Французская фантастическая проза

Жозеф Рони-старший Ксипехузы^{3}

5. Из книги Бакуна

Ксипехузы, бесспорно, живые существа. Все их движения свидетельствуют о наличии у них воли, желаний, независимости — всего, что отличает живое существо от растений или предметов. Хотя их способ передвижения нельзя ни с чем сравнить — ксипехузы просто скользят над землей, — легко заметить, что их движения вполне осмысленны. Они внезапно останавливаются, поворачиваются, бросаются вдогонку друг за другом, прогуливаются по двое, по трое, оставляют одного товарища, чтобы приблизиться к другому, находящемуся поодаль. Они не умеют лазить по деревьям, но им удается убивать птиц, притягивая их к себе неведомым способом. Я часто видел, как они окружали лесных животных или поджидали их за кустом; зверей они убивают и сжигают. Как правило, они убивают любое животное, если могут его догнать, хотя делают это без всякой видимой нужды, ибо свою жертву они не съедают, а испепеляют.

Труп они сжигают, не разводя костра: десять — двадцать ксипехузов собираются вокруг большого животного и направляют на него лучи своих звезд; один ксипехуз может сжечь только мелкого зверька или птицу. Мне часто удавалось подставить ладонь под луч звезды — кожа начинала разогреваться лишь некоторое время спустя.

Не знаю, можно ли говорить о разных ксипехузах, ибо они постоянно меняют свою форму на одну из трех, иногда даже в течение дня. Цвет их непостоянен, что вызвано, скорее всего, изменениями силы света от восхода до заката. Однако некоторые их оттенки зависят от желаний, даже страстей отдельных существ, разобраться в которых я не смог, хотя тщательно их изучал. Даже простейшие чувства я определял наугад. Мне ни разу не удалось отличить окраску гнева от окраски дружелюбия, что было бы первым открытием такого рода.

Я говорил об их страстях. А еще раньше упомянул о том, что некоторые ксипехузы склонны подолгу проводить время с одними особями и не обращать внимания на других. Я могу теперь назвать это чувство дружбой. Есть у них и ненависть. Если один ксипехуз ненавидит другого, то второй обычно отвечает ему тем же. Когда они раздражены, то приходят в ярость и сталкиваются между собой, словно нападая на крупное животное или человека. Именно эти схватки убедили меня в том, что они — существа смертные, хотя раньше я был склонен думать иначе. Я два или три раза видел, как погибали ксипехузы: они падали, сжимались и окаменевали. Я сохранил несколько этих странных трупов; может быть, позднее благодаря им раскроют тайну ксипехузов. Это неправильной формы желтоватые кристаллы, пронизанные голубоватыми нитями[14].

Узнав, что ксипехузы не бессмертны, я должен был подумать о том, как с ними бороться и как их победить. Об этом я и расскажу ниже.

Ксипехузов легко заметить в чаще, даже если они прячутся за толстыми деревьями, — их выдает светящийся ореол, — и я, полагаясь на своего быстрого жеребца, часто забирался далеко в глубь леса. Я попытался выяснить, строят ли они себе жилища, но мне это не удалось. Они не передвигают камней, не притрагиваются к растениям и не выделывают никаких видимых и осязаемых предметов. Поэтому у них нет оружия в нашем понимании. Они не могут убивать на расстоянии: любое животное, избегнувшее непосредственного соприкосновения с ними, всегда может спастись бегством, чему я неоднократно был свидетелем.

Уже люди злосчастного племени пжеху заметили, что ксипехузы перестают быть опасными за какой-то определенной чертой, которую никогда не пересекают. Но черта эта охватывает все больше и больше земель из года в год, из месяца в месяц. Я должен был найти причину этому явлению. Теперь я наконец знаю: причина этого явления — в постоянном увеличении количества ксипехузов. Закон таков: граница их владений расширяется, как только ксипехузов становится больше, но пока их число остается неизменным, ни один из них не может выйти за существующие пределы обиталища; такова природа их расы. Поэтому один ксипехуз больше зависит от всех остальных, чем человек или животное от себе подобных. Позже мы увидели, как сужались границы владений ксипехузов по мере их уничтожения.

О появлении на свет новых ксипехузов я узнал очень немного, но и это немногое кажется мне очень важным. Они рождаются четыре раза в год, накануне равноденствий и солнцестояний, и только в совершенно безоблачные ночи. Сначала ксипехузы собираются по трое, а потом образуют одну тесную массу в форме сильно вытянутого эллипса. Они остаются в таком положении всю ночь и все утро, пока солнце не достигнет зенита. Потом они расходятся в стороны, и тогда становятся видимыми громадные, парообразные существа.

Постепенно они уменьшаются, становятся как бы плотнее и к концу десятого дня превращаются в янтарные конусы, значительно более крупные, чем взрослые особи. Через два месяца и несколько дней они достигают вершины своего развития, суживаясь до размеров остальных. К этому времени они уже полностью походят на своих собратьев и могут менять цвет и форму в зависимости от времени дня или по собственному желанию. Несколько дней спустя границы владений ксипехузов расширяются.

Когда приближался этот опасный момент, я подстегивал моего славного Куата и разбивал лагерь подальше от леса.

Трудно сказать, есть ли у ксипехузов органы чувств. Но что-то их наверняка заменяет. Они легко различают издалека животное или человека; отсюда следует, что их органы наблюдения, пожалуй, даже лучше наших глаз. Я ни разу не замечал, чтобы они путали растение с животными, даже когда игра света между ветвей, окраска или положение предмета вводили в заблуждение меня самого. Они очень хорошо ощущают размеры; когда нужно сжечь птицу, с этим легко справляется один ксипехуз, но когда попадается более крупное животное, вокруг него собирается десять, двенадцать или пятнадцать ксипехузов — ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы испепелить труп.

Способ их нападения на людей говорит о том, что у них помимо чувства есть и разум, в чем-то схожий с разумом человека, ибо ксипехузы почти не трогают женщин и детей, однако безжалостно уничтожают воинов.

Теперь самое важное: есть ли у них язык? Без малейшего колебания я отвечаю: «Да, есть». И состоит он из знаков, из которых я кое-что смог расшифровать. Если какой-нибудь ксипехуз желает поговорить с другим, он направляет лучи своей звезды на товарища, и тот сразу их ощущает. Если спрашиваемый в это время двигается, он замирает на месте и ждет. Говорящий быстро чертит лучом своей звезды на собеседнике — с любой стороны — короткие световые рисунки, которые светятся какое-то время, а потом тускнеют. После короткой паузы следует ответ. Замыслив нападение или засаду, ксипехузы всегда использовали такой рисунок:

Когда речь шла обо мне (а это случалось часто, ибо ксипехузы прилагали немало усилий, пытаясь уничтожить моего славного Куата и меня), они обменивались таким знаком:

И его всегда сопровождал первый знак:

Обычным знаком призыва был такой рисунок:

На него всегда отзывался тот, кому он был послан. Когда ксипехузы хотели собраться вместе, я наблюдал рисунок, в котором слились очертания всех трех форм, которые они могут принимать:

Ксипехузы обмениваются и более сложными знаками, не относящимися к действиям, похожим на человеческие: смысла их я так и не понял. У меня нет сомнений в том, что они способны мыслить отвлеченно, как и люди, ибо они могут часами стоять и переговариваться друг с другом, явно обмениваясь мыслями.

Моя долгая жизнь вблизи ксипехузов помогла мне, несмотря на их постоянные перевоплощения, узнать некоторых из них поближе, подметить их особенности и даже что-то вроде разницы в характерах. Надо сказать, что уловить различия между ними может лишь упорный и зоркий наблюдатель. Я отличал молчаливых, которые никогда не рисовали слов, от неугомонных ораторов, писавших длинные речи, внимательных — от болтунов, перебивающих друг друга. Некоторые любили уединение, другие явно стремились к обществу себе подобных, жестокие постоянно преследовали животных и птиц, а добрые часто оставляли их в покое. Разве это не признак развитой жизни? Разве не столь же разнообразны поведение, ум и характеры людей?

Ксипехузы занимаются воспитанием молодых. Сколько раз случалось мне видеть, как старый ксипехуз, сидя среди множества юных, показывал им знаки, которые те воспроизводили один за другим. Если же они делали ошибки, он заставлял их начинать сызнова.

Обучение юных ксипехузов больше всего привлекало меня, занимая мои мысли в бессонные ночи. Я чувствовал, что именно эти уроки на заре жизни молодых могут приоткрыть завесу тайны — вдруг блеснет неожиданная мысль и выхватит из глубокого мрака какой-нибудь кусочек целого! Не отчаиваясь, я долгие годы исподтишка следил за такими уроками, пытаясь истолковать виденное. Не раз мне казалось, что я ухватил смутную суть природы ксипехузов, их сверхосязаемую сущность, но она так и осталась недоступной для моих скромных способностей. Я уже говорил, что долгое время считал ксипехузов бессмертными. Но мне довелось видеть, как они гибли в схватках друг с другом. Нужно было скорее найти уязвимое место ксипехузов и оружие против них, ибо, выйдя из леса Кзур на юг, север и запад, они двинулись по долинам к восходу солнца. Ксипехузы угрожали вскоре вытеснить человека с обжитых им земель.

Я вооружился пращей и, как только какой-нибудь ксипехуз оказывался неподалеку, целился и метал в него камень. Но хотя я попадал в них и даже в их звезду, все было тщетно. Они явно чувствовали себя в безопасности и даже никогда не увертывались от моих снарядов. После месяца бесплодных попыток мне пришлось признать, что праща пользы не принесет, и я ее оставил. Тогда я взял в руки лук. Ксипехузы испугались первых же стрел: они увертывались, стараясь не оказываться на расстоянии выстрела. Семь дней я пытался поразить хотя бы одного ксипехуза. На восьмой день несколько существ, видимо увлеченных охотой, пронеслись вблизи от меня, преследуя газель. Я выпустил несколько стрел, но безрезультатно: ксипехузы рассыпались в разные стороны, а я стал гоняться за ними, растрачивая свои боевые запасы. Но едва я выпустил последнюю стрелу, как они начали быстро окружать меня с трех сторон. Только невероятная скорость моего храброго Куата спасла мне жизнь.

После этого случая я исполнился веры и… сомнения. Целую неделю я провел в глубоких размышлениях: мои мысли занимала одна тайна, она отгоняла сон, заставляя меня страдать и радоваться одновременно. Почему ксипехузы так боялись моих стрел? Ведь многие попали в тех, кто охотился, но ни одного из них не поразили насмерть. Я знал, что мои противники умны, и не думал, что их охватывает ужас без особых причин. Нет, как раз все говорило за то, что в определенных условиях стрелы очень опасны для них. Но в каких условиях? Где их уязвимое место? И вдруг истина открылась: мне надо попасть в звезду! Целую минуту страстно и слепо я верил в это. А потом сомнения вновь овладели мною.

Разве я уже не поражал эту цель камнем? Почему же стрела должна быть счастливей?

Стояла глубокая ночь, над головой чернела неизмеримая бездна, в которой мерцали рассыпанные огни. А я думал, охватив голову руками, и думы мои были мрачнее ночи.

Где-то рычал лев, по равнине носились шакалы. Но вот неясный свет надежды вновь забрезжил в моей душе. Может быть, камень пращи больше звезды ксипехузов? А цель надо пронзить острием? Тогда их страх перед стрелой понятен…

Вега медленно вращалась вокруг полюса, близилась заря, и усталость на несколько часов замедлила бег моих мыслей.

И снова с луком в руках я преследовал ксипехузов в их собственных владениях, насколько позволяла осторожность. Но они избегали меня и держались в отдалении. О засаде я и не думал, ибо их способ наблюдения позволял им обнаруживать меня за любым укрытием.

К концу пятого дня одно событие опять показало мне, что ксипехузы уязвимы, но в то же время могут легко, как человек, приспосабливаться к новой обстановке. В тот вечер какой-то ксипехуз без всякого страха понесся прямо на меня. Я удивился, но остался на месте и с волнением в сердце приготовил лук. В рождающихся сумерках ксипехуз был подобен бирюзовой колонне. Вот он приблизился на расстояние выстрела. И я уже пустил стрелу, как вдруг он повернулся и спрятал свою звезду, продолжая надвигаться на меня. Я был так поражен, что едва успел подстегнуть Куата и уйти от опасного противника.

Этот простой маневр, которого раньше не применял ни один ксипехуз, подтвердил еще раз, что наши враги разнятся между собой умом и характером. Одновременно я убедился, что моя догадка об уязвимости звезды верна. Но тут же с огорчением подумал, сколь трудной, чтобы не сказать невыполнимой, станет моя задача, если эту тактику переймут все ксипехузы. Однако после всего, что я сделал ради выявления истины, подобное препятствие только подстегнуло меня, ибо я верил в изворотливость своего ума, способного справиться с любым затруднением.

Пьер Буль Бесконечная ночь^{4}

Зовут меня Оскар Венсан. Я не женат. Владею небольшой книжной лавкой на Монпарнасе. Недавно мне исполнилось пятьдесят. Я воевал, как и все вокруг, и считаю, что на человеческую жизнь одной войны хватит с лихвой.

Я много читаю. Интересуюсь новинками из области литературы, философии, науки. Порой задумываюсь над вопросами бытия и тем исчерпываю свою тягу к необъяснимому. Восхищаюсь учеными, сумевшими расщепить ядро атома, и вздрагиваю от счастья, размышляя, в какой век мне выпало жить.

В водоворот совершенно невероятных событий я попал по чистой случайности и не хочу за это ни клясть, ни благодарить судьбу: чему быть — того не миновать. Хотелось бы только знать, как из этого выбраться.

Приключения начались вечером седьмого августа 1949 года. Я сидел на террасе кафе «Куполь», глядя па прохожих и потягивая прохладное пиво, — удовольствие, которому я всегда предаюсь в жаркое время года. На столе по обыкновению лежала развернутая газета, и, устав смотреть на прохожих, я опускал в нее глаза и пробегал строчку-другую.

Мне казалось, что в целом жизнь вполне сносна.

Именно в эту секунду в мое мирное существование вторгся бадариец и сделал это со свойственной ему бесцеремонностью.

Я уже успел обратить внимание на субъекта, трижды продефилировавшего перед моим столиком, неотрывно вглядываясь в лица посетителей. Тело его облегала красная римская тога; такое, конечно, увидишь не каждый день, но еще более заинтриговало меня его лицо. Не знаю, чем именно — то ли изысканным благородством черт, то ли царственным лбом и чеканным профилем, то ли, наконец, невиданным золотистым цветом кожи. Выше окружающих на целую голову, он показался мне на мгновение египетским божеством, потехи ради напялившим на себя облачение цезарей.

Я стал следить за его поведением. Он вновь медленно прошел мимо, словно иностранец, заблудившийся в чужом городе и не осмеливающийся спросить дорогу. В конце концов он, похоже, набрался духу, присел за соседний столик и указал подскочившему гарсону на мою кружку жестом, означавшим «мне то же самое». Вид у него при этом был как нельзя более растерянный. Выяснилось, однако, что не я один заинтересовался любопытным посетителем: сидевший невдалеке низенький господин в очках, совершенно лысый, так и пожирал его взглядом.

Златокожий отхлебнул пива и скорчил гримасу глубокого отвращения. Потом он надолго погрузился в свои мысли, а затем неожиданно обратился ко мне с вопросом:

— Соблаговоли, о друг мой, — проговорил он низким голосом, — сказать мне, в каком веке мы пребываем ныне?

— Как, простите?. — не понял я.

— Мне желательно было б знать номер нынешнего века, — повторил он.

Еще одна деталь довела мое изумление до крайности: он говорил по-латыни. Я изучал этот язык, так что без труда понимал его слова и мог отвечать. Наша беседа велась, таким образом, на классической латыни. Здесь я даю по возможности точный перевод.

Сперва я решил, что меня разыгрывают. Однако незнакомец выражался слишком вежливо и к тому же явно был чем-то обеспокоен, так что версия шутки, по всей вероятности, отпадала. А может, это просто ненормальный? Я решил подыграть ему, кто бы он ни был.

— О гражданин! — отозвался я как мог любезнее — Мы живем с тобой в двадцатом веке, около его середины. А если быть точным, то в одна тысяча девятьсот сорок девятом году.

На его лице отразилось горестное недоумение. С упреком поглядев на меня, он сказал:

— О друг мой, что побуждает тебя столь бессердечно насмехаться над пришельцем, извергнутым своей родной эпохой? Я совершенно точно знаю, что мы отнюдь не находимся в одна тысяча девятьсот сорок девятом году, как выговорил только что твой лживый язык, ибо я покинул Бадари — если только верны мои расчеты — около восьми тысяч лет тому назад. И уже в то время шел десятитысячный год.

Говорят, спорить с безумным — опаснее всего. По всей видимости, безумие этого человека заключалось в том, что он воображал себя в ином столетии. Незадолго до того мне довелось читать в газете о раскопках Брентона, открывшего развалины древнего государства Бадари. Помню, как живо заинтересовали меня сообщения о блестящей цивилизации бадарийцев. Похоже было на то, что мой собеседник также начитался этих сообщений, которые и помутили его разум. Поэтому я ровным голосом продолжал: Мне известно, о чужестранец, что бадарийская культура имеет древнюю и великолепную историю. Боги свидетели, я ни сном ни духом не помышлял смеяться над тобою. Из моих слов следовало лишь, что мы находимся в одна тысяча девятьсот сорок девятом году по христианскому летосчислению. Тебе ведомо, о мудрый, что время относительно. По этой причине, если мы живем в двадцатом веке, спустя одну тысячу девятьсот сорок девять лет от рождества Христова, это вовсе не мешает нам пребывать в восемнадцатитысячном году, или что-то около того, по отношению к тому моменту, который твоим высокочтимым и высокоученым согражданам было угодно выбрать в качестве точки отсчета.

Слова мои успокоили его. Погрузившись в глубокое размышление, он, казалось, производит сложнейшие вычисления.

— Прости, друг мой, — сказал он наконец, — что я позволил себе усомниться в твоей искренности. Дело в том, что меня неотступно терзает одна мысль. В знак доверия я открою тебе свою тайну. Надеюсь, меня не осудит за это Академия наук, пославшая меня сюда. К тому же я наблюдаю на твоем лице несомненные признаки тупости, которые, согласно нашим представлениям, служат вернейшим доказательством лояльности. Не сердись за прямоту моих слов: она в правилах бадарийцев… Узнай же то, о чем и сам ты в силах был бы догадаться, будь ты чуть менее глуп: я путешествую во времени. Мое имя Амун-Ка-Зайлат. Я прибыл сюда из великой Бадари несколько минут назад, если считать по моему времени, или примерно восемьдесят столетий назад, если считать по-земному. Я имею честь состоять членом королевской Академии наук. Мне было поручено испытать в действии машину времени, разработанную сотрудниками нашей Академии. Ранее один из моих коллег уже осуществлял перемещения во времени, но, так сказать, более краткосрочные. Он переносился во времена древнеримских императоров, и эпоха эта с тех пор нам настолько хорошо знакома, что я, как видишь, свободно изъясняюсь по-латыни. Направляясь сюда, я надел римское облачение, понадеявшись, что одежда и язык остались неизменными со времен Древнего Рима. К несчастью, убеждаюсь, что это не так. Перед отправлением я настроил машину на двадцать тысяч лет в сторону будущего: пока это для нее крайний предел. Однако уже вскоре я осознал, что столь длительный временной промежуток одним махом не одолеть. Тогда я решил сделать привал и вот уже несколько минут как пребываю в твоем времени, а это значит, что я нахожусь на восемь тысяч лет или около того позже своего собственного. Возможно, однако, что я сделал ошибку в расчетах, и это меня беспокоит.

Как ни странно, я начинал верить каждому его слову. Зародившиеся было у меня сомнения насчет твердости его рассудка сменились болезненным возбуждением, свидетельствовавшим, не исключено, о нетвердости моего. Да, говорил я себе, это так! Передо мной самый настоящий, подлинный бадариец, один из тех, о ком пишет Брентон в своем трактате “The Badarian Civilization”. Какая удача, что именно я стал свидетелем невероятного события! Путешествие во времени! Неужели начинают сбываться мечты Герберта Уэллса? Бесчисленные вопросы роились в моем мозгу и просились наружу. Но пришелец продолжал:

— Мне понятно твое изумление, сын мой. Ты, наверно, и слыхом не слыхивал о блистательной бадарийской цивилизации. Да, надо думать, за восемьдесят веков, прошедших на Земле, то есть за краткие минуты моего путешествия.

Такие вещи не могли оставить меня равнодушным, даже если они звучали по-латыни. Поэтому я обратился к пришельцу с нижайшей просьбой пересесть за мой столик и разрешить мне предложить ему чего-нибудь выпить в качестве приветствия в нашем веке. Он не заставил себя долго упрашивать. Осведомившись, какой именно папиток ему более по вкусу, я услышал, что ни за какие блага в мире он не согласится вновь омочить губы в том омерзительном пойле, что принес ему в кружке раб. При этом он присовокупил, что у него остались, напротив, самые блаженные воспоминания о привезепном из Рима напитке рубинового цвета, который ему посчастливилось попробовать несколько дней назад (несколько своих дней назад) и который римляне называли словом vinum. Я велел гарсону подать пару бутылок лучшего бургундского. Мой собеседник отхлебнул вина, одобрительно кивнул и со всей серьезностью заметил:

— Питье это веселит и согревает. Возвращаясь назад, я захвачу с собой несколько сосудов этого напитка.

Что до меня, то я залпом осушил один за другим четыре вместительных бокала, после чего попросил бадарийца продолжать.

Я хотел сказать, продолжал он, что, но всей видимости, за восемьдесят веков земного времени, что уложились в краткие минуты моего путешествия во времени, великолепная бадарийская цивилизация успела погибнуть. И твое изумление объяснимо, ибо вместе с нею, по всей вероятности, канули в неизвестность и наши выдающиеся технические изобретения. Уже римлянам о них ничего не известно. Незнакома им и машина времени. Сомневаюсь, чтобы кому-нибудь в дальнейшем удалось заново изобрести ее.

Я подтвердил, что и в мое время никто серьезно не думает о путешествиях во времени.

— О Амун-Ка-Зайлат, — говорил я, — твое путешествие представляется мне одним из самых захватывающих достижений человеческой мысли. Теперь я вижу, что мои современники, несмотря на важнейшие научные открытия, сделанные у нас в последнее время, не более чем несмышленые дети в сравнении с вами. И все же мы не столь невежественны, как ты полагаешь. Я, например, знал о существовании бадарийской цивилизации. Хотя ее след и стерся в памяти людей, наши ученые недавно вновь открыли ее. Производя археологические изыскания, они наткнулись на остатки вашей славной культуры. Знай, что ваша столица была разрушена более шести тысячелетий назад и погребена под толщей песков. Недавно ее развалины были найдены.

— Возможно ли это? — удивился Амун.

— Да, в земле обнаружено множество черепков, бронзовых кинжалов, а также изуродованных человеческих костей. Однако от упоминавшихся тобой чудесных технических достижений не сохранилось ничего. Потому у нас создалось впечатление, что бадарийцы были просто земледельцами. Мы знали, что ваши мастера владели искусством обработки перламутра и чеканки по меди, что они умели изготовлять изящные фигурки из слоновой кости… Однако мы не догадывались, что и наука ваша достигла подобных высот, в чем я отныне не сомневаюсь.

— В сущности, удивляться тут нечему. Простые, грубые изделия, о которых ты говорил, лучше сохраняются в земле. Приборы же наши были сделаны из гораздо более изысканных материалов, нежели медь и бронза… Неужели ты ничего не слышал о волновых явлениях, об излучении? Неужели вы не умеете передавать энергию на расстояние при помощи этих неощутимых субстанций?

Я отвечал, что таким умением мы обладаем и что имеем немалые достижения в этой области. С гордостью поведал я пришельцу о нашем радиотелеграфе и о телевидении.

— Вот видишь, — заметил он, — то, на чем основана работа ваших приборов, нельзя потрогать руками. Вообрази, что через какое-то время секрет радиоволн будет утерян. Те, кому спустя много лет доведется раскопать в земле обломки ваших машин, не будут иметь никакого понятия о назначении хитроумных устройств, которыми ты так гордишься. Они решат, что перед ними какие-то талисманы или произведения искусства. Именно так рассуждают ныне ваши археологи, натыкаясь на обломки сосудов и на металлические предметы, испещренные непонятными письменами и символами… Как видно, вы едва успели вступить на тропу познания. У нас же любые механизмы внешне поразительно просты. Например, устройство, при помощи которого я оказался здесь, основано на весьма сложных радиационных явлениях, но при этом внешне оно поражает своей незатейливостью. Взгляни сам и убедись, что на такой нехитрый предмет никто бы и внимания не обратил.

С этими словами он извлек из кармана небольшую матово-белую овальную вещицу. С одной ее стороны наружу выступала маленькая панель, усеянная кнопками и рычажками. Никакого другого механизма, казалось, в приборе не было.

Тут я заметил, что упоминавшийся ранее низенький господин в очках вытянул шею и с нескрываемым интересом разглядывает вещицу. Сидел он недалеко от нас и, вполне вероятно, мог кое-что уловить из нашего разговора. Бадариец поспешил спрятать прибор в карман.

— Незачем подчеркивать, друг мой, сколь велико доверие, которое я тебе оказываю. Этот крохотный прибор мне дороже, чем все священные сосуды нашего королевства вместе взятые. Я не намереваюсь задерживаться долее в вашем веке. Мне надо следовать намеченному плану и добраться до двадцатитысячного года, а затем я вернусь домой… Постой, но ведь ты сказал, что божественной Бадари больше не существует?

— Мне кажется, что и тебе самому это должно быть отлично известно, — отвечал я после некоторого раздумья, — Пролетая сквозь время, ты не мог не созерцать неуклонного заката и упадка вашей цивилизации. Уж наверно, ты присутствовал при ее гибели? Может быть, ты даже наблюдал, как твой собственный пепел ссыпают и запечатывают в роскошную многоцветную погребальную урну, подобную тем, которыми мы восхищаемся сегодня?

— Чтобы нам с тобой было проще понимать друг друга, — сказал на это бадариец, — пора кое-что рассказать тебе о наших научных воззрениях. Это избавит тебя от надобности задавать кучу вопросов, большинство из которых, прости меня, о друг мой, кажутся мне нестерпимо глупыми… Однако уж коль мы познакомились, то не откроешь ли ты мне свое имя? Ибо я порядком устал от обращений «друг мой» или «о чужестранец», что были в ходу у римлян.

— Мое имя, — объявил я ему, — Оскар Венсан.

— Да-а… В таком случае… Знаешь, ты не обижайся, но уж лучше я буду, как прежде, именовать тебя «друг мой». Итак, я уже говорил, что ваш взгляд на возможность путешествий во времени крайне примитивен. Вот послушай…

Мы сидели за столиком друг против друга, а вокруг было восхитительное монпарнасское лето, и в воздухе уже разлилась предвечерняя прохлада. Рассказ пришельца так захватил меня, что об ужине я и думать забыл. Между тем было уже девять вечера. Бутылки наши давно опустели. Но не успел я приказать гарсону принести нам новые, как вдруг тот самый низенький господин в очках поднялся и, к моему изумлению, обратился к нам также по-латыни:

— О граждане, — сказал он, — не гневайтесь, если я позволю себе прервать вашу беседу. Быть может, вы сочтете меня неучтивым, но я все слышал. Как только ты появился здесь, о мой предок, твоя внешность поразила меня. Невольно я слышал твои первые слова; они все во мне перевернули, и я начал прислушиваться. Но не осуждайте меня, а лучше возблагодарите судьбу за эту встречу, как равно и за поистине необъяснимое пристрастие людей к прошлому, которое побуждает их преподавать латынь в школах в наши дни… Нет, я неправильно выразился. Следовало бы сказать «в мои дни», ибо, о благородные чужестранцы, мы с вами живем в разные эпохи. Пусть это покажется вам невероятным, но знайте, друзья, что перед вами — еще один путешественник во времени. Я, однако, пришел из вашего отдаленного будущего. Ни один из вас не мог и догадываться о моем существовании, ибо мне предстоит родиться, слушай, о парижанин, и ты, бадариец, лишь десять или пятнадцать тысячелетий спустя. Точнее я сказать не могу, потому что подобно тебе, о далекий пращур мой Амун, я оказался в этой эпохе по чистой случайности, после того как понял, что не сумею без промежуточной остановки одолеть временной отрезок в двести веков, как я намеревался это сделать на своей машине времени.

Друзья мои, перед вами доктор Джинг-Джонг, один из наиболее выдающихся ученых Перголийской республики… Но я забыл, что вы не слыхали о моей Перголии, ибо та земля, на которой вырастет и расцветет наша великолепная культура, пока еще скрыта под толщей вод океана, который ты, о парижанин, называешь Тихим. Знайте же, что перголийская Академия наук поручила мне… я хотел сказать — поручит мне совершить с научной целью путешествие в прошлое при помощи нашего новейшего изобретения — машины времени. Мы установим на этой машине двухсотый век по земному времени. Я сам рассчитаю эту дату таким образом, чтобы попасть в эпоху высшего расцвета древнейшей бадарийской цивилизации, следы которой мы недавно обнаружили. Однако случится небольшая неисправность — и вот я среди вас. И весьма тому рад, так как имею возможность познакомиться одновременно с двумя различными эпохами.

Считая по-твоему, парижанин, я здесь вот уже шестой день. Мне удалось выменять перголийскую одежду на то одеяние, что носят сейчас. А вот и моя машина времени.

В его руках появился овальный предмет, в точности похожий на машину Амуна.

— О божественный Джинг-Джонг, — начал было я потрясенно, но не смог более выговорить ни слова из-за волнения, охватившего меня. Подозвав гарсона, я указал перголийцу на стул возле нашего столика и с грехом пополам сумел спросить нового гостя, какой напиток он предпочитает. Оказалось, что питье, называемое «коньяк», вполне ему по вкусу.

— Оно напоминает мне, — добавил он, — один напиток, который я часто употреблял дома… То есть я хочу сказать: который я буду часто употреблять. По правде говоря, я еще не привык жить за десять тысячелетий до собственного рождения, а потому прошу не судить меня строго за то, что я иногда путаюсь во всех этих прошедших и будущих временах. Итак, с твоего позволения, я хотел бы коньяку, слегка разбавленного содовой.

Я велел гарсону принести бутылку и сифон, после чего молча уставился на вновь прибывшего. Он был мал ростом, одет в мало поношенный черный редингот и при этом лыс как колено. В глазах его плясал сатанинский огонек, и не будь мое внимание всецело захвачено бадарийцем, я уверен, что невероятно массивный череп перголийца сразу бросился бы мне в глаза. Кстати, бадариец не проронил ни единого слова с того самого момента, как пришелец из будущего вмешался в нашу беседу, и сидел насупившись.

Отхлебнув изрядную порцию коньяку, я вновь обрел способность рассуждать здраво.

— Господа! — начал я. — В смысле джентльмены… То есть я хотел сказать: высокоученые мои друзья! Ты, о величайший из бадарийцев, и ты, чья слава затмевает… то есть затмит всех на свете перголийцев! Сегодня — лучший день в моей жизни, и я бесконечно благодарен провидению за эту милость. Я краснею от стыда за свое невежество в сравнении с твоей ученостью, о Амун-Ка-Зайлат, и с твоими будущими познаниями, Джинг-Джонг. Да, моя эпоха не блещет знаниями, и я теперь вижу, что ее смело можно уподобить темному средневековью… Но сжальтесь, умоляю, и просветите меня. Ведь ты, о бадариец, жил на Земле восемь тысяч лет назад, а это значит, что по крайней мере уже семьдесят девять веков как умер. Почему же тогда ты сидишь здесь и я тебя вижу?

— С радостью удовлетворю твою любознательность, хотя вопросы эти поистине наивны. Позволь, я начну с самого начала, как и намеревался сделать в тот момент, когда нас прервал почтенный перголиец… А ты, далекий потомок мой, выслушай мой рассказ, прежде чем я стану внимать твоему.

Доктор Джинг-Джонг кивнул в знак согласия, и бадариец продолжал:

— За много поколений до нас ученые установили, что ускоренное перемещение во времени в сторону будущего теоретически осуществимо. Один физик доказал, что время течет отнюдь не равномерно, и для наблюдателей, «привязанных» к различным системам, движущимся с неодинаковой скоростью одна относительно другой, время идет по-разному. Однако доступны ли эти рассуждения твоему разуму, парижанин?

— Продолжай. Я слыхал об этой теории. Один наш ученый сделал аналогичное открытие.

— Итак, была доказана возможность (теоретическая, повторяю) пребывать во времени, отличном от земного. Однако для ее практического осуществления необходима скорость, близкая к скорости света. Я приведу пример, который будет доступен твоему разумению (у нас его всегда приводят школьникам): путешественник, покинувший нашу планету со скоростью двухсот девяноста девяти тысяч девятисот восьмидесяти пяти километров в секунду и вернувшийся обратно спустя два года, обнаружит, что на Земле за время его отсутствия протекло целых двести лет…

— И это мне известно, — заявил я, гордый своими познаниями. — Профессор Ланжевен прославился тем, что…

— Это хорошо, но постарайся впредь не перебивать меня, ибо я собираюсь поведать тебе о том, чего ты не знаешь.

Открытие, о котором я упомянул, оставалось чисто умозрительным эффектом до тех самых пор, пока не было найдено поразительно простое средство заставить живой организм двигаться со скоростью, почти равной скорости света. С этого момента путешествие во времени стало осуществимым — но лишь в одном направлении. Мы получили возможность «забрасывать» своих посланцев вперед, в будущее: для этого оказалось достаточным отправлять их в космос, а затем с огромной скоростью возвращать обратно на Землю. Но это лишь в общих чертах. На деле же человек, улетевший в космос, полностью выпадал из-под нашего контроля, потому что оказывался вне нашего времени. Ему, таким образом, приходилось действовать по инструкциям, разработанным заранее, и проходить специальную подготовку.

Так мы «забросили» в будущее десять человек, одного за другим. Первый недавно вернулся. Его маршрут был рассчитан так, чтобы он прилетел спустя двадцать пять лет по земному времени, прожив всего лишь несколько секунд по своему собственному. Возвратился он в полном здравии и был весьма удивлен, встретив собственного сына, который за это время успел стать ровесником отца. Что касается прочих путешественников из числа десяти, то нам о них ничего не известно: ни один пока не возвращался.

Если ты внимательно следил за моим повествованием, то мог заметить существенный недостаток в наших опытах: все эти люди могли достичь любой временной точки в будущем, по при этом не имели ни малейшей возможности вернуться обратно в наше время. Открытие было неполным. Посланец, заброшенный в будущее, мог наслаждаться плодами всех открытий и усовершенствований, сделанных земной наукой за время его путешествия, однако был не в состоянии поделиться всем этим со своими современниками, оставшимися в прошлом. Приходилось ждать, пока они «поравняются» с ним или «догонят» его во времени, а заодно и в познаниях… Это было совсем не то, чего мы хотели. И все сильнейшие умы Бадари посвятили себя работе над проблемой возвращения.

Я горд, что мне удалось внести свой вклад в решение проблемы «полного» цикла. Отныне в наших руках имеется средство, позволяющее двигаться вверх по течению веков, несмотря на то, что некоторые ученые предсказывали невозможность такого путешествия ввиду необратимости времени. Однако выяснилось, что на самом деле время таковым не является… Но я не намерен вдаваться в детали: тебе, парижанин, все равно их не постичь, а что до тебя, перголиец, то само твое присутствие среди нас доказывает, что открытие наше известно и тем, кто находится в будущем. Когда я пожелаю вновь перенестись в Бадари, мне будет достаточно перевести небольшой рычажок на машине времени. И тогда мое тело, обладая комплексной скоростью, понесется вдоль мнимой оси пространства-времени в обратном направлении, и в определенный момент я вновь окажусь у себя дома. Первые опыты дали отличные результаты. Как я уже упоминал, предыдущий посланец доставил нам интереснейшие данные из времен Римской империи.

Я благоговейно внимал каждому его слову. Джинг-Джонг временами одобрительно кивал головой. Когда Амун-Ка-Зайлат умолк, перголиец воскликнул:

— Сколь славна перголийская мудрость, которой предстоит вернуть к жизни все эти чудеса! После твоего повествования, бадариец, мне осталось добавить совсем немного. И нам тоже удалось… то есть удастся овладеть секретом головокружительных скоростей. Мы также постигнем тайны комплексных движений и мнимых измерений. Твое путешествие, о мой предок, отличается от моего лишь направлением перемещения во времени. У нас будет принято решение отправить человека в прошлое. И тогда, тщательно настроив машину, я устремлюсь в бадарийскую эпоху, воодушевляемый напутствиями всех моих сограждан. Я отправлюсь в путь через двенадцать тысяч лет. И я прибыл сюда пять дней назад после нескольких часов пути…

Такие выражения, как «комплексная скорость» и «мнимое измерение», я еще так-сяк вытерпел, но вынести непрерывное смешение настоящего, прошедшего и будущего времени оказалось выше моих сил. Борясь с охватившей меня нервной дрожью, я заказал еще вина и смиренно проговорил:

— Простите, что перебиваю вас, о друзья мои, но дайте же мне время хоть немного привыкнуть ко всему этому. Не так быстро, умоляю вас… Итак, — продолжал я, стараясь навести порядок в своих мыслях, — ты говоришь, Амун-Ка-Зайлат, что можешь двигаться навстречу потоку времени и достичь того самого момента, когда пустился в путь?

— Именно так.

— Но позже, когда ты будешь уже мертв, твое путешествие будет все длиться в будущем? И люди нашего века, например я сам, смогут лицезреть тебя несмотря на то, что тебя давно нет в живых?

— В этом нет ни малейшего сомнения, — отвечал бадариец.

— Что же здесь странного? — вмешался Джинг-Джонг. — Ведь вот я сижу перед тобой, хотя я еще и не родился на свет.

— Это верно, — задумчиво проговорил я, — об этом я как-то не подумал… Но в таком случае откуда мне знать, что ты в настоящий момент не мертв… то есть именно так — вполне очевидно, что ты мертв.

— Вино твое превосходно, парижанин, башка же твоя тверже, чем череп мамонта. Все ведь очень просто: для тебя я мертв, но в своем собственном времени я жив, раз сижу тут. Моя смерть относится к моему будущему, хотя одновременно она находится в твоем прошлом. Мне предстоит умереть, если желаешь знать, чуть меньше восьмидесяти твоих столетий тому назад. И никакого противоречия здесь нет.

— Да-да… Но предположим, что ты совершил путешествие на два года вперед (я имею в виду два земных года). Проведя несколько дней в этом новом времени, ты возвращаешься назад и больше никуда из своей эпохи не отлучаешься. Тогда, если только я чего-нибудь не напутал, два года спустя ты встретишься с самим собой там, где уже бывал… где побываешь двумя годами раньше… то есть позже.

— Да, все это именно так, и встреча с самим собой — лишь один из парадоксов, которыми столь богаты подобные перемещения. Вполне ясно, что после осуществления недолгого замкнутого цикла и при условии, что я буду продолжать существовать на Земле, мне придется встретиться лицом к лицу с самим собой, подобно тому как я сейчас сижу перед тобой.

— О моя голова! — вскричал я в отчаянии. — А ты, Джинг-Джонг, когда ты родишься… после того, как ты родился… Словом, родившись в будущем, ты вернешься сюда, в Париж, где уже бывал… то есть где уже имел быть, и тогда ты вспомнишь, что посещал эти места за двенадцать тысяч лет до своего рождения?

— Вряд ли, — возразил Джинг-Джонг. — Ты забыл, что мне предстоит родиться лишь по отношению к тебе, в то время как для самого себя я уже родился некоторое время тому назад, иначе я не сидел бы здесь. К нынешнему моменту я помолодел всего часа на два-три, а поскольку мне от роду шестьдесят лет, то и появился я на свет шестьдесят ист назад, считая по перголийскому времени.

Так мы сидели на террасе кафе и рассуждали. Коньяк помогал мне сохранять некоторое достоинство, хотя я продолжал позорно путаться в употреблении времен глаголов. Ночь была прекрасна. Вокруг кипела бурная монпарнасская ночная жизнь, как в довоенные времена. В толпе прохожих то и дело мелькали иностранцы разных цветов кожи и в самых невероятных облачениях. На бадарийца в римской тоге никто и не глядел.

«И никто — думалось мне, — никто и не догадывается, что в настоящую минуту свершается историческое событие колоссальной важности. То есть не свершается, а свершится… или, вернее сказать, уже свершилось. Мне, Оскару Венсану, выпало на долю стать его очевидцем и участником! О всеблагое провидение!»

Переполненный признательностью к милостивому провидению, я робко спросил пришельцев, не угодно ли им будет отведать напитка, весьма ценимого в наших краях, и заказал две бутылки шампанского. Мы чокнулись. Амун-Ка-Зайлат благосклонно похвалил напиток. И продолжил:

— Странное ощущение, друг мой, — внезапно перенестись на восемь тысяч лет вперед по отношению к своей эпохе. Я не хотел бы чернить век, в котором ты живешь, парижанин, хоть он и погряз в невежестве. Следует признать, что дышится в нем легко, все кругом радует глаз, и я по какой-то причине испытываю непривычное тепло во всем теле. Я глубоко признателен тебе за гостеприимство от своего имени и от имени пославшей меня Академии наук… Хотел бы я знать, чем заняты сейчас мои ученые друзья в Бадари? Или, выражаясь точнее, чем они занимались восемьдесят веков тому назад? Разумеется, они с волнением ждали моего возвращения. И их ожидания не будут обмануты. Я вернусь с богатой добычей знаний, и этот момент станет важнейшей вехой в истории науки… Но было бы непозволительно сладко дремать теперь, погрузившись в чересчур материальные удовольствия твоего века, друг мой; я должен выполнить свою миссию. Поставленная цель будет достигнута; эта цель — побывать в твоем времени, Джинг-Джонг. Не исключено, о перголиец, что я окажусь там в течение срока твоей жизни и тогда, быть может, мы с тобой встретимся. Но ты не узнаешь меня, ибо к тому времени еще не успеешь пережить нашу нынешнюю встречу. Надеюсь, однако, что ты окажешь мне гостеприимство по примеру нашего парижского друга, и еще надеюсь, что высокое искусство виноделия будет в чести и в твое время.

— Насчет последнего не сомневайся, мой пращур. В остальном же ты, увы, заблуждаешься самым жестоким образом. Ты никак не сможешь отыскать меня в Перголии, потому что если бы такая встреча действительно состоялась, то она находилась бы в моем прошлом и я знал бы о ней. Между тем лицо твое мне незнакомо.

— Это верно, о будущий мудрец, об этой детали я как-то не подумал… Однако мне пора Не мог бы ты, парижанин, оказать мне еще одну услугу? Мне не хотелось бы взлетать посреди толпы людей, ибо это не пройдет незамеченным. Отведи меня в уединенное место, откуда я мог бы улететь, не внося смуту в умы окружающих.

Я поднялся, чтобы проводить его. Джинг-Джонга я попросил обождать меня здесь, в кафе, потому что мне не терпелось продолжить беседу.

— Не тронусь с места, — отвечал перголиец, — пока ты не вернешься. Отлет я наметил лишь на завтра. Что же до тебя, о предок мой Амун, то я желаю тебе счастливого пути. Не надо ли, кстати, передать что-либо от твоего имени твоим современникам на тот случай, если я сделаю остановку в вашей эпохе, что вполне вероятно?

— Скажи им тогда, что повстречал на своем пути Амун-Ка-Зайлата, что путешествие его проходит успешно и вскоре он вернется домой. Vale!

Немного пройдя по бульвару, мы свернули в переулок, ведущий к Люксембургскому саду. Пока мы шли, бадариец говорил:

— Прости, друг, что я ретировался столь внезапно, но у меня не лежит душа к этому коротышке перголийцу. Мне кажется, он замыслил недоброе. Страна наша — Бадари — богата и привольна, и во все века тянулись к ней жадные лапы врагов. Многих неприятелей побили мы в былые годы. Что же будет, когда весть о процветании нашем докатится до грядущих поколений? И если эти поколения равны нам силой и знанием (а эти перголийцы, по всей видимости, именно таковы), то не захотят ли они прилететь к нам в прошлое и завладеть нашими богатствами? Мне очень подозрительны форма черепа этого Джинг-Джонга и хилое его телосложение. В свое время я изучал взаимосвязь между внешним обликом и духовной сущностью, и теперь нахожу в нем явные признаки коварства… Парижанин, я открою тебе еще один секрет, ибо знаю, что ты не станешь выдавать меня. Хотя в целом мое путешествие носит научный характер, в то же время оно преследует некоторые, скажем, информационные цели. Овладев сокровеннейшими тайнами мироздания, исполненные сознанием своего величия, а также несравненной мудрости нашей цивилизации, мы, бадарийцы, стремимся нести плоды своей культуры народам всех веков, чтобы и они смогли воспользоваться ими. Опасаюсь, однако, что перголийцы воспрепятствуют этому.

Решение мое твердо. На своей машине я установлю время, когда жил этот субъект. Я намерен провести в его эпохе несколько недель, разузнать, какие коварные замыслы там вынашиваются, и затем, вернувшись домой, обо всем доложить его величеству королю Бадари. И тогда мы успеем заранее принять надлежащие меры.

Мы стояли совсем одни в глухом переулке. Он достал из кармана машину времени и принялся тщательно налаживать ее.

— Готово, — сказал он через некоторое время.

— Неужто, — воскликнул я с грустью, — появившись столь ненадолго, ты покидаешь меня навсегда? Возможно ли, что я потеряю тебя на веки вечные именно сейчас, когда ты открыл моему воображению такие чудеса? У меня осталось бесчисленное множество вопросов. Ты даже не рассказал мне как следует о вашей изумительной бадарийской цивилизации.

— Быть может, мы встретимся еще, и раньше, чем ты думаешь, — улыбаясь ответил Амун-Ка-Зайлат. — Я даю тебе обещание, что непременно вновь остановлюсь в твоей эпохе по пути домой.

— Но где и как тебя найти?

— Доверься, друг, мудрости бадарийцев… А сейчас удались на несколько шагов.

Запахнувшись в тогу, он сделал мне какой-то знак рукой, который я понял как прощальный, и нажал на кнопку. Вспыхнуло лиловое пламя, сверкнула белая молния, раздался долгий свист, словно при запуске пороховой ракеты, и ночное небо прорезал светящийся след. Секунду спустя кругом все опять было тихо и темно. Стоя в одиночестве у решетки Люксембургского сада, в безмолвном волнении я сжимал в руках чугунные прутья.

Какое-то время я не двигался. Но не успел я прийти в себя после пережитого потрясения, как вдруг новая вспышка озарила ночную тьму. В небе вновь пролег яркий след, и передо мной опять возник мой друг Амун-Ка-Зайлат, причем стоял он на том самом месте, откуда улетел, но на этот раз был затянут в черное.

— Что случилось? — вскричал я в тревоге. — Во имя неба, что означает твое поспешное возвращение? Разумеется, я счастлив вновь лицезреть тебя, однако что за неожиданность расстроила твои планы? Быть может, в механизм попала песчинка и он испортился?

Бадариец снисходительно улыбнулся.

— Никакой неожиданности не было, парижанин. Все прошло как нельзя лучше. Не говорил ли я тебе, что загляну сюда на пути домой? Как видишь, слово свое я держу крепко. Я только что из Перголии. Целый месяц провел я в этом краю, который мне решительно не по сердцу, и теперь рад и счастлив, что вновь обрел уют и тепло Парижа.

И снова я не мог скрыть своего недоумения:

— Но ведь ты улетел отсюда едва ли минуту назад?

— Это так. Ну и что тут странного? Сколько раз надо повторять тебе, что с того мгновения, когда я оказался в космосе, время мое пошло по-иному? В Перголию я прибыл менее чем через час после отлета, что соответствует примерно одиннадцати тысячам земных лет. Там я провел около месяца, как и намеревался, и должен тебе доложить, что с превеликим трудом терпел неудобоваримые кушанья и тошнотворные напитки, которыми меня пичкали в этом двадцать девять тысяч сто пятьдесят третьем году. А потом я полетел обратно, предварительно настроив машину на твою эпоху, как и обещал. Поскольку день и час нашей первой встречи оставили во мне приятные воспоминания, я сделал так, чтобы вернуться в этот самый момент. Мне это удалось без труда. И вот я здесь. В моей жизни прошло около месяца, а для тебя едва промелькнуло несколько секунд. На Земле же пробежало за это время одиннадцать тысячелетий, сперва в одну сторону, а потом в другую, — но, разумеется, только по отношению ко мне. Все это предельно ясно. Я, кстати, подумывал, не вернуться ли назад чуть раньше нашего расставания. Но потом я пожалел твои нервы, ибо вижу, что ты еще не успел привыкнуть к относительности времени.

— Нет, я понимаю, — проговорил я несколько растерянно, — я все понимаю… Спасибо, что передумал и вернулся муть позже. Но неужели ты и вправду побывал в двадцать девять тысяч сто пятьдесят третьем году, или как ты там сказал? А видел ли ты там… то есть увидишь ли… О, послушай, умоляю, давай будем пользоваться привычным мне прошедшим временем, хотя это и неверно по сути! Итак, видел ли ты, какова эта Перголийская республика, один из граждан которой сидит сейчас в кафе за бутылкой шампанского и дожидается моего возвращения?

— Видел, не сомневайся. Я там побывал и везу с собой плохие новости. Назревают серьезные неприятности. Я все подробно тебе расскажу, но не могли бы мы прежде сесть за столик в одном из заведений, где подают дивный напиток, вкус которого остался на моих губах даже месяц спустя? А что касается твоего Джинг-Джонса, то пусть себе подождет, тем более что он негодяй и мерзавец.

Я взглянул на бадарийца. На нем теперь было, как я уже говорил, черное одеяние, облекавшее безупречные формы античной статуи. Я повел его в небольшой бар в квартале Сен-Жермен-де-Пре, надеясь, что необычный внешний вид моего друга не привлечет там ничьего внимания. Так оно и оказалось. После того, как мы заказали выпить, он продолжал:

— Да, сын мой, хотя Перголия и достигла довольно высокого уровня в физике и математике, это не тот край, где я хотел бы окончить свои дни. Люди там неприветливые, чурающиеся радостей жизни. К тому же они злонамеренны и, как я и предполагал, замышляют послать войско на мою милую родину Бадари. Позволь, однако, я расскажу по порядку все, что произошло со мной. А вещи там приключились преудивительные.

Как тебе известно, я отправился в путь, основываясь на указаниях Джинг-Джонга, с тем чтобы попасть во времена Перголии. И таково совершенство моей машины, что я вмиг оказался в нужном мне времени, да еще в самой столице их республики — городе Бала. Надо сказать, что это самый отвратительный из всех городов, куда только ступала нога благородного бадарийца.

Я смешался с местным населением, никому не раскрывая тайны своего происхождения. Мне удалось выменять тогу на этот дикий перголийский наряд, который оскорбляет мое чувство прекрасного. В считанные дни я выучился перголийскому наречию, а затем стал предпринимать попытки проникнуть в среду ученых, которая составляет там настоящую элиту. Счастливый случай помог мне. Я сумел наняться слугой в дом одного из членов перголийской Академии наук. И там я узнал, что попал — о всемогущая наука! — не только в эпоху Джинг-Джонга, но, более того, в тот самый момент, когда он возвращался из своего путешествия во времени. Предвидя твои замечания, напомню, что прошедшее время я употребляю здесь чисто условно, только чтобы не раздражать тебя, а на самом деле мне следовало бы сказать «когда он вернется из путешествия». Помнишь, когда я говорил Джинг-Джонгу о возможности нашей встречи в будущем, этот коротышка справедливо заметил, что, если бы ему доводилось встречать меня в Перголии, то он бы об этом помнил? Так вот я все-таки виделся с ним в Перголии, только это после нашей встречи здесь, после его путешествия в прошлое, то есть в Бадари, и после его возвращения оттуда. По этой причине он ничего и не мог помнить, ибо встрече нашей еще только предстоит произойти в его будущем. Понятно ли я выражаюсь?

Продолжай, — ответил я, залпом опорожнив свой бокал.

— О чем бишь я? Ах да! Так вот, стало быть, я оказался в будущем в момент возвращения Джинг-Джонга. Незабываемый миг, ко да он узнал меня и — следи внимательно за моими словами! — понял, что, хотя мы с ним дважды имели случай видеться в твоем веке (дважды потому, что совсем скоро мы свидимся во второй раз), он во время нашей второй встречи еще ничего не знал, что в Перголии мы уже виделись (по отношению ко мне, но можно сказать также «еще увидимся», и это будет по отношению к нему) одиннадцать тысяч лет спустя (прошу прощения за неловкий оборот). Однако я-то об этом прекрасно знал, и в результате сумел обвести его вокруг пальца!

— Но как же… Как же. бормотал я.

— Да, понимаю, все эти временные отношения сразу постичь нелегко, но постарайся, прошу тебя. Повторяю, сейчас мы вновь увидимся с ним. Мне это известно, поскольку он сам, ослепленный гневом, проговорился об этом в двадцать девять тысяч сто пятьдесят третьем году. Сегодня он не знает, что я присутствовал при его возвращении в город Бала. Однако, когда эта встреча в Перголии, уже пережитая мною в моем прошлом, сбудется наконец и для него, он осознает, что сегодня я был в курсе всех обстоятельств нашей грядущей встречи и потому сумел перехитрить его. Так оно, кстати, и произошло в дальнейшем, и он горько упрекал меня за вероломство. Но не потерял ли ты нить моей мысли?

— Продолжай. Мне примерно ясно, что ты имеешь в виду.

— Итак, Джинг-Джонг вернулся домой. Разумеется, я поначалу затаился. Этот предатель делал свой доклад на заседании Академии наук в доме моего хозяина. Спрятавшись за шкафом, я прослушал все от начала до конца. О, сын мой, что за гнусные замыслы кипят в мозгу этих извращенных людей и какие неисчислимые бедствия сулят они моей родине Бадари!

Конечно, я рад был узнать из его доклада, что мое путешествие окончится благополучно. Дело в том, что Джинг-Джонг прибыл в Бадари чуть позже того момента, когда я вернулся. Здесь я решительно сомневаюсь, чтобы ты был способен уловить всю тонкость положения. Должен признаться, впрочем, что и у меня самого слегка путаются мысли… Но это ничего. Повторяю, мне было лестно услыхать, да еще из уст моего соперника, известие о счастливом завершении предприятия, еще не начатого мною к тому времени, и о событии, которое по сей день остается неизвестным ему самому. Но хватит об этом: мне жаль тебя. Одним словом, все окончилось как нельзя лучше.

Итак, я рассказывал тебе о сообщении Джинг-Джонга. Он красочно описал прелести бадарийской цивилизации, рассказал о счастливой, безмятежной жизни и о глубокой мудрости немногочисленных обитателей моей страны. Говоря о бескрайних просторах Бадари, он сравнивал ее с Перголией, страдающей от скученности и перенаселения. Это для них самое больное место. Бездумно размножаясь, как велит им слепой инстинкт, и не заботясь о будущем, перголийцы в итоге оказались в страшной тесноте, подобно крысам, что в мое время кишели в кое-каких зарубежных странах. Их земля не в силах прокормить всех живущих на ней. Об этом я догадывался и раньше и, к несчастью, оказался прав. И вот эти треклятые перголийские ученые замыслили дьявольски хитрый план: направить в прошлое войска и покорить Бадари.

Доклад Джинг-Джонга еще более воодушевил их. Они тут же развернули серийное производство машин времени. Интенсивную подготовку проходит целый легион конкистадоров. В эту минуту, быть может, их передовые отряды уже в пути… Но нет, это абсурд! Я, кажется, гоже начал заговариваться! Перголия возникнет лишь спустя одиннадцать тысячелетий! Джинг-Джонг никуда еще не отправлялся. Он все так же ожидает тебя на террасе заведения, в котором мы были с тобой сию минуту, месяц назад… Да, видно, я устал, друг мой. Подобные путешествия изменяют самый строй мыслей, а это не всякому разуму под силу. Ситуация осложнилась и запуталась до предела… Но позволь, я продолжу.

Итак, я стоял за шкафом, не замечаемый никем, и слушал, что говорит Джинг-Джонг. Он продемонстрировал своим коллегам сокровища, недрогнувшей рукой похищенные им из музеев Бадари. Потом он пустился в подробное описание гнусных опытов, которые производил в моей стране. С научной целью, по его словам, он вступал в плотскую связь с бадарийскими женщинами, имея целью выведение гибридной расы людей… Это было уж слишком. Слушая эти мерзости, я пришел в такое исступление, что, потеряв всякую осторожность, выскочил из своего укрытия и, представ перед этим недостойным ученым, принялся гневно укорять его в неприглядных поступках. Он узнал меня и сразу догадался о том, что я несколько минут назад силился тебе втолковать. Указав на меня пальцем, он вскричал: «Вот он, этот человек, который встречается мне на каждом шагу! Везде и всегда! Вот он, этот бадариец, что осмелился предпринять путешествие во времени еще за двадцать тысяч лет до меня! Дважды сталкивался я с ним в двадцатом веке по христианскому летосчислению. И сюда добрался он, чтобы шпионить за мной, пока я доверчиво сижу в городе, называемом Парижем, на террасе кафе и жду его возвращения! Но пока я не успел увидеть его здесь, он, недостойный, поспешит в Париж, будучи уже в курсе всех моих планов! Там он попытается заморочить голову бедному дурачку, которого нривлек на свою сторону. При пособничестве этого Оскара Венсана он захочет опоить меня и похитить мою машину времени. Но провидение не дремлет! Я расстрою его планы, и вот доказательство — я выполнил свою задачу в Бадари и теперь стою перед вами!»

«Но и это еще не все, перголийцы! — продолжал он, — Клянусь вам, этот нечестивый предок путался у меня под ногами, куда бы я ни направился — в прошлом, в настоящем, в будущем! Пяти существования столь тесно переплелись — мое прошлое с его будущим, мое будущее с его прошлым, что и самим богам во всем этом не разобраться! Я встречал его в Бадари уже после того, как он тайком прокрался на наше сегодняшнее собрание и здесь же заколол меня кинжалом, свидетелями чего вы все станете через минуту! Нечестным путем проник он в наши грандиозные замыслы, разведав их во всех подробностях, и сделал все, что в его силах, дабы расстроить их. Там, у себя, он бахвалился, как ловко он погубил меня здесь, на ученом собрании, в присутствии моих коллег! Ну что же, да исполнится предначертание судьбы! Погибни, злодей! Знаю, ты обратишь против меня самого кинжал, которым я сейчас потрясаю, направляя его против тебя! Лишь потому, что событие это записано в веках, я вынужден пытаться убить тебя, хоть и знаю, что погибнуть предстоит мне самому. Умри же, презренный убийца!» И он действительно бросился на меня, подняв кинжал.

— Да как же это!.. — завопил я.

— Умоляю, парижанин, не перебивай меня. Все и так запутано до предела. Знай, во всяком случае, что он говорил правду. О предстоящей краже машины времени ты узнаешь чуть погодя. А насчет убийства, повторяю, — все истинная правда.

Итак, он кинулся на меня с кинжалом. К счастью, я намного сильнее его и, кроме того, держался настороже. В один миг я вывернул ему руку и завладел оружием.

«Уж не думаешь ли ты, презренный, — вскричал я в свою очередь, — не думаешь ли ты, что мне по душе натыкаться за тебя на каждом углу в прошлом, настоящем и будущем? Уж не решил ли ты, что мне по нраву служить исполнителем воли судьбы? Неужели я ради собственного удовольствия пойду на эту идиотскую затею — пытаться выкрасть у тебя машину времени, зная наперед, что этому не суждено сбыться, поскольку ты стоишь сейчас предо мною? Но — умри, негодяй, ибо так предначертано!» Сказав так, я вонзил ему в грудь кинжал. Он издал душераздирающий крик, и его грязная душонка отлетела в объятия дьявола…

Да, сын мой, я преступник, однако никаких угрызений совести не испытываю. Кроме всего прочего, в тот момент я вынужден был защищать свою жизнь. Жалею лишь, что мне так и не удалось оборвать жизнь этого ничтожества. Увы, мне еще предстоит вновь увидеть его здесь, в Бадари… И спустя одиннадцать тысяч лет — там, в Перголии, после его возвращения, и вновь заколоть его… И опять… Ты знаешь, после всех этих путешествий мне в голову стали приходить довольно тонкие мысли о природе времени… Похоже, время — вещь гораздо более сложно устроенная, чем нам казалось… Но я хочу закончить рассказ.

Итак, я прикончил этого коротышку Джинг Джонга… Ну что мне стоило сделать это раньше? Ученая ассамблея пришла в неописуемое смятение. Все эти книжные черви, визжа, устремились ко мне и принялись размахивать своими уморительными кулачишками. Я с наслаждением вышиб бы мозги одному-другому, но их было слишком много, и я опасался, что живым из их эпохи мне бы тогда не выбраться. И я предпочел отступить, сохраняя достоинство. Благодаря превосходящей длине ног и мощи моих легких я сумел убежать и укрылся в городе. Мне пришлось провести там еще несколько дней, чтобы дознаться, какие новые коварные замыслы вынашивают члены перголийской Академии. Гибель Джинг-Джонга не заставила их отступить. И теперь близился смертный бой между Перголией и Бадари. Война неизбежна. Все разведав, я поспешил в обратный путь и, летя вдоль мнимого измерения времени, прибыл сюда. О дальнейшем тебе известно.

Я сидел молча. Вокруг взвизгивала причудливая музыка, дергались в танце пары. Амун-Ка-Зайлат одобрительно взирал на танцующих, ему все это явно нравилось.

— Мне по сердцу шум и суета твоего века, — проговорил он со вздохом. — Отчего я не могу побыть здесь подольше и отдохнуть душою? Но нет! Пора в путь: долг призывает меня.

Я осведомился, каковы теперь его планы.

— Против нечестного противника все средства хороши, — сказал он. — Я решил хитростью завладеть проклятой машиной Джинг-Джонга. Ты поможешь мне. Мы обманем его. Я солгу, объявив, что мой отлет откладывается, и мы станем пить и веселиться до утра. Ты опоишь его хмельным зельем. Ему, я заметил, нравятся ваши крепкие напитки. Опьянев, он станет беспомощен, и я украду его машину. Он окажется пленником вашего века, и Бадари будет спасена.

Однако я заметил в его плане одну деталь, которая противоречила здравому смыслу.

— Рад буду помочь тебе, — сказал я, — но ведь ты сам только что говорил, что этому плану не суждено сбыться! Что судьба решила по-иному! Прилично ли нам идти на это дело, притворяясь, что не знаем о предстоящей неудаче?

— Никакого притворства тут не будет. Событие, которое я предсказал, должно произойти, и оно произойдет. Хотя я знаю, чем все кончится, и даже имел случай сообщить об этом Джинг-Джонгу, не в моей власти предотвратить то, чему суждено свершиться. Неужели наивность твоя настолько велика, что ты не знаешь о принципе научного детерминизма? Произойдет вот что: доктор Джинг-Джонг перехитрит нас. И даже уже перехитрил: тот предмет, который он покажет тебе, а потом на твоих глазах уберет в карман редингота, вовсе не машина времени, а всего лишь копия, специально изготовленная, чтобы вводить в заблуждение похитителей. Когда он увидит твое озабоченное лицо и заметит твое волнение, то заподозрит недоброе. Более того: я совершу непростительную ошибку, сказав, что никуда пока не улетал, но позабыв при этом, что на мне перголийская одежда. Он догадается, что я тем не менее успел побывать на его родине (не зная, впрочем, что мы с ним там повстречались), и станет держаться начеку. Притворится, будто опьянел. Я вытащу его поддельную машину, воображая, что завладел настоящей. Тогда он вынет настоящую, которая пока лежит в левом кармане его редингота, но мы об этом не догадываемся, слышишь?.. И торжествующе провозгласит… Но к чему все эти предсказания? Тебе предстоит все услышать и увидеть самому. Помни, однако, что я при всем том полностью сохраняю свободу выбора. Не знаю, как тебе объяснить, но наши крупнейшие философы заключили, что дело обстоит именно так. Я волен действовать по собственному усмотрению, но тонкость заключается в том, что я сам хочу, желаю совершить этот акт — выкрасть машину времени… Ну, пошли, да постарайся хорошенько папоить его.

Я покорно поднялся с места, расплатился и пошел, сопровождая благородного бадарийца туда, куда звала его судьба.

Все произошло в точности так, как было описано и как должно было произойти. Когда мы пришли в кафе, где сидел Джинг-Джонг, там уже закрывали. Я повел своих гостей в кабаре. Мы стали пить и толковать о всяких вещах, происходивших в прошлом и предстоящих в будущем. Маленький перголиец, ухмыляясь, безотказно поглощал все те адские смеси, что я подсовывал ему. Часов около трех ночи, решив, что Джинг-Джонг пьян, Амун-Ка-Зайлат ловко вытащил у него предмет, который принял за дьявольскую машину. Но тот внезапно вскочил на ноги и воскрикнул:

О жалкий глупец! Знай, что я с самого начала подозревал тебя в нечистых замыслах и сумел облапошить как последнего кретина, каков ты и есть, невзирая на твою древность. Ты сказал, что не отлучался с Монпарнаса, а я вижу на тебе нашу перголийскую одежду! Тебе не удалось обдурить меня. Но я не мешал тебе действовать, желая узнать, как далеко простирается твоя наглость. То, что ты держишь в руке, всего лишь безжизненный кусок металла, копия, изготовленная мастером из моего божественного города Бала и привезенная мною сюда в предвидении подобных случаев. Что же до тебя, глупый парижанин, которому я имел несчастье довериться, то с тобой мы скоро еще встретимся. А вот и настоящая машина времени, о невежды, о предатели!

Порывшись в левом кармане редингота, он извлек оттуда овальный предмет и сжал его обеими руками.

— Теперь я, Джинг-Джонг, улетаю, и никто из вас не в силах мне помешать. До скорого свидания, говорю я вам! Vale!

Вспыхнуло лиловое пламя, заставившее померкнуть огни кабаре, сверкнула белая молния, раздался свист — и все стихло. Доктор исчез.

— Уф! — сказал Амун-Ка-Зайлат. — Наконец эта мучигельная сцена позади. Как хорошо! Благородному бадарийцу нелегко стерпеть, когда его называют глупцом и невеждой его собственный отдаленный потомок. Но, к счастью, все кончено. Давай выпьем и поразмыслим.

В одиночестве сидел я у стойки бара и пытался, как мог, привести мысли в порядок. Было четыре часа. Амун-Ка-Зайлат только что улетел предупредить своих о готовящемся вторжении перголийцев. Бармен смотрел на меня странно.

— Привет тебе, Оскар Венсан, парижанин коварный, — прозвучал надтреснутый голос у меня за спиной.

Я обернулся. Передо мной стоял доктор Джинг-Джонг. Я даже не удивился.

— Присаживайся, — сказал я ему. — Ты, видимо, хочешь сообщить, что провел только что пару месяцев в Бадари. Этим меня не удивишь. Кстати, надеюсь, ты не затаил на меня злобы за то, что я помогал нашему предку обмануть тебя. Не тебе, с твоим необъят ным разумом, обижаться на подобные пустяки. Но что за странное одеяние я вижу на тебе?

Действительно, маленький ученый был до ушей закутан в кусок ткани, переливающийся всеми цветами радуги.

— Такую одежду носят в Бадари. Ты угадал я довольно долгое время провел в гой эпохе, а теперь возвращаюсь назад. Нет, я не стану сердиться на тебя и прошу тебя, о парижанин, ибо ты глуп, но только при одном условии… Но раньше дай мне чего-нибудь выпить: я устал с дороги, и на душе у меня скверно. От Амун-Ка-Зайлата я узнал, что этот негодяй сумеет зарезать меня в Перголии, и с тяжелым сердцем возвращаюсь теперь на родину, где мне предстоит тяжкое испытание.

Он отпил из стакана и продолжал:

— Мне нужна твоя помощь. Я придумал одну штуку. Амун считает, что ему все известно, но он ошибается… А кстати, ему отныне вовсе ничего не известно, ибо он мертв. Улетая оттуда, я сумел избавиться от него.

— Но как же… — пробормотал я. — Ведь он сам должен убить тебя в твоей Перголии?

— Потому-то я и должен был опередить его. Услышав о своей предстоящей гибели, я пришел в ярость и не сдержался. Схватив случайно оказавшийся под рукой молоток, я раскроил ему череп. Но это все неважно. Мне…

Я обеими руками взялся за голову:

— Позволь, но ведь он только что… час назад был здесь, а значит, должен был знать, что его убили… то есть убьют. Но он мне ничего не сказал!

— А он ничего и не знал. Это событие состоится в его будущем, да и в моем тоже. Поскольку мне все известно, то при желании, попав впоследствии в Перголию, я смог бы кое о чем известить его, но чувствую, что и не подумаю этого сделать.

— Ах! — простонал я, до глубины души потрясенный известием о гибели моего друга.

— Не будем говорить об этом помешанном. Жду не дождусь, когда его смерть, равно как и моя собственная, избавит меня от него навсегда. Но, увы, ожидания мои окажутся напрасными.

— Как напрасными?

Подумай сам… Но довольно болтать. Вот мой план. Будучи в Бадари, я провел гам ряд опытов. Я захватил е собой из Псрголии несколько образцов семенной жидкости, взятой от благороднейших из моих соплеменников. В Бадари я отобрал нескольких женщин и сумел оплодотворить их. Результаты превзошли все ожидания. Дети, рожденные ог перголийца и бадарийки, изумительно сложены и являют несомненные признаки выдающегося интеллекта. От них могла бы взят ь начало высшая раса людей…

— Прости, но сколько же времени ты провел в Бадари?

Лет двенадцать… Мои опыты, повторяю, дали замечательные результаты. Кстати, я занимался не только искусственным осеменением, но и принимал личное, непосредственное участие в экспериментах, причем результаты оказались не хуже. Кажется, я не успел сказать тебе, что бадарийские женщины прелестны? Но это детали… У меня созрел гениальный замысел. Тебе известно, что моя обожаемая родина жестоко страдает от перенаселения… Ты догадался — я задумал переправить избыток нашего населения в прошлые времена. Точнее, в Бадари. Они станут там жить, плодиться и размножаться, смешиваясь с местным населением. Благодаря нашей многочисленности и превосходящим природным данным бадарийская раса начнет отступать, стираться, исчезать… Ее вытеснит победоносная раса перголийцев, и наши потомки впоследствии, но не позже чем через двадцать тысячелетий, воссоздадут нас. Что будет дальше? Я не осмеливаюсь задумываться над этим. Из-за всех этих путешествий в прошлое возникают необычные ситуации, и мне думается, что нам надо будет каким-то образом усовершенствовать самый процесс мышления… Но и это неважно. Пока наши машины способны переносить нас не далее чем на двадцать тысячелетий. Подумай, что будет, когда мы научимся забираться еще дальше! Мы доберемся до той эпохи, когда жизнь на Земле еще только зарождалась. И сумеем исправить, да-да, исправить те или иные неловкие шаги природы! Да, друг мой, так будет, а значит, так было. Перголиец будет стоять у самых истоков бытия. Именно паш гений создал мир таким, каким мы его видим ныне. Именно нам было суждено стать первопричиной того, что сбылось. Это — величайшее торжество науки!

Однако вернемся к бадарийцам. Действовать надлежит не медля. Этот негодный Амун, хоть он и подох, все еще способен ставить нам палки в колеса. Я должен как можно скорее вернуться домой. Перед смертью я успею дать надлежащие наставления коллегам. Мы сразу же вышлем в прошлое передовой отряд воинов, поставив перед ними задачу закрепиться в прошлом. Тут мне нужна будет твоя помощь. Не волнуйся, пока речь идет не о всей армии. Население Бадари не превышает и десятка тысяч душ. Чтобы покорить их и обратить в рабство, хватит и полусотни наших воинов, вооруженных грозным лучом смерти. Пятьдесят вооруженных солдат! Они сделают привал в твоем веке. Ты должен будешь их принять, накормить, напоить, словом, поддержать их боевой и моральный дух. Большего я от тебя не требую.

— Но ведь я всего лишь небогатый книготорговец, — робко возразил я, — по силам ли мне принять целое войско?

— Уж постарайся. А не сумеешь — пеняй на себя. Ты даже не можешь вообразить, парижанин, сколь мало значит жизнь человека двадцатого столетия для того, кто совершил преступление восемь тысяч лет назад и кому предстоит погибнуть одиннадцать тысячелетий спустя от руки своей жертвы…

Спорить не приходилось. Силы были неравны, и мне пришлось смириться, хотя воспоминание о несчастном Амуне разрывало мне сердце.

— Скажи хотя бы, — попросил я перголийца, — когда именно сюда нагрянут твои молодцы.

— Да вот и они, — отвечал доктор Джинг-Джонг.

Целый ливень падающих звезд пронзил потолок кабаре. Передо мной возникли пятьдесят лысеньких, затянутых в черное перголийцев. Они заполнили весь зал. Кому не хватило стульев, уселись прямо на стойку бара.

— Вот они и здесь, — повторил Джинг-Джонг. — Опасаясь, что ты задумаешь улизнуть, я выбрал для прибытия сегодняшний день. Теперь закажи выпивку на всех.

Положение мое было незавидным. После ночных возлияний мой кошелек порядком опустел. А, все едино, — решил я и заказал на всю компанию шампанского. Бармен, бесстрастно взиравший на неожиданных посетителей, с готовностью выстроил ряд бокалов. Джинг-Джонг схватил бутылку, одним махом опорожнил ее и сразу подобрел: Вообще-то парень ты неплохой, парижанин. Я сохраню приятное воспоминание о тебе и о твоей стране. Однако мне пора в Бадари — я должен орт авизовать там встречу лих солдат, а потом мне предстоит подставить свою грудь под гибельный кинжал. Прощай!

И он унесся в предрассветное небо, оставив меня посреди толпы этих хилых солдатиков, разглядывавших меня с недобрыми ухмылками. Что делать, я не знал. Бармен, слюнявя карандаш, старательно выписывал счет. Я допил бокал и вверил себя воле провидения. Но тут вновь засверкали вспышки падающих звезд. Понимая, что сейчас произойдет нечто неописуемое, я закрыл лицо руками.

Приоткрыв глаза, я увидел перед собой пятьдесят бадарийцев, пятьдесят златокожих, сияющих красавцев-гигантов, выстроившихся перед входом в заведение. Передо мной, нахмурив брови, воинственно выставив нос, стоял до ушей закутанный в радужное одеяние их предводитель — Амун-Ка-Зайлат.

— Не страшись, — сказал он мне. — Мудрость бадарийская не дремлет. Час битвы пробил.

— А я думал, ты умер, — простонал я.

— Я и умер. Джинг-Джонг, вижу, успел тебе рассказать. Но вот чего ты не знаешь: спустя несколько мгновений после того, как этот мерзавец изловчился и разнес мне череп вдребезги, одному из моих учеников пришла в голову блестящая идея. Он вложил в мою еще теплую руку машину времени, предварительно включив автоматическое устройство для пуска и остановки в нужный момент. Машина была настроена на весьма краткое путешествие в прошлое. Этот эксперимент прошел успешно, и я, здоровый и невредимый, очутился в Бадари за две недели до того. Четырнадцати дней мне хватило, чтобы все подготовить. Догадавшись, что авангард перголийцев остановится на привал в твоем веке, я собрал отряд вооруженных бадарийцев и поспешил сюда, чтобы встретиться с врагами. Сейчас в твоей эпохе закипит кровавый бой.

Тут я наконец сообразил, к чему идет дело. Отчаяние придало мне силы, и я отважно выступил на защиту своего века.

— О неукротимый бадариец, — воскликнул я, — ты, кого и сама смерть не в силах остановить, скажи, так ли уж необходимо, чтобы смертельная битва разгорелась именно здесь и именно у нас как раз в тот момент, когда мы в конто веки обрели мир и встали на путь, ведущий к совершенству? Не сам ли ты говорил ранее, что время наше и края наши приятны тебе, а ведь ты даже не успел прикоснуться к нашей мудрости! Позволь, я в кратких словах поведаю тебе о ней, и тогда, может статься, ты откажешься от своего зловещего замысла.

У нас ныне век науки, время великих достижений. В области знания, называемой физикой, мы, например, недавно доказали, что вся система законов природы, ранее считавшаяся незыблемой, на самом деле неверна; более того, доказано, что на самом деле никаких законов нет и не было, а природа в своем развитии подчиняется одной лишь случайности. Создавать вещество мы пока не умеем, зато не так давно научились блестяще уничтожать его.

В так называемой математике мы сумели дать определение неопределимого, основанное именно на его неопределимости, а это не так-то просто.

В области, называемой моралью, после долгих дискуссий мы пришли к выводу, что действия, связанные с продолжением рода, сами по себе не аморальны и не подлежат суровому осуждению. Из одного этого ты мог бы понять, что отвага наша не уступает нашей мудрости. Более того, развивая так называемую логику, мы вначале яростно утверждали, что добро — это добро, а позднее с тем же рвением принялись доказывать, что добро — это зло. И если где-нибудь, на земле или на небесах, существует какая-либо иная точка зрения, — будь спокоен, Амун-Ка-Зайлат, она от нас не уйдет, мы рассмотрим и ее.

Но, вероятно, наиболее выдающихся успехов достигли мы в области, известной как метафизика. Здесь установлено, что понятия бога и сущего равно необоснованны. Позже, опираясь на этот постулат, мы принялись возводить всевозможные системы воззрений, включающие в себя эти понятия. Мне не хватило бы времени даже на краткое перечисление всех этих систем. Скажу лишь, что сперва мы утверждали, что все сущее создано богом, потом решили, что сущее возникло само по себе, затем — что эти два необъяснимых понятия на самом деле представляют собой неделимое целое, также, впрочем, необъяснимое. Чуть позже было решено, что существовать может либо одно, либо другое в отдельности, далее — что ни того, ни другого нет вовсе, и в итоге, сделав невероятное усилие, мы пришли к мнению, что бога создало сущее, на чем дело застопорилось. Согласись, мы обладаем подлинным даром творить поразительные сочетания из элементов, которые сами по себе остаются для нас загадкой!

И во многих иных областях доказывали мы свою одаренность. Есть, к примеру, нечто, называемое литературой… Но, к сожалению, времени больше нет. Я не успею описать тебе все науки, в которых мы достигли совершенства. Однако я слезно молю тебя — не препятствуй, чтобы судьба пошла по мирному пути, и перенеси свою битву на несколько столетий в будущее!

Рыдания душили меня — так я разволновался, перечисляя наши разнообразные заслуги. Но бадариец, слушая мои слова, не скрывал нетерпения.

— Это невозможно, сын мой, — сказал он мне, — ибо величайшая битва, которую ты заклинаешь не начинать, должна разразиться именно в твоем веке. Гордись — тебе выпало стать свидетелем сражения, не имеющего себе равных во всем бесконечном времени… Излишне было бы напоминать, что все мои воины прошли специальную подготовку. Каждый из них в совершенстве овладел непростым искусством мгновенно передвигаться во времени так, чтобы загодя узнавать замыслы своих врагов, а также и последствия их действий. Все это ты сможешь увидеть собственными глазами.

— Пробил наш час, бадарийцы, — провозгласил он громовым голосом, обращаясь к своим воинам, — теперь вперед, сквозь время и пространство!

Громкие возгласы бойцов ответствовали ему. Но тут же раздался грозный рык перголийцев и злобный хохот неизвестно откуда взявшегося Джинг- Джонга. И мгновенно перед моими глазами, а также под взглядом бармена, невозмутимо продолжавшего складывать колонки цифр, закипела настоящая битва.

Это было устрашающее зрелище. Воздух прочерчивали нескончаемые ливни падающих звезд, в один миг превращавшихся в солдат, одетых в самое разнообразное платье. Я понял, что каждый из сражающихся, дабы обмануть противника, совершает мгновенные броски в прошлое и в будущее.

На моих глазах все бадарийцы внезапно куда-то сгинули, но тут же материализовались вновь, одетые в медвежьи шкуры и вооруженные каменными топорами. Они, вероятно, по ошибке залетели слишком далеко в прошлое. В ответ перголийцы растворились в сиянии разноцветных огней, а потом возникли в виде копьеносцев, построенных в каре. Я подумал, что передо мной македонская боевая фаланга. В свою очередь отряд бадарийцев преобразился в батальон мотосгрелков.

Мне пришлось наблюдать довольно занятные схватки. Благородный Амун-Ка-Зайлат сначала был одет в греческую тунику, потом — в латы средневекового рыцаря, восседавшего на боевом коне, также закованном в доспехи. Далее он превратился в американского солдата, а вслед за этим — в туго спеленутого младенца. Очевидно, по ошибке. Вскоре он исчез и возник снова в обличии уродливого скелета. Своими костлявыми пальцами он схватил Джинг-Джонга, на голове которого к этому моменту красовалась меховая шапка. Перголиец сделал неуловимое движение и стал гигантской доисторической обезьяной, глаза которой, впрочем, горели все тем же хорошо знакомым мне огнем. В ответ на это Амун-Ка-Зайлат рассыпался в прах.

На пороге кабаре валялись причудливые трупы, которые тут же вставали, осыпали друг друга разноязычными проклятиями, схватывались врукопашную, съеживались, раздувались, превращались в монстров, в зародышей, рассыпались в тлен. Перекрещивались лучи. Сплетались волны. Зал кабаре тонул в реках крови, которые тут же высыхали и пропадали.

Потом я увидел… Но как описать то, что не поддается никакому описанию? С меня было довольно. Я схватил чудом уцелевшую бутылку и единым духом осушил ее, чтобы разом избавить себя от всех этих кошмаров.

Бой мало-помалу стихал. Постепенно погасли лучи. Монстры испарились. Стало пусто и неуютно. Молчаливый бармен сметал в угол осколки стекла. Все воины куда-то подевались. Один лишь Амун-Ка-Зайлат сидел рядом и говорил:

— Налей мне чего-нибудь, друг мой, ибо сражение было нелегким. К тому же мысли мои путаются как никогда. Враги рассеялись во времени, но и наши солдаты тоже. Меня убивали, наверно, раз двенадцать, но зато, к великой моей радости, я успел сорок раз вышибить мозги Джинг-Джонгу, причем каждый раз в ином веке. Тем не менее отведать твоего славного винца, сдается мне, это не помешает.

— Но чем же все кончилось? — еле выговорил я.

Ну, сказал он уклончиво, — так сразу не объяснишь. Не знаю, с чего и начать.

Внезапно он показался мне постаревшим, усталым, сникшим. Даже внешний облик его изменился: лицо потеряло свою чеканность, осанка — прежнюю горделивость.

Послушай, — медленно начал он. Если не ошибаюсь, то истина заключается в следующем. Тебе известно, что Джииг-Джоне замышлял переселить в Бадари часть перголийцев. Так вот, нам удалось перехватить только их передовой отряд, в то время как подавляющее большинство иерголийцев высадилось у нас в гораздо более отдаленном прошлом. Задолго до моего рождения Бадари уже попала под влас ть этих существ, о которых мне отныне неудобно плохо отзываться.

Наступило молчание. Нет, я не бредил: он действительно съеживался и старел на глазах. Лицо его избороздили морщины. Еще одно, последнее чудо? Или я все-таки сошел с ума? Где я видел эту сатанинскую ухмылку, эти глаза, горящие дьявольской хитростью, эти тонкие губы?.. Он продолжал:

— Так что план Джинг-Джонга осуществится, то есть уже осуществился. То, что произошло, мог бы, в сущности, предсказать заранее какой-нибудь мудрец, но я после всех этих приключений пребываю в такой растерянности, что мой мозг не в силах охватить всего разом.

Бадарийская раса растворилась. Ее вытеснила раса перголийская. Преклони колени, парижанин, перед необъятной мудростью сущего! Перголийцы превратились в бадарийцев, но затем, с течением времени, бадарийцы в свою очередь стали перголийцами. Они одновременно и предки наши, и мы сами, и наши потомки; мы же — и пращуры их, и прапраправнуки одновременно. Все мы так переплелись, что стали одним и тем же. Они — это мы, говорю я тебе, а мы, живущие в Бадари, — это они.

Каждая из двух воюющих сторон, которых ты видел, отражает один из аспектов одной и той же действительности. Каждый воин сражался с самим собой, а я, Амун-Ка-Зайлат, и есть ученый перголиед Джинг-Джонг. Я порождаю сам себя в будущем и воскресаю в прошлом…

Превращение завершилось. Рядом со мной сидел, прихлебывая из бокала, Джинг-Джонг. Голова моя пошла кругом. Переживания расстроили мои нервы и затуманили рассудок.

Я вышел из кабаре. Бледный рассвет занимался над старым Монпарнасом, где прошла моя тихая жизнь. Джинг-Джонг увязался за мной. Он беспрестанно хихикал, заранее зная, что произойдет. Присутствие его превратилось для меня в пытку. Любой ценой я должен был вырваться из этого кошмара.

Внизу, в сточной канавке я заметил матово-белый округлый предмет. Видно, один из воинов обронил здесь свою машину времени. Я подобрал ее и с интересом принялся разглядывать. Внимание мое привлекли две кнопки. Перголийский ученый с подозрительной готовностью объяснил мне их назначение; одна служила для начала движения ео времени, а другая — для остановки.

— Машина установлена на прошлое, — ободряюще говорил перголиец. — Попробуй, не бойся. Ты улетишь совсем недалеко. Только нажми первую кнопку и тотчас другую: ты вернешься в прошлое, но всего на несколько часов. Это совсем просто.

И таково было обуревавшее меня желание вырваться из ада, что я не стал долго раздумывать. Мне и в голову не пришло, что за приторной услужливостью Джинг-Джонга кроется дьявольская хитрость. Я зажмурил глаза и лишь потом, нажав на кнопки, проклял все на свете.

Меня сильно тряхнуло, подкатила тошнота, вокруг замелькали яркие светила. Потом — еще один толчок, и я вновь на Земле.

Через секунду я все понял. Окружающий мир помолодел на двенадцать часов. Я включился в существование накануне вечером, с теми же мыслями и настроениями, что и тогда, перед началом всех приключений. Мне предстояло заново переживать эту кошмарную ночь, причем во всех подробностях, а стало быть, на исходе ночи мне вновь придется подобрать машину времени и нажать на кнопку. И снова я вернусь назад, и опять потащусь через эту ночь… И так вновь и вновь, до бесконечности. Еле заметное движение моего пальца навсегда затянуло меня в замкнутый цикл течения времени…[16]

Я открыл глаза и осмотрелся.

Я сидел на террасе кафе «Куполь», глядя на прохожих и потягивая прохладное пиво, — удовольствие, которому я всегда предаюсь в жаркое время года. На столе по обыкновению лежала развернутая газета, и, устав смотреть на прохожих, я опускал в нее глаза и пробегал строчку-другую.

Мне казалось, что в целом жизнь вполне сносна.

Именно в эту секунду в мое мирное существование вторгся бадариец…

Жерар Клейн Голоса Пространства^{5}

Впервые я услышал голоса Пространства на борту искусственного спутника, что кружит между орбитами Земли и Луны. На спутнике я оказался потому, что жить на Земле стало невыносимо и захотелось бежать от однообразия и эпидемии сумасшествия, которое подстерегало меня там, на нашей планете. Думаю, вы помните, каковы они были. Годы безумия. Сумасбродство и нетерпимость каждый день грозили войной, и переполненные лечебницы уже не вмещали помешанных.

Но для тех, в ком отвращение не погасило искру жизни, еще оставалось Пространство. Вот где люди еще пытались чего-то достичь. Там, вдали от бессмысленной суеты и угара больших городов, без помех отдавалась раздумьям и работе горсточка людей. Там мы точно знали, каких одолевать противников пустоту, страх, невесомость — и к каким целям стремиться — к Марсу, Венере, Юпитеру, Сатурну, к астероидам, а быть может, и к Меркурию, и к Урану; мы даже мечтали проложить дорогу детям и внукам. Пусть они достигнут звезд.

Наша жизнь была вовсе не так однообразна, как могут подумать. По крайней мере нам она казалась куда увлекательней, чем та, какую мы могли бы вести на Земле. И несмотря на неизбежную строжайшую дисциплину, которой подчинялось все наше существование, мы чувствовали себя свободными, как никогда. Впереди у нас были века научных исследований, наконец-то мы видели звезды, не затянутые пеленой земной атмосферы, заново совершали открытия в пространстве, не знающем тяготения, изучали состояние людей, внезапно поставленных лицом к лицу с миром чуждым и неведомым. Каждый мог заниматься тем, что ему по душе, — и так, не торопясь, в свое удовольствие мы следовали многообразными путями познания. И вот во время одного из таких опытов я впервые услышал голос Пространства.

Специалистом по электронике у нас был Грандэн; он изучал эффект сверхпроводимости, который обнаруживается, когда температура падает почти до абсолютного нуля. Это же явление позволило ему сконструировать сверхточные аппараты и с их помощью тщательно исследовать любую гамму волн, от самых коротких, которые когда-то называли космическим излучением, минуя те, которые наш глаз воспринимает как свет, и до самых длинных. Его чуткие приборы ловили колебания, посланные далекими солнцами тысячи лет назад. На экранах его осциллографов плясали сумасшедшую сарабанду огненные точки, и это значило, что за полтораста тысяч лет перед тем какая-то звезда на другом краю галактики вспыхнула и обернулась сверхновой, прежде чем погаснуть навеки.

Грандэн был худой, сухопарый, странная желтоватая кожа словно бы в трещинах, как будто среди его ближайших предков затесалась какая-нибудь огромная ящерица. Был он на редкость молчалив, казалось даже, ему трудно связать самые простыв слова, так сильна привычка изъясняться математическими формулами. Но в отвлеченном мире электронов ум его обретал необычайную проницательность. Грандэн плохо понимал людей, потому-то и летел, как и мы, по космической орбите, зато никто так не умел подметить признаки недуга, постигающего любую машину. Однако в отличие от многих своих коллег он не приписывал инструментам сложных человеческих чувств. Нет, напротив, он людей готов был считать чересчур сложными, хрупкими машинами, которые слишком часто ошибаются.

Мы работали в самой сердцевине нашей космической станции, под куполом, где нет силы тяжести, под звездами, которые оттуда казались неподвижными, — из боковых иллюминаторов они представлялись светящимися кольцами, потому что спутник вращался вокруг собственной оси.

Мы изучали Пространство — Грандэн при помощи тончайших антенн, а я простым глазом и почти без цели: под этими чистейшими небесами я только размышлял и философствовал.

Вдруг Грандэн страшно побледнел, затряс головой, будто невидимая оса назойливо зажужжала у самого уха. Обернулся и посмотрел на меня.

— Этого не может быть, — сказал он.

— Чего именно?

Он молча смотрел на меня в упор, лицо его искажала медленная судорога. Мне вспомнилось — много лет назад такое я видел у человека, который больше всего на свете любил музыку; в доме его полно было пластинок, казалось, музыка льется отовсюду, и если мерный напев трубы на миг прерывался скрипом, в чертах того человека я видел такое же невыразимое страдание.

— Не понимаю, — сказал Грандэн. — Слышны шумы.

— Помехи?

— Нет. Все помехи мне знакомы.

Это верно. Ухо его различало любое жужжанье, скрип, сухой треск крохотных взрывов, раздающихся в Пространстве; он узнавал любое из незримых насекомых, чьи челюсти неустанно грызут тишину, и далекие шорохи, и виолончельное пение звезд. Любой из этих звуков он мог назвать по имени. Мог ослабить их, почти свести на нет. Мог раздавить их или отогнать, как избавляешься от пчелы или неразличимого во тьме летней ночи ноющего комара.

— Какое-нибудь далекое излучение, — сказали. — Радиомаяк указывает путь кораблям. Или это вспышка на Солнце. Или волна отразилась от Луны.

— Ничего похожего, — возразил Грандэн. — Это совсем другое.

Мне пригрезилось Пространство, населенное волнами, — они пронизывают планеты, пересекают небеса, разыгрываются бурями, проникают сквозь стены и запертые двери. Это трудно себе представить. Надо закрыть глаза и вообразить тьму и тишину, необъятную, пустынную, однако там полным-полно жизни, там все насыщено и переплетено, вспыхивают внезапные молнии и, точно в море, округло колышутся волны. Это тоже вселенная, как и Вселенная планет, звезд и галактик. Но для нас она еще недостижимей — однако она неотделима от планет, от галактик и от звезд, из которых они состоят, точно так же, как наш скелет, которого мы никогда не увидим, неотделим от нашего тела.

— Не знаю, — виновато сказал Грандэн. — Слушай.

Он передал мне наушники, я взял их и в первое мгновение ничего не услышал, только уловил какуюто безмолвную глубину, словно бы эхо молчания, отраженное стенами бездонного колодца. А потом незаметно это пришло, и все нарастало, и меня начало трясти.

То были мерные колебания, которые дрожью отдавались у меня в черепе, звуки невыразимо мрачные, протяжные, грозные, и на миг мне почудилось, будто всю Вселенную накрыл исполинский колокол и его-то песнь я и услышал. Словно осенний ветер вздыхал в ветвях дерев, свистал в тонких органных трубах высохших трав, медлил и гудел на липких лужах, завывал в дымоходах, трещал в огне зимних очагов, тихонько шептал что-то в обрамляющих окна сосульках.

Звук появлялся и исчезал, нарастал и вновь слабел, медлительный, заунывный, ничуть не похожий на равномерное шуршание радиопомех.

— Это голоса, — сказал я.

Грандэн поглядел на меня и слегка пожал плечами, но даже не улыбнулся. Морщины у него на лбу немного разгладились.

— Не знаю, — повторил он. — Возможно, почему бы и нет. Но что это за голоса?

— Не все ли равно, — сказал я. — Голоса Пространства. Голоса плавящегося металла. Голоса комет, метеоров, астероидов, пылающих гор Меркурия или колец Сатурна. Свет, жар, энергия, преображенные в звук.

Грандэн покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Все, о чем ты говоришь, я слышал, а это совсем другое. Никогда, даже в день страшного суда, бывалый моряк не спутает сирену, которой сигналят в тумане, со штормовой. Так и тут. Как не спутаешь дыхание с человеческим голосом. Слышишь, как входит в легкие и опять выходит воздух, — или слышишь слова, их произносят губы. Это не спутаешь. Радиопомехи — дыхание Вселенной. А здесь не то. Это… может быть, ты прав… это голос.

Он взял у меня наушники, и по его лицу так ясно было, что он слышит, и я сам улавливал эти глухие плавные колебания и понял — вот они слабеют, сходят на нет, потому что Грандэн весь — внимание, словно бы погружается в себя, даже закрыл глаза, пытаясь следовать за таинственным голосом в глубины, где тот под конец исчез.

— Кончилось? — спросил я.

— Да.

— Это был голос, — торопливо заговорил я, голова кружилась. — Это был голос… может быть, он дошел с Марса, или с Венеры, или с другой какой-то планеты. Мы не одиноки во Вселенной.

— Нет, — печально сказал Грандэн. — Ниоткуда он не шел, ни из какого другого мира. И во Вселенной мы одиноки. Право, не понимаю, как ты еще можешь в этом сомневаться; мы одни со своими машинами. Через десяток лет мы высадимся на Марсе и воочию убедимся, что Марс просто пустыня, мы же всегда это знали наверняка, наперекор всему, о чем мечтали.

Он обернулся ко мне, через силу улыбнулся.

— Видишь ли, — продолжал он, — почти сто лет назад, когда только что появилось радио, люди уловили сигналы, исходящие с Марса. И возликовали. Весть об этом разнеслась по всей Земле. Времена одиночества миновали. Отныне конец войнам, розни народов, нищете. На Марсе живут наши братья. А потом другие люди развернули антенны, сделали измерения и расчеты. И обнаружили, что пойманные прежде сигналы были всего лишь эхом, поверхность Марса отразила волны, идущие от Солнца. Марс остался пустыней. И осталась рознь между народами, войны, нищета. И с тех пор временами наши приемники ловят сигналы из космоса, но это всегда только шутки, которые шутит с нами Вселенная.

— Но, может быть, когда-нибудь… — неуверенно сказал я.

— Ты всего лишь философ, — вздохнул он, — Или, еще того хуже, поэт.

Прошли годы. Я забыл те голоса. Мы достигли Марса — и Марс оказался всего лишь пустыней. Тяжесть безмерного разочарования придавила Землю.

Я не был среди тех, кто первыми ступили на Марс. Но не все ли равно, ведь когда их серебряная ракета, пронизав тощий слой облаков, снижалась над ледяными марсианскими пустынями, я тоже вглядывался в просторы этой планеты, и кто-то во мне, кто-то древний, неведомый, ждал — вот сейчас что-то вспыхнет, взору явится сверкающий город в зареве тысячи огней, в отраженном свете крохотного солнца.

Но ничего я не увидел.

И никто ничего не увидел. Марс был пустыней. Мы предвидели это, мы это знали, заранее рассчитали, доказали и проанализировали, и все же оказалось — почти никто ни среди команды корабля, ни на Земле в это не верил. Оказалось, даже тот, кто все это вычислил и проверил расчеты, надеялся, что допустил ошибку. Оказалось, миллионы прислушивались к небу в надежде уловить малейший необычный звук, чужой голос.

Вспоминаю радиограммы, которыми обменялись первая марсианская экспедиция и Земля. Переговоры были кратки и оттого драматичны.

— Ничего, — передали с Марса.

Молчание. Земля медлит, взвешивает каждое слово.

— Проверьте еще, — говорит она наконец. — У вас еще не может быть уверенности. Вы еще не успели осмотреть всю планету, квадратный метр за метром.

— Нет совсем ничего, — отвечал Марс. — Мы уверены. Здесь никогда не было жизни.

— Проверьте под почвой, — настаивала Земля. — В глубине океанов. Под песками, подо льдом.

— Ничего, — отрезал Марс.

И Земля умолкла. И нам, на Марсе, стало горько, потому что правы оказались мы. А на Земле еще шире распространилось безумие и отчаяние. Мнимые пророки богатели, предсказывая, что мы обречены навеки оставаться в одиночестве. И вот что написал я для одной газеты:

"Марс — пустыня. Огромная красная пустыня, которую золотит неяркое солнце, а по ночам — робкие лучи двух лун. Стылое море иссохло в пыль, лишь порою старый усталый ветер, свистя в трещинах скал, подобных полуразрушенным колоннам, поднимает на нем серую пену песка, или медлят на нем холодные мерцающие туманы марсианского утра. Ветер стар и утомлен, он только свистит, никогда ему не петь в обнаженных ветвях дерев. На Марсе нет деревьев. И лишь порой ночами отсветы и трепетные тени бесцельно бродят по белым тропам прожекторов; они похожи на странные мертвые деревья, наклеенные на черные экраны, и еще они напоминают мертвенно бледные и зеленые деревья Земли, те, что шумят и бушуют в бурю или мирно простирают ветви в часы затишья, сонные деревья память о Земле.

Но тени эти — лишь грезы, призрачные воспоминания древних равнин Марса".

Итак, мы завоевали Марс и два его спутника. Мы работали как одержимые. Предстояли уже не века, а тысячелетия исследований; и уже не только для внуков, но для себя мы жаждали звезд, которые так ясно и холодно сияли в небе Марса.

Однажды вечером мы слушали оркестр с Землимузыка звучала так, словно играл он здесь, в нашем воздушном пузыре. А потом между этим нашим жилищем и Землей прошла одна из марсианских лун, и несколько секунд мы только и слышали завывание и треск помех. И ждали, не смея вздохнуть, — так среди ночи, замирая, слушаешь, как кровь стучит в висках.

— Оркестры играют только на Земле, — промолвил Ласаль.

— Что ты хочешь этим сказать? — резко спросил Ферье.

— Сколько месяцев, сколько лет мы обшариваем небо и ни разу не поймали никаких передач, кроме как с Земли.

— А ты чего ждал? — спросил Ферье.

— Не знаю, — сказал Ласаль. — Крика, зова, голоса. Необъяснимой дрожи эфира.

Мы смотрели на этих двоих, уронив руки на колени, лица у всех осунувшиеся, усталые.

— Ты просто мечтатель, — сказал Ферье.

Я присмотрелся к нему: отрешенный взгляд запавших глаз, застывшие черты сурового лица в желтом свете кажутся особенно резкими… да, конечно, он и сам мечтатель! И я понял: как все мы, он мечтает не о Земле, он равнодушен к тому, что оставил позади, к текущему счету, который растет не по дням, а но часам, потому что он, Ферье, как все мы, занят самой опасной работой, до какой додумалось человечество, и не извлекает из этого ни малейшей выгоды; равнодушен и к долгому отдыху, которым сможет насладиться лет через десять, когда его вконец вымотают космос и синтетический воздух, каким мы дышим на Марсе; я понял: он думает о том, что хотел бы открыть и чего мы не нашли на Марсе, но, быть может, откроем на Сатурне или на, Юпитере, — о собратьях.

Тогда поднялся Юсс, Молодой, белокожий и светловолосый, и глаза светлые, — почему-то казалось, что ему трудно не отвести их, если встретишься с ним взглядом. И голос тоже у него был ясный, но неуверенный и звучал еще нерешительней оттого, что с нами Юсс разговаривал не на своем родном языке.

— Вчера я шарил на всех диапазонах и услышал такое, что шло не с Земли, — сказал он. — Ничего подобного я никогда еще не слышал. Это было похоже… как бы сказать… похоже на жалобу. А потом утихло. Я слушал, и мне стало страшно.

Он поднял глаза и тревожно оглядел нас, сидящих полукругом, но никто не засмеялся. Кто-то зашаркал подошвами, кто-то покашлял, но не засмеялся никто. И не встретив того, чего опасался — насмешки, — Юсс продолжал:

— Может быть, сегодня вечером попробовать еще раз. Может быть, я опять это услышу.

Белые, длинные, совсем девичьи пальцы его пробежали по клавишам настройки. Снаружи, в разреженном холодном воздухе Марса, беззвучно повернулись антенны.

В картонных раковинах громкоговорителей хрипло вздохнул ветер. Но летел он не над какой-то планетой, не над океанами Земли и не над полюсами Марса, он летел среди миров и не приносил с собою ни отзвука, ни зова, только свое же звездное эхо.

Мы ждали, недвижимые, охваченные смутной печалью, печальной тревогой оттого, что сейчас увидим, как горько обманется Юсс в своих надеждах.

Но оно пришло, и в первую минуту я не понял, что же это напоминает. Я мог бы поклясться, что никогда еще не слыхал ничего похожего. То был звук бесконечно низкий, глубокий, и не просто звук, а песнь, протяжный вопль, голос, полный невыразимого страдания, голос некоего духа, влачащегося в недрах пустоты, голос иного времени, иного мира.

Из громкоговорителя слышался шорох, будто моросил дождь. Радиопомехи. А голос… такой рев издавали, должно быть, плезиозавры, что обитали в теплых морях вторичного периода, подумалось мне.

А потом я подумал о Грандэне, мне представилось его озабоченное лицо, вспомнилось, что услыхал я тогда в глубине наушников, прижатых к ушам, точно морские раковины.

Но здесь, на Марсе, вдалеке от нашего Солнца, голос звучал гораздо более мощно, чем тогда на околоземной орбите.

Я порывисто зажал уши, как зажмуриваешься, когда слепит, я пытался больше не слышать этого далекого зова, искаженного, страдальческого, всепроникающего и зыбкого, этих хриплых воплей, завывания расплавленной материи, зловещего свиста.

Я пытался не искать в этом смысла, проблеска надежды, ибо знал: надеяться бессмысленно, ведь я на Марсе, в пустыне, и знаю, что во Вселенной мы одни. Я пытался… но тщетно.

А голос менялся. В нем было все меньше глубины, все больше металла, словно звучали какие-то небесные трубы. Слабее, слабее, и вот все пропало.

— Помехи, — сквозь зубы сказал Ферье.

Настала тишина, и тогда Ласаль коротко щелкнул переключателем, и к нам хлынула музыка Земли. Долгие минуты мы молчали, а на Земле трубач все разматывал нескончаемую, спутанную певучую нить.

Наконец я обернулся к Ферье.

— Нет, не думаю, — сказал я. — Помехи так не исчезают. Не думаю, чтобы это объяснялось так просто.

— Чего не знаю, того не знаю.

И Ферье возвел глаза к потолку в знак, что ему надоели разговоры на эту тему, а я подумал — просто он не желает признать, что ошибся, и не позволяет себе надеяться.

— Чего вы надулись? — сказал Ласаль. — Вам эта музыка не по вкусу? Пожалуйста, можно послушать "Ла Скала", или парижскую оперу, или московскую, или Альберт-Холл, или Сторивилл. Стоит только переменить волну.

Волну переменили, и вот все голоса, все оркестры Земли к нашим услугам. Но мы-то ждали и надеялись услышать неведомый голос, иные созвучия, вот о чем думали мы, глядя на экраны, на пустынные равнины Марса.

— Это мне напоминает один случай, — сказал Вьет.

Как ни странно, до сих пор он молчал, а ведь обычно, что бы ни случилось, у него всегда была в запасе какая-нибудь удивительная история, которая оказывалась кстати. Не человек, а ходячая летопись. Очень редко мы узнавали, что думал он сам о каком-либо своем приключении, но что и как приключилось — об этом он умел поведать во всех подробностях.

— Это мне напоминает один спиритический сеанс. Помнится, нас там было пятеро, мы сидели в полутьме за круглым столом, кончиками пальцев касались полированной столешницы и, сами не очень в это веря, надеялись — вдруг что-то произойдет. Ждать было нечего — я думаю, все мы это понимали, кроме, может быть, женщины, в чьем доме мы собрались, — она-то верила непоколебимо. Однако мы тоже на что-то надеялись.

— И действительно что-то произошло? — резко спросил Ферье.

— Право, не знаю. Теперь я почти уверен, что ничего не было, а тогда совсем не был уверен. В человеке живут всевозможные звуки — шумит кровь, текущая по артериям, колеблются барабанные перепонки, дышат легкие, да еще сколько призраков, воспоминаний о звуках, которые некогда погребены были в саркофагах памяти, но только и ждут, как бы вырваться на волю. Да, не очень-то можно верить своим ушам. А может быть, тут что-то другое. А может быть, это одно и то же. Вот ты что-то услышал — и заворожен, и трепещешь, а потом все прошло — и начинаешь сомневаться.

— Не вижу связи, — сказал Ферье.

— А я вижу, — отрезал Вьет. — Все мы тут сидим вокруг огромного стола — пустынного Марса, — нетерпеливо барабаним по нему пальцами, и подстерегаем, и ждем, и надеемся, и стараемся пробудить голоса Вселенной. Время идет, а мы все ждем напрасно. А потом, когда свет меркнет, и стол вздрагивает, и где-то в пространстве возникает звук, мы начинаем спрашивать себя, не обманул ли нас слух, начинаем сомневаться.

— Мы не гадалки и не астрологи! — загремел Ферье. — Не предсказываем будущее по картам и по звездам. И не вызываем духов умерших.

— Пока еще нет. Пока. Но у нас есть кое-что общее и с гадалками и с астрологами, — заметил Вьет. — Мы ждем зова. Ищем контакта. И очень надеемся дождаться и найти. Через пять лет мы дойдем до Юпитера. А через столетие, возможно, достигнем звезд. И нравится тебе это или нет, Ферье, мы стремися туда все по той же старой-престарой причине: нам ненавистно одиночество.

На то, чтобы достичь Юпитера, мы потратили шесть лет. А Юпитер оказался всего лишь громадным океаном, совершенно безжизненным: жидкий зеленый шар, исполинское око в орбите Пространства, отражающее холодные лучи далекого солнца; Юпитер — скопище бесстрастных бурь и гигантских волн. Мы этого и ждали — и все-таки это было горьким разочарованием. Ведь долгие недели мы мчались в пустоте, пленники своих ракет, затая тоску по Земле, и во взглядах угадывались печаль и призрак земных зеленых равнин, в ушах отдавалось эхо родных звуков — говор толпы, волчий вой, все голоса жизни.

И долгий путь, и тоска — все оказалось напрасно.

Мне вспоминается — когда я был маленький, родители однажды привели меня на мыс, которым заканчивался материк, где я родился. Равнодушные волны разбивались о черные скалы. А за этим мысом и несколькими островками не видно было уже ничего, совсем ничего, только море. Но важно было не то, что увидел я лишь пустынный окоем, важно то, что я знал. А я знал — она необъятна, эта водная гладь без единого зернышка суши, эта зеленая жидкая соль, — и, однако, за непостижимой далью, по другую ее сторону, живут люди. Я знал, потому что мне об этом сказали. Знал, потому что р это верил. Ничего такого не было написано в небесах, и даже мой детский глаз не различал воображаемых очертаний далеких материков. Но я знал и то, что стою на краю земли, и то, что в дальней дали вновь начинается земля, и так они с морем чередуются бесконечно.

В тот день я понял, как далеко отстоит то, что знаешь, от того, что есть на самом деле. Кроме всего, что можно увидеть и потрогать, существует еще и другое — и, хоть его не коснешься, оно придает новый смысл всему, что тебя окружает. Главное — всегда можно закрыть глаза и перенестись через непостижимую ширь соленых вод, главное — само это препятствие чудесно, ибо чудесно то, что воображается мне по другую сторону моря.

И космос тоже чудо, думал я, пролетая вокруг Юпитера, я и сейчас на мысу, на краю пространства и, сощурясь, пытаюсь разглядеть звездные берега или, может быть, громадные корабли, еще скрытые за его изгибом.

Сатурн сейчас по ту сторону Солнца, и до противостояния еще годы; Уран движется далеко, совсем в другой части эклиптики, а Нептун и Плутон — всего лишь крохотные островки, вехи на пути.

Я на краю света.

Вдали от голосов Земли, от грозного рокота и шороха астероидов. И как никогда близко к голосам космоса.

Мы научились их узнавать, пока кружили вокруг Юпитера, наблюдая неизменную поверхность этой жидкой планеты. Научились различать, как они чередуются, нарастают и вновь слабеют, переходят от глубоких, низких к высоким и пронзительным и удаляются, словно вопль исполинской сирены, тревожно взывающей в ночи.

Я счастлив был, что достиг Юпитера. На Земле по-прежнему было неладно. Люди устали и отчаялись безмерно. Раза два мы даже опасались, что нам прикажут прервать все изыскания и возвратиться на Землю.

Тогда нам пришлось бы повиноваться.

Мы прислушивались к голосам.

И прилетали еще люди, чтобы их услышать.

— Что вы об этом скажете?

— Страшновато, правда?

— Будь я человек суеверный, я бы подумал, что это голоса мертвецов или вампиров.

— Насмотрелись плохих фильмов.

И я спрашивал себя, что станется с голосами Земли, со звучанием земных оркестров, когда несущие их волны через тысячи лет достигнут туманности Андромеды, и найдется ли там ухо, способное их услышать? Я спрашивал себя, во что обратятся Девятая симфония и труба Армстронга, квартет Бартока и электронная музыка Монка после того, как долгие годы их будет носить в Пространстве по прихоти космических течений, и качать на светозарных волнах звезд, и затягивать в тихие темные омуты космоса?

Сигнальный трезвон. Треск громкоговорителя.

— Ради всего святого, оставайтесь на своих местах. Опасности никакой нет.

— Нас изрядно тряхнуло, правда?

— Да вы хоть на экраны поглядите. Такую громадину можно бы увидеть и простым глазом.

Я вскочил, торопливо оделся. Тревога миновала. Невидимый, но массивный метеор чуть задел нас, и мы отклонились от прежней орбиты. Задел. Быть может, он пролетел в миллионе километров от нас. Быть может, в десяти миллионах. Никто ничего не увидел. Даже наши инструменты, даже зоркие, настороженные глаза инструментов не увидели его, даже их чуткие подвижные уши ничего не уловили.

— А ну, послушайте! — крикнул кто-то.

И в наш корабль хлынул голос космоса, потек по переходам, просочился во все скважины и каналы, проскользнул под дверьми, и все затрепетало, заполнилось грозным гулом.

— Никогда еще не слыхивали подобной мощи.

Они измеряли, взвешивали, подсчитывали, а у меня в ушах по-прежнему звучал и звучал этот голос, и вспомнилось: на Земле, на самом острие мыса, который так и назывался — край света, я видел однажды, как ширится в море, расплывается по волнам пятно нефти.

Вот и здесь то же самое, думал я: голос этот ширится, расплывается в океане Времени, отделяющем нас от звезд, как расплывалась тогда нефть перед множеством смеющихся глаз, на исходе лета, в мягком свете неяркого солнца — смутным переливчатым пятном.

Я сказал им это. Сказал и о том, что слышал когда-то с Грандэном и что слушал с Юссом на Марсе. Сказал, что это не вывод ученого, но догадка поэта, ведь я всего лишь психолог и почти ничего не смыслю в математике, в волнах и помехах, зато верю в самое простое: в море и пространство, в скалы и время, в острова и материки и в людей — все это опять и опять повторяется и там, за горизонтом.

Меня слушали, и никто не улыбнулся.

Я сказал спутникам, что в своих поисках они потерпели неудачу, потому что искали не так, как надо. Чем без конца жадно, с завистью вглядываться в пучины Пространства, которые еще долго останутся недосягаемы, лучше просто бродить по песчаным берегам, и шарить в расселинах скал с надеждой отыскать обломок кораблекрушения, выброшенную волнами доску со следами резьбы, масляное пятно на воде, и в глубине души твердо верить, что где-то там, за краем света, есть другие люди, другие живые существа.

Я сказал, что рябь от камешка, брошенного с западного берега, неминуемо дойдет до берега восточного, что корабль, разрезая носом волну, отбрасывает ее, и от этого неуловимо меняются все волны, и ни кильватерная струя, ни пена за кормой не исчезают совсем уж бесследно.

Думается, мне поверили. Я уже очень немолод, но говорил как малый ребенок, вспоминал далекий летний день моего детства, и Юсса, и Грандэна, и всех, кто там на Земле, поднимает глаза к небу и ждет вести.

— А почему бы и нет? — сказал кто-то.

— Может быть, это был никакой не метеор, а чужой корабль, — сказал другой.

Остальные только присвистнули.

— Не верю я в это, — сказал еще один, — но, пожалуй, самое разумное — проверить.

У всех заблестели глаза.

— Корабль с такой массой? Способный изменить орбиту небесного тела?

Да, если его скорость близка к световой!

Вспоминаю день, когда я впервые ступил на палубу корабля. Был я не такой уж маленький, во всяком случае, современные дети знакомятся с морем раньше. И сразу ощутил, что со мной творится нечто новое, непонятное. Казалось, весь мир изменился, он не то чтобы ненадежен, но неустойчив, качается, как маятник, я то тяжелею, то вдруг становлюсь легким, точно перышко, и надо заново учиться сохранять в нем равновесие. Я качался из стороны в сторону, но мир у меня под ногами раскачивался и того быстрей. А потом, перегнувшись через борт, я увидел, как пароход зарылся носом в волну и тотчас задрал его на гребне нового вала, и меня осенило: так и надо, хоть мне это и непонятно. Таков новый мир, и в этом мире, в не знающем равновесия мире постоянного движения и силы надо освоиться. Устойчивости больше нет.

Так и теперь я знал: то же самое происходит, когда со скоростью света бросаешься в океан пустоты. Я знал, пространство и время сжимаются, масса возрастает. И знал — во всем, что нам знакомо, нет ни определенности, ни устойчивости и ветер меняет звук голосов.

Ветер Пространства, ветер полета, ветер света.

Они завершили расчеты, прогнозы и эксперименты и пришли сказать мне о том, что открылось. А я улыбнулся, ведь я уже знал все наперед, знал прежде, чем кто-нибудь выговорил хоть слово. Я все прочел по их глазам. То был не один корабль, а множество, и никому неведомо, как давно бороздят они Пространство.

А скорость их почти равна скорости света, и потому пространство для них сжимается, и каждый из них как острие иглы, нет, еще гораздо меньше. А время их растеклось по окружающей пустоте.

Они сеют время, оставляют его позади на всем своем пути. Минута их времени равна часу нашего. А быть может, больше. Не знаю. У меня никогда не было способностей к подобным расчетам.

И где бы ни проносились эти корабли в космосе, везде они говорили, звали. Но каждое их слово растягивалось на нашу неделю.

И когда нас тряхнуло на орбите в нашей коробке из стекла и металла, это они приветствовали нас, — так большие, корабли, входя в гавань, подбрасывают на кильватерной струе многочисленные лодки, что высыпали им навстречу.

Да, они пока не ведают, кто мы и что мы такое, но еще год — и мы подберем ключ к их языку, и нам станет внятен их голос, мы уже не одиноки, теперь мы знаем, что больше не одиноки.

Я знаю, за морями, за всем, что я могу увидеть или хотя бы вообразить, в дали, не доступной ни глазу, ни ветру, есть еще материки.

И еще люди.

Я знаю, нет такого мыса, который был бы концом света.

Жерар Клейн Развилка во времени^{6}

Два телефона звонили одновременно. Жером Боск[17] колебался. Такие неприятные совпадения случались довольно часто. Но никогда еще так рано, в пять минут десятого, когда только-только пришел в контору и, еще ничего не делая, тупо глядишь на серую скучную стену напротив стола с абстрактными пятнами рисунка, настолько бледными и бесформенными, что они совершенно не дают пищи воображению.

Другое дело — в половине двенадцатого; в этот час работа уже кипит и все стараются поскорее закончить разные дела, чтобы выкроить лишнюю минуту для полуденного завтрака; в этот час линии перегружены, телефоны трезвонят повсюду и телефонные автоматические станции даже в глубине своих прохладных подземелий, должно быть, вибрируют, дымятся и плавятся от напряжения. Но не в такую рань!

Из этого положения было несколько выходов. Он мог ответить одному, и пусть другой ждет, пока не надоест, или перезвонит через пять минут. Он мог снять одну трубку, спросить, кто говорит, извиниться, снять вторую трубку, спросить, попросить подождать, выбрать того, кто важнее, или того, у кого имя длиннее, во всяком случае выслушать первой женщину, если одна из них будет женщиной, а уж потом мужчину. Женщины в делах менее многословны. Наконец, можно снять две трубки одновременно.

Жером Боск выбрал последнее. Трезвон сразу прекратился. Он взглянул на свою правую руку с зажатой в ней почти невесомой маленькой трубкой, черной и холодной. Затем на левую руку с точно такой же маленькой трубкой. И ему захотелось треснуть их друг о друга или, еще лучше, положить их рядышком на стол валетом — чтобы наушники были напротив микрофонов. И, пусть оба абонента побеседуют, авось что-нибудь из этого и выйдет.

«Но для меня-то в любом случае ничего не выйдет. Я только посредник. Для этого я и сижу здесь. Чтобы слушать и говорить. Я только фильтр между наушником и микрофоном, записная книжка между двумя письмами».

Он поднес обе трубки к ушам.

Два голоса:

— Жером, тебе уже звонили?

— Я первый, не правда ли? Отвечайте!.. Скажите!

Голос отчетливый, уверенный. Голос взволнованный, на грани отчаяния. Оба удивительно похожие, они перекликались, как эхо.

— Алло, — сказал Жером Боск — С кем имею честь?

Вопрос сдержанно-вежливый, безличный, пожалуй, несколько нелепый, но какого черта люди не называют себя по телефону?

— Объяснять слишком долго… Нас могут прервать… до тебя невозможно дозвониться. Слушай внимательно, это единственный шанс в твоей жизни. Говори «да» и отправляйся! (Щелчок, треск, шорох гравия по железной крыше)…без всяких колебаний!

— Нет… нет… не надо… любой предлог… я… нет… ни в коем

— Кто вы? — крикнул Жером Боск сразу в обе трубки.

Молчание.

Шум помех с обеих сторон. Справа — скрежет сминаемого металла. Слева — рычание мотора. Справа — треск яичной скорлупы нод ногой. Слева — визг напильника по стальной рессоре.

— Алло! Алло! — тщетно надрывался Жером Боск.

Клик-клик. Гудок. Тишина. Гудок. Тишина.

Справа и слева. Двойной сигнал, что линии заняты.

Он повесил трубку левого телефона. Другую трубку он несколько секунд продолжал держать в правой руке, прижимая к уху и прислушиваясь к печальной механической музыке из двух нот — звука и тишины, звука и тишины, — словно тревожная сирена надрывалась в глубине раковины из черной пластмассы.

Затем он положил на рычаг и правую трубку. Через открытое окно он видел блеклое небо с летящими городскими птицами в пятнах копоти или просто черными, перекаленную временем кирпичную стену, закрывавшую больше половины горизонта, а внутри комнаты, у самого окна, календарь с картинками, бесплатный дар фирмы электронных калькуляторов. Сейчас над таблицей с днями месяца сверкала сочная репродукция весьма странной картины «В гостях у носорога». Носорог с недовольным видом стоял спиной к зрителям, очевидно, чтобы потрафить знатокам искусства. По другую сторону довольно низкой решетки дама в длинном платье и полумаске, арлекин и две девочки в бантах забавлялись, разглядывая чудовище.

А голос-то был один и тот же. Но как один человек может говорить сразу по двум телефонам, по двум разным линиям, произнося при этом одновременно совершенно различные слова?

И мне этот голос знаком. Я его уже где-то слышал.

Он начал припоминать голоса друзей, голоса клиентов, голоса людей, с которыми он просто иногда сталкивался, хотя они не были его друзьями и сам он ничего не пытался им продать, голоса чиновников, врачей, лавочников, телефонисток, всевозможные голоса, какие слышишь по телефону, не имея ни малейшего представления о том, как выглядит собеседник, голоса жирные, голоса надменные или сухие, голоса насмешливые, веселые, язвительные, голоса металлические, хриплые, суровые, натянутые, изысканные, голоса манерные и простецкие, пропитые, мрачные и медоточивые, чуть ли не благоуханные, оскорбленные, обиженные, гневные, заносчивые, горькие и сардонические.

Для него было ясно одно: из обеих трубок слышался мужской голос.

«Они еще позвонят, — сказал он себе, — Вернее: он еще позвонит, ибо это явно был один и тот же человек, хотя в левом телефоне его голос звучал уверенно, четко, требовательно, почти торжествующе, а в правом казался приглушенным, испуганным, чуть не плачущим. Удивительно, как много можно узнать о людях по одному их голосу в телефоне!»

Он принялся за работу. Пачка белой бумаги, маленькая коробка со скрепками, три шариковые ручки с разноцветными стержнями и стопка всевозможных бланков — все было под рукой. Ему нужно было подготовить письмо, подобрать досье, составить отчет, проверить несколько цифровых сводок. Этого хватит на первую половину дня. С отчетом, возможно, придется повозиться и после обеденного перерыва. В перерыв перед ним возникнет другая проблема: куда пойти — в столовую или в один из маленьких ресторанчиков по соседству. И как обычно, он пойдет в столовую. Первые два года службы он неизменно выбирал тот или другой из ресторанчиков, потому что столовая его угнетала. Она напоминала ему, что он живет не в том мире, который бы сам избрал, и, когда ему удавалось хотя бы символически вырваться из этого чуждого мира, ему казалось, что он здесь лишь временно, ненадолго, что это лишь неприятный период вроде школы или службы в армии, который надо пережить. И в конечном счете не так уж это страшно. Его работа зачастую оказывалась интересной, а сослуживцы — чуткими и культурными. Некоторые из них даже читали ту или иную из его книг.

«Не иначе, кто-то решил надо мной подшутить. Это можно сделать с помощью магнитофона. Ведь мы даже не разговаривали. Я. только кричал «алло» и спрашивал, кто говорит. Бессмысленная шутка без конца и без начала».

Он стал работать. Любопытно, что за работой он не мог не думать о том, что ему хотелось бы написать, о рассказах, которые он желал написать и которые трудно и медленно писал по вечерам в своей ярко освещенной квартире, потому что не любил погружаться в темноту при переходе из одной комнаты в другую. И не менее любопытно, что в эти вечерние часы он думал о своей дневной работе, продолжал беспокоиться о каком-нибудь незаконченном деле, как там примут его не слишком-то связные объяснения, успеет ли он подготовить в срок отчет и о прочих вещах, которые бы должны были отступить на задний план, раствориться в тишине и оставить его наедине с образами, созданными его воображением. Человек не может целиком отдаваться двум совершенно разным делам, говорил он себе. Дойдет до того, что у него начнется раздвоение личности и эти два разных «я» вступят между собой в непримиримую борьбу. И тогда он превратится в шизофреника.

Он схватил трубку, набрал номер внутреннего телефона.

— Мадам Дюпор? Да, это Боск. Как поживаете?.. Благодарю, все в порядке… Принесите мне, пожалуйста, марсельское досье… Спасибо.

Когда-нибудь, когда-нибудь он будет писать с утра до вечера, только писать! Но при этой мысли сердце его внезапно сжалось. Сможет ли он тогда писать, придумывать разные истории, находить иные слова, чем те, которые мелькают в отчетах и деловых письмах?

Раздался стук в дверь.

— Войдите, — сказал он.

Женщина была молода и хороша собой. У нее было круглое лицо с остреньким носиком. «Интересно, чем бы ты занялась, — подумал он, — если бы тебе не нужно было подшивать дела, стучать на машинке? Что бы ты делала: рисовала, шила, прогуливалась, флиртовала, умножала свои победы?» Такого вопроса он никогда никому не задаст. А жаль, это тема для настоящей анкеты, единственно стоящей из всех анкет. Надо было бы расспрашивать людей на улицах, в кафе, в кино и театрах, в метро и автобусах и даже в их собственных домах, что бы они стали делать, если бы были абсолютно свободны, как потратили бы драгоценнейшее из сокровищ, имя которому «время», каким способом пропустили бы сквозь пальцы считанные песчинки своей жизни. Он представил себе их смятение, недоверие, колебание, панический страх. Какое вам, собственно, дело? Не знаю, нет, право, не знаю — никогда об этом не думал. Погодите, я, может быть…

Она увидела, что он задумался, положила досье на стол и молча выскользнула из комнаты.

Он взял досье, раскрыл.

Зазвонил левый телефон.

— Алло, — сказал он.

— Алло. Жером Боск?

Это был тот же отчетливый голос.

— Да, слушаю.

— Я звонил тебе два дня назад. Слышимость была скверная. Теперь ты меня хорошо слышишь?

— Да, — ответил он — Но это было только что, а не два дня назад. Если это глупая шутка…

— Для меня это было два дня назад, — оборвал его голос. — И это вовсе не шутка.

— Но послушайте! — возмутился Жером Боск. — Два дня назад или только что — это не одно и то же. А потом, почему вы обращаетесь ко мне на «ты»?

— Я потратил два дня, чтобы найти нужный номер, вернее, сочетание благоприятных условий. Не так-то просто звонить по телефону из одного времени в другое.

— Простите, как вы сказали?

— Из одного времени в другое! Предпочитаю сразу выложить тебе всю правду. Я звоню из будущего. Я — это ты сам, только постаревший на… Впрочем, неважно. Чем меньше ты будешь знать об этом, тем лучше.

— У меня нет времени на розыгрыши, — сказ ал Жером Боск, не отрывая взгляда от досье.

— Но это вовсе не розыгрыш, — возразил голос, спокойный и рассудительный. — Сначала я не собирался говорить тебе правду, но ты не стал бы меня слушать. Вечно тебе нужно все объяснять, уточнять.

— И тебе тоже, поскольку ты — это я, — сказал Жером Боск, вступая в игру.

— Но я кое в чем изменился, — парировал голос.

— И как ты себя чувствуешь?

— Гораздо лучше, чем ты. Я занимаюсь делом, которое мне нравится, и могу писать целыми днями. У меня куча денег, во всяком случае с твоей точки зрения. Одна вилла на Ибице, другая в Акапулько. У меня жена и двое детей. Я доволен жизнью и счастлив.

— Поздравляю, — сказал Жером Боск.

— И все это, разумеется, твое, вернее, будет твоим. Надо только поставить на верную карту. Для этого я тебе и звоню.

— Понятно. Сведения из завтрашних газет. Прогноз биржевых курсов. Или выигрышный номер лотереи, тираж которой через неделю. Или…

— Послушай! — раздраженно оборвал его голос. — Сегодня утром, без двух минут двенадцать, тебе позвонит по телефону один человек, очень важная шишка. Он сделает тебе деловое предложение. Надо его принять. Отбросить сомнения и в тот же вечер отправиться на другой конец света. Без всяких колебаний.

— По крайней мере это будет честное предложение? — иронически спросил Жером Боск.

Голос в трубке зазвучал оскорбленно:

— Разумеется, совершенно честное. Это то, чего ты ждал годами. Я говорю серьезно, черт побери! Это единственный шанс в твоей жизни. Второго не будет. Большой босс часто меняет свои решения. Не жди, когда он раздумает, соглашайся сразу. И это будет началом плодотворной и блестящей карьеры.

— Но для чего ты мне звонишь, если ты уже преуспел?

— Я преуспею только в том случае, если ты согласишься. А ты привык сомневаться, раздумывать, тянуть. Кроме того…

Зазвонил телефон справа.

— Меня вызывают по другому аппарату, — сказал Жером Боск. — Пока!

— Не вешай трубку! — взмолился голос — Не ве…

Он повесил.

Он подождал, прислушиваясь к звонкам другого телефона, и внезапно время замедлило бег. Звонки растягивались на километры секунд, а тишина между ними была как обширные оазисы покоя и свежести. Ибица. Акапулько. Названия на карте. Белая вилла и красная вилла на крутых склонах зеленых холмов. Все время только писать.

Жером Боск вспомнил, когда впервые услышал этот голос. Он звучал из динамика магнитофона. Это был его собственный голос. Телефон его, конечно, изменял, обезличивал, приглушал, но все же это был его голос. Не тот, который он привык слышать, а другой, восстановленный магнитофонной записью. Тот, который слышали другие люди, посторонние.

Телефон справа прозвонил в четвертый раз.

Он снял трубку.

Сначала ему показалось, что на другом конце провода никого нет: он слышал только обманчивую тишину, наполненную шорохами и слабыми отзвуками, механическими шумами, далекими-далекими, словно микрофон едва улавливал дыхание обширной пещеры глубоко под землей, где происходили микроскопические оползни, сочились крохотные ручейки, скреблись невидимые насекомые. Затем, еще не разбирая слов, он услышал голос, который что-то невнятно и протяжно бормотал без передышки.

— Очень плохо слышно! — крикнул в трубку Жером Боск.

— Алло, алло, алло, алло! — повторял голос, теперь немного отчетливее. — Не надо туда лететь… ни в коем случае… Жером, Жером, вы меня слышите? Слушайте, ради бога, ради всего святого! Не надо…

— Говорите, пожалуйста, громче! — попросил он.

Голос напрягся до предела, начал прерываться,

— Откажитесь… откажитесь… позднее…

— Вы что, больны? — спросил Жером Боск. — Может быть, кого-нибудь предупредить? Где вы находитесь? Кто вы?

— Я-я-я т-т-т-т, — задохнулся голос — Я — ты!

— Еще один, — буркнул Жером Боск. — Но другой голос говорил, что…

— …из будущего… не соглашайтесь… тем хуже… поймите…

В дверь робко постучали.

— Войдите, — сказал Жером Боск, на мгновение оторвав трубку от уха и машинально заслоняя ладонью микрофон.

Вошел новый курьер. Это было его первое место работы, и он относился с глубоким почтением ко всем мужчинам и женщинам, которые, сидя в своих кабинетах, за день исписывали кипы бумаг. Он легко краснел и всегда был одет с безупречной аккуратностью. Он положил на край стола утреннюю газету и письма.

— Спасибо, — сказал ему Жером Боск, кивнув головой.

Дверь затворилась.

Он снова прижал трубку к уху. Но голос уже исчез, затерялся в лабиринте проводов, опутавших весь мир. Щелчок. Короткие гудки.

Он задумчиво повесил трубку. Неужели и это его голос, как и тот, первый? В этом он не был уверен. И в то же время оба голоса, справа и слева, имели что-то общее. «Два разных момента будущего, — подумал он, — два разных голоса из будущего пытаются со мной связаться».

Он вскрыл письма. Ничего интересного. Он их пометил и положил в корзинку для корреспонденции. А конверты кинул в мусорную корзину. Затем, вскрыв бандероль, быстро перелистал страницы газеты, спеша добраться до экономического раздела. Как всегда по утрам, его внимание привлек метеорологический прогноз. Не потому, что он особенно интересовался погодой. Просто метеокарта, разукрашенная всякими символическими значками, притягивала взгляд. Он прочел:

«В районе Парижа ожидается прохладная погода с незначительными…»

Он перескочил через несколько строк.

«Атмосферные возмущения, вызванные циклоном над Антильскими островами, распространяются на северо-восток… Следует ожидать…»

Взгляд его перенесся на верхнюю половину страницы, пробежал по диагонали сводку биржевых курсов и котировку основных видов сырья. Цены держатся твердо, но сделок пока маловато. Поднялось серебро. Незначительно понизилось какао. Абсолютно ничего интересного. Жером Боск свернул газету.

Он принялся за первый документ из досье. Четыре раза перечитывал первый параграф и ничего не понял. Что-то было не так, и не с этим параграфом, а с его головой. Мысли кружились в ней как ошалевшая белка в колесе, похожем на телефонный диск.

Не раздумывая, он снял трубку правого телефона и набрал номер коммутатора.

— …вас слушаю, — сказал безличный голос.

— Мне только что дважды звонили. Вы не знаете, эти люди не оставили номеров своих телефонов?

Телефонистки на коммутаторе обычно регистрировали все звонки, и вовсе не ради полицейской слежки, а для того, чтобы быстрее восстановить связь, если разговор но какой-либо причине будет прерван.

— Baш номер?

— 413, — ответил Жером Боск.

— …посмотрю. Не кладите…

На другом конце провода послышалось невнятное бормотание. Затем другой голос, женский, любезный:

— Мсье Боск, сегодня вам еще никто не звонил. Во всяком случае, никто из города.

— Мне звонили четыре раза, — сказал Жером Боск.

— Может быть, по внутреннему телефону? И, может быть, не по вашему номеру?

— Я все время сидел у себя.

— Уверяю вас…

Он прокашлялся.

— Скажите, звонок из города может дойти до меня, минуя коммутатор?

Телефонистка замешкалась с ответом, затем неуверенно:

— Не представляю, как это может быть.

С беспокойством:

— Я никуда не отходила!

Вежливо, но холодно:

— Вы можете подать жалобу…

— Нет-нет, — сказал Жером Боск. — Должно быть, мне почудилось.

Он повесил трубку и провел рукой по влажному лбу.

Значит, это был розыгрыш. Они воспользовались одним из магнитофонов секретариата и даже не сочли нужным звонить ему через городскую сеть. А теперь, наверное, надрываются со смеху в соседнем кабинете. Мальшиор — мастер по части подделки голосов.

Тишина. Дробь машинки, приглушенная двойными дверями. Отдаленные шаги. Городской гул, проникающий через открытое окно, шум проезжающих внизу автомашин.

Он смотрел на оба телефона так, словно видел их впервые в жизни. Это невозможно! Каждый телефон имел два различных звонка: пронзительный для вызовов из города и глухо жужжащий — для внутренних линий. Пронзительный трезвон, который предшествовал каждому из сегодняшних четырех разговоров, еще стоял в его ушах.

Он поднялся так резко, что едва не опрокинул кресло, в котором сидел. Коридор был безлюден. Он толкнул полуоткрытую дверь соседнего кабинета, затем второго, третьего. Все комнаты были пусты, и на полированных столах не осталось ни одной бумажки, которая хотя бы напоминала о том, что здесь кто-то работал. В последней комнате он снял телефонную трубку, нажал кнопку для внутренних переговоров и набрал свой номер. Глухое жужжание из его кабинета разнеслось по коридору. Система раздельных звонков работала исправно, никто ее не изменил.

Он пересек коридор, постучал и вошел в приемную; секретарша повернулась к нему, руки ее замерли над клавишами пишущей машинки.

— Что, сегодня никого нет? — спросил он.

— Начались отпуска, — ответила она. — Кроме меня остались только вы и помощник директора… И еще рассыльный, — прибавила она после паузы.

— Ах да! — сказал Жером Боск. — Я совсем забыл.

— У меня отпуск со следующей недели. — Секретарша пошевелила пальцем в воздухе. — Не забудьте! Наверное, нужно будет найти мне заместительницу?

— Право, не знаю, — сказал он растерянно. — Поговорите в дирекции.

Он оперся плечом о дверной косяк.

— Как, по-вашему, мсье Боск, погода установится?

— Не имею ни малейшего представления. Но будем надеяться.

— Утром но радио говорили о циклоне над Атлантикой. Значит, еще будут дожди.

— Надеюсь, что нет, — сказал он.

— Вам бы тоже надо отдохнуть, мсье Боск.

— Да, я скоро пойду в отпуск. Только закончу кое-какие дела. Кстати, вы не слышали сегодня утром телефонных звонков в моем кабинете.

Она утвердительно кивнула.

— Два или три звонка. А что? Вас не было? Наверное, я должна была ответить?

— Нет, я был у себя, сказал Жером Боск, чувствуя себя глупо и неловко. — Я сам брал трубку. Так что спасибо. А куда вы едете?

— В Ланды, — ответила она, поглядывая на него с любопытством.

— Желаю вам хорошей погоды.

Он вышел, прикрыл за собой дверь и несколько мгновений стоял в тишине коридора. Трескотня машинки возобновилась. Успокоившись, Жером Боск вернулся в свой кабинет.

Он снова взялся за папку с документами.

Зазвонил телефон справа.

Он взглянул на часы. Было точно без двух минут двенадцать.

— Алло?

— Мсье Боск? — спросила телефонистка. — Международный вызов. Одну секунду.

Щелчок. Он услышал расстояние, по которому шел вызов, — танец электронов, пересекающих границы без паспортов, танец волн, перепрыгивающих пространство, отраженных антеннами многочисленных спутников над океанами, проникающих сквозь невообразимое переплетение нитей телефонных кабелей, проложенных по дну морей.

— Алло! — произнес мужской голос. — Мсье Боск? Жером Боск?

— Да, это я.

— Оскар Вильденштейн. Я говорю с вами с Багамских островов. Только что прочел вашу последнюю книгу — «Как в бесконечном саду». Хорошо, превосходно, дорогой мой, очень оригинально.

Это был внушительный голос, мужественный, уверенный, с легким иностранным акцентом, то ли итальянским, то ли американским, но скорее с итало-американским. Голос, от которого пахло дорогими сигарами, голос человека, одетого в белый смокинг, который говорил, сидя у прохладного бассейна под чистым лазурным небом, еще не опаленным яростью солнца.

— Весьма вам признателен, — сказал Жером Боск.

— Я читал всю ночь. Не мог оторваться. Хочу сделать из этого кинофильм. С Барбарой Силвер в главной роли. Вы ее знаете? Прекрасно. Я хочу вас видеть. Чем вы сейчас заняты?

— Я работаю в конторе, — сказал Жером Боск.

— Вы можете уволиться? Отлично. Садитесь в самолет, аэродром Париж — Орли, четыре часа по вашему времени. Погодите… Мне подсказывают: четыре тридцать. Я заказываю билет. Мой агент в Европе проводит вас до аэропорта. С собой ничего не берите. В Нассо найдется все, что нужно.

— Я бы хотел подумать.

— Подумать? Подумать, конечно, надо. Я не могу вам сказать все по телефону. Подробности мы обсудим завтра утром за завтраком. Барбара мечтает с вами познакомиться и места себе не находит. Она сейчас возьмется за вашу книгу. Обещает прочесть ее к завтрашнему утру. Трудные места я ей сам переведу. Наташа тоже хочет вас видеть. И Сибилла, и Мерриел, ну, это уж слишком…

Голос как бы удалился. Но Жером Боск услышал смех женщин, затем голос Вильденштейна, не такой громкий, но вполне отчетливый, словно он говорил из соседней комнаты.

— Нет, сейчас с ним говорить нельзя, — сказал Вильденштейн кому-то по-английски, а затем перешел на французский: — Они тут все с ума посходили! Что-то удивительное! Они хотят говорить с вами немедленно. Но это невозможно. Я им сказал, чтобы подождали до завтра.

Хардинг или Харди, я уже не помню, в общем мой представитель в Европе, он обо всем позаботится. Я рад, что смог поболтать с вами. До завтра. Domani. Manana[18].

— Всего хорошего, — проговорил Жером Боск ослабевшим голосом.

«Который час там, на Багамах? — подумал он. — Часов шесть-семь утра. Наверное, он и вправду читал всю ночь напролет. Читал роман, который невозможно адаптировать для кино. Разве что я это сделаю сам. В конечном счете только я знаю, что я в него вложил, что внес. Он понял: все его сценаристы обломают себе на этом зубы. Это большой человек. Плодотворная работа, блестящая карьера. Две виллы. Ибица и Акапулько».

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал он.

Секретарша остановилась на пороге со странным выражением лица. В руках у нее был клочок бумаги.

— Вам звонили, мсье Боск, пока вы разговаривали по другому телефону. Меня просили передать.

— Что передать? — радостно спросил Жером Боск.

— Я не совсем поняла. Слышимость была скверная. Видимо, кто-то звонил очень издалека. Вы уж извините, мсье Боск.

— Так в чем дело?

— Я разобрала только несколько слов. Он сказал: «Ужасно… ужасно» — два или три раза, а потом — «ненастье»… или «несчастье». Вот, я записала…

— Он не сказал, кто звонил?

— Нет, мсье Боск, он не оставил своего номера. Надеюсь, он перезвонит. Надеюсь, в вашей семье не случилось ничего страшного. Ненастье… несчастье… господи, нет ничего легче, как попасть в такую погоду под машину!

— Я думаю, нам беспокоиться не о чем, — сказал Жером Боск, пододвигая к себе принесенный секретаршей листок бумаги. Взгляд его пробежал по стенографическим иероглифам, затем задержался на трех расшифрованных ниже словах: «Ужасно… ужасно… ненастье».

В последнем слове буква «н» была подчеркнута, а наверху со знаком вопроса поставлено «сч».

— Спасибо, мадам Дюпор. Не беспокойтесь. Я не знаю, с кем бы из моих близких могло случиться несчастье. Таких у меня уже нет.

— Может быть, не туда попали?

— Конечно, не туда попали.

— Ну, тогда я пошла обедать, мсье Боск.

— Приятного аппетита.

Когда она закрыла за собой дверь, он подумал, стоит ли ему подождать, чтобы она ушла, или сразу выйти самому? Обычно они договаривались, чтобы кто-то оставался на случай, если будут срочные звонки. Но сейчас было время отпусков. Вряд ли кто-нибудь позвонит.

Разве что один из этих двух голосов.

Он пожал плечами, искоса поглядев на картинку с носорогом. Сейчас главное было решиться. Черт возьми, пришло время отпусков, и он мог в конце концов отлучиться на неделю, никому ничего не объясняя. Хоть на Багамские острова. А что если агент Вильденштейна вовсе не появится? Что если этот телефонный звонок был всего лишь капризом миллиардера, который возник внезапно и так же внезапно исчез? Кто-то там, на Багамских островах, прочел его книгу или просто узнал, что о ней говорят, и решил услышать его голос, проверить, существует ли он на самом деле?

Жером Боск сунул утреннюю газету в карман. Несколько мгновений он смотрел на телефоны, словно ожидая, что они снова зазвонят, а потом пошел по коридору, по истертой дорожке с выступающими из-под нее параллельными полосами, словно тенями рассохшегося паркета. И пока он спускался по широким каменным ступеням, он все время напрягал слух, почти удивленный, что его не зовет назад требовательный звонок телефона. Он пересек двор и очутился на улице. И направился к маленькому испанскому ресторанчику.

Он поднялся на балкон, где в это время года, как правило, почти не бывало клиентов. Меню он просмотрел больше по привычке, поскольку знал его наизусть, и заказал салат из помидоров, цыпленка а-ля-баск и полграфина красного вина.

Уже почти час пополудни. На Багамских островах сейчас, должно быть, около восьми утра. Вильденштейн, наверное, завтракает, и за его столом сидят Барбара, Сибилла, Мерриел, Наташа и еще полдюжины секретарш, и над ними чистое синее небо, синее-синее, и тени экзотических пальм, и здесь же, не отрываясь от завтрака, он звонит в любые части света, в любые города мира, и голос его, мужественный, уверенный, звучит всюду одновременно, ибо он говорит сразу на трех или четырех языках обо всех книгах, которые он прочел за ночь,

Жером Боск развернул газету.

Он только приступил к салату из помидоров, когда к нему подбежала официантка.

— Это вы, — мсье Боск? — спросила она.

— Да, — сказал он.

— Вас просят к телефону. Мужчина сказал, что вы сидите наверху, на балконе. Телефон внизу, возле кассы.

— Сейчас иду, — сказал Жером Боск, неизвестно на что обозлившись.

Неужели это снова чуть слышный, далекий, неясный голос, почти заглушенный помехами?

А может быть, другой, который говорил из Акапулько и Ибицы? А может быть, это представитель Вильденштейна?

Телефон стоял, как на троне, на шкафчике между кассой и входом в кухню. Жером Боск втиснулся в уголок, чтобы нс мешать проходившим мимо официанткам.

— Алло, — сказал он, стараясь заслонить рукой другое ухо от звона тарелок.

— Нелегко же было тебя найти! О, разумеется, я знал, где ты находишься. Но я уже не помню телефона этой харчевни. Собственно говоря, я его никогда и не помнил. Не так-то просто найти нужный номер, когда не знаешь ни имени хозяина, ни точного адреса ресторана.

Это был голос слева, отчетливый, ясный, однако вроде бы более тревожный, чем утром.

— Вильденштейн тебе звонил?

— Да, точно без двух двенадцать, — ответил Жером Боск.

— И ты согласился?

Голос был натянут, как струна.

— Я еще не знаю. Надо подумать.

— Но ты должен согласиться! Ты должен отправиться туда! Вильденштейн — потрясающий тип. Вы сразу сговоритесь и понравитесь друг другу. С первого взгляда. С ним ты достигнешь всего!

— И фильм тоже удастся?

— Какой фильм?

— Экранизация «Как в бесконечном саду».

Раздался веселый смех.

— Такого фильма не будет. Ты знаешь не хуже меня, что этот роман совершенно не годится для кино. Ты предложишь ему другую тему. Он будет в восторге. Нет, я не могу тебе сказать, что это за тема. Надо… надо, чтобы это случилось в свое время.

— А Барбара Силвер? Что она собой представляет?

Голос смягчился.

— Барбара. О, Барбара! У тебя будет время ее узнать. Ты ее узнаешь. Потому что… Но, прости, я не могу этого сказать.

Пауза.

— Откуда ты звонишь?

— Не могу тебе ответить. Из очень пристойного места. Ты не должен знать своего будущего. Иначе очень многое может полететь вверх тормашками.

— Сегодня ко мне звонил еще кое-кто, — резко сказал Жером Боск. — Кое-кто, у кого был твой голос, вернее, мой голос, но только прерывистый, измученный. Я слышал его очень плохо. Он убеждал меня отказаться от чего-то. Может быть, от предложения Вильденштейна.

Он звонил из будущего?

— Не знаю, — Жером Боск помолчал. Затем: — Он говорил о каком-то несчастном случае.

— И что он сказал?

— Ничего. Только одно слово: «Несчастье».

— Я ничего не понимаю, жалобно признался голос. — Послушай, не обращай внимания. Отправляйся к Вильденштейну, и все устроится само собой!

— Он звонил много раз, — сказал Жером Боск. — И наверняка позвонит еще.

— Не трусь! — тревожно сказал голос. — Спроси его, из какого времени он звонит, понимаешь? Может быть, кто-то не хочет, чтобы ты преуспел. Просто из зависти ко мне. Ты уверен, что это был наш голос? Знаешь ведь, голос легко можно подделать.

— Нет, — сказал Жером Боск. — Я почти уверен.

Он подождал немного, потому что официантка остановилась как раз за его спиной.

— Может быть, он звонил из твоего будущего, — продолжал Боск. — Наверное, с тобой случится что-то нехорошее, и он хочет меня предупредить. Что-то связанное с Вильденштейном.

— Это исключено! — откликнулся голос — Вильденштейн уже умер. Ты… ты не должен был этого знать. Забудь! Это ничего не значит. Все равно ты не знаешь, когда это случилось.

— Он… он погибнет в катастрофе, не так ли?

— В авиационной катастрофе.

— Может быть, об этом и шла речь. А ты… ты к этому причастен?

— Никоим образом! Уверяю тебя!

Голос становился все более нервным:

— Послушай, надеюсь, ты не станешь портить свое будущее из-за этой чепухи? Ты не рискуешь ничем. Я знаю, что тебя ожидает. Я это пережил. Но ты не знаешь своего будущего.

— Не знаю, — согласился голос — Однако я могу предвидеть и сопротивляться. Я буду осторожен. Со мной ничего не случится. А даже если и случится, то я уже много старше тебя… нет, я не могу сказать тебе, сколько мне лет. Предположим, у тебя впереди еще лет десять, если не больше, и превосходных десять лет! Я не отказался бы от них, даже если бы должен был умереть завтра.

— Умереть завтра? — спросил Жером Боск.

— Ну это так, к слову. Знаешь, десять лет — это немало. И я себя чувствую, как бог! Гораздо лучше, чем в твои годы, уверяю тебя! Соглашайся! Лети на Багамские острова! Это тебя ни к чему не обязывает. Обещай, что ты согласишься!

— Я хотел бы понять одно, — медленно проговорил Жером Боск, — как ты можешь со мной разговаривать? Вы что, изобрели в своем будущем машину времени?

Голос из другого времени залился смехом. Смехом, в котором было что-то искусственное.

— Такая машина уже существует в твое время. Не знаю, должен ли я тебе говорить. Это тайна. Лишь очень немногие знают о ней. В любом случае ты не сумеешь этим воспользоваться. До сих пор, даже сейчас, никто толком не знает, как это действует. Нужна удача, счастливое стечение обстоятельств. Эта машина времени — телефон.

— Телефон? — удивленно переспросил Жером Боск.

— О, разумеется, не тот телефон, что у тебя на столе. А телефонная сеть, вся мировая сеть. Это самое сложное, что когда-либо было создано человеком. Гораздо сложнее самых больших компьютеров. Подумай о миллиарде километров проводов, о миллионах усилителей, о немыслимых переплетениях соединений на автоматических центрах. Подумай о мириадах вызовов, обегающих всю Землю. И все это взаимосвязано. Иногда бывает, что в этой путанице происходит нечто непредвиденное. Иногда бывает, что телефон вместо двух точек пространства соединяет два момента времени. Возможно, когда-нибудь об этом скажут открыто. Но я сомневаюсь. Слишком много непредусмотренного. И слишком рискованно. Лишь очень немногие в курсе дела.

— А как ты узнал об этом?

— У тебя в дальнейшем будут очень умные друзья, если ты примешь предложение Вильденштейна. Но я и так сказал слишком много. Тебе незачем это знать. Соглашайся! Это все.

— Не знаю, — пробормотал Жером Боск и услышал щелчок на другом конце провода.

Позади него кто-то стоял.

— О, простите! — сказал он. — Я заговорился…

Он попытался улыбнуться. Затем пошел вверх по лестнице, хватаясь за перила. Цыпленка принесли, пока его не было. Он был почти совсем холодный.

— Хотите, я отдам его подогреть? — предложила официантка.

— Нет, — ответил он. — Сойдет и так.

Значит, у них нет машины времени, на которой можно путешествовать. Но они открыли новое назначение телефона.

Итак, телефон.

Телефонная сеть покрывает всю планету. Ее линии тянутся вдоль шоссе, бегут рядом с железными дорогами— леса прямоугольных деревьев-опор выросли повсюду. Провода в каучуковых оболочках пролегли по дну океанов и рек. Они образуют плотную и одновременно тонкую, сложную паутину. Нити ее накладываются друг на друга и переплетаются. Сегодня уже никто не в силах нарисовать полную диаграмму мировой телефонной сети. А что будет через десять лет? А через двадцать? Эта сеть, по-видимому, превзойдет по своей сложности даже человеческий мозг.

Жером Боск попытался представить себе темные и прохладные подземелья больших телефонных центров, где в тишине и шорохах неуловимых помех кристаллические полупроводники вылавливают и ориентируют бесчисленные голоса. Эта сеть — по-своему живой организм. Люди все время расширяют ее, тщательно ремонтируют, без конца совершенствуют. Телефонные станции становятся похожими на нервные узлы. Электронные вычислительные машины расчленяю разговоры на мельчайшие фрагменты, чтобы не допустить наложенных сигналов и в то же время до предела заполнить паузы. Так стоит ли удивляться, если телефон окажется способным творить и другие чудеса?

Он вспомнил истории, может быть даже выдуманные, которые он слышал про телефон. О том, что ночью будто бы можно набрать определенный номер и услышать незнакомый голос. И не просто голос, а голоса, анонимные бесплотные голоса, которые обмениваются банальными фразами, или шутками, или игривыми намеками, или такими чудовищными признаниями, на какие не решилось бы ни одно существо, обладающее человеческим лицом или хотя бы именем. Он вспомнил о голосах-призраках, которые будто бы годами блуждают по замкнутому кольцу сети и без конца повторяют одно и го же. Он вспомнил о говорящих часах и о пунктах подслушивания.

Рано или поздно, сказал он себе, любая вещь в мире находит совсем иное применение, чем-то, ради которого была первоначально создана. Например, человек. Миллион лет назад он блуждал но лесам, голыми руками собирая плоды, и охотился на зверей. А теперь он строит города, пишет стихи, сбрасывает бомбы и звонит но телефону.

То же самое и с телефоном.

Жером Боск отодвинул тарелку, заказал кофе, выпил его, расплатился и вышел на улицу. Солнце наконец разогнало тучи. Он сделал крюк, чтобы пройтись по набережным. Но прогуливаться там стало невозможно с тех пор, как набережными завладели автомашины. Даже рыбаки покинули свои насиженные места.

«Я кружусь на месте, — сказал он себе. — Я знаю здесь каждую улицу наизусть. Я работаю и живу в центре одного из самых чудесных городов в мире, но это меня больше не радует и не волнует. Этот город больше ничего не говорит моей душе. Мне надо уехать».

Он взглянул на часы. Почти половина третьего. Пора вернуться и взяться за работу, закончить то, что не смог сделать утром. Витрины и даже стены, все те же самые, казались серыми и как бы прозрачными, стертыми до прозрачности от слишком пристальных взглядов. Оставались еще, правда, женщины: смена времен года, случайности переездов, службы или туристских поездок делали их вечно новыми. Но даже с этой точки зрения год выдался скверным. Вот уже больше недели он не встречал по-настоящему красивого лица.

А на Багамских островах Барбара, Наташа, Сибилла и Мерриел плескались в бассейне под снисходительно — довольным взглядом Вильденштейна. «Он прав, — подумал Жером Боск. — Я должен согласиться. Такого случая больше не представится».

Дверь в приемную была приоткрыта. Секретарша явно поджидала его. «Опять кто-то звонил!» — подумал он, и сердце его сжалось.

Она наклонилась к нему:

— У вас посетитель, мсье Боск. Он в кабинете.

Жером Боск замер, стараясь проглотить комок в горле.

«Я никого не жду! Кто бы это мог быть? Неужели они смогли физически переместиться во времени? Неужели им недоставало разговоров по телефону? Перед своей дверью он заколебался, потом взял себя в руки — нет, они могут только звонить, отправлять сквозь время только телефонные сообщения, только голоса, — и вошел в кабинет.

Его ждал человек, нисколько не похожий на Жерома Боска. Он сидел на углу стола так, что одна его нога раскачивалась на весу, а другая твердо стояла на вытертом ковре. У него было длинное породистое лицо, темные волосы ниспадали до самого воротничка, но были аккуратно подрезаны. Костюм на нем был вроде бы недорогой, однако ткань в крупную клетку и невероятное число карманов — из нагрудного высовывался художественно смятый цветной платочек, а также сверхузкие лацканы подчеркивали изысканность покроя. Рубашка у него была в полоску, галстук — в горошек, туфли черные со сложенным накладным узором, а носки ярко-красные. Возле правой его руки на столе лежала черная папка из блестящей кожи. Короче, он был англичанином от макушки до кончиков ногтей.

Посетитель встал.

— Мсье Жером Боск? — спросил он. — Весьма рад с вами познакомиться.

Голос у него был интеллигентный, ясный, с легким и, несомненно, британским акцентом. Жером Боск поклонился.

— Фред Харди, — сказал англичанин, протягивая очень длинную холеную руку с коротко обрезанными квадратными ногтями, — Мсье Вильденштейн позвонил мне, прежде чем заказать разговор с вами. Он выразил желание, чтобы я подготовил все необходимые бумаги.

Фред Харди открыл папку и выложил на стол пачку документов.

— Вот ваш билет на самолет, мсье Боск. Вот специальная виза, которую достаточно просто вложить в ваш паспорт. У вас ведь есть паспорт, не правда ли? В этом пакете пятьдесят фунтов стерлингов в дорожных чеках на предъявителя. Вам достаточно будет поставить свою подпись. Думаю, на дорогу вам хватит. А там мсье Вильденштейн возместит вам все ваши расходы. Это письмо вы предъявите на таможне в Нассо. Губернатор — личный друг мсье Вильденштейна. Вам ни о чем не надо беспокоиться. Возможно, мсье Вильденштейн не окажется в Нассо, но вас кто-нибудь встретит на аэродроме и проводит до острова, принадлежащего мсье Вильденштейну. Разрешите пожелать вам счастливого пути.

— Но я еще не дал согласия! — возразил Жером Боск.

Харди вежливо рассмеялся.

— О, конечно, вы все решите сами, мсье Боск. Я все это подготовил на случай вашего согласия.

— Вы быстро справились, — пробормотал Жером Боск, ошеломленно глядя на билет, визу, пачку чеков и рекомендательное письмо. — Вы живете в Париже?

— Я прилетел из Лондона, мсье Боск, — сказал Харди. — Мсье Вильденштейн любит быстроту и действенность. Мсье Вильденштейн порекомендовал мне самому проводить вас до аэропорта. К тому же мой самолет вылетает через полчаса после вашего. Расписание рейсов между Парижем и Лондоном весьма удобно.

Зазвонил телефон справа. Харди сунул папку под мышку.

— Я жду вас в коридоре, мсье Боск. Такси уже внизу. У нас хватит времени на все.

Он широко улыбнулся, обнаружив ряд безукоризненных крупных зубов, и дверь за ним закрылась.

Жером Боск взял трубку.

— Алло — сказал он.

Никого. Только эхо, как в пещере, как в длинном туннеле. Или как из колодца.

— Алло! — сказал он громче. Ему показалось, что он не услышал своего собственного голоса, что микрофон поглотил его звук, заглушил, уничтожил.

— Из какого времени вы звоните? — неуверенно спросил он. — Что вам нужно?

Он придвинул к себе билеты на самолет, развернул их. Билет на рейс Париж — Нассо через Нью-Йорк и Майами. Билет на обратный рейс. Харди все учел. Здесь и не пахло ловушкой. Чтобы ни случилось, он сможет вернуться. И Харди специально ради него прилетел из Лондона. Значит, Вильденштейн позвонил ему в половине одиннадцатого, может быть, даже в одиннадцать. Харди сел на самолет в двенадцать. В час он был в Париже. А без четверти два — в кабинете Жерома Боска. Все предельно просто. Он жил в том мире, где с одного самолета привычно пересаживаются на другой, где носят костюмы, с виду неброские, но экстравагантные в действительности, а обувь — сделанную на заказ, где губернаторов запросто приглашают к себе поужинать и где в любое время звонят по телефону в любую часть света. «Нет, я не могу отправить его в Лондон не солоно хлебавши», сказал себе Жером Боск.

Билет был в салон первого класса. В левом верхнем углу стоял штамп «VIP». Ниже кто-то приписал от руки: «From WDS».

«Особо важное лицо». «От Вильденштейна».

Харди для него в лепешку разбился. «Не могу я ему спокойненько заявить: завтра, может быть, но не сегодня, потому что я, мол, хочу подумать. Он просто рассмеется мне в лицо. Хотя нет, для этого он слишком хорошо воспитан. Он скажет: мсье Вильденштейн будет весьма огорчен, он рассчитывал встретиться с вами завтра утром. Он кивнет, спрячет в свою папку билеты, визу, пятьдесят фунтов стерлингов, письмо к губернатору и вернется в Орли, чтобы дожидаться своего самолета. Сколько сейчас времени? Почти три часа. Через полтора часа самолет взлетит. Париж — Нассо через Нью-Йорк и Майами. Не станут же они задерживать рейс на четверть часа только ради меня!»

— Алло, — сказал Жером Боск в молчащую трубку. Он отпер ящик стола, единственный, который запирался на ключ, приподняв официальные бумаги, выудил из-под них свой паспорт, синюю книжечку, положил его перед собой и раскрыл свободной рукой. Старая фотография, которой уже года три, а то и четыре. В те времена он был даже неплох собой, худощав, остроглаз.

— Алло! — сказал он в последний раз и повесил трубку.

Ладони у него взмокли, пальцы дрожали. «Мне еще не случалось попадать в такой переплет! Не знаю, что делать». Правой рукой он сложил в одну стопку паспорт, билеты, визу, деньги, письмо. Быстро выдвинул большой ящик стола и торопливо сгреб в него карточки, досье, шариковые ручки и коробочку со скрепками.

Харди с улыбкой ожидал его в конце коридора. Он стоял очень прямо, даже не прикасаясь к стене, и небрежно двумя руками держал перед собой папку.

Жером Боск постучал и вошел в приемную.

— Я должен отлучиться на несколько дней, мадам Дюпор, — сказал он секретарше. — Этот господин…

— Значит, все-таки несчастный случай? — перебила она с испуганным видом.

«Что она еще выдумывает? — подумал он. — Но как сказать ей правду? Я не могу сказать, что через час буду сидеть в самолете на пути к Багамским островам».

— Нет, — ответил он вдруг охрипшим голосом. Это вовсе не несчастный случай, скорее наоборот… Это… личные дела. Меня не будет несколько дней. Пожалуй, вам стоит подыскать себе временную заместительницу. Чтобы… чтобы отвечать на телефонные звонки А я пришлю вам открытки с видами.

Наконец она решилась улыбнуться.

— Счастливою пути, мсье Боск!

Он направился к двери, затем приостановился.

— Если… если кто-нибудь мне позвонит, скажите, что я в отпуске. Я сейчас очень спешу. Короче, вы объясните за меня помощнику директора, ладно?

— Не беспокойтесь, мсье Боск! Счастливого пути.

— Благодарю вас.

В коридоре Харди доставал сигарету из красно-золотой коробки. Постучав мундштуком по замочку папки, он сунул сигарету в рот, из его кармана появилась зажигалка, вспыхнул огонек. Харди глубоко затянулся и, почти не разжимая губ, выпустил тонкую струйку дыма.

— Хотите сигарету, мсье Боск?

— Нет, спасибо. Я… я курю трубку.

Он пощупал карманы, хотя знал, что его вересковой черной трубки там нет — он оставил ее утром дома. Трубка уже имела трещину, и жить ей оставалось, видимо, недолго, но он предпочитал ее другим. И вот забыл. Впрочем, он ее никогда и не брал на службу. Он курил ее только дома, когда писал или читал в тишине и покое своей квартиры при свете всех зажженных ламп.

— Мсье Вильденштейна обрадует ваше решение, мсье Боск. Он будет счастлив с вами познакомиться. Он любит людей, которые решаются быстро и без колебаний. Время дороже всего, не правда ли?

Они спустились по широкой каменной лестнице.

— Может быть, вам нужно кого-нибудь предупредить о своем отъезде, мсье Боск? — осведомился Харди. — Вы сможете позвонить из аэропорта.

Он взглянул на свои часы.

— Мы уже не успеем заехать к вам домой. Впрочем, это и неважно. Мсье Вильденштейн примерно вашего роста и у него богатый гардероб. А если понадобится, вы найдете в Нассо все необходимое. Сам мсье Вильденштейн любит путешествовать без всякого багажа.

Гравий дорожки скрипел у них под ногами.

У вас во Франции удивительно удобные такси, мсье Боск. Перед отлетом из Лондона я только позвонил, и в Орли меня уже ожидала машина. Это радиофицированные такси, не правда ли? Наши лондонские такси чересчур старомодны. А в Нью-Йорке страшно трудно договорится с шофером, чтобы он вас подождал. Как вам нравится погода? Чудесный день, не правда ли? А в Лондоне утром шел дождь. В Нассо погода наверняка еще лучше. Но там небо не такое голубое, там нет этого нежного оттенка. Мне бы хотелось поговорить с вами о вашей книге, мсье Боск, но, к великому моему стыду, я еще не успел ее прочесть. Мои знания французского языка слишком несовершенны. Надеюсь, книгу скоро переведут. Уверен, что мсье Вильденштейн вам понравится. Это человек с темпераментом. Или, может быть, по-французски лучше сказать «с характером»?

— А теперь куда, барон? — спросил шофер, когда они уселись на заднее сиденье «ситроена».

— В Орли, — ответил Харди.

— Через Распай или через площадь Италии?

— По бульвару Сен-Жермен, а потом по бульвару Сен-Мишель, — сказал Харди — Я всегда с удовольствием проезжаю мимо Люксембургского сада.

— Как хотите, но этот путь длиннее.

На бульварах было почти пусто. Светофоры впереди сразу зажигали зеленый свет, словно шофер управлял ими на расстоянии. «Нашей машине, — подумал Жером Боск, — не хватает только флажка да сирены. Впрочем, сирена разорвала бы эту мягкую тишину. Истинное могущество скромно. Ни шумихи, ни багажа. Главное — неприметность. И вместо всех виз и паспортов — одно имя. Этого довольно».

Когда они проезжали мимо Люксембургского сада, радио в машине прерывисто зажужжало. Это был аппарат старого выпуска, с диском, как у телефона. Шофер, не снижая скорости, снял трубку и повесил ее на крючок на уровне уха.

— Слушаю, сказал он.

Гнусавый голосок пропищал что-то.

Шофер глянул в зеркальце.

— Это вы, мсье Боск? — спросил он.

— Да, я, — ответил Жером Боск.

— Вообще это против правил, но кто-то хочет поговорить с вами. Должно быть, важный шишка, если оператор согласился вас соединить. Потому что это не телефонная будка, а такси. Есть разница! Но если уж соединили, берите трубку. Первый раз в жизни вижу такое! А я за рулем уже двадцать лет, так что сами понимаете…

С пересохшим горлом Жером Боск взял трубку. Для этого ему пришлось сильно наклониться вперед и почти лечь грудью на спинку переднего сиденья, потому что шнур был слишком короткий. Он положил подбородок на вытертый бархат обивки и сказал:

— Алло!

— Жером! — послышался голос. — …удалось вас найти… очень трудно… Никуда не уезжайте, ради всего святого! Произойдет… Не…

Помехи. Треск.

— Из какого времени вы звоните? — спросил Жером Боск, стараясь говорить тихо и одновременно твердо.

— Зачем… зачем… зачем?. — простонал голос, дребезжащий, жалобный, плачущий. — Из… завтра… или после… Не знаю.

— Почему я не должен…

Он умолк, боясь, что Фред Харди услышит. «Ведь он специально прилетел из Лондона, чтобы проводить меня до самолета!»

— Несчастный случай, — сказал голос. Теперь он был гораздо ближе, чем все предыдущие разы. Но от того, что он стал отчетливее, этот голос показался Боску еще более усталым и жалким.

— Кто со мной говорит?

— Ввв… вы сами, — прошептал голос одному Жерому Боску. — Я уже…

— Тогда почему вы обращаетесь ко мне на «вы»? — резко спросил Жером Боск.

— Я так далеко… так далеко, — пожаловался голос, словно это что-то объясняло.

Машина прибавила скорость. Они мчались, заезжая на левую сторону шоссе.

Внезапная догадка ошеломила Жерома Боска, как удар по голове.

— Вы… вы больны? — с трудом проговорил он.

Другого он не осмелился сказать. Во всяком случае, не здесь, при шофере, при Фреде Харди.

— Нет, нет, нет, — зарыдал голос. — Не это… не это… хуже. Это ужасно! Не надо… ни в коем… Я… я жду.

— Не надо чего?

— Не надо уезжать, — отчетливо произнес голос и тут же смолк, словно убитый последним, невероятным, отчаянным усилием.

Жером Боск все еще опирался грудью о спинку переднего сиденья. По лбу его струился пот. Трубка выскользнула из руки, дернулась и повисла, раскачиваясь на коротком шнуре, то ударяясь о металл щитка, то задевая колено шофера.

— Вы кончили? — спросил гот.

— Да, кажется, — ответил Жером Боск почти шепотом.

— Ну и хорошо, — сказал шофер и положил трубку на рычаг.

Реактивный самолет пронесся очень низко над шоссе.

— Вы, кажется, нервничаете, мсье Боск, — заметил Фред Харди.

— Нет, ничего, — проговорил Боск, — Это пустяки.

Он думал: «Я еще никуда не улетел. Я могу раздумать. Сказать, что меня отозвали. Важное, срочное дело. Перенести все на завтра».

— Воздух Нассо пойдет вам на пользу, мсье Боск, — сказал Харди — Суета больших городов плохо действует на нервы.

— Куда подъезжать, к «отлету» или «прилету»? — спросил шофер.

— К «отлету», — ответил Харди.

Машина остановилась у тротуара. Наклонившись вперед, Жером Боск увидел на счетчике трехзначную цифру. Харди расплатился. Стеклянные двери аэровокзала автоматически распахнулись перед ними. Они миновали очереди у окошек регистрации пассажиров и вошли в маленькую скромную комнату. Жером Боск сунул руку в левый внутренний карман пиджака, туго набитый документами — паспортом, билетами, чеками, визой и письмом. Формальности заняли несколько минут.

— Нет, не сюда, — остановил его Харди, когда Жером Боск направился к большой лестнице. Он подвел его к узкому коридору. Здесь мрамор пола скрывал толстый ковер. Дверь бесшумно скользнула в стену.

— Уже возвращаетесь, мсье Харди? — спросил лифтер.

— Увы, да, ответил Харди. — Мне никогда не удается погостить в Париже.

Они очутились if зале наверху.

У вас достаточно времени, чтобы купить газеты, мсье Боск. Или книгу. До Нассо десять часов полета, включая остановки. Из Лондона есть прямой рейс, но только раз в неделю.

«Я могу отказаться, подумал Жером Боск. — Поблагодарить, дождаться, когда он улетит в Лондон, пообещать вылететь завтра. Сказать, что кое-что забыл. Из какого времени он мне звонил? Почему он сказал «завтра»? Как он мог звонить мне из завтра? Завтра я буду знать не больше чем сегодня, как звонить из будущего. Кто это был?»

Атмосфера зала ожидания начинала его опьянять.

— Вы не дали мне времени даже захватить плащ, — сказал он.

— А зачем? В Нассо он вам не понадобится. Скорее вам нужен будет легкий костюм. Но там есть превосходные английские портные. Из лучших лондонских ателье.

По ту сторону стеклянной стены пассажиров ожидали гигантские лайнеры. Одпи стояли неподвижно, словно оцепенев, другие медленно катились на толстых колесах. Третьи с дальнего конца взлетной полосы, сверкая выхлопами реактивных двигателей, вдруг устремлялись вперед, никак не могли оторваться, а затем так же внезапно круто взмывали в воздух. «Я попал в аквариум. Даже звуки не проникают в эту стеклянную тюрьму. Но там, по другую сторону, в синем небе — свобода!»

Внимание Жерома Воска отвлекла девушка, появившаяся в зале в двух экземплярах. Двойняшки. Похожи как две капли воды. Длинные локоны медового цвета обрамляли два одинаковых лида, довольно банальных, но удивительно свежих. Ноги у них были длинные и стройные. У каждой на ремне через плечо висела сумочка из красной кожи. «Снимаются в кино или для рекламы», — подумал Жером Боск, искренне удивленный, что его не отделяет от них витрина фотографа, или непреодолимая глубина киноэкрана, или холодный лак журнальной обложки. Писательская фантазия тотчас принялась изобретать рассказ. Историю человека, который влюблен в одну из двойняшек, неважно какую, и не знает, кого выбрать. А или Б? Он избирает А. Вскоре оказывает ся, что у нее сварливый характер. Он понимает, что должен был жениться на отзывчивой и доброй Б, которая тайно в него влюблена. Что делать? Развестись и жениться на Б? Она никогда не согласится. Она слишком любит свою сестру. И тогда он придумывает способ звонить по телефону сквозь время. В тот день, когда он принял решение, он звонит самому себе. «Женись на Б!» — в отчаянии кричит он своему неуверенному «я» из прошлого. Что предпримет его прошлое «я»? А что, если Б со временем окажется такой же сварливой? «Абсолютный идиотизм», — сказал себе Жером Боск.

— Это сестры Бертольд, — услышал он голос Фреда Харди. — Выдают себя за шведок, но на самом деле они из Австрии, а может быть, из Югославии. Мсье Вильденштейн хотел их использовать. Но они не умеют играть. Ничего не выходит. И никакой индивидуальности. Словно одна — зеркальное отражение другой, и наоборот. В Голливуде Джонатан Крэг утверждал, что у них даже тень одна на двоих. Теперь они будут сниматься в каком-то маленьком французском фильме.

— Вы, наверное, встречаете в аэропортах одних и тех же людей, мсье Харди.

— О нет, но иногда попадаются знакомые лица. Особенно на линии Париж — Лондон — Нью-Йорк. Как в пригородной электричке. Лондон сегодня — это пригород Нью-Йорка, мсье Боск.

— А не опасно летать на самолетах? — неожиданно для себя наивно спросил Жером Боск. В ушах его звучал голос: «Несчастье… Несчастный случай!»

— Разумеется опасно, мсье Боск. Но не более чем ездить на машинах. Есть статистические данные. Я летаю по крайней мере три раза в неделю. А мсье Вильденштейн является членом Клуба миллионеров. Вы, наверное, слышали? Это значит, что он налетал больше миллиона километров. И ни одного несчастного случая. Вы летали на самолете, мсье Боск?

— Летал, — ответил Жером Боск, вдруг устыдившись собственного малодушия. — Два или три раза в Лондон, один раз в Тунис, один раз в Нью-Йорк. Кроме того, в Берлин и Ниццу… Но я не переношу взлет и посадку.

Ему захотелось рассказать, как в Алжире во время войны он видел горящий вертолет. В нескольких метрах над землей аппарат повис, словно огромная муха, потом вдруг неизвестно почему закачался, резко нырнул и опрокинулся. Пламя было, как при вспышке магния. И никакого взрыва, только густой черный дым и огонь, и вой пожарных сирен, и снежный саван пены из огнетушителей над жалким холмиком чуть больше метра высотой — один лишь мотор и остался от этого вертолета.

— Погода прекрасная, мсье Боск, — сказал Фред Харди. — Вы долетите великолепно. Смотрите, ваш рейс уже объявили.

Жером Боск повернулся к светящемуся панно, поискал глазами и прочел: «Рейс 713. Боинг, Париж — Нью-Йорк — Майами-Нассо, зал 32».

— У нас достаточно времени, — успокоил его Харди. — Право, вам стоит купить газеты, книгу, трубку, табак. Или вы предпочитаете в полете поразмышлять? В самолетах так хорошо думается, никто не мешает.

Взгляд Жерома Боска скользнул на две строчки ниже: «Париж — Лондон, Эр Франс, рейс А, зал 57. Рейс Б, зал 58».

— Это ваши рейсы?

Фред Харди посмотрел на панно.

— Хм, их, оказывается, два!

— На каком самолете вы полетите? — спросил вдруг Жером Боск.

— Это не имеет значения, — сказал Харди. — Если на рейс А не будет мест, меня посадят на рейс Б. Насколько я знаю, они прибывают одновременно. «Но если с самолетом рейса Б что-нибудь случится, — подумал Жером Боск, — может быть, стоит потребовать место на рейс А? Впрочем, с математической точки зрения шансы равны. Как тут выбирать?»

— Вас спрашивают, — сказал Фред Харди.

— Меня? Кто?

— Вызывают по радио, — сказал Харди. — Может быть, мсье Вильденштейн?

Он улыбнулся, легко держа сигарету пальцами, элегантный, безупречно одетый, с черной папкой, лежащей рядом на ручке кресла.

Радио молчало. Затем:

— Мсье Жерома Боска просят зайти в приемную аэропорта, — произнес какой-то бесполый и вместе с тем женский голос, вернее, ангельский, слишком серьезный, слишком мягкий, слишком спокойный.

Наверное, вас просят к телефону, — сказал Фред Харди. — Вот сюда. Прямо. Хотите, я куплю вам газеты? Может быть, трубку? Пенковую или вересковую? Какой табак вы предпочитаете, мсье Боск? Голландский или данхилл?

Но ошеломленный Жером Боск уже уходил, спотыкаясь. Чересчур много шума. Чересчур много лиц. Как бы не заблудиться. Где же это? Таблички на дверях. Вот приемная.

Он уцепился за стойку, как утопающий. Он понял. Эта мысль только что пришла ему в голову. До сих пор она металась, как рыбка в закрытом аквариуме. В круглом аквариуме. Теперь он понял. Он верил всему.

— Я Жером Боск, — сказал он улыбающейся женщине в сером берете, лихо надвинутом на лоб. Глаза у нее были неестественно большие, густо подмазанные черной краской, и зубы тоже неестественно крупные.

— Меня только что вызывали, — нервно пояснил Жером Боск. — Я Жером Боск.

— Да, конечно, мсье Боск. Минуточку, мсье Боск.

Она нажала невидимую кнопку, сказала что-то, выслушала ответ.

— Вас к телефону, мсье Боск. Третья кабина. Нет, не сюда. Кабина налево.

Дверь закрылась за ним автоматически. Стало тихо. Рев самолетов сюда не доходил. Он снял трубку и, не дожидаясь ответа, сказал:

— Я не хочу лететь.

— Ты не можешь теперь отступить, — сказал голос левого телефона, голос твердый и решительный.

— Тот, другой, — сказал Жером Боск, — он звонит не из твоего будущего. Он звонит из другого будущего. С ним что-то случилось. Он сел на самолет, и произошла катастрофа, и он…

— Ты сошел с ума! — сказал твердый голос. — Ты просто боишься лететь и выдумываешь бог знает что, Я тебя хорошо знаю, представь себе.

— Может быть, я выдумываю и тебя тоже? — сказал Жером Боск.

— Послушай, мне и гак еле удалось до тебя дозвониться. Я знал, что ты снова начнешь колебаться. По я не хочу, чтобы ты упустил чту возможность.

— Если я ие полечу, — сказал Жером Боск, ты не будешь существовать. Вот поэтому ты и настаиваешь.

— Ну и что? Ведь я это ты, не гак ли? Я тебе все рассказал. Ибица. Акапулько. Все время можно писать. И Барбара. Боже мой, я не должен тебе этого говорить, но ты женишься на Барбаре. Не можешь же гы от нее отказаться! Ты ее любишь.

— Я с ней еще незнаком, — сказал Жером Боск.

— Скоро познакомишься. Она будет от тебя без ума. Но нс все сразу. Десять лет, Жером, у тебя впереди больше десяти лет счастья! Она будет играть во всех твоих фильмах. Ты будешь знаменит.

— Дай мне подумать, взмолился Жером Боск.

Жером Боск взглянул на свои часы.

Десять минут пятого.

— Тебе пора в самолет.

— Но как быть с другим голосом, который мне звонил неизвестно откуда? Он просил не улетать. Другое будущее, другая вероятность. Он говорил, что звонит из завтрашнего дня.

— Другое будущее? — неуверенно переспросил голос — Но весь я уже в будущем, не так ли? Я сел на этот самолет и ничего со мной не случилось. Я летал на самолетах сотни раз. Теперь я член Клуба миллионеров. Ты знаешь, что это такое? И ни одной катастрофы.

— Тот, другой, попал в катастрофу, — упрямо сказал Жером Боск.

Тишина. Потрескивание. Какой-нибудь рачок грызет кабель где-нибудь на дне океана.

— Предположим, — сказал голос, — есть какой-то риск. Но почему не рискнуть? Посмотри на статистику. Девяносто девять шансов из ста за то, что ты долетишь благополучно, Даже больше! Девяносто…

— Почему я должен верить тебе? — прервал Жером Боск. — Почему не другому?

— … шансов из двух…

— Алло! — сказал Жером Боск. — Я тебя плохо слышу.

— Но даже если бы оставался один шанс из двух, — теперь голое уже кричал, однако становился все тише, уходил все дальше, словно человек надрывался в наглухо закрытой удаляющейся автомашине, — даже тогда ты должен рискнуть. Ты ведь нс хочешь всю жизнь корпеть в своей конторе?

— Нет, — признался Жером Боск, сдаваясь.

Голос ослабевал, уходил, словно тот, на другом конце, погружался в глубину, в путаницу водорослей, уходил в бесконечный лабиринт телефонной сети.

— Торопись! пропищал он, как комар. — Ты опоздаешь на самолет.

Щелчок.

— Алло! Алло! — крикнул Жером Боск.

Тишина. Аппарат молчал. Он взглянул на часы: шестнадцать пятнадцать. «Подожду еще минуту-другую. Харди, наверное, думает, куда я пропал. Я опоздаю на самолет. А может, не улетать?»— спросил себя Жером: Боск.

— Уже пора, — с улыбкой сказал Фред Харди, — Я купил вам папку. И пенковую трубку. Мсье Вильденштейн предпочитает пенковые трубки, потому что их не надо — как это вы говорите? — обкуривать. Три пачки табаку. Здесь «Монд», «Фигаро», «Нью-Йорк тайме», «Пари-матч», «Плейбой» и последний номер «Фантастики». Кажется, вы печатаете ваши рассказы в этом журнале? Еще я купил вам зубную щетку. Времени у нас в обрез. Нет, вот сюда!

Полицейский улыбнулся Фреду Харди и махнул рукой.

Таможенник не задержал их.

— Скажите господину Вильденштейну, что в Лондоне все идет хорошо, мсье Боск. Я позвоню ему завтра. Нет, мсье Боск, сюда.

Из репродукторов лилась мягкая нежная музыка.

Они быстро шли по бесконечно длинному коридору, упиравшемуся в большое зеркало, как бы навстречу своим отражениям. Но не столкнулись с ними. Фред Харди, крепко взяв Жерома Боска за локоть, заставил его сделать пол-оборота направо, и они спустились вниз по маленькому эскалатору.

Зал ожидания был разделен на две части. Справа — очередь пассажиров. Жером Боск хотел в нее встать. Но Фред Харди потянул его к другой двери. У нее почти никого не было. Только какой-то мужчина в сером костюме с каменным лицом, с черным портфелем из сверкающей кожи и женщина, очень высокая и очень красивая, с длинными платиновыми волосами, ниспадающими на обнаженные плечи. Она ни на кого не смотрела.

Оставалось пройти еще одну дверь.

«Я не хочу лететь, — подумал Жером Боск, бледнея, — Притворюсь, что мне плохо или что у меня свидание, о котором я забыл, или что я должен взять с собой рукопись. Нет, я им ничего не скажу. Не могут же они меня заставить! Не могут увезти силой!»

— Возьмите, — сказал Фред Харди, протягивая ему папку. Желаю вам счастливого перелета. С удовольствием полетел бы вместе с вами, но в Лондоне меня ждут дела. Может быть, я тоже выберусь па Багамы в конце месяца. Весьма рад был с вами познакомиться, мсье Боск.

Дверь открылась. Вошла стюардесса, улыбнулась своим трем пассажирам первого класса. Взяла их красные билеты и сделала приглашающий жест:

— Пожалуйста, проходите. Прошу занять места в автокаре.

— Прощайте, мсье Харди, — сказал Жером Боск, выходя на поле.

В вагончике автокара, где сидит Жером Боск, почти пусто. Автокар медленно катится по гладкому бетону, маршрут его сложен и извилист, хотя никаких указателей вроде бы пег. Жером Боск не чувствует ничего, даже легкого возбуждения, которое вызывает любая поездка. Он думает, что теперь-то его уже никто не достанет по телефону, по в этом он ошибается. Он думает, что никто больше не попытается повлиять на его поступки, потому что это уже не имеет значения, уже слишком поздно. Автокар останавливается. Жером Боск сходит на бетон, и автокар тотчас уезжает за пассажирами второго класса. Он поднимается по передвижному трапу, придвинутому к носу самолета. Войдя в салон первого класса, он останавливается в нерешительности. Его проводят к креслу возле иллюминатора перед самым крылом самолета, и он покорно следует за стюардессой. Под ее бдительным взглядом он застегивает страхующие ремни. Позади он слышит топот ног и голоса пассажиров второго класса, которые занимают свои места. Он видит, как стюардесса направляется к кабине летчиков, исчезает там на мгновение, возвращается, берет в руки микрофон. Он слышит, как она приветствует пассажиров на трех языках, просит их погасить сигареты и проверить ремни. Зажигается табличка, повторяющая ее инструкции. Ему предлагают поднос с леденцами. Он берет один, покислее. Он знает, что это всего лишь дань традиции, потому что самолеты герметичны и его барабанные перепонки не пострадают, даже если он не будет сглатывать слюну; к тому же он проглотит свой леденец еще до окончания взлета. Самолет трогается с места. Жерому Боску кажется, что он видит за стеклянной дверью уже далекого аэровокзала высокий, элегантный силуэт Фреда Харди. Самолет останавливается. Моторы ревут, и самолет без предупреждения устремляется вперед, прижимая Жерома Боска к спинке кресла. Он пытается заглянуть в иллюминатор. Самолет уже в воздухе. Толчок снизу — это шасси спрятались в свои гнезда.

Жером Боск переводит дыхание. Ничего с ним не случится. Ему протягивают газету, утренний выпуск, машинально он открывает ее на экономическом разделе, и взгляд его останавливается на маленькой метеорологической карте. Он откладывает газету. Открывает молнию на папке, ищет и находит там трубку, разглядывает ее — высшего качества! — набивает и раскуривает. Ему подают виски. Он плывет над облаками. Интересно, может быть, в складках этих облачных гор тоже возникают и развиваются эфемерные миры с их историей и культурой? Ему кажется, что он уже забыл все телефонные звонки. Он пробует представить себе Багамы, Нассо. И постепенно свыкается с мыслью, что он уже летит. Он начинает обживать свое место, свой салон. Пробует, как откидывается кресло. Раздумывает над относительной вероятностью своих двух будущих. Ему кажется, но в этом он не уверен, что голос слева, отчетливый и твердый, голос Ибицы, Акапулько, Барбары, от разговора к разговору все время удалялся, становился все менее разборчивым, в то время как тот, другой, приближался и становился яснее. Все дело в телефонной сети. Ему приносят ужин. Предлагают шампанское. Он разглядывает стюардессу, которая, проходя мимо его кресла, каждый раз улыбается. Снова просит шампанского. Пьет кофе. И засыпает.

Когда он просыпается — который же теперь час? — самолет летит над океаном и в небе вокруг ни единого облачка. Жерому Воску ничего не спилось или он просто не может вспомнить свои сны. Глядя на воду внизу, он испытывает дурацкое сожаление, что не захватил плавок. Впрочем, у мсье Вильденштейна наверняка дюжина плавок. Наконец Жером Боск соображает, что стюардесса обращается к нему. Она протягивает ему голубой листок, свернутый по-особому, как телеграмма. Вид у нее удивленный.

— Это вам, мсье Боск. Радист извиняется, но ему удалось разобрать лишь несколько слов. Вокруг полно статических разрядов. Он просил подтверждения, но ничего не добился.

Жером Боск разворачивает листок и читает всего два слова, нацарапанных шариковой ручкой: «До скорого…»

«Вильденштейн», думает он. Но он в этом не уверен.

— Пожалуйста, просит он, — пожалуйста, вы не можете спросить у радиста, на что был похож голос?

Я узнаю, говорит стюардесса, удаляется, исчезает в кабине пилотов и вскоре возвращается.

— Мсье Боск, говорит она, — радист не может как следует описать голос. Он просит его извинить. Он говорит, что передача шла с очень близкого расстояния, сигнал был очень мощным и, несмотря на помехи, ему кажется, что, кроме этих слов, ничего не было передано. Он еще раз затребовал подтверждение.

— Благодарю вас.

Жером Боск видит, как стюардесса отходит, берет микрофон и, набрав воздуху, произносит глубоким нежным голосом:

— Дамы и господа, прошу внимания! Мы входим в зону воздушных возмущений. Пожалуйста, погасите сигареты и застегните ваши пояса. Леди и джентльмены, пожалуйста, застегните ваши пояса, — повторяет она по-английски.

Жером Боск больше не слушает. Сквозь иллюминатор он видит в глубине только что ясного неба почти черную тучку, воздух темнеет и завихряется над ней, и самолет летит прямо туда. Прямо в зрачок небесного синего ока — расширяющийся и черный, черный, черный…

Андре Моруа Отель «Танатос»^{7}

— Почем «Стальные»? — спросил Жан Монье.

— Пятьдесят девять с четвертью, — ответила одна из двенадцати машинисток.

Стук их машинок, сплетаясь, создавал джазовый ритм. В окно видны были небоскребы Манхэттена. Телефоны гудели, торопливо ползли бумажные ленты, на которых теснились буквы и цифры, и, зловеще извиваясь, наводняли помещение.

— Почем «Стальные»? — снова спросил Жан Монье.

— Пятьдесят девять, — ответила Гертруда Оуэн.

Она на минуту перестала стучать и взглянула на молодого француза. Тот сидел, откинувшись в кресле, закрыв лицо руками, и, казалось, был совершенно разбит.

«И этот тоже играл, — подумала она, — что ж, тем хуже для него — и тем хуже для Фанни…»

Жан Монье, доверенный нью-йоркского филиала банка Гольмана, два года назад женился на своей секретарше-американке.

— Почем «Кенникот»? — опять спросил Жан Монье.

— Двадцать восемь, — ответила Гертруда Оуэн.

За дверью послышался громкий голос. Вошел Гарри Купер. Жан Монье встал.

— Ну и денек на бирже! — воскликнул Купер. — Двадцать процентов понижения по всей котировке! И еще находятся дураки, которые твердят, что это не кризис!

— Самый настоящий кризис, — сказал Жан Монье и вышел.

— И этот влип, — заметил Гарри Купер.

— И еще как! — подхватила Гертруда Оуэн. — Спустил все до последней рубашки. Мне Фанни сама сказала. Она сегодня же вечером от него уйдет.

— Ничего не поделаешь, — заключил Гарри Купер. — Наступил кризис.

Вычурные бронзовые дверцы лифта раскрылись.

— Вниз, — сказал Жан Монье.

— Почем «Стальные»? — спросил лифтер.

— Пятьдесят девять, — ответил Жан Монье.

Он купил их по сто двенадцать: пятьдесят три доллара убытка на акцию. Со всеми прочими бумагами дело тоже обстояло не лучше. Небольшой капитал, сколоченный им в Аризоне, весь ушел на покрытие биржевых операций. У Фанни гроша за душой не было. Все кончено. Он вышел на улицу и, быстро шагая к станции метро, попытался представить свое будущее. Начать сначала? Если Фанни выкажет мужество, это не так уж неосуществимо. Он вспомнил первые этапы борьбы, огромные стада, которые он пас в прериях, свое быстрое возвышение. Ведь ему нет и тридцати! Но он знал, что Фанни будет безжалостна.

Он не ошибся.

Когда на другое утро Жан Монье проснулся в одиночестве, он окончательно пал духом. Несмотря на черствость Фанни, он ее любил. Негритянка, как всегда, подала ему ломтик дыни, овсяную кашу, затем попросила денег.

— Хозяйка где, мистер?

— Уехала на время.

Он дал ей пятнадцать долларов, после чего подсчитал свою наличность. Оказалось — без малого шестьдесят долларов. На эти деньги можно было прожить два, пожалуй, и три месяца… А потом? Он посмотрел в окно. Вот уже неделя, как в газетах почти ежедневно печатались сообщения о самоубийствах. Банкиры, маклеры, биржевые спекулянты предпочитали смерть продолжению уже проигранной битвы. Броситься с двадцатого этажа? Сколько секунд займет падение? Три? Четыре? И затем шмякнешься оземь. А что, если не умрешь сразу? Он вообразил жесточайшие страдания, раздробленные конечности, истерзанное тело. Вздохнув, Монье сунул под мышку газету, пошел в ресторан завтракать и был удивлен тем, что оладьи, политые кленовым сиропом, все же показались ему вкусными.

— Отель «Танатос»[19], Нью-Мексико… От кого бы это? Какой у отправителя странный адрес!

Пришло еще и письмо от Гарри Купера: Жан Монье начал с него. Патрон спрашивал, почему он не является на службу, и уведомлял, что по его онкольному счету банку следует восемьсот девяносто три доллара. Как он намерен уладить это дело? Вопрос, подсказанный либо жестокостью, либо простодушием. Впрочем, простодушием Гарри Купер не грешил.

Жан Монье взялся за второе письмо. Под виньеткой с изображением трех кипарисов было написано:

Жан Монье взял колоду карт и принялся раскладывать пасьянс, которому его научила Фанни.

Ехать пришлось очень долго. Много часов подряд поезд мчался среди хлопковых полей, где над белой кипенью мелькали головы рабочих-негров. Затем сон и чтение попеременно заполнили еще два дня и две ночи. Наконец ландшафт стал гористым, величественно-пустым, фантастическим. Поезд мчался по дну глубокого ущелья, меж сказочно высоких гор, изборожденных огромными лиловыми, желтыми, красными полосами. Нескончаемой лентой стлались низкие облака. На маленьких станциях, где останавливался поезд, толпились мексиканцы в широких войлочных шляпах и в кожаных расшитых куртках.

— Следующая станция — Диминг, — сказал Жану негр-проводник спального вагона. — Почистить ботинки, масса?

Француз убрал свои книги и закрыл чемодан. Он дивился тому, каким простым оказалось для него последнее путешествие. Послышался шум горного потока. Завизжали тормоза. Поезд остановился.

— Вам в «Танатос», сэр? — спросил индеец-носильщик, бежавший вдоль вагонов.

На его тележке, уже лежали вещи двух юных белокурых девушек, шедших следом за ним.

«Неужели, — подумал Жан Монье, — эти очаровательные создания приехали сюда, чтобы умереть?»

Они тоже смотрели на него пристально, без улыбки, и едва слышно переговаривались.

Автобус отеля «Танатос» нимало не походил на погребальную колесницу, как этого можно было опасаться. Ярко-голубой, отделанный внутри в синих и оранжевых тонах, он блистал на солнце среди ветхих колымаг, придававших площади, где переругивались испанцы и индейцы, сходство с рынком металлолома. Скалистые горы по обеим сторонам пути поросли лишайником; он сплошным сизым налетом обволакивал камень. Еще выше ярко сверкали прожилки руды. Шофер был толстяк с глазами навыкате, одетый в серую форменную куртку. Жан Монье уселся рядом с ним — из скромности и чтобы не мешать своим спутницам; затем, пока машина головокружительно крутыми поворотами подымалась в гору, француз попытался завязать разговор с водителем.

— Давно вы шофером в «Танатосе»?

— Три года, — пробурчал тот.

— Странн у вас, по-видимому, служба.

— Странная? — огрызнулся толстяк. — Чем это? Я веду свою машину. Что тут странного?

— А случалось вам везти вниз тех, кого вы доставляете наверх?

— Не так уж часто, — ответил шофер, несколько смутившись. — Не так уж часто… Но бывает. Я сам тому пример.

— Вы! Правда? Вы приехали сюда на положении… клиента?

— Сэр, — сказал толстяк, — я поступил на эту службу, чтобы забыть о самом себе, и эти петли — опасная штука. А вам ведь все-таки не хочется, чтобы я угробил и вас, и этих милых девушек?

— Разумеется, нет, — ответил Жан Монье.

Затем у него мелькнула мысль, что его ответ смешон, и он улыбнулся.

Два часа спустя шофер молча указал ему на показавшееся над высокогорным плато здание отеля.

«Танатос» был выстроен в испано-индейском стиле: приземистое здание с плоскими крышами. Цементные стены в подражание глинобитным довольно грубо выкрашены в красный цвет. Комнаты выходили на юг, на залитые солнцем веранды. Навстречу путешественникам вышел портье-итальянец. При первом же взгляде на его бритое лицо Жану Монье вспомнилась какая-то другая страна, улицы какого-то большого города, бульвары в цвету.

— Где, черт возьми, я вас видел? — спросил он портье, когда коридорный взял его чемодан.

— В Барселоне, мсье, в отеле «Риц»… Моя фамилия— Саркони… Я уехал из Барселоны в начале революции…

— Из Барселоны — в Нью-Мексико! В такую даль!

— О мсье! Служба портье всюду одинакова… Разве что бланки, которые вам придется здесь заполнить, чуть посложнее, чем в других местах… Прошу прощения, мсье.

Действительно, в печатных бланках, врученных вновь прибывшим, было множество граф, вопросов и всякого рода примечаний. Рекомендовалось точнейшим образом указать место и дату рождения, а также лиц, которых надлежит известить в случае несчастья. Далее значилось: «Просьба указать не менее двух адресов родственников или друзей, а главное — переписать от руки на том языке, которым вы обычно пользуетесь, нижеследующее заявление:

Сидя друг против друга за соседним столом, белокурые девушки старательно переписывали заявления. Жан Монье подметил, что они выбрали немецкий текст.

Генри М. Берстекер, директор отеля, — осанистый человек в золотых очках — гордился своим заведением.

— Отель принадлежит вам? — спросил его Жан Монье.

— Нет, мсье, отель принадлежит акционерной компании, но идея его создания возникла у меня, и я состою пожизненным директором.

— Как это вам удается избегать неприятных осложнений с местными властями?

— Осложнений? — с удивлением и раздражением в голосе переспросил мистер Берстекер. — Но ведь мы не делаем ничего, мсье, что шло бы вразрез с обязанностями владельцев отелей. Мы доставляем нашим клиентам то, что они желают, все, что они желают, и ничего больше… Впрочем, мсье, здесь и нет местных властей, так как неизвестно, где именно в этом уголке земли проходит граница, и никто в точности не знает, принадлежит ли он Мексике или же Соединенным Штатам. Долгое время это нагорье слыло недоступным. По древнему поверью, сотни лет назад какое-то индейское племя собралось здесь, чтобы всем вместе умереть и таким образом избегнуть порабощения европейцами. Окрестные жители были убеждены, что души умерших возбраняют живым селиться здесь. Вот почему мы смогли приобрести этот участок по сходной цене и обеспечить себе независимость.

— И семьи ваших клиентов никогда не возбуждают против вас судебного преследования?

— Против нас?! — негодующе воскликнул мистер Берстекер. — Чего ради, великий боже! Да и какой суд станет нас судить? Семьи наших клиентов, мсье, бесконечно счастливы, когда в тиши негласно разрешаются дела щекотливые, более того — почти всегда весьма тягостные… Нет-нет, мсье, все происходит здесь по-хорошему, корректно, и к нашим клиентам мы относимся поистине дружески… Не угодно ли вам посмотреть вашу комнату?.. Если вы не возражаете, мы поместим вас в номере 113… Вы не суеверны?

— Отнюдь нет, — ответил Жан Монье. — Но я получил религиозное воспитание и должен вам признаться — мысль о самоубийстве несколько смущает меня…

— Но о самоубийстве не может быть и речи, мсье! — заявил мистер Берстекер таким безапелляционным тоном, что его собеседник не решился настаивать.

— Саркони, проводите мсье Монье в номер 113. Что касается условленных трехсот долларов — будьте любезны, по пути занесите их в кассу: это рядом с моим кабинетом.

В номере 113, ярко освещенном чудесным закатом, Жан Монье тщетно искал признаки каких-либо смертоносных устройств.

— В котором часу ужин?

— В восемь тридцать, сэр, — ответил слуга.

— Нужно переодеться?

— Большинство джентльменов переодеваются, сэр.

— Ладно, переоденусь… приготовьте мне черный галстук и белую рубашку.

Действительно, когда Жан Монье спустился в холл, он увидел, что все женщины в декольтированных платьях, мужчины в смокингах. Мистер Берстекер с любезным, почтительным видом поспешил ему навстречу.

— А! Мсье Монье… Я вас искал… Вы здесь в одиночестве, и я подумал, что вам, пожалуй, приятно будет сидеть за столом с одной из наших клиенток, миссис Керби-Шоу.

Монье жестом выразил досаду.

— Я приехал сюда не ради светских развлечений, — сказал он. — Впрочем… Вы могли бы показать мне эту даму, не представив меня?

— Разумеется, мсье Монье… Миссис Керби-Шоу — та молодая женщина в белом креп-сатиновом платье, которая сидит возле рояля и перелистывает иллюстрированный журнал… Я не представляю себе, чтобы ее внешность могла не понравиться… Это никак невозможно. И она — особа очень приятная, воспитанная, образованная, понимающая толк в искусстве…

Бесспорно, миссис Керби-Шоу была очень красива. Темные небольшие локоны, красиво обрамлявшие высокий лоб, на затылке были собраны в пышный узел, глаза светились умом и добротой. Почему же, черт побери, такая прелестная женщина надумала умереть?

— Неужели миссис Керби-Шоу… Ну, словом, неужели эта дама — ваша клиентка и находится здесь на тех же основаниях, по тем же причинам, что и я?

— Несомненно, — отчеканил мистер Берстекер, вкладывая в это слово, казалось, какой-то особый смысл. — Несом-ненно.

— В таком случае представьте меня.

Когда ужин, не слишком роскошный, но отлично приготовленный и красиво сервированный, кончился, Жан Монье в самых существенных чертах уже ознакомился с жизнью Клары Керби-Шоу. Выйдя замуж за человека богатого и доброго, которого она никогда не любила, Клара Керби-Шоу полгода назад покинула его и уехала в Европу с молодым писателем, очаровательным циником, с которым познакомилась в Нью-Йорке. Клара думала, что он с радостью женится на ней, как только она получит развод, а на деле тотчас по приезде в Англию убедилась, что он решил избавиться от нее как можно скорее. Ошеломленная и оскорбленная такой жестокостью, она пыталась объяснить ему, какие жертвы принесла ради него и в каком ужасном положении окажется. Он расхохотался и сказал:

— Клара, вы невероятно старомодны! Знай я, что у вас взгляды викторианской эпохи, я оставил бы вас вашему супругу и вашим детям… Надо вернуться к ним, дорогая… Вы созданы для того, чтобы добродетельно воспитывать многочисленную семью.

Тогда она ухватилась за последнюю надежду — уговорить своего бывшего мужа Нормана Керби-Шоу возобновить совместную жизнь. Она была уверена: если бы ей удалось повидаться с ним наедине, она без труда вернула бы его любовь. Но Керби-Шоу, которого родные и компаньоны все время восстанавливали против Клары, был непреклонен. После нескольких унизительных и тщетных попыток увидеться с ним она однажды утром нашла среди своей корреспонденции письмо-рекламу «Танатоса» и поняла, что легко и быстро разрешить эту мучительную проблему она сможет только там.

— И вас не страшит смерть? — спросил Жан Монье.

— Разумеется, страшит… Но не так сильно, как жизнь…

— Какой прекрасный ответ! — воскликнул Жан Монье.

— Я не думала о том, какое он произведет впечатление, — ответила Клара. — А теперь скажите мне, почему вы очутились здесь?

Выслушав Монье, она резко его осудила.

— Это прямо-таки невероятно! — говорила она. — Как!.. Вы хотите умереть, потому что ваши акции упали в цене!.. Неужели вы не понимаете, что через год, два, самое большее три года, если только у вас хватит мужества жить, вы забудете об этих потерях и, возможно, с избытком возместите их?

— Денежные потери — всего лишь предлог. Они ровно ничего не значили бы, имей я какие-либо основания дорожить жизнью… Но ведь я сказал вам, что жена от меня ушла… Во Франции у меня уже нет родственников… Женщины, которая была бы мне дорога, я там тоже не оставил. Откровенно говоря, я и уехал-то в чужую страну из-за любовного разочарования… Ради кого мне теперь бороться?

— Ради себя самого… Ради тех, кто вас полюбит! Это непременно случится… Из-за того, что в тяжёлые дни близкие вам женщины оказались недостойными вас, вы не должны быть несправедливы ко всем остальным.

— Вы в самом деле думаете, что есть женщины… я хочу сказать… что я еще встречу женщину, которую смогу полюбить… и которая согласилась бы вести несколько лет жизнь, полную лишений и борьбы?

— Я в этом уверена, — ответила она. — Есть ведь женщины, которые любят борьбу и в бедности находят какую-то романтическую прелесть… Да вот, например, я сама…

— Вы? — спросил он с волнением в голосе.

— Ах… Я только хотела выразить…

Она запнулась и минуту спустя сказала:

— Мне кажется, нам пора вернуться в холл. Ведь ресторан уже совсем опустел, и метрдотель бродит вокруг нас с отчаянием на лице.

— Не думаете ли вы, — молвил он, набрасывая на плечи Клары Керби-Шоу горностаевую пелерину, — не думаете ли вы, что… уже сегодня ночью!

— О нет! — возразила она. — Вы ведь только сейчас приехали.

— А вы?

— Я здесь всего два дня.

Прежде чем проститься, они условились совершить утром прогулку в горы.

Косые лучи утреннего солнца заливали веранду ярким, теплым светом. Жан Монье, только что принявший ледяной душ, поймал себя на мысли: «Как хорошо жить!» — но тут же вспомнил, что впереди у него всего лишь несколько долларов и несколько дней. Вздохнув, он прошептал: «Десять часов… Клара, наверно, уже ждет меня».

Он быстро оделся: белоснежный полотняный костюм создавал ощущение легкости. После теннисного корта он встретился с Кларой Керби-Шоу. Тоже вся в белом, она прогуливалась по аллее в обществе обеих австрийских девушек. Увидев француза, они убежали.

— Что это они? Боятся меня?

— Смущаются… Они поведали мне свою историю.

— Интересную?.. Вы мне ее расскажете, да?.. Вам удалось хоть немного поспать?

— Я отлично выспалась. Мне думается, этот страшноватый Берстекер ко всему, что мы пьем, примешивает хлоралгидрат.

— Вряд ли, — возразил Жан. — Я спал как сурок, но сон не был тяжелым, сегодня с утра у меня голова очень ясная…

Помолчав, он прибавил:

— И я очень счастлив.

Она посмотрела на него с улыбкой и ничего не ответила.

— Пойдемте этой тропинкой, — предложил он, — и вы мне расскажете историю австрийских девушек… Вы будете здесь моей Шехерезадой…

— Только наших ночей будет не тысяча и одна…

— Увы! Наших ночей…

Она перебила его.

— Эти девочки — близнецы. Они росли вместе — сначала в Вене, потом в Будапеште и были друг для друга всем на свете, подруг у них не было. В восемнадцать лет они познакомились с венгром, отпрыском древнего графского рода, прекрасным, как полубог, музыкальным, как цыган, и обе в тот же день без памяти влюбились в него. Спустя несколько месяцев он сделал предложение одной из сестер. Вторая, охваченная отчаянием, бросилась в воду, но ее спасли. После этого избранница графа Ники приняла решение отказаться от него, и у сестер возникла мысль умереть вместе… Именно тогда, подобно мне, подобно вам, они получили письмо-рекламу «Танатоса».

— Какое безумие! — воскликнул Жан Монье. — Они молоды, прелестны… Почему бы им не поселиться в Америке, где другие мужчины будут домогаться их любви?.. Несколько недель терпения…

— Сюда, — с грустью заметила она, — все попадают из-за отсутствия терпения… Но каждый из вас мудр, когда дело касается других… Кто это сказал, что у людей всегда хватает мужества переносить чужие несчастья?

В тот день люди, живущие в отеле «Танатос», видели, как мужчина и женщина, оба в белом, бродили, горячо споря друг с другом, по аллеям парка, у подножия скал, вдоль ущелья. Когда стемнело, они повернули назад, к отелю, и садовник-мексиканец, разглядев, что они идут обнявшись, отвернулся.

После ужина Жан Монье весь вечер в маленькой безлюдной гостиной шептал на ухо Кларе Керби-Шоу слова, казалось, волновавшие молодую женщину. Затем, прежде чем подняться к себе, он разыскал мистера Берстекера. Директор сидел в своем кабинете, перед ним лежала толстая конторская книга в черном переплете. Мистер Берстекер проверял какие-то счета и время от времени красным карандашом решительно вычеркивал строку.

— Добрый вечер, мсье Монье! Могу ли я вам оказать какую-либо услугу?

— Да, мистер Берстекер… Во всяком случае, я на это надеюсь… То, что я хочу вам сказать, весьма удивит… Такая внезапная перемена… Но такова жизнь… Словом, я пришел сообщить вам, что изменил свое решение… Я уже не хочу умереть.

Мистер Берстекер в изумлении вскинул на него глаза.

— Вы это говорите всерьез, мсье Монье?

— Я знаю, — продолжал француз, — я вам покажусь непоследовательным, неустойчивым… Но разве не вполне естественно, что с изменением обстоятельств меняются и наши решения?.. Неделю назад, когда я получил ваше письмо, я был в полном отчаянии, совершенно одинок… Я думал, что бороться уже нет смысла… Сегодня все преобразилось… в сущности — благодаря вам, мистер Берстекер…

— Благодаря мне, мсье Монье?

— Да. Ведь это чудо совершила молодая женщина, напротив которой вы меня посадили за столиком… Миссис Керби-Шоу очаровательна, мистер Берстекер.

— Я вам это говорил, мсье Монье.

— Очаровательна и способна на героические поступки… Я сказал ей всю правду о своих бедствиях, к она согласилась разделить их со мной… Вас это удивляет?

— Нисколько… Здесь мы привыкли к таким неожиданным развязкам… И я рад за вас, мсье Монье… Вы молоды, очень молоды…

— Итак, если вы не возражаете, мы вдвоем, миссис Керби-Шоу И я, уедем завтра в Диминг…

— Стало быть, миссис Керби-Шоу, как и вы, отказывается…

— Понятно — да… Впрочем, она сама сейчас подтвердит вам это… Остается только уладить еще один вопрос довольно щекотливого свойства… Триста долларов, которые я вам внес, — это почти все, что у меня было. Так вот, эти деньги навсегда перешли к владельцам «Танатоса» или же я могу, чтобы купить билеты для нас обоих, получить часть их обратно?

— Мы честные люди, мсье Монье. Мы никогда не взимаем платы за те услуги, которых не оказали. Завтра же утром касса сделает перерасчет: вы заплатите по двадцать долларов в день за полный пансион и обслуживание, а разницу вам вернут.

— Вы чрезвычайно любезны и щедры… Ах! Мистер Берстекер, как я вам признателен… Я вновь обрел счастье… Начну новую жизнь…

— Весь к вашим услугам, — сказал мистер Берстекер.

Он следил глазами за Жаном Монье, пока тот не исчез из виду. Затем нажал кнопку и сказал:

— Пришлите ко мне Саркони.

Спустя несколько минут портье явился.

— Вы меня звали, синьор директор?

— Да, Саркони… Нужно сегодня же вечером пустить газ в номер 113… Около двух часов ночи.

— Прикажете, синьор директор, до летала пустить сомниал?

— Вряд ли это нужно… Он хорошо будет спать… На сегодня это все, Саркони… А завтра на очереди девушки из семнадцатого, как было намечено…

Уходя, портье столкнулся в дверях с миссис Керби-Шоу.

— Войди, — сказал мистер Берстекер. — Я как раз хотел тебя вызвать. Твой клиент пришел объявить мне, что он уезжает.

— Мне кажется, я заслужила, чтобы меня похвалили. Я очень старалась.

— Да, ты быстро справилась… Я это учту.

— Стало быть, сегодня ночью?

— Сегодня ночью.

— Бедняга, — сказала миссис Керби-Шоу. — Он был так мил, романтичен…

— Все они романтичны, — отрезал Берстекер.

Она продолжала:

— Ты все-таки жесток. Ты уничтожаешь их именно в тот момент, когда они снова начинают любить жизнь.

— Жесток?.. Наоборот, в этом-то и заключается вся гуманность нашей системы… Его тревожили сомнения, связанные с религией… Я его избавлю от них.

Он заглянул в свою конторскую книгу.

— Завтра можешь отдохнуть… А послезавтра опять займешься вновь прибывающим… Тоже из банковских сфер, но на этот раз швед. И не так уж молод.

— Французик мне очень нравился, — мечтательно протянула она.

— Когда работаешь, разбирать не приходится, — сурово сказал директор. — Вот твои десять долларов и еще десять — премия.

— Благодарю, — сказала Клара Керби-Шоу и со вздохом положила деньги в сумочку.

Когда она вышла, мистер Берстекер взял красный карандаш и аккуратно, с помощью небольшой металлической линейки, вычеркнул в конторской книге некую фамилию.

Андре Моруа Из «Жизни людей»^{8}

Когда в конце 1990-х годов между Землей и большинством других планет установились дружественные отношения, ученые Земли выразили желание сравнить свои теории и гипотезы с теориями коллег из иных миров. Подобное сравнение наталкивалось порой на значительные трудности, ибо выдающиеся физики Венеры, Юпитера и Марса, как известно, не воспринимают ни световых, ни звуковых сигналов и живут в мире особых радиации, о которых нам ранее ничего не было известно. Однако теория сенсорных эквивалентов быстро развивается, и уже сегодня, в 2027 году, мы можем перевести на земной язык практически все языки Солнечной системы, разумеется, кроме сатурнианского.

Одним из интереснейших событий нашей эпохи было знакомство с трудами инопланетных ученых, посвященными нам, жителям Земли. Люди и не подозревали, что за ними, с помощью более чувствительных приборов, чем наши, наблюдают натуралисты Марса, Венеры и даже Урана.

Земная наука сильно отставала от развития наук на соседних планетах, к тому же наши органы чувств не воспринимали радиоактивных излучений, которыми пользовались наблюдатели, а потому мы не могли знать, что даже в самые интимные моменты нашего существования мы порой оказывались в поле зрения какого-нибудь небесного сверхмикроскопа.

Любой просвещенный человек может познакомиться с трудами инопланетных ученых в Центральной библиотеке Межпланетного общества; они особенно полезны молодым людям, которые намереваются посвятить себя науке: труды эти весьма интересны сами по себе, но главное — они учат смирению. Когда убеждаешься, к каким невероятным заблуждениям приводили этих высших существ, таких мудрых и вооруженных такими чудесными приборами, неправильно истолкованные факты, то невольно хочется возвратиться к нашим собственным истолкованиям и спросить себя, а не смотрели ли мы на животных и растения нашей планеты точно так же, как, скажем, марсиане смотрят на нас?

Особого внимания заслуживает поразительная история, приключившаяся с уранианским ученым А. Е. 17 — автором книги "Жизнь людей", впервые опубликованной в 1989 году. До Великой войны эта работа считалась образцовой и была широко распространена не только на Уране, но и на Марсе и Венере в соответствующих переводах. Теперь она стала доступной и для нас: среди всех наших инопланетных братьев по разуму только ураниане обладают зрительными органами, сходными с человеческими, а потому их записи сравнительно легко поддаются переводу.

Эксперименты высокочтимого А. Е. 17 достигали такого размаха, что в течение полугода вызвали замешательство на всем Земном шаре. Мы располагаем опубликованными в земных газетах отчетами о событиях того периода, а также воспоминаниями очевидцев. Поэтому ниже мы намереваемся воспроизвести:

а) краткое описание событий, зарегистрированных на нашей планете в тот достопамятный год;

б) их истолкование и выводы, сделанные прославленным А. Е. 17 на основании поставленных им опытов.

В марте 1984 года многочисленные наблюдатели во всем северном полушарии отмечали поразительные аномалии в атмосферных явлениях. Несмотря на тихую и ясную погоду, в совершенно определенных и ограниченных районах поднимались ураганы невероятной силы. Капитаны судов и штурманы самолетов сообщали в Метеорологический Центр, что их компасы в течение нескольких минут вели себя словно безумные без всякой видимой на то причины. Во многих местах при абсолютно ясной погоде люди замечали нечто похожее на тень от огромной тучи, скользившую по земле, хотя в небе не было видно ни облачка. В газетах появились интервью с учеными-метеорологами, которые заявляли, что давно предвидели подобные явления, что они вызваны пятнами на Солнце и что все войдет в норму, когда наступит равноденствие. Но вот прошел период равноденствия, а события приняли еще более необъяснимый характер.

В третье воскресенье апреля множество мужчин и женщин толпились, как обычно, близ Мраморной Арки, внимая ораторам, пророчествовавшим под открытым небом. Вдруг все увидели над головами нечто вроде тени, словно незримое препятствие таинственным образом появилось между Землей и Солнцем. Несколько секунд спустя в трехстах-четырехстах футах от ограды, почти в самом центре парка, произошел внезапный выброс земли. Деревья были вырваны с корнем, люди опрокинуты и погребены, а те, кто оказался за пределами катаклизма, с ужасом и недоумением увидели, что в земле появилась огромная воронка глубиной по крайней мере футов в триста, причем выброшенная из нее почва образовала рядом холм соответствующей высоты.

На следующий день, когда началось расследование, один из полицейских показал:

— Все было так, словно какой-то гигант копнул в середине парка огромной лопатой. Да, да, словно кто-то вонзил в землю и выворотил целую лопату, потому что на одном краю воронки срез был чистый и гладкий, а на другом, где появился холм, земля была рыхлая и осыпалась, и из нее торчали головы и рассеченные пополам тела.

Около трехсот горожан, прогуливавшихся в парке, были погребены заживо. Те, над которыми слой земли оказался невелик, сумели, хотя и с трудом, но самостоятельно выбраться на поверхность. Но тут же некоторые, потеряв рассудок от внезапного потрясения, с дикими воплями бросились вниз по рыхлому склону. И тогда на вершине холма возникла фигура проповедника Армии Спасения полковника Р. Ц. Уарда.

С поразительным присутствием духа, все еще вытряхивая песок из волос и одежды, он принялся вещать:

— Я говорил вам, братья! Вы поклонялись ложным богам, и вот истинный бог разгневался на свой народ, и тяжелая десница господа нашего поразила вас…

И действительно, это необъяснимое явление было настолько похоже на божий суд из священного писания, что даже самые заядлые скептики из числа присутствующих мгновенно обратились в истинную веру и с тех пор свято выполняли все предписания церкви, которые до того дня упорно отвергали.

Это же происшествие позволило лондонцам оценить по заслугам их полицию. Трое полицейских оказались в числе пострадавших, зато человек двенадцать других устремились к месту катастрофы и принялись мужественно откапывать засыпанных. Кто-то сразу известил по телефону военные власти и пожарных, полицейский комиссар генерал Кларкуэлл взял на себя руководство спасательными операциями, и всего четыре часа спустя Гайд-парк обрел свой обычный, нормальный вид. К сожалению, двести человек все-таки погибли.

Ученые пытались по-разному объяснить катастрофу. Если отбросить теорию о сверхъестественном вмешательстве, версия землетрясения казалась наиболее разумной, но и она не выдерживала критики, поскольку ни один сейсмограф не зарегистрировал толчка.

Тем не менее широкая публика была вполне удовлетворена, когда эксперты заявили, что это, очевидно, было землетрясение, но землетрясение совершенно особого рода, которое получило название "вертикально-горообразующий сейсмический взрыв".

За катастрофой в Гайд-парке последовало множество аналогичных происшествий, которые, однако, привлекли гораздо меньше внимания, поскольку обошлись без человеческих жертв. Так или иначе в различных районах с такой же внезапностью появились странные холмы, нависавшие над воронками с крутыми, гладкими стенками. Кое-где эти холмы сохранились до сих пор, например, на равнине Айан в Перигоре, под Рожновым в Валахии и, наконец, близ Итапуры в Бразилии.

Но таинственная лопата, видимо, устав ворошить землю в безлюдных местностях, к сожалению, принялась теперь за человеческие жилища.

Около полудня 24 апреля странный шум поразил всех парижан, находившихся в это время в районе, ограниченном примерно Триумфальной Аркой, улицей Великой Армии, улицей Марсо и улицей Анри Мартэна; одни свидетели сравнивали его с визгом пилы, а другие — с шипеньем очень тонкой и мощной струи пара.

Те, кто в этот момент оказался напротив дома № 66 по улице Виктора Гюго, увидели, как здание разрезала огромная косая трещина; дом вздрогнул два-три раза, и внезапно вся его мансардная часть, где размещались комнаты для прислуги, рассыпалась, словно от чудовищного толчка. Перепуганные жильцы нижних этажей высунулись из окон и балконных дверей. Здание было буквально разрезано пополам, однако нижняя его часть, к счастью, не обрушилась. Когда спасатели добрались по лестнице до трещины, перед ними предстал ровный косой срез, сделанный каким-то неведомым орудием. Все выглядело так, словно незримое лезвие прошло сквозь дерево ступенек, металл перил и ковровую дорожку строго в одной плоскости. Все, что оказалось на его пути — мебель, ковры, картины, книги — все было разрезано так же чисто и аккуратно. Просто чудо, что никто не пострадал! В комнатах для прислуги никого не оказалось, потому что было время обеда. Только на четвертом этаже спала одна девушка. Кровать оказалась рассеченной наискосок, но разрез пришелся в миллиметре от ноги служанки. Она не почувствовала никакой боли, только короткий удар, как от электрического тока.

И это происшествие тоже получило множество объяснений. Снова была выдвину та сейсмическая версия. Впрочем, некоторые газеты обвинили архитектора и хозяина дома в том, что они использовали недоброкачественные строительные материалы. Депутат-коммунист выступил в парламенте с запросом. Правительство обещало принять меры, чтобы подобные инциденты в будущем не повторялись, и потребовало в связи с этим включить в повестку дня вотум доверия. Повестка была утверждена подавляющим большинством голосов.

Так же, как катастрофа в Гайд-парке, случай на улице Виктора Гюго не остался единичным: за ним последовал целый ряд таких же или весьма похожих происшествий. Мы не будем их описывать, однако отметим, что подобная закономерность, на наш взгляд, должна была убедить людей, мало-мальски наблюдательных, в том, что за всем этим кроется разумная воля, преследующая совершенно определенную цель. Во многих странах незримое лезвие рассекало маленькие дома и большие здания. Несколько ферм — в Испании, в Дании и в Массачузете — были подняты на воздух, а затем брошены на землю и разбились вместе с их обитателями. Один из небоскребов на Мэдисон-авеню в Нью-Йорке оказался разрезанным пополам. Всего погибло около пятидесяти мужчин и женщин, но ввиду того, что катастрофы происходили в самых разных странах, жертв в каждом отдельном случае было не так уж много, а главное, поскольку никто не мог придумать достаточно разумного объяснения, обо всем этом старались говорить как можно меньше.

Совсем иное освещение получили новые странные события, взбудоражившие всю планету на целых два последующих месяца — май и июнь. Первой жертвой этих событий стала молодая негритянка из Хартфорда, штат Коннектикут. Она вышла из дома, где работала служанкой, и вдруг взлетела вверх, испуская ужасные вопли. Почтальон — единственный очевидец происшествия — увидел, как она поднялась примерно на высоту ста метров, а затем упала вниз и разбилась. Почтальон заявил, что не заметил в небе какого бы то ни было летательного аппарата.

Вторым "перемещенным" стал таможенник из Кале: свидетели увидели, как он тоже вертикально взмыл в воздух и на огромной скорости умчался по направлению к Англии. Несколько минут спустя его нашли на прибрежных утесах близ Дувра; он был мертв, однако никаких внешних повреждений на теле не оказалось. Можно было подумать, будто его осторожно опустили на камни, но лицо у таможенника было синее, как у висельника.

Затем начался так называемый период "успешных перемещений в пространстве". Первым человеком, который прибыл живым и невредимым к конечному пункту воздушного путешествия, оказался бродяга-нищий. Незримая рука схватила его в тот момент, когда он выпрашивал милостыню на паперти собора Парижской богоматери и через десять минут опустила посреди Пикадилли к ногам потрясенного полисмена. Бродяга нисколько не пострадал. Ему показалось, что его перебросили по воздуху в какой-то закрытой кабине, куда не проникал извне ни ветер, ни свет. Очевидцы его отлета заметили, что едва оторвавшись от земли, он сразу стал невидимым.

Перемещения в пространстве продолжались изо дня в день два месяца. Когда выяснилось, что это в общем-то безопасно, на такие происшествия стали смотреть юмористически. Незримая рука явно полагалась на волю случая. Сегодня ее выбор падал на девочку из Денвера, штат Колорадо, которая оказывалась где-то в заволжской степи, завтра она переносила зубного врача из Сарагоссы в Стокгольм. Больше всего шуму наделало перемещение достопочтенного г-на Марка Лефо, председателя французского сената, который среди бела дня исчез из Люксембургского сада и очутился на берегу озера Онтарио. Он воспользовался случаем, чтобы совершить поездку по Канаде, а затем вернулся в Париж, где был с триумфом встречен на вокзале. Эта неожиданная реклама, по-видимому, немало способствовала впоследствии его избранию на пост президента республики.

Следует отметить, что после таких перемещений невольные путешественники оказывались с ног до головы заляпанными какой-то красноватой жидкостью, а одежда их вконец испорченной. Но это было единственным неприятным последствием в общем-то безобидных приключений. Примерно через два месяца перемещения в пространстве прекратились, уступив место еще более странным событиям, которые начались достопамятным происшествием с двумя супружескими парами.

Первой из двух знаменитых супружеских пар была французская чета, проживавшая в маленьком доме близ Парижа, в Нейи. Муж, Жак Мартэн, преподавал в Лицее Пастера, увлекался спортом, несмотря на молодость был широко образован и даже написал замечательное биографическое исследование о Поле Моране. У супругов Мартэн было четверо детей.

Третьего июля, около полуночи, мадам Мартэн только начала засыпать, как вдруг услышала шипящий свист, о котором мы уже говорили, ощутила легкий толчок и почувствовала, словно ее очень быстро поднимают куда-то вверх. Открыв глаза, она была потрясена тем, что комнату заливал яркий лунный свет: целая стена исчезла, и сама она лежала на краю постели, разрезанной пополам. Там, где слева от нее только что лежал ее муж, зияла бездонная пропасть, над которой мерцали звезды. В ужасе мадам Мартэн откатилась к уцелевшему краю постели и с удивлением убедилась, что кровать не опрокидывается, хотя держится только на двух ножках. В то же время это ее, как ни странно, успокоило. Она чувствовала, что подъем прекратился, но вся половина комнаты вместе с нею продолжает куда-то лететь с невероятной скоростью по прямой линии. Затем сердце у нее защемило, как в лифте, когда спускаешься слишком быстро, и она поняла, что падает. В ожидании смертельного удара о землю, мадам Мартэн зажмурилась. Но вместо удара последовал мягкий осторожный толчок, и когда она вновь открыла глаза, то ничего не увидела. В комнате было темно. Вот что она рассказывает дальше сама:

"Я протянула руку, пощупала: все вокруг прочно. Наверное пропасть рядом со мной сомкнулась. Я позвала мужа по имени, чтобы рассказать, какой страшный сон мне приснился. Тут я нащупала мужскую руку и вдруг услышала низкий незнакомый голос: "О, дорогая, как ты меня испугала". Он говорил по-английски! Я отшатнулась, ищу выключатель — свет зажечь, и не могу найти. "Что случилось"? — спрашивает незнакомец, и опять по-английски.

Тут он сам зажег свет. Увидев друг друга, мы оба вскрикнули. Передо мной сидел в постели всклокоченный молодой англичанин с эдаким маленьким носиком, близорукий, еще полусонный, в синей пижаме. Смотрю — вдоль постели трещина: матрас, простыни, одеяло — все разрезано вдоль пополам! И одна половина постели сантиметров на пять ниже другой.

Когда мой сосед по кровати опомнился, он повел себя в этом сложном переплете как истинный джентльмен, — с тех пор я об англичанах самого высокого мнения. После короткого, но вполне понятного замешательства, он обратился ко мне так естественно и вежливо, словно мы сидели не в одной кровати, а в гостиной. Я представилась ему по-французски. Он сказал, что его зовут Джон Грэхэм. Дом его, оказалось, находится в Ричмонде. Оглядевшись, я заметила, что вместе со мной сюда перекочевала половина моей спальни: я сразу узнала свое окно с вишневыми шторами, большую фотографию мужа на стене, маленький столик с книгами возле изголовья; даже мои часики лежали на книгах. Но другая половина комнаты была мне незнакома — это была половина спальни мистера Грэхэма. Там на тумбочке возле постели стоял портрет очень милой женщины, фотография детей, лежали журналы и пачка сигарет. Джон Грэхэм долго рассматривал меня и потом совершенно серьезно спросил:

— Как вы здесь очутились?

Я объяснила, что сама ничего не понимаю, показала на большую фотографию и сказала:

— Это мой муж.

Он сделал такой же жест и сказал:

— А это моя жена.

Она была очаровательна, и я с беспокойством подумала, что сейчас мой Жак, наверное, держит ее в объятиях. Я спросила:

— Как вы считаете, половина вашего дома тоже перенеслась во Францию, когда половина моего дома прибыла сюда?

— Но почему? — спросил он. Этот англичанин начинал мне действовать на нервы. "Почему?" Откуда я могла знать! Потому что во всем этом должна была быть какая-то симметрия…

— Странная история, — сказал он, тряся головой. — Как это возможно?

— Это невозможно, однако это случилось, — отрезала я.

И в это мгновение откуда-то сверху, наверное со второго этажа, послышался плач и крики. "Дети!" — подумали мы одновременно. Джон Грэхэм выскочил из постели и босиком бросился к двери — к своей двери. Он открыл, плач стал слышнее, кто-то закашлялся, потом я услышала громкий голос англичанина, перемежавшего проклятья со словами утешения. Я поспешила встать, чтобы посмотреться в зеркало. Лицо у меня было, как всегда, в порядке. Я поправила прическу, потом заметила, что моя ночная рубашка слишком открыта, и оглянулась, отыскивая халат. Но тут я вспомнила, что сбросила его в той половине комнаты, которая осталась во Франции. Так я и стояла, разглядывая себя в зеркале, когда за моей спиной раздался умоляющий голос англичанина:

— Пойдемте, помогите мне!

— Конечно, конечно, — сказала я. — Но дайте мне сначала халат и туфли вашей жены.

Он протянул мне халат и повел в детскую. Детишки были великолепны, но у них оказался коклюш. Больше всего мучился самый младший, прелестный белокурый младенец. Я взяла его на руки, и он как будто меня признал.

Так мы провели в детской несколько часов в мучительном беспокойстве: он думал о своей жене, а я — о своем муже.

Я спросила, нельзя ли позвонить в полицию. Он попробовал, но оказалось, что телефон перерезан. Радио тоже не работало. Когда рассвело, мистер Грэхэм вышел наружу. Дети к тому времени заснули. Через несколько минут англичанин вернулся и сказал мне, что фасадом стоит полюбоваться. И он был прав! Неизвестный волшебник, сотворивший это чудо, видимо, хотел разделить пополам и сложить два дома одинаковой высоты, с примерно одинаковым расположением комнат, и это ему удалось. Но наш дом в Нейи был кирпичный, очень простой, с высокими окнами, обрамленными каменной кладкой, а английский оказался типичным коттеджем, выкрашенным в черную краску, с белыми дверями и наличниками, с широкими окнами "фонарями". Сочетание двух прямо противоположных по стилю половин производило весьма странное впечатление — вроде "Арлекина" Пикассо.

Я попросила мистера Грэхэма поскорей одеться и отправить во Францию телеграмму, чтобы выяснить судьбу его жены. Он ответил, что почта открывается только в восемь часов. Этот флегматичный увалень явно был неспособен даже представить, что в таких чрезвычайных обстоятельствах можно разбудить телеграфиста, не считаясь ни с какими правилами. Я настаивала, как могла, но все без толку. Единственное, что он мне отвечал, было:

— Почта открывается только в восемь утра.

Наконец, в половине восьмого, когда англичанин все-таки собрался выйти из дому, я увидела полицейского. Он с изумлением посмотрел на дом и вручил нам телеграмму от префекта парижской полиции: префект запрашивал, здесь ли я, и сообщал, что миссис Грэхэм жива, здорова и находится в Нейи".

Вряд ли стоит далее цитировать подробный рассказ мадам Мартэн: достаточно сказать, что миссис Грэхэм ухаживала за ее детьми точно так же, как мадам Мартэн заботилась о маленьких англичанах, что обе супружеские пары были очарованы знакомством и остались близкими друзьями до конца своих дней. Десять лет назад мадам Мартэн была еще жива…

Недостаток места, отведенного для этой главы, не позволяет нам подробно пересказать аналогичные случаи, приводившие человечество в изумление на протяжении всего августа.

Так называемая "серия составных домов" оказалась даже более массовой, чем "серия перемещений в пространстве". Более ста пар было перемешано аналогичным образом, и это стало излюбленной темой для романистов и киносценаристов. Широкой публике особенно пришелся по вкусу присутствующий в ней элемент некой причудливой фривольности. Кроме того, публику забавляли ситуации, когда — как это действительно имело место, — королева просыпалась в постели полицейского, а балерина — рядом с президентом Соединенных Штатов. Затем эта серия внезапно оборвалась, чтобы уступить место новым событиям. Все выглядело так, словно таинственные существа, забавлявшиеся вмешательством в жизнь людей, были капризны, непостоянны и быстро охладевали к своим забавам.

В начале сентября незримые существа, могущество которых было к тому времени всем известно, почтили своим вниманием самых знаменитых ученых Земли. Двенадцать человек, в большинстве своем физики и химики, прославленные выдающимися достижениями, были одновременно похищены из различных городов наиболее развитых стран и перенесены на поляну в лесу Фонтенбло.

Группа подростков, приехавших сюда погулять, заметила нескольких пожилых людей, бродивших, как потерянные, по лужайке. Видя, что те находятся в затруднении, подростки хотели к ним подойти, чтобы предложить свои услуги, но вдруг с изумлением обнаружили, что им преграждает путь какая-то незримая, однако совершенно непреодолимая преграда. Они попытались ее обойти, сделали полный круг и убедились, что невидимое препятствие окружает поляну правильным кольцом. Несколько юношей узнали одного ученого — это был их профессор. Они окликнули его по имени, но тот, по-видимому, ничего не слышал: звук тоже не проникал сквозь преграду. Знаменитые ученые оказались изолированными, словно звери в клетке.

Довольно скоро они, по-видимому, смирились со своим заключением. Снаружи было видно, как ученые лежат на солнышке, потом они достали из карманов клочки бумаги и принялись о чем-то оживленно спорить, испещряя листки математическими формулами. Один из юных наблюдателей сообщил обо всем происходящем властям, и к полудню в лес Фонтенбло начали стекаться любопытные зеваки К тому времени ученые уже проявляли беспокойство: все это были люди преклонного возраста. Они устало бродили вдоль незримой стены, что-то кричали, а когда убедились, что их не слышно, начали подавать знаки, чтобы им доставили еду.

Среди зрителей оказалось несколько офицеров, и одному из них пришла в голову блестящая, казалось бы, мысль: перебросить ученым продовольствие на вертолете. Часа через два в небе послышался рокот мотора, и летчик, искусно снизившись, сбросил пакеты с продовольствием точно над серединой поляны. Но, к сожалению, не долетев метров двадцати до земли, все пакеты словно повисли в воздухе. У круглой клетки оказалась плоская крыша из того же невидимого силового поля.

Когда начало смеркаться, пожилые ученые впали в отчаяние. Они показывали знаками, что умирают от голода и страшатся ночного холода. Но смущенные и обеспокоенные зрители ничем не могли им помочь. Неужели эти выдающиеся умы погибнут у них на глазах? — с тревогой вопрошали они друг друга.

При первых бледных лучах рассвета зрителям сначала показалось, что положение не изменилось, но затем, присмотревшись внимательнее, они обнаружили в центре "клетки" какое-то новое устройство Невидимая рука сделала так, что пакеты с продовольствием теперь раскачивались на веревке внутри клетки метрах в пяти от земли. Рядом с этой веревкой до самой земли свисал канат. Любой молодой человек без труда мог бы влезть по нему и достать пакеты, в которых была спасительная еда. Но, к несчастью, казалось весьма маловероятным, чтобы хоть один из почтенных ученых мужей был способен выполнить столь сложное гимнастическое упражнение. Зрители видели, как ученые подходили к канату, примеривались, словно пробовали свои силы, но дальше этого дело не двигалось.

Так прошел весь второй день. Наступила ночь. Зеваки постепенно разбрелись. Около полуночи один студент решил убедиться, не исчезла ли невидимая стена. К своему величайшему изумлению он обнаружил, что ничто более не преграждает ему путь. Он спокойно прошел на поляну и издал торжествующий крик. Жестокая сила, забавлявшаяся людьми целых двое суток, соблаговолила, наконец, выпустить своих пленников. Ученых согрели и накормили; к счастью, все они остались живы.

Таковы основные события того периода. В то время они казались необъяснимыми, но теперь мы знаем, что это был период экспериментов, проводимых на планете Уран.

Ниже мы приведем наиболее интересные, по нашему мнению, выдержки из трактата знаменитого уранианского ученого А. Е. 17 "Жизнь людей".

Читатель должен учесть, что нам приходилось подыскивать земные эквиваленты уранианских слов, поэтому перевод нельзя считать точным. Год на Уране длится гораздо дольше, чем на Земле, но мы постарались все данные перевести в единицы земного времени. Кроме того, ураниане пользуются для определения людей термином, приблизительно означающим "двуногие бескрылые", однако это излишне усложняет изложение, и мы всюду пишем просто "люди" или "обитатели Земли". Точно так же странное слово, которым они обозначают наши города, мы заменили термином "человеческий муравейник", который, по нашему мнению, достаточно точно передает сложившееся у инопланетных наблюдателей представление. И, наконец, читатель не должен забывать, что хотя ураниане и обладают сходными с нашими органами зрения, они не воспринимают звуков. Между собой ураниане общаются с помощью специального органа, состоящего из набора миниатюрных разноцветных светильников, которые вспыхивают и гаснут в различных комбинациях. Установив, что люди не имеют подобного органа, и не будучи в силах представить себе звуковую речь, ураниане, естественно, решили, что мы не способны обмениваться мыслями.

В этой главе мы можем предложить лишь несколько коротких фрагментов трактата А. Е. 17 "Жизнь людей" Но мы настоятельно рекомендуем студентам прочесть эту книгу полностью; существует превосходное издание с приложениями и комментариями профессора Джо Хо из Пекинского университета.

Когда рассматриваешь малые планеты, такие, как Земля, в обыкновенный телескоп, можно различить на их поверхности большие пятна с более размытыми границами, чем у озер или морей. Если наблюдать за этими пятнами достаточно длительный период, нетрудно установить, что на протяжении нескольких земных столетий они расплываются, достигают максимальной величины, а затем уменьшаются или даже совсем исчезают. Многие наблюдатели связывают это явление с каким-то заболеванием почвы. В самом деле, оно поразительно напоминает возникновение и рассасывание опухолей на теле! Но после изобретения ультрателемикроскопа удалось установить, что мы имеем дело со скоплениями живых организмов. Несовершенство первых приборов позволяло различить лишь нечто вроде дрожащей слизи, что привело даже такого превосходного исследователя, как А. 33, к выводу, будто эти земные колонии состоят из существ, слитых в один живой организм Наши современные приборы позволили сразу же установить, что дело обстоит совсем по-другому.

Мы ясно различаем отдельные живые существа и можем следить за их передвижениями. Пятна же, замеченные А 33, в действительности оказались огромными гнездилищами, которые можно до известной степени сравнивать с нашими уранианскими городами; мы их называем "людскими муравейниками".

В этих муравейниках гнездятся крохотные существа — люди. Это бескрылые двуногие животные, в большинстве своем снабженные искусственной эпидермой. Долгое время считалось, что они самостоятельно выделяют дополнительную кожу из своих желез. Однако мои наблюдения позволили мне с уверенностью отбросить эту гипотезу: в действительности, обитатели Земли, подчиняясь могучему инстинкту, собирают шкуры некоторых зверей и растительные волокна, которые склеивают таким образом, чтобы они защищали их от холода.

Я не случайно употребил слово "инстинкт" и хочу с первых же страниц моего трактата ясно выразить свое отношение к вопросу, который вообще никогда не должен был бы возникать, но тем не менее, особенно в последние годы, обсуждался с неподобающим легкомыслием. Странный образ мышления естествоиспытателей младшего поколения привел к тому, что некоторые из них допускают даже у этих земных организмов наличие разума, сходного с нашим. Пусть другие доказывают абсурдность подобных "теорий" с религиозной точки зрения — это не моя специальность. Я же в своей книге покажу, насколько такие взгляды несостоятельны с точки зрения науки.

Разумеется, захватывающее зрелище, которое предстает перед наблюдателем, когда он впервые рассматривает через ультрателемикроскоп некое подобие слизи и вдруг начинает различать отдельные существа и живые сценки из их жизни, вызывает вполне объяснимый энтузиазм. Мы видим длинные улицы-дороги, вдоль которых обитатели Земли движутся в разных направлениях, останавливаются и казалось бы, даже разговаривают между собой; мы видим маленькие индивидуальные гнезда, где самец и самка заботятся о выводке своих детенышей, мы видим армии в походе или строителей за работой. Однако для научного изучения психических качеств этих животных простого наблюдения случайных явлений недостаточно. Чрезвычайно важно создать наиболее благоприятные условия для наблюдений, и не менее важно, чтобы эти условия были как можно разнообразнее. Иными словами, необходимо проверять предположения экспериментами, ибо наука может опираться лишь на твердо установленные факты.

Именно это мы и постарались сделать путем постановки целой серии разнообразных опытов, описанных в моей книге. Но прежде чем приступить к изложению, я должен попросить читателей хотя бы представить себе, с какими огромными, трудностями было связано осуществление нашего проекта. Правда, эксперименты на дальних расстояниях стали относительно доступными с тех пор, как в нашем распоряжении оказались W-лучи, позволяющие брать предметы, манипулировать ими и переносить их сквозь космос. Но для обращения с такими крохотными и хрупкими существами, как люди, даже W-лучи — слишком грубый и несовершенный инструмент. Во время первых опытов они чаще всего убивали животных, которых мы хотели исследовать. Для того чтобы достичь желаемой цели и научиться обращаться с живой материей с достаточной осторожностью, нам пришлось создать передающие устройства чрезвычайно высокой чувствительности.

В частности, когда мы впервые начали переносить людей из одной точки земной поверхности в другую, мы не учли особенностей их дыхательных органов. Мы переносили их слишком быстро сквозь тонкий слой разреженной атмосферы, окружающей Землю, и они умирали от удушья. Пришлось соорудить настоящую камеру из лучей, внутри которой скорость транспортировки не производила на подопытных пагубного действия.

Точно так же, когда мы только начали разделять на секции и переносить половинки людских гнезд, мы не сразу определили особенности строительных материалов, используемых обитателями Земли. Лишь впоследствии мы научились манипулировать половинками гнезд, предварительно укрепив их соответствующими излучениями.

Ниже читатель найдет схематическую карту той части земной поверхности, на которой, в основном, проводились эксперименты. Прошу обратить особое внимание на два больших людских муравейника, где были поставлены первые опыты: мы назвали их "Нормальный Муравейник" и "Ненормальный Муравейник", и оба эти названия были впоследствии приняты астросоциологами.

Такие названия были выбраны в соответствии с совершенно различными планами обоих людских муравейников: в то время как второй поражает невероятно запутанной сетью улиц, первый отличается почти геометрически правильным рисунком радиально разбегающихся путей. Между "Нормальным Муравейником" и "Ненормальным Муравейником" находится сверкающая ровная полоска, по-видимому, морской пролив. Самое большое на Земле гнездилище — это "Геометрический Муравейник" с еще более упорядоченным планом, нежели "Нормальный Муравейник", но он расположен очень далеко от первых двух муравейников и отделен от них широкой сверкающей поверхностью.

В каком районе Земли выгоднее всего сосредоточить наши усилия? Как повлиять на жизнь земных обитателей, чтобы вызвать наиболее характерную и поучительную реакцию? Должен признаться, что когда я готовился к первому эксперименту, мною владело глубокое волнение.

Рядом со мной находились четыре моих не менее взволнованных ученика, и мы все пятеро по очереди вглядывались в очаровательный миниатюрный пейзаж на экране ультрателемикроскопа. Направив прибор на "Ненормальный Муравейник", мы выбрали наиболее свободный участок, чтобы яснее определить реакцию людей на наше вмешательство. Тоненькие деревца сверкали листвой в лучах весеннего солнца, а под деревцами можно было различить множество крохотных неподвижных существ, выстроившихся неправильными кружками; в центре каждого такого кружка стояло одно изолированное существо. Сначала мы пытались разгадать значение затеянной ими игры, но не придя ни к какому заключению, решили применить луч. Результат был поразительный. В почве образовалась дырка, некоторые существа оказались погребенными под выброшенной землей, и тотчас остальные пришли в движение. Самое удивительное заключается в том, что их действия как будто свидетельствовали о наличии у этих существ разума. Одни из них бросились откапывать своих заваленных землей соплеменников, другие побежали за подмогой. После этого мы еще несколько раз применяли луч в различных точках земной поверхности, выбирая однако ненаселенные районы, чтобы не подвергать объекты наших исследований ненужной опасности в самом начале опытов. При этом мы учились уменьшать интенсивность излучений и действовать ими более избирательно. Только обретя уверенность в результатах нашего воздействия, мы приступили к первой серии экспериментов.

Я разработал программу, согласно которой мы должны были изъять несколько существ из разных муравейников, пометить их и перенести в отдаленные районы, чтобы затем определить, сумеют ли они найти дорогу в свой родной муравейник. В начале, как я уже говорил, мы столкнулись с непредвиденными затруднениями: во-первых, потому что подопытные существа умирали во время транспортировки, а во-вторых, потому, что мы не учли свойств искусственной эпидермы, которую вырабатывают эти создания. Они с необычайной легкостью освобождаются от своей верхней кожи, поэтому мы сразу же теряли их из виду, как только они попадали в чужой муравейник. Впоследствии мы сдирали с них верхнюю эпидерму во время транспортировки, чтобы непосредственно пометить их тела, но и в этих случаях, едва добравшись до другого муравейника, они делали себе новую кожу.

Наконец, приобретя достаточный опыт, мои ассистенты научились с помощью ультрателемикроскопа следить за подопытными существами, не теряя их из виду. И установили, что в 99 случаях из ста они возвращались в то место, откуда были изъяты. Я произвел транспортировку двух самцов из "Ненормального Муравейника" в самый удаленный так называемый "Геометрический муравейник". Через десять земных суток мой достойный ученик Е. X. 33, день и ночь следивший за ними с беспримерным упорством, сообщил мне, что оба подопытных вернулись в свой "Ненормальный Муравейник". Они вернулись, несмотря на полное незнание местности, куда я их перенес, причем это были домоседы — предварительно мы за ними долго наблюдали, — которые наверняка видели столь отдаленный муравейник впервые. Как нашли они обратный путь? Транспортировка произошла почти мгновенно, поэтому запомнить дорогу у них не было ни малейшей возможности. Что же служило им указателем? Разумеется, не память, а какое-то особое чутье, столь чуждое нашей психологии, что мы не можем ни определить его, ни объяснить.

Опыты с транспортировкой вызвали у нас еще один вопрос: будут ли узнаны вернувшиеся индивидуумы оставшимися? По-видимому, на этот вопрос следует ответить положительно. Обычно возвращение подопытного в гнездо вызывает большое волнение. Те, кто оставался в гнезде, обхватывают вернувшегося верхними конечностями, а иногда даже прикладываются к нему ротовым отверстием. Правда, в отдельных случаях такие возвращения вызывали у оставшихся реакцию недовольства или даже ярости.

Первые эксперименты доказали, что некий инстинкт помогает людям узнавать свой родной муравейник. Следующей нашей задачей было выяснить, существуют ли у них чувства, аналогичные тем, которые свойственны уранианам, в частности, известна ли им любовь, супружеская или материнская. Подобная гипотеза с самого начала показалась мне абсурдной: принять ее, значило бы приписать обитателям Земли такую утонченность, какой мы, ураниане, достигли только после миллионов лет эволюции. Однако долг ученого повелевал мне приступить к исследованию без всякой предвзятости и провести все необходимые опыты независимо от их возможного исхода.

Ночи самец-землянин обычно проводит рядом со своей самкой. Я попросил моих учеников разрезать несколько гнезд таким образом, чтобы отделить самца от самки, не потревожив их, соединить половинки гнезд А с половинками гнезд В, а затем пронаблюдать, заметят ли крохотные существа подмену. Для того чтобы соблюсти все условия эксперимента, было необходимо выбрать гнезда как можно более похожие одно на другое, поэтому я поручил моим сотрудникам найти два гнезда с ячейками одинакового размера и одинаковым количеством детенышей. Мой ученик Е. X. 33 не без гордости показал мне два почти идентичных гнезда, одно в "Ненормальном Муравейнике", другое в "Нормальном Муравейнике", в обоих обитали пары взрослых особей с четырьмя детенышами. Тот же Е. X. 33 с непревзойденным искусством произвел разрезы гнезд и транспортировку отдельных половинок. Результат опыта не оставил никаких сомнений. В обоих случаях искусственно соединенные пары не выразили ничего, кроме легкого удивления в момент пробуждения, да и то, видимо, в результате толчка при стыковке гнезд. Затем, также в обоих случаях, эти "пары" остались вместе: ни самцы, ни самки не пытались даже бежать и вели себя, как будто ничего не случилось. Но самое поразительное заключается в том, что обе самки — факт поистине невероятный тут же принялись ухаживать за чужими детенышами, не выказывая ни ужаса, ни отвращения! Они явно не могли понять, что это вовсе не их потомство.

Этот опыт был повторен неоднократно. В 93 случаях из ста обе подопытные "пары" одинаково заботились и о гнезде и о детенышах. Самки продолжали слепо выполнять свои функции, не отдавая себе ни малейшего отчета в том, кого они опекают. Они хлопотали с одинаковым усердием, независимо от того, чьи детеныши оказывались вверенными их заботам.

Можно было предположить, что подобная путаница вызывается предельным сходством гнезд. Однако на следующей стадии экспериментов мы выбирали гнезда самые непохожие, например, соединяли половинку жалкого маленького гнезда с половинкой большого богатого гнезда, выглядевшего совершенно иначе. Результаты оставались более или менее одинаковыми. Мы убедились: люди неспособны отличить свою собственную ячейку от чужой.

Доказав таким образом, что в области чувств обитатели Земли являются животными, стоящими на самой низшей стадии развития, мы решили поставить соответствующий опыт, чтобы на сей раз испытать их интеллектуальные способности. Для этого, по нашему мнению, проще всего было бы изолировать несколько индивидуумов в лучевой клетке и поместить внутри пищу, до которой подопытные могли бы добраться с помощью все более и более усложняемых действий. Для эксперимента я постарался отобрать определенных индивидуумов, на которых мне указал мой коллега X. 33, утверждавший, что эти обитатели Земли якобы обладают признаками научного мышления. Все подробности опыта приведены в приложении. Мы с несомненной убедительностью доказали, что время жизни людей слишком ограничено, поэтому они мгновенно утрачивают даже простейшие инстинкты самосохранения, заложенные в них по наследству, и абсолютно неспособны придумать что-либо новое, когда сталкиваются с задачей, хоть сколько-нибудь отличной от тех, которые привыкли решать.

После длительных экспериментов с отдельными обитателями Земли я и мои ученики настолько хорошо изучили этих маленьких существ, что могли наблюдать их в обыденной жизни, не прибегая к вмешательству извне. Особенно поучительно было проследить, как я это и сделал, за развитием одного муравейника на протяжении ряда земных лет.

Происхождение этих людских скоплений неизвестно. Почему обитатели Земли отказываются от личной свободы, чтобы сделаться рабами муравейника? Этого мы не знаем. Возможно, процесс объединения в обществе был вызван необходимостью давать отпор другим существам или бороться со стихиями, но если это и помогало им, за такую помощь приходилось платить слишком дорого. Из всех животных людям менее всего доступны радости жизни. В больших муравейниках, особенно в "Геометрическом Муравейнике", лихорадочная деятельность начинается с рассветом и не утихает до глубокой ночи. Если бы такая деятельность была необходима, это было бы еще понятно, но люди настолько ограниченны, настолько подавлены своими инстинктами, что продолжают заботиться об удовлетворении своих примитивных потребностей даже тогда, когда в этом нет ни малейшей нужды. Не раз и не два я наблюдал, как в кладовых людского муравейника скапливались огромные запасы, грозя загромоздить все проходы. И тем не менее где-нибудь совсем неподалеку другая группа обитателей Земли продолжала производить точно такие же предметы.

Очень мало известно о разделении людей на касты. Установлено, что некоторые из этих существ обрабатывают почву и производят основную массу продуктов питания, другие изготовляют искусственную эпидерму или строят гнезда, а третьи, по-видимому, ничего не делают, а только быстро перемещаются по поверхности планеты, едят и совокупляются. Почему же две первых касты кормят и одевают третью? Для меня это остается неясным. Мой ученик Е. X. 33 написал интересную диссертацию, в которой пытается доказать, что подобная терпимость объясняется сексуальными особенностями обитателей Земли. Он утверждает, что по ночам, когда представители высшей касты собираются на празднества, работники толпятся у входов в гнезда, где это происходит, чтобы полюбоваться полуголыми самками. Согласно его теории, низшие касты получают эстетическую компенсацию за свои жертвы, наблюдая картины беспечного существования непродуктивной касты. Его гипотеза кажется мне весьма остроумной, но она не настолько обоснованна, чтобы я мог ее принять.

Со своей стороны я полагаю, что объяснение скорее следует искать в поразительной глупости людей. Пытаться понять их поведение, исходя из нашей уранианской логики, было бы полнейшей нелепостью. Это путь ложный, заведомо ложный. Человек не руководствуется свободным разумом. Человек подчиняется неосознанным побуждениям: он не выбирает, что ему делать, он безвольно плывет по течению или, вернее, неудержимо скользит вниз по наклонной плоскости к своей неизбежной гибели. Я забавлялся, наблюдая за отдельными особями, для которых любовные функции, очевидно, были основным жизненным стимулом. Самец начинал с завоевания самки, взваливал на себя заботу о ней, о детенышах и гнезде. Но, видно, ему было мало этой обузы, и он пускался на поиски новой подруги, для которой строил новое гнездо. Одновременные любовные связи приводили несчастное животное к постоянным столкновениям с окружающими, которые я наблюдал. Но для самца все это ничего не значило, из схваток с соперниками он не извлекал никаких уроков и бросался очертя голову во все новые и новые авантюры, причем раз от разу нисколько не становился умнее.

Одно из самых поразительных доказательств абсолютной неспособности обитателей Земли устанавливать связь между прошлым и будущим я нашел, наблюдая ужасающие сражения между особями одного и того же вида. На Уране сама мысль о том, что одна группа ураниан может напасть на другую, осыпая их метательными снарядами, которые могут причинить им урон, или пытаясь задушить их отравляющими газами, повторяю — сама эта мысль показалась бы дикой.

Но именно это происходит на Земле. В течение всего нескольких земных лет я наблюдал, как большие скопления людей сражаются между собой то в одном, то в другом районе планеты. Иногда они дерутся в открытую, иногда зарываются в землю и стараются из своих нор разрушить противостоящие норы, осыпая их тяжелыми кусками металла, а иногда приделывают себе примитивные крылья, чтобы поражать противника сверху. Заметьте, что обороняющиеся отвечают нападающим тем же. Получается какая-то отвратительная и бессмысленная свалка. Сцены сражений, которые мы наблюдали, настолько ужасны, что будь у этих созданий хотя бы зачаточная память, они бы не прибегали к подобным методам (по крайней мере пока не сменится несколько поколений). Однако даже на протяжении короткой жизни одного поколения те же самые особи, как мы убедились, снова и снова участвуют в безумных и смертоубийственных драках.

Еще одним удивительным примером рабской зависимости людей от их инстинктов может служить отмеченное нами упорное стремление восстанавливать муравейники в определенных точках планеты, где они заранее обречены на разрушение. В частности, я внимательно наблюдал, как на одном густо населенном острове в течение восьми земных лет все гнезда трижды разрушались в результате сотрясения земной коры. Для любого разумного существа было бы совершенно очевидно, что обитатели этого острова должны переселиться. Но земные животные этого не делают. Наоборот, словно выполняя какой-то ритуал, они собирают те же самые куски металла и дерева и кропотливо восстанавливают свой муравейник, который будет снова разрушен на следующий же год.

Но позвольте, — могут заметить мои противники, — какой бы абсурдной ни казалась преследуемая ими цель, тем не менее деятельность обитателей Земли явно выглядит целенаправленной, а это свидетельствует о некоей руководящей ими силе, которой может быть только разум.

И снова те, кто так думает, ошибаются! Суета людей, потревоженных землетрясением, как я отметил, напоминает движение молекул в газообразной среде. Если проследить за каждой такой молекулой в отдельности, то окажется, что она движется по очень сложной и прихотливой траектории, однако сочетание множества молекул сводит движение всей среды к простейшим элементам. Точно так же, если мы разрушим муравейник, тысячи существ начнут сталкиваться друг с другом, мешать друг другу, выказывая все признаки беспорядочной суеты; и тем не менее через некоторое время муравейник оказывался отстроенным заново.

Вот что представляет собой так называемый "интеллект" людей, который последнее время стало модным сравнивать с разумом ураниан! Но мода проходит, а факты остаются — факты, подтверждающие старые добрые истины о неповторимости уранианской души и избранном предназначении нашей расы. Со своей стороны я буду счастлив, если мои скромные, тщательно проверенные эксперименты помогут рассеять пагубные заблуждения и поставят обитателей Земли на то место, которое они и должны занимать среди живых существ. Разумеется, они весьма любопытны и достойны тщательного изучения, однако наивность и непоследовательность поведения людей должна всегда напоминать нам о том, какой непроходимой пропастью Творец отделил животные инстинкты от уранианского разума.

К счастью для себя, А. Е. 17 не дожил до первой межпланетной войны, за которой последовало установление дружеских отношений между Землей и Ураном. До конца своих дней он пользовался почетом и уважением. Это был простой добрый уранианин, выходивший из себя только тогда, когда ему противоречили. Для нас небезынтересно отметить еще один факт: на цоколе памятника, воздвигнутого в его честь на Уране, помещен барельеф — точная копия телефотографии, изображающей беспорядочную толпу мужчин и женщин. В глубине изображения почти безошибочно угадывается перспектива Пятой Авеню в Нью-Йорке.

Мишель Демют Скучная жизнь Себастьяна Сюша^{9}

В самом центре золотистой равнины готовился к старту имперский лайнер, высотой соперничавший с хрустальными башнями космопорта. Его нос был острым, как лезвие кинжала, и на нем в желто-фиолетово-белых лучах трех искусственных солнц Земли переливалась эмблема Верховного Коммодора. Эти же три цвета соседствовали на государственном флаге империи. Четвертое солнце, настоящее, — оранжевый жаркий шар — приближалось к зениту и словно разбухало на глазах.

Себастьян Сюш изнывал от скуки. Он стоял, на балконе своей квартиры на восемьдесят восьмом этаже блока "Рай" и разглядывал звездолет. По квартире порхали сказочные рыбы — плод изощренной фантазии психографа. В комнатах искусном подобии Эдема — резвились обнаженные девушки.

Наступил полдень. Себастьян Сюш печально вздохнул и оттолкнул снедь, которую услужливо поднесла ему рука робота-кулинара. Чуть позже он все-таки пригубил стаканчик канопской амброзии и опять печально вздохнул.

Вздохнув в третий раз, он ушел с балкона. Его окутали облака ароматов, но он спешил покинуть свою огромную квартиру. Тщетно завораживали его сладостными мелодиями хрустальные колонны и фонтаны с чистейшей родниковой водой — он шел мимо.

Он вышел к Центральному колодцу и на личной Стрекозе спустился вниз. Когда он подлетал к Великой Площади Звезд, ежедневный послеполуденный дождик весело забарабанил по энергозонтикам прохожих.

Себастьян отпустил Стрекозу, она полетела домой, а он пешком отправился к Трехэтажному проспекту. Он торопился и не обращал внимания на толпу, жаждущую удовольствий большого города.

Кто только не попадался Себастьяну по пути — и фомалтейцы с дрожащими усиками, и прозрачные веганы, и громадные насекомые, только что прибывшие с единственной обитаемой планеты системы Мьяго, и беспрерывно щебечущие розовые шары с зелеными глазами, и крохотные динозавры. Он едва не столкнулся с лентой густого тумана, скрывавшей жителя четвертой планеты 6,804 Альфа+3 — новой союзницы Земной Империи.

Ему встречались чиновники многочисленных Посольств Рынка, Принцы Дружественных Созвездий со своими свитами…

Вооруженные до зубов члены Мальвовой Лиги…

Путешественники во времени, на мгновение вынырнувшие из прошлого, дабы после утомительной охоты на милодонта набраться сил накануне оргии у фараона Аменхотепа…

Капитаны Флота, чьи лица стали бронзовыми под лучами многоцветных солнц…

Равнодушные девушки-мутантки; рои птиц, с жужжанием парящие над толпой…

Слепые убийцы, безобидные днем и опасные ночью…

Но вот наконец Великая Площадь Звезд осталась позади.

Себастьян на мгновение вскинул голову, провожая взглядом звездолет, рванувшийся в небо, вдаль, к одному из миров на краю галактики Треугольник.

Но он даже не глянул на малыша с глазами на стебельках, который предлагал ему любое путешествие в прошлое, будь то третичный период или эпоха Кублайхана.

Он ступал по громадным прозрачным плитам — крыше Всемирного Агентства Путешествий, которое могло отправить человека в какой угодно мир, в том числе и потусторонний.

Он не подмигнул и Продавцу Снов, которому ничего не стоило исполнить любую его прихоть.

Себастьян шел быстро, никуда не сворачивая.

Позади осталась Радужная арка, стоявшая там, где Трехэтажный проспект пересекал Парк Чудовищ. Сюш миновал Космический Вербовочный Центр, обогнул Храм Неслыханных Наслаждений, прошел мимо Дворца Немыслимых Радостей.

Затем он спустился вниз по проспекту, пройдя мимо громадных проекций Публичного Психографа, мгновенно изображавшего все, что крутилось в головах бессчетных прохожих. Это была причудливая мозаика из обнаженных полуженщин, полусолдат, полудеревьев, полудетей, страшангелов и звересекомых…

Два этажа проспекта слились в один неподалеку от Спиральной башни, торчащей на берегу реки, по которой чередой плыли суда-кувшинки да старые барки с многочисленными художниками-андроидами, без устали малевавшими под Моне одну и ту же Девушку с цветами.

При виде башни взгляд Себастьяна словно вспыхнул. В него будто влились новые силы. Он вдохнул полной грудью, радостно и облегченно.

Зонтик-летун вознес его на последний этаж, высоко-высоко над рекой, которая блестела в лучах четырех солнц и сверху походила на застывшие волны пламени.

И вот Себастьян Сюш внутри Башни. Он идет по длинному безлюдному коридору с серыми стенами и минует стеклянную арку с надписью "Библиотека".

Чуть дальше, у пересечения двух коридоров, фонтанчиком журчит чудесное вино.

Себастьян сворачивает направо, в коридор, по которому снуют всяческие существа. Сначала мимо него пробегает вечно спешащий Заяц, то и дело поглядывающий на свои большие карманные часы. Потом появляется Кот. Он на чем свет стоит поносит того, кто украл у него второй сапог. Мгновение спустя его уже спрашивает о бабушке девчушечка в красной шапочке. Это его закадычная приятельница, но сегодня ему не до нее.

Сейчас его не мог задержать ни один из этих хитроумных андроидов. Он на ходу машет рукой Принцу с печальной улыбкой на устах. Нарочно не замечает Мальчика-с-пальчика и Бременских музыкантов, которые идут под звуки веселого марта. Цель Сюша близка. Еще один поворот — и перед ним оказываются гуляющие под ручку Синяя Борода и Снежная королева, которые рассказывают друг другу о разных кознях.

Но Себастьяну Сюшу некогда слушать их. Дверь уже совсем рядом.

Четыре шага, три — и вот она уже отворяется с чарующим шорохом.

Себастьян входит и, как обычно, в восхищении замирает перед горами книг.

Его ждут книги Брэдбери и Кларка, Саймака и Хайнлайна, Тенна и Кэмпа, Азимова и Андерсона, Лейнстера и Лейбера, Найта и Янга, Блиша и Шекли, Гаррисона, Шмица и Вейнбаума, Мейтсона и Диксона, Пайпера и Купера… и многих-многих других.

Чуть не на ощупь, словно слепой, Себастьян Сюш приближается к подножию горы. Он спотыкается о Мак-Интоша и, падая, хватается за Гамильтона. Он неловко встает на ноги, толкает пирамиду разноцветных томиков и приземляется на мозаичный ковер из Крайтонов и Финнеев.

Из его груди вырывается блаженный вздох: он знает, что мгновением позже его скука исчезнет, ибо он умчится в мир фантастики.