле и удалился неспешной походкой.

Людмила подошла вплотную к Сомину и положила руки ему на плечи. Он вздрогнул от этого прикосновения.

— Глупый ты, глупый! Ну чего ты за мной следишь?

Сомина охватила такая злость, что, кажется, тут же надавал бы ей затрещин. Он сбросил с плеч её руки:

— Младший сержант Шубина! Два наряда вне очереди. Идите на своё место.

Она была настроена очень добродушно. Застёгивая верхнюю пуговку гимнастёрки, девушка пропела:

— Колокольчики-бубенчики звенят… Хорошо играет Валерка. И как это дежурный по части не заметил? — Она явно издевалась над Соминым. — А нарядов я и без тебя имею достаточно. Кто перестирал бельё всему расчёту? Кто принёс молока? Кто тебе, дурню, пришил петлички?

Людмила громко чмокнула его в щеку и убежала. «Какого же я свалял дурака!» — подумал Сомин, глядя ей вслед. Она бежала легко и неслышно в своих сапожках из плащ-палатки. Перепрыгнув через канаву, девушка скрылась за стогом сена.

Утром, выстроив своих бойцов на зарядку, Сомин увидел у Лавриненко здоровенный синяк под глазом. Зенитчикам уже было что-то известно. На левом фланге стояла Людмила. Она уже успела умыться, причесаться и даже выгладить свою гимнастёрку.

— Черт-девка! — восхищённо заметил Писарчук.

Белкин изо всех сил старался не рассмеяться, но смех рвался из его прищуренных глаз и дрожал на толстых губах.

Закончив зарядку, бойцы взялись за чистку орудия. Лавриненко попросился в санчасть:

— Ночью стукнулся об орудие, товарищ сержант!

— Об Людмилу он стукнулся! — радостно заявил Тютькин. Под общий смех он уже не в первый раз рассказал, как ночью, стоя на часах, увидел Лавриненко, крадущегося в шалаш Людмилы. — И вот результат!

— Самостоятельная девка! — заключил Писарчук.

Сомин молчал. Он знал то, чего не знали другие. Но в тот же день секрет Людмилы стал известен всему дивизиону. В командирской столовой, которую неизменно называли кают-компанией, товарищи беззлобно подтрунивали над Рощиным. Его спрашивали, как прошла вахта, не переутомился ли он, и многое другое, что говорилось на ухо. В этих шутках было больше зависти, чем насмешки. Рощин, самодовольно ухмыляясь, сидел, как именинник. Николаев сострил по адресу Земскова:

— Не углядел комбат, как на его зенитку спикировали!

Земсков вскочил, густо покраснев. Появление Яновского предотвратило готовую вспыхнуть ссору.

Комиссар уже был в курсе дела. После занятий он вызвал к себе Людмилу. О чем они говорили, не знал никто. Людмила вышла от него сердитая, с красными глазами, и направилась прямо к Земскову.

Лейтенант принял её очень холодно. Он не поднял глаз от карты, разложенной на коленях, не предложил девушке сесть, но она и без приглашения села рядом. Земсков продолжал изучать карту.

— Товарищ лейтенант, почему я такая несчастная? — спросила Людмила.

— Что вам нужно?

— Я хотела вам сказать, что постараюсь… Постараюсь быть хорошим бойцом…

— Это все?

Она поправила волосы и провела кончиком языка по сухим губам:

— Нет, не все. Я хотела, чтобы вы не думали обо мне плохо. Другие пусть думают, что хотят…

Земсков поднялся:

— У меня сейчас нет времени, товарищ Шубина. Поговорим в другой раз.

— Нет, сейчас! Вы обязаны выслушать подчинённого! — она вскочила, сжав кулаки. — Вы думаете, я — ростовская шлюха! Так вот, имейте в виду: ничего у меня с Рощиным не было. Честное слово! — Она выпалила все это одним духом, смело глядя на лейтенанта своими гневными глазами.

Земскову стало жалко девушку. «Мало ли какие бывают военные судьбы? И какой он ей судья?»

— Ладно, Людмила. Мне нет дела до ваших личных отношений. Постарайтесь, чтобы на батарее из-за вас не было недоразумений.

— Постараюсь! — Она тряхнула головой с такой силой, что тугая причёска развалилась и волосы упали ей на плечи. — Вот проклятье! Срежу их ко всем чертям!

Земсков рассмеялся:

— Я вам верю, Людмила, и вовсе не думаю о вас плохо. Будем служить вместе.

Людмиле не удалось избежать недоразумений. В расчёте Сомина все шло кувырком. Людмила была в центре всеобщего внимания. Все стремились ей угодить. Её распоряжения выполнялись куда быстрее, чем приказания командира орудия.

Белкин посоветовал Сомину:

— Просите, чтобы её забрали от нас, командир. Видите, ребята ходят, как чумовые. Цирк, а не боевой расчёт.

Людмила не признавала авторитетов и все делала по-своему. Дошло до того, что при появлении немецкого самолёта она, схватив бинокль, заорала на Сомина:

— Мазило! Куда стреляешь? Писарчук, скорость больше десять! Дальность — двадцать шесть! Огонь! Длинными очередями!

И самое удивительное то, что на орудии приняли её корректировку. Пушка загрохотала длинными очередями.

Сомин грубо оттолкнул девушку, вырвал у неё из рук бинокль. Самолёт был уже далеко.

— Дура, взбалмошная девчонка! — кричал Сомин. — Ну, сбили вы самолёт? Вы ж ни черта не понимаете в этом!

— А вы много сбили до меня? — спокойно спросила Людмила. Она нисколько не обиделась за то, что её толкнули, и тут же принялась собирать стреляные гильзы, которые полагалось сдавать. Сомин оказался в смешном положении, но он не мог не восхищаться этой девушкой. Ведь она искренне хотела сбить самолёт.

В тот же день Людмила предложила всему расчёту идти купаться на пруд:

— Захватим пару шашечек, рыбку поджарим на ужин.

— Я тебе дам рыбку, проклятая девка! — прошептал Сомин, дрожа от злости. — За что мне такое наказание? Запрещаю отлучаться от орудия даже на пять минут!

Людмила немедленно переменила тон:

— Товарищ сержант, я ведь женщина. Как вам не стыдно? А если мне нужно… переодеться? Не могу же я тут при всех…

Весь день она никуда не уходила. Чистила вместе со всеми орудие, готовила ужин из концентратов, по собственной инициативе пришила пуговицы к шинели Белкина.

После отбоя появился Рощин. Он смущённо начал:

— Слушай, Сомин, вызови-ка мне Людмилу. Надо, понимаешь, кое о чем переговорить.

— Обратитесь к начальнику штаба, товарищ лейтенант, — отрезал Сомин.

— А что, это правда? — встревожился Рощин. — Я слыхал, что она крутит с Будаковым.

Снова Сомину пришлось удивиться. Он не собирался ни на что намекать, сказал про начальника штаба, чтобы отвязаться, но у Рощина были свои соображения.

— А что, есть она на месте, ваша Шубина?

Людмилы на месте не оказалось. Рощин ушёл расстроенный, а Сомин доложил своему командиру, что младший сержант Шубина снова исчезла. Земсков только рукой махнул:

— Верь им после этого! Все бабы одинаковы. Берегись их, Володя, как друг говорю. А эту постараюсь завтра же списать с батареи.

4. ЛЕТНЕЙ НОЧЬЮ

Указ о награждении моряков с лидера «Ростов» прибыл уже давно. Нескольких человек из дивизиона наградили за бои под Москвой. Это были те, кто выходил из окружения вместе с Яновским. Вручение наград назначили на 12 часов дня. С утра ждали приезда командующего армией. Матросы драили пуговицы и бляхи до солнечного блеска. Командиры разглаживали кители. В этот день все, у кого была морская форма, достали из вещмешков фланелевки и флотские брюки. В каждой избе брились, чистились, наводили праздничный вид.

Арсеньев и Яновский уехали накануне. Они должны были вернуться вместе с командующим армией генералом Хворостихиным. В 11 часов 45 минут Будаков выстроил дивизион. Мичман Бодров похаживал перед строем. Сегодня был настоящий морской порядок.

— Бодров! Дырочку для ордена, небось, уже пробил? — крикнул ему командир батареи Николаев.

— И вы тоже, товарищ старший лейтенант!

Николаев покосился на свою грудь, будто там уже сверкал орден.

Майор Будаков взглянул на часы. Полдень миновал. Солнце жарило нещадно. В тёмных кителях и фланелевках было нестерпимо жарко.

— Может быть, отпустим людей? — спросил Николаев. В это время показалась машина.

— Ди-визион, смирно! — скомандовал Будаков. — Равнение на середину!

Строй замер. На правом фланге вытянулся, сжимая древко флага, командир первого орудия первой батареи Дручков.

Сомин искоса взглянул на флаг, свободно повисший вдоль древка. Стояло полное безветрие. «Вот он — наш флаг, — думал Сомин. — Флаг героев. Неужели же я не буду достоин его? Неужели не придёт время, когда и мне будут вручать боевую награду?»

О том же самом думали многие. Спокойная жизнь в станице не радовала. В последнее время даже краткие выезды на передовую прекратились. Давно уже не стреляли гвардейские батареи. Только 37-миллиметровые автоматы почти ежедневно чистили после стрельбы по самолётам. Большей частью появлялся корректировщик — «рама» или пара свободных охотников — «мессеров». Тонкие и вёрткие, как комары, они что-то высматривали с высоты, неуязвимые для зенитных снарядов. Советские самолёты появлялись редко. А однажды весь дивизион был свидетелем печальной картины. Над лесом шли четыре «чайки». Внезапно из-за горизонта выскочили два «Мессершмитта-109». В несколько секунд все было кончено. Маневрируя на огромных скоростях, «мессеры» срезали все четыре «чайки» одну за другой.

— Как волки в овечьем стаде! — сказал Писарчук. Остальные промолчали. Чёрная злость захлестнула в те минуты немало сердец. Обидно было и до боли жалко, а главное — ничего нельзя сделать. Самая трудная роль на войне — роль зрителя. С этой ролью не могли примириться бойцы дивизиона Арсеньева. Гвардейцы-моряки ждали активных действий. Никто из них, конечно, не знал, что в самые ближайшие дни каждому придётся испытать свои нервы и мускулы до самого конца, без остатка.

К строю подкатила «эмка». Оттуда вышел вестовой Арсеньева. Он подал майору Будакову записку. Начальник штаба не спеша прочёл её, погладил свои усы и приказал распустить строй. Через несколько минут все уже знали, что командующий армией приехать не может, а потому вызывает награждённых к себе. Их было немного — человек десять. Все они тут же взобрались в кузов полуторки. В кабину сел командир первой батареи Николаев.

«Подходящий случай отправить Шубину», — решил Земсков. Он побежал к Николаеву:

— Захвати с собой Людмилу, будь другом!

Николаев расхохотался:

— Что? Надоела? А приказ об отчислении есть?

Земсков пошёл к начальнику штаба. Будаков и виду не показал, что просьба лейтенанта ему не по душе.

— Отчислить? Пожалуй. Скажите в штабе, чтобы ей заготовили направление.

Начальник штаба направился к полуторке, нетерпеливо урчавшей на дороге. Через окно избы, где размещался штаб дивизиона, Земсков увидел, как Будаков пожимает руку Николаеву. Писарь-сержант неуклюже выстукивал одним пальцем на машинке: «Направляется в ваше распоряжение…»

Машина тронулась и скрылась за поворотом. Будаков вошёл, не глядя на Земскова.

— А как же Шубина? — спросил лейтенант.

— Ах, Шубина? Тьфу, пропасть! Позабыл! Ну, завтра отправим.

Так Людмила Шубина снова осталась в дивизионе. В тот же вечер она лихо отплясывала на празднике в честь награждённых.

Машина с орденоносцами возвратилась в сумерки. На груди Арсеньева сверкала Золотая Звезда Героя Советского Союза. Комиссар, Николаев, Бодров, Косотруб, Клычков и Гуляев получили ордена Красного Знамени. Шесть человек из бывшей батареи Яновского вернулись с орденами Красной Звезды. Среди них был и Шацкий. Комиссар не позволил вычеркнуть его имя из наградных листов, несмотря на злополучный выстрел в Москве. Кочегар был взволнован. Орден свой он держал на ладони, как маленькую птичку, прикрывая его другой рукой, и все кивал, кивал головой, словно ручной медведь, когда его поздравляли. Валерка Косотруб, тот чувствовал себя в своей тарелке, будто он так и родился с орденом Красного Знамени. Сомин поймал Валерку около камбуза и с маху поцеловал его в веснушчатую выбритую щеку. Косотруб и это принял, как должное:

— Благодарим за поздравление! И ты тоже получишь, друже! Не сомневайся. Разведка знает. Пошли бегом — шикарный ужин прозеваем!

Все свободные от караула уселись за длинные столы, вынесенные из домов. Вечер не принёс прохлады. Тяжёлая духота стояла в воздухе. Сами собой расстёгивались крючки на воротниках кителей и пуговицы гимнастёрок. Взмокший от жары, беготни и волнений Гуляев с орденом на новенькой форменке сам раздавал праздничные порции.

Яновский поднялся с кружкой в руке. Ему нелегко было начать говорить. И не только потому, что он был взволнован своей первой наградой. У комиссара не выходил из головы короткий разговор с командармом Хворостихиным.

«Немцы засели в своих норах, — говорил генерал, — нам их не выкурить оттуда. Возможно, товарищи, что армия совершит в ближайшее время отходной манёвр. Враг устремится за нами, и тогда мы обрушимся на него беспощадно!»

В этих словах чувствовалась какая-та фальшь. А по штабу армии уже полз жуткий слушок: вражеские войска внезапным ударом прорвали фронт на соседнем участке. Наши части отходят.

«Неужели опять будем отступать? — думал Яновский. — Этого не может, не должно быть. Сейчас июль 1942 года, а не осень сорок первого».

Моряки сидели за столами, расставленными буквой «П». Они ждали, что скажет комиссар.

— Друзья мои! — начал Яновский. — Наш дивизион существует немногим более полугода. Сегодня первый его праздник. — Он остановился, перевёл дыхание. — Большой праздник, но будут ещё большие! Награды, вручённые сегодня нашим орденоносцам, они заслужили не в дивизионе. Каждый из нас принёс с собой в эту часть лучшее, что у него есть, — дорогие воспоминания, верность свою нашему прошлому и верность будущему, за которое мы воюем. Снова подходит время больших сражений. Пусть в этих сражениях каждый матрос и командир берет пример с Героя Советского Союза капитан-лейтенанта Арсеньева, с моряков лидера «Ростов», с защитников Москвы. Я знаю, что многие из вас скоро наденут боевые награды, которые мы заслужим в нашем гвардейском дивизионе под флагом лидера «Ростов». Пусть покроется новой славой Флаг миноносца! За нашу Родину, товарищи!

Земсков вместе со всеми кричал «ура». Он выпил в тот вечер немало и сам удивлялся, что, несмотря на духоту, хмель не берет его. Непонятная тревога волновала лейтенанта. Ещё заливались под деревьями гармони, ещё, пыхтя, отплясывал комаринского в паре с Шубиной мичман Бодров, ещё сидел во главе стола не по-праздничному суровый капитан-лейтенант Арсеньев в наглухо застёгнутом кителе, когда Земсков потихоньку выбрался из круга. Ему хотелось побыть одному, привести в порядок свои мысли.

Пыльная дорога лежала под луной, как застывшая река, извивающаяся среди полей. Он пошёл по этой дороге, постепенно углубляясь в страну воспоминаний, куда не так уже часто заглядывает военный человек, но, заглянув, видит всю свою жизнь так чётко и верно, как вряд ли кому удаётся в мирное время.

Он вспомнил, как за год до войны поступил в артиллерийское училище, вспомнил, как уже во время войны присвоили ему звание лейтенанта. Это было в Ленинграде, охваченном кольцом блокады. Не раз выводили курсантов на боевые рубежи, но все-таки их берегли, всякий раз возвращали обратно, вот как этот гвардейский дивизион под Москвой. И все-таки почти все курсанты полегли на Пулковских высотах и у Петергофа. Земсков был ранен уже лейтенантом. Пуля попала в правый бок, но прошла очень удачно. Теперь он совсем здоров. Тогда же, лёжа на снегу, Андрей был уверен, что замёрзнет здесь, в пяти километрах от трамвайной остановки. Его спасли моряки. Такой же широкоплечий хмурый верзила, как Шацкий, взвалил лейтенанта на плечи и понёс его, пригибаясь под пулями. Земсков смутно помнил, как его на самолёте эвакуировали в тыл. Он бредил, просил позвать Зою, разговаривал с ней. В минуты просветления мысль о Зое мучила его не меньше, чем физическая боль. Как она страдает, считая его убитым! И она действительно страдала, немало, наверно, передумала, прежде чем решилась уехать на восток с другим человеком. Как можно обвинять её? Почта в Ленинград доставлялась нерегулярно. Вероятно, Зоя не получила ни одного его письма из госпиталя. А тут голод, страшная блокадная зима, иссушающая человеческие чувства, оставляющая одно лишь стремление — жить во что бы то ни стало. Война каждому принесла потери. Когда приходит известие о гибели близких людей, друзья говорят: «Это — война». А разве случай с Зоей — не такая же военная потеря?

«Почему я считал её не такой, как другие женщины?» — спрашивал себя Земсков, шагая по обочине дороги. Его мысли шли теперь назад, разворачиваясь, как киноплёнка, пущенная в обратном порядке. «В последний раз я видел Зою в сентябре, когда получил однодневный отпуск после присвоения звания. Из окна её дома на проспекте Майорова виден красавец Исаакий. Там, на площади у собора, мы встретились в день объявления войны. А скоро на красных колоннах появились раны от осколков снарядов. А что было раньше? Прогулка в Летний сад. Обнажённые античные скульптуры округло белели среди зелени. В этой наготе не было ничего оскорбительного или непристойного. „Нет на свете краше одёжи, чем бронза мускулов и свежесть кожи“, — вспомнил Андрей стихи Маяковского. Он прочёл их Зое. Она серьёзно кивнула головой. В этой девушке не было ни капли ханжества. И вообще она была именно такой, как хотелось Андрею. Может быть, поэтому они сблизились так быстро. Это было месяцем раньше, начинались белые ночи. Андрей предложил посмотреть, как разводят мосты. Они познакомились всего неделю назад, но какое-то жадное внимание толкало друг к другу девушку из конструкторского бюро завода „Электросила“ и курсанта артиллерийского училища.

Медленно поднялись над светлой Невой, как два наклонных утёса, половинки моста. Тяжёлый теплоход неслышно скользил между ними, закрывая бледное небо высоким бортом. Откуда пришёл этот ночной гость? Из Мурманска, а может быть, из Сингапура?

— Как жалко, Андрюша, что вы не моряк, — сказала девушка, — может быть не поздно пойти в моряки?

Андрей осторожно обнял её и ничего не ответил. Теплоход прошёл. Снова на другом берегу, за широкой Невой, открылись лёгкие очертания Университета, Кунсткамеры и дворца Меншикова. Андрей и Зоя прошли мимо дворцового моста и оказались на площади, охваченной широким полукольцом Генерального штаба. Зимний был у них за спиной, зеленоватый, вычурный и стройный с силуэтами тёмных статуй на фоне неба.

Когда они пересекали пустынную площадь, Андрей думал о том, какое счастье жить в этом городе. Лучше его не найдёшь! И лучше Зои тоже никого нет.

Незаметно дошли до подъезда Зои. В окне на четвёртом этаже горел свет.

— Кто это у вас не спит? — удивился Андрей.

— Это я забыла погасить, когда бежала к тебе. Все на даче. Она показала плоский ключик от входной двери.

На площадке четвёртого этажа Андрей поцеловал Зою. Ночь была необычайно тёплой, но она дрожала.

— Тебе холодно? — спросил он.

Она мотнула головой, протягивая ему ключ. Он понял, и они вошли. Зоя повернула выключатель, но от этого не стало темнее. Ветер с Невы гулял по пустой квартире, шелестел газетами и надувал парусом занавески. Это была первая ночь их любви.

Потом было много других дней и ночей, и даже когда началась война, в комнате на проспекте Майорова ничего не изменилось для Андрея. А теперь Зои нет. Все равно что она умерла. На то и война, чтобы умирали люди.

Зла на Зою он не затаил. Он просто старался не думать ни о ней, ни о других женщинах. Если Зоя — самая добрая, самая лучшая на свете (в ту белую ночь она показалась ему прозрачной) — так просто и грубо отказалась от него, так чего же стоят другие? Вот, например, эта Людмила Шубина. Вокруг неё все топчутся, вывалив языки, а ей того и надо. Завтра же следует обратиться к капитан-лейтенанту. Пусть отправляет её куда хочет.

Сзади раздался сигнал машины. Земсков посторонился. Мимо него промчалась «эмка» командира дивизиона. Лейтенант успел заметить в ней Арсеньева и Яновского. Он взглянул на часы: «Четверть первого. Куда это они поехали сейчас?»

Мысли лейтенанта немедленно приняли новое направление. Скорым шагом он вернулся в расположение части. Все спали. Земсков обошёл свои орудия. Последним было орудие Сомина. Оно находилось на отлёте, у края поля за линией каштанов. Сержант спал у самой пушки, на ящиках. Его шинель, сброшенная во сне, валялась рядом. Из большого шалаша доносился разноголосый храп. За стогом сена примостился другой — маленький шалашик, завешенный плащ-палаткой. Земсков наклонился и приподнял её угол.

В эту душную июльскую ночь Людмила скинула с себя все до нитки. Она спала, вытянувшись на своей шинели. Когда лунный свет хлынул в шалаш, Людмила открыла глаза и встретила растерянный взгляд лейтенанта. Это продолжалось какую-то долю секунды. Земсков быстро выпрямился и пошёл прочь.

— Черт знает что! Расположилась, как у себя дома! — злился Земсков. — А, собственно говоря, что в этом плохого? «Нет на свете краше одёжи, чем бронза мускулов и свежесть кожи», — вспомнил он и рассмеялся над собственным смущением. Ему стоило, однако, немалых усилий заставить себя думать о чем-нибудь другом. Мысленно он все ещё возвращался к шалашу за стогом сена, когда со стороны шоссе послышался шум мотора.