Фламандские легенды

СИР ГАЛЕВИН

О двух замках.

Сир Галевин пел песню.

И не было девушки, которая не пришла бы к нему, услышав эту песню.

Итак, славные фламандцы, я расскажу вам историю про упомянутого Галевина и его песню и про знатную девицу, бесстрашную Махтельт. Два гордых замка было во Фландрском графстве. В одном замке жил сир де Хёрне со своей достойной супругой, дамой Гондой, со своим сыном, Тооном Молчальником, со своей милой дочерью, Махтельт, с пажами, оруженосцами, рыцарями, дворянскими сынами на службе у рыцарей и с многочисленной челядью, среди которой была горячо всеми любимая Анна-Ми, девушка благородного происхождения, прислуживавшая девице Махтельт.

У своих крепостных сир де Хёрне брал только лучшие из плодов их тяжкого труда. И крестьяне говорили про него, что он человек справедливый: забирает лишь то, в чем сам нуждается, когда бы мог все отобрать дочиста.

В другом замке жил сир Галевин Злонравный с отцом, матерью, братом, сестрой и целой шайкой разбойников.

Это были лихие люди, поверьте мне, великие мастера по части разбоя, грабежа, убийств, так что лучше было не попадаться им на глаза.

О Дирке Вороне.

Род Галевинов происходил по прямой линии от Дирка, первого из Галевинов, прозванного Вороном, ибо он был жаден на добычу, как ворон на мертвечину.

И одевался он всегда во все черное, во все черное была одета и его дружина.

Этот самый Дирк, живший в пору великих войн, разил врагов как молния в жарком бою.

Единственным своим оружием — тяжким молотом с заостренным концом в виде клюва — крушил он копья, ломал пики и рассекал кольчуги, точно кольца их были из простой пряжи. Никто не мог устоять против него. И так устрашал он врага, что тот почитал себя мертвым еще до сражения, лишь завидев, как несется на него Дирк со своими бесшабашными, отчаянными черными рубаками, испускавшими дикие вопли и крики.

Расправившись с неприятелем и захватив добычу покрупнее (львиная доля причиталась Дирку, и никогда он не делился ничем с бедняками), бароны и рыцари покидали Дирка с его людьми на поле брани, говоря: «Ворону — последки».

Никто не смел с ними там оставаться: смельчака бы они вмиг зарубили на месте. Рассыпавшись по всему полю, дружки Дирка начинали кружить, как воронье, над убитыми: отрезали им пальцы ради перстней, не щадили даже раненых, еще взывавших о помощи, отрубали им головы и руки, чтобы легче было срывать с тела одежду. Из-за рыцарского нагрудника, потертого кожаного ремешка или другой нестоящей вещи разбойники затевали драки и тут же над трупами несчастных убивали друг друга.

Бывало они не уходили с поля брани по три дня и три ночи.

Раздев мертвецов догола, бросали добро их в повозки, которые для того с собою и брали. Потом возвращались в замок Дирка, где напивались и объедались до отвалу. А по дороге избивали встречных крестьян и угоняли с собой всех хоть сколько-нибудь миловидных женщин и девушек и творили над ними все, что хотели. Так люди Дирка и жили: воевали, разбойничали, грабили беззащитных, ничуть не помышляя ни о боге, ни о дьяволе.

Дирк Ворон безмерно возгордился своим могуществом, а особенно тем, что граф Фландрский даровал ему за победы вотчину Галевин, с феодальным правом вершить суд и расправу на этой земле.

И повелел Дирк изготовить для него красивый щит с гербом, на котором был выбит огромный черный ворон на золотом поле и начертан девиз: «Ворону — последки».

О Галевине и о том, как он себя вел в молодости.

Но потомки этого мощного ворона ничем на него не походили.

Ибо, сколь сие ни удивительно, они стали писаками, не питали никакого пристрастия к благородному искусству войны и презирали оружие.

Эти великие грамотеи потеряли добрую половину своих поместий. Ибо каждый год кто-нибудь из могучих соседей отхватывал у них по куску земли.

И дети у них рождались тощие, чахлые, бледные. Как это водится у книжников, сидели они по углам и, жалобно вздыхая, уныло бормотали молитвы.

Так перевелись в роду Галевинов настоящие мужчины.

Сиверт Галевин, тот самый злодей, чью историю я вам хочу рассказать, тоже был некрасивый, тщедушный, плюгавый, мрачный и даже еще противней своих родичей.

Как и они, он прятался по углам, сторонился людей, приходил в неистовство, слыша смех, наводил на всех уныние и никогда не ходил с высоко поднятой головой, как пристало дворянину, а, потупясь, беспрестанно рассматривал свои башмаки; плакал без повода, ныл без причины и ничем не был доволен. К тому же был он труслив и жесток, с малых лет любил мучить, терзать и калечить щенят, котят, воробьев, малиновок, зябликов, соловьев и всяких зверушек.

Даже став взрослым, не смел он пойти один на волка, хоть и было у него доброе копье. Но, когда зверь падал, сраженный другими охотниками, Галевин, как бешеный, бил его до потери сил.

Так он и жил, пока не приспело ему время жениться.

О том, как сир Галевин задумал жениться и что говорили об этом дамы и девицы.

Как подобает старшему сыну в семье, Галевин явился ко двору графа Фландрского, чтобы подыскать себе невесту. Но увидев, сколь он безобразен, придворные стали потешаться над ним и пуще всех — дамы и девицы.

— Полюбуйтесь на него, до чего же он хорош! — посмеивались они между собой, — что ему здесь нужно? Кажется, он не прочь жениться на одной из нас? Но кто же пойдет за него, хоть у него четыре замка, столько же поместий, десять тысяч крепостных и золота не меньше, чем весит он сам? — Никто. — А право жаль: были бы прелестные дети, если бы уродились в отца! — Ах, какие у него чудесные волосы! Не иначе, сам черт расчесал их гвоздем! А как хорош нос, точно сморщенная слива! Какие красивые голубые глаза и какие великолепные синяки под глазами! — Уж не собирается ли он заплакать? Ну и славная бы это была музыка!

Слыша такие речи, Галевин не находил слов для ответа: от гнева, стыда и досады язык у него прилипал к гортани.

Но, несмотря ни на что, он бывал на всех турнирах, всегда принимал в них участие и всякий раз терпел позорную неудачу; когда он падал с лошади, дамы бурно ему рукоплескали и кричали:

— Слава Уроду! Старый ворон утратил свой клюв!

Так они сравнивали его с Дирком, знаменитым родоначальником Галевинов, в свое время столь могучим и сильным.

И возвращался к себе Галевин, всеми осмеянный.

Почему Галевин, вернувшись однажды с турнира, призывал дьявола.

И вот однажды, потерпев поражение на третьем турнире, Галевин возвращался в свой замок и увидал у моста отца, мать, брата и сестру. И сказал отец:

— Ага, вот и мой сын-удалец, Сиверт слабодушный, Сиверт опозоренный, Сиверт поколоченный! Вот он возвращается с турнира, поджав хвост, как побитая собака.

И сказала мать:

— Вижу, вижу, граф наградил тебя золотой цепью и всенародно обнял тебя за то, что ты столь доблестно опрокинулся на спину, не хуже, чем в тот раз, когда тебя выбил из седла мессир де Бофор. Слава богу, это было победоносное падение.

И сказала сестра:

— Привет тебе, мой прекрасный старший брат! Какие вести ты принес? Конечно, ты вернулся с победой, я это вижу по твоей сияющей роже! А где же шарф, подаренный тебе дамой?

И сказал брат:

— Как ваше бесценное здоровье, мессир Сиверт Галевин старший, потомок ворона с могучим клювом? Ведь этот ворон, играючи, душил ястребов, кречетов, соколов! Не мучает ли вас жажда, жажда барона, жажда победителя, а не мужика, конечно? У нас найдется легкое вино из лягушечьей лужи, оно остудит ваши внутренности, воспламененные жаром победы.

— Ах, дал бы мне бог силы, — отвечал, заскрежетав зубами, Галевин, — ты бы, мессир мой брат, запел у меня по-другому!

И с этими словами он бросился на брата с мечом, но тот увернулся от удара и закричал:

— Привет тебе, ощипанный ворон, привет тебе, выхолощенный петух! Молю тебя, о Сиверт победитель, прославь наш род!

— Ба! — воскликнул Галевин, — отчего же этот пустобрех не поехал, как я, на турнир? Но разве он бы посмел? Он из породы трусов, что смотрят, скрестив руки, как дерутся другие, а сами только зубы скалят.

Он слез с коня и побрел в свой покой, где, укрывшись от всех, исступленно рыдал, умоляя дьявола наделить его силой и красотой, а за это, поклявшись рыцарской честью, обещал отдать ему свою душу.

И всю ночь призывал Галевин дьявола, плакал, кричал, стонал и даже хотел лишить себя жизни. Но дьявол не шел. Он был занят другими делами.

О далеких странствиях Галевина.

В любую погоду — в вёдро или в ненастье, когда небо безоблачно или покрыто тучами, при тихом ветерке или в бурю, в дождь, град и снег — сир Галевин всегда одиноко бродил по лугам и лесам.

И, завидев его, испуганные дети с криком бежали прочь.

— Значит, я очень безобразен! — говорил себе он. И продолжал свой путь.

Когда же навстречу ему попадался крепко сложенный, красивый простолюдин, Галевин бросался на него и случалось убивал своим мечом.

И все боялись Злонравного и просили бога поскорее прибрать их господина.

И каждую ночь сир Галевин звал дьявола. Но дьявол не шел.

— Ах, — горевал Галевин, — почему ты не хочешь подарить мне силу и красоту в этой жизни? Я бы отдал тебе мою душу на том свете. Разве это не выгодная сделка?

Но дьявол все не шел.

От непрестанной тревоги, тоски и печали Галевин скоро стал походить на старика и по всей стране называли его не иначе, как сиром Уродом.

И в сердце его росли гнев и ненависть. Ион проклял бога.

О Повелителе камней и о песне.

Как-то летом, когда уже поспели сливы, сир Галевин, исходив всю округу до самого Лилля, возвращался лесом в свой замок. По дороге в лесной чаще он заметил под дубом очень широкий и очень длинный камень.

И он сказал:

— Вот славная скамеечка для меня! Можно посидеть и немного отдохнуть.

И, присев на камень, снова стал молить дьявола подарить ему силу и красоту.

Было еще светло; весело пели малиновки, зяблики и другие лесные пташки; ласково грело солнышко, веял легкий ветерок, и сир Галевин, утомившись за день, не заметил, как уснул.

Он спал до глубокой ночи, как вдруг его разбудил странный шум. При свете ясных звезд и яркой луны он увидел какую-то тварь, покрытую шерстью, точно камень мохом. Тварь эта рыла землю под камнем, на котором сидел Галевин, и то и дело совала голову в выкопанную ею яму, словно собака, почуявшая крота.

Сир Галевин подумал, что это какой-то лесной зверь, и ударил его копьем.

Но копье сломалось, и на плечи к Галевину вскочил маленький каменный человечек и принялся больно бить его по щекам своими твердыми руками.

— Ищи, сир Галевин, — приговаривал он, хрипло смеясь, — ищи серп и песню, ищи серп и песню, ищи, Урод, ищи!

И он твердил это, прыгая и скача, как блоха, по спине Злонравного. Галевин нагнулся и обломком копья стал рыть яму все глубже и глубже, а каменный человечек припал щекою к его щеке, и глаза его светили ярче, чем два фонаря.

И человечек кусал Галевина своими острыми зубами, колотил его своими маленькими кулаками, щипал и царапал его когтями и с пронзительным смехом говорил:

— Я Повелитель камней, я страж чудесных сокровищ, ищи, Урод, ищи!

И тузил его беспощадно.

— Га! Сиверту Галевину нужны сила и красота? — насмехался человечек, — красота и сила нужны ему, так ищи же, Урод, ищи!

И он выдирал у Злонравного волосы прядями, в клочья рвал его платье когтями и, захлебываясь от смеха, повторял:

— Сила и красота ему нужны, красота и сила нужны ему, так ищи же, Урод, ищи!

Вцепившись руками в уши Галевина, он молотил каменными ногами по его лицу, не внимая воплям рыцаря, который криком кричал от боли.

И маленький человечек все твердил:

— Хочешь получить силу и красоту, ищи, Галевин, песню и серп, ищи, рыцарь Урод!

А Злонравный долбил и долбил землю обломком копья.

Вдруг земля под камнем рухнула, открылась глубокая пещера, и Галевин увидел гробницу, озаренную огненными глазами маленького человечка, и лежал в ней несказанной красоты человек в белой одежде, ничуть не похожий на мертвеца.

В руках он держал серп с рукояткой и лезвием из чистого золота.

— Возьми серп! — приказал человечек, колотя Галевина кулаками по голове.

Сир Галевин повиновался, и человек в гробнице тотчас рассыпался в прах; оттуда взметнулось широкое белое пламя, и из этого белого пламени донеслась чудесная, пленительная песня.

И в лесу вдруг заблагоухало кинамоном, ладаном и майораном.

— Пой! — приказал человечек, и Злонравный стал вторить песне.

Он пел, и резкий голос его постепенно становился нежнее ангельского; а из лесной чащи вышла совершенно нагая девушка небесной красоты. Она остановилась перед ним.

— О господин мой с золотым серпом! — плача, заговорила она. — Я пришла, покорная твоей воле. Не причиняй мне слишком много страданий, когда будешь брать мое сердце, о господин мой с золотым серпом!

Затем она исчезла в глубине леса, а маленький человечек, покатываясь со смеху, бросил Галевина на землю и сказал:

— Теперь у тебя есть песня и серп, будут у тебя сила и красота! Я Повелитель камней.

До встречи, братец!

Когда Галевин встал с земли, он уже не увидел ни каменного человечка, ни обнаженной девушки; в тревоге рассматривал он золотой серп, размышляя, что бы могли значить человек в гробнице и обнаженная девушка и для какой цели даны ему благозвучная песня и золотой серп, как вдруг он заметил на лезвии серпа красивую надпись, сверкающую огненными буквами.

Но прочитать эту надпись Галевин не мог, ибо никаким наукам его не обучали; и, плача от ярости, он катался по земле среди кустов.

— На помощь, Повелитель камней! — вопил он. — Не дай мне умереть от отчаяния!

Тогда маленький человечек появился снова. Он прыгнул к Галевину на плечо и, без устали щелкая его по носу, прочитал вслух надпись, выведенную на одной стороне лезвия:

Затем маленький человечек прочитал ему другую надпись на оборотной стороне лезвия:

Прочитав ему эти письмена, маленький человечек исчез. Вдруг Злонравный услышал печальный голос:

— Хочешь ли ты обрести силу и красоту в смерти, в крови и слезах?

— Хочу, — ответил Галевин.

— Сердце честолюбца, каменное сердце! — произнес голос.

Больше Галевин ничего не услышал. И он до тех пор глядел на серп, пока Шантеклер не разбудил своим пением кур.

Что сделал Галевин с девочкой, собиравшей хворост.

Злонравный очень обрадовался и стал размышлять, в чьем сердце — маленькой девочки или девушки-невесты — найдет он обещанное и сможет ли он, наконец, утолить свою жажду почестей и могущества.

Он направился к деревушке, где, как ему было известно, жили девушки разного возраста, и стал дожидаться утра.

На заре из хижины вышла девочка лет девяти и принялась собирать и ломать хворост.

Галевин запел песню и, пойдя навстречу девочке, показал ей серп.

Увидев серп, она в ужасе закричала и со всех ног пустилась бежать.

Но Галевин нагнал девочку и силой привел ее в свой замок.

На мосту перед замком стояла его мать.

— Зачем, Урод, привел ты сюда это дитя? — спросила она.

— Затем, чтобы прославить наш род, — отвечал он.

И мать, решив, что он не в своем уме, пропустила его. Галевин поднялся к себе, рассек тело девочки под едва набухшей левой грудью, вынул серпом ее сердце и выпил из него кровь.

Но силы от этого у Галевина не прибавилось, И, горько заплакав, он сказал:

— Серп меня обманул.

И выбросил тело и сердце девочки в ров.

Мать Галевина видела, как упали в воду бедный трупик и бедное сердце ребенка, и велела их ей принести.

Разглядывая сердце девочки и ее изувеченное тело, раненное под левой грудью, мать ужаснулась при мысли, что Сиверт, ее первенец, занимается колдовством.

Она вложила сердце девочки обратно ей в грудь и приказала похоронить ее достойно и по-христиански: накрыть ей лицо погребальным покровом с красиво вышитым крестом, а затем, опустив бедняжку в могилу, отслужить мессу за упокой ее души.

О сердце девушки и великой силе Галевина.

Глубоко опечаленный, упал Галевин на колени и воскликнул:

— Увы! неужто колдовские чары бессильны? Я пел, а она не пришла на мою песню. Что теперь прикажешь мне делать, Повелитель камней? Если надо ждать до ночи, я буду ждать. Тогда солнце не будет тебе мешать, ты снова обретешь свою власть, ты подаришь мне силу и красоту и пошлешь девушку, какая мне нужна.

Едва наступила ночь, как он начал бродить вокруг хижин, петь и выглядывать, не идет ли к нему какая-нибудь девушка.

Вдруг он увидел при ярком свете луны дочь Клааса, несчастного дурачка по прозвищу Пёсобой, ибо каждую встречную собаку он бил чем попало, крича, что «проклятые псы украли у него все волосы и должны ему их вернуть».

Девушка эта нежно заботилась о своем отце и, хотя была очень хороша собой, не хотела выходить замуж, говоря:

— Ведь он дурачок, я не могу бросить его. И видя, как она добра, каждый давал ей, кто чем богат: сыру или бобов, а кто ломоть китового языка, и дочь с отцом жили, не зная голода.

Злонравный неподвижно стоял на опушке леса и пел. Девушка пошла прямо на его песню и упала перед ним на колени.

Он повернулся и зашагал к себе домой, она — вслед за ним, не проронив ни слова, и они вместе вошли в замок.

На лестнице Галевин столкнулся с братом, который только что возвратился с охоты, затравив кабана.

— Что я вижу? Урод намерен подарить нам ублюдка? — насмешливо спросил он. — А ты, красотка, верно, по уши влюбилась в моего урода-братца, раз так покорно идешь за ним? Взяла бы лучше меня! Удовольствия, право, ты получила бы больше.

Но Сиверт Галевин в бешенстве ударил брата копьем по лицу и взбежал по лестнице в свой покой.

Боясь, что брат бросится за ним, сир Галевин запер двери и раздел девушку донага — такой ему явилась в его видении дева в лесу. И дочь Клааса сказала, что ей холодно.

Он полоснул ее золотым серпом под левой грудью.

И когда она испустила предсмертный крик, сердце ее упало на лезвие золотого серпа.

И Злонравный увидел, как из каменной стены вышел маленький человечек, который, ухмыляясь, сказал:

— Сердце на сердце — вот где сила и красота! Галевин повесит девушку на Виселичном поле. И тело ее будет висеть там, покуда не пробьет час божьего суда.

И сказав это, опять ушел в стену.

Сир Галевин положил сердце девушки к себе на грудь и услышал, как оно громко стучит, прирастая к его коже. Вдруг его согбенный стан распрямился, а рука исполнилась такой силы, что, пожелав испытать ее крепость, он сломал тяжелую дубовую скамью. И взглянув в зеркало, не узнал себя — таким красавцем он стал.

И он почувствовал в своей крови буйный пламень юности. Он спустился по лестнице в залу, где за ужином сидели его отец, мать, брат и сестра.

Никто из них не узнал бы Галевина, если бы не его голос, который ничуть не изменился.

И мать, встав с места, подошла к нему, чтобы лучше его разглядеть.

И он сказал ей:

— Женщина, я твой родной сын, Сиверт Галевин Непобедимый!

Но брат его, которого он перед тем ударил по лицу, крикнул:

— Будь проклят ты, Непобедимый! — и кинулся на него с ножом.

Однако нож разбился, словно стеклянный, коснувшись тела Злонравного. Тогда младший брат обхватил старшего руками, но Сиверт смахнул его с себя, как гусеницу, и отбросил далеко в сторону.

Младший снова кинулся на старшего — головой вперед, как баран, но едва он ударился о тело Галевина, как рассек себе голову и по лицу его потекла кровь.

Тут отец, мать, окровавленный брат и сестра упали на колени перед Галевином, прося у него прошения и умоляя дать им богатство, раз он обладает такой великою силой.

— Хорошо, — сказал он, — все исполню.

О том, как Злонравный ограбил ломбардского ювелира, и о приятных речах дам и девиц.

На другое утро, одевшись и вооружившись серпом (теперь он презирал другое оружие, ибо его сила была в колдовстве), сир Галевин отнес труп девушки на Виселичное поле и повесил его.

Потом он поскакал на коне в город Гент.

Благородные дамы и девицы, а также простые девушки-горожанки, видя его на вороном коне, спрашивали друг дружку:

— Кто этот прекрасный всадник?

— Сиверт Галевин, — гордо отвечал он, — тот самый, кого прежде называли Уродом.

— Как бы не так! — смеялись самые бойкие, — шутить изволите, сеньор, разве лишь добрая фея вас так преобразила, что и узнать нельзя.

— Да, — отвечал он, — я даже завел с ней любовные шашни, а коли захочу, заведу шашни и с вами.

И дамы и девицы нисколько не гневались на него за такие речи.

И он отправился к ломбардскому ювелиру, который не раз ссужал его деньгами всего на сумму в сто двадцать флоринов. Но ювелир не узнал его.

И он сказал ювелиру, что он сир Галевин.

— Ах, умоляю вас, мессир, — молвил ювелир, — верните мне мои сто двадцать флоринов!

Но сир Галевин, посмеиваясь, приказал:

— Отведи меня в комнату, где ты прячешь свое золото!

— Мессир, при всем моем уважении к вам, я этого сделать не могу.

— Собака, — крикнул Галевин, — если ты меня ослушаешься, я тотчас же тебя зарублю!

— Э, да что это вы расшумелись, мессир? — сказал ювелир. — Я не раб и не крепостной, а вольный горожанин! И поверьте, если вы поднимете на меня руку, я сумею за себя постоять.

Тут Галевин ударил его, и вольный горожанин громко позвал на помощь.

На его крик сбежались подмастерья, — всего было их шестеро, — и, увидев Злонравного, кинулись на него.

Но он отколотил их так же, как ювелира, и велел показать ему, где хозяин прячет золото.

Они повиновались, говоря меж собой:

— Никак это сам дьявол!

И ювелир, рыдая, взмолился:

— Сеньор, не отбирайте у меня все!

— Что хочу, то и сделаю, — отвечал Злонравный и набил золотом свой кошель доверху.

Так отобрал он у ювелира свыше семисот безантинов.

А когда ему надоели причитания ювелира, Галевин снова надавал ему тумаков и потребовал, чтобы тот не визжал так громко. Потом пригрозил, что приедет еще раз до конца месяца и заберет у него золота вдвое больше.

О гордом гербе сира Галевина.

И не было во Фландрском графстве барона богаче и сильнее Злонравного, и все боялись его.

И, кощунствуя, он сравнивал себя с богом.

И, порешив, что старый герб Дирка со старым девизом слишком ничтожен для его величия, Галевин вызвал к себе художников из Брюгге, чтобы они изготовили новый герб.

По его приказанию художники отодвинули старого ворона в сторону, нарисовали на серебряном с черным поле кровоточащее сердце и золотой серп, а внизу написали: «Против меня не устоит никто».

Этот герб Галевин повелел изобразить на большом флаге над сторожевой башней замка, и над резными каменными воротами, и на своем кожаном щите, сделанном по его приказу больше обычных размеров, чтобы каждый мог прочесть гордый девиз, и на всем своем оружии, и на одежде — всюду, где только можно было выставить его напоказ.

О том, как сир Галевин дрался с английским рыцарем на турнире.

Случилось так, что в это время граф Фландрский объявил турнир.

И призвал он всех сеньоров и баронов в Гент участвовать в этом турнире.

Сир Галевин тоже приехал туда и выставил на поле сражения свой щит.

Увидев непомерной величины щит с кичливым девизом, сеньоры и бароны сочли себя глубоко оскорбленными.

И каждый из них вызвал Галевина на поединок, и каждый был побежден.

Был там и гордый рыцарь из Англии; он выехал на середину поля, где надменно стоял сир Галевин.

— Вот что, Непобедимый, — сказал англичанин, — мне не нравится, что ты так дерзко расположился здесь и всех нас выбиваешь из седла. Хочешь сразиться со мной?

— Хочу, — отвечал Галевин.

— Если победителем буду я, ты станешь моим слугой, и я увезу тебя в Корнуэлл.

— Согласен, — отвечал Галевин.

— И ты будешь смазывать жиром копыта моих лошадей и чистить мои конюшни; ты можешь там стать непобедимым в работе.

— Согласен, — отвечал Галевин.

— И если ты не окажешься Непобедимым, непобедимая палка непобедимо изобьет тебя.

— Согласен, — отвечал Галевин.

— А ежели ты победишь меня, тебя ждет такая награда:

Две тысячи безантинов, что хранятся сейчас в замке твоего сеньора, благородного графа Фландрского; сбруя моего коня тончайшей филигранной работы; прекрасное седло, вырезанное из древесины рябины, искусно обтянутое кожей, на луке которого мастерски изображены десять сражающихся рыцарей и господь наш, изгоняющий беса из гордеца; сверх того мой кованый шлем, увенчанный красивым ширококрылым ястребом позолоченного серебра; и ястреб этот, несмотря на твой гордый девиз, посрамит и твое кровоточащее сердце, и твой зазубренный серп, и твоего жалкого ворона. Ну что, рыцарь Непобедимый, надеешься ты добыть с победой две тысячи безантинов, мой шлем и сбрую моего коня?

— Надеюсь, — отвечал Галевин.

Тут граф Фландрский сам подал знак, и противники с яростью помчались друг другу навстречу.

И англичанин, как и все, потерпел поражение.

И тогда дамы захлопали в ладоши, восклицая:

— Слава доблестному Сиверту Галевину, Сиверту Галевину Фламандскому, Сиверту Галевину Непобедимому!

И когда он приехал на обед в замок графа Фландрского, дамы его хвалили, ласкали и осыпали поцелуями.

И в доспехах английского рыцаря он поскакал на коне в города Брюгге, Лилль, Гент и повсюду грабил.

И отовсюду привозил богатую добычу.

И все время чувствовал, как ширится сердце в его груди и как оно бьется, наполняясь живой силой.

И он вернулся в свой замок с двумя тысячами безантинов и с оружием английского рыцаря.

Галевин затрубил в рог, и ему навстречу вышла мать; увидев на нем столько золота, она очень обрадовалась и в восхищении воскликнула:

— Он принес нам богатство, как обещал!

— Да, — отвечал Галевин.

И она упала к его ногам и поцеловала их. Так же поступил и его младший брат.

— Сеньор мой брат, — сказал он, — ты избавил нас от нищеты, я буду служить тебе.

— Да, так и надо, — отвечал Галевин. Войдя в залу, он сказал:

— Я хочу ужинать. Женщина, принеси мне есть, а ты подай мне пить!

И на другой день, и во все последующие дни Галевин заставлял по очереди прислуживать ему за столом, словно простых слуг, отца, мать, брата и сестру.

О высохшем сердце и матери Галевина.

Однажды утром Галевин сидел за столом в своем замке. Его отец и сестра уехали в Брюгге купить ей на платье сукна цвета спелой пшеницы, и ему смиренно прислуживали брат и мать.

Вдруг он весь похолодел, ибо сердце его перестало биться.

Он приложил руку к груди и почувствовал, что кожа на ней ссохлась.

Затем он почувствовал, что лицо его перекосилось, плечи опустились, спина сгорбилась, и все тело съежилось.

Посмотрев на мать, потом на брата, он заметил, что они смеются над ним.

— Гляди, — говорили они друг другу, — наш господин снова влез в свою прежнюю безобразную шкуру, и лицо у него такое же безобразное, как было.

— Ах, мессир, — дерзко сказал брат, без боязни приблизившись к Галевину, — может быть поднести вам кубок клауварта [1], чтобы вы пришли в себя? Сдается мне, что в вас нет былой силы.

— А этого не хочешь попробовать? — спросил сир Галевин и стукнул брата кулаком, но боль от удара была все равно, что от удара мушиной лапки.

Тут младший брат и вовсе осмелел и, усевшись на лавку против Галевина, сказал:

— Мессир, я думаю, хватит с вас колбасы, теперь мой черед поесть.

И он взял колбасу из миски брата.

— Мессир мой сын, — молвила мать, — а ведь вы могли бы попотчевать меня, вашу старую мать, тем старым вином, что храните для себя одного.

И она взяла из рук его кубок с вином.

— Мессир, — сказал младший брат, — мне кажется, что вам не одолеть этого барашка с засахаренными каштанами. Не прогневайтесь, я и сам не прочь его съесть.

И он положил перед собою жареного барашка.

— Мессир мой сын, — молвила мать, — кажется, вам не по вкусу этот прекрасный ячменный пирог с творогом, передайте его мне, сделайте милость!

И ошеломленный сир Галевин передал ей пирог.

— Мессир мой брат, — сказал младший, — вы слишком долго сидите, словно император какой, не угодно ли вам поразмяться, не пора ли и вам послужить за столом?

И сир Галевин встал и начал им прислуживать.

— Мессир мой сын, — молвила мать, — я вижу, вы присмирели. Не угодно ли вам попросить прощения за то, что вы слишком долго заставляли меня, вашу старую мать, стоять, как простую служанку, подавая вам питье и еду?

И сир Галевин упал к ее ногам.

— Мессир мой брат, — сказал ему младший, — не хочешь ли пасть и к моим ногам и поцеловать их за то, что я служил тебе, как раб?

— Не хочу, — отвечал сир Галевин.

— Не хочешь?

— Не хочу, — повторил сир Галевин и отступил на шаг.

— Поди сюда! — сказал младший брат.

— Не хочу, — отвечал сир Галевин.

Тогда младший брат подскочил к нему и, без труда бросив на пол, стал его душить, колотить и бить золотой шпорой по лицу.

— Защищайся, Сиверт Галевин Непобедимый! — говорил он. — Никто не осилит тебя, кроме меня. Ты долго обращался с нами, как с покорными слугами, но теперь ты в моих руках, и я растопчу тебя, словно кусок сыра. Почему бы тебе не ускакать от меня, словно ты коза, почему бы тебе не вспорхнуть, словно ты птица, спасаясь от меня, Сиверт заколдованный?

И, с остервенением колотя его, младший брат вытащил нож.

— Проси пощады, не то я зарежу тебя.

— Не хочу, — отвечал сир Галевин. Услышав эти речи, мать быстро выхватила из пылающего очага горсть золы, хотя зола обожгла ей руки, и швырнула ее в глаза и в рот своему младшему сыну.

— Ты не убьешь моего первенца, злодей! — крикнула она.

Ревя от боли, младший брат, ослепленный золой, вертелся во все стороны, вытягивал руки и пытался кого-нибудь ударить, но мать отняла у него нож, повалила наземь, заперла и вышла, таща за собой старшего сына. И хотя с годами силы ее ослабели, она отнесла Галевина в башню (ибо он был без чувств) на собственных плечах, как пастух овцу, и там нежно ухаживала за ним, перевязала ему кровавые раны на лице и груди и покинула его только с наступлением ночи.

О великом бессилии сира Галевина и о днях и ночах, проведенных им в лесу.

Оставшись в одиночестве и почувствовав себя немного лучше, Злонравный встал и, с радостью нащупав серп на поясе, отворил дверь и прислушался, нет ли поблизости брата. И когда стемнело, спустился с лестницы. От ударов и ушибов он так изнемог, что едва стоял на ногах, но все же добрался до моста, который еще не был поднят, и поплелся дальше. И он вошел в лес, уже совсем обессилев. Но от слабости не мог дойти до хижин, что были расположены от него в двух лье к северу. Тогда он улегся на сухой листве и запел. Но ни одна девушка не пришла к нему, ибо из такой дали его песня не была слышна. И так прошел первый день. Наступила ночь, полил холодный дождь, и Злонравного охватил озноб. Но вернуться в замок он не хотел, опасаясь своего брата. Весь дрожа, стуча зубами, побрел он на север и увидел в лесу на поляне прелестную девушку — пригожую, нарядную, румяную, как маков цвет, — и запел. Но девушка не подошла к нему. И так прошел второй день.

Ночью снова полил дождь, и он так закоченел, что не мог шевельнуться; он запел, но ни одна девушка не пришла к нему. На заре, когда дождь все еще лил, а он лежал на листьях, появился волк и, думая, что перед ним мертвец, стал обнюхивать его, но тот закричал так отчаянно, что зверь в страхе убежал. Через некоторое время Галевин почувствовал голод, но есть было нечего. Вечером он снова запел, но ни одна девушка не пришла к нему.

И так прошел третий день.

К полуночи небо прояснилось, подул теплый ветер. А он, хоть и очень страдал от голода, жажды и усталости, не решался заснуть. Наутро четвертого дня он увидел, что к нему приближается юная девушка-горожанка. Заметив его, она хотела убежать, но он громко крикнул:

— Помогите! Я умираю от голода и лихорадки.

Тогда девушка подошла к нему и сказала:

— Я тоже голодна.

— Ты девственница? — спросил он.

— Ах, мне пришлось бежать из Брюгге, — отвечала она. — Священник хотел отправить меня на костер за то, что на шее у меня коричневое пятнышко, величиною с горошину. Он говорит: это знак того, что я вступила в плотскую связь с дьяволом. А я никогда его и не видела, и не знаю, каков он из себя.

Он не слушал ее и снова спросил, девственница ли она, и, так как она промолчала, запел свою песню.

Но она не тронулась с места и только сказала:

— У вас очень приятный и сильный голос для человека, так тяжко страдающего от голода и лихорадки.

Тогда он сказал ей:

— Я сир Сиверт Галевин. Пойди в мой замок и вызови мою мать, но больше ни с кем не говори, а ей скажи, что сын ее в лесу терпит муки от голода, лихорадки и усталости и вот-вот умрет, если не придут к нему на помощь.

Она пошла, но, выйдя из лесу, увидела на Виселичном поле повешенную девушку, и со страху убежала очень далеко. Попав во владения сира де Хёрне, она попросила в одной крестьянской хижине попить и поесть. И там рассказала, что нашла в лесу сира Галевина, умирающего от голода. Но крестьяне ей отвечали, что Галевин этот злее самого дьявола и что его следует оставить на съедение волкам и другим лесным зверям.

А Злонравный лежал в лесу, терзаясь тоской и долгим ожиданием. И так прошел четвертый день. На заре пятого дня, видя, что девушка не возвращается, он решил, что она попала в руки священника и тот отправил ее в Брюгге на костер.

И, совсем измученный и озябший, он подумал:

«Пришел мой конец!»— и проклял Повелителя камней.

Все же, несмотря ни на что, вечером он запел. Он сидел на обочине дороги. И увидел девушку. Она подошла к нему и упала перед ним на колени. И он сделал с ней то же, что сделал с другими.

Потом он встал, красивый, бодрый, полный свежих сил, и, прижимая сердце девушки к своему сердцу, он понес ее труп на Виселичное поле и повесил его рядом с трупом первой девушки.

О том, как Злонравный, повесив пятнадцать девушек на Виселичном поле, предавался буйному разгулу и нечестивым забавам.

Сир Галевин стал всесильным бароном и наводил ужас на всех. Одну за другой убил он пятнадцать девушек и всех их повесил на Виселичном поле.

Он вел разгульную жизнь, беспрерывно пил, ел и веселился.

Все дамы, которые прежде смеялись над его немощью и безобразием, перебывали у него в замке.

Надругавшись над ними, он гнал их прочь, словно сук, подло мстя им за прошлое.

Из Лилля, Гента и Брюгге приезжали к нему самые красивые непотребные девки, каждая со значком своего ремесла на рукаве, и они ублажали Галевина и его дружков, среди которых самыми свирепыми были Дитрих Отченаш, прозванный так потому, что он любил грабить церкви, Неллен Волк, нападавший в бою лишь на лежачих, как это делают волки, и Бодуэн Безухий, который, чиня суд в своей вотчине, всегда орал: «Смерть ему! смерть!», не внимая ничьим оправданиям.

Распутничая и пируя с веселыми девицами, упомянутые сеньоры отнимали у несчастных крестьян все их достояние: хлеб, сыр, кур, петухов, быков, телят, свиней.

Наевшись до отвалу, они бросали собакам жирные куски мяса и вкусные пироги.

Ястребам, соколам и коршунам они кидали на растерзание кур, петухов и голубей, а ноги своих коней приказывали мыть в вине.

И на потеху Галевина и его друзей до полуночи, а частенько и до петухов, гремели барабаны, свистели сопелки, пели виолы, ревели трубы, гудели волынки.

О том, как граждане славного города Гента взяли под свое покровительство непорочных девушек из владений Галевина.

А тем временем в деревенских лачугах царили голод, нужда, раздавался горький плач.

И когда погибла пятнадцатая девушка во владениях Галевина, матери стали молить бога сделать их бесплодными, а если уж он велит им рожать, то — одних мальчиков.

Роптали и отцы вполголоса:

— Разве можно без жалости смотреть, как гибнут бесчестной смертью кроткие и чистые цветы юности?

А иные говорили:

— Уведем ночью всех наших невинных дочерей в славный город Гент. Расскажем там обо всем и будем умолять гентских граждан взять девушек под свое высокое покровительство и, ежели получим на то позволение, оставим их там. Тогда наш сеньор не сможет убивать их.

Услышав о таком намерении, все крестьяне его одобрили, и отцы привели дочерей в Гент. Там они поведали о грозившей им беде городским властям, и добрые люди взяли девушек под свое покровительство, обещав хорошо их кормить.

И крестьяне с облегченным сердцем вернулись во владения Злонравного.

О том, что делал сир Галевин на границе своих владений.

Пришла суровая зима с морозами и метелями. И сердце пятнадцатой девы уже не так сильно билось в груди Галевина.

Он пел, но никто к нему не пришел. И это его очень злило и удручало.

И ему пришло на ум, что в замке сира де Хёрне живут две юные девицы, которые во всей округе слывут непорочными, и что замок этот находится всего лишь в одной пятой лье от его, Галевина, владений, и девушки могут его услышать и прийти к нему; вот он и стал еженощно ходить к границе своего поместья и, невзирая на лютую стужу и валивший хлопьями снег, пел, оборотясь лицом к замку де Херне.

О девицах Махтельт и Анне-Ми и о Шиммеле, добром сером в яблоках коне.

В то время как Злонравный бродил по полям и лугам, сир Руль де Херне и его супруга, дама Гонда, одетые в меха, что так славно согревают тело, спокойно сидели на лавках перед жарко пылавшими в очаге дубовыми поленьями и толковали друг с другом, как это любят старые люди.

Правда, больше говорила дама Гонда: на то она и была женщиной.

И она сказала:

— Слышишь, мой старый муж, как страшно воет ветер в лесу?

— Слышу, — отвечал сир Руль.

— Господь поистине к нам милостив, — продолжала она. — В этакий мороз мы сидим в прекрасном замке, защищенном от ветра, тепло одеты и греемся у пылающего огня.

— Верно, — отвечал сир Руль.

— Но еще большую милость оказал нам господь, подарив нам таких славных, добрых детей.

— И то, — сказал он.

— Нигде не сыщешь юношу храбрее, благороднее и достойнее носить наше имя, чем наш сын Тоон.

— Да, — отвечал сир Руль, — он спас меня от смерти в бою.

— Но есть у него недостаток, — заметила дама Гонда, — он до того скуп на слова, что мы едва знаем, какой у него голос. По справедливости дали ему прозвище Молчальника.

— Мужчине больше пристало иметь острый меч, чем длинный язык, — возразил Руль.

— Я вижу, мессир, вы глубоко задумались: печаль и заботы — удел старости. Но я знаю девчурку, которая сумеет согнать морщины с вашего чела и рассмешить вас.

— Может быть, — сказал Руль.

— Не может быть, а наверное, — возразила дама Гонда. — Войдет в эту комнату наша дочь Махтельт, и я сразу увижу, как прояснится лицо моего мужа и повелителя.

На эти слова Руль, чуть усмехнувшись, ответил кивком головы.

— Да, да, когда Махтельт смеется, смеется и мой старый Руль; когда Махтельт поет, подпевает и мой старый Руль и радостно покачивает головой, а когда дочка резвится подле нас, он с улыбкой следит за каждым движением своей душеньки.

— Верно, Гонда, — сказал сир Руль.

— Да, да, — продолжала она, — а кто у нас всегда здоров и весел? Ведь не я же, старуха, у которой понемногу выпадают все зубы, да и не ты, спутник моей долгой жизни, и не Молчальник, и не Анна-Ми, наша служанка. Как она ни мила и как ни пышет здоровьем, но уж очень спокойный у нее нрав, и смеется она только, когда ее рассмешишь. А кто же услада нашей старости, кто наш соловей, кто вечно порхает, бегает, прыгает, носится взад и вперед, кто поет и заливается так звонко и весело, будто рождественские колокола? Наша дорогая дочка.

— Что верно, то верно, — молвил сир Руль. — Какое же это счастье иметь такое дитя!

Ведь у нас с тобой уже холодеют ноги. Без нее наша жизнь была бы печальна и холод, поднявшись по нашим старым ногам вверх до самого сердца, остановил бы его, и нас понесли бы прежде времени на кладбище.

— Да, жена, — сказал сир Руль.

— Ах, — воскликнула она, — всякая другая знатная девица мечтала бы о воздыхателях и о том, чтобы найти себе мужа при дворе графа Фландрского. Но наша милая девочка об этом не помышляет. Она любит только нас и свою служанку Анну-Ми. С ней она неразлучна, как с сестрой, с ней она любит пошалить и посмеяться.

— Верно, — сказал сир Руль.

— Да, да, — подхватила она, — все ее любят, почитают и превозносят: пажи, оруженосцы, рыцари, юные ратники, слуги, крестьяне. Такая она веселая, живая, добрая, а уж скромница — другой такой не сыскать! Все в ней души не чают. Чего там! Даже Шиммель, наш красавец-конь, и тот бегает за ней, как собачка. Стоит ему увидеть ее, как он сразу начинает радостно ржать. Только из ее рук берет он ячмень и овес, а у других — ни зернышка. Она обращается с ним, как с человеком, и частенько подносит ему кружку клауварта, который он пьет с удовольствием. Он понимает каждое ее слово, но ей нельзя быть с ним слишком строгой, не то у него выступают на глазах слезы и он глядит на нее так жалостно, что она, не выдержав, манит его к себе и говорит: «Ах ты мой Шиммель! Пригожий ты мой, славный мой Шиммель!»— и много других ласковых слов. Услышав это, наш милый серый в яблоках конь сразу к ней подбегает, чтобы она могла еще понежней его приласкать. Он ходит под седлом только у Махтельт, а когда несет ее, до того важен, важнее самого графа Фландрского, который едет во главе своих верных баронов и рыцарей. И все ей послушны, потому что она весела, добра и кротка.

— Да, — сказал сир Руль.

— Да хранит всеблагой господь нашу милочку, и пусть наши старые уши всегда слышат, как поет наш соловушка, — сказала дама Гонда.

— Аминь, — заключил сир Руль.

О том, как Махтельт спела сиру Рулю лид [2] о Льве и песенку о четырех колдуньях.

Пока сир Руль и дама Гонда беседовали, выпал глубокий снег.

И словно широким плащом окутал он Махтельт и Анну-Ми, которые возвращались от жены Йоссе: они отнесли ей орлиный камень, дабы она привязала его к левому бедру и тем облегчила себе предстоящие роды.

И девушки вошли в залу, где сидел доблестный сир Руль со своей верной супругой.

Махтельт подошла к отцу и, приветствуя его, преклонила перед ним колени.

Сир Руль поднял ее и поцеловал в лоб. Анна-Ми, как и подобает служанке, смиренно встала в уголок. До чего же приятно было смотреть на девушек, осыпанных снегом с головы до ног!

— Господи Иисусе! — воскликнула дама Гонда, — поглядите на этих двух сумасбродок! Где это их так занесло снегом? Скорее, девочки, к огню, обсушитесь!

— Молчи, жена! — сказал сир Руль, — ты изнежишь молодежь. В юные годы я смело шел навстречу холоду, снегу, граду, грому, буре. Да и теперь так поступаю, если есть в том нужда, и хочу, чтобы и Махтельт была такой же. Благодарение богу! не огонь в очаге должен согревать нашу дочь, но огонь, который жарко пылает в крови детей старого Руля.

Видя, что отец вот-вот разгневается, Махтельт села у его ног и сказала:

— Отец, мы ничуть не озябли: мы так прыгали, плясали, дурачились и дразнили друг друга, что зиму обратили в весну. Мы пели дивные песни, и я молю вас, дозвольте спеть их и вам.

— Хорошо, милая, — сказал сир, и Махтельт спела ему лид о Руланде де Херне Льве, возвратившемся из святой земли с чудесным мечом, а потом — песенку о четырех ведьмах, в которой слышатся то мяуканье кошек, то блеяние козла, задирающего хвост во время дождя.

И сир Руль позабыл свой великий гнев. Когда Махтельт кончила петь, он велел подать ужин и зажечь крестовидный светильник, и сразу стало светло, потому что во всех четырех подсвечниках ярко загорелись свечи.

И он посадил дочь рядом с собою.

Анну-Ми тоже усадили за стол, рядом с дамой Гондой, и та сказала:

— Соседство молодых согревает стариков.

И подавали им в тот вечер вкусный белый хлеб, соленую говядину прокопченную на очаге в ароматном дыму от горящих сосновых шишек, гентскую колбасу, по преданию изобретенную Баудвином-Обжорой, побочным сыном графа Фландрского, китовый язык и старый клауварт.

Когда кончили ужинать и прочитали молитву, Махтельт и Анна-Ми легли спать в одной горнице, ибо Махтельт любила Анну-Ми, как сестру, и всегда хотела быть с нею вместе.

О шестнадцатой повешенной девушке.

Махтельт столько смеялась, пела и шалила, что сразу уснула.

Но Анна-Ми немного озябла, и ей не спалось.

А Злонравный подошел уже к крайней границе своих владений.

И понеслась оттуда звонкая, нежная, сладкозвучная песня.

Анна-Ми услыхала ее и, не подумав о том, что она полуодета, вышла из замка через потайную дверь.

Колючий снег больно стегнул ее по лицу, по груди и плечам.

Она бы хотела защитить себя от лютой стужи, от злого снега, но ей нечем было прикрыться: ложась спать, она сняла с себя одежду.

Анна-Ми шла на зов песни и босая перебежала по льду через ров.

И, ступив на высокий скользкий берег, упала и расшибла себе в кровь колено.

Она встала и вошла в лес: камни ранили ее босые ноги, ветки деревьев хлестали ее окоченевшее тело. Но без жалоб она шла все вперед. И бросилась к ногам Злонравного.

И он сделал с ней то же, что и с другими.

И Анна-Ми стала шестнадцатой девственницей, повешенной на Виселичном поле.

О том, как Махтельт искала повсюду Анну-Ми.

На другое утро Махтельт, как всегда, проснулась первая и помолилась господу Иисусу и святой Махтельт, своей покровительнице.

Усердно помолившись за сира Руля, даму Гонду, Молчальника, за всю челядь и прежде всего за Анну-Ми, Махтельт бросила взгляд на ее постель. Увидев, что полог полузакрыт, она решила, что ее подружка еще спит. И, надев свое нарядное платье, Махтельт стала звать ее, расхаживая по горнице и посматривая на себя в зеркало.

— Что же ты, Анна-Ми? Вставай, Анна-Ми, вставай! Долго спать, добра не видать! Вставай, Анна-Ми! Ведь и воробьи проснулись, и куры проснулись и даже яйца успели снести. Вот и Шиммель мой ржет на конюшне, и снег сверкает на солнышке. Сеньор мой отец бранит слуг, а матушка за них заступается. А неужели не чуешь, как вкусно пахнут бобы и жаркое с пряной подливкой? Я-то чую, и мне ужасно хочется есть. Вставай же, Анна-Ми!

Наконец Махтельт потеряла терпение и отдернула полог.

— Ну и плутовка! — сказала она, не найдя Анны-Ми. — Без меня сошла вниз и ест без меня жаркое и бобы!

И, сбежав по лестнице, она вошла в залу. Увидев отца, она опустилась перед ним на колени и спросила благословения, затем подошла к матери. И мать удивилась:

— Где же Анна-Ми?

— Не знаю, — ответила Махтельт, — верно, хочет нас подразнить и где-нибудь спряталась.

— Вот уж не такова Анна-Ми, — заметил сир Руль, — ежели кто и любит здесь людей подразнить, так не она, а ты, моя милочка!

— Сеньор мой отец, — молвила Махтельт, — ваши слова пугают меня.

— Так ступай, поищи Анну-Ми, — сказал сир Руль, — а мы с тобой, жена, сядем за стол! Наши старые желудки не могут так долго ждать, как молодые!

— Ах, мне кусок в горло нейдет, — сказала дама Гонда. — Ступай, Махтельт, приведи нам Анну-Ми!

А сир Руль, наложив себе полную тарелку бобов и румяной говядины, принялся есть, рассуждая о том, что только женщины так быстро теряют голову, пугаются и горячатся из-за пустяков.

Однако он и сам был немного встревожен и частенько поглядывал на дверь, повторяя, что озорная девчонка вот-вот должна появиться.

Но Махтельт обежала весь замок и, вернувшись, сказала:

— Я не нашла Анну-Ми.

О том, как горько плакала Махтельт и какое красивое платье она себе сшила.

У Махтельт больно сжалось сердце, и она закричала, рыдая:

— Анна-Ми, где ты? Я хочу, чтобы ты была со мною, как прежде!

И упала перед отцом на колени.

— Сеньор мой отец! — взмолилась она. — Не пошлете ли вы отряд всадников на поиски Анны-Ми?

— Хорошо, — ответил он.

Всадники сира Руля отправились в путь, но, опасаясь колдовских чар, во владения Галевина заехать не решились.

И, возвратившись, они сказали:

— Мы ничего не узнали об Анне-Ми.

И Махтельт, ложась вечером спать, долго молила милосердного господа вернуть ей милую подругу.

На другой день она села у высокого многоцветного окна, не отрываясь, смотрела на окрестные поля и на падающий снег, и все ожидала, не придет ли Анна-Ми.

Но Анна-Ми прийти не могла.

И на третий день под глазами у Махтельт от не просыхающих слез выступила кровь. Снег больше не шел, небо прояснилось, ярко светило солнце, но земля была скована морозом.

И каждый день садилась печальная Махтельт на свое место у окна, безмолвно смотрела на поля и думала об Анне-Ми.

Сир Руль, видя, как Махтельт тоскует, послал в Брюгге купить ей на платье сукна лазоревого цвета, красивого кипрского золотого шитья для каймы и золотых пуговиц искусной чеканки.

Махтельт усердно шила платье, но не радовалась этому роскошному наряду.

Так прошла неделя, и все дни Махтельт трудилась, но не проронила ни слова, ни разу не запела и часто плакала.

На пятый день это платье, с золотой кипрской каймой и золотыми пуговицами, было готово. И дама Гонда велела дочери надеть новое платье и посмотреться в большое зеркало; но Махтельт даже не улыбнулась, увидя, как она хороша: она думала об Анне-Ми.

И дама Гонда, глядя на свою печальную, молчаливую дочь, тоже заплакала и сказала:

— С тех пор как наша Махтельт перестала петь, я все больше чувствую холод зимы и старости.

А сир Руль хоть и не сетовал, но стал мрачен, угрюм и целый день пил клауварт.

Но иной раз в приступе гнева требовал, чтобы Махтельт ему пела и была весела.

И девушка пела старику веселые песни; он радовался, вместе с ним радовалась и Гонда.

И тогда они сидели вдвоем у огня и качали головой. И говорили:

— Наш соловей снова к нам прилетел. Его пение, будто вешнее солнце, вливает тепло в наши старые кости.

А Махтельт, пропев им свои песни, забивалась в угол и плакала об Анне-Ми.

О Тооне Молчальнике.

Через неделю Молчальник отправился на охоту. Преследуя волка, он попал во владения Галевина. А вечером дама Гонда, направляясь в кухню, чтобы велеть подать ужин, отворила дверь из залы и увидела Тоона. Казалось, он не хотел войти. Он стоял, опустив голову, как человек, охваченный стыдом.

Подойдя к нему ближе, мать сказала:

— Сын мой, почему ты не идешь поздороваться с отцом?

Ни слова не ответив, Молчальник вошел в залу и, угрюмо пробормотав короткое приветствие, сел в самый темный угол.

И мать сказала отцу:

— Наш сын чем-то огорчен: я думаю так, потому что он против обыкновения сел в темноте подальше от нас.

Сир Руль сказал Молчальнику:

— Сын, подойди к свету! Я хочу посмотреть на твое лицо.

И когда сын повиновался, сир Руль, дама Гонда и печальная Махтельт увидели кровавые раны у него на голове и на шее. И он не смел поднять глаз, боясь взглянуть на своих родных.

Дама Гонда вскрикнула от ужаса, увидев кровь, Махтельт подбежала к брату, а отец спросил:

— Кто покрыл позором моего сына, омрачил его душу и изранил его тело? Молчальник ответил:

— Сиверт Галевин.

— Неужто мой сын был так самонадеян, что напал на Непобедимого?

Молчальник ответил:

— Сиверт Галевин повесил Анну-Ми на Виселичном поле.

— Увы, — воскликнул сир Руль, — повесил нашу бедную служанку! Стыд и горе нам!

— Господи, — сказала Гонда, — как сурово ты нас караешь! — и заплакала.

А Махтельт не могла ни говорить, ни плакать, слишком велика была ее скорбь.

Она не сводила взора с брата; исхудалое лицо ее помертвело, под глазами выступила кровь, ее била дрожь.

Молчальник сел и глухо зарыдал, точно раненый лев.

— Смотрите! — сказал отец, закрыв лицо руками. — Вот первый мужчина из рода де Хёрне, который плачет. Позор нам, и нет нам отмщения, ибо Галевин — колдун!

Молчальник раздирал пальцами свою рану на, шее; из нее струей потекла кровь, но он не чувствовал боли.

— Тоон, — сказала мать, — не трогай грязными пальцами рану, она воспалится, сынок!

Но Молчальник, казалось, ее не слышал.

— Тоон, — повторила она, — не надо, я, твоя мать, запрещаю тебе это делать. Дай я смою кровь и приложу бальзам к этим ужасным ранам.

Она стала торопливо готовить бальзам и греть воду в чаше для мытья рук, а Тоон, не переставая, стонал и всхлипывал. И в отчаянии рвал на себе волосы и бороду.

И сир Руль, глядя на него, сказал:

— Когда мужчина плачет, — это стыд, который можно смыть только кровью. А твой стыд ничем не смыть. Галевин — колдун. Дерзкий, чего ради ты вздумал идти в тот замок и напасть на Непобедимого?

— Ах, мессир, — сказала дама Гонда, — не будьте так строги к Молчальнику, он выказал прекрасное мужество, пожелав отомстить Злонравному за Анну-Ми.

— Да, — отвечал сир Руль, — хорошо мужество, которое навлекло на нас такой позор!

— Расскажи, Тоон, — сказала мать, — расскажи отцу все, как было, чтобы доказать, что ты достойный его сын.

— Пусть говорит! — сказал отец.

— Сеньор мой отец, — начал Молчальник, всхлипывая и запинаясь на каждом слове. — Анна-Ми повешена. Сиверт Галевин стоял у виселицы. Он смеялся. Я бросился на него и начертал копьем крест у него на животе, чтобы разрушить злые чары, но он непобедим. Он засмеялся и сказал: «Я возьму и Махтельт». Я пырнул его ножом, но лезвие не вошло в его тело. Он опять засмеялся и сказал: «Я не люблю щекотки. Убирайся!» Я не ушел. Я разил его и ножом и копьем. Тщетно! Он смеялся. Потом сказал: «Убирайся!» Но я не мог. Тогда он ударил меня копьем в шею и грудь, а рукоятью — по спине, как простого мужика. Он смеялся. От его ударов я потерял сознание. Сеньор мой отец, он избил меня, как простого мужика, а я ничего не мог поделать.

Выслушав рассказ Тоона, прерываемый тяжкими стонами, и видя, как его мучает горький стыд, сир Руль сменил гнев на милость и уже не винил сына в самонадеянности.

Приготовив бальзам и согрев воду, госпожа Гонда принялась лечить раны Молчальника, особенно старательно самую большую — на шее.

Махтельт не проронила ни слезинки. Подойдя к отцу и матери за благословением, она рано ушла спать.

И долго, не произнося ни слова, сидели втроем у очага отец, мать и сын. Молчальник стонал, не в силах примириться со своим поражением, мать плакала и молилась, а отец, удрученный позором и горем, сидел, закрыв лицо руками.

Как благородная девица Махтельт приняла благое решение.

Перед сном Махтельт тихо помолилась богу, и лицо у нее было гневное и строгое.

И, раздевшись, она легла в постель и ногтями впивалась себе в грудь, точно ей трудно было дышать.

Дыхание ее было хриплым, как последний стон умирающего.

Ибо ее терзала безутешная и горькая скорбь.

И все же она не плакала.

И Махтельт слушала, как сильный ветер, предвестник снега, поднимался над лесом и бушевал, словно вода, прибывающая во время ливней.

Ветер швырял в оконные стекла сухие листья и сломанные ветки, и казалось, будто в окошко когтями скребется покойник. И ветер уныло выл и свистел в трубе.

И скорбящая дева мысленно видела бедное тело Анны-Ми, исклеванное воронами на Виселичном поле; думала она и о поруганной чести своего храброго брата и о пятнадцати несчастных девушках, загубленных Злонравным. Но она не плакала.

Ибо от боли, тоски и жгучей жажды мести слезы иссякли у нее в груди.

И она смиренно спрашивала божью матерь, долго ли она еще будет терпеть, чтобы Злонравный убивал невинных девушек Фландрии.

Едва пропел петух, как Махтельт встала со своего ложа: взор ее был ясен, горделиво-прям ее стан, высоко поднята голова.

— Я пойду на Галевина, — сказала она. И преклонив колена, Махтельт помолилась всевышнему, чтобы он, укрепив ее силу и отвагу, помог ей отомстить за Анну-Ми, за Молчальника и за пятнадцать девушек.

О мече Льва.

Рано утром Махтельт вошла в опочивальню сира Руля, который лежал еще в постели, спасаясь от холода. И когда дочь бросилась перед ним на колени, он спросил:

— Чего тебе, милая?

— Сеньор мой отец, дозвольте мне пойти на Галевина!

Эти слова очень испугали Руля, ибо он понял, что Махтельт не может изгнать из своего сердца Анну-Ми и хочет отомстить за нее. И, полный любви и гнева, он сказал:

— Нет, дочь моя, нет, только не ты! Тот, кто пойдет туда, назад не вернется!

Но когда она ушла из опочивальни, ему ни на миг не пришло в голову, что она может его ослушаться.

Махтельт направилась к даме Гонде, которая молилась в часовне за упокой души Анны-Ми. Дочь дала о себе знать, дотронувшись до платья матери.

Дама Гонда оглянулась, и Махтельт опустилась пред ней на колени.

— Матушка, — сказала она, — дозвольте мне пойти на Галевина.

— Нет, дочь моя, только не ты! — отвечала мать. — Тот, кто пойдет туда, назад не вернется!

Она раскрыла дочери объятья и уронила золотое яблоко — грелку для рук — и по всему полу рассыпались горящие угли. Гонда застонала, заплакала и, дрожа всем телом и стуча зубами, крепко прижала к себе Махтельт и долго не хотела ее отпускать.

Но матери ни на миг не пришло в голову, что дочь может ее ослушаться.

И Махтельт пошла к брату. Несмотря на свои раны, он уже встал с постели и сидел на ларе, греясь у разведенного спозаранку огня.

— Брат мой, дозволь мне пойти на Галевина! — сказала Махтельт и с решительным видом остановилась против него.

Молчальник вскинул на нее глаза и сурово смотрел на сестру, ожидая, что еще она скажет.

— Брат, Сиверт Галевин убил нашу кроткую служанку, а она так была мне дорога. То же самое сделал он и с другими несчастными пятнадцатью девушками: он обрек их позору, и тела их и сейчас еще висят на Виселичном поле. Он бич нашей родины, еще более страшный, чем война, смерть и чума. В каждой хижине слышатся плач и стенания, всем причинил он ужасное горе. Брат, я хочу его убить.

Но Молчальник смотрел на Махтельт, не говоря ни слова.

— Брат, не отказывай мне, сердце мое рвется туда, не видишь разве ты, как мне здесь трудно и тяжко! Я умру от горя, если не совершу то, что должна совершить. А если я пойду туда, я вернусь радостная, с песней, как бывало.

Но Молчальник ничего не сказал ей в ответ.

— Ах, ты боишься за меня, — продолжала она, — ведь столько доблестных рыцарей сражались с ним, и все потерпели постыдное поражение, и даже ты, мой отважный брат, еще носишь на себе следы его ударов. Знаю, он начертал на своем щите: «Против меня не устоит никто». Но что бессильны были совершить все, совершит одна. Уверившись в своей силе, он шествует, будто он могучий, как слон, гордый, как лев, — и мнит себя непобедимым. Но когда зверь не чует опасности, охотнику легче убить его. Брат, дозволь мне пойти на Галевина!

Не успела Махтельт договорить, как со стены сорвался прекрасный меч, хорошо отточенный, острый, с расширяющимся лезвием у чаши. Рукоять его была сделана из ливанского кедра и украшена золотыми крестиками. Этот меч в замке чтили как святыню, ибо его привез из крестового похода Руланд де Херне, по прозванию Лев. Никто не смел взять его в руки.

Сорвавшись со стены, меч упал к ногам Махтельт.

— Брат, — воскликнула Махтельт, осенив себя крестным знамением, — славный меч Льва упал к моим ногам. Всемогущий бог объявил свою волю. Надобно повиноваться ему. Брат, отпусти меня к Галевину!

И Молчальник, тоже осенив себя крестным знамением, ответил ей:

— По мне, иди, куда хочешь, только береги свою честь и не урони свой венец.

— Брат, спасибо тебе! — сказала Махтельт.

И отважная дева, которая не пролила ни слезинки, узнав о смерти Анны-Ми и бесчестии брата, содрогнулась всем телом и громко заплакала. В слезах, потоком хлынувших из глаз, растаяли ее горечь и гнев, и, рыдая от радости, она проговорила:

— Брат, мой брат! Настал час божьего суда. Я иду отомстить. И она взяла в руки священный меч. Видя, как она неустрашима, Молчальник поднялся и положил руку ей на плечо.

— Иди! — сказал он.

И она пошла.

О роскошном наряде благородной девицы Махтельт.

Придя в свою горницу, Махтельт поспешно оделась в свои лучшие одежды.

Что же надела прекрасная дева на свое прекрасное тело?

Рубашку из ткани тоньше шелка.

А поверх тонкой рубашки?

Платье из прекрасного фландрского сукна цвета морской волны с искусно вышитым гербом рода де Хёрне, с оторочкой кипрского золотого шитья вокруг ворота и на подоле.

Чем опоясала прекрасная дева свою тонкую талию?

Поясом из львиной кожи с золотыми бляшками.

Что накинула прекрасная дева на свои прекрасные плечи?

Длинный кейрле[3] из алого сукна, отороченный кипрским золотым шитьем, и плащ этот покрыл ее всю целиком, ибо это был очень широкий плащ.

Что надела прекрасная дева на свою гордую голову?

Прекрасный венец из золотых пластинок, из-под которого спускались до пят ее белокурые косы.

Что взяла прекрасная дева в свою прелестную ручку?

Священный добрый меч, привезенный из крестового похода.

В таком уборе пошла она в конюшню и надела на своего лихого скакуна Шиммеля парадное седло — дивное кожаное седло, разрисованное пестрыми красками, тонко отделанное золотом.

И пустились они в путь вдвоем, и снег падал на них густыми хлопьями.

О том, как сир Руль и дама Гонда расспрашивали Молчальника, и что он им отвечал.

Не прошло и часу, как Махтельт поехала к Галевину, когда дама Гонда спросила сира Руля:

— Сударь, вы знаете, где наша дочь?

Сир Руль сказал, что не знает и, обратившись к Молчальнику, спросил:

— Сын, ты не знаешь, где твоя сестра?

Молчальник спокойно ответил:

— Махтельт смелая девушка, и бог ведет верным путем тех, кого он ведет.

— Сударь, не трудитесь его расспрашивать, он уже и так утомил свой язык, — сказала Гонда.

Но сир Руль еще раз спросил Тоона:

— Сын, ты не знаешь, где твоя сестра?

— Махтельт прекрасная девушка, — отвечал Тоон, — и несет свой венец, высоко подняв голову.

— Ах, щемит мое сердце от страха! — воскликнула мать. — Где она? — И пошла искать дочь по всему замку.

Но, вернувшись, сказала сиру Рулю:

— Горе нам, Махтельт нигде нет, она нарушила наш запрет, поехала к Галевину.

— Быть этого не может, жена! — возразил сир Руль. — Дети в нашем краю испокон веку были покорны родителям.

— Тоон, где же она? — спросила мать. — Тоон, неужто не знаешь?

— Злонравный страшится прекрасной девы, — отвечал Молчальник, — и бог ведет по верному пути тех, кого он ведет.

— Руль, — воскликнула мать, — он знает, где наша Махтельт!

— Сын, отвечай! — приказал сир Руль. Молчальник сказал:

— Меч, привезенный из крестового похода, упал со стены к ногам девы. Всего достигнет тот, кого ведет бог.

— Тоон, — вскричала мать, — где Махтельт?

— Дева скачет без страха навстречу вооруженному мужу: бог ведет по верному пути тех, кого он ведет.

— О, — простонала мать, — наша Махтельт погибнет. Она уже бездыханна! Иисусе сладчайший! Меч, привезенный из крестового похода, бессилен против Сиверта Галевина!

Молчальник сказал:

— Самонадеянный мнит себя непобедимым, но когда зверь не чует опасности, охотнику легче убить его.

— Жестокий, — плача, сказала мать, — как ты посмел отпустить пичужку к ястребу, невинную деву к губителю дев?

— Та, кого перестанут ждать, вернется обратно: бог ведет верным путем тех, кого он ведет.

— Поняли, сударь, — сказала дама Гонда сиру Рулю, — Махтельт пошла на Галевина, и этот злодей дал ей на то позволение.

Руль подошел к Тоону:

— Сын, — сказал он, — Махтельт была наша единственная радость, и ты употребил во зло свою власть, позволив ей туда поехать. Если она не вернется сегодня вечером, я прокляну тебя и выгоню из замка. И да услышит меня господь и отнимет у тебя хлеб и соль на этом свете и место в раю — на том.

— Бог направит ее меч, — сказал Молчальник, — да постигнет кара того, кто сотворил зло.

Тут Гонда стала плакать, кричать и стонать. Руль велел ей умолкнуть и отправил к Галевину вооруженный отряд своих ратников.

Но они возвратились, не найдя Махтельт, ибо не посмели вступить во владения Галевина из страха перед его колдовскими чарами.

О том, как Махтельт скакала верхом на коне.

Распевая песню и трубя в рог, скачет на коне благородная девица Махтельт. Она хороша как ангел, и лицо ее свежее розы.

И она несет свой венец, высоко подняв голову.

И ее прелестная ручка крепко сжимает под плащом славный меч Руланда Льва.

Широко раскрыты ее глаза и уверенно ищут они в лесу сира Галевина.

Она внимает чутким ухом, не раздастся ли где стук копыт его скакуна.

Но в глубоком безмолвии она слышит лишь тихий шелест снежных хлопьев, падающих легко, как пушинки.

И она видит лишь белый от снега воздух, белую длинную дорогу и белые деревья с облетевшей листвой.

Но отчего так ярко светятся ее золотисто-карие глаза? Оттого, что в них светится прекрасное мужество.

Отчего так высоко несет она голову в золотом венце? Оттого, что она чувствует великую силу в сердце.

Что же теснит ей дыхание в груди?

Горькие мысли об Анне-Ми, о поражении Молчальника и о страшных злодеяниях сира Галевина.

И она то и дело озирается кругом, не виден ли он вдали, не слышен ли стук копыт его скакуна.

Но она видит лишь белый от снега воздух, белую длинную дорогу и белые деревья с облетевшей листвой.

Но в глубоком безмолвии она слышит лишь тихий шелест снежных хлопьев, падающих легко, как пушинки.

И Махтельт запела.

Потом сказала:

— Мы с тобою вдвоем идем на льва, добрый мой Шиммель! Видишь, как он подстерегает в своем логове прохожих и пожирает бедных девушек?

И Шиммель, услышав ее слова, радостно заржал.

— Шиммель, — сказала Махтельт, — я вижу, ты рад, что идешь мстить за Анну-Ми и несешь наш заветный меч.

И Шиммель снова заржал.

И Махтельт искала в лесу Галевина. Она глядела, не покажется ли он, прислушивалась, не донесется ли стук копыт его скакуна.

Но она видела лишь белый от снега воздух, белую длинную дорогу и белые деревья с облетевшей листвой.

И в глубоком безмолвии она слышала лишь тихий шелест снежных хлопьев, падающих легко, как пушинки.

И Махтельт затрубила в рог.

О вороне, воробье, собаке, лошади и семикратном эхо.

Посреди леса Махтельт увидела сквозь густой снег, что навстречу ей едет Галевин.

Злонравный на этот раз был в нарядном камзоле из сукна цвета морской волны, с вышитым на нем разными цветами мерзким гербом. Великолепный пояс, отделанный золотыми пластинками, опоясывал его стан. На поясе висел золотой серп, а на камзол был накинут прекрасный оперст-клеед[4] из сукна цвета спелой пшеницы.

Верхом на рыжем коне Галевин приближался к Махтельт, и она увидела, что рыцарь красив.

Впереди него с громким лаем бежал пес, похожий на волка. Завидев Шиммеля, он бросился к нему и укусил его. Но Шиммель сильным ударом копыта отбросил его, и пес заплясал поневоле, жалостно подпевая себе и оплакивая свою побитую лапу.

— Ах, славный мой Шиммель, — подумала благородная девица, — да поможет мне бог расправиться с господином не хуже, чем ты с его псом.

И Злонравный подъехал к ней.

— Здравствуй, — сказал он, — прекрасная дева с золотисто-карими глазами!

— Здравствуй, Сиверт Галевин Непобедимый! — сказала она.

И Злонравный спросил:

— Что привело тебя в Мои владения?

— Мое сердце, — отвечала она, — оно тянулось к тебе. Я хотела тебя видеть и рада, что, встретившись с тобой лицом к лицу, могу рассмотреть тебя.

— Так поступали, будут и впредь поступать все девицы, — сказал он, — даже самые красивые, — такие, как ты.

Пока они так говорили, раненый пес, хромая, подбежал к рыжему коню и вцепился зубами в оперст-клеед Злонравного, словно хотел стащить своего господина на землю.

Потом уселся в снег на краю дороги и, подняв морду, тоскливо завыл.

— Слышишь, — сказал Галевин, — мой пес воет, предвещая чью-то смерть. Ты не боишься, девочка?

— Меня хранит бог, — отвечала она.

Так проехали они, беседуя, немного вперед и вдруг увидели высоко в воздухе, прямо над своими головами, огромного ворона. В шею ему впился маленький воробей и, яростно чирикая, бешено клевал его и выщипывал из него перья. Израненный, истерзанный, ворон метался во все стороны — влево, вправо, вверх, вниз — и, жалобно каркая, тыкался, как слепой, в деревья, пока, наконец, не рухнул замертво, с выколотыми глазами на седло Злонравного. Взглянув на ворона, рыцарь швырнул его на дорогу, а воробей взлетел на дерево и, весело отряхиваясь, защебетал во все горлышко, торжествуя победу.

— Ах, милая пташка, — смеясь, сказала Махтельт, — ты благородной породы! Иди ко мне, я подарю тебе красивую клетку и буду кормить тебя отборным пшеничным зерном, просом и конопляным семенем.

Но Галевин, не помня себя от гнева, закричал:

— Дерзкий мужичонка, попадись только в силки! Ты бы у меня не долго пищал, радуясь победе над благородным вороном.

А воробей чирикал без устали, точно издевался над Сивертом Галевином, который меж тем обратился к Махтельт:

— И ты еще смеешь веселиться и хвалить эту тварь, зная, что на моем гербе изображен ворон моего славного предка Дирка? Разве ты не знаешь, что и тебе недолго еще осталось пищать?

— Я буду пищать, доколе это будет угодно господу богу, моему владыке, — отвечала она.

— Нет для тебя другого владыки, — сказал он, — кроме меня. Я здесь единственный владыка.

Вдруг ему стало очень холодно, ибо сердце Анны-Ми хотя еще билось, но постепенно леденело у него в груди. Почувствовав, что и это сердце скоро засохнет, он сказал Махтельт:

— Ты пришла вовремя, прекрасная девушка!

— Тот, кого ведет бог, — отвечала она, — всегда приходит вовремя.

— Но кто же ты, — спросил он, — что разъезжаешь по моей земле на коне, поешь, трубишь в рог и так дерзко нарушаешь тишину?

— Я благородная девица Махтельт, дочь Руля Храброго, сира де Хёрне.

— И ты не страдала от холода, пробираясь сюда по такому снегу?

— В роду сира де Хёрне никто не боится холода.

— И тебе не страшно ехать рядом со мной по моей земле, куда никто не смеет ногой ступить?

— В роду сира де Хёрне никто никогда ничего не боится, — отвечала она.

— Ты отважная девушка, — сказал он.

— Я дочь Руля Храброго, сира де Хёрне. Он ни слова не ответил, и некоторое время они ехали молча.

Вдруг он надменно вскинул голову и сказал:

— Не я ли Сильный, Красивый, Непобедимый? Не я ли всегда буду таким? Да, все подвластно мне в час победы. Раньше я должен был петь в ночной темноте, в стужу и в снег и в ветер, чтобы привлечь к себе девушек, а ныне самая прелестная, самая знатная и красивая пришла ко мне без зова среди бела дня. Это ли не гордый знак моего могущества? Кто равен мне? Никто, кроме бога. Ему принадлежит небо, мне — земля. Я всесилен, все живое подчиняется мне, надо всем живым я торжествую. И пусть обрушатся на меня вражеские полчища, молнии, громы, бури, меня никто не одолеет.

— Одолеет, — ответили на эти гнусные кощунственные слова семь голосов разом.

То было эхо «Семи великанов»: громко и звучно повторило оно семь раз каждый звук.

— Подумать только, — сказал Злонравный, — эхо смеет надо мной потешаться.

И он захохотал.

Захохотало и эхо, хохотало долго, громко и страшно.

Казалось, Галевину нравился этот шум, он, не переставая, смеялся, и смеху его вторило семикратное эхо.

И Махтельт почудилось, что в лесу прячется по крайней мере тысяча человек.

А собака Галевина очень испугалась и завыла так тоскливо, что Махтельт почудилось, будто в лесу воет по крайней мере тысяча собак, предвещая чью-то смерть.

Конь Злонравного тоже испугался и в ужасе от хохота своего хозяина, многократно умноженного эхом, жалобного воя собаки и своего собственного ржанья заметался, встал на дыбы и, точно человек стоя на двух ногах, пугливо прядал ушами и, наверное, сбросил бы наземь Сиверта Галевина, если бы всадник не пришпорил коня и не заставил его помчаться вперед, минуя чащу, где царило эхо «Семи великанов».

Но Шиммель — и это великое чудо — даже не двинулся с места, а ведь он был молодой конь и легко мог испугаться.

Когда шум утих, Галевин и Махтельт поехали дальше, изредка переговариваясь.

И вместе они подъехали к Виселичному полю.

О том, как Махтельт приехала на Виселичное поле.

Махтельт увидела шестнадцать повешенных девушек и среди них Анну-Ми, и все их тела были осыпаны снегом.

Конь Злонравного снова встал на дыбы, забрыкался и в страхе запрядал ушами, а Шиммель заржал и гордо забил копытом по снегу.

И Галевин сказал Махтельт:

— Нечего сказать, верный у тебя друг! Радостно ржет в твой смертный час.

Но Махтельт ничего не ответила и, глядя на бедных девушек, молила всемогущего бога помочь ей отомстить за них.

Злонравный сошел с коня и, взяв в руки золотой серп, встал рядом с Махтельт.

— Пришел твой смертный час, — сказал он. — Сойди с коня и ты.

И в нетерпении хотел снять ее с седла. Но Махтельт сказала:

— Не тронь, я сойду сама, и если мне суждено умереть, я умру без слез.

— Ты прекрасная девушка, — ответил он. И, сойдя с коня, она сказала:

— Мессир, прежде чем нанесешь мне удар, сними-ка свой оперст-клеед цвета спелой пшеницы! Девичья кровь бьет струею, и мне будет жаль, если моя кровь запятнает твое платье.

Но прежде чем Галевин снял свой оперст-клеед, голова его скатилась к ее ногам.

И, глядя на бездыханное тело, Махтельт сказала:

— Самонадеянный, ты мнил себя непобедимым, но когда зверь не чует опасности, охотнику легче его убить.

И осенила себя крестным знамением.

О шестнадцати мертвых девушках и о Повелителе камней.

Вдруг голова заговорила:

— Поскачи на конец дороги и затруби погромче в мой рог, чтобы друзья мои тебя услыхали.

Но Махтельт ей в ответ:

— На конец дороги я не поеду, в твой рог не затрублю; я не пособница убийцам.

— Если только ты не дева, не ведающая жалости, — молвила голова, — приставь меня к моему туловищу и прижми к кровоточащей ране сердце, которое лежит у меня на груди.

Но Махтельт ей в ответ:

— Я дева, не ведающая жалости, я не приставлю тебя к твоему туловищу и не прижму к кровоточащей ране сердце, которое лежит у тебя на груди.

— Дева, — заплакала в ужасе голова, — скорее, скорее вези меня в замок, осени поскорее мое тело крестным знамением. Ибо он вот-вот придет.

И едва успела это голова договорить, как из лесу вышел Повелитель камней, уселся на тело Злонравного и взял в руки его голову.

— Здравствуй, Урод! — сказал Повелитель камней, — что, хорошо ли тебе сейчас? И где твоя былая мощь, мессир Непобедимый? Вот и пришла к тебе без твоей песни бесстрашная дева, от чьей руки ты и принял смерть. Но ты должен снова запеть свою благозвучную песню и призвать ею девушек.

— Ах, не заставляй меня петь, Повелитель камней! — сказала голова. — Я ведь знаю, что мой конец сулит мне тяжкие муки.

— Пой, — сказал Повелитель камней, — пой, трус! ты не плакал, совершая злые дела, а сейчас плачешь в ожидании страшной кары, пой, Урод!

— Ах, сжальтесь, сеньор! — взмолилась голова.

— Пой, — приказал Повелитель камней, — пой, час божьего суда настал.

— Сеньор, не будьте ко мне так жестоки в этот злосчастный час!

— Пой, Урод! — сказал Повелитель камней, — пой, пришел час расплаты!

— Что ж, я буду петь, — плача, сказала голова, — буду петь, ибо вы мой господин.

И голова запела волшебную песню.

И по лесу сразу разлилось благоухание кинамона, ладана и майорана.

И шестнадцать девушек, услышав песню, спустились с виселиц и подошли к телу Злонравного.

И Махтельт, осеняя себя крестным знамением, смотрела как они шли, но ей совсем не было страшно.

И первая девушка, дочь бедного дурачка Клааса, Пёсобоя, взяла золотой серп и, вонзив его в грудь Злонравного под левым соском, вынула из нее рубин. Рубин этот девушка приложила к своей ране, и прекрасный камень, растаяв, разлился в ее груди алой кровью.

И голова закричала пронзительно и жалобно.

— Вот так кричали и бедные девушки, когда ты их злодейски отправлял на тот свет, — сказал Повелитель камней. — Шестнадцать раз ты убивал, шестнадцать раз ты будешь умирать, не считая той смерти, что уже настигла тебя. Твой крик — это скорбный вопль тела, которое покидает душа; шестнадцать раз ты исторгал этот вопль у других, шестнадцать раз ты сам будешь так кричать. Пой, Урод, зови к себе девушек и отмщение!

И голова опять запела волшебную песню, а первая девушка спокойно скрылась в лесу, точно живая.

И вторая девушка подошла к телу Злонравного и сделала с ним то же, что и первая.

И голова снова закричала предсмертным криком.

И рубин в груди девушки снова превратился в прекрасную алую кровь.

И она тоже ушла в лес, ступая, будто живая.

Так сделали все шестнадцать девушек, и у каждой в груди рубин превратился в прекрасную алую кровь.

И шестнадцать раз голова пела волшебную песню, и шестнадцать раз кричала предсмертным криком.

И одна за другой скрылись девушки в лесной чаще.

И последняя — это была Анна-Ми — подошла к Махтельт и поцеловала ей правую руку, державшую меч.

— Будь благословенна! — сказала она. — Ты бесстрашно пришла сюда, освободила нас от злых чар и открыла нам путь в рай.

— Ах, Анна-Ми, — отвечала Махтельт, — а нужно ли тебе отправляться в такую даль?

Но Анна-Ми, не слушая ее, ушла, как и другие девушки, вглубь леса, спокойно ступая по снегу, будто живая.

Голова все плакала и жаловалась, как вдруг из лесу вышла девятилетняя девочка, первая убитая Злонравным. Она была еще в саване и, подойдя к Повелителю камней, упала перед ним на колени.

— Ах, бедный Злонравный, — сказала она, нежно целуя голову, гладя, лаская ее и утирая ей слезы. — Я буду молиться за тебя всеблагому, он охотно внемлет молитвам детей.

И девочка молилась так:

— Господи! погляди, как он тяжко страдает! Разве недостаточно он тобою наказан, приняв смерть шестнадцать раз? Ах, Господи, всеблагой Господи, и ты, милосердная богоматерь, снизойдите к моей мольбе и даруйте ему прощение!

Но каменный человечек вдруг подскочил и, оттолкнув девочку, сердито сказал ей:

— Это голова моя, ни к чему ей твои молитвы! Подбери свое тряпье, маленькая дрянь, и проваливай!

И девочка пошла вслед за другими девушками вглубь леса.

Тут человечек запустил руку в разверстую грудь Злонравного и вытащил из нее каменное сердце; потом скрипучим голосом, подобным шипению змеи и скрежету гальки под железной пятой воина, он сказал:

— Сердце честолюбца, каменное сердце, ты был при жизни трусом и потому жестоким; ты не довольствовался благами, которые даровал тебе в своей неизреченной милости господь, тебя влекли к себе не доброта, отвага и справедливость, а лишь богатство, власть и суетные почести; ты никого не любил, ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры. Стремясь к всемогуществу, добиваясь высшей власти, ты без стыда и совести разорял Фландрию, убивал слабых, высасывал из них на потребу себе их жизнь и кровь. Так поступали и всегда будут поступать гнусные честолюбцы — эти жалкие ублюдки. Да будет благословен бог, рукою слабой и нежной девушки отсекший твою голову от тела и отнявший у тебя жизнь!

С этими словами он кинул сердце в снег, с великим презрением наступил на него, потом отбросил ногой в сторону, как мерзкую падаль, и, злорадно усмехаясь, произнес своим скрипучим голосом:

— Камень ты есть и камнем пребудешь еще тысячу лет, но камнем живым и страдающим. И когда придут люди ломать тебя, тесать и дробить, ты будешь чувствовать несказанные муки, но не сможешь жаловаться. Сердце честолюбца, каменное сердце, страдай и терпи, братец мой!

Из-за тебя терпели голод бедняки, будешь и ты терпеть голод тысячу лет, из-за тебя терпели они холод, будешь и ты терпеть холод. Сердце честолюбца, каменное сердце, страдай и терпи, братец мой!

Ты будешь камнем в очаге и будешь гореть; будешь придорожным камнем, и по тебе будут ходить; будешь камнем в церковном фундаменте и будешь нести на себе всю тяжесть здания; и все зло, всю тоску и муку испытаешь ты на себе. Сердце честолюбца, каменное сердце, страдай и терпи, братец мой!

И, сказав эти слова, Повелитель камней углубился в лес, катя перед собой сердце Злонравного.

Махтельт посмотрела на голову Галевина и увидала, что глаза ее широко раскрыты. Девушка подняла голову, отерла снегом и, взяв ее с собой, поехала прочь на своем Шиммеле, оставив рядом с телом Злонравного его пса и коня. Пес тихо скулил, а конь глядел на тело хозяина в горестном недоумении.

Когда Махтельт взяла в руки голову Галевина, пес зарычал, но укусить не посмел.

И когда она умчалась, конь и пес все еще стояли подле мертвого тела в тоске и горе, осыпанные снегом, который падал, не переставая.

И казалось, они стерегут своего господина.

О том, как отец, сестра, мать и врат искали своего сына и брата и не нашли его.

Распевая песню, трубя в рог, скачет на коне благородная девица.

И весело у нее на сердце при мысли, что Анна-Ми, пятнадцать девушек и Молчальник отомщены.

И рука ее крепко сжимает под кейрлем славный меч и голову Злонравного.

И Шиммель скачет галопом, торопясь в конюшню.

А на полдороге увидела Махтельт сквозь густой падающий снег едущего ей навстречу старика на черном коне.

И старик спросил:

— Прекрасная девушка на быстром коне, не видала ли ты моего сына Галевина?

А Махтельт отвечала:

— Я оставила твоего сына в добром здравии: он забавлялся на снегу в обществе шестнадцати девушек.

И старик исчез.

Когда Махтельт отъехала немного подальше, она увидела сквозь густой падающий снег скачущую ей навстречу юную цветущую девицу на белом коне.

И девица спросила:

— Прекрасная девушка на быстром коне, не видала ли ты моего брата Галевина?

А Махтельт отвечала:

— Поезжай дальше, на Виселичное поле, там ты увидишь своего брата, обрядили его не хуже, чем шестнадцать девушек.

И девица исчезла.

Еще дальше на дороге Махтельт увидела сквозь густой падающий снег едущего ей навстречу на рыжем скакуне юношу с надменным и суровым лицом.

И юноша спросил:

— Прекрасная девушка на быстром коне, не видала ли ты моего брата Галевина?

А Махтельт отвечала:

— Твой брат красив, до того красив, что шестнадцать девушек стерегут его неотлучно.

И юноша исчез.

Еще дальше на дороге Махтельт увидала сквозь густой падающий снег едущую ей навстречу старую даму, румяную и крепкую, несмотря на преклонный возраст.

И старая дама спросила:

— Прекрасная девушка на быстром коне, не видала ли ты моего сына Галевина?

А Махтельт отвечала:

— Твой сын Сиверт Галевин мертв. Смотри: под моим кейрлем его голова, и кровь его струится по моему платью.

И старая дама воскликнула:

— Если бы ты сразу это сказала, тебе не было бы дальше пути!

А Махтельт отвечала:

— Счастье твое, безобразная женщина, что я пощадила тебя и не уложила на месте, как твоего сына.

Старая дама испугалась и скрылась.

И наступил вечер.

О празднике в замке де Херне и о голове, положенной на стол.

Шиммель бежал быстрой рысью, и вот, подъехав к воротам своего замка, Махтельт затрубила в рог.

Йоссе ван Р'ихове, стоявший в тот вечер на страже, возрадовался, увидев ее. И он закричал:

— Слава богу, наша молодая госпожа вернулась!

И вся челядь сбежалась и радостно и громко закричала:

— Наша молодая госпожа вернулась! Войдя в зал, Махтельт бросилась к сиру Рулю, и, упав перед ним на колени, сказала:

— Сеньор мой отец, вот голова Сиверта Галевина!

Сир Руль взял голову в руки, посмотрел на нее и так обрадовался, что заплакал — впервые с тех пор, как глаза его увидели белый свет. И Молчальник, встав, подошел к Махтельт, поцеловал ее правую руку, державшую меч, и тоже заплакал.

— Спасибо, ты отомстила за меня! — сказал он.

А дама Гонда, хмельная от радости, долго не могла опомниться. Наконец, разрыдавшись, вся в слезах, крепко обняла Махтельт.

— Обними, обними же меня, моя душенька! — воскликнула она. — Моя кроткая девочка убила Злонравного, соловей заклевал ястреба! Моя дочь вернулась, моя дочь дома. Слава тебе, боже! Благодарение богу, он любит старых матерей и не отнимает у них детей. Слава тебе, боже! Поглядите на красавицу Махтельт, на певунью Махтельт, на веселую Махтельт, на шалунью Махтельт, на победительницу Махтельт, на мою дочь Махтельт, на мое дитя Махтельт, на мое бесценное сокровище Махтельт. Слава тебе, боже!

И Махтельт, улыбаясь, нежно ласкала и гладила мать.

И дама Гонда затихла, припав к ней и плача от радости.

— Никогда еще я не видел мою жену такой счастливой! — молвил сир Руль и вдруг воскликнул:

— Да ведь сегодня у нас праздник, в замке де Хёрне великий праздник!

И широко распахнул двери, чтобы созвать пажей, оруженосцев, рыцарей и всю челядь.

Но все уже толпились у порога, не смея войти.

— Эй! — громким и радостным голосом обратился к ним сир Руль, — где повара и поварихи? Где котлы, сковороды, кастрюли? Где бочки, бочонки, фляги, бутылки, кружки, полуштофы, кубки? Где слабый и крепкий клауварт, где старое и молодое вино, где окорока и колбасы, где китовые языки, бычьи лопатки, птица, рыба, дичь? Все сегодня должно быть на столе, сегодня у нас праздник, небывалый праздник, императорский праздник, королевский, княжеский праздник! Потому что, — и он приподнял за волосы голову Злонравного, — наша возлюбленная дочь отрубила своей маленькой прелестной ручкой голову сира Сиверта Галевина! И в ответ все возгласили хором:

— Хвала господу! Слава нашей молодой госпоже!

— А теперь ступайте, — приказал сир Руль, — и исполняйте мое повеление.

И когда на пиршественном столе появились роскошные яства, среди них положили и мертвую голову.

На другой день во владениях де Хёрне раздался призыв к войне. И сир Руль во главе большого войска осадил замок Галевина, и все родичи, друзья и сотоварищи Злонравного были повешены и зарублены.

И граф Фландрский пожаловал роду де Хёрне имения и титулы Галевина, изъяв лишь мерзостный герб, и всем этим они владеют по сию пору.

[1] Clauwaert (флам.) — сорт пива.

[2]Lied (флам.) — песня.

[3] Keirle (флам.) — плащ.

[4] Opperst-kleed (флам.) — плащ.