Флэшмен в Большой игре

X

Случай, как мне часто приходилась наблюдать, подобен проказнику-эльфу, который с равным проворством скачет во все стороны. Вы скажете, что злой рок занес меня в Мирут как раз накануне начала мятежа — но я спасся оттуда, и только для того, как выяснилось, чтобы попасть в ад Канпура, откуда я также выбрался в числе пятерых уцелевших после резни на берегу Ганга. Было худшей из неудач нарваться на этих дикарей в джунглях, а после — на крокодилов, но если бы они не преследовали нас, мы никогда не попали бы на илистый склон под стенами городка одного из тех маленьких индийских княжеств, правитель которого остался верен Сиркару. Потому что именно так и случилось — новые черномазые, которые, как заметил Делафосс, махали и кричали нам с берега, оказались подданными Дирибиджа Сингха, сурового старого махараджи, который правил из затерянного в джунглях форта и был одним из самых верных друзей Британии. Так что, как видите, весь секрет случая состоит в том, что удача обязательно улыбается вам напоследок.

Как вы понимаете, сама игра была еще не закончена; когда я вспоминаю о мятеже, то могу сказать, что худшее было еще впереди. Но все же, стоя на этом илистом берегу, я почувствовал, что что-то изменилось; во всяком случае, после долгого кошмара для меня настал период относительного спокойствия, во время которого мне можно было несколько укрепить расшатанные нервы и начать планировать, как бы мне выбраться из этой индийской заварухи и вернуться в Англию, к покою и безопасности.

Пока же оставалось только благодарить Бога и преданных дикарей, которые спасли нас с этого мелководья, кишащего крокодилами. Туземцы вытащили нас на берег и привели в дворец махараджи, а тот оказался молодцом — крепкий старик с белоснежными бакенбардами и брюхом с добрую пивную бочку, который сыпал проклятиями по адресу всех мятежников и обещал переправить нас к нашим соплеменникам, как только мы оправимся и можно будет безопасно продвигаться дальше. Однако это стало возможно не ранее чем через несколько недель, а между тем наша пятерка отдыхала, набираясь сил и как только можно проявляя свое нетерпение — Делафосс и Томпсон горели желанием побыстрее вернуться в самую гущу событий; Мэрфи и Салливан, два рядовых, держались в сторонке и жрали, как лошади, в то время как я, проявляя еще больше нетерпения, чем мои собратья-офицеры, был в глубине души вполне доволен отдыхом, покоем и возможностью поваляться на солнышке, лакомясь манго, которые пришлись мне весьма по вкусу.

Между тем, как стало нам известно позже, в окружающем нас мире произошло много разных событий. Новости о падении Канпура придали Мятежу страшный толчок; восстание распространилось вдоль всей долины Ганга и по Центральной Индии, восстали гарнизоны в Мхоу, Агре и еще в дюжине других мест, а примечательнее всего, что Генри Лоуренс был разбит, ввязавшись в чертовски глупое сражение при Чинхате, после чего ему пришлось укрыться в Лукнау, который был осажден. С другой стороны, мой лучший друг — Первый Могильщик (которого вы знаете под именем генерала Хэйвлока) наконец-то приподнял свою пуританскую задницу и двинул через Аллахабад на Канпур; он пробился туда после девятидневного марша и отбил город спустя неполные три недели после того, как нас вышвырнули оттуда — полагаю, всему миру известно, что он нашел, проникнув за его стены.

Вы помните, что когда мы спаслись от резни у Сутти-Гат, барки с женщинами и детьми были захвачены панди. Ну так Нана-сагиб вытащил их на берег, все две сотни человек и запер в месте под названием Бибигар, в такой грязи и духоте, что тридцать пленников умерло уже в первую же неделю. Он заставил наших женщин молоть кукурузу, а когда разнеслась весть, что Хэйвлок прорывается с боем, уничтожая всех на своем пути, Нана приказал зарезать всех женщин и детей. Говорят, что даже сами панди не хотели этого делать, так что он послал на дело худшее отребье, которое только смогли собрать на базаре Канпура; они поубивали всех белых, даже младенцев, и бросили их, мертвых и еще живых, в колодец. Люди Хэйвлока нашли Бибигар, залитый по щиколотку кровью, в которой еще плавали детские игрушки, шляпки и пучки волос, — британцы опоздали всего на два дня.

Не думаю, чтобы какое-нибудь страшное событие моих дней — ни Балаклава, ни Шайло, ни Роркс-Дрифт — ничто другое, приходящее на память, — имело бы столь ошеломляющее воздействие на сознание людей, как это избиение невинных в Канпуре. Конечно, я не видел всего этого ужаса, как солдаты Хэйвлока, но я побывал там несколькими неделями спустя и, бродя по Бибигару, видел окровавленные стены и полы, а возле колодца нашел объеденную до костей детскую ручку, белевшую в пыли подобно маленькому крабику. Как вам известно, я достаточно хладнокровен, но это просто лишило меня дара речи и если вы спросите, что я думаю о мести, которую придумал генерал Нейл, заставляя захваченных бунтовщиков отмывать кровь со стен в Бибигаре, и, под страхом порки принуждая их языками вылизывать эту кровь — прежде чем все они были повешены — так вот, я и тогда и сейчас считаю, что он был прав. Возможно, это потому, что я знал тех, чьи тела были сброшены в этот колодец, — я видел этих детей играющими в укреплении Канпура, и слышал, как они пытались учить уроки в этих ужасных бараках и слышал, как они смеялись над обделавшимся слоном. И быть может, детская ручка, которую я нашел в пыли у колодца, принадлежит младенцу, которого прижимала к груди женщина в измятом бальном платье. В любом случае, стоя среди развалин Бибигара, я был готов уничтожить все живое в Индии — и если вас это шокирует, так что ж — возможно, я лишь немного более похож на Нана-сагиба, чем вы.

В любом случае, мои мысли не имеют особого значения — гораздо важнее эффект, произведенный событиями в Канпуре на наших людей. Знаю, что это довело армию почти до безумия; теперь солдаты были готовы убивать любого при малейшем подозрении в мятеже. Не то чтобы раньше они были слишком снисходительны; Хэйвлок и Нейл вешали туземцев направо и налево — от Аллахабада и далее к северу, причем осмелюсь предположить, что невинных жертв тоже хватало — но ведь также поступали панди в Мируте и Дели. [XXV*]

Что меня поражает, так то, как близко принимают люди это к сердцу — а чего другого можно ожидать на войне? Ведь ее ведут не миссионеры или эти малые из либеральных клубов — самодовольные и всем обеспеченные. И что больше всего удивляет — как меняются взгляды на эти вещи в угоду моде. Ведь долгие годы после Канпура любые враждебные действия против индусов — мятежников или нет — считались лишь справедливой местью, и ничто не могло быть для них слишком суровой карой. Сегодня же все переменилось, и даже знаменитые писатели кричат: «Позор!» и считают, что ничто не оправдывало столь ужасного возмездия, какое принес Нейл, и что мы гораздо более виноваты, чем эти черномазые. Почему? Потому что мы — христиане и с нас больше спрос? Потому что в Англии всегда найдется огромная толпа шумных всезнаек, готовых оправдывать поведение наших врагов и рвать на себе волосы в благоговейном ужасе, сокрушаясь о нашем собственном поведении. Не могу понять, почему наши грехи всегда должны быть более тяжкими — а что касается Канпура, то мне не кажется более жестоким, если один, подобно Нейлу, убивает из мести, а другой — из жестокости, как Нана; по крайней мере первое более понятно.

Правда, конечно же, состояла в том, что обе стороны боялись. Взбунтовавшиеся панди боялись наказания и дали волю своей природной кровожадности — в глубине души все они жестокие ублюдки. А наши люди испытывали всепоглощающий страх и ужасы Канпура также выпустили на свободу их кровожадные инстинкты — дайте только им несколько хорошо подобранных текстов про месть и гнев Господень и они с охотой примутся за дело — как я уже отмечал на примере головорезов Роуботема, нет более жестокого создания, чем христианин, уверенный в своей правоте. За исключением, возможно, черномазого, выпущенного на волю.

Так что видите, какое милое лето было в тот год в долине Ганга — я с моими четырьмя товарищами поняли это, когда Дирибиджа Сингх наконец под охраной переправил нас из своего форта обратно в Канпур, который к тому времени вновь отбил генерал Хэйвлок. Я не видал старого Живодера с тех пор, как он вздыхая стоял у моей постели в Аллахабаде пятнадцать лет назад. Надо сказать, время не изменило его к лучшему: со своими унылыми бакенбардами и безумными глазами бладхаунда он по-прежнему выглядел как загинающийся от диареи Эйб Линкольн. Когда я рассказывал Хэйвлоку свою историю, он выслушал все в молчании, а затем схватил меня за запястье своей большой костлявой ручищей и, поставив меня на колени, сам стал рядом и возблагодарил Создателя за то, что он в своей безграничной милости вновь соизволил вытащить Флэша из очередной мясорубки.

— Щит правды Его защитил вас, Флэшмен! — воскликнул старый святоша. — Не та ли длань, что ранее спасла вас из когтей медведя в Кабуле и из пасти льва в Балаклаве, избавила ныне от рук филистимян в Канпуре?

— От всей души аминь — торжественно произнес я.

Однако стоило мне рассказать Хэйвлок о своем секретном задании — про Палмерстона и для чего именно я прибыл в Индию, предположив, не будет ли теперь разумным сразу отправиться домой, — он лишь покачал своей огромной головой, похожей на крышку гроба.

— Это невозможно, — твердо сказал он. — Пусть эта ваша миссия и закончена, но нам сейчас нужны любые свободные руки за плугом. Судьба всей этой страны висит на волоске и я не могу отказаться от помощи такого опытного солдата, как вы. Перед нами большая работа по очистке этой земли и умов от плевел мятежа, — продолжал Хэйвлок, и видно было, как священный огонь разгорается в его глазах, так что он едва справляется с переполняющей его страстью. — Я беру вас в свой штаб, Флэшмен — нет сэр, можете меня не благодарить; я на этом выиграю больше, чем вы.

Тут я готов был с ним согласиться, тем более что знал, что спорить с такими, как Хэйвлок, бесполезно — а пока я раздумывал, что же ответить, он успел подписать еще несколько приказов о повешении очередных бунтовщиков, одновременно диктуя резкое письмо Нейлу и рыча что-то своему адъютанту; будьте уверены — этот старый любитель Евангелия в те дни был занят под завязку.

Так что вот куда я попал, хотя могло быть и хуже. Я практически не имел надежды на то, что меня отправят домой — ни один из высших командиров, находящихся в здравом уме, не станет разбрасываться такими людьми, как знаменитый Гарри Флэшмен, тем более, когда на носу серьезная кампания, а уж если я обречен оставаться здесь, то лучше провести это время под крылышком Хэйвлока, нежели кого-то еще. Видите ли, он был отличным солдатом и в своем роде таким же хитрым, как и Кэмпбелл; там где командовал Гробокопатель, «Юнион Джеку» не грозила новая резня.

Итак, я устроился адъютантом Хэйвлока по разведке — настоящий счастливый билет, чтобы обеспечить себе безопасность, но если вас интересуют подробности наших с ним путешествий, то вам придется обратиться к моей официальной истории, «Дни и странствия солдата» (в трех очень мило отделанных марроканской кожей томах, по две гинеи штука или пять гиней за весь комплект. При этом у вас могут возникнуть проблемы с третьим томом, поскольку большая часть его тиража была изъята, а позже сожжена по приговору суда, после того как этот уайт-чепельский хорек Д'Израэли по совету одного из своих подхалимов подал на меня в суд за разглашение криминальной информации. Акции Суэцкого канала, слыхали? Но я еще полью имя этого ублюдка грязью, попомните мои слова. Правда всегда выходит наружу.).

Так или иначе, дело в том, что мой теперешний рассказ не вполне совпадает с общепринятой историей Великого мятежа — хотя поневоле пришлось в нем основательно отметиться — особенно касательно этой сумасшедшей миссии в Джханси и очаровательной Лакшмибай. Тем более что мои дела с принцессой были не закончены — что бы по этому поводу ни думал Хэйвлок и как бы мало я ни догадывался об этом сам — ибо все дальнейшее развитие мятежа было лишь дорогой, которая вела меня обратно к рани, а заодно — к ужасному финалу всех этих приключений в Джханси и пушкам Гвалиора, о чем я теперь и собираюсь поведать.

Между тем я коротко расскажу вам, что случилось в течение нескольких последующих месяцев после того, как я присоединился к Хэйвлоку в Канпуре. Сперва отовсюду поступали лишь чертовски дурные вести: восстание продолжало расширяться, Нана-сагибу удалось бежать после падения Канпура и он продолжил разжигать мятеж в глубине страны, панди все еще удерживали Дели, а наши войска пытались его взять, а у Хэйвлока в Каунрупе не хватало сил и средств, чтобы деблокировать Лукнау, который находился всего лишь в сорока милях, и где был заперт гарнизон Лоуренса. Он пытался это сделать несколько раз, однако обнаружилось, что, несмотря на неумение повстанцев грамотно использовать свое численное преимущество, в обороне они сражались весьма стойко, чего никто не мог предположить. Так что прежде чем пройти первые десять миль, Хэйвлок уже получил несколько чувствительных ударов и вынужден был откатиться. Еще больше осложнило обстановку то, что авангард Ллойда был отрезан при Арахе и ни одна живая душа в Калькутте понятия не имела об общей стратегии. Говорили, что этот клоун Каннинг мог лишь пускать ветры со страха и ни одного разумного приказа от него было не дождаться.

Впрочем, меня это особо не огорчало. Во-первых, я хорошо устроился в штаб-квартире Канпура, занимаясь бурным бандо-бастом[166] сбора информации от наших шпионов и передачей ее выжимок Хэйвлоку (работа в разведке — что семечки для меня, если только при этом мне не приходится отрываться от постели, бутылки, сытного завтрака и рисковать своей шкурой в сомнительных предприятиях). А во-вторых, я чувствовал, что обстановка меняется в нашу пользу; после того как бурный поток первых успехов панди исчерпался, конец мог быть только один, к тому же старина Кэмпбелл, который лучше всех генералов подходил для этого дела, прибыл, чтобы занять пост главнокомандующего.

В сентябре мы двинулись на Лукнау с новыми силами, подкрепленные свежими войсками под командой Аутрама — неопрятного на вид коротышки верхом на выносливой валлийской лошадке, который был больше похож на Храброго Портняжку, чем на генерала. Мне говорили, что это был просто дьявольский марш; все время дождь шел как из ведра и пришлось выдержать жестокие баталии при Мангалваре и Алум-баге, на самых подступах к Лакноу — я помню об этом, так как получил соответствующее донесение в моем разведывательном гхари, в котором следовал в тылу колонны, где я мог спокойно заниматься составлением рапортов, допросами пленных и получением новостей от дружелюбно настроенных туземцев — по крайней мере, они становились дружелюбными после того, как с ними предварительно беседовал мой ординарец-раджпут. Время от времени я высовывал голову под дождь и приветствовал подходящие подкрепления бодрыми криками или же отсылал гонцов к Хэйвлоку — помню, один из них как раз сообщил мне, что Дели все-таки пал, а старина Джонни Николсон, бедняга, получил пулю. Я выпил солидную порцию бренди за упокой его души, под шум дождя и гул далекой канонады, думая о том, чтобы Бог помог бедным солдатам в эту тяжелую ночь.

Однако взяв Лакноу, Хэйвлок с Аутрамом не знали, какого черта делать с ним дальше, потому что панди по-прежнему густо вились вокруг как мухи, и вскоре стало ясно, что в место того чтобы снять осаду, нашим войскам удалось лишь пополнить его гарнизон. Так что следующие семь недель мы все снова провели в осаде, и, доложу я вам, это, наверное, было нелегкое дело, так как пришлось сидеть на урезанном пайке, а панди все время пытались вести подкопы под стены, так что нашим парням приходилось драться с ними в минных галереях, словно в кроличьих норах. Я говорю «наверное», поскольку сам ничего об этом не знал — в ту ночь, когда мы вошли в Лакноу, мои кишки вдруг начали завязываться узлами и к утру я свалился пластом с холерой — во второй раз в жизни.

С одной стороны, это было даже хорошо, так как избавило меня от впечатлений осады, словно я снова оказался в Канпуре, если не хуже. Полагаю, большую часть времени я бредил и знаю лишь, что несколько недель я провел, лежа в маленькой комнатке, ослабевший как мышь и с помутненным рассудком. В себя я начал приходить лишь недели за две перед снятием осады, и к тому времени весь гарнизон был обрадован известием, что Кэмпбелл двинулся в поход. Я изображал самоотверженного героя, пытаясь сохранять благородно-изможденный вид и спрашивая: «Наше знамя еще развевается над городом?» и «Могу ли я что-нибудь сделать, сэр? — Я чувствую себя гораздо лучше, чем выгляжу, уверяю вас». Так оно, между нами, и было, но я старался посильнее хромать, опираясь на трость, и почаще присаживаться, тяжело дыша. Фактически делать было нечего, кроме как ждать и прислушиваться к стрельбе панди — они не слишком-то часто попадали в цель.

В последнюю неделю, когда нам было уже точно известно, что Кэмпбелл находится лишь в паре дней пути, вместе со своими горцами-гайлендерами, морскими пушками и прочим, я стал неосторожен настолько, чтобы снова выглядеть абсолютно здоровым. Теперь это уже представлялось совершенно безопасным — в Лукнау, в отличие от Канпура, нам приходилось оборонять более значительную площадь, так что если кто-то мог на законных основаниях избежать службы на стенах (как, например, выздоравливающие вроде меня), он мог в полной безопасности прогуливаться в саду резиденции губернатора. Здесь было много больших домов, теперь полуразрушенных, но вполне пригодных для жилья, которые мы и занимали или разбивали лагерь на свежем воздухе. Когда я окончательно встал со своего больничного ложа, меня направили было в бунгало, в котором квартировал Хэйвлок со своим штабом. Однако он послал меня в штаб-квартиру Аутрама в надежде, что я там для чего-нибудь пригожусь. Хэйвлок к тому времени прекрасно устроился и почти не принимал участия в командовании. Большую часть времени он проводил в саду Габбинса, читая какую-то чушь, написанную Маколеем,[167] и был очень заинтригован, услышав, что я встречал этого лорда-всезнайку и даже обсуждал его «Песни» с самой королевой; мне пришлось со всеми подробностями рассказать об этом Хэйвлоку.

Что касается остального, то я много болтал с Винсентом Эйри, который в свое время вместе со мной отступал из Кабула, а сейчас был одним из многочисленных раненых гарнизона, а также любезничал с дамами в старых садах резиденции, развлекая их рассказами о модах, — после шестимесячной осады все они были одеты кто во что горазд, а для ремонта и переделки платьев пришлось использовать даже занавески и полотенца. Кончено же, мне все были рады — божественный Флэш, герой, идущий на поправку — и наперебой расспрашивали о моих приключениях от Мирута до Канпура. Если слушательницы попадались достаточно хорошенькие, я, не моргнув глазом, рассказывал им самую скромную историю, изображая при этом повадки Маккарам-Хана, что привлекало внимание и вызывало смех. Как вы увидите дальше, вести себя так было сплошным идиотизмом — кое-кому в результате дали Крест Виктории, а мне чуть не перерезали глотку.

Вот что случилось. Однажды утром, где-то 9 или 10 ноября, в южной части крепости поднялось страшное волнение, так как кто-то в форте Андерсона заявил, что слышит в отдалении волынки Кэмпбелла. Все засуетились: мужчины, женщины, черномазые, даже дети носились среди руин, смеясь и издавая приветственные крики. Затем все смолкло, мы прислушались, и действительно, сквозь треск стрельбы откуда-то издалека донеслось повизгивание волынки и кто-то напел: «Кэмпбеллы идут — ура! Ура!» Тут все начали обниматься, пожимать друг другу руки, подпрыгивать, смеясь и плача одновременно, а некоторые бросились на колени в жаркой молитве — так как теперь конец осады точно был близок. Так что ликование в гарнизоне продолжалось, а Ауграм пошмыгал носом, похрюкал, пожевал свою сигару и созвал свой штаб на совет.

При помощи туземных шпионов нам удавалось пересылать сообщения в течение всей осады, а теперь генерал хотел направить Кэмпбеллу точные рекомендации относительно того, каким путем лучше всего проложить дорогу через улицы и сады Лакноу к губернаторской резиденции. Обстановка была сложной, и наши ребята двумя месяцами ранее потеряли много людей, вырезанных в путанице узких улочек. Аутрам хотел быть уверенным, что Кэмпбелл не будет иметь тех же сложностей, поскольку у него было всего около 5000 солдат против 60 000 панди, так что стоило только сбиться с дороги, и им пришел бы конец, а нам, соответственно, тоже.

Я не принимал особого участия во всех этих обсуждениях, помимо того, что помог Аутраму составить черновик его сообщения при помощи секретного заумного шифра, который он использовал и в котором безнадежно запутался. Один из саперов как раз начал рассказывать о наиболее удобном пути выхода из цитадели, а я, на правах выздоравливающего, спасаясь от полуденного зноя, вернулся в свою комнату, выходящую на большую веранду. Я снял сапоги и растянулся на койке; должно быть я задремал, так как, когда очнулся, было уже далеко за полдень, гул голосов за перегородкой затих и теперь разговаривали только двое. Аутрам произнес:

— … это, безусловно, безумный риск — белый человек предлагает, переодевшись в туземца, пробраться через город, набитый мятежниками! А если его поймают и донесение попадет к ним в лапы — что тогда, Нэпир?

— Абсолютно справедливо, сэр, — заметил Нэпир, — но направить Кэмпбеллу проводника, который сможет точно указать ему путь — лучше, чем послать ему тысячу писем с указанием маршрута. А Каваноу знает все улицы не хуже базар-валла.[168]

— Не сомневаюсь в этом, — проворчал Аутрам, — но он напоминает туземца не более, чем попугай моей тетушки. Что там говорить — он более шести футов ростом, огненно-рыжий с голубыми глазами, а говорит на ломанном хинди с акцентом уроженца Донегала! Кананджи, возможно, и не сумеет провести Кэмпбелла, зато мы, по крайне мере, можем быть уверены, что он передаст ему послание.

— Кананджи клянется, что не пойдет, если мы пошлем с ним Каваноу. Он готов идти один, но утверждает, что Каваноу сразу привлечет к себе внимание.

— Так-так-так! — слышно было, как Аутрам, бормоча, раскуривает свежую сигару. — Проклятье. Нэпир, он — отважный человек… и я уверен, что если ему удастся добраться до Кэмпбелла, его знания подходов к Лакноу будут неоценимы — но его сложнее замаскировать, чем… любого другого человека в гарнизоне.

Я слушал все это с некоторым интересом. Я знал Каваноу, огромного веснушчатого ирландского увальня — штатского, который провел все время осады играя в жмурки с панди в туннелях под нашими позициями. Он всегда казался мне несколько безумным, а сейчас он явно сошел с ума, так как, исходя из того, что я слышал, предлагал пробраться сквозь вражеский лагерь к Кэмпбеллу. Я понял, в чем состоит проблема Аутрама — Каваноу был единственным человеком, который смог бы провести войска Кэмпбелла, если только ему удастся до него добраться. Однако можно было поставить всю лотерею Таттерсолл[169] против пустой жестянки, что панди сразу же схватят его, под пытками вырвут из него донесение и будут наготове, чтобы встретить надвигающегося Кэмпбелла. Ну что ж, слава богу, что не мне все это решать…

— … если он сможет замаскироваться так, что проведет даже меня, то пусть идет, — в конце концов сказал Аутрам. — Но я, во имя всего святого, хотел бы, чтобы Кананджи шел вместе с ним — учтите, я не упрекаю его за то, что он отказывается, но… если бы нашелся кто-нибудь еще, готовый идти в одиночку — какой-нибудь хладнокровный человек, который бы сумел без вопросов пробраться через лагерь туземцев и даже смог ответить, если бы панди пришло бы в голову о чем-нибудь его спросить — потому что если в ответ на это Каваноу распахнет свою ирландскую пасть… стоп! Ну конечно же, Нэпир, это тот самый нужный нам человек! Как нам не пришло в голову…

Я сорвался с койки и был уже на полпути к выходу, прежде чем Аутрам закончил последнюю фразу. Я прекрасно понял, чье имя вот-вот всплывет в его памяти в качестве кандидата на этот последний безумный подвиг. Я задержался лишь для того, чтобы схватить сапоги и на цыпочках быстро подбежал к ограде у веранды. Теперь один рывок в сад — и потом меня могут искать хоть до рассвета… но, проклятье — не успел я спуститься и на пять ступеней, как двери распахнулись и показался Аутрам, указывающий своей сигарой прямо на меня и с видом Сэма Гранта, пропустившего пару стаканчиков, воскликнул:

— Флэшмен! Смотрите, Нэпир — вот наш человек! Могли бы вы выбрать лучшего?

Конечно же, Нэпир не мог — да и кто бы мог, если под рукой оказался сам знаменитый Флэши, вполне созревший для того, чтобы его сорвали и бросили прямо в очередную кровавую кашу? Черт побери — вот это способ выбирать человека, а все благодаря моей раздутой репутации отчаянного храбреца и сорви-головы. И, как всегда, я ничего не мог с этим поделать, кроме как стоять, невинно хлопая глазами, в одних чулках, пока Аутрам повторял все, слышанное мною раньше, подчеркивая, что именно я — тот самый человек, который может счастливо пройти через всю эту мерзкую эскападу, чтобы протянуть руку помощи отважному ирландцу. Я слушал его со все возрастающим ужасом, который скрывал за сосредоточенным и задумчивым выражением лица, а затем ответил, что, конечно же, они могут всецело располагать мной, но разумно ли все это, джентльмены? Не то чтобы я имел в виду сам риск (Боже, что мне только приходилось говорить!), но я действительно сомневаюсь, чтобы Каваноу удалось пройти. Конечно, слегка смущает то, что я еще не вполне оправился от болезни… правда, было бы обидно, если бы все дело провалилось из-за простой нехватки сил… особенно если туземец абсолютно точно сможет пробраться…

— В этом гарнизоне нет преданного сипая, который мог бы сравниться с вами по ловкости и хитрости, — отрывисто бросил Аутрам, — или который мог бы хоть как-то гарантировать, что Каваноу доберется до цели живым и невредимым. Не вы ли недавно изображали перед леди старого пуштуна? Что же касается вашей болезни, то я заметил: что бы ни случилось, ваши физические силы всегда соответствуют силе вашего духа. Все что вам нужно Флэшмен, это хорошее еда и выпивка — тогда вы готовы снова ввязаться в любое опасное дело, не так ли?

— Мне кажется, — улыбаясь заметил Нэпир, — что он больше заботится о Каваноу, чем о себе самом — не правда ли, Флэшмен?

— Ну, сэр, поскольку вы сами сказали об этом…

— Я знаю это, — проворчал Аутрам, затягиваясь своей чертовой сигарой, — у Каваноу — жена и дети, но, видите ли, он вызвался добровольцем и именно такой человек сейчас может пригодиться Кэмпбеллу — в этом также нет сомнения. Остается только доставить туда нашего ирландца. — И этот грубоватый простак окинул меня тяжелым взглядом и пожал мне руку, словно все уже было решено.

В общем-то, так оно и было. Что же я мог поделать, чтобы не потерять свою репутацию? Поскольку к тому времени моя слава храбреца была такова, что даже если бы я хлопнулся на пол, визжа от страха, они скорее всего не приняли бы этого всерьез, а подумали бы, что это одна из моих глупых шуток. Как собаку назовете — клянусь Богом, так она и проживет свою жизнь, причем хорошее имя вовсе не означает, что жить она будет дольше.

Так что вечер я провел, натираясь сажей и гхи, содрогаясь от ужаса и проклиная свою глупость и печальную судьбу. Ну вот, одиннадцать часов! Я подумал было сделать еще одну попытку замолвить словечко Нэпиру, ссылаясь на свою болезнь, но не рискнул; он обладал острым взглядом на такие вещи, а Аутрам будет еще более жесток, если только заподозрит, что я пытаюсь уклониться. Я чуть не разрыдался, когда увидел Каваноу; он был похож на Синдбада-морехода, со взглядом сказочного менестреля, в гаремных шлепанцах, с огромным мечом и щитом. Я замер в дверях, прошептав Нэпиру:

— Боже мой, да ведь этим не обманешь и ребенка! Все эти чертовы панди бросятся за нами с криками: «Пенни для Гарри Фокса!»[170]

Но он успокаивающе заметил, что будет достаточно темно, а Аутрам и другие офицеры согласились, что Каваноу вполне сойдет. Все они с восхищением отнеслись к моему перевоплощению — я выглядел как обыкновенный базарный нищий — а Каваноу подошел ко мне, не скрывая слез, и торжественно сказал, что я самый лучший парень на свете, который мог бы отправиться с ним на это дело. Остальные засыпали нас пожеланиями счастливого возвращения из этой вылазки, а потом Аутрам вручил Каваноу послание для Кэмпбелла, прикусил свою сигару и тяжело посмотрел на нас.

— Думаю, не стоит повторять вам, — буркнул он, — что письмо не должно попасть в руки врагов. Это означало бы катастрофу для всех нас.

Очевидно, просто для того, чтобы что-то спросить, Аутрам поинтересовался, есть ли у нас оружие (наверное, чтобы в случае чего мы могли пустить себе пулю в лоб), а затем рассказал нам, как мы должны идти. Нам предстояло переплыть реку за северной стеной крепости, вновь пересечь ее уже по мосту к западу от резиденции губернатора, а дальше свернуть прямо на юг, сквозь Лакноу, в надежде добраться до пикетов Кэмпбелла с другой его окраины. Каваноу, который знает город, будет выбирать дорогу, а я буду вести и при необходимости говорить с туземцами.

Затем Аутрам посмотрел каждому из нас в глаза и благословил нас, а все остальные с важным и благородным видом пожали нам руки, и когда я уже думал, что пора выдвигаться, этот таинственный Каваноу, дрожа от возбуждения вдруг прочистил глотку и прохрипел:

— Мы знаем, что должны сделать, сэр, — и мы с радостью отдадим наши жизни в попытке сделать это. Мы знаем, как это рискованно, старина, — ну разве не ага? — добавил он, оборачиваясь ко мне.

— О да, конечно, — откликнулся я, — на этом базаре полно всякой заразы — мы и за неделю потом не избавимся от вшей. — Поскольку деваться было некуда, нужно было подбросить им на память еще одно bon mot[171] от Флэши.

Это тронуло их — так, как только может тронуть комический героизм. Хардинг, адъютант Аутрама, выпучил глаза и важно заявил, что Англия нас никогда не забудет, и каждый из присутствующих счел своим долгом ободряюще похлопать нас по плечам и подтолкнуть в направлении стены, через которую мы должны были покинуть крепость. Я слышал тяжелое дыхание Каваноу — это животное, похоже, даже сопело по-ирландски — и прошептал ему на ухо, чтобы он и не думал заговорить со мной.

— Ага-ага, Флэши, я не буду, — прогундосил он, ковыляя рядом и поминутно спотыкаясь о свой опереточный меч.

С самого начала все оказалось сплошным фарсом. К тому времени, когда мы должны были выскользнуть из укрепления и пробираться дальше сквозь темноту к берегу реки Гумти, я уже понял, что оказался в компании безответственного сумасшедшего, который и понятия не имеет о том, что делает. Даже когда мы раздевались, перед тем как войти в воду, он вдруг резко дернул головой при звуке странного всплеска, донесшегося с воды.

— Будто кто-то ловит форель на блесну, — заметил он, когда вдруг раздался другой, еще более громкий, всплеск. — А это вроде как выдра бросилась за блесной, — сказал он с удовольствием. — Ты как, не рыбак? — И прежде чем я смог прервать его болтовню, он вдруг схватил меня за руку — а сам он в это время стоял полностью раздетым, с тюком своей одежды на голове — и пылко произнес: — Слушай, а мы ведь собираемся совершить подвиг, который спасет империю — во мы какие! И знаешь, я не стесняюсь сказать тебе то, чего не говорил еще никому — в первый раз в моей жизни я немного испуган!

— В первый раз! — простонал я, но дубина-ирландец уже бросился в реку с таким громким всплеском, словно на воду спустили «Грейт Истерн», отдуваясь и громко молотя руками и ногами в темноте, оставив меня ужасаться сознанием того, что впервые в жизни я нахожусь в компании с человеком, который боится не меньше меня.

Положение становилось отчаянным — имею в виду, что во время прошлых моих приключений я всегда мог было положиться на какого-нибудь храброго идиота, способного сохранить трезвую голову, а сейчас я оказался один на один с этим шутом, который не только был сумасшедшим ирландцем, но к тому же еще и опьяненным идеей сыграть роль Бесстрашного Дика и Спасителя Отечества, а сам в то же время дрожал так, что чуть не выпрыгивал из сапог. Более того, он мог мечтать о блеснах и выдрах в самый неподходящий момент и имел не больше понятия о том, как бесшумно передвигаться в темноте, чем медведь с колокольчиком на цепи. Но теперь уже с этим ничего не поделаешь. Я скользнул в ледяную воду и проплыл с полфарлонга к противоположному берегу, где Каваноу уже стоял в грязи на одной ноге, натягивая штаны и чертыхаясь по этому поводу.

— Ты здесь, Флэш? — спросил он хриплым шепотом, который, наверное, можно было расслышать даже в Дели. — Нам нужно вести себя чертовски тихо, ты ж знаешь. Думаю, что панди уже тут, на берегу!

Поскольку мы ясно видели их пикеты неподалеку от бивачных огней, не далее чем в пятидесяти футах, это было весьма меткое замечание. Не успели мы отойти и на двадцать ярдов от берега, как нас кто-то окликнул. Я отозвался, и мой собеседник заметил, что сегодня достаточно холодно, и тут этот дурачок Каваноу заставил меня просто окаменеть от ужаса, проревев в ответ: «Хан, бхаи, бахут тундер!»[172] с произношением первоклассника, отвечающего урок по хинди. Я дернул его в сторону, стиснул за шею и прошипел:

— Да захлопнешь ты наконец свой поганый рот, ирландская ты картофелина?!

Он нервно зашептал слова извинения и забормотал что-то про королеву и нашу державу, а его глаза лихорадочно заблестели.

— Понял-понял, я буду более осторожным, Флэш, — сказал он и мы двинулись дальше.

Мне пришлось ответить на оклики еще несколько раз, прежде чем мы достигли моста, пересекли его и благополучно пробрались в город Лакноу.

Наступил решающий момент, поскольку улицы были освещены, попадались прохожие, так что в Каваноу легко могли разглядеть ряженого. Купание в реке не прибавило смуглости его коже, так что вместе со своей европейской походкой и непохожим на туземцев телосложением, ирландец теперь был просто ходячей опасностью. «Ну что ж, — подумал я, — если его обнаружат, то для Флэши вокруг достаточно темно, так что старине О'Хулигану[173] придется самому о себе позаботиться».

Хуже всего было то, что он, похоже, просто не мог молчать, то и дело бормоча: «Мечеть, ага, правильно — а теперь тут должен быть маленький каменный мостик — где он, ко всем чертям? Видишь его, Флэши? — он должен быть где-то здесь…» Я предложил ему, чтобы, если уж это необходимо, он бормотал на хинди и этот осел тут же, не задумываясь, ответил: «Ой, да, я буду, буду, не беспокойся. Ох, хотел бы я, чтобы у нас был компас». Похоже, он думал, что гуляет по Феникс-парку.[174]

Вначале все шло не так уж плохо, потому что мы крались через сады, где было мало народа, но затем мы вышли на большой Чаук-базар. Благодарение Господу, он был плохо освещен, зато повсюду шатались группы панди, какие-то люди копошились возле конюшен, на каждом шагу торчали всякие бездельники и даже несколько факелов горели в узких проходах. Я принял самый бодрый вид и, стараясь идти так, чтобы Каваноу все время находился между мной и стеной, важно двинулся вперед, то и дело сплевывая. Никто не обращал на меня особого внимания, но, на наше дьявольское несчастье, мы прошли близко от группы панди, на буксире у которых была парочка шлюх, одна из которых ухватилась за рукав Каваноу, делая ему недвусмысленное предложение. Ее кавалер-сипай уставился на нас и обиженно заворчал. Тут сердце у меня ушло в пятки и я потянул Каваноу за собой, крича через плечо, что мой друг как раз вчера женился, так что сейчас уже совсем истощил свои силы — на что эти негодяи рассмеялись и отстали от нас. По крайней мере, это заставило моего спутника хоть на время заткнуться, но не успели мы пересечь базарную площадь, как он уже снова с облегчением забормотал и остановился, чтобы подхватить с овощного лотка пару морковок, заметив почти в полный голос, что это: «самые сладкие конфетки», которые ему удалось попробовать за многие месяцы.

А потом он заблудился.

— Это чертовски напоминает Кайзер-баг, — сказал мой поводырь и провалился в сточную канаву.

Я вытащил его, он побрел было куда-то в темноте и вдруг, к моему ужасу, остановил какого-то старика, интересуясь у него, где мы находимся. Тот ответил: «Джангли Гандж», — и заторопился прочь, подозрительно оглядываясь на нас. Каваноу остановился, почесал затылок и сказал, что этого не может быть.

— Если это Джангли Гандж, — пробормотал он, — тогда где же, к дьяволу, Мирза Кера, скажите на милость? Вот что я скажу тебе, Флэшмен, просто этот старый клоун абсолютно не знает, где находится — не знает и все.

После этого мы снова двинулись в темноту — два дерзких и отчаявшихся человека, выполняющих жизненно важную и секретную миссию, как вдруг Каваноу громко расхохотался и сказал, что все в порядке, что он наконец знает, где мы находимся: это должно быть сады Мулви Дженаб, так что сейчас нам следует принять влево.

Мы так и сделали, уткнувшись вскоре в Хайдар-канал — по крайней мере, Каваноу сказал, что это место так называется — а он хорошо это знает, так как побывал здесь уже дважды — и тут он свалился в воду, проклиная все на свете. Когда он наконец выбрался, то буквально кипел и пенился, ругая инженеров за то, что они всучили ему негодную карту Лакноу, но что мы все равно должны были перебраться через канал, а после забирать влево, пока не упремся в дорогу на Канпур. «Эта чертова дорога должна быть где-то здесь!» — кричал он и выглядел таким уверенным в этом, что я немного подавил в себе зародившуюся было тревогу, и мы пошли дальше. Каваноу то и дело спотыкался и через каждые два шага останавливался, чтобы уставиться во тьму, вопрошая: «Как думаешь, этот сад может быть Чар-багом? Нет, нет и нет! И все же может быть. А? Как думаешь, Флэши?»

Полагаю, вы догадываетесь, что было дальше; нам пришлось так бродить несколько часов и в конце концов стало ясно — мы снова оказались перед губернаторской резиденцией. Каваноу то и дело терял свои шлепанцы, и всякий раз мы должны были останавливаться и обшаривать каждый дюйм, пока он не находил их. Его ноги были разбиты и он давно бросил свой щит, но все же был непоколебимо уверен в том, что все наши блуждания — из-за ошибки старика, у которого он спрашивал дорогу. Потом ирландец подумал, что нам нужно повернуть направо, мы так и сделали и вскоре обнаружили, что блуждаем по Дилкуша-парку, набитому артиллерией панди. Тут даже я догадался, что мы сбились с пути и Каваноу наконец был вынужден признаться, что он таки допустил ошибку, но подобные недоразумения случаются достаточно часто. Нам нужно было двигаться на юг, что мы и попытались сделать, и я спросил крестьянина, сидящего у своих грядок, не проводит ли он нас к Алам-багу. Он ответил, что слишком стар и слаб для этого, на что Каваноу уже не выдержал и заорал на него. Старик-крестьянин, испуганно вскрикнув, бросился бежать, залаяли собаки и нам тоже пришлось спешно ретироваться. При этом Каваноу умудрился со всего маху влететь в терновый куст. (Это так же, как он отметил, было одним из «Деяний, спасших империю» — так написано во всех книгах.)

Этот парень просто без конца притягивал к себе неприятности. Выбирая путь, он избрал именно тот, что привел нас прямым ходом в лапы патруля панди, и мне пришлось объясняться, сказав, что мы бедные люди и идем к нашему другу Умруле, сказать, что британцы убили его брата. Когда мы вошли в деревню, то стоило мне только отвернуться, как он забрел в хижину и, нащупывая путь в темноте, схватил за бедро спящую женщину. К счастью, она была слишком испугана, чтобы кричать, и нам удалось убраться. А потом он вдруг завопил:

— Это Джафирабад, я уверен в этом. А это Салехнагар, да это он. — Затем последовала пауза и: — Ну, я так думаю.

А кульминацией всего действа стало то, что мы увязли в болоте и около часа барахтались в грязи, причем Каваноу опять было прекрасно слышно. Мы снова и снова погружались в жидкое месиво, прежде чем нам удалось выбраться на твердую землю. Тут я заметил неподалеку дом, в верхнем окне которого горел огонек, и настоял на том, чтобы Каваноу отдохнул, пока я попытаюсь разобраться, где мы находимся. Он согласился, сыпля богохульствами, поскольку остатки своего благочестия, по-видимому, окончательно растерял в болоте.

Я подошел к дому и кто же сидел у окна? Милейшая смуглая девушка, которая сказала, что мы находимся неподалеку от Алам-бага, но что сюда идут британцы, так что все люди убежали. Я поблагодарил ее, скрывая радость и она лукаво глянула на меня поверх подоконника:

— Ты очень промок, Большой человек. Почему бы тебе не пройти в дом, не обсохнуть и отдохнуть, пока я высушу твою одежду? Всего пять рупий.

«Клянусь святым Георгом, — подумал я, — а почему бы и нет?» Я устал, чувствовал себя разбитым и так долго мучился — сперва из-за осады и холеры, а теперь — с этим проклятым ирландцем, заставившим меня искупаться в болоте. Именно это мне сейчас и было нужно, так что я вошел в дом, и тут спустилась она — вся такая круглолицая, смуглая, сияющая, хихикая в свой чарпой и колыхая грудью перед самым моим носом. Я схватил девчонку в объятия, почти крича от обрушившегося на меня урагана желания, и в мгновение ока проволочил ее по комнате, в стиле конной артиллерии, а она в это время визжала и приговаривала, что за пять рупий я не должен быть таким нетерпеливым. Но я был именно таким и успел закончить это приятное дело как раз, когда продрогнувший Каваноу появился под окном, пытаясь на своем ужасном урду узнать, где я и чем вызвана такая задержка?

Я высунулся наружу и взял у него пять рупий, объяснив, что это плата больному старику, у которого я расспрашивал дорогу. Он проглотил это, так что я вернулся в комнату, натянул свои мокрые лохмотья, поцеловал на прощание мою хихикающую Далилу[175] и, пожелав ей доброй ночи, вышел из дома, снова готовым к любым испытаниям.

Дальнейшая дорога заняла у нас еще около двух часов, так как Каваноу устал до полусмерти, и к тому же нам приходилось то и дело прятаться в тени деревьев, избегая попадаться на глаза крестьянам, которые двигались к Лакноу. Я уже начал беспокоиться. Так как взошла луна и было ясно, что до рассвета уже недалеко; если придется двигаться дальше при дневном свете, с бледным, как призрак Каваноу, то нам конец. Я проклинал себя за то, что потратил столько времени, кувыркаясь с девчонкой, когда нам нужно было двигаться дальше, — о чем я только тогда думал? И знаете, я вдруг понял, что во время моих похождений с Каваноу, пока мы блуждали в поисках нужной дороги, пока его то и дело приходилось выуживать из луж, каналов и болот, — за всем этим я и забыл о серьезности всего предприятия. Очевидно это случилось от того, что я еще не вполне пришел в себя после болезни, но мне даже удалось забыть о своих страхах. Зато теперь они вернулись с новой силой; я был изможден почти так же, как мой спутник, в голове у меня все плыло, а последнюю милю я, должно быть, проковылял, словно в полусне, поскольку следующее, что я помню, были бородатые лица, преградившие нам путь и солдаты в голубых мундирах и белых пуггари. «Девятый уланский…» — подумал я.

Затем какой-то офицер схватил меня за плечи и, к моему удивлению, это оказался Гауг. Которому я в свое время подносил бренди и сигары на веранде в Мируте. Он не узнал меня, но сразу вцепился в нас и доставил в лагерь, где пели горны, разъезжали кавалерийские пикеты, перед штабом поднимали флаг, и все это выглядело так живо, упорядоченно и безопасно, что хотелось просто плакать от облегчения. Однако весь этот замечательный вид сразу померк в моих глазах на фоне костистой фигуры, стоящей перед штабной палаткой и сурового морщинистого лица под помятым шлемом. До этого я не видел Кэмпбелла вблизи со времен Балаклавы. Это был уродливый старый дьявол, обладающий чертовски острым языком и чувством юмора могильщика, но я никогда еще не видал человека, чье присутствие заставляло бы почувствовать себя в большей безопасности.

Он, должно быть, вызвал у Каваноу редкое по своей силе разочарование. При виде генерала мой дурачок Пэдди[176] сразу же позабыл о своей усталости, с величайшей торжественностью объявил кто он, и, выудив из-за пазухи послание, вручил его как последний оставшийся в живых гонец, доставивший Великую Весть с поля брани. Вам трудно будет представить мину более уязвленного благородства, чем та, которая возникла на роже Каваноу, когда в ответ на его цветистый рассказ о нашем прорыве из Лакноу, Кэмпбелл лишь подергал свой темный ус и проронил лишь: «М-да», добавив через мгновение: «Это удивительно». Каваноу, который, очевидно, ожидал встретить бурное восхищение, выглядел несколько разочарованным, и когда Кэмпбелл посоветовал ему: «А теперь идите и прилягте где-нибудь», — повиновался, почти не скрывая злости.

Конечно же, я знал Кэмпбелла, так что я был несколько удивлен тем, как он меня приветствовал, когда понял кто я.

— Неужели это снова ты? — спросил он, как пьянчужка, недоверчиво присматривающийся к содержимому стакана. — Бог мой — ты выглядишь ничуть не лучше, чем тогда, когда я видел тебя в последний раз. А я-то думал, Флэшмен, что ты стал более предусмотрительным. — Он вздохнул и покачал головой и, уже поворачиваясь к палатке, оглянулся на меня и сказал: — Представляешь, я рад тебя видеть.

Полагаю, что найдутся такие, что скажут, мол нет большей чести, чем услышать подобное от старины Тише-едешь; если это так, то я вынужден буду поверить, так как это и была вся благодарность за то, что я провел Каваноу из Лакноу. Не то чтобы я жаловался на судьбу, поскольку, видит Бог, я получил свою часть признания, однако факт состоит в том, что, когда история вышла наружу, все сливки достались Каваноу. Уверен, что лишь жажда славы заставила его взяться за это дело, потому что когда после разговора с Кэмпбеллом я присоединился к нему в палатке для отдыха, этот увалень-ирландец сразу вскочил с колен, на которые он бухнулся было для благодарственной молитвы, повернул ко мне свое веснушчатое лицо обычной деревенщины и озабоченно спросил:

— Думаешь, они дадут нам за это Крест Виктории?

И что же вы думаете? — В конце концов они дали ему этот крест за все ночные приключения, в то время как я получил за это лишь ужасный приступ дизентерии. Ну, да — он был штатским, потому-то с ним так возились, да к тому же слишком многие охотились тогда за этой наградой. Именно поэтому, наверное, наверху и подумали, что признанные герои вроде меня могут обойтись и без этого креста — смешно, не правда ли? Так или иначе, тогда я вообще не был представлен ни к какой награде, что, в принципе-то дело вполне обыкновенное, а отваги Каваноу, как вы понимаете, я и не отрицаю. Каждого, кто обладает такой тушей, как этот дурак и при этом старательно ищет себе неприятности, просто необходимо назвать смельчаком. Но все же… если бы я не нашел его проклятый шлепанец, не выудил его из канала и, что самое главное, — не узнал бы у моего смуглого фонтана любви, куда нам нужно идти — дружище Каваноу, возможно, и до сих пор блуждал бы вдоль берега Хайдар-канала, спрашивая дорогу. Однако, если хорошенько подумать, пожалуй, я все же оказался в большем выигрыше — ведь она была такой изящной и горячей малюткой, а пять рупий, в конце концов, я взял у Каваноу… [XXXVI*]