Флэшмен в Большой игре

XI

Если Кэмпбелл был скуп на комплименты, то столь же осторожно он относился к солдатским жизням, особенно его драгоценного Девяносто третьего полка шотландских горцев. Освобождение Лакноу заняло у него целую неделю — он медленно продвигался по рекомендованному нами пути, громя панди артиллерией и напуская на них сикхов, так что шотландцам почти не пришлось даже измять своих килтов. Конечно, по дороге они вырезали все живое, что попадалось им на глаза, но дело шло медленно, и Кэмпбелла сильно осуждали за это позже. По моему же мнению, он был абсолютно прав — и он сам, и Мэнсфилд, его начальник штаба, когда они не рисковали жизнью солдат просто ради того, чтобы преследовать и наказывать разбегающихся мятежников. Главной задачей было выиграть кампанию с минимально возможными потерями, но, конечно же, это не устраивало критиков, окопавшихся в клубах и офицеров, предпочитающих воевать на страницах газет — эти мерзавцы были в полной безопасности, а потому и жаждали крови, чтоб им сгореть, так что они подтрунивали над стариной Тише-едешь, называя его «застрявшим в грязи воякой». [XXXVII*]

Фактически Кэмпбелл спас Лакноу, хотя шансы на это были пятнадцать к одному, а само дело стало примером твердости духа и здравого смысла. Он прорвал блокаду, вывел из города гарнизон и в полном порядке отступил, с угрюмым видом и чутко прислушиваясь к тому, что происходит вокруг, пока бездарные ослы вроде Каваноу аж пританцовывали в нетерпении. Знаете ли вы, что этот сумасшедший ирландец рвался под самый огонь панди, чтобы пробиться обратно в Лакноу и лично освободить Аутрама и Хэйвлока (а бедняге Гробокопателю вряд ли удалось бы доковылять самостоятельно), так чтобы они могли приветствовать сэра Колина, когда тот будет преодолевать последние фарлонги? Кровавая бессмыслица, но выглядит весьма доблестно, да к тому же вся эта картина увековечена на полотне, на котором верблюды и черномазые восхищенно улыбаются, а наши вожди пожимают друг другу руки. (Я также там присутствую, словно Иоанн-Креститель, верхом на лошади и совершенно бесцельно вскинув руку вверх, что, конечно же, полная ерунда — как раз в это время я сидел в нужнике, выворачиваемый наизнанку очередным приступом дизентерии и желая только одного — поскорее сдохнуть). [XXXVIII*]

Бедный старый Гробокопатель — после этого он прожил всего несколько дней. Дизентерия прикончила генерала, так что мы похоронили его под пальмой в Алам-баге и начали отступление. Думаю, его это вполне устроило. Помнится, в голове у меня мелькнула строчка эпитафии «И Никанор пал в своем всеоружии», которую он сам произнес пятнадцать лет назад, рассказывая мне о сержанте Хадсоне, умирающем в форту Пайпер. Что ж, никому из нас не дано жить вечно.

Во всяком случае, Лакноу пришлось оставить в руках мятежников и Кэмпбелл отвел армию обратно в Канпур, гарнизону которого в то время не давал покоя Тантия Топи. Кэмпбелл быстренько отогнал его, а затем принялся выжигать мятеж в долине Ганга, одновременно собирая войска, которые смогли бы снова ударить на Лакноу после Рождества, выгнать оттуда мятежников уже навсегда и взять под контроль все королевство Ауда. Представлялось абсолютно очевидным, что несмотря на бунтовщиков, вьющихся повсюду густо, как москиты и до сих пор обладающих силами нескольких полевых армий, методические операции Кэмпбелла покончат с мятежом уже в течение нескольких месяцев — если только Калькутта оставит его в покое. Я отважно предложил свою помощь в организации разведывательной работы в Унао, местечке, лежащем на берегу реки напротив Канпура, где собирались наши новые армии; работа легкая и ничего более опасного, чем случайные стычки между конными отрядами пуштунов и «Собственностью дьявола»,[177] что меня вполне устраивало. Единственным, что омрачило мое спокойное существование той зимой, был выговор, который я получил за то, что пригласил первоклассную шлюху из смешанной касты на парад с оркестром в Канпуре. [XXXIX*] Это лучшим образом свидетельствует о том, что обстановка стала полегче — ведь если генералам больше нечего делать, кроме как заботиться о моральном облике штабных полковников, то можете быть уверены — забот у них немного.

И действительно, зимой мы так задали жару панди вдоль всего Большого тракта, что казалось, их основные силы начали отступать все дальше и дальше к югу, в княжество Гвалиор, куда Тантия Топи отвел свою армию и где собрались другие мятежные князьки. Это было уже неподалеку от Джханси — я ежедневно встречал это название в разведывательных сводках, со все более частыми упоминаниями о Лакшмибай. «Мятежная рани» и «вероломная королева» — вот как ее называли сейчас, так как за несколько предыдущих месяцев она сбросила личину показной преданности, под которой таилась со времен резни в Джханси и соединила свою судьбу с Нана-сагибом, Тантия и другими бунтовщиками. Я был в шоке, когда впервые услышал об этом, хотя на самом деле не очень удивился — стоило вспомнить ее отношение к нам, англичанам, затаенные обиды и это милое смуглое личико, которое так мрачно хмурилось: «Мера Джханси денге най! Я не отдам мой Джханси!»

Теперь-то ей предстояло отдать его довольно быстро, поскольку южные армии под командованием генерала Роуза уже наступали к северу, на Гвалиор и Бандельканд. Она будет сметена вместе с другими бунтарями-монархами со всеми их армиями, состоящими из сипайско-бандитского отребья. Но я не слишком переживал из-за этого. Когда мои мысли обращались к ней — а по некоторым причинам случалось это частенько в ту беззаботную для меня зиму — я не мог думать о ней как о части местного хаоса, состоящего из беспорядков, пожаров и резни. Если я читал о распутной «Иезавель из Джханси», которая плетет заговоры вместе с Наной и разжигает мятежный дух, я никак не мог сопоставить ее в своей памяти с той очаровательной фигуркой, раскачивающейся на шелковых качелях туда и обратно в сказочном зеркальном дворце. Я ловил себя на мысли, что она все еще должна быть там или играть с попугаями и обезьянками в солнечном садике, а может быть скакать по лесам вдоль реки — только с кем теперь? Сколько новых любовников было у нее после той ночи в павильоне? Этого было достаточно, чтобы волны возбуждения прокатывались где-то внизу живота и поднимались все выше — потому что это было нечто большее, чем желание. Когда я думал об этих сияющих глазах, игривой грустной улыбке и смуглой изящной руке, протянувшейся вдоль шелковой веревки ее качелей, я чувствовал странное, абсолютно неплотское желание вновь увидеть ее и услышать звук ее голоса. Это чертовски раздражало меня, поскольку я привык, что старая любовь — это всего лишь груди и бедра. В конце концов я же не был зеленым юнцом и никогда не ожидал, что поймаю себя на подобных мыслях. Наконец я решил, что недели две постоянных упражнений с нею в постели смогли бы мне помочь и выбить из головы все эти телячьи нежности, но пока на это не было никаких шансов.

Именно так я и думал в своем самодовольном невежестве, а между тем зима шла на убыль и наша кампания на севере приближалась к своей кульминации. Я понял, что все действительно идет на лад, когда к нам приехал Билли Рассел из «Таймс», чтобы принять участие в заключительном марше Кэмпбелла на Лакноу: когда корреспонденты вьются вокруг как стервятники — это верный признак грядущей победы. Наши наступали с 30 000 солдат и многочисленной артиллерией, а лично я перебирал кипы никому не нужных бумаг в разведывательном отделе Мэнсфилда и изо всех сил избегал какой-либо опасности. Армия продвигалась вперед медленно и неумолимо: артиллерия систематично разносила оборону панди вдребезги, ирландцы и шотландские горцы тут же на месте вырезали сипайскую пехоту, инженеры с саперами уничтожали деревни и храмы, чтобы показать, кто здесь хозяин, и каждый грабил столько, сколько мог унести.

Это был огромный кровавый карнавал, и каждый брал от войны все, что только мог. Припоминаю случай в одном из дворов в Лакноу (по-моему, это было во дворце бегумы)[178] где я видел шотландцев, которые, отложив сторону свои окровавленные штыки, рылись в сундуках доверху набитых драгоценными камнями, а маленькие гуркхи[179] чисто для развлечения громили дорогие зеркала и кромсали своими кривыми ножами шелка и парчу, которые стоили целое состояние — они просто не знали, что делать с этим богатством. Там же были пехотинцы-сикхи, танцующие с золотыми цепями и ожерельями на шее, и молодой пехотный офицер, сгибающийся под грузом огромного эмалевого горшка, переполненного золотыми монетами, моряк-канонир, истекший кровью до смерти, после того как острие огромной блестящей золотой застежки распороло ему руку — а вокруг лежали мертвые и умирающие люди, наши парни и панди. У стены же дворца все еще шла отчаянная рукопашная схватка: палили мушкеты, стонали люди, а двое ирландцев сцепились в драке над белой мраморной статуэткой, перемазанной кровью. Билли Рассел переминался с ноги на ногу и проклинал свое невезение, поскольку у него не было рупий, чтобы на месте скупить сокровища, которые солдаты тут же продавали по цене бутылки рома.

— Отдам прямо сейчас за сотню рупий! — вопил один из этих простаков, размахивая золотой цепью, усеянной рубинами размером с яйцо чайки. — Всего сотня, клянусь честью, и она — твоя!

— Но… но ведь она стоит, по меньшей мере, в пятьдесят раз больше! — воскликнул Рассел, раздираемый между жадностью и честностью.

— А, ко всем чертям! — орал этот Пэдди, — я сказал — сотня, значит — сотня!

Хорошо, согласился Рассел, но нужно будет прийти за деньгами в его палатку этой ночью. Но Пэдди в ответ на это закричал:

— О, Боже, да не могу я, сэр! Откуда мне знать, может, к тому времени или меня, или вас убьют? Живые деньги, ваша честь, ну давайте хотя бы пятьдесят монет — и она ваша. Теперь по рукам?

Но у Билли не было и пятидесяти рупий, так что солдат грустно покачал головой и сказал, что продает свой товар только за наличные. В конце концов он заорал:

— Ай, да не могу я видеть, чтоб джильтмен вроде вашей чести остался с пустыми руками! Нате вот, возьмите эту безделицу даром и помолитесь за рядового Майкла О'Халлорана, — с этими словами он сунул в руку Рассела бриллиантовую брошь и с криком побежал дальше, чтобы догнать своих товарищей.

Вас может удивить, что я делал так близко от места драки? Отвечу — следил за двумя своими ординарцами-раджпутами, которые скупали для меня золото и драгоценные камни по рыночным ценам, используя для этого деньги, выданные мне на цели разведки. Заметьте, все их я вернул с барышей после продажи этих трофеев — так что никаких злоупотреблений — и еще мне осталась весьма круглая сумма, которой хватило, чтобы отстроить Гандамак-лодж в Лестершире, где можно было бы доживать свой век. (Кстати, мои раджпуты купили рубиновую цепь О'Халлорана всего за десять рупий и две унции табачку — скажем, за два фунта для круглого счета. Я же продал ее ювелиру в Калькутте за 7500 фунтов, что составляло едва ли половину ее настоящей цены, но все же, по-моему, было весьма неплохой сделкой.) [XL*]

Позже я спросил Билли, в какую бы сумму он оценил богатства, которые на наших глазах разграбили только в одном том дворике, на что он коротко бросил: «Миллионы фунтов, черт побери!» Думаю, что так оно и было: там была массивная золотая и серебряная посуда с орнаментом, инкрустированная драгоценными камнями, целые мили златотканой парчи, редкие картины и статуи, которые солдаты просто срывали со стен и разбивали. Под сапогами у них хрустел прекрасный хрусталь и фарфор, а они яростно срывали со стен дорогое оружие и доспехи — и все это среди порохового дыма и крови. Туземные солдаты, за всю свою жизнь не видевшие больше десяти рупий и громилы из трущоб Глазго и Ливерпуля — все они были охвачены единой жаждой — грабежа, убийства и разрушения. В одном я абсолютно уверен: погибло сокровищ в два раза больше, чем было увезено и мы, офицеры, были столь озабочены тем, чтобы ухватить свою долю, что больше ни на что просто не оставалось времени. Осмелюсь предположить, что настоящий философ смог бы многое сказать при виде этой сцены, если бы у него оставалось для этого время — свободное от набивания карманов.

Я был вполне доволен своими приобретениями и всю ночь мечтал о том, как распоряжусь ими, когда вернусь домой, чего теперь, казалось, было уже недолго ждать. Помнится, мне думалось: «Это — конец войны, Флэш, старина, или что-то вроде этого, и, черт побери, здорово, что ты оказался здесь!» Я чувствовал себя превосходно, сидя у походного костра под сенью садов Лакноу, покуривая сигару и потягивая портвейн, и заодно прислушиваясь к далекому гулу ночной канонады и весело болтая с Расселом, Скелетом-Ходсоном (который так гонял меня еще фагом в Рагби), Обдиралой-Макдоналдом, Сэмом Брауном и маленьким Фредом Робертсом, который был не более, чем грифом, зато знал, как половчее пристроиться и погреться в лучах нашей славы. [XLI*] Размышляя о всех них, я удивляюсь, со сколькими знаменитыми людьми мне довелось столкнуться в начале их карьеры — правда, Ходсону так и не пришлось уйти слишком далеко, поскольку его застрелили во время грабежа уже на следующий день, так что вся его слава осталось в прошлом. Зато Робертсу удалось взобраться почти на самую верхушку социальной лестницы (жаль, что я не был более добр к нему в его молодые годы — иначе теперь и сам мог бы скакнуть на пару ступенек выше) и, полагаю, что имя Сэма Брауна сегодня известно во всех армиях мира. Хотя бы потому, что он потерял руку и изобрел пояс. Только дайте людям назвать какую-нибудь нужную деталь одежды вашим именем — и слава вам обеспечена, свидетельством чего являются Сэм, Раглан и Кардиган. Если бы у меня было на это время, я запатентовал бы какую-нибудь «Летучую пуговицу Флэшмена» и тоже вошел бы в историю. [XLII*]

Не помню точно, что мы тогда обсуждали, за исключениями того, что Билли был переполнен негодованием от сцены, когда несколько сикхов сожгли захваченного панди живьем, а белые солдаты, смеясь, смотрели на это. Билли вместе с Робертсом утверждали, что нельзя позволять подобных жестокостей, но Ходсон, который сам был настоящим диким животным, каких было еще поискать даже в иррегулярной британской кавалерии, заметил, что чем более страшной смертью умирают мятежники, тем лучше; оставшиеся будут менее склонны вновь поднять восстание. Я как сейчас вижу его — наклонившись вперед и вглядываясь в огонь, он своим привычным нервным жестом откидывает назад светлые волосы, а спокойный Сэм Браун насмешливо щурится, глядя на него и молчаливо потягивает сигару. Помню, мы как раз говорили о легкой кавалерии и Рассел поддразнивал Ходсона, превознося черноморских казаков, подмигивая при этом мне, когда сама Судьба, в неожиданном облике генерала Мэнсфилда, похлопала меня по плечу и произнесла: «Сэр Колин хочет видеть вас прямо сейчас».

Я, недолго думая, бросил свою сигару в огонь и отправился сквозь лагерь к палатке главнокомандующего, подсчитывая в уме свои барыши от добычи и с несказанным удовольствием вдыхая теплый ночной воздух. Я не был неприятно удивлен, даже когда Кэмпбелл приветствовал меня вопросом: «Насколько хорошо вы знаете рани Джханси?» — мы как раз получили депешу о начале кампании на территории княжества, а Кэмпбелл уже знал про мою миссию по заданию Палмерстона; какой давнишней она теперь казалась!

Я ответил, что знаю ее очень хорошо и что мы провели много времени в совместных беседах.

— А ее город и крепость? — спросил Кэмпбелл.

— Не слишком, сэр. Я толком и не бывал в самой крепости. Наши встречи преимущественно проходили во дворце, так что сам город я знаю не очень хорошо…

— Однако, полагаю, все же лучше, чем сэр Хью Роуз, — заметил он, постукивая пальцами по лежащим перед ним бумагам. — Он и сам так думает по этому поводу — и пишет мне в своих последних депешах.

Я не придал этим словам особого внимания — мало ли что говорят о тебе генералы. Я даже не обратил внимания на то, как Кэмпбелл посмотрел на меня, прикусив ноготь своими великолепными зубами, которые странно смотрелись на его дряхлом лице.

— Эта рани, — протянул он задумчиво, — какая она?

Я начал было говорить о том, что она вполне способная правительница, которую трудно обмануть, но он прервал меня одним из своих варварских шотландских выражений.

— Йо! Да брось ты, парень! Она хорошенькая? М-м? И насколько хорошенькая?

Я отметил, что она исключительно красива, и он вновь ухмыльнулся, покачав своей седой головой.

— Ай-ай, — проговорил он, прищуриваясь, — странный вы человек, Флэшмен. Признаюсь, я имел на ваш счет некоторые подозрения — не спрашивайте только, какие, все равно я вам не скажу. Видите, я с вами достаточно откровенен?

Я ответил, что всегда знал и рассчитывал на это.

— В чем я абсолютно уверен, — продолжал Кэмпбелл, — так это в том, что вы всегда остаетесь в выигрыше. Бог знает как — и я рад, что мне самому это неизвестно, потому что мне хочется думать о вас только хорошее. Но — к делу: вы нужны сэру Хью в Джханси и я посылаю вас к нему на юг.

Я не знал, что обо всем этом и думать — а заодно и о странном мнении, которое у него обо мне сложилось. Оставалось стоять и взволнованно ждать, чем все это кончится.

— Это недоразумение с мятежом уже почти закончено — достаточно только подтянуть остальные армии сюда, к Ауде и Рохилканду и вот сюда, к Бандельканду. Тогда нам останется только вздернуть этого негодяя Нана, да и Тантию с Азимулой за компанию. Джханси — один из последних орешков, которые нам предстоит разгрызть — и он достаточно твердый. В этом своем убежище рани может рассчитывать на десять тысяч войска и толстые городские стены. К тому времени, как вы прибудете туда, сэр Хью возьмет город в осаду и даже, возможно, попробует взять его штурмом. Но этого недостаточно — вот почему вы, с вашим особым… э-э… дипломатическим опытом общения с рани, так необходимы сэру Хью. Видите ли, Флэшмен, мы с лордом Каннингом и сэром Хью задумали одну штуку… И ваше знание этой женщины может помочь нам осуществить задуманное. — Он внимательно посмотрел мне в глаза. — Что бы ни случилось, мы должны захватить рани Джханси живой.