Флорентийские маски

Глава восьмая

Антонио проснулся с первыми лучами солнца и, увидев, что Федерико в номере все еще нет, не на шутку разволновался. Он стал собираться, готовый немедленно предпринять самые решительные действия, чтобы найти друга. Он был готов просить о помощи кого угодно, даже парочку актеров де Лукка, лишь бы его усилия не оказались напрасны. Примерно в это же время ему позвонил Ласло: два билета были заказаны, и друзья могли отправляться в аэропорт, чтобы улететь из Италии первым же трансатлантическим рейсом. Мексиканец поблагодарил адвоката за выполненную просьбу и пообещал больше не предпринимать никаких шагов, не посоветовавшись или, по крайней мере, не сообщив, куда собирается ехать. К сожалению, в данный момент неожиданное исчезновение Федерико потребовало новой корректировки планов, причем весьма и весьма серьезной.

Антонио спустился по лестнице и заказал себе кофе в гостиничном ресторане. Естественно, он поинтересовался у портье, не оставляли ли для него ночью какого-нибудь сообщения. Получив отрицательный ответ, он не сдался и стал расспрашивать администратора, не помнит ли тот, в котором часу вышел из гостиницы профессор Канали. Были опрошены все сотрудники отеля, дежурившие в ночную смену, и по их туманным ответам, напоминающим застиранные чернильные пятна на грязно-сером полотенце, получалось, что друг Антонио покинул отель незадолго до полуночи. То есть Федерико ушел почти сразу же после того, как мексиканец уснул. Обычно Антонио засыпал гораздо позже, уже под утро, но накануне вечером, перенервничавший и полный впечатлений от событий в доме де Лукки и на кладбище, уставший и измотанный из-за разницы часовых поясов, он заснул как убитый, едва они вернулись в гостиницу. Федерико же не только не лег спать, но почему-то ушел, не соизволив оставить хотя бы короткой записки, куда направляется и почему решил уйти один.

Прежде чем отправиться на поиски, Антонио провел разъяснительную работу с дежурным администратором: во-первых, он предупредил, что вернется к полудню, а во-вторых, настойчиво просил постараться задержать любого, кто будет интересоваться им самим или Федерико, вплоть до его, Антонио, возвращения. Он вышел из отеля, сам не зная, куда идти и где искать своего приятеля. Кварталы старого города были довольно далеко; еще дальше находился парадный туристский район. Над древней тосканской столицей занималось новое утро, ржавый свет которого чуть смягчала прозрачно-золотистая дымка, поднимавшаяся над рекой. Антонио не переставал думать о Федерико, об их дружбе и о том, как их характеры дополняли друг друга. Каждый из троих приятелей безотчетно пользовался всем тем, что бескорыстно давали ему двое других. Федерико был самым образованным, просвещенным, но при этом и самым наивным из них троих. Марк, в чем-то похожий на Антонио в отношении к жизни, не упускал возможности подшутить над простодушием итальянца. Сам же он был человеком меланхолического темперамента, но при этом, как ни парадоксально, увлекающимся и склонным к азарту самой высокой пробы: ему претило все, что было слишком банальным, знакомым и понятным. Тем не менее по натуре англичанин был довольно замкнутым и даже робким. Эти качества были сорваны с него, как маска, с появлением в его жизни той самой женщины, к которой Федерико относился с неприязнью, а Антонио еще не имел возможности с нею познакомиться. Ада Маргарет Слиммернау, судя по всему, чем-то походила на его мать: законченная фаталистка и оптимистка, считающая свою драгоценную персону центром если не всего мироздания, то по крайней мере какой-то весьма значительной сферы, которая вращается вокруг своей оси, не встраиваясь ни в какую более масштабную систему и не подчиняясь законам всеобщей небесной механики.

Приехав из Мексики, Антонио вдруг осознал, что к лучшему в его жизни ничего не изменилось. Наоборот, он лишь увидел, что самые близкие люди начали отдаляться. Со смертью отца в его жизни наступила череда потерь – не только уходящих навсегда друзей и родных, но и потери чувства настоящей человеческой близости. Конца этим неприятностям пока что не предвиделось. Раньше жизнь отца во многом определяла образ жизни самого Антонио – приезды и отъезды, путешествия и каникулы, проекты и планы, его амбиции, главной из которых было амбициозное желание не иметь никаких амбиций. «Я хочу стать никем», – заявил семилетний Антонио, стоя рядом с раздававшим автографы отцом на приеме в честь премьеры очередного фильма с его участием. «Но почему? – удивленно спросил отец. – Разве тебе не нравятся камеры, известность, внимание, улыбки и расположение множества людей?» Антонио, несмотря на испытываемое чувство неловкости, ответил отцу прямо и лаконично: «Нет, мне все это не нравится. И ты мне не нравишься, когда ты с ними». Все слышавшие эти слова были растроганы такой детской откровенностью. Конечно, большая часть присутствующих решила, что причиной столь странного отношения мальчика к отцовской славе была обычная детская ревность. Актер, струны тщеславия в душе которого были приятно тронуты таким толкованием слов сына, также убедил себя в том, что таким образом ребенок просто оспаривает свое право на его общество, не без основания считая, что имеет некоторые привилегии по сравнению со зрителями и коллегами отца по работе. Антонио и подумать тогда не мог, что спустя много лет вспомнит этот эпизод во всех подробностях и будет испытывать те же самые чувства. Теперь он прекрасно понимал, что речь шла вовсе не о детской ревности, а о страшной опасности, которую душа ребенка ощутила в славе и в лести окружающих, обрушивавшихся на его отца. На мгновение перед его мысленным взором словно замер стоп-кадр, где была запечатлена сцена восхождения на трон нового короля, которому в следующем эпизоде предстояло заплатить за право на царствование непомерно высокую, кровавую цену.

Прямо на его глазах в тосканском небе таяло облако, принявшее форму огромного крылатого змея – символа страны тысячелетних ритуалов. Здесь, во Флоренции, золото ацтеков, все сокровища разрушенных, затерянных в джунглях городов и стертых с лица земли царств не значило ровно ничего. Гораздо большее значение обретала способность Антонио говорить с каменными богами голода, войны, сексуальной силы и разума, осознающего течение времени. Того самого времени, что никак не позволяло ему стать взрослым и одного за другим вырывало из жизни самых дорогих ему людей. Погребальная ниша с именем Федерико, наверное, уже не пуста. Какие-то люди скорее всего уже замуровали в ней тело его друга. Отчаянным усилием воли Антонио гнал от себя эти кошмарные мысли.

Небо опускалось все ниже и ниже. По мере того как Антонио удалялся от исторического центра города, пространство вокруг него словно заполнялось какой-то серой мрачной дымкой. Средиземноморская погода менялась по прихоти богов. Судя по всему, тольтекские богини огня решили ни в чем не ограничивать свою жажду разрушения и тираническую власть. Антонио забрел в новый, ничем не примечательный в своей вульгарности городской район. Все свободные плоскости стен здесь были разрисованы разнообразными граффити, в основном с непристойными выражениями и рисунками. Эта универсальная безликость современного города позволяла Антонио без особого труда представить себя где-нибудь в Берлине, в новых районах Лондона или же в пригородах Амстердама. Серая обыденность улиц, помноженная на сверхутилитарность, свойственную западным городам, напоминала декорации к какому-нибудь фильму со скромным бюджетом. Это мог быть «фильм нуар», насыщенный сценами насилия, снятыми, правда, без лишней натуралистичности. Иногда в таких картинах играл и его отец, который умел наполнять свои роли в них каким-то особым внутренним комизмом. Сегодня же Антонио чувствовал, что ему не до шуток и его чувство юмора останется, по всей видимости, невостребованным. Время от времени ему навстречу попадались какие-то люди, шедшие куда-то, как ему казалось, совершенно бесцельно. Где-то вдали тучи сгустились настолько, что из них пошел дождь и, словно змеи из головы горгоны Медузы, вылетали молнии. Неожиданно спина идущего впереди человека показалась ему знакомой. Антонио подбежал к нему и положил руку на плечо: «Федерико, это ты?» Человек оглянулся, и, увидев его лицо, Антонио понял, что ошибся. Незнакомец совсем не походил на Федерико. Что это было: видение, галлюцинация, явление с того света? – на этот вопрос ответа у Антонио не было. Он пошел дальше. На очередном углу увидел бритоголовых юнцов, лениво переругивавшихся из-за очереди припасть к уже наполовину опустошенной бутылке. Они курили и смеялись. Больше всего, кажется, их веселили те оскорбления, которыми они беспрестанно осыпали друг друга. Несмотря на ранний час, они были не то уже, не то еще пьяны, и жажда продолжать веселье и оттянуть неминуемые муки похмелья явно подталкивала их к активным действиям. Антонио счел за благо поскорее пройти мимо и свернуть за угол.

Вскоре он наткнулся на человека, лежавшего прямо на земле рядом с мусорными контейнерами. На незнакомце был тот же плащ, что на профессоре Канали, такие же ботинки и, как показалось Антонио, на его руке сверкнули золотом часы – те самые, которые он подарил другу по случаю юбилея. Мучимый страшными предчувствиями, Антонио подбежал к лежавшему на земле человеку. Он боялся, что Федерико ранен или же отравился чем-то из выпитого накануне вечером. Перевернув распростертое на грязном асфальте тело, Антонио ужаснулся: перед ним был нищий слепец и к тому же эпилептик, прикусивший себе язык в припадке судорог. Изо рта текла кровь, но никто не помог бедняге. Антонио бросился бежать прочь, свернув в первый же попавшийся узкий переулок. Он с ужасом осознавал, что опять принял за Федерико кого-то другого, и боялся, что, даже встретив друга, не узнает его. Изо всех сил напрягая память, он старался вспомнить лицо Федерико, и не мог. «Так я его никогда не найду, – признался себе Антонио, – а в конце концов заблужусь в городе и опоздаю на самолет».

Гроза тем временем приближалась. Казалось, она могла обернуться тем потопом, который когда-то смыл все зерно с полей, затопил стоявший посреди великого озера храм и чуть не погубил жрецов золотого кинжала. Лишь бог Нануатцин, раненый и больной, спас род человеческий, бросившись в бездонную пучину и обернувшись Солнцем. Антонио блуждал по улицам Флоренции и с ужасом понимал, что каждый встречный кажется ему похожим на Федерико. Его итальянский друг превратился во всех людей сразу, но никто из них не был им. Устав от бесплодного кружения по улицам, Антонио решил, что настало время обратиться за помощью к двум актерам – отцу и дочери. Они могли знать хоть что-то о судьбе профессора. Антонио прекрасно понимал, что, обращаясь к ним, подвергает себя опасности, но не менее ясно ему было и то, что другого выхода нет. Остановив такси, он поехал в гостиницу.

На стойке портье его ждала записка, в которой сообщалось, что еще утром к нему заходил какой-то человек, сказавший, что не сможет его подождать. На улице тем временем начался дождь. По асфальту и по остаткам старинной булыжной мостовой застучали первые капли. Выяснилось, что незнакомец, уходя, оставил для Антонио закрытый и неподписанный конверт. Антонио сразу же вскрыл его и обнаружил внутри листок бумаги с несколькими напечатанными на принтере линиями и одной-единственной тревожной фразой: «Череп здесь». Больше в послании ничего не было. Судя по всему, его целью было психологическое давление на Антонио.

Потными от волнения руками он разорвал записку в клочья. Именно на этом проклятом черепе сходились все вопросы и сложности, возникавшие перед ним и его друзьями. Именно он стал центром мира – когда-то такого открытого и ясного со своими пятью континентами, а теперь сжавшегося до размеров костяной сферы с непонятным отростком вместо провала. Именно этот череп стал той голгофой, на которую уже взошли два его пропавших друга – одновременно мертвые и живые. Таким же – мертвым и живым – был и череп, не желавший оставаться навеки частицей отполированной временем костной ткани. В последний раз, когда Антонио видел его, в глазницах черепа мелькнуло что-то похожее на взгляд, на то, что может быть свойственно только живой материи. В тот же день он заметил и странное потемнение на макушке, как будто бы там, в сросшихся на темени костях, зарождалась новая жизнь. Именно в тот миг отец Антонио, поймав исходивший от черепа сигнал, предупредил сына: «Держись подальше от этих костей. Запомни: природа его нам неизвестна, ибо пришел он в этот мир из бездонного моря, с другого, неведомого берега».

В тот день Антонио не понял, что имел в виду отец, говоря про «море и другой берег». Поначалу он не подумал ни про океан, разделяющий Старый и Новый Свет, ни про какое-то иное бескрайнее море, а почему-то представил себе достаточно небольшую по мировым меркам лагуну, окруженную со всех сторон сушей, наподобие тех, по которым совершали свои великие плавания такие легендарные путешественники, как Одиссей или Ясон; благословленные богами или же, наоборот, бегущие от Божьей кары, они были совсем не похожи на тех покойников, чьи тела выкапывали из могил и пожирали в ходе ритуального празднества Дня усопших далекие предки Антонио. Каким же безумно диким и омерзительным должен был казаться европейцам, впервые увидевшим такое святотатство, этот каннибальский ритуал, равно как и молитвы и заговоры, произносимые с целью воскрешения зомби. Для Антонио, матерью которого была англичанка, холодность, скрытность и прилизанное благочестие Европы ассоциировались с чисто женским началом, встроенным и в его душу, находящуюся в хрупком равновесии.

Эта проекция внутреннего «я», ускользающая от любого контроля со стороны разума, была создана из той же ткани, что и деревянная кукла, и неуловимое тело Гая Фокса, того ненавистного предателя, которого презирающие языческие обряды англичане должны были сжигать каждый год на гигантских кострах, чтобы не дать ему воскреснуть.

Небеса разверзлись, и ливень обрушился на город в полную силу. Антонио чувствовал, как мгновенно намокли его черные волосы и вода стала стекать за воротник. Сквозь завесу ливня он с трудом разглядел старинную стену, к которой был пристроен огромный особняк Винченцо де Лукки и его похотливой дочери. Прежде чем сдаться на милость этой парочки, мексиканец решил если не подстраховаться, то хотя бы проинформировать своего адвоката о том, что он собирается сделать. Свернув с нужной ему улицы, он заглянул в какое-то грязноватое кафе. Заказав бренди и попросив принести полотенце, вытер мобильник и набрал знакомый номер. У адвоката был включен автоответчик.

– Ласло, – вялым, апатичным голосом проговорил Антонио, – я опоздал на самолет и вообще не знаю, смогу ли попасть в аэропорт. Уехать сейчас я не могу. Мой друг, профессор Канали, пропал. Ты делай то, что считаешь нужным, и защищай меня до победного конца. Веди дело вне зависимости от того, что со мной случится. Я почему-то уверен, что ты так и поступишь, хотя бы из чувства профессиональной чести, которую я всегда так ценил в тебе. Если мне удастся сделать то, что я задумал, я сразу же позвоню, если нет – делай все, что сочтешь нужным. Мой мобильник будет включен – как знать, может быть, мне еще придется обратиться к тебе за помощью.

Записывая это сообщение, Антонио внутренне надеялся, что Ласло услышит его раньше, чем случится непоправимое, и его слова не будут посланием с того света. Впрочем, полной уверенности в этом у него, конечно, не было. Выпив одним глотком поданный ему бренди, он решил, что будет гнать от себя неприятные мысли, по крайней мере касающиеся его самого. Выйдя из кафе, перешел улицу и все под тем же непрерывным ливнем направился к дому де Лукки.

Холодные руки Коломбины открыли ему дверь и помогли снять мокрую одежду. Все повторилось точь-в-точь как в тот день, когда Федерико впервые переступил порог этого дома и был таким же трогательно промокшим, каким сегодня предстал мексиканец. Точно так же Андреа проводила его в ванную комнату и вынула стопку полотенец со своими вышитыми инициалами. Издалека, из большой гостиной, доносилась музыка Пьетро Антонио Локателли – «Кончерти гросси». Там у камина о чем-то беседовали Винченцо де Лукка и его друг, библиотекарь из Национальной библиотеки. Оба только что перечитали интереснейшую книгу Джоаккино Вольпе, изданную в 1940 году и посвященную истории фашистского движения. Библиотекарь рассказал актеру, что эта книга, сохранившаяся буквально в считанных экземплярах, в свое время была распространена по всем итальянским консульствам. Было это незадолго до Второй мировой войны. На довольно дешевой бумаге мелким слепым шрифтом объяснялась роль фашизма в мировой политике и его великое предназначение в истории. Фашизм, согласно утверждению автора, был «первой искренней и подлинно жизнеспособной политической доктриной, рожденной при этом в рядах наших врагов»; эту цитату автор приводил, ссылаясь на статью Энрико Коррадини, опубликованную в 1909 году на страницах националистической газеты «Триколор». Уже тогда идеологи фашизма мечтали «освободить рабочий мир от демагогической тирании демократов и социалистов, чтобы привлечь его к великому делу создания империалистического государства».

– Если это истоки фашизма, то я, без сомнения, новое земное воплощение Савонаролы, – с усмешкой заявил старый Арлекин, красуясь перед снисходительно улыбающимся библиотекарем.

Антонио тем временем стоял под горячим душем, наслаждаясь тем, как уже не дождевая, а водопроводная нагретая вода стекает по его усталому телу. Коломбина же подсматривала за ним в замочную скважину, как маленькая, плохо воспитанная девочка, которая подглядывает и шпионит за друзьями, чтобы потом в ходе игры выложить в качестве главного козыря ставшую ей известной сокровенную тайну кого-нибудь из мальчишек.

Пол договорился встретиться с Адой Маргарет Слиммернау на одном из углов площади Пикадилли. Под предлогом необходимости хоть немного отвлечь столь рано овдовевшую молодую женщину он хотел завести разговор на интересовавшую его тему и прояснить кое-какие непонятные ему моменты, тревожившие его всякий раз, когда он вспоминал своего племянника, чьи родители, кстати, также не оставили надежды выпытать у Пола какие-то новые подробности, касающиеся обстоятельств смерти молодого человека.

Этот район Лондона всегда многолюден и на первый взгляд производит впечатление места, где постоянно царит праздник – вне зависимости от даты, дня недели и времени суток. Лишь присмотревшись, можно понять, какое одиночество и какая тревога накатывают на человека, погруженного в этот кипящий котел, наполненный жаждущими развлечения душами. Карманники, любители азартных игр, завсегдатаи модных кафе, всевозможные параноики приходили сюда, чтобы насладиться ощущением причастности к источнику порочных удовольствий. Те же, кто появлялся здесь вечерами или по выходным, сменив офисный костюм на менее официальный наряд, считали своим долгом подчеркнуть, что приходят в эти злачные места лишь для того, чтобы проявить свой демократизм и космополитизм, свойственные подлинному джентльмену еще со времен Британской империи.

Со дня смерти племянника Пол так и не смог восстановить былой ритм и эффективность своей научной работы. Ему никак не удавалось по-настоящему сосредоточиться на брачном роении зеленых мух или на смертоносных хоботках привезенных из Африки москитов, пребывавших в полуличиночном состоянии в подвале, где постоянная высокая температура поддерживалась благодаря теплу, выделяемому проезжающими совсем близко поездами подземки. Полу все не удавалось заняться вплотную этой колонией, которая могла стать настоящим бедствием для ничего не подозревающего города, согревающего личинки африканских убийц своим теплом. Впрочем, все это в последнее время мало занимало ученого, который непроизвольно сосредоточился не на наблюдениях за подопытными насекомыми и не на анализе полученных фактов, а на тайнах и загадках, связанных с исчезновением и смертью его племянника. В мире, где внимание привлекает лишь массовая гибель людей, будь то в результате стихийных бедствий или военных конфликтов, смерть одного-единственного человека не могла иметь никакого значения, пусть даже сам факт его гибели отмечен в колонках местных новостей провинциальной прессы. Смерть индивидуума перестала быть важным событием, превратившись в ничтожное звено огромной цепи событий, приводящих к гибели массовой и, главное, внешне эффектной. Кроме того, важнейшим фактором, влиявшим на значимость очередной трагедии, становился факт присутствия при этом печальном событии достаточного количества телекамер и журналистских фотоаппаратов. Смерть становилась всеобщим достоянием только в форме видеоклипа или фоторепортажа. Лишь подлинно массовые трагедии могли быть удостоены развернутого десятиминутного сюжета в аналитической программе, следующей сразу же за главным выпуском новостей. В любом случае важнейшей задачей для тех, кто дозировал информацию, было не перекормить массового зрителя печальными известиями. Соотношение хороших и плохих новостей должно было соблюдаться неукоснительно. Вот почему одна-единственная частная трагедия, затерявшаяся на фоне массовых смертей, перестала иметь хоть какую-то ценность для тех, кто информировал общество о подобных событиях. «Это же страшная опасность для всех нас, для всего общества! – размышлял Пол, выходя из метро и направляясь к условленному месту встречи. – С нами могут делать все, что угодно, и никто, ни один человек ни в одной стране мира, не обратит внимания на то, что с нами творится. Да что там, никто просто не заметит, живы мы или уже покинули этот мир».

Воспоминания о Федерико преследовали Пола со дня их расставания в аэропорту. Внутренняя неудовлетворенность теми сведениями, которые им с итальянцем удалось узнать от вдовы, не давала энтомологу покоя и превратила его занятия в лаборатории из творческого научного поиска в рутинное отбывание положенных рабочих часов и выполнение самых необходимых обязанностей. Из неутомимого исследователя Пол, сам того не ожидая, превратился в унылого безутешного родственника, который никак не может избавиться от преследующего его наваждения – навязчивых воспоминаний об умершем племяннике. Нет, Ада Маргарет не была роковой женщиной, портрет которой нарисовал для себя профессор Канали. Племянник Пола женился на ней без всякого внешнего давления. Не была молодая женщина ни соблазнительницей, ни фривольной особой, как представлял ее себе итальянец. Тем не менее в одном Федерико был прав: Марк скончался при весьма странных, не поддающихся логическому объяснению обстоятельствах. Единственным человеком, который мог пролить свет на это событие, естественно, была вдова покойного. И никто, кроме самого Пола, не мог даже попытаться разговорить эту женщину, разворошить покрытые пеплом, но еще жарко тлеющие уголья недавнего прошлого.

Как всегда, Ада при встрече поцеловала его в обе щеки. Некоторое время они просто гуляли по улицам, выбирая кафе. Им хотелось найти место тихое, спокойное, где посетители не пытаются поразить друг друга экстравагантным поведением и какими-то немыслимыми нарядами, а колонки, висящие по углам, не стонут от разрывающей динамики эклектичной музыки. Наконец они нашли то, что искали, – в узком переулке по соседству с домом иммигрантов, живущих в Лондоне уже в пятом поколении. Паб был маленький и не слишком броско оформленный. Скромность обстановки умело маскировалась царившим в помещении полумраком. Небольшие деревянные столики стояли довольно далеко друг от друга, что добавляло этому заведению привлекательности в глазах всех желающих беседовать о чем-то, не предназначенном для посторонних ушей, или же просто посидеть спокойно, не привлекая к себе лишнего внимания. Пол и Ада заказали себе пиво.

– Ну, как жизнь в Лондоне? Ты уже вышла на работу? – спросил Пол, чтобы завязать разговор.

– Да, и здесь все пошло лучше, чем я ожидала. А о прошлом я стараюсь вспоминать пореже.

Ада была настолько бледна, что человек, не знавший ее так хорошо, как Пол, мог бы подумать, будто она давно и тяжело больна. Грустное выражение не сходило с ее лица, создавая вместе с бледностью гармоничный образ охваченной печалью молодой вдовы. Выделялись на лице лишь глаза, устремлявшие на мир горящий проницательный взгляд.

– Профессор Канали меня ненавидит. Что ж, это логично. Он считает меня виновной в смерти Марка.

– Да, ты права; я лишь надеюсь, что со временем он придет в себя, успокоится и изменит свое мнение. Все мы отлично знаем, что Марк не отличался могучим здоровьем.

Эти слова Пол произнес не слишком уверенным тоном, словно какие-то сомнения не позволяли ему расценить их как непреложную истину. Почувствовав это, вдова Марка решила немедленно прояснить ситуацию и перешла в контрнаступление:

– Ты, судя по всему, тоже считаешь, что я что-то упустила, не все сделала, чтобы уберечь Марка. Хорошо еще, что ты вменяешь мне в вину лишь небрежность, а не подозреваешь, что я как-либо подтолкнула его к трагическому финалу.

– О чем ты говоришь, я совсем не имел этого в виду. – Пол уже был не рад, что завел этот разговор. – Никто тебя ни в чем не винит. Смерть – штука такая, порой она настигает человека там, где он ее совсем не ждет. И все же…

Он не стал завершать начатую фразу, заметив, как смотрит на него Ада, как в ее глазах мелькает страх – страх услышать обидные обвинительные слова в свой адрес.

– Давай лучше поговорим о другом. Помнишь, я был у вас в гостях в тот вечер, когда Марк очнулся, словно проснулся после долгого сна, полного кошмаров. Мне бы хотелось знать, – сказал он полушепотом, – о чем он рассказал тебе, когда вы остались одни. Пока я сидел рядом с ним, он говорил о каких-то путешествиях во времени и пространстве. Мне хочется узнать, что же на самом деле происходило у него в голове, когда он был без сознания.

Ада некоторое время сидела молча. Ощущение было такое, что она прекрасно помнит все, что рассказал ей муж, очнувшись после многодневного бессознательного состояния. Она не была уверена, что об этом стоит рассказывать Полу. Она смотрела то ему в глаза, то на свои руки, словно боялась начать говорить, словно опасалась, что он усомнится в искренности ее слов. Чтобы успокоить ее, Пол в знак доверия положил ладонь на ее руку.

– Прежде всего я хочу сказать, что мне до сих пор не по себе от всего, что он тогда рассказал. Впрочем, теперь это уже не так важно. Ему хуже уже не будет, а нам его видения вряд ли могут чем-то повредить. – Ада вздохнула и вдруг одним глотком выпила чуть ли не половину большого бокала стоявшего перед ней пива. – Первым делом он сказал, что почувствовал какой-то зов, причем взывали к нему как к призраку покойника. Он не смог сопротивляться этому колдовскому заклинанию и ощутил, что идет на зов, подчиняясь непреодолимой силе, неподвластной его воле. Пытаясь вырваться, освободиться от этих чар, он увидел звавшую его старуху Лурдель, произносившую заклинания в своей хижине на Гаити. Она собрала в металлическую чашу какие-то разноцветные лоскутки ткани и то поджигала их, то гасила. Вся ее лачуга была заполнена густым дымом, едким и дурно пахнущим. В какой-то момент Марк понял, что бессилен противостоять зову, и почувствовал, как его душевное «я» унеслось куда-то прочь из тела, как уносится лист, сорванный с ветки порывом ветра. Полет был долгим, стремительным и очень болезненным. Марк чувствовал, как падает по какому-то склону или желобу, и всякий раз, когда он пытался оглядеться и понять, что происходит, тотчас получал болезненный удар по лицу. В конце концов он ощутил, что оказался где-то – не в бескрайнем пространстве, а в каком-то определенном месте.

Пол не хотел перебивать Аду, но, слушая полную, с его точки зрения, анимистическую галиматью про какое-то колдовство, он вдруг вспомнил, что Ада всегда увлекалась мистикой, была связана наследственными узами с Гаем Фоксом и испытывала страсть к театральной сцене, отравлявшую уже много поколений ее семьи.

– Ты уверена, что все было именно так? – спросил он с долей скептицизма в голосе.

– Я могу только просить тебя отнестись к моим словам серьезно, но заставить тебя поверить – выше моих сил. Если хочешь, можем закончить разговор.

– Нет, пожалуйста, – проговорил Пол, не ожидавший такой реакции со стороны молодой женщины, – не воспринимай меня как неблагодарного слушателя. Пойми и меня: ты рассказываешь о том, с существованием чего трудно смириться, особенно такому человеку, как я, привыкшему познавать мир эмпирическим научным методом.

Она совершенно неожиданно рассмеялась. Смех ее показался на удивление беззаботным и искренним. Фактически она рассмеялась впервые с тех пор, как они встретились после долгого перерыва. Пол вздохнул с облегчением и стал ждать продолжения рассказа.

– По словам Марка, он быстро понял, что оказался в каком-то доме, непохожем на лачугу Лурдель. Осмотревшись, он увидел, что сидит перед камином в старом, очень пыльном доме, в котором он сразу же узнал Сатис-хаус – тот самый дом, описанный Диккенсом, который он так часто вспоминал и даже видел во сне. У него не было сомнений, что ему уже доводилось бывать в этом доме, и у него в памяти сразу же стали всплывать воспоминания, связанные с этим местом. В камине горел огонь, и по комнате распространялось приятное тепло. Но больше в этом мертвом доме не было ничего теплого или живого. Марк почувствовал страшную боль, от которой у него даже пошла горлом кровь. Его бабушка, умершая уже много лет назад, стояла у него за спиной и гладила по голове своими сухими старческими руками, словно хотела успокоить его и облегчить его страдания. Какая-то женщина в маскарадном костюме из ткани в шахматную клетку издали наблюдала за ним.

Ада на некоторое время замолчала, явно пытаясь угадать, какое впечатление произвели на Пола ее слова. Он же твердо решил для себя, что не будет выражать своего мнения по поводу услышанного и тем более не станет перебивать собеседницу. При этом сейчас он чувствовал себя гораздо менее уверенно, чем в начале разговора. Больше всего его беспокоило, что очередное воспроизведение вслух печальной истории скорее всего причиняет боль самой Аде.

– Эта странно одетая женщина повела Марка в помещение, напоминавшее большой игорный зал. Там было много незнакомых людей, причем, судя по всему, люди были разных национальностей, приехавшие со всех концов света. Ему показалось, что он узнал в одном из игравших отца Антонио. Мексиканский актер держал в левой руке колоду черных карт, а правой обнимал какую-то рыжеволосую женщину. Он сидел за столом и играл с другими гостями; они выглядели так странно, что даже об их возрасте можно было только догадываться. Марку было не по себе, и он совершенно не понимал, зачем его привели в этот зал. Кто-то прикоснулся к его спине, он оглянулся, и незнакомец в маске подвел его к одному из столов, за которым сидели две пары, готовые начать игру. Он решил не отказываться и стал спокойно смотреть, как крупье раздает карты. В открытом покере шулерство практически исключено, и Марк сосредоточился на игре, даже не спросив, какова ставка и не проиграет ли он в случае неудачи что-то важное и ценное. В какой-то момент мужчина из более старшей по возрасту пары попросил себе карту, и Марк обратил внимание на его итальянский акцент. Та самая карта, которой ему не хватало, позволила завершить великолепную комбинацию из карт одной масти. Сидевшие за столом не смогли скрыть своего изумления при виде такой удачи. Марку же крыть было нечем: у него на руках не было ничего, даже простейшей симметричной комбинации.

Голос Ады стал заметно слабее и тише. Было видно, что пересказывать слова Марка ей нелегко. Кроме того, судя по всему, по ходу рассказа она вспоминала то, что уже стерлось из ее памяти, а может быть, и то, чего раньше она и не знала. Пол попросил ее рассказать именно об этом необычном феномене.

– Странное дело: действительно, всякий раз, как я рассказываю эту историю, я вспоминаю то, что вроде бы уже забыла или на что раньше не обращала внимания. Например, я помнила, что Марк говорил о каком-то женском голосе, в течение всей игры звучавшем у него за спиной, но только сейчас я вспомнила, что речь шла о его бабушке. Марк проиграл партию, и ему тотчас же сообщили, что больше в игорном зале ему делать нечего. Затем настойчиво предложили выйти в сад, где кто-то ожидал с ним встречи. Рядом с пересохшим пустым фонтаном, дно которого было устлано старыми сухими листьями, он встретился со смуглым человеком с татуировкой на руке и свежим шрамом от едва затянувшейся раны, нанесенной холодным оружием. Шрам виднелся в расстегнутом вороте рубахи незнакомца. Человек явно потерял много крови и с трудом держался на ногах. «Я Хоакин», – сказал он по-испански, протягивая Марку руку. Марк не смог ответить на это мертвенное рукопожатие и в качестве приветствия лишь кивнул. «Похоже, кроме меня, здесь никто не понимает, что ты в пути, – настойчиво проговорил мужчина, явно стремясь дать понять Марку, что им двоим лучше держаться вместе. – Здесь никто не переживает по поводу таких, как мы. Наша боль, наши страдания – до этого никому нет дела. Нас просто не замечают, но мы-то с тобой знаем, что ищем и зачем пришли сюда. Нам нужна кукла, марионетка, простая деревяшка, но ожившая, наделенная душой». Такой прозрачный намек на Пиноккио заставил Марка забыть об осторожности. Ему вдруг страшно захотелось поговорить на эту тему. Он почувствовал, что его голос возникает не в гортани и легких, а где-то дальше или глубже, в каком-то уголке его несуществующего тела. «Кто вы такой? Я вас не знаю, но раз вы встретили меня в этом кошмаре, то, значит, кто-то уже рассказал вам обо мне». Мужчина засмеялся и предложил ему прогуляться по извилистым дорожкам заросшего сада, окружающего Сатис-хаус. Марк безвольно последовал за ним, не в силах что-нибудь возразить. Палая листва завалила сад чуть ли не по колено, кое-где из старых клумб поверх вороха листьев торчали какие-то диковинные растения, названий которых Марк не знал. Эти странные цветы не были ни зелеными, ни серыми, ни белыми, не имели никакого обычного для цветов оттенка, а походили скорее на пепел и остатки лавы после извержения вулкана. Сад украшали источенные дождями и временем скульптуры; многие статуи прикрывали свою наготу плотным покрывалом мха и лишайников. Несколько минут Хоакин молчал, только жестами призывая Марка следовать за собой. Несмотря на странный, почти лунный ландшафт сада, воздух здесь был насыщен запахом шалфея и ароматических трав. Но казалось, что и эти запахи ощущаются тут не совсем обычно: так пахнут не живые цветы и травы, а их блеклые сухие останки на раскрытых страницах гербария. «Там дальше есть оранжерея, – пояснил Хоакин. – Нужно прогуляться и посмотреть, в каком она состоянии. И там, помнится, есть несколько скамеек, которые, несмотря на всеобщее запустение, еще не настолько сгнили, чтобы на них нельзя было присесть и спокойно поговорить». Марк шел, преодолевая навалившуюся на него усталость. Каждый шаг давался ему все труднее. Но он снова заговорил с незнакомцем: «Вы мне так и не ответили. Вы меня знаете, и я хочу вас спросить, кто вам рассказал обо мне». В конце концов настойчивость Марка привела к тому, что мужчина открыл Марку свою истинную сущность: «Да. Кое-кто рассказал мне про тебя перед смертью. Это один твой дружок, с которым ты так любишь вместе путешествовать. Человек, который тебе так дорог, нанес мне смертельную рану. Он вонзил в меня нож, и я истек кровью. Это Антонио, сын актера, он зарезал меня ночью на вилле своего отца в Сересас. В ту же ночь он закопал меня под кустами бугенвиллии, посаженными его матерью. Он хотел украсть у меня фильм, единственный фильм из коллекции его отца, который тот сам не покупал. Эта лента принадлежала мне. Помнишь сцену кораблекрушения, которую ты увидел в зеркале в день своей свадьбы?»

Чтобы дать Полу время переварить услышанную историю и свыкнуться с ней, Ада на некоторое время замолчала и заказала еще пива. Сам энтомолог никак не мог поверить в то, что мексиканский друг Марка оказался убийцей. Кроме того, он стал подозревать, что этот сон, бред или же действительно происшедшее внетелесное путешествие племянника способно пролить свет на истинные причины его смерти. Ада могла говорить все, что угодно, ведь Марка рядом не было и возразить ей или уличить ее во лжи было некому. По крайней мере это Пол понимал со всей отчетливостью.

– А почему он заговорил о Пиноккио? – спросил Пол, пристально глядя в глаза вдове. – Откуда он знал про череп?

– А вот на этот вопрос я бы хотела услышать ответ от тебя, – не задумываясь ответила Ада, совершенно сбив с толку Пола, который тотчас же почувствовал неловкость.

Ада Маргарет Слиммернау просто сверлила его взглядом. Ощущение было такое, что по густым зарослям самых дальних уголков его памяти прошлась безжалостная косилка, срезающая все на своем пути. Чтобы избавиться от гнетущего ощущения, Пол огляделся в надежде увидеть рядом других людей и почувствовать атмосферу самого веселого и неунывающего района города, который он неспроста выбрал для встречи. С удивлением он обнаружил, что вокруг них нет никого, – паб был абсолютно пуст, и даже музыка звучала все тише и тише, словно ее источник неспешно, но неумолимо отдалялся от них. Одновременно в помещении становилось все темнее. Поняв, что с трудом видит соседние столики и стены, и осознав, что уже не может полностью контролировать свои мысли и чувства, Пол попытался встать из-за стола.

– Что случилось? – удивленно спросила Ада. – Хочешь уйти? Если честно, мне здесь тоже не очень нравится – душно, накурено.

Пол слушал ее, но почти не слышал. Ему скорее приходилось читать по губам, чтобы понять, о чем она говорит. Он не понимал, что происходит, но какое-то нехорошее предчувствие словно парализовало его, лишив возможности сделать хотя бы шаг, чтобы вырваться из удушающего пространства.

Через несколько секунд Пол безжизненно повалился со стула на пол. В полуобморочном состоянии он чувствовал, как чьи-то незнакомые руки расстегивают воротник его рубашки, как кто-то приподнимает его и сажает спиной к стене. Все это время Ада сидела на месте как вкопанная и даже не повернулась в его сторону. В ее глазах стояли слезы, а на лице застыло выражение ужаса. Ощущение было такое, будто она уже видит нависшую над Полом опасность, которую он лишь смутно предчувствовал. Вскоре он увидел, как она закрывает голову руками, словно пытаясь защититься от готового обрушиться на нее страшного удара.

– Все, стоп, это никуда не годится! – услышал Пол незнакомый голос, прорвавшийся сквозь сковавшую его неподвижность. – Нужная атмосфера не воссоздана, необходимой напряженности нет и в помине, ни один из актеров не уловил сверхзадачу роли. В общем, ничего не остается, как идти искать Глухого. Кроме него, никто с этим сценарием не справится, – на повышенных тонах отчитывал незнакомый мужской голос не то съемочную группу, не то работников театральной сцены.

Вскоре откуда-то из темноты появились одетые в униформу люди, судя по всему, озабоченные поисками некоего Глухого, чьего присутствия на съемочной площадке режиссер требовал все более настойчиво. Люди то появлялись, то исчезали из поля зрения Пола, который все так же полулежал на полу, не в силах пошевелиться. Ада тем временем куда-то исчезла, так и не закончив свой рассказ о странной болезни и чудесном исцелении Марка. С точки зрения Пола, разыгранная сцена была поставлена просто великолепно, если, конечно, считать ее главной целью то, чтобы молодая вдова ни в коем случае не рассказала ему ничего нового, проливающего свет на последние дни жизни и смерть его племянника. Неверие в подлинный талант режиссера возникало в душе Пола только в связи с тем, что тому пришлось прибегнуть к столь радикальным мерам, как обездвиживание одного из главных не то зрителей, не то исполнителей, который теперь был вынужден лежать на полу, телом изображая покойника, но при этом оставаясь вполне живым душой и разумом.

Впервые в жизни ученый усомнился в собственной человеческой природе и в полноценности собственной личности. Еще никогда он не оказывался в подобной ситуации – ему не приходилось терпеть боль и страдания, не предпринимая никаких усилий, чтобы избежать их, будь то страдания телесные или душевные. В общем, роль безмолвного пациента, уготованная ему в этом фильме, его никак не устраивала. В конце концов, даже с актерами согласовывают, кого именно они будут играть в фильме или спектакле, а он вообще не давал согласия быть актером. Единственное, что примиряло его с происходящим, – надежда, что именно в этой пьесе скрыта подлинная история всех приключений и несчастий Марка и его друзей. Произнося, как заклинание, имя Пиноккио, невидимые сценаристы и режиссеры создавали совершенно. особую реальность, существующую параллельно привычному миру, в котором живет большинство нормальных людей. В этой реальности прошлое комбинировалось с настоящим и будущим в любых пропорциях и соотношениях, а все шаги и поступки героев подчинялись непреодолимой силе, прикладываемой к ним посредством тонких, почти невидимых, но очень прочных нитей, вырваться из паутины которых у актеров не было возможности. У Пола было ощущение, что он попал в Платонов чертог, населенный неисчислимым сонмом актеров, выступавших на театральных подмостках на протяжении всей истории человечества. Бесчисленные герои-любовники, вечные старухи, которые, казалось, никогда не были молодыми и красивыми, баловни судьбы – наследники отцовского богатства, пресытившиеся удовольствиями, даруемыми жизнью, и присматривавшиеся к запретным плодам, которые можно вкусить, лишь играя в опасные игры со смертью. Реальные исторические персонажи словно поглощались мучившей актеров извечной жаждой игры. Аристократы, военачальники, судьи, заговорщики, политики, принадлежащие к самым невероятным идеологиям, – все они были лишь частными вариантами одной великой роли, которую каждое новое поколение актеров оттачивало и отшлифовывало, стремясь приблизиться к идеалу абсолютного совершенства.

Положение Ады в мозаике актерских ролей наверняка было предопределено веками принадлежности ее семьи к миру сцены и кулис. Переданный ей по наследству талант начал оттачиваться с того дня, когда западное окно было открыто навстречу звездам и ангелам, когда Джон Ди впервые обратился на давно забытом языке к тем таинственным существам, которым ведома другая сторона времени. Даже сами ангелы – всего лишь актеры, исполняющие свои роли в великой пьесе, где всем смертным уготованы лишь мимолетные эпизоды в бесчисленных массовых сценах.

Вплоть до этого момента Пол был уверен, что рассуждает абсолютно логично и мысленно описывает разворачивающиеся события с предельной четкостью. И все же кое-что ускользало от него, не поддаваясь логическому объяснению. Он ощущал это, но поделать ничего не мог: как его тело было сковано ледяной неподвижностью, так и его разум мог лишь метаться в узком, оставленном ему для функционирования пространстве, не в силах вырваться за незримые, но непреодолимые границы. Постепенно ему все же удалось понять суть противоречия: актеры – не те, за кого себя выдают, и не те, кем хотят быть. Вот почему они так близки с мечущимися в космосе или загробном мире душами людей, которые уже умерли, еще не родились или которым жизнь земная не уготована. Той далекой ночью на кладбище, накануне раскрытия порохового заговора и страшной смерти, предначертанной заговорщикам в соответствии с законами Короны, Джон Ди сказал Гаю Фоксу: «Ты не будешь страдать и не умрешь. Ты станешь актером, что позволит тебе избежать участи, уготованной всем остальным людям. В отличие от других, ты не будешь воспринимать игру и вымысел как отрицание реального мира. Реальный и придуманный миры станут для тебя единым пространством. Каждый человек сбрасывает кожу, как змея, но – лишь однажды, в следующий миг после перехода в иной мир. Ты же сможешь менять кожу, когда захочешь. Эта сменная кожа станет твоей маской и навсегда останется с тобой, определяя самую суть твоего существования в реальном и придуманном мире».

Но кто же диктовал ему эти слова? Кто посвящал его в секрет, который веками ревностно хранили потомки Фокса? По телу Пола пробежала болезненная судорога. В ту же секунду всю поверхность его кожи словно обожгло ударом кнута. Но эта боль вернула ему способность двигаться. Он осторожно встал и вдруг понял, что снова может ходить. Ноги, легкие, как никогда раньше, понесли его прочь, и через несколько мгновений он уже оказался в каком-то заросшем плющом саду со множеством пустых, заваленных листьями фонтанов и полувысохших прудов. Откуда-то, словно из вихря поднятых ветром листьев, навстречу ему вышла женщина с темными волосами и застывшей на губах иронической улыбкой.

– Я ждала тебя и хочу помочь. Здесь ты сможешь поговорить с Марком, но сначала тебе предстоит встретиться с другим человеком.

От мысли, что Марк может быть жив, у Пола учащенно забилось сердце. Он глубоко вдохнул, но воздуха ему все равно не хватало. Ощущение было такое, словно кислород потерял свою живительную силу и перестал в должной мере питать клетки жизненной энергией. Пол, даже в своем новом, странном состоянии остававшийся ученым до мозга костей, предположил, что оказался в таком месте, где кислорода, может быть, и достаточно, но в силу постоянно царящего здесь сумрака окружающим растениям не удается выделять его в чистом виде в силу слабого процесса фотосинтеза в столь неблагоприятных условиях.

Женщина, пригласившая его следовать за собой, почему-то показалась Полу знакомой. У него было ощущение, что он видит ее не впервые. Она была бледная, стройная, а ее легкие движения напоминали трепетание листьев от дуновения ветра. Он почувствовал непреодолимую тягу к ней и, не отдавая отчета в своих действиях, прикоснулся к ней рукой. Она остановилась и, обернувшись, посмотрела ему прямо в глаза, словно пытаясь проникнуть в самую глубину его мыслей и чувств. Вот уже много лет Пол не играл в эти игры соблазнения и ухаживания, но сейчас будто перенесся в далекие годы студенческой юности, когда ему, несмотря на всю занятость в лабораториях и необходимость постоянно подавать научные отчеты для ежегодного продления стипендии, на которую он жил, все же пришлось осваивать этот сладостный язык, что он проделал легко и с величайшим наслаждением. Больше всего его поражало даже не то, каких целей можно добиться, используя этот восхитительный язык, а то, с какой потрясающей экспрессивностью человеку дано выражать свои чувства и намерения. В общем, тогда он взялся за это дело с присущим ему прилежанием примерного ученика и быстро добился успехов в новом для себя предмете.

Женщина вновь обернулась, призывая следовать за ней. Ее легкий итальянский акцент напомнил Полу о Федерико. «Как знать, – подумал он, – может быть, они знакомы и здесь, в этом саду, мне удастся встретиться с профессором Канали».

Наконец садовая дорожка привела их к большому зданию – не то особняку, не то даже дворцу, который, похоже, знавал в своей истории и лучшие времена. Атмосфера запустения, царившая в саду, гармонировала с общим впечатлением от обшарпанного, покрытого трещинами и пятнами обвалившейся штукатурки фасада и окон, стекла в которых, судя по всему, не мылись уже много лет. Вдоль дома выстроились шеренгой высокие кипарисы, отделявшие запущенный сад от дикого, почти непроходимого леса, уходившего вдаль к поднимавшимся на горизонте холмам.

– Мы с тобой не знакомы, но я знаю, кто ты. Меня зовут Андреа де Лукка, Федерико Канали рассказывал мне о тебе.

В этих словах, произнесенных ласковым трепещущим голосом, Пол услышал журчание подземной реки, что несла свои воды в его мыслях и памяти. Эта девушка, встретившая его в темном саду, была невероятно очаровательна. Нет, в ней не было какой-то особой красоты, однако некая невидимая, но вполне осязаемая, свойственная ей чувственность напрягала его нервы, как струны арфы. На какое-то время он даже забыл, что все происходящее с ним – это тяжелый кошмарный сон, который он видит благодаря какому-то внешнему воздействию на его рассудок. Избавиться от этого воздействия у него не было ни сил, ни возможности. Вдова его племянника привела его сюда – в это странное место, где он стал всего лишь одной из фигур, участвующих ъ игре, одним из персонажей, которому была предназначена некая роль в пьесе. Похоже, режиссер сумел найти своего Глухого и теперь мог продолжать съемку в соответствии с заранее написанным сценарием, не меняя в нем ничего – ни единого эпизода, ни единой декорации.

В эти минуты ему казалось, что он вполне может войти в старый запущенный дом и там, в одной из бесчисленных комнат Сатис-хауса, встретиться с Марком и поговорить с ним спокойно и, главное, искренне, не прибегая к помощи литературы, так обостряющей чувства и восприятие реальности.

Андреа де Лукка провела его по коридору, стены которого украшали бесчисленные зеркала. Пол так и не отважился заглянуть ни в одно из них. Он прекрасно знал о способности сверкающих поверхностей похищать душу и переносить ее в неведомое время и пространство. Вот почему, несмотря на сжигавшее его любопытство, он не попался в ловушку и не стал смотреть в зеркала, не обеспечив себе надежной защиты от их колдовских свойств. Андреа все улыбалась и улыбалась как заведенная. Она, несомненно, принадлежала к тому типу женщин, которые способны если не возбудить, то по крайней мере заинтересовать кого угодно. Пол не имел ничего против того, чтобы попасть под ее чары, в которых он не чувствовал для себя никакой опасности. Наоборот, Андреа забавляла его: ее молодость, дерзкое поведение, противоречие между ее невыразимой нежностью и явной порочностью – все это представляло собой яркий контраст с рахитичной повседневной жизнью ученого, заживо похороненного в своем микромире. «О чем это я? – изумленно подумал Пол. – Что занимает мои мысли в такую минуту?» Он уже был там, рядом с открытым окном, за которым его ждала встреча с умершим племянником либо же очередная, но на этот раз смертельная иллюзия.

Андреа оставила его одного – абсолютно неудовлетворенного. Пребывая в одиночестве, он не удержался от искушения заглянуть хотя бы на секунду в небольшое зеркало в позолоченной раме, которое просто выпирало из стены, притягивая к себе взгляд, как магнит. «Похоже, я обугливаюсь прямо на глазах, – подумал он, критически осматривая в зеркале свое постаревшее лицо. – Пожалуй, обнажаться перед этой женщиной мне уже не стоило бы».

Тем временем дверь в соседнюю комнату стала медленно открываться. Пол рассчитывал, что на пороге должна появиться юная Андреа, и тем сильнее было его изумление, когда навстречу ему шагнул Марк. Пол даже попятился – не то от страха, не то чтобы лучше рассмотреть племянника. Марк был все в тех же лохмотьях, в которые превратилась его одежда после отчаянного сражения со скалами у слэптонского пляжа. Он медленно поднял руку в знак приветствия.

– Нет, это невозможно, я болен! Меня отравили! – Эти слова Пол произносил машинально, они лились, рожденные изумлением и неверием в возможность такой встречи. – Нет, с меня хватит! Я знаю, что все это иллюзия, нет никакого сада, никакого дома, и все, что я вижу, – сон или спектакль.

Марк аккуратно закрыл дверь и поискал взглядом стул, на который можно было бы сесть. Он казался очень усталым и явно не имел ни малейшего желания спорить с дядей. Судя по всему, такая реакция Пола его ничуть не удивила, и, не обращая внимания на изумленные возгласы, он сосредоточил внимание на том, что именно привело его дядю в сие унылое место.

– Послушай, у меня мало времени, хватит только на то, чтобы рассказать тебе самое главное: да, я умер и останусь мертвым навеки, по крайней мере для того мира, в котором пока живешь ты. Но знай: я не один, со вчерашнего дня здесь со мной Федерико. Наша смерть, как и все предсмертные метания и страдания, станет бессмысленной жертвой, если ты не найдешь череп и не вернешь его туда, где ему надлежит оставаться вовеки.

Пол внимательно слушал Марка и в то же время рассматривал его лицо – бледное, почти прозрачное, словно трепещущее в каком-то неясном, исходящем из-под кожи сиянии. Слезы душили его, не позволяя произнести слова, готовые сорваться с губ.

Пол прекрасно понимал, что все происходящее ему только снится, но, увидев племянника, не смог оставаться просто сторонним наблюдателем. Его чувства переплелись с эмоциями Марка, и Пол понял, что не принадлежит себе: новая цель определяла теперь его будущее. Против своей воли он оказался втянут в безумную погоню за химерой – носатым черепом.

– Твоя жена обманула нас. Она ведет какую-то нечестную, двойную игру, манипулирует людьми, извращает чужие слова и поступки. Ей и актерам, которые идут за ней по пятам, нужно только одно: они хотят заполучить череп деревянной куклы.

Этими словами Пол нарушил свое долгое молчание. Судя по всему, они не понравились Марку, он покачал головой и негромко, но четко произнес:

– Ада – только инструмент в чужих руках, колесико в огромном механизме, который вращается, смазываемый, как маслом, вселенской движущей силой. Мой тебе совет: найди итальянку, займись с ней любовью. Это она – наша «садовница». Когда ты возьмешь ее, она предстанет перед тобой совсем другой, не такой, как при первой встрече. Но заклинаю тебя: держись подальше от ее отца. Прости, Пол, больше я ничего сказать тебе не могу.

Марк встал со стула и, повернувшись спиной к дяде, пошел к выходу. Пол увидел, что со спины его тело не прикрыто даже лохмотьями одежды. По всей спине – открытые незаживающие раны, настолько глубокие, что в некоторых виднелись осколки сломанных костей. Пол снова остался один в этом странном доме. Он высунулся в окно и увидел, что сад вокруг особняка простирается гораздо дальше, чем он предположил поначалу. За стеной кипарисов разглядел тихую лагуну, на дальнем берегу которой между деревьями виднелись какие-то руины. Что ж, ему удалось встретиться с погибшим племянником, и в некотором роде это успокоило Пола. В то же время он не мог не чувствовать тревоги из-за того, что явившийся с того света Марк фактически обязал его принять участие в каких-то безумных поисках, в той погоне, которая уже привела к смерти самого Марка.

Пол обернулся, не без труда высмотрел в полумраке дверь в коридор, перешагнул через порог и в последний раз взглянул на себя в зеркало.

«Трудно видеть во сне собственное изображение, трудно представить самого себя в таком состоянии, – думал Пол, глядя на свое отражение, сухое и бесцветное, как куколка, из которой вот-вот должна вылупиться уже набравшаяся сил бабочка. – Нет, если бы я на самом деле спал, то увидел бы себя другим – не унылым, не задумчивым и не впившимся отчаянным взглядом в собственное отражение. Похоже, то состояние, в котором я пребываю, имеет лишь косвенное отношение ко сну. Видимо, я действительно нахожусь на границе двух миров – мира мертвых и мира живых, вот только сумею ли я найти путь обратно, не приведет ли меня выбранная тропа в тот мир, в который не хотелось бы попасть раньше времени?»

Он толкнул очередную полузакрытую дверь и, пройдя еще по одному коридору, оказался во внутреннем, дворе особняка. Сухой, ограниченный бордюром из серого безжизненного камня фонтан обозначал центр симметрично организованного пространства, с убийственной четкостью продуманного и сконструированного для того, чтобы наводить тоску и уныние. Колонны, выстроившиеся по периметру двора и поддерживавшие над собой галерею, придавали зданию вид монастыря, причем непокинутого, но неухоженного и очень запущенного. По углам двора пыльными земляными кучами громоздились некогда эффектно разбитые клумбы. Даже трава на газончиках между колоннами и та давно поникла и высохла. Серая крыша, поддерживаемая длинными балками, почти перекрывала небо над двором, не давая возможности определить время по солнцу. Впрочем, солнца здесь, похоже, вообще никогда не бывало, как не бывало ни туч, ни ясного неба, ни звезд на нем. Ни единый порыв ветра не проникал в это почти замкнутое пространство, и когда-то занесенные сюда сухие листья лежали вдоль колоннады огромным ковром. Ощущение неизбывного одиночества пронизывало все вокруг, впивалось в душу попавшего в этот мрачный двор человека, как стрела, которая со свистом несется сквозь воздух, мечтая найти в теле жертвы еще не нанесенную рану.

«Я одинок, как никогда в жизни, – грустно сказал себе Пол. – Я не знаю, удастся ли мне вновь проснуться, или я уже мертв, как мертво все, что окружает меня здесь».

Из выходивших во внутренний двор окон второго этажа, где, судя по всему, находились комнаты женщин, доносилась музыка – какая-то незнакомая мелодия. Он и сам не знал, почему решил, что в этом доме обитают одни женщины. Скорее всего молодые, дававшие здесь, в этом замкнутом пространстве, волю своим инстинктам и повернувшиеся спиной к внешнему миру, требовавшему их присутствия в обществе и в то же время настаивавшему на соблюдении правил, установленных этим обществом. Из-за старинных плюшевых гардин, прикрывавших окна, исходило какое-то невидимое излучение, порожденное незримым женским присутствием.

Пол поднялся по лестнице, не зная, что его ждет наверху. Перила сделаны из красного дерева – полированного, покрытого лаком и словно горевшего изнутри. Ощущение было такое, будто во всем доме именно балюстраду только что отмыли и отчистили до блеска. Музыка тем временем звучала все ближе и четче. Теплое желтоватое свечение вырывалось из-под двери третьей по коридору комнаты. Оттуда же доносились голоса – с такими интонациями близкие люди обычно делают друг другу самые важные признания. Словно в какой-нибудь любовной сцене, мужской и женский голоса нежно переплетались, не замечая нежданно появившегося соглядатая. Пола потянуло назад, он не хотел ни заходить в эту комнату, ни смотреть. Но другого пути у него не было. Оглянувшись, он даже не увидел за спиной лестницы, по которой только что поднялся. Оставалось идти лишь вперед, стараясь не думать о том, что эта дорога, быть может, приведет его прямо к смерти. В любом случае от него требовалось одно – принимать решения, вписывающиеся в местную систему координат. Если бы он попытался вырваться из этого странного мира, наверняка заблудился бы окончательно, так и не найдя дороги обратно.

Он толкнул дверь и сразу же понял, что комната освещена чуть лучше, чем погруженный почти в полную темноту дом. Как он и предполагал, в этой комнате юноша и девушка предавались любовным играм. Их сплетенные тела освещали почти два десятка свечей, вставленных в огромный ветвистый канделябр ростом с человека. Крохотные огоньки колыхались в такт дыханию влюбленных. Ласковые руки скользили по телам, словно подгоняя их реализовать сжигающее желание, которое все никак не могло разрядиться последней безумной вспышкой. Влюбленные находились довольно далеко от двери, и их лица не были видны Полу, однако он сразу же, буквально по вибрации воздуха почувствовал, что эти люди должны быть ему знакомы.

Он подошел ближе, почему-то уверенный, что они не смогут увидеть его. Женщина, бледная и округлая, словно полная луна, была той самой «садовницей», чей голос Пол слышал с тех пор, как провалился в этот тяжелый сон. Ее тело было воплощением желанной женственности, хотя ее формы в полумраке четко не прорисовывались. Она не была ни худой, ни полной, ни молодой, ни старой, ни высокой, ни маленькой. Вся обстановка лишь подчеркивала ее абсолютную женственность, желанность и в то же время – ее особую власть, наподобие той, какой обладали жрицы в храмах древних религий. Мужчина, навалившийся, набросившийся на нее, оседлавший свою возлюбленную, боролся не с ней, а с собственным бессилием. Почему-то он показался Полу иностранцем: у него были темные, слегка вьющиеся волосы, а во взгляде черных глаз угадывалась проницательность и настойчивость.

Сам того не зная, Пол оказался свидетелем сцены любви, разыгрывавшейся в тот миг за много километров от него – во Флоренции, между Коломбиной и Антонио. В тот день мексиканец, наговорив сообщение на автоответчик адвоката, прямиком отправился в дом двух актеров и вскоре оказался в сладостном плену надушенных простыней Коломбины, которую ему все не удавалось ни взять, ни подчинить своей силе, как он ни старался. В сексуальном отношении она была на голову выше его: умелая, чувственная, она могла воспроизвести в своих стонах и дыхании любую страсть, любые оттенки эмоций. Антонио же не мог притвориться, что забыл о Федерико, и эти воспоминания, болезненные и тревожные, не давали ему полностью сосредоточиться на любви, без чего обладание страстной «садовницей» не могло быть полным.

Убедившись в своей невидимости, Пол решил прикоснуться к Коломбине, но его рука прошла сквозь ее тело, как сквозь воздух. Ощущение было такое, словно он пытался прикоснуться к изображению на экране или к отражению в зеркале, в то время как сама любовная сцена разворачивалась не у него перед глазами и под руками, а в другой, далекой от него точке пространства и времени. Боль от осознания невозможности не только обладать этой женщиной, но даже коснуться ее, была столь острой, что Пол рухнул на пол и горько заплакал. Сколько времени он так пролежал, обливаясь слезами, он и сам сказать не мог, потому что в его распоряжении не было никаких инструментов для измерения в этом странном мире. Это кончилось лишь после того, как были выплаканы все слезы, заставившие Пола вспомнить о далеких временах подростковых обид и трагедий. «Мужчина на пороге старости не имеет права так реветь, но я чувствую себя здесь таким несчастным, таким одиноким и забытым».

В его голове металась и стучала изнутри по черепу, как молотком, одна и та же мысль: «Больше так продолжаться не может. Нужно признаться в поражении и сдаться». Неожиданно сквозь пелену одиночества в нем вспыхнуло желание ответить, отреагировать на происходящее. Он встал на ноги и, сосредоточившись на любовных играх, которые он мог лишь созерцать, но не участвовать в них, вдруг закричал во всю мочь:

– Пиноккио! Пиноккио!

Сознание покинуло его в ту же секунду, когда образы Антонио и Коломбины растворились в воздухе, испарились, словно капли воды, прямо перед его воспаленными глазами. Впрочем, часть осколков этих образов обрела вдруг острые грани и углы, как кусочки разлетевшегося вдребезги большого зеркала. Частицы тела Коломбины беспорядочно слились с атомами, только что составлявшими тело Антонио. Эти крохотные острые осколки хлестнули по лицу и телу Пола, как огненный всепрожигающий дождь. Помещение наполнилось жидкими, перетекающими друг в друга образами, которые обрушивались на него сверху, с боков, со всех сторон. Дождь из раскрошенных в мелкий фарш тел наполнял пространство ароматом чувственности, нежности и ласки. Пол всем телом впитывал в себя эти запахи.

Он полностью погрузился в полубезумное блаженное состояние и пребывал в нем до тех пор, пока по его телу не пробежала искра ужаса. Очнувшись, он понял, что проваливается в какую-то бездонную пропасть вместе с жидкими и в то же время острыми, ранящими его со всех сторон частицами тел двух влюбленных, вместе со свечами, горевшими в комнате, вместе со всей комнатой и со всем домом.

Пол пришел в себя на куче мусора в одном из темных переулков еврейского квартала – там, за невидимой, практически не существующей границей тихого, молчаливого Лондона, и главное – далеко от того места, где он встречался с Адой Маргарет Слиммернау.

Подступы к Сохо охраняли полицейские с автоматами. По всей улочке распространялся запах какого-то пряного супа. Двери в небольшую синагогу были распахнуты настежь. «Сегодня Шаббат, а я как раз вернулся из царства мертвых». Он встал и тотчас же почувствовал, что его ноги снова стали теми же скованными в движениях ногами пожилого человека, передвигая которые он пришел на встречу со вдовой Марка. Холод и сырость пробрали его до костей, напоив все тело той болью, от которой шаги становятся медленными и осторожными, а взгляды – долгими и пронзительными. Пол пошел прямо в синагогу – ему хотелось где-то присесть и подумать над тем, что с ним произошло. От усталости дрожали руки и подкашивались ноги. Что ж, теперь он знал, что Марк уже обосновался в Доме мертвых и Федерико Канали, возможно, тоже перешагнул порог, отделяющий жизнь от царства вечности. В живых оставался лишь Антонио, одежду и тело которого трепали время и непогода. Глядя на эти три черепа, на головы троих друзей, преследуемая, но ловко ускользающая от погони кукла-марионетка злорадно улыбалась, чувствуя, как на глазах растет ее дерзкий, с острым кончиком нос.

Пол взял со стеллажа у лестницы кипу и вошел внутрь синагоги. Раввин как раз погасил лишние лампы и собирался выслушать просьбу какого-то толстого мужчины, дожидавшегося встречи с ним. Пол не был иудеем, но в тот момент готов был почувствовать себя представителем этого вечно гонимого народа и приверженцем хранившей его тысячелетиями религии. Да и как ему было не почувствовать себя наследником одного из колен Израилевых, Вечным жидом, странником, потерявшим не только родину, но и чувство времени и возраста? Пройдя дальше в главный зал, он сел на место, зарезервированное Шломо Абнером, как гласила табличка, привинченная к спинке стула. «Что же это за человек, который платит за то, чтобы сидеть во время проповеди на персональном стуле?» В синагоге было тепло, и Пол начал постепенно приходить в себя.

Пережитый катарсис оставил в его душе глубокий след. Увидев, как разбивается на мелкие осколки образ Коломбины, он словно родился заново. Биологическая составляющая его личности оживала на глазах, подпитываемая новым, словно неведомым прежде желанием. Следом за девушкой оживал и начинал жить полной жизнью в сознании Пола и ее верный спутник – деревянный мальчик, о котором сам Пол, наверное, не вспоминал с далекого детства. Теперь ожившая кукла набросилась на остатки его воображения, как недобрый лесной дух на припозднившегося путника. Пол настолько погрузился в свои размышления, что даже не заметил, как к нему сзади подошел раввин.

– Добрый вечер, я что-то вас не припоминаю. Вы недавно переехали в наш район?

Голос раввина звучал не то чтобы грубо, но как-то шершаво и жестко, в нем явственно слышался иностранный акцент, скорее всего немецкий; об этом Пол успел подумать до того, как сформулировал ответ:

– Прошу меня простить, я не иудей, мне просто нужно было немного отдохнуть.

Он прекрасно понимал, что окажись сейчас на месте раввина священник англиканской церкви – и непрошеного посетителя выставили бы из храма без малейшего сожаления. Но, по всей видимости, способность к состраданию развита гораздо больше у представителей тех религий, которые веками испытывали суровые гонения.

Раввин внимательно посмотрел на него. От его взгляда не ускользнули ни перепачканные ботинки, ни развязанные шнурки, ни грязные руки, ни пропотевшая рубашка… Пол и сам понимал, во что превратилась его прическа и как выглядит его лицо – серое, осунувшееся, с красными воспаленными глазами. Впрочем, похоже было, что раввина этим не испугаешь. Едва ли не заговорщически подмигнув, он улыбнулся и как бы невзначай осведомился:

– Ты откуда – из дома свиданий или же из ада?

Пол засмеялся, преисполненный радости оттого, что его самого еще не покинуло чувство юмора, и благодарный за благосклонность, проявленную представителем чужой веры.

– Ни то ни другое. Я только что поднялся из могилы, восстав из мертвых.

Раввин поднял руку и почесал в затылке, взъерошив пышные черные волосы.

– Судя по выражению твоего лица, в это можно поверить. Но выглядишь ты не как покойник, а как человек, которому еще суждено узнать в жизни новые чувства.

Такое предсказание не могло не подлить масла в сжигающий Пола огонь любви, горевший с того мгновения, как он впервые увидел Коломбину. Раввин на некоторое время задумался, а затем, внимательно посмотрев на Пола, сказал:

– Я расскажу тебе одну притчу из Талмуда, но после этого ты встанешь и уйдешь. – Раввин опять замолчал и, не увидев в глазах Пола протеста или несогласия, продолжал: – Как-то раз ребе Гиллел увидел череп, плывущий по волнам. Он остановился и внимательно посмотрел на мертвую голову. Наконец он решился спросить: «Почему ты утонул?» Череп же не мог ему ответить. Ребе продолжал наблюдать, как мертвая голова пляшет в волнах, подчиняясь враждебному ей ритму морского прибоя. Тогда ребе Гиллел изрек пророческие слова: «Тебя утопили, но рано или поздно виновные в твоей смерти тоже умрут, и смерть их будет не менее страшной».

Раввин проводил Пола до дверей, не сказав больше ни слова. Покопавшись в бумажнике, энтомолог достал несколько купюр и вложил их в узловатую руку раввина, который принял лепту, не поблагодарив щедрого гостя.