Флейта для чемпиона

Итак, пока закончилась первая половина встречи с читателями и «олимпийские игры» по марафон-прыжкам в высоту взяли тайм-аут, вернёмся обратно в Древнюю Грецию, оставаясь одновременно и у себя дома. Как будто и не прошло двух с половиной тысяч лет.

Дело в том, что и в Древней Греции и у нас, может, примерно в одно и то же время и даже в одном и том же месяце (к примеру, в июне), разбирались два очень похожие друг на друга дела: в Древней Греции бегун Астил из города Кротона выдал себя за сиракузянина (разумеется, не бескорыстно!) и бежал на результат за чужую команду. А у нас в это же время разбиралось дело футболиста, назовём его Эдуардом Селивановым (имя и фамилия в данном случае, как вы сами догадываетесь, роли особой не играет) — дело о нарушении спортивной этики. А нарушение это заключалось в том, что член добровольного спортивного общества «Динамо», вышеупомянутый Селиванов, незаконно выступил за добровольное спортивное общество «Спартак».

Как видите — два совершенно друг на друга похожие дела: одно неэтичное по отношению к своему родному городу, другое — по отношению к своей команде, и дела эти так похожи, что кажется, что не могло быть между ними расстояния в две с половиной тысячи лет, тем не менее эти два дела не высосаны автором из пальца, а, как говорится, это — исторический факт. Ну конечно, судили и Астила и Селиванова. С Астилом общественное мнение кротонцев обошлось довольно мягко: постыдили, пожурили, сказали, что «ай-ай-ай, Астил, ты такой молодой, такой талантливый спортсмен, а так нехорошо себя ведёшь», — сказали и дисквалифицировали Астила на два забега, и всё, кажется. А вот с Селивановым судейская коллегия обошлась круто. Но сначала вы представьте себе обычное современное судебное заседание. После краткого совещания судьи возвращаются в зал и оглашается приговор:

Член добровольного спортивного общества «Динамо» футболист Селиванов (повторяю, что фамилия в данном случае роли не играет), незаконно выступивший за добровольное спортивное общество «Спартак», приговаривается к пожизненному изгнанию из родного дома. (Мало того, ещё и из родного города изгнали навсегда и ещё статую постановили свалить, что поставили Селиванову за прошлые победы.)

Перечитал я написанное мною и сначала даже не понял, что произошло. Что за статуя футболисту Селиванову, которую разрушили, где это у нас за неэтичное поведение изгоняли не только из родного дома, но и из города?.. Что это за фантастическое наказание в нашем спорте?.. Анекдот какой-то!..

Ах господи! Да это же всё машинистка перепутала. Это наши судьи сказали Селиванову, а не греческие Астилу: «Ай-ай-ай, Эдик, нехорошо, такой молодой, такой талантливый спортсмен, а уже так зазнался, что выступаешь за чужую команду!..» А греческие судьи, те выдали Астилу, как полагается по их греческим понятиям выдавать за прискорбное поведение в спорте: статую, что была поставлена Астилу за прежние заслуги, действительно свалили, а Астила навсегда изгнали из города…

Глава 5. НОЧНЫЕ РАЗГОВОРЫ

Поздним вечером из квартиры Сидякиных спустились по лестнице и вышли во двор Лёня Толкалин и Тарас.

— Может, Цветкова и этот… как его… древний Ксенофан, что ли, правы и нам действительно стоит, кроме марафон-прыжков, устроить спартакиаду Ума и Души? — И Лёня прочитал с выражением:

И добавил: — Ты бы мог выставить свои подводные картины?

— А тебе что, понравились мои картины? — спросил Тарас.

— Очень, — ответил Толкалин, — подводный художник — это вообще что-то новое в искусстве!.. А под водой и вправду так красиво, как у тебя на картинах!

— Ещё красивее, — ответил Тарас. — А ты бы мог свои стихи почитать. Мне это нравится:

— Мы с тобой вполне можем организовать общество взаимного восхищения, — отозвался Леонид грустно.

— Нет, правда, — заспорил Тарас, — а Вита могла бы…

— Не надо о ней, — сказал Леонид.

Сидякин и Толкалин скрылись в тёмной глубине двора, куда не достигал свет подъездных лампочек.

И оказалось, что в эту звёздную ночь бодрствовали не только они одни.

Во двор вышли Фокина, Гуляева и Мухина.

— Ну и что? — свистящим шёпотом говорила Елена.

— А и то… Все в машину и уехали куда-то опять!.. — рассказывала Светлана.

— И Витка с ними? — неприязненно спросила Надежда.

— И Витка с ними! — кивнула Светлана.

— А что было там? — полюбопытствовала Надежда.

— Где?

— Ну, куда уехали, — сказала Елена.

Светлана вздохнула:

— Если бы знать?!

Елена остановилась.

— А ещё что?

Светлана затараторила:

— Ларионов уже дней пять Гуся всё по ночам тренирует. Через планку с чемоданом и под милицейский свисток. Ларионов как свистнет, а Гусь как прыгнет!

— С чемоданом?.. И под милицейский свисток? — удивились подруги. — С ума сойти, до чего опустились!

Светлана продолжала выдавать информацию:

— Ларионов, значит, Гуся тренирует, а Гусь ему говорит:

«Ты, говорит, Ларионов, говорит, меня под монастырь подведёшь».

— Значит, не Гусь Ларионова подведёт под монастырь, а Ларионов Гуся? — уточнила Надежда.

— А под какой монастырь, не сказал? — съязвила Елена.

— Нет, под какой — не сказал, — простодушно ответила Светлана.

— Интересно, что бы это значило и с чем бы это было связано? вслух размышляла Лена.

Светлана недоуменно посмотрела на неё.

— С чем? Ясно, что с иконами. Милиционер говорит, что дедушка Гуся на него жаловался, что он у покойной бабушки какие-то бесценные иконы стибрил.

— А Ларионов-то при чём здесь? — заволновалась Надежда.

Светлана и на неё посмотрела с недоумением.

— При чём? У него отец реставратор, у него всё есть для реставрации, а Ларионов может эти материалы у отца стибрить…

— Вот уже дело и до икон дошло! — забеспокоилась Елена.

— Прекрасно! — не унывала Надежда. — Когда Вениамин признает все эти ошибки, он такой мировой рекорд с новыми силами поставит!

— А с Виткой у него что, роман? — спросила Елена.

— Хуже. Она ему всё время тихо так что-то говорит, что-то говорит, потом он ей всё время тихо так что-то говорит, говорит, говорит, потом она каждый раз как заплачет, — вновь затараторила Светлана.

Елена прищёлкнула языком:

— Значит, сразу до слез довёл?

— Сразу, — кивнула Светлана.

— М-да… И ведь я видела, как он в кино с этой Стеллкой ходил, — призадумалась Надежда.

И Елена задумалась…

— Да, Надежда, ты права, тут не двойником чемпиона пахнет, а целым тройником!.. — наконец, сказала она.

— А кто орал, что мы рано всё это придумали?! — осудила её Надежда. — Боюсь, что не поздно ли?..

— Вот вам эти всякие инте… — привычно начала Елена.

— …грации! — привычно подхватила Светлана.

— Интенси…

— …фикации! — приняла «эстафету» Светлана.

— Акселе…

— …рации! — закончила Светлана.

Елена вдруг узрела сидевшую на ступенях «судейской» беседки Татьяну. Ещё одна полуночница!

— Кто орал, что рано?! — двинулась к ней Елена. — Что стоит ли?!

Татьяна встала и подняла обе руки вверх.

— Ну что, сдаёшься? — грозно подступила Елена.

— Кто — я? — не опускала рук Татьяна.

— Ты. Руки подняла, значит, сдаёшься!

— Да это я просто зарядкой занимаюсь, утром — утренней, ночью — ночной. — Татьяна стала делать наклоны. — Чтоб таких, как вы, победить, с вашим идиотским здоровьем и вашими идиотскими выдумками, знаешь, надо быть в какой спортивной форме?!

— Да ну тебя, — усмехнулась Елена.

Девочки прошли мимо Татьяны.

Самое удивительное, что в эту знаменательную ночь никто не изумлялся, увидев друг друга так поздно во дворе. Видимо, какие-то незримые чувства, по-иностранному «флюиды», не давали никому спать этой ночью. Всё смешалось в сознании: день и ночь, вчера и сегодня, прошлое и будущее. А будущее, как известно, зарождается в прошлом и куётся в настоящем с тем, чтобы самому когда-нибудь стать настоящим, а затем — и прошлым…

Да и честно говоря, какой тут сон, когда столько волнений, нервов и забот поставлено на карту!

— Ой, девочки! — вспомнила Светлана. — А ещё что случилось! Что случилось!

— А что случилось? — безнадёжно сказала Елена, уже привыкшая к ударам судьбы.

— Ужас! Сплошной ужас! — воскликнула Светлана.

— Подожди. — Елена внимательно всматривалась в окружающую темноту. Даже под скамейку заглянула. — Этот… Этот с кинохроники, я заметила, не только Ларионова снимает, но и нас всех. Говорят, скрытой камерой начал… Я с Сидякиным вчера разговаривала, смотрю, а он с крыши беседки на нас свою кинокамеру навёл.

Надежда опасливо заглянула за «статую» атлета.

— А я выхожу на балкон, смотрю, этот Гиви меня с балкона Цветковой снимает прямо в упор.

— Как бы нам с этим хроникёром в документальную историю не попасть, — сказала Елена. — А что у него с Мосфильмом-то?

— Ой, девочки, — опять воодушевлённо начала Светлана, — режиссёр вчера был, уговаривал лично Ларионова. А Ларионов: «Я ещё должен подумать. Я ещё раз должен прочитать сценарий».

— Господи! Все мечтают сниматься в кино, а он ещё должен подумать! Зазнался! — Елена пнула ногой камешек.

— Это уж точно! — согласилась Надежда. — Если уж отказывается сниматься — это уж развоображался.

— Ну, так какой ещё ужас? — деловито спросила Елена Светлану.

— Витка-то влюбилась в Ларионова по-настоящему! — торопливо сообщила Мухина.

— Ну, уж это уже перевыполнение нашего задания. В конце концов, мы её просили только «как бы влюбиться»! А Ларионов?

— И Ларионов тоже по-настоящему влюбился, — потупилась Мухина.

— Как по-настоящему? Он же друг Толкалина?! — рассердилась Елена.

— Не должен, а влюбился.

Как и Елена, Надежда была тоже явно огорошена.

— Так ведь он с тремя встречается: со Стеллкой, со Степанидой и с Витой.

— Ну, это просто моральное разложение, — простодушно разъясняла Светлана. — Раньше он на девчонок и внимания не обращал, а теперь сразу за тремя ухлёстывает. Вчера идёт пьяный, шатается и поёт: «Парней так много холостых, а я хочу женатым быть!..»

Надежда так и ахнула:

— С ума сойти! Неужели и выпивать начал?

— Своими глазами видела, как Ларионов шёл и шатался.

— А Гуся всё тренирует по ночам? — спросила Елена.

— Тренирует! — ответила Светлана.

— И всё под свисток? — не унималась Елена.

— Под свисток!

— И всё с чемо… — начала Елена.

— …даном! — подхватила Светлана. — С чемоданом. Мало того, что Гуся тренирует прыгать с чемоданом, так ещё и сам с чемоданом прыгает. Мало того, что с чемоданом прыгает, ещё и танцульки завёл! Раньше, бывало, на школьном вечере подойдёшь: «Веня, потанцуем?» А он: «Я не танцую!» А теперь…

— Какие танцульки? — впервые услышала Надежда.

— Вот так, потренирует Гуся, потренирует, а потом танцевать начинает то со Стеллкой, то с Витой Левской! А Гусь говорит, и зачем, говорит, полярная ночь шесть месяцев в Арктике, а не здесь, в Москве. И Цветков с ними тренируется.

— Кошмар! Видно, целую шайку сколачивают! — подытожила Надежда.

— Вот и выпивать начал. Ужас какой!.. — сокрушалась Елена.

— И жениться хочет! — вставила Надежда.

— Ты всё это в историю болезни записала? — сказала Елена Светлане.

— Конечно, записала. Я же олимпийская медсестра!

— Ещё что нового?

Светлана знала всё.

— Гусь-то жить уже переехал к Ларионову!

— Да не может быть! — опешила Надежда.

— Вот тебе и раз! — только и смогла вымолвить Елена.

А Светлана продолжала:

— Видно, и отца Ларионова хотят втянуть в свои дела.

Надежда насторожилась.

— В какие дела?

Светлана словоохотливо пояснила:

— А в такие, какими уже милиция заинтересовалась: у покойной бабушки Гуся уникальная коллекция икон была, а Гусь теперь с ними какие-то шахеры-махеры делает. А отец Ларионова, наверно, перед этим их реставрирует.

Елена даже головой повертела:

— С ума сойти! И Толкалин ещё воспевает его в своих стихах! Так!.. Кто говорил, «рано зазнавать Ларионова»? Рано!.. Поздно!.. Ещё раньше надо было зазнавать, раньше! Гораздо раньше!.. А теперь я уж и не знаю, не опоздали ли мы?

— Да… — протянула Надежда, — здесь уже не двойничком чемпиона попахивает, а… может быть, и семерничком или даже восьмерничком!..

— Всё это хорошо, — отмахнулась Елена, — но… почему он не выступает хуже, чем обычно? Больше того, он даже значительно улучшил свои результаты.

— Сама удивляюсь! — удивилась Надежда.

Девочки вновь повернули к беседке.

Татьяна сидела на ступеньках уже не одна. Рядом с ней пристроился Леонид Толкалин с гитарой. Он взял несколько аккордов и откашлялся.

— А-а-а, нахально-инструментальный ансамбль? — сказала ему Елена. — Что нового?

— Три-четыре! — по-дирижёрски взмахнула Татьяна руками. И Лёня тихонечко запел:

— Души нет! — засмеялась Светлана.

— Правильно, нет! — саркастически заметила Татьяна. — У кого души нет, у того её нет, а у кого она есть, у того она есть! Пошли, чего с ними разговаривать!..

К ним, запыхавшись, подбежали Тарас Сидякин и Вадим Масюков.

— Ну, всё, девчонки, всё! — возбуждённо жестикулировал Тарас. — Ларионов согласился выступать за чужую команду и под чужой фамилией. Сейчас он мне сам об этом сказал!..

— Раз, говорит, надо, значит, надо! — поддакнул Вадим.

— Слышала? — торжествующе повернулась к Татьяне Лена. — Ну, что твой ДОТ Ларионов?.. За чужую команду согласился выступать!..

Но Татьяну не так-то легко было убедить:

— Ну и что, что согласился? А в последнюю минуту, может, передумает!..

— Строишь из себя какой-то страшный суд, — неприязненно сказала ей Елена.

И тут мимо беседки прошла новая компания полуночников: сам Ларионов — в чёрном костюме, Стеллка — в бальном платье, Гусь — с тяжёлым чемоданом и транзистором.

— Как говорится, миру — мир, а пиру — пир?! — сказал на прощание ошеломлённым «олимпийцам» Гусь.

Вся компания скрылась в воротах… Затем послышался шум отъезжающей машины.

Надежда беспомощно опустилась на скамейку:

— Мне худо…

— Кажется, наша затея кончится тем, что этим Ларионовым «Интерпол» заинтересуется, — со значением сказал Вадим.

— Какой ещё «Интерпол»? — слабо отозвалась Надежда.

— Интернациональная полиция. Вот вам ваш херувимчик-любимчик! Вот вам ваш Ларионов, ваш атлет-аскет-оглы сызмала-рекорд-бей. По-моему, он побьёт все существующие на свете рекорды безнравственности.

— Чем-чем, а уж вашими авантюрами Интерполу… или там угрозыску давно пора заинтересоваться! — сказала Татьяна.

Глава 6. ОЛИМПИЙСКОЕ СПОКОЙСТВИЕ

Над «судейской» беседкой висел написанный маслом портрет Вениамина Ларионова в большой багетной раме. Дворовые «олимпийцы» азартно соревновались на спортплощадке по прыжкам в высоту, а болельщики, как и положено болельщикам, весело горланили.

Голос Виктора-диктора, комментирующего соревнования, гулко разносился из усилителя по всему двору:

— Итак, первая часть олимпийских марафон-прыжковых игр подходит к своему разгару! Участники наших игр сделали почти по сто тридцать пять прыжков! Осталось предварительно определить только чемпиона по прыжкам в высоту. Среди претендентов Вениамин Ларионов, Вадим Масюков и Геннадий Цветков. Как сказал бы Грибоедов: «…который же из двух, то есть, который же из трёх?..»

Рёв, свист, крики: «Ла-ри-онов! Ма-сю-ков! Цвет-ков!»

Комментатор продолжал:

— Если Ларионов возьмёт первое место по марафон-прыжкам в высоту, тогда это будет мировое достижение! Мировое, конечно, не в смысле мировое, а в смысле замечательное! Сейчас к прыжку готовится соперник Ларионова Вадим Масюков. Он заметно волнуется. Слишком даже заметно. А что же делает в это время Ларионов? Как всегда, улёгся на траву и читает книгу своего любимого писателя…

Вита сидела на скамейке и что-то писала в блокноте.

К ней подошёл Леонид и заглянул через её плечо:

— Оказывается, ты пишешь ему записки и без меня?

— Не подсматривай, — подняла голову Вита.

— Вита, нас с тобой обманывают. У него роман со Стеллкой и её сестрой Степанидой.

— Тогда почему это обманывают нас? — рассердилась Вита. — Ты хочешь сказать — меня!

В это время Татьяна, держа под мышкой какую-то доску, окликнула Елену:

— Товарищ Гуляева, вы не разрешите мне прибить к стене дома вот эту мемориальную доску?

— Это что ещё за мемориальная доска?

— А вот… — Татьяна показала ей доску.

Елена медленно прочитала надпись:

— «В этом дворе прыгал и допрыгался…» Это кто допрыгался, уж не Ларионов ли? — возмутилась она.

— Ну, я же не написала фамилию. Вот кто допрыгается, я и допишу, а пока так повешу. В назидание потомкам.

— Только попробуй!.. — И Лена сожалеюще сказала Фокиной: — А вообще-то, как мы сами не догадались про доску? Сидякин, сделай сейчас же мемориальную доску Ларионову!

— Слушаюсь! — щёлкнул каблуками Тарас.

Стеллка бродила по двору, кого-то разыскивая. Увидев Виту, она спросила:

— Слушай, девочка, а где Веня?

— Уже Веня, — Вита демонстративно отвернулась.

А невдалеке от них Гиви Мебуке устанавливал свою кинокамеру и восторгался:

— Нет, какая погода, какое солнце! Приготовиться к съёмкам! Тишина на площадке! Мотор! Кадр 384-й, дубль 1-й! Начали! Где Ларионов?!! Я спрашиваю, где Ларионов?

Татьяна огляделась по сторонам:

— Был где-то здесь.

Гиви ринулся в толпу болельщиков, всё время спрашивая: «Где Ларионов?»

— Ничего не понимаю, — сказала Стеллка Татьяне, — вот у меня есть любимый мальчишка — чемпион мира по прыжкам в ширину. И машина у него есть, а тянет меня сюда, к Вениамину, а он ещё и не чемпион мира, и машины у него нет, и дачи. Что значит это? Как ты думаешь?

— Это значит… любовь это значит… — ревниво отозвалась Татьяна.

— А как же мой жизненный принцип, чтобы любовь с первого взгляда, но по маленькому расчёту? — растерялась Стеллка. — Чтобы он был знаменитый и с машиной…

— А ты дай расчёт тому своему чемпиону в ширину, и будет у тебя любовь по его расчёту, — посоветовала Татьяна.

— Умница! Дай я тебя поцелую, девочка!

— И отбей его у всех от этой дурацкой затеи, а то у меня что-то не получается, — грустно посмотрела на неё Татьяна.

А Елена продолжала развивать бурную деятельность.

— Ты написал статью о Вениамине? — дёрнула она за рукав Цветкова.

— И перепечатал на машинке… Вот. Называется: «Ларионов чемпион, но… кому много дано, в скобках, от природы, с того много и спросится!..» — подчеркнул Геннадий.

— Хорошо! Но я надеюсь, ты его в статье не хвалишь? Он, конечно, уже чемпион многих соревнований, но звёздная болезнь… уже должна в чём-то проявляться… Вот что, давай переделаем название статьи… Вот так: «Ларионов — чемпион, но… результаты могли бы быть лучше!..» Хотя, куда уж лучше? — Она заглянула в блокнот Фокиной: — Я ничего не понимаю, — результаты Ларионова не только не ухудшились, а даже улучшились?!

— Я сама ничего не понимаю! — призналась Надежда.

Все нервничали… Но, наверное, больше всех нервничал Вадим. Он ходил вокруг беседки и бормотал себе под нос:

— Итак, у меня десять прыжков по один метр семьдесят, восемь по один метр шестьдесят, два…

— И десять по рубль с полтиной!.. — не без ехидства заметила ему Татьяна.

— Ты! — рассвирепел он. — Не каркай под руку!.. То есть под ногу!

А диктор Виктор продолжал вещать на весь двор:

— А мы том временем вернёмся на спортплощадку к нашим «играм». Вот Масюков готовится к прыжку… Вадим Масюков внимательно рассматривает дорожку для разбега. Вот он собрал камешки и бросил их в сторону. Подняв высоко ногу, сделал первый шаг…

— Полный вперёд!.. — крикнула ему вдогонку Татьяна. — Стельки не потеряй, Сальери!

Масюков разбежался, прыгнул и… сбил планку.

Виктор-диктор объявил:

— Итак, предварительно места первой половины марафон-прыжка распределяются так: к удивлению судейской коллегии, вне конкуренции идёт Вениамин Ларионов, затем Геннадий Цветков, и на третьем месте — Вадим Масюков.

Вадим Масюков достал из сумки банку с мазью и принялся натирать ноги.

— Химичишь? — сказала Татьяна.

— Тигровая мазь. Это можно. Все марафонцы перед бегом натираются этой мазью.

— Можно всем, а натираешься один… И почему расписку взяли с одного Гуся?

Комментатор Виктор продолжал:

— Ларионов прыгнул за первую половину олимпийских игр по марафон-прыжкам на 262 с половиной метра. Высоко, конечно, но ниже, чем мы от него ожидали. Его соперник, конечно, друг и соперник, Масюков, вероятней всего, на этот раз перепрыгнет своего вечного соперника. Масюков преследует лидера, но, может быть, это чисто тактический ход Ларионова. Прыгать придётся около месяца, и на такой марафонской дистанции, может быть, самое главное — это распределить свои силы. Вот в сектор для прыжков в высоту выходит Вениамин Ларионов. Это стройный и длинноногий паренёк. Он расслабленно трясёт кистями рук, делает маховые движения то левой, то правой ногой. Следом за ним идёт Тарас Сидякин с мольбертом, большой золотой рамой на плече и со съёмочной камерой в руках.

Татьяна недоуменно смотрела в сторону сектора для прыжков.

— Ничего не понимаю, никто не прыгает, Ларионова нет, а репортаж идёт?.. Гуляева!.. — громко позвала она. (Из-за беседки возникла Елена Гуляева.) — Извини, мать-начальница, у вас там на площадке никто не прыгает, Ларионова нет, а репортаж о его прыжках идёт?!

Но Елену это не удивило:

— Ну и что такого, что никто не прыгает?

— Как что такого? Начнутся прыжки, и всё ведь будет по-другому! — доказывала Татьяна.

— Не бойся, Цветкова, — заверила Елена, — у нас по-другому не будет. У нас будет всё, как в репортаже. Виктор! — крикнула она.

— Дяла! — иронически протянула Татьяна и крикнула в сторону: Виктор!

К ней подбежал диктор Виктор с микрофоном в руках, за ним тащился провод.

— Ты хоть смотришь, что происходит на площадке или нет? постучала Татьяна ему пальцем по лбу. — Где сейчас прыгает Ларионов? Он уже, кажется, допрыгался…

— А вообще-то, где Ларионов? — спохватилась Елена. — Почему он не готовится к прыжкам?

— А его вообще нет на стадионе! — почесал затылок микрофоном Виктор.

— Как нет? Что это за безобразие?! Что это за премьерство: когда хочу — ухожу, когда хочу — прихожу!.. — распетушилась Елена.

К Елене подскочила Светлана Мухина и выпалила:

— Ларионова в милицию забрали — своими глазами видела! Его, Гуся и отца Ларионова!.. — перечислила она.

— Не может быть! — не поверила Елена.

— Своими глазами видела! — повторила Светлана. — Часа полтора назад.

— Что же ты молчала? — сказала Елена.

— Я боялась тебя расстроить.

— Боялась!.. Ну, Ларионов! Всё перевыполнил! Всё! Надо же его вызволять оттуда!.. Это же может сорвать всё наши «игры»! Взять на поруки, что ли?.. А за что их всех?..

Светлана пожала плечами.

К Гуляевой торопливо подошёл Босс.

— Где Ларионов? — спросил он Елену.

— И он ещё спрашивает, где Ларионов?.. Ларионов там, куда вы его устроили по знакомству…

— По знакомству с чем?.. — не понял Босс.

— По знакомству с кем?.. По знакомству с вами!.. — злорадно сказала Елена.

— Мы же с ним договорились!.. А куда я устроил его?

— На Петровку, 38…

Босс нервно закурил и осведомился у Надежды:

— А Гусь где?

— И Гусь там… — ответила она.

— Этого только не хватало! — забеспокоился Босс. — А вдруг расколется?.. — И он ринулся со двора на улицу, чуть не столкнувшись с Гиви Мебуке.

— Не стая воронов слеталась!.. — язвительно заметила Татьяна.

— Девочка, ты не знаешь, где Ларионов? — спросил Гиви Мухину.

Она неопределённо махнула рукой:

— Он там.

— Там?.. Где там?..

— В тюрьме… то есть ещё не в тюрьме, но где-то рядом с ней, в милиции… на Петровке…

Гиви, присвистнув, переглянулся с Татьяной и озабоченно сдвинул кепку с затылка на нос.

Среди болельщиков и судей бродила Валентина Сергеевна, тоже разыскивая Ларионова.

— Здравствуйте, олимпийские тигры, — сказала она. — А где ваш главный тигр Ларионов?

— Все интересуются Ларионовым! Все!.. Даже милиция, — пробормотала Елена и поспешно ответила: — Ларионов, Валентина Сергеевна, он, понимаете ли, занят…

— И как долго он будет занят?

— От некоторого времени до… пятнадцати суток, — намекнула Светлана. — Если всё кончится сравнительно хорошо!

— А где же он всё-таки? — взглянула на часы Валентина Сергеевна.

— Если бы знать… — сказала Лена.

Во двор вбежали весёлые и оживлённые Вениамин и Гусь. Ларионов чуть прихрамывал и морщился от боли.

— А вот и мы! — воскликнул Гусь.

— Извините, задержали в милиции… — потрогал колено Вениамин и спросил Гуся: — На сертификаты, думаешь?

Гусь скептически сдвинул брови:

— На сертификаты?! Тут поднимай выше, тут пахнет, как при Иване Грозном, — Валютой Скуратовым!

— При Иване Грозном пахло не Валютой Скуратовым, а Малютой, невольно рассмеялся Вениамин.

— Это неважно… Важен результат… в смысле… — Гусь потер большим пальцем о средний, — пети-мети…

— Сертификаты!.. Ах, валюта… Ах, слова-то какие!.. раскудахталась Светлана.

— А что это вас там задержало, в милиции? — пронзительно спросила Елена.

— Да так… дела, — уклончиво ответил Гусь.

— Уголовные, да? — тут же встряла Светлана.

— Господи, что это с вами? — Надежда первая заметила то, что никто сгоряча не заметил.

— А что такое? — сказал Гусь.

Тут же и Татьяна увидела:

— У вас же у обоих фонари под глазом?!

— А… это по Блоку: аптека… улица… фонарь… — вновь рассмеялся Вениамин.

— Это чтоб ночью прыгать было виднее, — подсказал Тарас.

Гиви нацелился в Ларионова объективом кинокамеры.

— Да, с такими нервами и вправду можно стать чемпионом мира по любому виду спорта: и в милиции, и из милиции со спокойным выражением лица. Между прочим, а куда в это время смотрели лица друзей, лица судей и прочие лица?

Он навёл кинокамеру и на Гуляеву с Фокиной. Они отвернулись. Ларионов стянул с себя тренировочный костюм. Достал из сумки «спортивки» и начал их сгибать и разгибать, сев на траву.

Валентина Сергеевна так ничего и не поняла: что же произошло?! Но дело есть дело, ей некогда было выяснять подробности происшедшего.

— По просьбе режиссёра приглашаю вас… — деловито начала она, обращаясь к Ларионову.

— Нет, Валентина Сергеевна, я в вашем фильме сниматься не буду, — отрицательно покачал он головой.

— Но почему? Все так мечтают в вашем возрасте сняться в фильме, и пробы у вас просто замечательные!

Она достала из портфеля несколько фотографий Ларионова: вот он улыбается, разговаривает с очень красивой девушкой, прыгает через планку и т. д. и т. п.

— Пробы, конечно, неплохие, — мельком взглянул на снимки Вениамин. — Сценарий неважный.

— Неважный? — оскорбилась Валентина Сергеевна.

— Потому, что он глупый, опять, как некто зазнался и как исправился. Сколько можно об этом. Я вообще не видел умного фильма о спорте. Смотришь кино, и такое впечатление, что спортом одни дураки занимаются. И потом, почему спортивная комедия? В спорте, по-моему, ничего смешного нет. Спорт — это, по-моему, драма, вечная драма!..

Валентина Сергеевна протянула Ларионову руку, помогая встать, и так за руку отвела его в сторону, точно маленького.

— Ты говоришь, сколько можно о том, как зазнался спортсмен? А ты знаешь, что про тебя ребята говорят? — негромко сказала она.

— Что?

— Как раз то, что ты уже зазнался, что ты и режим нарушать начал, и с подозрительными личностями якшаешься… и… Много что о тебе говорят.

Но её слова никак не подействовали на Ларионова.

— Ну, это как смотреть на всё, что обо мне говорят. Знаете, есть такое выражение: угол зрения… это, когда у человека зрение сужается в угол. А должно быть наоборот… и потом, я где-то читал, что беда людей в том, что они судят о людях по поступкам, а не по мотивам поступков. Вы меня извините, конечно, что я у вас отнял столько времени.

Он вернулся к скамейке, достал из сумки сценарий и вернул его Валентине Сергеевне.

— Ничего, может, ещё надумаешь…

У Валентины Сергеевны был богатый опыт работы в кино. Она считала, что он просто пижонит перед товарищами и не сегодня-завтра прибежит на киностудию и станет упрашивать: «Возьмите меня, пожалуйста! Я тогда неудачно пошутил!» Примерно так он скажет, надеялась она, или нечто в этом роде.

— Ларионов, после Цветкова прыгаешь ты, — предупредила Елена.

— Я только расслаблюсь по системе йогов… Ногу сильно потянуло…

Помассировав колено, он присел на пьедестал и замер.

— Никаких расслаблений! — заявила Лена. — Никаких йогов!.. Прыгает Цветков. Приготовиться Ларионову! Почему Ларионов не готовится к прыжку?

— А он заснул, — во все глаза глядела Светлана на спящего Ларионова.

— Как заснул?.. В такую минуту?!

— Знаешь, если начнёшь нарушать ре… — начал Вадим.

— …жим… — привычно подхватила Светлана.

— И трени… — продолжал Вадим.

— …ровки… — закончила Светлана.

— Конечно, будешь спать, если три свидания будешь назначать сразу! И ногу потянешь на три свидания бегать! — сказала Надежда со знанием дела.

— Вот это нервы! — позавидовал Вениамину Тарас.

— Совести у него нет! — устала возмущаться Елена.

— Вот это кадр! — навёл на Ларионова кинокамеру Гиви.

— Просто Ларионов умеет, как никто, расслабляться, вот и весь секрет, — спокойно ответила Татьяна.

А Гиви снимал себе и снимал Ларионова.

— Картина будет называться… «Олимпийское спокойствие»…

На что Татьяна сказала:

— Документальный сатирический снимаете? Или сами являетесь участником фильма под названием «Допрыгался»? Учтите, что все сценаристы и участники фильма привлечены будут к ответственности.

— Слушай, девочка! — заметил ей Гиви. — Как в тебе, такой маленькой, помещается такой большой язык? Я снимаю фильм «Прыжок в известность».

— Известность тоже бывает всякая, — не осталась Татьяна в долгу.

— Обрати внимание, где лежит у чемпиона голова, — показал Геннадий Сидякину.

— Где? На возвышении.

— «На возвышении»… Не на возвышении, а на первом месте… а ноги на третьем… Символика!

Валентина Сергеевна взяла лежащую на скамейке «мемориальную доску» и прочитала вслух:

— «Во дворе этого дома прыгал, и тренировался, и побеждал всех в юности чемпион мира по прыжкам в высоту Вениамин Ларионов!»

— А почему и мне с вами не попрыгать, пока чемпион спит? — вдруг сказал Гиви, положив на скамейку кинокамеру. — В конце концов, нам, людям объективным, сила нужнее нужного. Держать в руках камеру — это вам не вечную ручку!..

Он снял с себя куртку, джинсы и убежал на спортплощадку, в сектор для прыжков.

— Игры продолжаются! — тихо сказала Елена. — Прошу не расслабляться! Пока Ларионов спит, пусть отпрыгают свою норму Цветков, Сидякин и Масюков! Или нет… пока Ларионов спит и пока у него нога болит… Вадим, попробуй наверстать упущенное. Сегодня Ларионов хороших результатов не покажет.

Гуляева, Фокина и Масюков ушли на спортплощадку.

Леонид, оставшийся один, задумчиво произнёс с видом Гамлета:

— Игра ума, игра чувства, спортивная игра, игра на скрипке… Может, всё в жизни игра?.. И просто одни играют честно и талантливо, а другие жульничают и бездарничают… Ах, вы наше Сиятельство Медалей и Улыбок!.. Ах, вы наше Страдательство Падений и Ошибок! — И вдруг деловито сказал в пространство: — Вот завалю все наши олимпийские игры гениальными стихами! Вита ещё пожалеет, кого потеряла!.. Читайте, завидуйте!..

Перед спортплощадкой Масюков приотстал от Надежды с Еленой, вынул из сумки толстые стельки и засунул их в шиповки.

Гусь насмешливо наблюдал за ним:

— По-моему, одни стельки у тебя уже есть?

— Иди ты! — И Масюков убежал.

— Эй, ты! Стельки не потеряй! Стелька Разин!

Масюков стремительно мчался по дорожке.

Голос диктора Виктора вновь заполнил двор:

— Как сказал бы Пушкин: «И вдруг прыжок! И вдруг летит! Летит, как пух от уст Эола!..» Со двора доносится шум, свист, крики: «Чепчик! Мазила!» У Цветкова есть ещё двести попыток. А сейчас свой девяносто девятый прыжок сделает Вадим Масюков.

Увидев Гиви, Масюков остановился.

— Ну как, присмотрелся ко мне? — гордо развернул плечи Вадим.

— Присмотрелся. — Гиви после неудачного прыжка повторить попытку раздумал и теперь одевался, спеша выступить в более удачной и привычной роли — кинооператора.

— Как к Терешковой, присмотрелся? — приставал Вадим.

— Как к Терешковой.

— Теперь плёнки у тебя на меня хватает?

— Теперь плёнки у меня на тебя хватает, теперь у тебя не хватает… — Гиви водрузил на плечо киноаппарат.

— Чего у меня не хватает? — почуял Вадим что-то неладное.

— Сходства с Терешковой у тебя не хватает.

— Смотри, пожалеешь! — сказал ему вслед Вадим. Обернулся… Перед ним стояли Лена и Надежда.

— Главное — помни про стрелки: на часах без пяти шесть!.. Так и ноги!.. Маленькая стрелка — толчковая нога, большая стрелка маховая… тихо и гипнотически внушительно бубнила Лена. — Масюков, на тебя смотрят все ребята… и даже взрослые из окон. И твой папа смотрит… И твоя мама… Ну, перепрыгни ты этого Ларионова!.. Ну, что тебе стоит!

— Слушай, Гуляева, что он тебе, шина, что ли, что ты его всё накачиваешь? — усмехнулся Тарас Сидякин.

Но Лена пропустила его слова мимо ушей:

— Сейчас ставить рекорд только за счёт одарённости и силы становится всё труднее. Скорость, техника атаки на базе развитых специальных средств!..

— Да не мешай человеку прыгать! — вмешался Тарас.

— Главный судья соревнований не может мешать! — заявила Гуляева.

— Может! Ещё как может! — уверенно сказал Тарас.

Вадим побежал к сектору для прыжков. Елена Прекрасная, в скобках наставница, продолжала бежать рядом с Масюковым, продолжая наставлять изо всех сил своих убедительных слов, внушая Масюкову: «Физические возможности человека ещё не раскрыты полностью, рекорды обновляются, а главное — это вера в себя…» Тарасу показалось, что с этими словами Гуляева оторвалась перед самой планкой вместе с Масюковым от земли и, взлетев гораздо выше Масюкова над планкой и в воздухе, продолжала с высоты своего тренерского положения давать Масюкову свои драгоценные тренерские советы: «Когда-то знаменитый негр Джесси Оуэнс подбежал к маме и сказал: „Мама, я буду чемпионом!“ И ребята и я верим, что Масюков, а не этот зазнавшийся Ларионов, тоже когда нибудь подбежит к своей маме и скажет: „Мама, я буду чемпионом!“»

Впрочем, оставим всю эту картину не совсем художественного воображения на совести этого подводного художника Тараса Сидякина, мало ли что может вообразить его бурная фантазия…

Глава 7. ЗДЕСЬ ПРЫГАЛ И ДОПРЫГАЛСЯ…

Позволим себе небольшое отступление, дорогой читатель. Об этом «безумном мире» одного двора можно рассказывать по-разному: как говорится, впрямую, вкривую, опосредованно… И даже со стороны! Со стороны тех, кто сидит то, что мы не видим. Показывая видимое, мы показываем то, что мы видим. А слыша то, что видят другие, мы видим то же самое глазами других. Не правда ли? — как говорят англичане, великие субъективисты, подразумевая тем самым, что не в одной только правде дело.

— … Вот Масюков разбегается… — сказал диктор Виктор. — Рядом с ним на этот раз молча бежит его тренер Гуляева. Что?.. Что-то помешало ему сделать прыжок. Он возвращается обратно… Очевидно, не рассчитал шаги… Снова разбегается!.. Толчок!.. Прыжок… Мимо!.. Не взята высота! — сказал диктор.

— Не взял! Не взял!.. — И Елена тихо запела: «Ах вы наше Сиятельство и кубков, и медалей, с победой привезённые нами издали из дали!..»

Вита с любопытством смотрела на незнакомую девчонку со скромной причёской и очень простенько одетую. Лицом она напоминала Стеллку, с которой стёрли косметику и переодели со вкусом.

— А вам чего ещё здесь надо? — сказала Вита.

— Не чего, а кого. Ларионова надо.

— Его сейчас нельзя отвлекать. Он спит, — предупредила Вита.

— Это вам его нельзя отвлекать.

— Минуточку, ваше лицо мне очень знакомо. По-моему, я вас здесь уже видела? Вы не Стеллка?

— Это вы мою близнецовую сестру видели, она у нас действительно Стеллка, а я Степанида, меня зовут Тихая пристань, — хорошо улыбнулась девочка.

— Пристань?.. Это уж не от слова ли «приставать» к чужим мальчикам! — всполошилась Вита.

— Нет, это от слова, что ко мне чужие мальчики охотно пристают. — И Степанида ушла с независимым видом, рассматривая фанерные «статуи».

Вениамин мгновенно проснулся:

— Всё! Я готов!

Он вскочил и тут же присел.

— Ой!.. Гена, — попросил он, — помассируй, я ногу потянул…

Цветков начал массировать Ларионову ногу со словами: «Для хорошего человека и рубля не жалко».

Все с криком окружили Ларионова. Гусь растопырил руки:

— Тихо! Тихо! Не все сразу! Не все! Не делайте хора! Когда отдохнет, чемпион ответит на все вопросы и только в порядке живой очереди. Прошу тихо-тихо установить очередь.

К Ларионову, держа под мышкой мемориальную доску, быстро подошла Цветкова:

— Веня, хочешь, я дам тебе что-то почитать?

— Хочу, — согласился Вениамин.

— Читай!

Вениамин взял доску:

— «В этом дворе прыгал и допрыгался…» А кто допрыгался-то? Тут у тебя фамилии нет, — сказал он Тане.

— А кто допрыгается, я того фамилию здесь и напишу, — она забрала мемориальную доску.

— Таня! А почему мемориальная доска пишется обязательно в прошедшем времени: «Здесь жил и работал… поэт такой-то?» Будь моя воля, я бы писал: «Здесь живёт и работает замечательный писатель… или поэт… или спортсмен… или просто хороший человек…» посоветовал ей Вениамин.

— Здорово! А я бы написала: «Здесь живёт замечательный парень, которого я люблю…» Чао…

Она пошла прочь и тут же вернулась, потому что к Ларионову протиснулась Стеллка.

— Я тебе забыла сказать, что я всё достала!.. Ты только скажи, тебе нравится расцветка? — она раскрутила рулон и показала Ларионову.

— Ничего, ярковато немного, — сказал он.

— Сто метров нужно для танцевальной юбки.

— С ума сойти! — ахнул Вениамин. — Ну ладно, зови Степаниду.

Но Стеллка не унималась:

— Я тебе ещё капрон не показала. — Она достала из сумки небольшой кусочек капрона: — Как паутина. Я думаю, он подойдёт для реставрации икон?

— Что надо! Где достала? — сказал Ларионов.

— Где? В комиссионке через знакомых. Да, там, где ты говорил, теперь по правилам и судьи будут.

— Молодец! — похвалил Вениамин. — Зови Степаниду!

Стеллка побежала искать сестру.

«Вот тебе на! — подумала Татьяна. — На Ларионова и материальчик, кажется, уже завёлся… в сто метров… и капрон из комиссионки… и судьи будут… Неужели Гуляева и Фокина правы, и у каждого чемпиона есть двойник?..»

— Тебе что сыграть для настроения? — застенчиво спросила Вениамина Вита. — Сама знаю: ты — Моцарт прыжков, значит, что-нибудь из Моцарта?

Вынув из футляра скрипку, Вита заиграла, плавно водя смычком. А Гиви снимал это всё на плёнку.

Леонид ревниво прошептал Вите:

— Минуточку, это ещё что за новости?.. Так мы не договаривались!.. Получается какой-то музыкальный культ личности.

— А мы договаривались, — прекратила играть Вита.

— А мне почему не играешь? Я протестую!

— Потому что бывают Моцарты прыжка, а бывают и Сальери! — спрятала скрипку в футляр раздосадованная Вита.

Татьяна провозгласила через усилитель:

— Между прочим, в Древней Греции к чемпиону Олимпийских игр приставляли человека с флейтой. Когда спортсмен шёл по городу, то флейтист шёл за ним и свистел о том, что вот, мол, идёт великий спортсмен! Ах, обратите, пожалуйста, внимание на великого атлета!.. С годами ни к чему хорошему этот художественный свист, конечно, не привёл!..

Леонид мрачно взглянул на Гуся:

— Достал пистолеты?

— Конечно, достал. Дома лежат.

— А когда?.. — встрепенулся Леонид.

— Получишь от меня за пять минут до дуэли, — успокоил его Гусь.

— Ладно, а вызывать можно?

— Хоть сейчас, — с готовностью ответил Гусь.

— Я немного подожду, вдруг всё сообразуется… А может, лучше выбрать холодное оружие?.. Самое холодное оружие на свете — это слово «нет», — никак не мог решиться Леонид.

— Да отрави ты его мороженым, как Чацкий Софью… — посоветовал Гусь.

— Чацкий Софью мороженым не травил, это Арбенин отравил Нину мороженым… — машинально поправил его Леонид.

— Это неважно, кто кого, важен результат… и качество продукции… — заметил Гусь.

— Приготовиться к прыжку Ларионову, — объявила Елена.

Кто-то отодвинул Цветкова, массирующего колено Ларионову, в сторону.

— Это не массаж, а самодеятельность, — широко улыбнулся ему Босс. И сам принялся за массаж. По всему было видно, что у него в этом деле немалый опыт. — Ну, что же ты, мы же договаривались в двенадцать, — упрекнул он Ларионова. — Скоро и начало соревнований.

— Да… задержались… — замялся Вениамин.

— Задержались или задержали?.. — уточнил Босс. — Милиция, что ли?

Гусь переглянулся с Ларионовым:

— Да ты что, какая милиция? Нас дружинники задержали.

Босс достал из спортивной сумки икону, незаметно сунул её Гусю:

— А синяки?

Гусь быстренько передал икону Ларионову.

— Да с Жоркой-Интеллигентом подрались. Почему трафарет на майке не сделал?.. То да сё!..

— Вас там не обыскивали? — поинтересовался Босс.

— Да нет, слава богу!

— А богоматерь принёс? — спросил Босс.

Гусь вновь переглянулся с Ларионовым:

— Да забыл.

Веня внимательно рассматривал икону:

— Хорошая копия…

— Какая ещё копия? Копии мы… продаём… — совсем как Гусь, обиделся Босс. — Ну всё, — закончил он массаж. — Значит, твоя фамилия Перцуленко. Зовут Костя… По машинам!..

Он быстро устремился со двора. Следом поспешил Ларионов, затолкав тренировочный костюм в сумку. Гусь следовал в арьергарде.

— Ларионов, ты куда?.. — завизжала Елена на весь двор. — Ребята! Ларионов убегает с олимпийских игр, под чужой фамилией и за чужую команду прыгать.

Гиви навёл кинокамеру на Ларионова:

— Крупным планом — Ларионов… спортсмен с большой дороги!..

На крик Елены Гуляевой сбежались все олимпийцы:

— Что случилось? Почему Ларионов не прыгает? Что здесь происходит?

— Л то, что ваш хвалёный Ларионов, ваш атлет-аскет-оглы сызмала-рекорд-бей договорился и за чужую команду, и под чужой фамилией выступать! — вскричала Елена.

— Как под чужой фамилией?.. За какую команду?.. Вот это да!

— Мы ещё не знаем точно, за какую команду и под чьей фамилией будет выступать Ларионов, но мы это выясним! — громко сказала Елена. — Ну, что твой хвалёный Ларионов?! — пренебрежительно посмотрела она на Цветкову. — Кто кричал, что мы не тем колесо фортуны смазывали и не туда это колесо поворачивали?!.. Ларионов сам не тем смазал колесо и сам не туда его повернул!..

Татьяна вдруг расплакалась:

— Этого не может быть, потому что этого не может быть… чтобы Ларионов!.. Тут что-то не так!.. Это какой-то дурной сон!

Подобно тому, как, не имея шкалы Рихтера, очень трудно было бы определить силу землетрясения, так трудно было бы описать, что творилось с каждым участником олимпийских игр, если не вообразить себе предположительную шкалу, назвав её «шкалой переживания». И, взяв за отсчёт самую высокую высоту переживаний Татьяны Цветковой, в самой нижней её черте поместить фальшивые и демагогические выкрики Вадима Масюкова, тогда читатель сам легко распределит всех остальных участников всей этой истории, приближая их к Цветковой или удаляя их от неё и приближая к Вадиму Масюкову, который именно в эту минуту кричал, кося взглядом в сторону Цветковой:

— Рано орали! Рано! А оказалось поздно! Прошляпили такого парня!..

Молодой человек в чёрном костюме, необычайной худобы, высоты и угловатости, держа под мышкой чёрный футляр, чем-то похожий на самую большую в мире готовальню, вошёл во двор. Увидел он на дворе нечто странное: всё, что он увидел, напоминало маленький дворовый стадион, стилизованный подо что-то древнегреческое: статуи, беседка с портиком, орнаменты, шрифты и т. д. Ещё более странным было то, что, судя по всему, одни разбирали украшения стадиона, а другие мешали это делать. И у Эйфеля (таково было консерваторское прозвище молодого человека в чёрном костюме. Это сокращённо от Эйфелевой башни!) было впечатление, как если бы среди празднующих какой-то праздник произошли сумятица и неразбериха. Одни решили, что праздник кончился и пора снимать всякие транспаранты и украшения и прочие причиндалы, а другие убеждены в том, что праздник продолжается и пусть всё висит, как висело. Изо всех знакомых у Эйфеля во дворе был всего один человек — Тарас Сидякин. К нему и подошёл торопливо Эйфель в то самое время, когда Тарас мешал какой-то девушке снять со стены беседки портрет красивого загорелого юноши, исполненный маслом в золотой шикарной раме.

— В конце концов, это я себя выставил, свою работу, и Ларионов здесь ни при чём!

— Тарас, я пришёл, — сказал Эйфель, сильно наклоняясь, но не падая, как и подобает Эйфелевой башне, — за кем ходить и что играть?

И Тарас и Лена оторопело посмотрели на пришельца.

— Наконец-то, — сказал Тарас, расплываясь в ненужной улыбке и объясняя Гуляевой: — Это тот флейтист, который согласился на древнегреческий вариант.

Более неуместного появления музыканта, вероятно, невозможно было придумать.

— Вы к нам шли не из Древней Греции? — спросила Елена молодого человека, поднимая взгляд от ботинок, ужасно больших, по длинным брюкам, которые всё продолжались, всё продолжались, потом долго продолжался пиджак. «С ума сойти, какой он длинный», — подумала Елена, а молодой человек всё продолжался. — Это какой-то дурной сон, сказала она.

— Я подобрал кое-что из Моцарта… из «Волшебной флейты». Сейчас я сыграю…

Молодой человек стал раскрывать футляр, но Елена замахала руками, что можно было понять, как «Сидякин, сам с ним теперь и разбирайся». И побежала туда, где слои олимпийской атмосферы, выражаясь современным языком, были наиболее плотными. Собравшиеся в плотный кружок участники олимпийских игр продолжали обсуждать случившееся.

— Сон… Действительно, дурной сон, — думала Елена на ходу. Но почему я не сказала ему во сне, что он мне нужен и такой?! Почему?!.. Ничего, — утешала она себя, — всё идёт к тому, что я это… — она подчеркнула про себя слово «э-т-о», — я скажу это ему наяву!..

Глава 8. РАЗОБЛАЧЕНИЯ ВЕЛИКИЕ И МЕЛКИЕ

Однажды ночью Елене Гуляевой, за день или за два до конца всей этой истории, приснился многообещающий, как ей показалось, сон. Она зачиталась допоздна книжкой «От эллинов до наших дней», той самой, что вдохновила меня на коротенький рассказ перед второй частью этой книги: ну, помните, где машинистка ещё перепутала наказания за проступки грека Астила и футболиста Селиванова…

Елене Гуляевой снилось, что будто бы она не она, а всё та же богиня Победы — Ника Самофракийская. И будто бы перед ней и перед всем олимпийским кворумом и форумом стоит Ларионов, совершивший несметное количество спортивных проступков, но с лавровым венком на голове, и что будто бы она срывает с головы Ларионова этот самый венок и говорит: «Таких, как ты, в Древней Греции изгоняли из города!» При этом она стоит в хитоне уже, как Афина, рождённая, по преданию, из головы Зевса, и снова говорит Ларионову: «Вон!» — и показывает рукой направление своим указующим перстом. Потом в этом же сне два стража в милицейских фуражках, тоже в хитонах и сандалиях на босу ногу будто бы повели Ларионова куда-то в одежде, похожей не то на тунику, не то на купальный халат. Повели, повели и привели его в дом с колоннами, на котором висела вывеска «ЖЭК». Древнегреческий управдом в кепочке из льна и набедренной повязке достал домовую книгу и вычеркнул из неё Ларионова. Потом Ларионова во сне снова повели по улице в венке уже из чертополоха… Все расступались перед ним, а он всё брёл и брёл к городским воротам, которые были закрыты на засов. Греческие ремесленники, в тогах и подпоясанные ремнями с пряжкой ПТУ, пробили в стене узенький лаз. Ларионов ввинтился в этот лаз… Затем у стены вдруг появились Гусь, Стеллка и тот самый парень по кличке «Босс». Они стали отталкивать друг друга, протискиваясь вслед за Ларионовым, выкрикивая наперебой: «Я за Ларионовым готов хоть на край света!..» «Странно, — подумала Елена, взлетая в воздух, взмахнув руками, — это же я готова за Ларионовым хоть на край света, а они-то здесь при чём?..» К этому времени вся компания во главе с Ларионовым была уже по ту сторону городской стены. Перед ними лежала тёмная степь… Ларионов оглянулся и посмотрел на Лену. Ремесленники заложили за ним в дыре последнюю щель. Ларионов громко крикнул Гуляевой Елене, стоявшей к этому времени на городской стене с ларионовским лавровым венком в руках: «А что будет с моим лавровым венком?» — «А мы его в суп!..» — крикнула Елена на всю греческую степь звонко и пронзительно… И проснулась…

Все участники олимпийских игр толпились во дворе. У каждого в руках была пачка листов, отпечатанных на машинке. Это история «звёздной болезни», которую скрупулёзно вели Фокина и Гуляева.

Никто, кроме судей, не знал подоплёку всего, и поэтому такое внезапное разоблачение вызвало предельное возмущение.

Все кричали, перебивая друг друга:

— Судить его! Дисквалифицировать на все игры! Дисквалифицировать на всю жизнь. Мы все будем его судьями! Пусть эта скамья будет скамьёй подсудимого Ларионова!

Кто-то устанавливал посреди двора скамью, кто-то тащил стол, кто-то срывал полотнище со словами «Дадим Родине чемпиона мира по прыжкам в высоту!», кто-то застилал стол…

И в этой суматохе никто не заметил, что во дворе появились и спрятались за беседкой Ларионов и Гусь.

— Мемориальную доску получит: «Здесь прыгал и допрыгался Вениамин Ларионов!» — кричал Тарас.

— Я отказываюсь участвовать в играх, — сказал Вадим, — если в них принимают участие такие личности, как Вениамин Ларионов! Мало того, что он сам бог знает что натворил, он и на других действовал аморально!

— Это на кого, например? — спросила Татьяна.

— Например, на Гуся. Мало того, что Ларионов сам попал в дурную компанию Гуся и Босса, так ещё научил Гуся технике бега и прыжка, чтобы Гусь получше убегал от милиции.

— Да бог с ним, с Гусем, — вяло сказала Елена, — важно то, что он бросил наши олимпийские игры по марафон-прыжкам имени его самого… и… предал их. И вместе с ними предал всех нас. Вот тут наша судейская коллегия составила обвинительное заключение…

Надежда уточнила:

— Вернее, заключительные обвинения Вениамину Ларионову! — И потрясла бумагами в воздухе: — Вот они, дела будущего чемпиона мира!

— Мы думали и ожидали, — продолжала Елена, — что Ларионов немно-о-о-го зазнается, а он такого натворил… у вас у всех целый список, что натворил наш эталоныч, наш атлет…

Надежда подхватила:

— …аскет-оглы-сызмала-рекорд-бей! Мы здесь отдаём все свои силы честной спортивной борьбе, а он там…

Вениамин спокойно вышел из-за беседки:

— Почему там?.. Я здесь.

Все притихли.

Гиви навёл кинокамеру на Ларионова:

— Крупным планом: «Возвращение блудного сына»!

— Прощения не будет!.. — сказала Елена.

Вениамин всё так же спокойно подошёл к спортивной скамейке и начал переодеваться:

— Я уходил, потому что бывают дела важнее прыжков в высоту. Я…

Его прервал ураган голосов:

— И он ещё собирается прыгать! Не позорь спортивную форму! Судить его!

Вениамин поднял руку:

— Или мне послышалось, или вы и вправду собираетесь меня судить?

— Судить! Судить! И Гуся судить! — зашумели олимпийцы.

— И Стеллку на скамью!.. — добавила Вита. — Это она затянула нашего Ларионова в свою компанию.

Вперёд выступила Степанида:

— Я с удовольствием сяду на любую скамью рядом с Ларионовым. И села с ним рядом на скамейку.

— Парочка! Гусь да гагарочка! — сказала Светлана.

— А ты Стеллка или Степанида? — подозрительно спросила Вита.

— Я… это я!.. Судите! — заявила Степанида.

— Судите, а я пока буду переодеваться, — Вениамин достал из сумки спортивную форму.

— Не позорь спортивную форму! — выкрикнул Вадим. — Только что выступал за чужую команду, под чужой фамилией и…

— Стыд и позор! — вновь загомонили все. — Дисквалифицировать Ларионова! Говори честно, прыгал нечестно за чужую команду и под чужой фамилией?

— Это первое заключительное обвинение! — грозно и торжественно отметила Елена.

Ларионов встал. Все смотрели на него.

— Прыгал!.. Но… Но, во-первых, я прыгал не за чужую команду, а за нашу, и под своей фамилией. Я вышел и сказал: «Я вам никакой не Перцуленко, я Ларионов Вениамин с Арбата. Говорят, у вас есть парень, который прыгает так же хорошо, как я. Если это так — я готов с ним сразиться». Вы меня извините, ребята, но мне неинтересно с вами прыгать. Борьбы настоящей нет, понимаете, а расти можно только в борьбе с настоящим соперником, понимаете?..

Наступило молчание…

Влетевший во двор Босс бросился к Ларионову чуть ли не с кулаками:

— Ах ты гад! Мне сказал, что согласился, а сам?! И ещё девчонок у других отбиваешь?!

Выскочивший из-за беседки Гусь оттеснил Босса от Вениамина.

— Дайте мне этого, я сейчас его толчковую ногу в протез превращу!.. — бесновался Босс.

Гусь потряс его за плечи:

— Между прочим, есть толчковая нога, а есть и толчковая рука. Гад такой! Брал бабушкины иконы, говорил — срисовать, а сам толкал их иностранцам за валюту, а мне возвращал копии! Да простят меня древние греки, народный контроль и гражданин начальник отделения милиции за некоторое отступление от расписки!..

Приподняв Босса за лацканы пиджака от земли, Гусь унёс его за беседку. Послышались сдавленные крики, шум борьбы… Через некоторое время Гусь вернулся один. В руках у него был рукав от пиджака Босса. Гусь внезапно захохотал:

— Как ящерица, в заборную щель ускользнул. Только вместо хвоста оставил пиджаковый рукав!.. Так… первая статья обвинения не состоялась! — констатировал он.

Все опять было зашумели, но Лена повысила голос:

— Второе заключительное обвинение: ты отбил у своего лучшего друга девушку! Виту у Лёни ты отбил? Или ты не отбивал? — всё так же грозно и торжественно сказала она.

— Я отбил? У Лёни? Виту? — растерялся Вениамин.

— И свиданья ей назначал, — затараторила Светлана. — И в консерваторию с ней ходил.

— Левская, ты ходила на свидание с Ларионовым? И в консерваторию? — обратилась Елена к «свидетелю» Вите.

— Ходила…

— Что вы делали на свидании с Ларионовым? — продолжала допрос Елена.

— Разговаривали… А в консерватории слушали музыку…

— А говорили о чём?

— Ларионов мне рассказывал, какой хороший парень Толкалин и какая я плохая девушка… — Она помолчала. — Жаль только, говорит, что он классическую музыку не любит. Лёня и вправду не любит классику…

— И это всё? — теперь растерялась Елена.

— Всё.

— И второе заключительное обвинение не состоялось! — ликовал Гусь. — Так?!

Елена продолжала уже менее грозно и менее торжественно:

— Ты попал в отвратительную компанию к Боссу и Гусю!.. Гусь, извини за прямоту! Попал и других в эту компанию втягивал!.. Было?

— Было! Было! — зашумели все, но уже не так шумно.

— Я почему к Боссу в компанию рвался? — признался Ларионов. Потому, что я считал и считаю, что чем больше нас среди них, тем меньше их среди нас!

Опять наступила тишина.

— А ведь Ларионов прав, — неожиданно сказал Тарас.

— Ты лучше расскажи, как вчера поздно ночью возвращался домой пьяный! — затараторила Светлана. — Как ты шёл и шатался из стороны в сторону и как пел: «А я хочу женатым быть…» Ты шёл вчера поздно ночью? Ты пел?

— Шёл!.. И пел!.. — улыбнулся Вениамин.

— Ты шатался из стороны в сторону?

— Шатался.

— Так… От вина или от водки? — вопрошала Светлана.

— Не от вина и не от водки. Вчера вечером я был пьян от счастья. Девушка, которую я полюбил… Вот Степанида сказала, что она меня любит!.. А тебя, Светлана, мне жалко.

— Это почему?

— Потому что ты никогда в жизни не будешь пьяна ни от вина и ни от счастья.

— Это уж точно! — кивнул Тарас.

— Браво, Ларионов! — зааплодировала Татьяна.

Елена растерянно перелистывала «Историю звёздной болезни».

— Но режим-то нарушал? Нарушал! Нарушал! Тут уж не отвертишься. Спать ложился позже, чем надо, а вставал и того раньше. И на танцульках стал пропадать со Стеллкой.

И на это обвинение Вениамин дал честный и прямой ответ:

— Пропадал я со Стеллкой, то есть со Степанидой, не на танцульках, а на спортивных танцах, если вы о таких слышали, а насчёт режима… режим я нарушал. Что было, то было… Надо было тренироваться днём, а я тренировался и днём, и ночью.

Все одобрительно зашумели.

Елена беспомощно рылась в бумагах:

— Да, вот ещё… ещё…

— Сниматься отказался в кино, — мстительно подсказала Светлана. — Государственное мероприятие хотел сорвать!

— А если сценарий халтурный?! — возразил Ларионов. Но Светлана ещё не собиралась складывать оружие:

— Ларионов, а почему ты Цветкова за деньги тренировал? По рублю за тренировку брал?

— Я… за деньги? Ты с ума сошла!

— Не сошла, не сошла, ты тренировал, а деньги за тебя Масюков брал. Вот!

— Масюков?! Да не может быть! — удивился Ларионов. — Да если бы я знал об этом… Ребята! Да я… Где Масюков? — Вениамин поискал глазами Масюкова, сжав кисти рук в кулаки. — Ну, попадись он мне! Это же… Это же просто подло!..

Шум голосов, возмущённых и разгневанных, поддержал Ларионова. И в шум этот вплела Татьяна Цветкова звонкую нить своего голоса:

— Ну что, Гуляева, как это ты проповедовала? — передразнила: «В каждом человеке знаешь сколько бывает человеков. Самое меньшее — это два. Каждый человек сам себе двойник! А бывает и тройник! И четверик! Вот он зазнается, вот он раскается, вот он покается!..» Суди их, Ларионов, суди всю судейскую коллегию.

— Это не я говорила, не я, не я, и идея не моя! — защищалась Лена. — Это Фокиной идея! Фокиной! Фокиной!

— Здравствуйте, моя! Это всё Масюков придумал. И безумная идея эта его!.. — отчаянно возразила Надя.

Татьяна облегчённо выдохнула не без юмора:

— Сейчас всё на Нильса Бора свалят! А я что говорила? В настоящем человеке нет никакого двойника, ни тройника! В настоящем человеке бывает только один настоящий человек! Суди их, Ларионов, торжественно приказала она.

— И этот настоящий человек — Ларионов! Качать Ларионова! — призвал всех Гена.

Светлана схватила усилитель и истерически закричала:

— Не качать! Не качать! Может быть, и есть люди, у которых нет внутри двойника, но не может быть, чтобы ничего аморального не было. Пусть Ларионов всё-всё про иконы и про милицию объяснит. И ещё пусть объяснит, почему он встречался то со Стеллкой, то со Степанидой?! Пусть объяснит, тогда я поверю, что на свете есть такие люди, как Ларионов.

Ларионов рассмеялся:

— Степанида и Стеллка — это одно и то же лицо.

— Значит, она никакая не сестра? — пискнула Светлана.

— Никакая не сестра, — сказала Степанида.

— А как же это тебе удалось её так изменить в такую симпатичную сторону? — недоверчиво спросила Светлана.

— Со мной сколько раз в детской комнате милиции разговаривали и про моральный облик, и про передовую молодёжь, и про равнение на передовых… Всё мимо. Вениамин сказал мне в первый же вечер: если человек умеет делать очень хорошо что-то плохое, значит, он так же хорошо может делать и хорошее! — сказала Степанида.

— А про иконы, про иконы! — вновь завелась Светлана.

— А что про иконы? Гусь свои иконы подарил Третьяковский галерее. Отец их подреставрировал, между прочим, с помощью Гуся. Вы знаете, какой Гусь художник?! Правда, ему Босс пытался подменить пару подлинных икон копиями, но я думаю, что он их вернёт, — сказал Вениамин.

— С божьей помощью, — заулыбался Гусь.

— Или с помощью милиции, — заулыбался Вениамин.

Весь двор взорвался аплодисментами.

Гусь шутливо раскланялся и даже сделал книксен:

— Большое русское мерси!.. Да хватит об иконах! Я, ребята, чего хочу. Я хочу ту расписку, что дал вам, переписать с олимпийских игр на всю жизнь. Вот, — он вынул из кармана листок бумаги и прочитал всем: — «Я, Гусь, то есть Гусев Виктор Михайлович, даю расписку в том, что я на всю жизнь завязываю всё, что я делал раньше, в чём и подписываюсь… Виктор Михайлович Гусев».

— Разреши и я тоже подпишусь под этим за компанию. — И Степанида тоже расписалась под листком.

— И вообще, — продолжал Гусь, изображая на лице хитрейшую гримасу из хитрейших, — мне ваша мать-начальница Гуляева предлагала на вашем вечере самодеятельности по примеру древних греков сбацать вальс-чечётку, я сначала отказался, а сейчас подумал: а почему бы мне действительно не сбацать эту самую чечётку?.. И ещё, у вас Цветкова какую-то викторину олимпийскую хотела устроить, я и в ней тоже…

— Ты в викторине? — удивился Тарас.

— А почему бы нет? — сказал Гусь. — Вот ведь у этих эль-греков были не одни олимпийские спортивные игры, ведь у них и ещё были… как это они назывались?.. Панафи… панафи… Забыл… Подскажи, Тарас, какие ещё были Олимпийские игры в Греции?..

— Какие, какие ещё? — ответил Тарас, чувствуя какой-то подвох в словах Гуся, — были у них и ещё Олимпийские игры…

— Значит, и ещё и ещё… Эх, ты, знаток… Может, Тарасу кто подскажет, на каких ещё священных праздниках состязались греки?..

Все молчали, смущённо переглядывались, даже изобретатели инициативы проведения олимпийских игр но марафон-прыжкам в высоту. Одна Цветкова знала ответ на вопрос Гуся, но и она молчала.

— Кроме Олимпийских игр, древние греки состязались на панафинейских, немейских, пифийских, истмийских и других священных праздниках, — сказал Гусь и затем коротенько и с полным знанием дела изложил суть и смысл, разницу и единство всех этих состязаний. Затем он почитал стихи наизусть из раннего Эренбурга, из среднего Вознесенского, из позднего Евтушенко… Затем он попросил спросить у него, есть ли жизнь на Марсе и на других планетах… Затем он… впрочем хватит и этого.

Если бы вместо всего этого Гусь заказал бы такую высоту, которую может заказать только шестовик, а именно: установить планку на высоте пять метров шестьдесят сантиметров, и, заказав бы её, взял бы эту высоту безо всякого шеста, а с помощью одних своих ног, то и это бы поразило всех на дворе гораздо меньше, чем поразило их то, что они услышали своими ушами из уст Гуся: и про панафинейские, немейские, истмийские игры и т. д. и т. п., и услышанные ими стихи раннего Эренбурга, среднего Вознесенского и позднего Евтушенко, и обещание Гуся ответить на вопрос, есть ли жизнь на Марсе. Поэтому вопрос Светланы Мухиной:

— А как же: «И как Цезарь с своей Нифертитою, на приёмы в посольство ходить»?

— А как же Отелло, который отравил свою Дездемону мороженым?

И этот вопрос, заданный Надеждой Фокиной, и вопрос Светланы Мухиной вдруг показались почему-то неуместными и даже глупыми. Тем более, что в воздухе, как бы всё ещё продолжали гореть неоновым светом строчки из среднего Вознесенского:

— А как же, а как же, — передразнил кого-то с достоинством Гусь. — А так же. Там, где я был, там ценится, что Отелло отравил Дездемону мороженым, а здесь, где я сейчас, ценится, что Отелло из ревности задушил свою Дездемону…

Впечатление, произведённое и Ларионовым, и Гусевым на всех присутствующих, пожалуй, лучше всех выразил Гиви Мебуке, который с криком «Вах!» выскочил на середину площадки, держась за грудь, как будто бы ему вонзили два кинжала.

— Это что же происходит?! — закричал он в самых расстроенных чувствах. — Это что же я наделал?! — Он попросил Сидякина: — Слушай, мальчик, надень эту пушку себе на плечо и сними меня. У меня, кажется, метров шесть плёнки осталось… Вот так… Средний план…

— А что будет? — спросил Тарас.

— Это будет художественно-документальный короткометражный фильм под названием «Идиот». Я буду показывать его своим детям, буду показывать и говорить: смотрите, дети, этот идиот, он ваш папа, вместо того, чтобы снять уникальный, единственный в мире художественно-документальный фильм под названием «Прыжок в известность», он снимал идиотский научно-популярный фильм «Балконы». Граф Балконский! С тринадцатого этажа с балкона тебя сбросить, идиот несчастный! — стукнул он себя кулаком в грудь.

Все засмеялись.

— А разве вы не снимали? — спросил Тарас.

— Да я же один вид делал… — На этот раз Гиви ударил себя по голове. — Идиот!.. Вот тебе! Вот тебе!

— Веня, друг, прости! — обнял Лёня Ларионова. — И как я только мог подумать про тебя такое! — И они закружились, тиская дружески друг друга в объятиях. Налетевшая на них Таня Цветкова разняла их, но они снова налетели друг на друга и на Таню и вместе, втроём, положив руки на плечи, стали отплясывать что-то вроде болгарского танца Хоро.

— А ты всё-таки, Ларионов, прав: ты всё-таки! В какой-то мере! Действительно Геракл! — Цветкова просто захлёбывалась восклицательными интонациями. — Это надо же! В колыбели разгадал замысел своих врагов! И двух змей с их безумными идеями победил! И Масюкова разгромил! Он, конечно, не Немейский лев, но всё же! И эту многоголовую гидру Босса разбил вдребезги и Гуся человеком сделал! И Степаниду! И главное, что ты, Веня, весь живой! Без сахара! И даже с солью! И с перцем!.. — И всё это взахлеб говорила Таня, радуясь и пританцовывая, хлопая Ларионова рукой но плочу и кружась. И никто в эту минуту но мог перерадоваться больше, чем она, и перекричать её, только что разве голос Мебуке, пронзившего общий шум своим голосом, как кинжалом:

— Итак, по случаю того, что все статьи всех обвинений против моего лучшего друга отпали, физкультурная команда просит дать маленький физкультурный бал.

Вита заиграла на скрипке Олимпийский вальс. Эйфель, галантно склонившись над Витой, как падающая пизанская башня, подсвистывал ей на флейте. Её соловьиные трели обвивали туго натянутую мелодию скрипки, как вьюнок обвивает нить, указывающую ему направление.

— Кавалье, — крикнул Гусь, — ангаже Нотр Дам!

— Нотр Дам, — поправил его Сидякин, — это собор Парижской богоматери.

— С одной стороны, Нотр Дам — это действительно собор, согласился Гусь, — с другой стороны это «нотр» можно перевести и в смысле наших Дам!..

— Вотр! Нотр! Наших! Ваших! — согласился Тарас с Гусем.

— Слушайте, — восхитился Толкалин, — это же прекрасная строчка! — Он поднял вверх руку, как Александр Пушкин на картине Репина: «Пушкин читает стихи на выпускном вечере в Царскосельском лицее», и воскликнул, несколько подвывая, как это делают при чтении некоторые известные поэты, имеющие право на некоторые подвывания: — Разрешите пригласить вас на вальс, Нотр Дам! Здесь, в Париже, на площади места нам хватит!..

Олимпийский вальс зазвучал громче.

— Чур, вальс белый! — пискнула Цветкова, делая пригласительный книксен перед Вениамином.

— Белый вальс бывает в конце бала, — сказала Степанида, кладя руку на плечо Ларионова.

— Тогда вальс с отхлопом, — настаивала Цветкова, — дамы меняют кавалеров!..

— Люблю конец в начале бала, — засмеялся Гусь, утешительно протягивая руки Тане Цветковой.

А в углу двора, за пустыми ящиками магазина «Фрукты-овощи», присев на пустую тару с цветной наклейкой на рёбрах «Цитрусы Ямайка!», плакала Елена Гуляева, она же Ника Самофракийская, она же богиня Победы, потерпевшая сокрушительное поражение. Плакала от горя и от радости. С горя, что не в руку был вещий сон, в котором суровые судьи изгоняли из города Вениамина Ларионова с терновым венцом на голове через специально сделанный пролом в стене, который потом пэтэушники в древнегреческих хитонах заложили камнями. А от радости, что Вениамин Ларионов обманул её лучшие, точнее, худшие надежды, что парнем он оказался ещё лучшим, чем она предполагала, и что достоин был любви самой прекрасной Елены на свете, даже, наверно, прекраснее той Прекрасной Елены из Спарты, из-за которой началась война. И ещё она плакала о том, как случилось, что Ларионов в конце концов оказался не хуже худших предположений, а лучше лучших, Елена понять не могла. Всем ведь казалось, глядя на его поведение, что летит он, как лыжник-слаломист, с горы их безумной идеи, летит, сшибая один контрольный флажок за другим, то и дело падая и поднимаясь, получая одни штрафные очки, а он, оказывается, не только не сбил флажки, он их даже не задел! Он, оказывается, не только не проиграл этот гигантский спуск, а ещё показал всем лучшее время своей жизни на этом отрезке времени. И вообще оказалось, что он совсем никуда не спускался, а поднимался всё выше и выше! Ещё она плакала о том, почему такие хорошие парни обращают внимание на таких, как Стеллка?! И ещё она плакала от того, что знала, что на этот вопрос никто никогда не даст ей вразумительного ответа… И слезы, про которые можно сказать, как про бриллианты, что они были чистейшей воды и чистейшего горя, капали на праздничное Ленино платье, на которое Лена возлагала столько надежд, сколько и на всю эту затею с безумнейшей идеей из идей!..

Она то кусала кулачок, то била им по колену, приговаривая: «Это несправедливо! Несправедливо! Ну чем я хуже Стеллки? Чем?»

Ах, милая, милая Леночка! Ты ещё не знаешь, что для любви не существует этих вопросов: «Чем она лучше?!» или «Чем я хуже?!» В любви существует никем не разгаданное почему?.. Почему этому мальчишке нравится эта девочка?!.. И почему этому мальчишке эта девочка не нравится?!

А головокружительная воронка вальса всё раскручивалась, и уже достигла места изгнания Лены Гуляевой, и начала и её втягивать в себя, и уже подняла её с ящика, и уже повлекла с невысохшими слезами к музыкальной центростремительной оси своего вращения. Торопливо шагая к танцующим, Лена попыталась утешить себя такими мыслями:

«А может, он не такой уж и хороший, — утешала она себя, — просто ему Танька растрепала всё про идею, а он делал вид, что ничего не понимает, а сам просто всех нас разыграл?..» Думая так, Лена вместе с тем прекрасно знала и была уверена, что кто-кто, а Цветкова боролась с их безумной идеей за свою разумную идею честно и ничего Ларионову не растрепала.

Убыстряя шаг, Лена приблизилась к танцующим, когда все успели по нескольку раз обменяться не только кавалерами, но и головокружительными, как сам вальс, разговорами:

— Лёня! — восторженно сказала Таня Толкалину. — Веня твой самый большой на свете друг. И он взял! Уже взял! Такую несусветную высоту, что мне даже страшно. Теперь я понимаю, почему все наши девчонки в него влюблены.

— Опять все! — ревниво сказал Лёня.

— Кроме Виты! Кроме Виты!..

— А я-то, дурёха, — сказала Света Сидякину, — знаешь, что я сказала Ларионову?

— Что? — спросил Тарас.

— «Ларионов, — сказала я, — если бы ты снял очки со своими очень тёмными стёклами, ты бы увидел, как ты зазнался, Ларионов!..»

— А я, сестра моя Танечка, лично всё-таки рад всему, что произошло, — сказал Гена Цветков, — и спасибо Нильсу Бору за безумную идею и его последователям: Елене, Надежде, даже Вадиму Масюкову!..

— Интересно, интересно! — ответила с подозрением Таня, — чему же тут можно радоваться?..

— Как чему?.. — удивился Гена. — Ведь эта история, она как проявитель в фотографии… Она во многих проявила то, о чём мы и не подозревали и в плохом смысле и в хорошем. Теперь мне, например, абсолютно ясно, кто есть кто! И что есть что!..

— А вообще-то, может, ты и прав насчёт проявителя, — задумчиво согласилась Таня с братом.

— Теперь всю эту историю надо опустить в закрепитель, — предложил Гена, — и всё будет в порядке!

— Что мы и сделаем, — заговорщицки подмигнула Таня брату…

— Всё это произошло потому, что эта Гуляева всё время в движении, — сказала Мухина Сидякину. — Она даже завтракает, расхаживая с чашкой чая по комнате, и обедает с тарелкой в руках… А я ей сколько раз говорила: «Лена, прежде чем затевать это всё, остановись! Посиди! Подумай!..»

— И никогда не выходи из себя, — сказала Степанида Ларионову.

— Почему? — удивился Веня. — Бывает, что приходится ненадолго выйти.

— Однажды я вышла из себя, а когда хотела вернуться, то оказалось, что заблудилась и потеряла к себе дорогу, — улыбнулась Степанида и добавила со счастливым вздохом: — Хорошо, что ты заметил, что я потерялась и организовал мои розыски…

— Гусь, а почему ты на меня так смотришь? — спросила Таня.

— Потому, что у меня к тебе чистолюбие, — ответил Гусь.

— Чего, чего? — спросила Таня.

— Чистолюбие, — подтвердил Гусь.

— Это ещё что такое? Да ты знаешь, что значит слово «честолюбие»?

— Чистолюбие? — задумался шутливо Гусь. — Конечно, знаю — это значит чистое любие…

Таня постучала пальчиком по лбу своего партнёра и спросила:

— А не на слишком ли быстрых нейтронах у тебя работает реактор, товарищ Гусь?..

— А ты не заметила, каким я стал спортсменом-тружеником под влиянием Вениамина? — спросил Геннадий свою сестру.

— «Вечный труженик, а мастером никогда не будет». Знаешь, о ком так сказал Петр!?

— О ком?

— О поэте Тредиаковском!..

— Неудачник я в спорте! Брошу! Перестану заниматься! — сказал в сердцах Сидякин.

— Бросишь, тогда в старости будешь заниматься спортом доходяг: кто быстрее достанет валидол из кармана, кто быстрее накапает 30 капель валокордина!.. — пригрозила Таня Тарасу.

— Лёня, — сказала Вита, — а ты можешь сейчас сразу стихи про высоту Ларионова?..

— Конечно, могу, — ответил Лёня. — Когда ты со мной рядом, я всё могу… Подскажи рифмы!

Вита наморщила лоб и сказала:

— Ну… высота… скажем, звезда… скажем… пути, скажем… что… впереди, скажем…

— Пожалуйста, — сказал Леонид и продекламировал тихо:

— Вот кончится вальс… — сказал Гусь.

— И что? — спросила Таня.

— И Гусь совершит на твоих глазах прыжок на большую дорогу.

— Только без всяких этих «на большую дорогу», — пригрозила Таня, улыбаясь.

— Так я же имею в виду «большую дорогу спорта»!

— Всё равно!..

— Ну, совершу прыжок в известность! Как только кончится вальс!

— Это другое дело, — согласилась Таня.

И вальс закончился…

— Итак, Проявитель с большой буквы закончился! Начинается Закрепитель с большой буквы! Как удачно выразился единственный раз в жизни мой брат Геннадий, — прокричала Татьяна в микрофон усилителя, потрясая кипой бумаг. — Это значит, — громогласно продолжала она, — что это такое, я объясню потом, а сейчас олимпийские игры по марафон-прыжкам продолжаются! Первым прыгает по протоколу Цветков, приготовиться Ларионову! Цветков заявляет высоту!

— Я заказываю… — начал Геннадий.

— А ты кто такая, чтобы командовать? — запротестовала Елена, прерывая Цветкову и промокая платком чуть припухшие глаза.

— Я — главный судья олимпийских игр по марафон-прыжкам!

— Это почему же ты главный судья? — вконец растерялась Лена.

— Она и адвокат, она и судья! — вскипела Надежда.

— Да, и Адвокат, и Судья! Потому что я больше всех вас верила в Ларионова!

Все дружными криками поддержали слова Татьяны.

— Если ты главный судья, то кто же тогда я? — глухо спросила Лена.

— Моим секретарём поработаешь, потом посмотрим, — сказала Татьяна. — А ты, мать-послушница-подслушница, подме… — подала она метлу Светлане.

— …ти… — подхватила Светлана.

— Сек… — продолжала Таня.

— …тор, — подхватила Светлана.

— Для прыж… — продолжала Таня.

— …ков… — закончила Светлана, перехватив и вскинув метлу на плечо. Пробегая мимо Ларионова, она шепнула ему: — Веня, может, ты хоть храпишь по ночам? — попыталась она отыскать в нём какой-нибудь недостаток, хоть напоследок.

— Нет, Света, я ночью не храплю, — засмеялся Вениамин.

Светлана развела руками и убежала подметать спортплощадку.

— А я кто же? — настойчиво спрашивала Надежда Татьяну.

— Ты махалой будешь, — Татьяна вручила ей красный и белый флажки.

— Итак! — крикнула Цветкова как бы на весь мир — таким пронзительным был её голос. — Да здравствуют полные олимпийские игры! Игры Тела и Души! Силы и Ума! Долой поговорку: сила есть — ума не надо! И да здравствует Сила, полная Ума! И да здравствует Ум, полный Силы!.. В общем, кто хочет проявить спортивность своего не только спортивного таланта, пусть записывается у Геннадия Цветкова. У меня вот здесь в этой сумке лежат золотые медали спортсменов искусства, сделанные по эскизам Тараса Сидякина!

— Опять золотые, — сказал Гусь, шутливо хватаясь за лохмы своих длинных волос.

— А пока марафон-игры по прыжкам в высоту продолжаются, — весело объявила Цветкова.

— Первым прыгает Масюков, приготовиться Ларионову, Масюков заявляет высоту, — сказал диктор Виктор.

— Я готов! — успел переодеться Вениамин. — Иду на два метра двадцать!

— Масюков, на какую высоту идёшь? — завертела головой Надежда, разыскивая его.

— Да сбежал он! Зря кричишь! — сказал Тарас.

— Вот тебе раз! А кто же будет конкурировать с Ларионовым? Весь график игр нам сорвал, — вновь засуетилась Елена.

— Гусь будет с Ларионовым конкурировать, — веско сказал Веня.

— Как Гусь? У него же нет в зачёте ни одного прыжка.

— Все сто пятьдесят попыток и все в зачёте, — ответил Веня. — Можете поверить моему честному слову. — Он достаёт из кармана куртки блокнот: — Вот его результаты ста пятидесяти прыжков в высоту… В итоге всего на метр ниже меня. — И передал блокнот Леониду.

Лена с недоверием рассмотрела:

— И это взято всё без чемодана?

— И даже без свистка, но, правда… под покровом тёмной ночи… Но в нашем уставе не сказано, что прыгать надо обязательно днём.

— Гусь, то есть Гусев, заказывай высоту! — успокоилась Елена.

— Я иду… на два метра и… очко сантиметров… э… извините, не очко, а на двадцать один сантиметр!.. — натянул майку Гусев.

Болельщики закричали и засвистели в ожидании.

— Ну, ребята, жить становится интересно!.. — воскликнул Вениамин.

Гусь вышел на разбег. Все притихли… Он сосредоточился, долго покачиваясь на одной ноге, затем стремительно сорвался с места и побежал. Он бежал по двору вокруг сектора для прыжков, легко подпрыгивая над землёй, словно мифологический бог греческой торговли Гермес, у которого, согласно дошедшей до нас скульптуре, к ступням ног были прикреплены маленькие крылышки.

— Странный разбег, — сказал Тарас.

— У каждого свой, — объяснил Ларионов. — Гусев считает: чтобы хорошо прыгать, надо хорошо разбежаться.

К этому времени Гусь легко взлетел над планкой и взял высоту с первой попытки. И по сравнению с тем, чем уже удивил всех Виктор Гусев, это уже никого особенно не удивило. И хотя Татьяна Цветкова и до прыжка, и во время прыжка, и после повторяла и слышно, и чуть слышно, и совсем неслышно: «Ну, Гусь! Вот Гусь!.. Ну, Гусь!.. И кто бы мог подумать?!», но все это относилось к чему-то, о чём знает одна Цветкова.

— Приготовиться к прыжку Гераклу! — громко крикнула она и тут же поправилась: — Я хотела сказать — Ларионову!.. «Хотя то, что совершил Ларионов — это тоже кое-что, — думала она. — Съехать с горы, как в слаломе, и сбить на глазах судей и болельщиков все флажки! Ну, почти все! А оказывается: не сбить ни одного. А что? — подумала она ещё. — Живи Геракл сейчас, он, может, вот так и начал бы свою жизнь… А подвиги, что ж, они все впереди. У кого, у кого, а у Ларионова-то…»

Ларионов, раскачиваясь на одной ноге, готовился к прыжку.

— А планку видишь одну? — тихо из-за спины спросил его Леонид Толкалин.

— Одну! — ответил Ларионов.

— Значит, преодолел переутомление?

— Преодолел.

— Я тебе говорил, что тебе надо влюбиться в девушку!

— Но ведь в свою девушку, а не в чужую, так? — сказал Ларионов.

И что-то совсем новое почудилось Татьяне Цветковой в этих мальчишках, взлетающих над планкой вместе со стихами раннего Эренбурга и позднего Евтушенко. «Нет, Гусь! Ну, Гусь! Вот Гусь!..» И вся эта безумная идея в духе Нильса Бора. И чёрт с ним, с этим Масюковым, что всё это он придумал из зависти к Ларионову. И что ещё будут соревнования и по стихам и песням, и что Лена Гуляева будет выступать с художественной гимнастикой, и что Толкалин будет читать свою поэму «Пересеченье». И Татьяна повторила про себя понравившиеся строки из этой поэмы: «…главное в жизни имеет значение пересечение, пересечение, словно в кроссворде слово сквозь слово снова рождает понятие новое, так вот и в жизни имеет значение пересечение, пересечение. Пересекаются всюду зачем-то кто-то когда-то и где-то и с кем-то…» И что Тарас Сидякин выставит на конкурс свои картины, и что при всём при этом будут присутствовать древние греки, вернее, их изображения: Дискобол, Геракл, Апоксимен, Дорифор, Зевс-громовержец — и что ещё этот поэт Ксенофан тоже будет вроде как бы участник всего этого. И он сам и его стихи: