Форма воды

Глава десятая

Мысль принять блюдо, так любезно предлагаемое, со всем тем, что в нем могло оказаться намешано, пришла ему, когда он предвкушал, как сейчас примется за печеные перцы, оставленнные Аделиной в холодильнике в гигантском количестве. Поискал в телефонной книге номер Джакомо Кардамоне, в этот час шведку наверняка можно было застать дома.

– Гто ты ездь в трубка?

– Это Джованни. Ингрид дома?

– Зичаз я изкать, ты подоздать.

Он попытался догадаться, из какой части света эту горничную занесло в дом Кардамоне, но так и не смог.

– Привет, гигант секса, как жизнь?

Голос был низкий и с хрипотцой, как и следовало, чтобы соответствовать описанию Дзито, однако слова не произвели на комиссара никакого вдохновляющего действия, наоборот, он почувствовал, что сел в лужу: среди всех возможных имен его угораздило выбрать именно то, носителя которого Ингрид явно знала не только в лицо.

– Эй, ты еще жив там? Или уже стоя спишь? Сколько ты сегодняшней ночью трахался, грязный ты тип?

– Синьора, я…

Ингрид ни на минуту не растерялась, а просто констатировала, без удивления или негодования:

– Ты не Джованни.

– Нет.

– Тогда кто?

– Я комиссар общественной безопасности, моя фамилия Монтальбано.

Он ждал обеспокоенных вопросов и был тут же разочарован.

– Ух, как здорово! Полицейский! И чего тебе от меня надо?

Она продолжала обращаться к нему на «ты», даже поняв, что разговаривает с незнакомым человеком. Монтальбано решил продолжать на «вы».

– Мне хотелось бы поговорить с вами.

– Сегодня после обеда никак не могу, но вечером я свободна.

– Хорошо, сегодня вечером мне подходит.

– Где? Прийти к тебе в управление? Скажи мне, где оно находится.

– Лучше нет, я предпочел бы менее людное место.

– Вроде твоей спальни? – В голосе женщины слышалось раздражение, видимо, она заподозрила, что на другом конце провода кретин, пытающийся ее клеить.

– Послушайте, синьора, я понимаю, что вы, совершенно справедливо, мне не доверяете. Давайте сделаем так: через час я буду в комиссариате Вигаты, вы можете позвонить туда и попросить меня к телефону. Хорошо?

Его собеседница ответила не сразу, она раздумывала, потом решилась:

– Я тебе верю, комиссар. Где и когда?

Они договорились встретиться в баре «У Маринеллы», где в условленный час, в десять вечера, наверняка было пусто. Монтальбано просил ее никому ничего не говорить, даже мужу.

Особняк семьи Лупарелло находился у въезда в Монтелузу со стороны моря, построен он был в девятнадцатом веке, тяжеловесный, защищенный высокой каменной оградой с коваными воротами, которые сегодня были распахнуты. Монтальбано прошел по роскошной подъездной аллее и очутился у входа. На полуприкрытой двери красовался большой траурный бант. Комиссар просунул голову в щель, чтобы посмотреть, что происходит внутри: в вестибюле, весьма просторном, стояло человек двадцать мужчин и женщин, переговаривавшихся приглушенными голосами с приличествующим обстоятельствам выражением на лицах. Ему показалось неудобным пройти мимо них: кто-нибудь мог узнать его и задаться вопросом, зачем он здесь. Тогда комиссар двинулся в обход виллы и наконец нашел черный ход, запертый на ключ. Ему пришлось несколько раз нажимать на звонок, прежде чем ему открыли.

– Вы ошиблись. Для выражения, соболезнований – с главного входа, – ответила прислуга – смышленая пигалица в черном фартучке и наколке, – с первого взгляда определив его как лицо, не принадлежавшее к категории поставщиков.

– Я комиссар Монтальбано. Не могли бы вы сказать кому-нибудь из хозяев, что я здесь?

– Вас ждут, господин комиссар.

Она повела его по длинному коридору, открыла одну из дверей и знаком пригласила войти. Монтальбано оказался в библиотеке, тысячи книг в прекрасном состоянии аккуратнейшим образом были выстроены на высоченных полках. Большой письменный стол в одном углу, в противоположном – изящный уголок для приема гостей: столик и два кресла. На стенах висело всего пять полотен, и Монтальбано с волнением тут же угадал авторов. Крестьянин Гуттузо 40-х годов, вид Лацио кисти Мелли, пейзаж с разрушенными домами Мафаи, два гребца на Тибре Донги, купальщица Фаусто Пиранделло[16]. Изысканный вкус, выбор, обнаруживавший редкого знатока. Дверь открылась, показался мужчина лет тридцати в черном галстуке, элегантный, с на редкость располагающим лицом.

– Я тот, кто разговаривал с вами по телефону. Спасибо, что вы пришли. Для мамы было очень важно с вами встретиться. Простите меня за беспокойство, которое я вам причинил. – Произношение было самое литературное.

– Что вы, никакого беспокойства. Только я не вижу, чем я могу быть полезен вашей матери.

– Об этом я уже говорил маме, но она продолжала настаивать. И не захотела объяснить мне причин, по которым сочла нужным, чтобы вас обеспокоили.

Он внимательно посмотрел на собранные в щепоть пальцы правой руки, словно впервые их видел, негромко откашлялся.

– Прошу вас, комиссар, будьте снисходительны.

– Не понимаю.

– Будьте снисходительны к маме, для нее это тяжелое испытание.

И направился к выходу, но вдруг остановился:

– Ах да, комиссар, хочу поставить вас в известность, чтобы вы не оказались в ложном положении. Мама знает, как умер папа и где он умер. Ума не приложу откуда. Она знала об этом уже два часа спустя после обнаружения тела. С вашего позволения.

У Монтальбано отлегло от души: если вдове все было известно, ему не придется изощряться и придумывать нечто маловразумительное, чтобы скрыть, какой непристойной оказалась смерть мужа. Он вернулся полюбоваться картинами. В его доме в Вигате у него были только рисунки и гравюры Кармасси, Аттарди, Гуида, Кордио и Анджело Каневари: ради них он жесточайшим образом урезал свою небольшую зарплату[17]. Большего он не мог себе позволить.

– Вам нравится?

Монтальбано быстро обернулся – перед ним стояла хозяйка: невысокая, на шестом десятке, вид решительный, лицо в мелких морщинах, не разрушавших тем не менее красоту черт, а, напротив, подчеркивавших великолепие зеленых глаз, ужасно проницательных.

– Садитесь, прошу вас. – И она направилась к дивану, пока комиссар устраивался в кресле. – Картины хорошие, я ничего не понимаю в живописи, но мне они нравятся, в доме их около тридцати. Их покупал мой муж, живопись была его тайной слабостью, как он любил говорить. К сожалению, отнюдь не единственной.

«Хорошенькое начало», – подумал Монтальбано и спросил:

– Вам лучше, синьора?

– Лучше, чем когда?

Комиссар смутился, он почувствовал себя словно перед школьной учительницей, которая гоняет его по трудному предмету.

– Ммм… не знаю, лучше, чем сегодня утром… Я слышал, что в соборе вам стало дурно.

– Дурно? Я чувствовала себя хорошо, разумеется, насколько это возможно в данных обстоятельствах. Нет, друг мой, я сделала вид, будто упала в обморок, у меня богатый опыт. На самом деле мне пришла в голову мысль, что если бы какой-нибудь террорист взорвал на воздух церковь вместе со всеми присутствующими, по крайней мере десятая часть лицемерия, существующего в этом мире, кончила бы с нами свое существование.

Монтальбано не знал, что ответить, такое впечатление произвела на него прямота этой дамы. Он подождал, пока она сама продолжит разговор.

– Когда один человек объяснил мне, где нашли моего мужа, я позвонила начальнику полиции и спросила его, кто занимается расследованием и было ли вообще начато следствие. Начальник полиции назвал мне ваше имя, добавив, что вы порядочный человек. Я была поражена: неужели еще существуют порядочные люди? И поэтому попросила вам позвонить.

– Я могу только поблагодарить вас, синьора.

– Мы здесь не затем, чтобы обмениваться комплиментами. Я не собираюсь злоупотреблять вашим временем. Вы совершенно уверены, что убийство исключается?

– Более чем уверен.

– Тогда чем же вызваны ваши сомнения?

– Сомнения?

– Да-да, дорогой мой, у вас они должны быть непременно. Иначе как объяснить ваше нежелание закрывать дело?

– Синьора, я буду с вами откровенен. Речь идет исключительно о впечатлении, впечатлении, руководствоваться которым я не должен и не имею права, в том смысле, что, когда речь идет о смерти естественной, мои обязанности состоят в другом. Если вы не сообщите мне ничего нового, я сегодня же вечером ставлю в известность прокурора…

– Я сообщу вам нечто новое.

Монтальбано лишился дара речи.

– Не знаю, каково ваше впечатление, – продолжала синьора, – я вам скажу о моем. Сильвио был, несомненно, человеком осторожным и честолюбивым, и если он долгие годы держался в тени, то с определенной целью: выйти на сцену в подходящий момент и там остаться. Теперь вы поверите, что этот человек, потративший столько времени на терпеливые маневры, чтобы сделаться тем, кем он сделался, в один прекрасный вечер решает отправиться с распутной женщиной в сомнительное место, где любой может узнать его и, может быть, даже шантажировать?

– Именно это, синьора, вызвало у меня самые большие сомнения.

– Хотите, чтобы сомнений стало еще больше? Я употребила выражение «распутная женщина» и хотела бы уточнить, что не имела в виду ни проститутку, ни вообще какую-либо женщину, отдающуюся за деньги. Не могу ясно выразить мою мысль. Я вам скажу одно: вскоре после женитьбы Сильвио мне признался, что ни разу в жизни не был ни с проституткой, ни в публичном доме, пока они еще существовали. Что-то его останавливало. Тогда возникает вопрос: что это была за женщина, которая, помимо всего прочего, убедила его отправиться с ней в такое гнусное место.

Монтальбано тоже никогда не был с проституткой и надеялся, что в дальнейшем ему не придется обнаружить новых точек соприкосновения с человеком, с которым он, будь его воля, не стал бы дышать одним воздухом.

– Видите ли, мой муж потворствовал своим слабостям, но у него никогда не было тяги к уничтожению, восторга перед низменным, как говорил один французский писатель. Свои амуры он прятал от людских глаз за стенами домика, который был построен на самом мысе Капо-Массария и записан, разумеется, не на его имя. Мне открыла на это глаза, как обычно бывает, одна сердобольная приятельница.

Она поднялась, подошла к письменному столу и, покопавшись в выдвижном ящике, вернулась и села, держа в руках большой желтый конверт, металлическое кольцо с двумя ключами и увеличительное стекло.

– Да, между прочим. Что до ключей, он был на них зациклен. У него имелись дубликаты всех ключей – один комплект всегда лежал вот в этом ящике, второй он всегда носил с собой. Так вот, те, что были у него, пропали.

– В карманах у инженера их не оказалось?

– Нет. Их не оказалось и в его офисе. А также и в его кабинете, в его, как это лучше сказать, политическом кабинете. Исчезли, испарились.

– Он мог потерять их по дороге. Это не значит, что их украли.

– Это исключено. Видите ли, у моего мужа было шесть связок ключей. Одна – от этого дома, другая – от дома в деревне, третья – от виллы на море, еще одна от офиса, затем от кабинета, и опять же – от упомянутого домика. Он держал все связки в машине. Каждый раз брал ту, которая была ему нужна.

– И в машине их не нашли?

– Нет. Я распорядилась врезать новые замки везде, кроме домика, о существовании которого якобы не подозреваю. Если у вас есть желание, зайдите туда – там вы наверняка обнаружите какие-нибудь следы, которые прольют свет на его амуры.

Слово «амуры» она повторила уже второй раз, и Монтальбано захотелось как-нибудь ее утешить.

– Помимо того, что амуры инженера не входят в компетенцию следствия, я собрал кое-какую информацию и скажу вам со всей откровенностью, что ничего из ряда вон выходящего мне не сообщили, все это более или менее водится за каждым.

Синьора взглянула на него с чуть заметной улыбкой.

– Знаете, я никогда его за это не винила. Фактически через два года после рождения нашего сына мой муж и я перестали быть супругами. И таким образом я могла наблюдать за ним спокойно, невозмутимо, беспристрастно целых тридцать лет. Вы меня не поняли, простите: я говорила об амурах, чтобы не подчеркивать, какого пола были его возлюбленные.

Монтальбано вжался глубже в кресло, и его плечи оказались в тисках спинки. У него было ощущение, будто его треснули ломом по голове.

– Я же, – продолжала синьора, – возвращаюсь к теме, которая интересует меня больше всего. Я, в отличие от вас, убеждена, что дело идет о преступном деянии, позвольте мне закончить, не об убийстве, не о физическом устранении, но о преступлении политическом. На самом деле здесь было применено насилие, которое и привело к смерти.

– Синьора, объясните мне лучше ваши слова.

– Я убеждена, что моего мужа вынудили силой или посредством шантажа отправиться туда, где потом его обнаружили, в это гнусное место. У них был план, но им не удалось довести его до конца – не хватило времени, потому что сердце у него не выдержало перенапряжения или – почему бы и нет? – страха. Знаете, он был очень болен. Перенес сложную операцию.

– Но каким образом его смогли принудить?

– Не знаю. Может быть, вы в силах помочь мне. Вероятно, его заманили в ловушку. Он не мог сопротивляться. Достаточно было бы, скажем, сфотографировать его в этом гнусном месте и выставить на всеобщее обозрение, и мой муж оказался бы у них в руках, стал бы их марионеткой.

– У кого – у них?

– Думаю, его политических противников или у какого-нибудь делового партнера.

– Видите ли, синьора, ваше рассуждение, нет, лучше, ваше предположение имеет один большой недостаток: оно бездоказуемо.

Женщина открыла желтый конверт, который все время держала в руке, и вытащила фотографии. Это были снимки, сделанные криминалистами на выпасе.

– Господи Иисусе, – пробормотал Монтальбано, и мороз пошел у него по коже. Женщина, напротив, разглядывала их спокойно.

– Как они у вас оказались?

– У меня есть добрые друзья. Вы их видели?

– Нет.

– И совершенно напрасно. – Она выбрала фотографию, протянула ее Монтальбано вместе с увеличительным стеклом. – Вот она, посмотрите внимательно. Штаны приспущены, и видно, как белеются трусы.

Пот с Монтальбано лил градом, неловкость, которую он испытывал, его злила, но делать было нечего.

– Не вижу здесь ничего необычного.

– Не видите? А ярлык трусов?

– Да. Его я вижу. И что же?

– Его не должно быть видно. В этих трусах, – и если вы зайдете в комнату моего мужа, я покажу вам другие такие же, – ярлык находится сзади с внутренней стороны. Если он виден, как на фотографии, это означает, что трусы надеты наизнанку и задом наперед. И не говорите мне, что Сильвио надел их так с самого утра и не обратил на это внимания. Он принимал мочегонное, был вынужден ходить в туалет несколько раз в день и мог переодеть трусы в любой момент. И все это означает только одно.

– Что? – спросил комиссар, потрясенный проницательным и безжалостным анализом, без единой слезинки, словно речь шла о едва знакомом человеке.

– Что он был голым, когда его застали врасплох и заставили одеваться в спешке. А голым его могли застать не иначе как в домике на Капо-Массария. Вот почему я дала вам ключи. Возвращаюсь к тому, что я вам уже сказала: это не совсем удачное покушение на репутацию моего мужа. Из него хотели сделать скотину, которую можно в любой момент смешать с грязью. Если бы он не умер, им была бы лафа; заручившись его покровительством, они делали бы все, что им заблагорассудится. Частью их план, правда, удался: все сторонники моего мужа оказались за бортом. Только Риццо спасся, нет, даже получил повышение.

– Как же так?

– Это-то вы и должны будете выяснить, если у вас есть охота. Или же можете приглядеться к форме, которую они придали воде.

– Извините, я не понял.

– Я не с Сицилии, я родилась в Гроссето[18], оказалась в Монтелузе, когда мой отец стал здесь префектом. У нас был небольшой кусок земли и дом у подножия Амиаты, мы проводили там каникулы. У меня был друг, сын крестьянина, помладше меня. Мне было лет около десяти. Как-то раз вижу, мой приятель расставил по краю колодца миску, чашку, чайник, квадратную жестянку, налил в них воды и внимательно смотрит. Я спросила: «Что ты делаешь?» А он, в свою очередь, спросил меня: «Какая форма у воды?» – «Но у воды нет формы! – Я засмеялась. – Принимает форму, которую ей придашь».

В этот момент дверь кабинета открылась и появился ангел.