Французский роман

12 Прежде чем сделаться моими родителями, они были соседями

Во Франции настали послевоенные годы: Освобождение, Славное тридцатилетие[19], – словом, те годы, когда потребность забыть возобладала над долгом памяти. С введением оплачиваемых отпусков Гетари утратил часть своего шика: «отдыхающие» заполонили пляжи, забили пробками дороги, замусорили песок бумажками в жирных пятнах. Мои деды и бабки по обе стороны Тропы Амура проклинали демократизацию Франции. Жан-Мишель Бегбедер в своем белом свитере наблюдал с балкона второго этажа семейной виллы за тем, что происходит в саду дома напротив. Две сестры Шатенье, Кристина и Изабель, играли в бадминтон, или пили оранжад, или наводили марафет, перед тем как отправиться на toro de fuego[20] в честь 14 июля. Я проверил: сверху, с балкона «Сениц-Альдеи», можно по-прежнему запускать глаз в недра крыльца «Патракенеи», как в декольте. Дом, принадлежавший семейству Шатенье, в прошлом году продали, и мне уже не терпится пошпионить за новыми владельцами – надо только дождаться, когда меня пригласит на чай тетя Мари-Соль, которая по-прежнему живет на вилле Бегбедеров. В истории моей жизни все эти географические тонкости сыграли далеко не безобидную роль. Если бы мой отец не разглядывал через дорогу девиц Шатенье, я бы вам сейчас об этом не рассказывал. Для меня выкрашенный голубой краской балкон – место столь же священное, как балкон дома в Вероне для Шекспира.

Курорты чаще всего не похожи один на другой. На Берегу басков у каждого пляжа своя особенность. Просторный пляж в Биаррице – это наш бульвар Круазет, где вместо розового «Карлтона» – «Отель-дю-Пале», а вместо каннского казино «Палм-Бич» – просто казино, пусть и слегка обветшалое. Когда усаживаешься на террасе, заказываешь устриц с белым вином и разглядываешь толпу туристов в бермудах, слыхом не слыхавших о танцевальных вечерах маркиза де Куэваса[21], можно вообразить, что сидишь на дощатой набережной в Довиле. Пляж в Бидаре скорее семейный: здесь собирается та же буржуазная публика со свитерами на плечах, что в Арс-ан-Ре. Тому, кто на дух не переносит воплей тонущей мелюзги, пляжных полотенец от Эрмеса и составных имен, лучше держаться отсюда подальше. Пляж в Гетари, прозванный «баскским бастардом», – более дикий и пролетарский, здесь слышен местный акцент и находят приют орды токсикоманов на излечении. Здесь пахнет фритюром и дешевым маслом для загара, здесь переодеваются в красно-белых полосатых кабинках, которые снимают на весь сезон. Даже волны в одном заливе не похожи на волны в другом: в Биаррице самые ровные, в Бидаре самые опасные, в Гетари самые высокие. Волны Биаррица швыряют тебя спиной напесок, в Бидаре подстерегают донные ямы, так называемые баины, из которых тебя неудержимо утаскивает в океан, в Гетари крупная зыбь несет тебя прямо на прибрежные скалы. В Сен-Жан-де-Лю прибой кастрировали, построив дамбу, так что местным старикам, оккупировавшим скамейки, остается комментировать только полет чаек да маневры спасательных вертолетов. В Андае – самые грозные валы, в том числе знаменитая Беларра – волна высотой от 15 до 18 метров, которую самые безбашенные серферы штурмуют на водных скутерах. Пляжи Альсиона почти неотличимы от бретонских: та же водяная пыль, как будто распрыскиваемая из пульверизатора, та же галька для тех, кто ценит foot massage[22]; пляж Шамбр-д’Амур – обиталище независимых романтиков и волокит, с тоской вспоминающих Арно де Роне[23] и его «роллс-ройс»; Берег басков – место, куда съезжаются владельцы мини-автобусов «фольксваген», насквозь прокуренных и увешанных сохнущими купальниками; Ла-Мадраг[24] – цитадель снобов, воображающих, что одного названия достаточно, чтобы возомнить себя в Сен-Тропе. Любимый пляж жителей Гетари и ближайших мест – это Эрретегия, великолепный природный амфитеатр между Ильбаррицем и Бидаром. У него есть неоспоримое преимущество: парижане не подозревают о его существовании. Но почему в моей памяти сохранился только Сениц? Неужели только потому, что вилла Бегбедеров в Гетари называлась «Сениц-Альдея»? Сениц – пляж негостеприимный, с острыми камнями и колючим песком. Он неустроенный, неуютный, неласковый, дикий. Волны здесь большие, тяжелые, беспорядочные, грязные, шумные. Здесь почти всегда холодно. В Стране Басков солнце – редкий гость; его ждут; кюре призывает его в воскресной молитве; о нем без конца говорят; стоит ему выглянуть, как все бросаются в «Сан-Марш» или в «Планшу»[25]. Назавтра опять польет как из ведра, но всем на это плевать – все равно проснутся не раньше пяти вечера. Солнце в Гетари скорее аномалия, но как прожить без тамошних небес? Небо – это перевернутый океан. Время от времени он обрушивается на нас, умывая дома и холмы морской водой. Единственное мое детское воспоминание связано с самым неприглядным из французских пляжей. Мой мозг не случайно выбрал его. В Сенице мой отец чуть не погиб в девять лет под колесами поезда. На дороге в Сениц он повстречал мою мать, проводившую каникулы на вилле напротив. В этой же деревне они и поженились. Сениц – средоточие всей моей жизни. Стоит мне вспомнить об этом месте, единственном на свете, и я чувствую себя самим собой, я обретаю целостность. Покуда в моем сердце живо это воспоминание, об остальном можно не думать. Моя память ленива, она приберегает Сениц как шпаргалку, заглянув в которую легко восстановить всю мою жизнь. Точно в «Малхолланд драйв» Дэвида Линча – лучшем фильме об амнезии, где простого синего ключа оказывается достаточно, чтобы собрать осколки рассыпавшейся жизни. Представьте себе нарастающий глухой рокот в качестве шумового фона – это необходимо для того, чтобы усилить напряжение, ибо мы приближаемся к термоядерному центру моей истории. А вот мой рисунок, чтобы вам было проще во всем разобраться.

Две виллы в Гетари (квартал Сениц)

КАРТОГРАФИЯ ВСТРЕЧИ

Мама: очень юная, тонкие белокурые волосы, легкое платье, светлые лазоревые глаза, белые зубы, скромное достоинство маленькой аристократки с безупречными манерами, ум и невинность, прекрасно сочетающиеся в ее лице друг с другом, нетерпеливое желание вырваться из пут благородного семейства, безграничный романтизм, чистота тела и души. Вся в ожидании долгой жизни, наполненной поэзией, любовью и удовольствиями. Готова к тому, чтобы ее завоевал…

Папа: худощавый молодой человек, богат, немного тушуется перед старшим братом, прилежен, в 18 лет совершил кругосветное путешествие, задумчив, легко увлекается, зеленые глаза смотрят пристально, насмешлив, но без колкости, с юности, подобно своему отцу, интересуется философией и литературой, мечтает покорить Америку, страну своей матери, спокоен, но не пресыщен, пытлив, жизнелюбив без пошлости, обладает чувством собственного достоинства, улыбчив, ненавидит снобов, поскольку хорошо с ними знаком, жаждет обнять весь мир и мою мать.

Такими я представляю их себе по фотографиям – в лучезарном сиянии молодости.

Отец в костюме из альпака выходит из «Сениц-Альдеи» с «Эннеадами» Плотина под мышкой.

Мать в юбке в горошек выходит из «Патракенеи» с пластинкой-сорокапяткой «The Platters» в руках.

Разделяющая их дорога носит название Тропа Амура – нарочно не придумаешь.

Пытаюсь вообразить себе эту встречу, не будь которой, не сидеть бы мне сейчас в камере, съежившись и уткнувшись лбом в коленки. Матери 16 лет, отцу – 19. «У младшей сестры грудь была пышнее, но я выбрал старшую, а почему, не спрашивай, сам не имею понятия», – сорок лет спустя признался мне отец в ресторане «Ориан-Экстрем». Да ладно, чего там! А то я не знаю, что он влюбился в нее по уши, а она в него. Как-то вечером во время toro de fuego отец обнял мать за талию и прижал к себе. Потом они прыгнули в отцовскую малолитражку, и случилось чудо: вселенная предстала перед ними во всем своем совершенстве, жизнь упростилась; в такие моменты все становится очевидным – впрочем, почему я говорю «моментЫ», когда всем известно, что подобное бывает раз в жизни, и мне тоже довелось это испытать, но всего лишь однажды. Любовь пронзила их одновременно, в единый миг, такого ни с кем и никогда прежде не случалось – прошу вас, не убеждайте меня в обратном, ибо эта мысль служит мне утешением.

Несколько лет подряд они скромно поглядывали друг на друга, вместе ходили на пляж или к мессе, пили лимонад (мой отец не выносит спиртного), может быть, танцевали, катались на велосипеде, сетовали на своих родственников, смотрели на море и наверняка строили воздушные замки. После первого поцелуя они тайно встретились в Париже, в его гарсоньерке на улице Саблон. Именно там они еще до свадьбы познали друг друга в библейском смысле слова. Не упрекайте меня в непрофессиональном подходе, просто я предпочитаю не задумываться над подробностями сексуальной жизни моих родителей. Мне достаточно представить себе, что им было хорошо и неловко, сладко и страшно, чудесно и ужасно. Моя мать долго боялась забеременеть, потому что была несовершеннолетней: в ту пору совершеннолетие наступало в 21 год.

В те годы на Берегу басков часто устраивали вечеринки. Ходили в гости в Байонну, на виллу Денизы Армстронг, манекенщицы и модельерши, дружившей с Джозефиной Бейкер (у нас произносили «Бакер»), где толклись семейства Виллалонга и Орн-и-Прадо, герцог де Тамам по прозвищу Кики, Ги д’Арканг и Андре-Пьер Тарбес. По средам молодежь отправлялась в «Казино Бельвю», в «Сонни’з» в Биаррице или в «Белого слона»… Отчеты об их ночных безумствах потом публиковались в местной газете и были подписаны «Баронесса Бигуди». На чай в «Сениц-Альдею» заглядывала Мариза Беренсон, тогда не расстававшаяся с Арно де Роне. Питер Виртел, муж Деборы Керр и сценарист «Африканской королевы», открыл для себя Берег басков во время съемок фильма «И восходит солнце» по мотивам романа Хемингуэя, обновив на баскских волнах привезенный из Калифорнии лонгборд. Эта чрезвычайно «продвинутая» пара принимала гостей у себя в Сен-Жан-де-Лю. Мой отец ненавидел светские сборища, но его старшая сестра водила знакомство со всеми знаменитостями, и мои будущие родители волей-неволей следовали за ней в ароматном шлейфе ее духов. Мою будущую мать все это приятно будоражило, хотя немного раздражало.

Так же крепко держась за руки, Мари-Кристина и Жан-Мишель умотали в Соединенные Штаты – вроде бы закончить образование (отец в Гарварде, мать в Маунт-Холиоке), но на самом деле – чтобы побыть вместе, подальше от строгих родителей и испустившей дух страны, подальше от послевоенного идиотизма.

Потом они вернулись. Над деревней Гетари стоит старая церковь, в которой 6 июля 1963 года они обвенчались: он – в цилиндре и сером рединготе (тридцать лет спустя я надел точно такой же, отправляясь в церковь в Бо-де-Прованс, и выглядел в нем так же нелепо); она – в белом платье, с цветами в белокурых волосах. В детстве, гостя у деда с бабкой в Нейи, я смотрел любительский фильм, запечатлевший эту церемонию; его показывали в гостиной – Granny вешала экран и задергивала шторы; мне кажется, я никогда не видел ничего восхитительней. Именно в этом фильме я единственный в жизни раз видел, как Жан-Мишель Бегбедер под стрекот бобин кинопленки, похожий на предельно учащенные щелчки метронома, целует в губы Мари-Кристину, графиню де Шатенье де ла Рошпозе де Юст дю Сент-Ампир (а также, как любил повторять во время просмотра отец, «и прочих мест, открывающихся во время отлива»). У матери вьющиеся на концах высоко поднятые длинные волосы – как у Брижит Бардо в «Презрении», вышедшем на экраны в том году; отец – худой и немного скованный в своей накрахмаленной манишке; их обступают танцоры в баскских костюмах; под бой барабанов и звуки флейт жених и невеста, наклонив головы, проходят под аркой из цветов; хор в красно-белых нарядах выстраивается почетным караулом в две шеренги; помню, мне казалось странным, что эти двое, такие юные, такие влюбленные, такие робкие в окружении многочисленной родни, могут быть моими родителями. К несчастью, вещественное доказательство впоследствии оказалось утрачено в результате бесконечных переездов главных действующих лиц. И мой мозг ухитрился забыть о том, какой парой они были. Я никогда не знал их такими, мои воспоминания относятся к тому времени, когда они уже расстались, – как будто я выбросил все отжившее в мысленную помойку, а потом щелкнул мышкой, дав команду «Очистить корзину».

Мой старший брат родился год спустя. Я же не придумал ничего умнее, как прийти в этот мир в 1965-м – немного рановато, и куда я только торопился? Детьми мы были желанными, но все равно появились как-то неожиданно. Чересчур быстро, один за другим, никто этого не планировал, и пришлось спешно перестраиваться. Отец настоял, чтобы старшего сына назвали в честь деда Шарлем, а меня мать нарекла Фредериком – по имени героя «Воспитания чувств», настоящего неудачника. Вскоре родители разошлись. Вы замечали, что все сказки всегда заканчиваются в день свадьбы? Я тоже дважды женился, и каждый раз в решающий момент, когда надо произнести: «Да», меня неизменно охватывал страх – неприятное предчувствие, что все хорошее уже позади.