Французы на Северном полюсе

ГЛАВА 1

Во что превращается капля росы. — Отрыв ледника. — Как образуются айсберги. — Поворот на север. — Все-таки дорога. — Водяная улица, проходящая через льды. — Под 84° северной широты. — Все идет хорошо, очень хорошо, слишком хорошо! — Видна земля. — Полюсы холода. — На чем основано предположение, что впереди более мягкий климат и не скованное льдом море. — Генику хочется узнать, почему на Севере четыре полюса.

У экватора капелька росы дрожит и сверкает на лепестке цветка. На цветок летит стрекоза и прозрачным крылышком сбрасывает капельку в ручей. Из ручья капля попадает в маленькую речку, потом в большую и, наконец, в океан. Спустя некоторое время горячий солнечный луч превращает капельку в атом пара, частичку облака, гонимого южным ветром к областям Дальнего Севера.

Там капельку подхватывает мороз, и она превращается в снежинку. Снежинки, соединяясь, укрывают околополярные страны на долгие месяцы, пока не пригреет солнце и не превратит их в капельки воды. Налетевший студеный ветер превращает капельки в ледяные кристаллики. Кристаллики сливаются с ледником и вместе с ним возвращаются в океан.

Но процесс этот длительный. Капелька может пробыть в ледяном плену сотни, а то и тысячи лет.

По сути дела, ледник — это не что иное, как громадная, промерзшая до дна река. Постепенно ледник спускается в низину, но так медленно, что движение его совсем незаметно.

В конце концов он достигает моря и начинает давить на его ледяную поверхность. Лед долго не поддается, но потом с треском ломается. Море вскипает, бурлит, затем успокаивается, и ледяные глыбы свободно плывут по течению. Размеров они достигают гигантских, нередко двух тысяч метров в длину. Это и есть айсберги, плавучие горы пресного льда…

Прошли сутки после того, как капитан д’Амбрие с болью в сердце взорвал свой прекрасный корабль.

Флотилия лодок, которые тащила шлюпка, шла вдоль южного края ледового барьера.

Вдали, на юге, волновалось свободное море с плавучими льдинами, направлявшимися к проливу Робсон.

Ничто не мешало нашим путешественникам плыть туда, где теплее, но, верные себе, все, до последнего матроса, французы двигались в противоположную сторону.

Там, в южном направлении, на расстоянии всего шестидесяти миль находился Форт-Конгер, построенный капитаном Грили, и моряки «Галлии» могли найти в нем приют и провести последние дни зимовки, а с наступлением теплых дней беспрепятственно доплыть до датских поселений и запастись продуктами.

Но о возвращении не помышлял никто: ни офицеры, ни матросы — все хотели идти только на север и искали во льдах свободную воду.

Направляясь к полюсу с запасом продуктов всего на шестьдесят дней, не говоря уже о недостатке горючего, когда зима едва кончилась и холода могут вернуться, французы рисковали оказаться в ледяном аду!

Для защиты от холода у них были только брезентовые палатки. Не хватало многого, всего не перечислишь.

Однако наперекор всему этот маленький отряд отважных людей двигался к северо-востоку выше мыса Нортамберленд, который в свое время увидел Локвуд.

Вы скажете, это безумие? Самоубийство? Обречь себя на страдания, чтобы в конце концов умереть страшной смертью? Ведь если даже они доберутся до полюса, как смогут вернуться обратно?

Но у капитана наверняка есть план. В этом матросы не сомневались. Иначе он принял бы предложение немца и не взорвал милую их сердцу «Галлию».

Экспедиция уже довольно долго продвигалась на шлюпке, но желанного прохода так и не встречалось.

В чем же дело? Температура — минус 9°, достаточно высокая для этого времени года.

Локвуд обнаружил здесь свободную воду при более низкой температуре. Вблизи береговых скал — лед молодой, толщиной всего сорок сантиметров, очень гладкий, покрытый тонким слоем снега.

Образовался он, видимо, недавно, последней зимой.

Но все это не имело значения. Двигаться к северу по нему было нельзя, потому что его словно припаяло к огромному леднику, спускавшемуся к морю на протяжении многих километров.

О, как легко взломала бы этот лед «Галлия» и прошла туда, где, по предположению д’Амбрие, была свободная вода!

Новой же «Галлии», хрупкой и маленькой, водоизмещением всего десять тонн, ничего не оставалось, как ждать счастливого случая, этого всесильного владыки!

Вдруг послышался грохот, похожий на раскаты грома, но молний не было, а небо оставалось безоблачным.

По морю пошли волны, лед трескался, а вдали гремело все сильнее. Лодки запрыгали на волнах, словно пробки, и собаки завыли от страха.

Прошло еще четверть часа. Грохот стоял такой, что даже самые храбрые думали о неминуемой гибели.

И тут у самого берега обрушился ледяной пласт и ушел под воду, открыв полынью шириной в километр.

— Я знал, что мы пройдем! — срывающимся от волнения голосом закричал капитан и скомандовал: — Вперед, друзья, на север! Только берегитесь айсбергов!.. Фриц!

— Я здесь, капитан!

— Машина работает на полную мощность?

— Да, капитан! С точностью часового механизма! И берет совсем мало угля. Я за нее отвечаю.

— Хорошо!.. Малый вперед!.. Рулевой, наблюдай за рулем!

Шлюпка плыла по полынье, ловко лавируя между айсбергами.

Это произошло 28 марта на 84° северной широты и на 40-м меридиане к западу от Парижа.

Храбрый капитан не отказался от своего плана, казавшегося почти неосуществимым даже в то время, когда экспедиция была хорошо оснащена, и шел к цели по намеченному пути, почти без надежды на возвращение.

Риск мобилизовал волю людей, всю их энергию, и они не позволили себе ни на минуту расслабиться.

Французы, не задумываясь, покинули корабль и не жалели об этом, бросив все силы на достижение цели. Удача всегда сопутствует смелым.

Итак, экспедиция д’Амбрие находилась на расстоянии 6° от полюса, то есть в шестистах шестидесяти шести километрах, или ста шестидесяти лье от него.

Такое расстояние по хорошей дороге можно пройти пешком за пятнадцать дней.

Но идти налегке по хорошей дороге — это одно, совсем другое — тащиться через льды, снега и пропасти с тяжелым грузом. Бывают дни, когда удается пройти всего несколько сотен метров, и то лишь в том случае, если нет непреодолимых препятствий, скажем, пропастей или крутых гор!

К счастью, подобные препятствия нашим путешественникам пока не встречались.

Вот уже час, как шлюпка резала носом спокойную воду.

Она шла вдоль обрывистых скал желтоватого цвета сначала к северо-востоку, а потом направилась прямо на север.

Земли, соединявшиеся с теми, которые отметил Локвуд в описании своего похода, простирались довольно далеко, и благодаря прозрачности воздуха капитан мог видеть их извилистые очертания.

— Не исключено, что там материк, — вполголоса произнес доктор, которому д’Амбрие передал подзорную трубу.

— Вполне возможно, — ответил он, — что там продолжение Гренландии!

— Это было бы к большой чести ее величества королевы Дании.

— И очень выгодно для нас!

— Почему, капитан?

— Если нам встретится еще один ледяной барьер, мы сможем продолжать путешествие на санях. Там нет препятствий и наши упряжки легко пойдут по гладкому снегу. А мы наденем наши гренландские сапоги и двинемся, как заправские канадские охотники.

— Вы полагаете, что нам попадется еще один ледовый барьер? — спокойно спросил Бершу.

— Надо предвидеть все, особенно худшее!.. Хотя есть основания думать, что этого не случится!

— Дай Бог! Иначе нам туго придется. Ведь запас продуктов остался всего на два месяца.

— Если этот проход тянется до самого Севера, мы будем на полюсе через восемь дней, мой друг!

— О капитан, это было бы превосходно!.. Но навигация только началась, зима еще не кончилась и по мере приближения к полюсу температура непременно понизится!

— Клянусь, Бершу, вы хоть и опытный моряк, но ошибаетесь! Смешиваете два понятия: полюс географический и полюс холода, вернее, полюсы холода!.. Вспомните, на карте изотермов отчетливо видно, что самая холодная точка нашего полушария — вовсе не полюс!

— Вы правы, капитан! Ведь магнитный полюс Земли тоже не совпадает с географическим!

— Выходит, в нашем полушарии два полюса холода: один в Сибири, другой в Америке.

— Да, да, я вспомнил!

— Физики на основании расчетов считают, что первый полюс холода в Сибири на семьдесят девятом градусе тридцати минутах северной широты и ста двадцати градусах восточной долготы.

— Значит, он на девять с половиной градусов южнее Северного полюса!

— Тот, который интересует нас, находится на семьдесят восьмом градусе северной широты и девяносто седьмом градусе западной долготы.

— Черт подери! Но в таком случае мы уже прошли его на шесть градусов к северу, раз находимся сейчас на восемьдесят четвертом градусе широты, то есть примерно на расстоянии, отделяющем Париж от Пиренеев!.. Видимо, поэтому здесь и теплее?

— Ближе к географическому полюсу эта разница будет равна двенадцати градусам широты.

— Двенадцать градусов — это колоссально! Возможно, море там так же свободно ото льдов, как на шестьдесят восьмой параллели, а температура выше, чем в Рейкьявике, Улеаборге[99] или в Архангельске?..

— Ты увлекся, Бершу! — мягко прервал его доктор.

— Остыньте немного, мой дорогой! — улыбнулся капитан. — Цифры семьдесят девять градусов тридцать минут и семьдесят восемь градусов широты для полюсов холода условны, а их местонахождение установлено не совсем точно[100]. Так, например, сибирский полюс холода расположен где-то между Якутском и Нижнеколымском, на пространстве, охватывающем градусов пятнадцать по долготе и градусов шесть по широте… Как видишь, границы его достаточно широки, и температура там понижается иногда до минус шестидесяти одного — шестидесяти трех градусов. Полюс холода в Америке почти точно лежит на линии, проходящей от географического полюса к магнитному полюсу. Когда Нэрс, Кейн и Мак-Клар зимовали на этой линии, они зафиксировали температуру минус пятьдесят четыре целых две десятых градуса, минус пятьдесят три целых девять десятых градуса, минус пятьдесят два целых семь десятых градуса.

— Какой же вывод, капитан?

— Между двумя полюсами холода мы не обнаружим Эльдорадо, но море там может быть свободным ото льда, а температура гораздо выше, чем в глубине материка.

— Значит, вы не сомневаетесь в том, что мы найдем свободную воду, потому что иначе…

— Во всяком случае, мы не окажемся в таком положении, как Локвуд, который дошел на санях до свободной воды при температуре минус тридцать градусов и остановился, не имея возможности двигаться дальше. Вспомни, во время нашей зимовки ледяной барьер дошел по кругу до восемьдесят шестого градуса северной широты! Из этого можно заключить, что дрейфовал он по свободной воде при температуре минус сорок пять градусов!.. А у нас сейчас — минус девять градусов! Поэтому можно предположить, что вблизи полюса климатические условия легче, чем в тех местах, где мы провели зимовку.

Как бы в подтверждение слов д’Амбрие, температура не опускалась ниже минус 9°, и, если бы не айсберги, лодка могла бы развить максимальную скорость.

Особенно опасны были подводные части айсбергов, так что двигаться приходилось медленно.

Несмотря на это, за три дня прошли на 1° к северу, и 1 апреля были уже у 85° северной широты!

Таким образом, французская экспедиция прошла к северу на 1°40′ дальше англичанина Маркема, который остановился у 83°20′ северной широты в Палеокристаллическом море, и на 1°37′ дальше лейтенанта Локвуда, который прекратил движение у 83°23′ северной широты.

Ни пережитые невзгоды, ни недостаток продуктов, грозивший голодом, не повергли моряков в отчаяние. Все были веселы и полны надежд.

Только боцман Геник не разделял оптимизма капитана.

Он готов был на любые жертвы ради завоевания Северного полюса. Безропотно пережил все тяготы, как и подобает матросу, но никак не мог смириться с мыслью о том, что существует целых четыре полюса, близко расположенных друг от друга, и все на севере. Наверняка три из них не настоящие.

Но какой настоящий? Ведь даже неизвестно их местоположение, а компас барахлит, и показаниям его нельзя верить.

Об этом свидетельствовало потепление воздуха по мере приближения к Северу и отклонение стрелки компаса к востоку.

У капитана, конечно, есть план… Геник в этом не сомневается. Но голова у него все равно идет кругом. И есть отчего!

ГЛАВА 2

Проблема полярных областей остается нерешенной. — Движение по полыньям. — Не пленники и не свободные. — Мягкая погода. — Завоевание одного градуса широты. — На 84°3′ северной широты. — Впереди скала! — Нападение. — Скала из мяса и костей. — Битва с моржами. — Опасность! — Больше испугались, чем пострадали. — В плену. — Два вождя.

Проблема Северного полюса — одна из сложнейших географических проблем.

О ней спорят, строят различные гипотезы, снаряжают экспедиции. Многие серьезные ученые вообще считают эту проблему неразрешимой.

На протяжении длительного времени увлечение Северным полюсом сменялось полным к нему равнодушием, фанатизм — скепсисом. А сколько возникало всевозможных теорий!

Проблема Северного полюса стара, как само мореплавание. За последнее столетие ее решение ни на шаг не сдвинулось с мертвой точки. Видимо, необходимы совсем другие методы исследования. На планете, пожалуй, уже не осталось неизведанных мест, настала очередь полюса, и изучение его может выпасть на долю только очень отважного и везучего путешественника, такого, скажем, как Гудзон. В 1608 году он на утлом маленьком паруснике водоизмещением восемьдесят тонн с двенадцатью матросами и одним юнгой на борту дошел до 81°30′ северной широты!

Через 260 лет, в 1876 году, английский капитан Д. Нэрс, командуя двумя мощными пароходами с шестьюдесятью матросами на каждом, достиг 82°21′ северной широты, ненамного опередив Гудзона!

Ни одна экспедиция в Арктику не была оснащена так, как экспедиция Нэрса, но добилась она успеха главным образом благодаря энергии помощника капитана Маркема. С огромным трудом, рискуя жизнью, он прошел на санях на 1° к северу от места зимовки одного из кораблей экспедиции.

В Англии это считали настоящим триумфом. Нэрс опередил своих предшественников на один градус. В то же время его научная гипотеза оказалась ложной.

За пять лет до него американец Холл прошел на корабле «Поларис» до 82°16′ северной широты. Таким образом, Нэрс на своем корабле «Алерт» («Быстрый») опередил его всего на четыре минуты.

В 1860 году американец доктор Хейс на маленьком корабле водоизмещением сто тридцать тонн совершил блестящую полярную экспедицию, закончившуюся успешной поездкой на санях.

Умный, хотя и увлекающийся Хейс путем теоретических выводов, сделанных на основании собственного опыта, утверждал, что Северный полюс находится в незамерзающем океане.

Экспедиция капитана Нэрса, по сути, была неудачной.

Он принял за вечные древние льды замерзшее море и пошел дальше, а море назвал Палеокристаллическим, утверждая, что пройти к Северному полюсу через пролив Смит невозможно.

Скромность никогда не была добродетелью англичан, капитан Нэрс упорствовал в своем заблуждении, уверяя, что Палеокристаллическое море существует многие тысячелетия и не исчезнет до скончания века, а потому нет смысла искать в нем свободную воду. Хейс, вероятно, то ли ошибся, то ли выдал желаемое за действительное, а может быть, то и другое вместе.

С легкой руки Нэрса Хейса стали считать фантазером.

Американская гипотеза свободного ото льда моря была забыта, и восторжествовала английская гипотеза вечных льдов.

Но в 1882, 1883 и 1884 годах американец Грили опроверг эту гипотезу. Он не увидел вечных льдов там, где их обнаружил Нэрс. В этих льдах проходили протоки свободной воды, да и в самой структуре льдов не было признаков их вечного существования. Палеокристаллического моря не было в природе!

Таким образом, в чем-то Нэрс оказался прав, но и Хейс не ошибся в сделанных за пятнадцать лет до него выводах.

В одно время года полярное море покрыто льдами, в другое — свободно от них.

Несколько позднее к такому выводу пришли ученые на основании международного обмена опытом. И капитан д’Амбрие этим опытом воспользовался.

Если французам и дальше будет сопутствовать удача, как это было в первые дни, они скоро достигнут полюса.

Однако надежды на успешное завершение экспедиции не сделали жизнь моряков легче. Вести флотилию лодок на буксире было делом трудным, требовавшим пристального внимания и огромного напряжения сил.

Приходилось не только постоянно лавировать, чтобы не столкнуться с айсбергами, но и с помощью пилы, топора и ножа для резки льда спрямлять протоки свободной воды, до того они были извилистыми. Иногда шлюпка застревала, и в этом случае исследователи возвращались обратно, чтобы найти проход в другом месте.

На шлюпке едва умещались девятнадцать человек, оборудование, запас провизии и наиболее ценные вещи.

И это притом, что не было парового котла и угольных трюмов.

Вечером лодки становились на якорь возле берегового льда и моряки ставили палатку.

Поужинав половинной порцией, все залезали в меховые мешки, невольно вспомнив пословицу: «Поспать — все равно что пообедать», а часовые стерегли лагерь от медведей и волков.

Получив немного сушеной рыбы, собаки тоже укладывались спать, прямо на снегу, тесно прижавшись друг к другу, а вместе с ними и Угиук.

— Это еще цветочки, — говорили китобои, бывавшие и не в таких переделках.

Температура воздуха держалась щадящая: минус 8°, необычная для этого времени года. Правда, по ночам она снижалась до минус 12°—13°, но ночи теперь стали короткими. В Арктике такая температура бывает только весной.

Все было бы хорошо, если бы не давал чувствовать себя голод.

Кто особенно радовался, так это Констан Гиньяр. Его курносая физиономия сияла от счастья. Ведь они продвинулись к северу еще на один градус.

Напрасно Летящее Перо и Дюма посмеивались над ним. Один придумывал про Гиньяра всякие смешные истории и рассказывал их ему, а второй отпускал в его адрес чисто провансальские шуточки.

На что нормандец, поджав губы, отвечал:

— Хорошие денежки — это хорошие денежки, и самое лучшее, что может быть, — это прибавка за «градусы».

Пятого апреля дошли до 86°3′ северной широты. В полдень произвели наблюдения за солнцем, пообедали и поплыли дальше.

Самые меткие стрелки вот уже три дня подстерегали дичь, чтобы пополнить запасы питания, но все мускусные быки, северные олени и медведи словно вымерли.

— Надо не упустить добычу! — то и дело повторял доктор, не теряя надежды. — В этом, возможно, наше спасение.

Все напряженно смотрели по сторонам. Гиньяр заметил лисицу, гнавшуюся за зайцем.

Вдруг Геник крикнул:

— Берегись! Впереди скала!

Сидевший у руля капитан с биноклем в руках никакой скалы не увидел, но на всякий случай скомандовал:

— Задний ход!

По инерции шлюпка прошла еще немного вперед и натолкнулась на что-то, только не на скалу. От резкого толчка многие не удержались на ногах и, чертыхаясь, попадали. «Уж не разбилась ли шлюпка? — мелькнула мысль. — Чего доброго, даст течь». Испуг оказался напрасным. Шлюпка наскочила на что-то мягкое.

— Что там?! — спросил Дюма, который ушиб при падении зад.

В это время послышался рев, по воде пошли волны, и она стала красной.

— Это зверь! — воскликнул Гиньяр.

— Точно! Клянусь всеми чертями! — радостно подхватил кок. — Значит, у нас будет мясо!

— Десять тонн мяса, жира и сала! — кричали баски. — Слава Богу!

— Сейчас посмотрим, что там такое! — произнес Летящее Перо с любопытством истого парижского мальчишки, который не пройдет мимо упавшей лошади или раздавленной собаки.

А эскимос, сияя от счастья, громко расхохотался.

Что же все-таки это за зверь? Он то урчит, то лает.

— Тысяча чертей! Да ведь это морж! — воскликнул китобой Элембери.

— Верно! — подтвердил Геник. — Он спал на воде, когда мы на него наскочили.

— Если он здесь не один, мы в опасности! — крикнул Дюма, потрясая карабином.

И, словно в подтверждение его слов, из воды показались огромные морды с длинными клыками и толстыми, как вязальные спицы, усами.

Клыки, выходившие из верхней челюсти, сдавливали с обеих сторон нижнюю челюсть, отчего полярное чудище имело какой-то дурацкий и в то же время свирепый вид.

Своими клыками морж роет дно водоема и добывает моллюсков и травы, которыми кормится.

Он пользуется ими, как опорой, втыкая их в лед, когда с помощью ласт взбирается на льдины.

Они также служат ему средством нападения и защиты в борьбе с себе подобными.

Неповоротливый, неуклюжий на суше, морж очень проворен в воде. Он храбрый, готов яростно биться до последнего вздоха и беспощаден к тем, кто нарушает его покой. Матросы «Галлии» могли в этом убедиться.

Моржи, судя по всему, решили отомстить за сородича и с воинственным ревом бросились на абордаж.

Звери были длиной по четыре-пять метров, толщиной с бочку, весом примерно по тысяче килограммов каждый.

Итак, без малого тридцать моржей высовывались наполовину из воды, яростно хлопали огромными ластами, вздымая волны, и грозно ревели.

Матросы встретили нападавших выстрелами, но это не возымело действия.

Пули вряд ли могли пробить такую массу жира и мяса, а если и пробивали, то оказывали очень слабое действие.

Напуганные выстрелами, моржи пытались влезть в шлюпку, втыкая в борта свои клыки или охватывая их ластами, словно руками.

— Берите топоры! — кричал баск Элембери. — Отрубайте эти чертовы хваталки!

— Кончай стрелять! Пулей их не пробьешь! — вопил Геник. — Молодец, Мишель, сынок! — обернулся он к баску, отрубившему моржу ласт. — А ты, Гиньяр, что стоишь столбом?!

— Дюма, друг! Помоги бедняге Гиньяру! — орал Летящее Перо, заметив, что морж распорол Констану штанину клыком. Нормандец потерял равновесие и едва не свалился в воду.

Летящее Перо выпустил в моржа несколько пуль, но тот продолжал карабкаться на шлюпку, раскачивая ее своими ластами.

Тогда Дюма совершенно спокойно вложил дуло в пасть зверя и выстрелил сразу из обоих стволов карабина.

— Бац!.. Бац!.. Получай угощение!.. Геник прав, эту тушу в броне из жира пулей не пробьешь! Надо целиться или в глаз, или в пасть.

Тартарен выстрелил в пасть, и морж пошел ко дну.

— Гиньяр! А подкладка на твоей штанине не пострадала? — смеясь, спросил кок, перезаряжая карабин.

— Гиньяра не задело! — ответил Летящее Перо за нормандца, позеленевшего от страха. — На этот раз ему повезло. Спасибо тебе, Дюма!.. Зверь был злющий.

— Проклятье! Опять лезут!

Моржи, до этого пробовавшие свои силы, начали всерьез готовиться к приступу. Разъяренные шумом мотора и выстрелами, они окружили шлюпку, потом отплыли, как бы для разгона, и все разом бросились в атаку, грозно рыча и вздымая волны.

Хорошо еще, что их внимания не привлекли плывшие на буксире беззащитные лодки. По крайней мере, можно было все силы сосредоточить на защите шлюпки.

— Стреляйте только в открытую пасть и рубите топорами ласты! — перекрывая шум волн и вой зверей, крикнул капитан.

Вдруг моржи со страшным ревом навалились на шлюпку, пытаясь забраться в нее. Они втыкали клыки в борта, промахнувшись, ломали их, высекая при этом искры.

Матросы без страха стреляли в открытые пасти моржей.

Было и страшно и забавно смотреть, как звери хватали дула карабинов и, корчась в судорогах, падали, изрыгая густые клубы дыма.

Моржи оказались очень живучи. С раскроенным черепом, полумертвый морж повисал на борту, воткнув в него клык, и бился о шлюпку, раскачивая ее. Тогда топором рубили клык.

Борьба была недолгой, но жестокой.

Во время двух атак, следовавших одна за другой с перерывом в три минуты, моржи едва не опрокинули шлюпку.

К счастью, этого не случилось. Обе атаки были отбиты.

Несколько уцелевших моржей ушли под воду, выплыли далеко от шлюпки и больше не предпринимали атак.

Никто из матросов не был ранен, не считая царапин и ушибов.

По словам Летящего Пера, больше всех пострадал Гиньяр, точнее его штаны.

Эта победа не принесла морякам никакой пользы. Им так и не удалось пополнить запасы съестного. Пятнадцать убитых моржей пошли ко дну.

Между тем Угиук, стоя на плоскодонке, громко кричал, обеими руками вцепившись в гарпун[101]. Лодку сильно качало, и собаки визжали и выли от страха.

Эскимос звал на помощь.

Трос в его руках то опускался, то поднимался. Угиук повис на нем.

Геник перегнулся за борт и тихонько засмеялся.

— Что там, дружище? — спросил д’Амбрие.

— А этот эскимос не дурак! Взгляните, капитан! Пока мы тут воевали с моржами, он, хитрец, позаботился о своем брюхе!

— Ты думаешь…

— Уверен, он загарпунил моржа. Зверь высунется из воды подышать, и Дюма пальнет в него. Верно, мой друг? — Геник повернулся к коку.

— Разумеется, боцман! — ответил, прицелившись, провансалец. — Вот он, голубчик!..

С меткостью, которой позавидовал бы лучший канадский охотник, Дюма с пятидесяти метров попал моржу, показавшемуся над водой, прямо в глаз, и Угиук завопил от радости.

Огромное животное, пораженное насмерть, ушло под воду, но гарпун, застрявший в туше моржа, держал его на глубине двадцати пяти футов. Общими усилиями зверя вытащили на лед, к счастью, не треснувший под его тяжестью.

Эскимос, очень гордый своим подвигом, занялся добычей. Первым делом он отрезал себе несколько кусков и, протянув в знак благодарности Дюма покрытую моржовым салом руку, сказал, коверкая слова:

— Угиук — великий вождь, и он был голоден!

— Я тоже великий вождь, — ответил тезка знаменитого Тартарена из Тараскона, — и приготовлю для всех еду!

ГЛАВА 3

К таинственной Полиннии. — Приметы весны. — Прилет арктических птиц. — Молочный суп. — У 87° северной широты. — Облака в ясном небе. — Плохой прогноз. — В поисках убежища. — Явление гало. — Южный ветер. — Ледяной ветер. — Почему птицы возвращаются на север. — Под снегом. — Возврат зимы. — Сильные морозы. — После четырех часов тревоги. — На горизонте — замерзшее море.

Против ожиданий температура воздуха неизменно держалась на отметке минус 10°—12° вместо минус 25°—30°, как обычно бывает в это время года.

Китобоям довелось побывать в Баффиновом заливе, где гораздо холоднее, и они удивлялись такой погоде, полагая, что разговоры о холодах в районе полюса сильно преувеличены.

Многие успели прочесть во время зимовки отчеты арктических путешественников, но не разобрались в них. Принимая гипотезы за факты, они готовы были поверить в существование некоей таинственной Полиннии — арктического Эльдорадо, стране, о которой мечтали. Ведь ни один из путешественников, даже самых храбрых, ее не видел.

Но может же она, в конце концов, существовать!

По мере продвижения к северу морской горизонт все расширялся.

Поначалу зажатая между неподвижными льдами на 84-м и 85-м градусе северной широты, полынья свободной воды стала постепенно широкой, словно река. Как ни удивительно, в свободной воде наблюдалось течение в северо-восточном направлении.

Вдоль этой же северо-восточной стороны тянулись крутые скалистые склоны суши, покрытые голубоватыми ледниками. Спускаясь к океану, они время от времени ломались со страшным грохотом и всплывали на поверхность воды в виде айсбергов.

Чем дальше плыла шлюпка, тем реже встречались айсберги и насколько хватало глаз, до самого горизонта, простиралось море. Поля соленого льда встречались нечасто, и забрезжила надежда, что впереди попадутся места с более мягким климатом.

О том же говорило и появление в небе, прежде угрюмом и пустынном, стай гаг и уток, летевших с юга на север. Иногда почти у самой шлюпки на воду садились чайки. Перелетные птицы: овсянки, коноплянки, ткачики — смело подбирали крошки возле палатки и летели дальше, к таинственному берегу, порадовав людей своим щебетанием.

Какие-то маленькие, очень симпатичные пташки тоже летели к Северному полюсу, и, глядя на них, путешественники надеялись, что где-то там, далеко, уже наступила весна.

Но верный себе Дюма искоса поглядывал на пернатых, досадуя, что у него нет дробового ружья.

— Эти птички, если их зажарить на вертеле, слегка посолив и поперчив, до того вкусны! Настоящие овсянки, клянусь тебе! — сказал он Артуру Форену, с аппетитом уплетавшему кусок моржового языка.

— Месье Дюма, — ответил Летящее Перо, — пусть цветут розы в розарии, как поется в песне! Зачем убивать этих красивых птичек? Они так радуются жизни!

— Нет, ты только представь себе… вертел!..

— Месье Дюма, вы словно людоед, учуявший запах крови!

— Ах, Артур! Ведь я не о себе забочусь, о команде!

— Мы высоко ценим ваше поварское искусство, месье Дюма, и благодарны вам от всего желудка!.. Вы — великий артист! Молочный суп был вчера, как крем!.. Но, повторяю, пусть живут милые вестницы весны, лучше мы съедим жестокого зверя.

Любопытно, как можно сварить молочный суп на 86° северной широты, где нет молока?

А вот как.

Морж, которого загарпунил Угиук, оказался самкой. Дюма вырезал у него соски и надоил два ведра молока по десять литров каждое!

Суп получился великолепный и очень питательный, так сказал доктор. За неимением хлеба кок положил в него сухарей.

Тушу разделали так, чтобы бо́льшую ее часть сохранить про запас. Настроение у экипажа улучшилось. Появилась надежда.

Путешественники благополучно добрались до 87° северной широты.

Теперь до полюса оставалось всего триста тридцать пять километров! Восемьдесят шесть французских лье! Подтвердилась гипотеза доктора Хейса.

Если преодолеть огромные ледяные барьеры, ограждающие Арктику; за ними откроется свободное ото льда море.

Французы убедились в этом на собственном опыте. Экспедиция медленно, но верно приближалась к заветной цели.

Все ликовали. Несмотря на тесноту, морякам удалось очень неплохо устроиться на борту шлюпки, чего нельзя было сказать о других полярных исследователях.

Температура воздуха позволяла спать на льду в меховых мешках, плавание на шлюпке не требовало особого напряжения сил, в то же время не позволяя людям пребывать в бездействии. Мотор действовал безотказно, ни шума, ни искр, ни вони от него не было.

— Все равно, как в первом классе трансатлантических пароходов! — говорил Геник, пожевывая табак. — Так можно плыть и плыть, прямо благодать Божья!

Капитан, однако, с тревогой вглядывался в северный край неба, где собирались облачка, маленькие и плотные, похожие, по выражению матросов, на шарики из ваты. Затем он перевел взгляд на юг. Там плыли белые ленты перистых облаков, которые быстро заволакивали небо. Они предвещали ураганный ветер.

Д’Амбрие то и дело смотрел на барометр и заметил, что за последние два часа сильно понизилось атмосферное давление.

На севере облака словно застыли на месте, на юге прямо на глазах становились все шире и плотнее.

С севера дул умеренный ветер, с юга холодный и резкий. Он летел с мыса Фарвелль, больше трех тысяч километров надо льдами, нес зимний холод от айсбергов и ледяных полей, замораживал полыньи воды и вызывал снегопады.

Капитана не покидало беспокойство: какое из двух атмосферных течений возьмет верх? Во всяком случае, их столкновение не пройдет бесследно. Необходимо спасти флотилию от стихии. Откуда бы ни пришла буря, с юга или с севера, она грозит гибелью. Значит, надо скорее искать убежище.

Д’Амбрие был рад, что не пошел прямо на север, взял курс на северо-северо-восток, держась в шести милях от берега.

Решись он идти прямо на север, чтобы быстрее достигнуть полюса, они были бы сейчас на полградуса ближе к намеченной цели, попали бы в бурю, и кто знает, удалось бы им избежать столкновения с айсбергами.

Капитан приказал изменить курс и идти к скалистым берегам. Матросы повиновались беспрекословно, хотя и были удивлены. Командир знает, что делает. На то он и командир. На флоте рассуждать не положено. Приказ есть приказ. Идя полным ходом, шлюпка за два часа преодолела расстояние, отделявшее ее от берега, несмотря на встречное течение и плывшие по воде льдины. Местом для стоянки выбрали маленькую бухту, где лодки можно было укрыть от северного ветра, но не от волн.

Опасаясь, как бы шлюпки не унесло в море, д’Амбрие приказал поднять их на береговой лед, забивший устье ручья, вытекавшего из ущелья.

Эту задачу выполнили люди с помощью собак, перетащив на лямках все четыре лодки в безопасное место. Это было сделано очень вовремя. Через три часа после того, как последовал приказ переменить курс, все небо заволокли слоистые облака, налетел сильный ветер, подняв волны, которые становились все выше и выше. Увидев вокруг солнца огромное гало, матросы, зная, что оно предвещает, поставили палатку и перенесли в нее все самое необходимое. Надвигалась арктическая буря. Первых признаков ее они не заметили, на всякий случай китобойные лодки и плоскодонку перевернули вверх дном, а моторную шлюпку завалили на борт и покрыли парусами и брезентовыми полотнами.

Таким образом, она была почти недоступна снегу и ветру.

Когда запасы провизии были помещены в безопасное место, а палатка укреплена, стали устраиваться. Поставили очаг, разложили спальные мешки, зажгли спиртовую горелку, заменявшую и отопление, и плиту, и освещение — цилиндр тридцатисантиметровой высоты и такого же диаметра.

В нижней части цилиндра помещался баллончик со спиртом и пятью фитилями, снабженными пробками, чтобы спирт не испарялся. Через отверстия в цилиндре в палатку шло тепло и свет. Сверху устанавливалась конфорка, которую можно было поднимать на нужную высоту, как подзорную трубу; при поднятой конфорке печь вырастала в высоту до 90 см и могла одновременно служить как для обогрева, так и для приготовления пищи.

Такая печь незаменима для полярных путешественников, она позволяет не только растапливать снег и готовить пищу, но и поддерживать в жилье сносную температуру.

Вместе с атмосферным давлением понизилась и температура воздуха.

С того времени, как подул южный ветер, ртуть в термометре, стоявшая целую неделю на довольно высокой отметке, меньше чем за два часа упала до минус 20°.

— Вот увидите, завтра будет такой мороз, что тюлени схватят насморк! — сказал Геник.

— Бедняжки! — вздохнул Летящее Перо.

— Это ты о тюленях?

— Нет, о маленьких пташках, мастер Геник, они так порадовали нас вчера; садились рядом, будто мы в Тюильри или Люксембургском саду!..[102] Проклятый снег их убьет!

— Говорил же я, что их надо посадить на вертел! — вздохнул Дюма.

— Шел бы ты подальше со своими людоедскими мыслями!.. Тебе не понять меня… Я люблю животных!

— Я люблю их не меньше твоего! — Провансалец обнажил в широкой улыбке крепкие, хищные зубы. — Только в жареном виде. Каждый любит по-своему.

— Не жалей пташек, Артур! — сказал боцман. — Инстинкт их не обманет.

— На сей раз обманул. Они подумали, что началась весна, и полетели. Ласточки тоже, бывает, прилетают раньше времени.

— Оказывается, и механики попадаются глупые! — заявил Геник сочувственно. — Тебе, видно, не приходилось видеть, как замерзают люди, когда тянут в сильный мороз брамсель… Впрочем, хватит об этом!..

— Объясни, Геник, что ты имеешь в виду?

— Подумай лучше о том, что под Севером здесь вовсе не подразумевают самый холодный край на земле!.. Полюс холода может находиться на девять градусов южнее места, где мы сейчас очутились, поэтому зима и оказалась к югу от нас, как у жителей Южного полушария!.. Понял?

— Ага!..

— Ничего ты не понял!.. Откуда прилетели птицы? С юга, там сейчас очень холодно. Куда они полетели? На север, где теплее. Значит, инстинкт их не обманул.

— Может, и так. Жаль только, что мы сейчас не там!

Наступила ночь, но матросы долго не ложились, обсуждали, сколько им придется здесь просидеть.

В палатке было до того тесно, что приходилось, поджав ноги, сидеть на мешках вокруг печки, на которой Дюма что-то готовил. Пахло моржовым жиром.

Электрическое освещение не успели наладить, и приходилось ограничиваться светом, исходившим от спиртовой печки.

Для стряпни кок зажег вторую спиртовку, света от нее почти не прибавилось, зато сразу стало теплее.

Двое часовых, стороживших лодки, сменились. Бедняги побелели от инея и окоченели, снаружи было минус 26°!

Южный ветер свирепствовал, начинался снегопад. Льдины с треском налетали на берег, волны бились о скалы.

Время от времени доносился волчий вой или рев медведя, рыскавших в поисках добычи.

Звери учуяли стоянку и бегали вокруг в надежде поживиться, но съестные припасы были спрятаны под перевернутые вверх дном шлюпки. Чтобы голодные хищники не совершили подкоп, приходилось стрелять.

Вскоре снег плотным слоем покрыл палатку, не давая теплу из нее выходить.

Духота стояла невыносимая, и время от времени приоткрывали входной полог, чтобы не задохнуться.

О просторной каюте на «Галлии», электрической лампе, отоплении, химических реагентах, поглощающих влагу, теплых постелях и прочих замечательных вещах теперь можно было только вспоминать.

После обеда у входа в палатку зажгли светильник, он освещал дорогу возвращающимся с дежурства и отпугивал зверей. Светильник соорудили из консервной банки, в которую положили моржовый жир и кусок веревки, служившей фитилем.

При свете стало заметно, что палатка полна пара, люди, казалось, окутаны туманом, вокруг лампы образовалось сияние, как вокруг луны в туманную ночь, а стены заиндевели.

Сменив влажные от пота носки на сухие, все залезли в меховые мешки. Спали по трое, хотя это было не очень удобно. Даже во сне моряков преследовали кошмары полярной жизни.

Мороз крепчал, ветер выл, как зверь.

В полночь Гиньяр, дежуривший в паре с Летящим Пером, сказал:

— Черт побери! Я, кажется, отморозил нос!

— Ты шутишь! Разве можно отморозить то, чего нет? Причем ты прав! Остаток твоего носа стал белым, как миндалина!

— Потри его снегом! — попросил Гиньяр.

Вместе с Летящим Пером они вернулись в палатку и, прежде чем залечь в мешок и потеснить Дюма, блаженствовавшего в одиночестве, стали будить Геника и Ле Герна.

Старый бретонец ворчал:

— Разрази вас гром! Чего спать не даете?

— Пора на дежурство! — ответил Гиньяр.

— Ладно, молод еще толкать меня, старика!

— Простите, начальник, но я нос отморозил!

— Дурья башка! Лезь скорее в мешок!

На другой день дул сильный ветер, и термометр при ясном небе показывал минус 36°!

До самого горизонта, насколько хватало глаз, землю покрыл снег толщиной в сорок сантиметров. Льдины, гонимые ураганным ветром, с оглушительным грохотом бились о берега.

Протоки свободной воды заметно сузились, по краям на них громоздились огромные льдины.

К берегам жались бесчисленные айсберги, преграждая путь к свободной воде.

Казалось, после недолгого потепления снова вернулась жестокая полярная зима.

Ни перелетных птиц, ни тюленей, резвящихся на льду под неожиданно теплым солнцем, — только голодные волки и белые медведи бродили в поисках добычи.

Четыре дня, 8, 9, 10 и 11 апреля, буря ни на минуту не утихала. Из палатки можно было выйти только на четвереньках — ветер валил с ног.

Тяжесть снега, лежавшего на палатке, не давала урагану ее снести, иначе вместе с палаткой разметало бы и все съестные припасы.

Среди инструментов, заботливо собранных капитаном, был анемометр[103] — регистратор, уцелевший на шлюпке благодаря своей портативности. Матросы забавлялись им, как малые дети игрушкой.

Анемометр висел на палатке рядом с термометром, и моряки во время дежурства то и дело на него посматривали. В это время года даже ночью светло, и были хорошо видны деления на приборе.

Скорость ветра, которая 8-го и 9-го была 96 км/час, 10-го возросла до 118 км/час.

За последние два дня небо прояснилось и снегопад прекратился.

Десятого по небу бежали серебристые облачка, и сумерки, которые в это время года наступают в ночные часы, озарялись волшебным северным сиянием.

Началось это небесное явление за сутки до конца урагана, при этом давление резко подскочило, однако температура воздуха понизилась, и в шесть часов утра 11 апреля было минус 32°.

Двенадцатого в полдень термометр показал минус 29°, и море до самого горизонта затянуло льдом.

Тринадцатого весь день приводили в порядок лодки, счищали с них снег, будто готовились к плаванию. Только на этот раз китобойные лодки и плоскодонку не спустили на воду, а погрузили на сани, в которые впрягли собак, а к моторной шлюпке приделали деревянные полозья, чтобы она могла скользить по снегу…

Это означало, что людям вместе с собаками предстояло тащить тяжело груженные лодки на себе по неровной, покрытой глубоким снегом поверхности.

Моряки не роптали. Они не теряли надежды добраться до свободной воды, хотя мрачная ледяная пустыня могла повергнуть в отчаяние даже самых отважных.

Но капитан, всегда готовый жертвовать собой, сказал:

— Вперед! Мы трудимся на благо отечества!

И все хором подхватили:

— Вперед! Да здравствует Франция!

ГЛАВА 4

О санях. — На буксире у людей или у собак. — Артур Форен сравнивает себя с индюком, вымазанным дегтем. — Смешанная тяга. — Люди и собаки вместе в упряжке. — А моторная шлюпка? — Отъезд саней № 1, 2 и 3. — Как пользоваться якорем. — Тише едешь — дальше будешь, или кто собирается в дальний путь, бережет коня.

Во время зимовки капитан и его помощники тщательно изучали различные способы передвижения в условиях Заполярья.

Прочитав все, что было написано их знаменитыми предшественниками: Кейном, Хейсом, Мак-Клинтоном, Нэрсом, Холлом, Пайером, Грили, а также менее известными, д’Амбрие пришел к выводу, что сани — это основной и незаменимый вид транспорта.

Разумеется, надо стараться как можно дальше пройти морским путем. Но если это невозможно, корабль становится на зимовку, члены экспедиции, пользуясь началом полярного дня, продолжают путь на санях.

На основании горького опыта лейтенанта Грили, Локвуда и доктора Пави, которым встретилась открытая вода, когда они ехали на санях, д’Амбрие решил взять с собой и лодки, и сани, и собачьи упряжки.

Тащить вместе с собаками тяжело груженные сани было делом нелегким, но команда состояла из крепких и здоровых молодых людей, и капитан не сомневался в успехе.

К несчастью, немало собак погибло от гренландской болезни, а собаки в путешествии на санях — главная тягловая сила.

Правда, некоторые полярные исследователи считали рискованным такой способ передвижения и предпочитали к нему не прибегать.

Но они забывали о том, что собачий инстинкт играл не последнюю роль в тех случаях, когда речь шла об опасности. К тому же полярные собаки, сильные и выносливые, способны в значительной мере облегчить труд людей: везти на санях тяжелый груз, который не под силу человеку, быстрее бежать.

Люди с нагруженными санями проходят от четырнадцати с половиной до восемнадцати километров в сутки и то, если дорога сравнительно легкая, без ледяных бугров и заполненных снегом ям.

Собаки в силах тащить груз неизмеримо тяжелее, по плохой дороге, делая в день от двадцати восьми до тридцати километров.

Наконец, собачьи упряжки время от времени дают возможность путешественникам передохнуть, проехать часть пути на санях и тем самым сократить остановки, чтобы преодолеть большее расстояние.

Следует учесть, что собака обычно старается обогнать человека, если он бежит рядом с ней, и только в трудных местах останавливается и ждет его помощи.

Приобрести новых собак вместо павших не было возможности, и пришлось заменить их людьми.

Передвижение на санях было бы неизбежным даже в том случае, если бы остался цел корабль, которым капитан пожертвовал с болью в сердце.

Итак, у команды не было места для зимовки, а запасов еды осталось всего на два месяца. Возвратиться из Арктики прежним путем на шлюпках нечего было и думать. Значит, следовало спешить, не терять ни минуты, иначе всем им грозила голодная смерть.

Первую часть пути после зимовки удалось пройти по воде при благоприятных условиях и за короткое время продвинуться на 3° к северу, причем без особых усилий.

Из-за возвращения холодов и урагана пришлось на какое-то время прервать путешествие, но этого можно было ожидать.

Теперь предстояло идти пешком и тащить на буксире грузы, пока не начнется ледоход.

Благодаря удачной охоте на моржа, запас продуктов пополнился, к тому же можно было экономить спирт, заменяя его моржовым жиром.

Если за два месяца они не доберутся до свободной воды, что маловероятно, то проделают путь более трехсот километров по суше. К тому времени летний сезон будет в разгаре и начнется ледоход.

Шлюпки поставят на воду, запас провизии пополнится за счет охоты, и можно будет думать о возвращении на родину.

Прежде чем дать сигнал к отправлению, капитан приказал всем одеться по-походному. Походная одежда легче обычной, тело в ней свободно дышит и меньше потеет.

А значит, и меньше причин для простуды.

Пусть читателя не введет в заблуждение фраза: «Походная одежда легче обычной». Ведь речь идет о полярном климате, а не об умеренном.

Итак, каждый надел толстый фланелевый халат, поверх — одну, а то и две шерстяные рубахи, в зависимости от температуры воздуха или чувствительности человека к холоду, трикотажную безрукавку на фланелевой подкладке, толстую суконную куртку, одну или две пары кальсон, толстые шерстяные штаны, две пары чулок до колен и норвежские сапоги из парусины на фланелевой подкладке с фетровыми стельками и широкими голенищами, чтобы можно было заправить в них штаны. Эту «легкую» одежду дополняла вязаная шапка с наушниками, поверх шапки надевался капюшон или башлык, которым можно было закрыть нижнюю часть лица. На перчатки натягивали меховые рукавицы до локтя.

Гренландские сапоги обували на ночь или для ходьбы по мокрому снегу. На дежурство или на работу снаружи, если она не требовала усиленных движений, выходили в дохе из оленьего меха.

В снегопад поверх одежды надевали холщовый балахон, в нем, казалось, стоит пальцем шевельнуть — и сразу вспотеешь.

Так, по крайней мере, говорили матросы, выполнявшие тяжелую работу. Они чувствовали себя в балахоне неповоротливыми, как тюлени, и весело смеялись, глядя друг на друга.

Сейчас всем предстояло идти в упряжке, и доктор нарядился соответствующим образом.

Он услышал, как смеются матросы, и сказал:

— Подумайте о тридцатиградусном морозе, который ждет вас, как только вы выйдете на открытое место, вспомните о ветре! Тогда вам не будет смешно.

— Простите, господин Желен, — ответил Артур Форен, приняв забавную позу, — но в этом наряде я чувствую себя как индюк, вымазанный дегтем.

— Смейся, смейся, болтун, только побереги нос!

— Благодарю за совет, господин доктор, но мой нос, да и сам я не боимся мороза! Привыкли! Скоро я смогу работать без куртки и один тащить сани!

— Не трать понапрасну силы, они тебе пригодятся!

— Еще раз спасибо, господин Желен, но пока мы тут стояли, я отдохнул, набрался силенок, а холод мне вообще нипочем, как эскимосу.

— Тем лучше… — Доктор хотел еще что-то сказать.

Но тут раздался громкий голос боцмана.

— Все наверх! — скомандовал он, как на корабле.

«Хорошо, что Геник помешал мне заговорить, — подумал Желен. — Ведь я хотел сказать этому мальчику, что силы, как и привычка к холоду, со временем уменьшаются, а не растут».

Офицеры и матросы окружили капитана и боцмана и несколько минут совещались.

Затем капитан стал отдавать приказы, а боцман своим громоподобным голосом их оглашал.

Было объявлено, кто какие сани будет тащить.

Сани под номером первым — Бершу, помощник капитана, шесть матросов и восемь собак.

Угиук пойдет впереди, как проводник, с ним Геник Тергастель, Ле Герн, Жан Иттуриа, Мишель Элембери, Элизе Понтак.

Сани под номером два — лейтенант Вассер, матросы Констан Гиньяр, Курапье, Жюльен Монбартье, Шери Бедаррид, Исидор Кастельно, Ник, по прозванию Наковальня, всего семь человек и с ними восемь собак.

Сани под номером три, самые легкие, потащат доктор, Летящее Перо, Дюма и четыре собаки.

Итак, сани поставили в одну линию и теперь ждали сигнала тронуться в путь.

Мы еще не сказали про моторную шлюпку, «Адмиральский корабль», как ее окрестили матросы.

Она стояла последней, и на ее борту было трое: капитан, Фриц Герман и Жюстин Анрио.

Выглядело это маленькое судно грациозно и, казалось, ждало, когда его возьмут на буксир. Матросы были в недоумении. Интересно, что на сей раз задумал командир?

Может быть, он намерен пропустить вперед сани с грузом, чтобы вернуть их затем налегке, а потом все вместе потащат шлюпку? Но, проделав дважды трудный путь, люди и животные вконец истощили бы свои силы. К тому же вряд ли даже вся команда вместе с собаками сможет сдвинуть с места такую тяжелую шлюпку. Матросы не знали, что и думать.

Но стоит ли ломать себе голову! Капитан знает, что делает, у него наверняка есть идея! На то он и капитан!

От матросов не ускользнуло, что со шлюпки сняли руль управления и бронзовый винт, и поставили ее на какое-то деревянное устройство, что совершенно изменило внешний вид судна.

— Вперед! — скомандовал наконец капитан.

— Двигай! — крикнул Бершу и налег на лямку плечом.

Угиук взмахнул бичом, щелкнул языком, понукая собак, и тоже налег на лямку.

Передние сани снялись с места, и люди дружно и быстро повезли их под одобрительные возгласы ехавших сзади.

Бретонцы, баски и нормандцы взяли такой аллюр[104], что Бершу едва их сдерживал.

Вторые сани шли за первыми на установленной дистанции.

Следом легко понеслись сани, груженные плоскодонкой, которые везли доктор, Плюмован, Дюма и четыре собаки.

Бежавшие впереди то и дело оборачивались: не сдвинулась ли с места шлюпка?

Плыла ведь она по воде с помощью мотора, почему же ей не пойти по снегу? Чего только не напридумали сейчас в мире!

Самый умный матрос и то не поймет! Нет! Шлюпка так и не двинулась с места. Только от носа к саням, которые везли доктор, Плюмован и Дюма, протянулся причальный трос.

— Взгляните! — крикнул кто-то. — Неужели эти трое и четыре собаки потащат «Адмирала»?

— Я столько всего повидал на своем веку, что ничему не удивлюсь. И все же любопытно посмотреть, что у них получится.

— Они — большие хитрецы!

— Недаром Артур из Парижа!

— Дюма — тоже голова!

— И собаки у них ученые!

— А доктор? Он умнее всех самых знаменитых докторов!

— Глядите, глядите! Они закинули малый якорь!

— Вот это да, черт возьми!

Причальный трос, который тянулся от шлюпки, имел в длину примерно один кабельтов, то есть около двухсот метров, на таком же расстоянии находился нос «Адмирала» от плоскодонки.

Дюма и Летящее Перо остановились, подняли висевший на конце каната якорный крюк, воткнули в лед и сказали доктору: «Готово!»

Желен сунул в рот свисток и свистнул.

По этому сигналу лежавший на снегу трос, похожий на огромную змею, вздрогнул и под действием какой-то силы натянулся.

Грос был прочный, и воткнутый в лед якорь держался крепко.

Вдруг шлюпка стала медленно двигаться, увлекаемая вперед якорным тросом, который на ее борту сматывали лебедкой.

До чего же просто! Матросы в восторге закричали «ура!».

Потребовалось не больше пяти минут, чтобы шлюпка оказалась притянутой к саням, где был брошен якорь.

Теперь ясно, маленькая «Галлия» пойдет за санями и ее не придется бросать.

Капитан и доктор поздравили друг друга, а Дюма и Летящее Перо снова погрузили якорный трос на плоскодонку и поехали дальше, таща его за собой, доктор пошел вперед, чтобы через определенные дистанции проделывать во льду лунки для якорного крюка.

«Адмирал» снова поехал к саням, и так они двигались все дальше и дальше, с небольшими остановками через каждые двести метров.

Первые и вторые сани их, конечно, обогнали, но не намного, как можно было предположить.

За двадцать минут передние сани прошли километр, и люди остановились передохнуть. Они двигались быстрее, чем следовало, особенно вначале, и матросы буквально задыхались.

Шлюпка прошла всего четыреста метров, как говорилось выше, она останавливалась каждые двести метров для закрепления якоря. Такое же расстояние преодолели сани, которые вел доктор.

Он ничуть не устал, так же как Летящее Перо и Дюма, благодаря частым остановкам. Недаром говорят: «Тише едешь — дальше будешь». Необходимо беречь силы, особенно вначале.

Поэтому на большой остановке была строго установлена скорость передвижения.

ГЛАВА 5

Ртуть все еще замерзает! — Неосторожность. — Хочется пить. — Опасно утолять жажду снегом. — Помощник капитана в бешенстве. — Жизнь полярного повара. — Приготовление обеда. — Остановка в пути. — Не смотри в горшок — вода не закипит. — Странная смесь. — В стране грез. — В палатке. — Пробуждение. — Болезнь горла. — Легкая офтальмия[105]. — Опять зеленые очки. — У 87°30′ северной широты.

В путь на санях отправились 12 апреля, когда находились у 87-го градуса северной широты и 22°20′ западной долготы.

В первый день не встретилось препятствий. Лед был гладким, без бугров и впадин, заполненных снегом, но к вечеру матросы все равно вымотались.

Со шлюпкой все было в порядке. Электромотор работал отлично. Но капитану и обоим его помощникам приходилось туго из-за вынужденной неподвижности на борту шлюпки, они мерзли и едва не отморозили себе носы.

Тридцатитрехградусный мороз с резким ветром — это не шутка. Особенно если негде укрыться.

В ночь с 13 на 14 апреля ртуть в термометре замерзла.

Возврат холодов — явление нередкое в Заполярье. К тому же неожиданное, и потому переносить его нелегко.

Нашим путешественникам удавалось пройти за сутки в среднем одиннадцать километров.

На льду появились неровности, и тащить сани становилось все тяжелее. Собаки задыхались и шли высунув языки, будто от жары, а на остановках с жадностью пили воду, которую им давали.

Люди страдали от жажды и, несмотря на строгий запрет доктора, украдкой ели снег.

Бершу, заметив это, рассердился и пригрозил строго наказать непослушных.

Наказать?! Но каким образом? Разве заслуживают наказания эти мужественные люди?! Настоящие герои, терпеливые и самоотверженные.

Им надо было не грозить, а объяснить, как детям, что снег вызывает еще большую жажду, не говоря уже о последствиях.

Но уговоры тоже не помогали. Жажда была сильнее разума.

Вечером непослушные жестоко поплатились, у них воспалилась гортань, десны и слизистая под языком.

— Боже мой! Боже мой! — стонал бретонец. — У меня во рту будто толченое стекло.

— А я словно раскаленный уголь проглотил! — ныл баск.

— Жаль, вас крепче не прихватило! Вот дураки! — Геник был вне себя от ярости. — Им, видите ли, пить захотелось! Не могли потерпеть. Даже собаки умнее вас, не говоря уже о дикаре. Не стали лизать снег! В конце концов, матрос не вправе нарушать приказ! А вы — сапожники, а не матросы!

Пока Геник бушевал, на льду поставили палатку, часть поклажи выгрузили, положили мешки. Желен осмотрел заболевших и разразился бранью.

— Скоты несчастные!.. Умереть захотели? Или цингой заболеть?

При слове «цинга» у матросов мурашки побежали по коже. Для них не было болезни страшнее.

— Хорошо, что пока у нас есть чем лечить! Если вам дорога ваша шкура, не ешьте больше снега! Вы просто не имеете права болеть! Во всяком случае, по собственной глупости! Помните! Вы нужны друг другу! Жизнь каждого зависит ото всех и всех — от каждого!

«Ладно, — подумал доктор, — хватит читать нотации, надо браться за дело!»

Он позвал Дюма, который нес два брезентовых ведра, полных снега.

— Эй, друг!

— Да, господин Желен! — откликнулся провансалец, как всегда, свежий и бодрый.

— У вас ничего не болит?

— Я в полном порядке!.. Спасибо, доктор, за вашу доброту!

— Нелегко вам приходится!

— Пустяки! Занимаюсь своим делом. От работы разогреваешься!

То, что кок, всегда всем довольный, назвал «своим делом» было поистине каторжной работой.

Чтобы помочь Дюма, капитан предложил установить на кухне дежурства, но Тартарен решительно отказался, заверяя, что кухня — это его счастье, его слава, его здоровье, его жизнь! Что его нанимали на корабль коком, и он будет выполнять свои обязанности, пока руки держат кастрюлю, и вообще он один способен приготовить хорошую еду.

Так Дюма и остался при своей печке, которую в настоящий момент заменила спиртовая горелка.

Он вставал на час раньше и ложился на час позднее остальных, целый день трудился в пути, словно был крепче всех.

Сейчас он ждал, когда растопится снег, чтобы приготовить чай и обед, и еще не успел переодеться.

При осмотре моряков доктор обнаружил, что у некоторых слегка обморожены руки и стерты ноги, обмороженные места Желен потер снегом, чтобы восстановить кровообращение, а ранки смазал глицерином, после чего все надели на себя сухое, а снятое развесили в палатке сушить.

Но просушить удавалось только носки теплом собственного тела, их клали с собой в спальный мешок.

Не так-то просто было снять каляные от мороза брезентовые сапоги, за сапоги обычно брались втроем, и это бывало очень забавно.

— Ей-ей, стащить сапог труднее, чем содрать шкуру с замерзшего тюленя!

Пока матросы переодевались, повар следил за топкой, разрубал или распиливал замерзшие мясо и сало.

— Вода закипела? — спрашивал один.

— Котелок с водой готов? — интересовался другой.

Все с жадностью смотрели на закипавшую воду.

— Эй, вы! Не смотрите на котел, а то он никогда не закипит! — внушительно говорил Дюма и приводил старую пословицу: «Не смотри в горшок — вода не закипит».

Дрожа от холода, моряки залезли в мешки погреться. Вскоре в палатке, полутемной от испарений и табачного дыма, запахло жареным салом и мясом, точнее мясным концентратом. Приготовленную еду смешали с горячим чаем, чтобы сразу не остыла. Представьте себе, что получилось за блюдо!

Не успев согреться, люди вылезли из мешков, сели у печки, обжигаясь, принялись поглощать густую кашицу. Те, кто отведал снега, глотая, морщились от боли.

После еды все получили очень скромную порцию спиртного и разошлись по своим спальным местам, чтобы не спеша выпить, покуривая трубочку.

Неутомимый Дюма навел порядок в своем кухонном хозяйстве и позвал Летящее Перо, чтобы тот помог ему переодеться, но парижанин не смог стащить с повара каляную одежду.

— Гиньяр! — крикнул он. — Вылезай и ты, мне одному не справиться.

Гиньяр стал тащить обеими руками, и наконец героическими усилиями им удалось освободить Дюма от робы. Он тотчас же залез в мешок к товарищам, с наслаждением закурил трубку и стал маленькими глотками потягивать спиртное.

Наступило самое приятное время суток.

Несмотря на усталость, ломоту в ногах и боль во всем теле, моряки не теряли веселости.

Окутанные облаками пара и табачного дыма, они беседовали обо всем понемногу: об экспедиции, о родных краях, о Франции, где сейчас цвели вишни, о солнечном теплом апреле…

В Париже, наверное, уже продают первые овощи, их привозят туда из прекрасного теплого Прованса, родины Дюма.

А в тропических странах люди изнывают от зноя. Просто не верится!

Бедные матросы! Кутаясь в заиндевелый меховой мешок, они мечтали о красивых цветах, яркой зелени трав, палящем солнце в краю, где растут пальмы и манго! Где среди густой листвы порхают пестрые птицы и весело носятся мотыльки! Где полуголые люди блаженствуют в тени вечнозеленых деревьев, посасывая апельсин, очищая банан или разгрызая плод манго.

С моря дует прохладный ветерок, и короли этого цветущего рая засыпают, одурманенные ароматом цветов, словно крепким пьянящим напитком.

Но вот в мир прекрасных мечтаний вторгается грубый топот тяжелых сапог. Это возвращаются с дежурства часовые. Волшебное видение исчезает, уступая место суровой действительности: они в стране льдов!

Это подтверждает доносящийся издалека вой ветра. Он гуляет по гребням заснеженных скал. Необозримые ледяные поля время от времени вздрагивают и с оглушительным треском ломаются.

Пар, скапливающийся в палатке, оседает мельчайшими снежинками на предметы, на лица засыпающих людей.

Наконец сон смежил веки, воспаленные ярким блеском снега на солнце.

Было девять часов вечера.

Если не появятся медведи и волки, если ветер не вывернет воткнутые в лед колья палатки, если ее не придавит снегом, а вместе с ней и обитателей, до семи утра можно будет отдыхать.

Каждый час сменялись часовые. Возвращаясь с дежурства, они старались не шуметь, чтобы не будить спящих. Дюма, как вы уже знаете, поднимался в шесть утра, когда мороз особенно жесток, потягиваясь и бормоча проклятья, вылезал из мешка и шел зажигать спиртовую печку.

К утру в палатке становилось теплее.

Но отдых кончался, и люди старались насладиться его последними минутами. Так не хотелось вылезать из мешка.

Все ждали, когда растопится снег в брезентовом ведре, своего рода «кипятильнике».

Дюма деревянной лопатой соскабливал с внутренних стекол палатки намерзший за ночь лед.

Капитан только что возвратился в палатку и следил за действиями Тартарена. Д’Амбрие встал еще на заре, чтобы произвести метеорологические наблюдения.

Каждое утро, едва продрав глаза, моряки задавали один и тот же вопрос:

— Вода закипела?

— Как там котелок?

Заболевшие молчали, им ничего не хотелось, только полежать, хотя бы до завтрака.

Дюма буквально разрывался на части, зато все успевал. Даже подать возвращавшимся с дежурства горячий кофе со спиртным. При этом широкая улыбка не сходила с его доброго лица.

Крепка матросская дружба. К больным товарищам относились сочувственно. Приносили им еду к постели и даже готовы были взять на себя их обязанности.

Но не пристало моряку нежиться в постели из-за какой-то чепухи! Подумаешь, горло заболело!

К несчастью, доктор обнаружил, что у некоторых покраснели веки и им стало больно смотреть на свет.

Уж не офтальмия ли?

И Желен велел всем выйти наружу, чтобы проверить действие света на сетчатку глаза.

Тут многие вскрикнули и закрыли глаза руками.

— Ну?

— Мне показалось, будто мозг прожгло, будто я на солнце посмотрел, и теперь у меня перед глазами синее, розовое, желтое!..

— Ладно, обойдется, — сказал врач. — Только не снимайте защитные очки!

У пяти матросов Желен нашел симптомы офтальмии и, очень встревоженный, машинально повторил:

— Очки, обязательно очки, и немедленно зака́пать в глаза капли!

Сборы в дорогу между тем шли полным ходом.

Моряки переодевались, меняли обувь, складывали палатку. Полотно, пропитавшись за ночь испарениями, на морозе задубело, и его пришлось ломать, а потом утаптывать ногами, чтобы кое-как сложить и привязать к саням.

Четвероногие, спавшие прямо на снегу, как наши — на соломе, давно проснулись, позавтракали сушеной рыбой и теперь играли, гоняясь друг за другом с веселым лаем.

Настало время отправляться в путь.

Собаки по свистку побежали к саням и встали в упряжку, ожидая сигнала.

Матросы, все в защитных очках, тоже впряглись.

Капитан внимательно осмотрел все сани, поговорил с доктором, спросил у каждого, как он себя чувствует, не нуждается ли в чем-либо, и лишь тогда пошел с обоими механиками к моторной шлюпке.

— Вперед! — раздалась команда, и маленький караван двинулся с места. Ветер намел глубокие сугробы, но лед, к счастью, оставался гладким, что давало возможность идти без особого напряжения.

Четырнадцатого апреля прошли двенадцать километров.

Морозы не ослабевали, доставляя массу неприятностей ехавшим на шлюпке.

Капитан дважды обморозился, не в лучшем состоянии были и механики.

Печка с моржовым жиром, служившим топливом, обжигала окоченевшие пальцы, но не грела.

Положение становилось критическим, и решено было, что все трое, через каждые три часа будут становиться в упряжку, чтобы разогреться, д’Амбрие — наравне с другими. Когда он будет в упряжке, на борту шлюпки его заменят Бершу или лейтенант.

Долго находиться на сильном морозе, без движения, да еще в месте, не защищенном от ветра, опасно для жизни.

Поэтому остановки старались делать как можно короче, а то и отдыхали прямо на ходу, замедлив шаг.

Пятнадцатого апреля прошли шестнадцать километров, несмотря на тридцатипятиградусный мороз. Дорога была прекрасная.

Семнадцатого Дюма подстрелил полярного зайца, который попался на пути и не успел убежать.

Полярные зайцы гораздо крупнее тех, что водятся во Франции и даже в Германии.

Зимой они совершенно белые, и на снегу почти незаметны.

У полярного зайца, видимо, плохо развиты зрение и обоняние, поэтому он убегает, лишь когда к нему подходят вплотную.

Так было и с тем, которого подстрелил кок. Зверь сидел в нескольких шагах от саней и чистил себе лапами морду.

Дюма не тронула доверчивость зайца, провансалец подстрелил его, и вскоре бедняга варился в котле вместе с мясным концентратом.

Через час еда была готова и оказалась очень вкусной.

В этот день прошли двенадцать километров.

Таким образом, с начала похода на санях экспедиция прошла около пятидесяти километров, продвинувшись почти на полградуса к северу, и оказалась в двух с половиной градусах от полюса, что составляло двести семьдесят семь километров, если идти по суше, напрямую.

ГЛАВА 6

Роковая неосторожность. — Печальные последствия. — Новая болезнь механика Фрица. — Цинга! — Страшные показания. — Беспокойство. — Офтальмия. — Энергия. — Еще одна жертва цинги. — Ник предрасположен к заболеванию. — Снова снежная буря. — Конфигурация льдов. — Значительные изменения. — Новые цепи ледяных глыб. — Угрожающий вид на горизонте.

— Фриц, друг мой, прошу тебя, не ешь снег!

— Не могу удержаться, Геник!

— Ты же слышал, что говорил доктор про цингу!

— Я понимаю, что это безумие, но во рту все горит, будто я сунул голову в топку!

— Хочешь, чтобы у тебя кровоточили десны?

— Знал бы ты, какое наслаждение проглотить снег, когда хочется пить! У кочегаров кровь давно перекипела! Жажда — наше мучение, наше проклятье!.. Я думаю, доктор преувеличивает! Снег — ведь это вода, только холоднее обычной!

— Не говори глупостей! Настоящий мужчина умеет терпеть! А ты старший, должен подавать пример!

— Ах, Геник! Ты, наверное, никогда не испытывал жажды!

— Я? — вскричал Геник вне себя от обиды. — Да я — старый матрос! Насквозь просолен! Второго такого на всем флоте не найдешь!

— Послушай, Геник! Эта жажда ни с чем не сравнима! Порой хочется себя укусить и пить собственную кровь. Из-за капли воды можно убить человека!

— Хочешь, пей мою кровь, а еще лучше — мою порцию водки, только не ешь снег!

— Не надо, старина! — ответил глубоко тронутый эльзасец.

— Я на все готов ради тебя, друг! — сказал Геник и вскричал: — Ну что ты делаешь?!

Фриц с жадностью проглотил одну за другой три пригоршни снега.

— Ничего не может быть вкуснее, — сказал он.

— Жить надоело?

— Нет, от удовольствия еще никто не умирал. Вчера я трижды чувствовал неодолимую жажду и…

— И ел снег?!

— Да! И вот видишь, пока жив.

— Поступай как хочешь, матрос, ты сам себе хозяин! Только знай, если загнешься, то по собственной вине!

Бедный Фриц! Он ничего не мог с собой сделать. В Арктике жажда мучительнее, чем в Сахаре. Там хоть нет воды, а здесь кругом снег. Стоит положить его в рот, и он превращается в воду. Но снег коварен, он разрушает слизистую оболочку. И все-таки нет сил противостоять искушению!

За это дорого приходится платить. Уже через несколько минут начинает бить дрожь, зуб на зуб не попадает, кажется, будто в жилах вместо крови течет ледяная вода.

Десны, гортань и язык воспаляются и опухают, появляются признаки удушья.

— Знаешь, матрос, — произнес Фриц, — за двадцать лет я насквозь пропитался каменноугольной смолой и поэтому жажда у меня особенно сильная!

— Разрази меня гром, но я тебя спасу, все расскажу про тебя капитану!

— Нет, Геник, не делай этого!

— Но ты себя угробишь!

Пройдя пятьсот — шестьсот метров, Фриц вдруг замедлил шаг, покраснел, стал задыхаться, хрипеть, глаза налились кровью.

С огромным трудом он прошел еще сотню шагов, покачнулся и, не поддержи его Геник, упал бы.

— Прошу прощения, начальник, — обернулся Геник к Бершу. — Мой товарищ не может идти! Надо скомандовать остановку!

Не успели остановиться, как несчастный механик, бормоча что-то бессвязное, упал на руки боцмана.

— Беги за доктором, Курапье! Ты — самый быстрый!

— Бегу, начальник!

— Скажи, что механик без памяти!

Поняв всю серьезность положения, Курапье мигом домчался до саней, которые тащил доктор вместе с Летящим Пером и Дюма, и, запыхавшись, объяснил, в чем дело.

Желен достал ящик с медикаментами.

— Дюма! Беги к капитану, скажи, что на первых санях заболел человек, а ты, Летящее Перо, пойдешь со мной!

Каких только больных не повидал на своем веку отважный врач, но, взглянув на Фрица, содрогнулся.

Прошло всего двадцать минут с того момента, как бедняга проглотил снег, но на него страшно было смотреть. Губы потрескались, почернели. Выступившая на них кровь свернулась, язык распух, как у тифозного. Лицо осунулось и посерело, глаза остекленели, по рукам и ногам пробегали судороги. Изо рта вырывались слабые, отрывистые звуки.

Прибежал капитан, питавший к механику самую искреннюю симпатию. На какой-то момент мужество изменило д’Амбрие. Он побледнел и вопросительно посмотрел на доктора. Тот был не на шутку встревожен.

Между бровей пролегла складка. В ответ на немой вопрос капитана он незаметно пожал плечами и сказал:

— Надо остановиться и поставить палатку.

— Будет сделано, доктор!

Матросы быстро поставили палатку, зажгли обе спиртовые печки по обеим сторонам больного, предварительно раздев его и уложив в меховой мешок.

Растирать его снегом было рискованно, он и так дрожал от холода. Тогда Дюма и Артур Форен принялись массировать беднягу шерстяным поясом.

Фриц закричал от боли.

Доктор заметил, что щиколотка и колено у механика слегка распухли.

— Может быть, не надо его растирать, доктор? — спросил Дюма.

— Надо, мой милый, только не трите больные места! — ответил доктор и обратился к д’Амбрие: — Выйдемте на минутку!

— Охотно, — ответил капитан, и, как только они очутились снаружи, спросил: — Вы хотели мне что-то сказать?

— У Фрица опухла нога. Понимаете, что это значит?

— Суставной ревматизм?

— Если бы!

— Не пугайте меня!

— Вы — наш командир и должны знать правду, какой бы жестокой она ни была!.. У Фрица цинга!

— Что вы говорите, дорогой друг! Цинга? Несмотря на принятые меры, нормальное питание и соблюдение всех гигиенических правил?

— Я желал бы ошибиться, но, к сожалению, это так!

— Проклятье! От него могут заразиться другие!

— Зло велико, но с ним можно бороться!

— Надеюсь, Фриц выздоровеет?

— Пока человек жив, жива и надежда! — уклончиво ответил доктор. — Что же до цинги, то она не заразна, как, например, холера или тиф. Но болезнь эта массовая. Ей подвержены люди, находящиеся в одинаковых условиях. Цинге способствуют особенности питания, холод, сырость, снег, попадающий на слизистую. И наконец, лимфатическое строение организма, такое, как у нашего больного. Он обречен.

— Но есть шанс его вылечить?

— Я сделаю все возможное и невозможное, капитан, вы же знаете! Но сейчас Фриц выбыл из строя! Ему нужен особый уход и полный отдых. Он может пройти немного пешком для циркуляции крови, а остальное время придется его везти на санях. Но это я говорю о будущем, когда болезнь пойдет на спад… Посмотрим, в каком он сейчас состоянии!

Массаж и спиртовые печки сделали свое дело. Механик пришел в себя. Восстановилось кровообращение.

Доктор дал выпить больному горячего кофе с ромом, чтобы восстановить чувствительность, ввел кофеин и ждал результата.

Тем временем Геник рассказал матросам в назидание, почему с Фрицем случилось несчастье.

Во время завтрака только и было разговоров, что о механике.

Благодаря стараниям доктора и товарищей больному стало немного легче, но слабость не проходила.

Фрица укутали в меховые шкуры, поверх натянули защитный мешок и уложили на моторную шлюпку.

Теперь можно было отправляться в путь.

На шлюпке Фрица заменил его помощник Жюстин Анрио. Время от времени он впрягался в сани, чтобы размяться и разогнать кровь, и тогда электромотором управлял капитан, давно освоивший это дело.

В общем, времени они потеряли немного. 18 апреля, в тот день, когда Фриц заболел, прошли двенадцать километров.

К несчастью, у Понтака и Ле Герна, тащивших первые сани, началась сильная офтальмия. Это были самые сильные парни в команде. Сдаваться они не хотели, продолжали идти в упряжке и всех уверяли, что слепая лошадь — все равно лошадь!

Девятнадцатого прошли десять километров. Мороз не ослабевал. А вдруг море возле полюса покрыто льдом? — забеспокоился капитан.

Состояние Фрица не менялось, если не считать появления на теле продолговатых красных пятен, свидетельствовавших о подкожных кровоизлияниях, характерных для цинги. О цинге говорили и кровоточащие десны, и дурной запах изо рта.

Двадцатого началась буря, которую, казалось, ничто не предвещало. Она разыгралась ночью, когда путешественники отдыхали после тринадцатикилометрового перехода.

Из-за сильного снегопада и ураганного ветра нос нельзя было высунуть из палатки.

Тридцать шесть часов просидели матросы в мешках при температуре минус 36°!

Этот вынужденный отдых пошел на пользу больным офтальмией, к ним стало возвращаться зрение.

Теперь уже нельзя было сказать, что состояние Фрица не меняется ни в одну, ни в другую сторону. С каждым днем ему становилось все хуже, несмотря на все усилия доктора. Зашатались зубы. Баск совсем ослаб и пал духом. В довершение ко всему, стал жаловаться на боль в суставах Ник, по прозвищу Наковальня, отважный уроженец Дюнкерка, немного простоватый, но очень добрый.

Он с трудом поднимался, чтобы помочь отгребать снег от палатки, хотя доктор категорически запретил ему работать.

Истопник по профессии, бывший шахтер, он был слабее своих товарищей.

Желен прописал ему в больших дозах лимонный сок и сырой картофель, мороженый и твердый, как ядро, почти несъедобный.

Шлюпка постепенно превращалась в походный госпиталь, теперь на нее поместили и Ника и отправились в путь.

Буря утихла, но снежные завалы затрудняли движение саней. То и дело приходилось разгребать снег лопатами.

Чтобы наверстать время, шли двенадцать часов подряд, без передышки.

Двадцать второго апреля удалось продвинуться на двенадцать километров.

Если на следующий день пройдут столько же, то достигнут восемьдесят восьмой параллели.

От полюса их теперь отделяли два градуса широты!.. Двести двадцать два километра!.. Пятьдесят четыре с половиной лье!..

На такой успех не рассчитывали даже самые большие оптимисты.

При этом заболели всего два человека, что просто невероятно!

Предшественники французов, исследовавшие Арктику, пострадали сильнее! Не только мореплаватели давних времен, такие, как Баренц. У Беринга из шестидесяти семи человек заболело сорок два и умерло тридцать. Росмилов потерял половину экипажа. Более близкие по времени путешественники, такие, как Нэрс, понесли большие потери из-за цинги.

Все это капитан тщательно обдумывал, взвешивал все «за» и «против». В голове вихрем проносились мысли о проделанном пути, о нехватке продовольствия, о все увеличивавшихся препятствиях по мере приближения к полюсу, о возвращении на родину. Надо было принять окончательное решение!

И впервые за все время пути д’Амбрие заколебался. Не потому, что разуверился в собственных силах или в силах своих товарищей. Нет! Слишком ответственная перед ним стояла задача! Пока все шло более-менее благополучно, у капитана оставалось время подумать.

До сих пор упорство, выносливость, сила и ловкость помогали преодолевать все трудности. Лед хоть и не был гладким, как на пруду, но и не очень бугристым. Ни огромных глыб, ни глубоких трещин, таких, как на ледяном барьере, они не встречали. Течения и ветры сделали его ровным. Прав был Грили в своем утверждении, что лед здесь напоминал поверхность земли, со своими холмами и долинами, озерами и ручьями. Лед — земля Заполярья.

Среди холмов и возвышенностей, образованных торосами, всегда можно найти широкую ровную дорогу для саней.

Но 23 апреля, когда до полюса оставалось всего несколько дней пути, характер льдов вдруг резко изменился к худшему.

Если вы бывали в предгорьях Альп и Пиренеев, то наверняка заметили, что по мере приближения к горным хребтам все чаще попадаются высокие холмы и глубокие пропасти. Равнина кончилась, а горы еще не начались. Холмы сменяют долины, долины — равнины. И так все время, пока не достигнете цели.

Нечто подобное наблюдалось и во льдах. Рельеф их быстро менялся. Ледяные глыбы встречались все чаще, и размеры их все увеличивались. Между ними уже не было широких дорог, остались только узенькие извилистые тропы, часто заводившие в тупик.

Приходилось разгребать глубокие сугробы, а то и выравнивать дорогу, чтобы не опрокинуться на крутом спуске или не сорваться на подъеме.

Встречались льды, похожие на настоящие горные хребты в миниатюре, с пропастями, обрывистыми склонами, ущельями. В таких местах бывало особенно трудно найти дорогу.

Путешественники то и дело меняли направление, шли в обход, поэтому иногда за четырнадцать часов удавалось продвинуться к северу не больше чем на семь километров.

Люди выбивались из сил, у собак распухли и кровоточили лапы.

Пока каким-то чудом удавалось тащить на буксире шлюпку. Удастся ли и дальше?

Самоотверженность матросов, казалось, не знала границ. И здоровые и больные были одержимы единственным стремлением: дойти до полюса.

Но какие еще испытания их ждут впереди? Не встретится ли на пути неодолимое препятствие?

Вдали, в белесом тумане, вырисовывалась зубчатая линия голубоватого цвета, даже самых отважных она повергла в смятение.

Похожую линию они видели на подходе к заливу Мелвилл и во время зимовки. Это была цепь полярных ледяных гор.

Может быть, им встретится еще один ледяной барьер, последнее и неодолимое препятствие, поставленное полярной богиней на пути к земной оси?!

ГЛАВА 7

В засаде. — Смерть тюленя. — Кровопускание. — Средство против цинги. — Еще двое больных. — Гипотеза о полярных льдах. — Почти непроходимый путь. — Фрицу становится хуже. — Агония и смерть патриота. — Похороны. — Последнее решение. — Надо разделиться. — Самое легкое снаряжение. — Решающий поход. — Выбор тех, кто должен в нем участвовать. — Отъезд.

Двадцать четвертого апреля мороз стал немного слабее, ртуть в термометре не опускалась ниже минус 30°, но снег валил не переставая.

Идти через льды на санях стало практически невозможно.

Шлюпку пришлось оставить. Пытаясь сдвинуть ее с места, путешественники несколько раз чуть не свалились в пропасть.

Капитан с двумя матросами и Угиуком пошел на разведку. Все трое вооружились длинными палками с крюками и, опираясь на них, нащупывали дорогу. Пройдя около километра, они убедились, что для саней дальше дороги нет, можно двигаться только пешком, и то с огромными трудностями.

На обратном пути, когда разведчики уже подходили к лагерю, один из матросов провалился в глубокую яму с водой, прикрытой толстым слоем снега, и чуть не утонул.

Это была «тюленья дыра», отверстие во льду, к которому подплывают подышать морские млекопитающие.

— Вот здорово! — коверкая французские слова, воскликнул Угиук. — Подо льдом наверняка зверь! Сейчас я его подкараулю и убью!

Эскимос сел и стал ждать. Капитан с одним матросом остались с ним, а второй матрос, тот, что провалился в яму, поспешил к лагерю переодеваться.

Все трое сторожили уже больше получаса. Оба француза окоченели и были готовы отказаться от этой затеи. Эскимос же спокойно сидел, будто не ощущая мороза, и выразительно смотрел на капитана. Его раскосые глаза хищно сверкали в предвкушении добычи.

Тюлень все не показывался. Тогда Угиук стал тихонько напевать какую-то заунывную песню на своем языке.

Многие путешественники, даже такие известные, как лейтенант Тайсон с корабля «Поларис», утверждали, что тюлени очень чувствительны к музыкальным звукам. Видимо, на это и рассчитывал гренландец.

Не прошло и пяти минут, как раздался тихий всплеск воды, который смог уловить своим чутким ухом только Угиук.

Он сделал знак капитану молчать и не двигаться, занес над дырой свою палку, как гладиатор копье.

Угиук продолжал петь, все быстрее, быстрее, потом вдруг умолк. Из ямы донеслось фырканье. Тогда Большой Тюлень с силой погрузил палку в яму на три четверти и крикнул:

— Ко мне! Скорее! Я поймал зверя!

Обрадованные такой удачей, совершенно замерзшие, капитан и матрос ухватились за рукоятку палки. На ее металлическом острие трепыхался тюлень, еще скрытый водой.

Острие так глубоко вошло в зверя, что сорваться с него он не мог. Однако удержать его, даже втроем, было нелегко.

Около четверти часа длилась борьба, тюлень не сдавался, но в конце концов общими усилиями его все-таки удалось вытащить. Это был крупный усатый экземпляр.

Он бился на льду в предсмертных конвульсиях и жалобно мычал, все еще стараясь высвободиться. Но острие палки вонзилось ему глубоко в горло.

Услышав радостный крик Угиука, из лагеря прибежали матросы и, очень довольные такой удачей, потащили добычу к лагерю, подцепив тушу крючьями.

Но больше всех радовались доктор и Угиук. Ученый и дикарь — оба знали по опыту, что поимка тюленя может оказаться спасительной для больных цингой.

У эскимоса был отличный желудок, но это не мешало ему обладать к тому же добрым сердцем. Обычно он старался первым насосаться крови убитого животного, но на этот раз Большой Тюлень объяснил как мог, что уступает это «лакомство» Фрицу и Нику, знаками показал им, что надо припасть ртами к вскрытой аорте зверя, из которой текла теплая алая кровь, и сказал:

— Быстрее, а то зверь сдохнет!

Фриц попытался было последовать совету Угиука, но почти тотчас же с отвращением отвернулся, жалобно простонав:

— Я не могу… пить кровь! Все нутро протестует…

— Пей скорее!.. Это твое здоровье!.. Твоя жизнь!

— Не могу!.. Лучше умереть!..

— Ник! Попробуй ты!

Фламандец был менее разборчивый, а может быть, менее чувствительный.

— Мне все равно! Я буду пить! — сказал он глухим голосом. — Проглочу хоть толченое стекло, только бы выздороветь!

И Ник, обеими руками ухватившись за тюленя, стал сосать кровь, как младенец грудное молоко.

— Почему я не могу? — едва слышно произнес Фриц и впал в забытье.

Товарищи с болью и страхом смотрели на эльзасца, еще недавно такого крепкого и энергичного.

К вечеру Нику стало гораздо лучше, чего нельзя было сказать о Фрице. Состояние его все ухудшалось.

В довершение всех несчастий признаки цинги появились еще у двоих: у Гиньяра и лейтенанта Вассера.

Они мужественно сопротивлялись болезни, пока все тело не покрылось красными пятнами.

Непосильный труд и постоянное напряжение не проходят бесследно.

Теперь в экспедиции было трое больных и один умирающий. Дни Фрица были сочтены. Те же, кто страдал офтальмией, понемногу выздоравливали.

Капитан видел, как тяжело приходилось людям, и решил сделать остановку.

Вряд ли вокруг полюса они найдут свободную воду, но в иные годы даже зимой появляются полыньи, и по ним можно подплыть близко к полюсу, о чем свидетельствовали многие арктические экспедиции.

Не исключено, что у полюса лед не образует сплошного покрова, что там есть пространства свободной воды и что под действием морских течений льды, окружающие полюс, перемещаются и заполняют эти пространства, одновременно открывая новые.

До сих пор льды расступались перед отважными французами, но не встанут ли они в конце пути неприступной стеной вокруг полюса?!

Прежде чем решить, как действовать дальше, необходимо было срочно разведать местность и определить состояние льда на пути к полюсу, от которого их отделяли всего пятьдесят лье!

Пятьдесят лье! По хорошей дороге их можно пройти за пять дней и за пять дней вернуться обратно.

Но пробираться через нагромождение льдов — не безумие ли это?

Лейтенант Маркем потратил целый месяц, чтобы пройти в подобных условиях восемьдесят пять километров. А когда вернулся, застал в живых только половину экипажа, остальные, даже самые здоровые, заболели цингой.

Ну у них уцелел корабль, были все условия, чтобы оправиться от болезни.

У французов же только и оставалось, что провизии на шесть недель, одна палатка и четыре лодки. Кто поможет больным и слабым?

Что делать?

Не двигаться с места и ждать?.. Но чего?.. Ледохода?..

Косые лучи полярного солнца не растопят льды, простирающиеся на многие мили. Ураганы и морские течения могут сдвинуть их с места, но не раздробить на куски.

Значит, ждать нечего.

Можно взять с собой самых крепких, немного вещей и провизии и рискнуть дойти до полюса. А вдруг за это время льды тронутся и унесут лагерь, как они потом до него доберутся? Ведь поход займет не меньше двух недель.

Потерять друг друга — самое страшное.

Д’Амбрие не знал, что делать, и решил подождать еще сутки. К тому же ему страшно было оставить умирающего Фрица.

Смерть до сих пор обходила стороной французский экипаж, и теперь все были потрясены ее приближением.

Бедный Фриц! Красные пятна на его коже превратились в синеватые кровоподтеки, тело покрылось бугристыми гематомами, а конечности местами совсем потеряли чувствительность.

Малейший толчок вызывал у него такую острую боль, особенно в суставах, что он не в силах был сдержать стон, а то и крик.

Фриц потерял все зубы. Крепкие и совершенно здоровые, они выпадали из рыхлых десен.

Бедный механик чувствовал, что близок конец.

Никакое лечение не помогало.

Даже говорить эльзасец не мог — язык распух и не поворачивался во рту.

Товарищи, бледные, с мокрыми от слез глазами, стояли вокруг. Просто не верилось, что здоровый молодой человек может за короткое время дойти до такого состояния. Фриц Герман, белокурый великан, сильный и добрый! Во что он превратился за несколько дней!

Даже отважные матросы, глядя на него, ощущали холодное дыхание смерти.

Одно дело, когда человек гибнет в борьбе со стихией или врагом, но вот так заживо гнить!!!

Фриц был спокоен. Совесть у него чиста. В этот смертный час ему не в чем себя упрекнуть. Он никогда не ходил кривыми дорожками.

Механик с любовью и тоской смотрел на капитана, державшего его руку в своей.

«Франция», «Эльзас», «Васлонн» — шептали губы. — В Васлонне, очаровательном городке Эльзаса, Фриц родился. Там остались его отец с матерью.

Воспоминания о детстве, об утраченном родном очаге смешивались с мыслями о битве и мщении. И тогда из уст умиравшего вырывались гневные слова, полные ненависти к врагу.

Больной агонизировал. Но неожиданно к нему вернулся дар речи. Может быть, помогла порция водки, которую дал ему доктор.

— Прощайте, капитан!.. И вы, матросы, прощайте!.. Я не увижу вашей славы, не смогу вам помочь!.. Но я сделал все, что мог!.. Верно?

— Да, мой друг! — ответил капитан. Голос д’Амбрие дрогнул. В глазах блеснули слезы. — Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал. И век буду тебе благодарен.

— Спасибо, капитан!.. Работая для вас, я работал для Франции! Товарищи мои, простите, если кого обидел! Я умираю верным флагу Франции, как истинный сын Эльзаса… Я до конца боролся против тех… тех, кто его украл, мой Эльзас!.. Капитан, позвольте мне последний раз взглянуть на мой дорогой флаг!.. А ты, Артур… спой «Старый Эльзас»! И я умру счастливым.

Больной в изнеможении упал на постель, но когда увидел трехцветный флаг Франции, освещенный солнцем, силы будто вновь вернулись к нему. Он не мог оторвать взгляда от флага, символа родины, и в глазах его можно было прочесть безграничную любовь и глубокую грусть. Грусть перед вечной разлукой.

Форен с трудом сдерживал слезы.

Полог палатки был откинут, и на матросов падали яркие солнечные лучи, отраженные ослепительно белым снегом.

— Пой, друг! — Фриц умоляюще смотрел на парижанина. — Бог милостив, он простит меня! Я любил мою родину!.. Я пролил за нее кровь!.. Пой же про Эльзас…

Превозмогая волнение и судорожно глотая слезы, Летящее Перо запел:

Голос кочегара звучал все громче, ледяная пустыня, казалось, ожила.

Фриц стал задыхаться, на лбу выступил пот, глаза наполнились слезами.

С огромным трудом больной приподнялся, поддерживаемый капитаном и Артуром, и так, сидя, продолжал слушать. Зазвучал последний куплет:

— Прощайте! — не отрывая взгляда от флага, крикнул механик, приподнявшись, и упал замертво на свое ложе.

— Это конец! — воскликнул капитан, не сдерживая больше катившихся по лицу слез.

— Бедный Фриц! — прошептал Летящее Перо и зарыдал.

Все обнажили головы. Охваченный скорбью, д’Амбрие взял флаг и покрыл им тело усопшего.

Запасы продовольствия подходили к концу, и надо было скорее отправляться в поход, но капитан решил повременить еще день.

Он должен проводить в последний путь своего матроса, а потом пойдет туда, где его ждут опасности, куда зовет судьба.

Доктор, как это положено по закону, засвидетельствовал смерть Фрица Германа. Покойного обрядили в форму французского матроса, прикрепив к ней медаль, военную награду, затем положили посреди палатки, осветив всеми имевшимися светильниками, а через шесть часов завернули в парусину.

Место для могилы выбрал капитан. Загроможденное большими льдинами, оно находилось в двухстах — трехстах метрах от палатки.

Среди льдин вырубили глубокую яму и вернулись к покойному, чтобы совершить похоронный обряд.

Двое вызвались везти сани, на которые положили укрытое флагом тело. Было раннее утро, когда команда во главе с капитаном пошла за гробом в печальном молчании.

По обычаю моряков, заупокойную молитву прочел капитан. Тело опустили в могилу, засыпали осколками льда, а сверху навалили ледяные глыбы, чтобы ее не разрыли медведи и волки.

Сверху поставили крест, сколоченный из двух обломков мачт, с вырезанной на нем надписью:

— Прощай, Фриц Герман! — глухим голосом проговорил д’Амбрие. — Покойся в мире!.. Ты честно жил, безропотно страдал и умер как настоящий моряк. Да упокоит Господь твою душу!

Печальные вернулись французы в палатку, и каждый поклялся в душе не допускать больше неосторожности, за которую их товарищ поплатился жизнью. Тем более что среди членов экипажа было еще трое больных.

Ник, правда, уже пошел на поправку после того, как напился свежей тюленьей крови. Но где взять ее снова, чтобы окончательно выздороветь?

Неизвестно, удастся ли Угиуку снова поймать тюленя.

Капитан долго беседовал с Бершу, доктором и Геником, занявшим место заболевшего Вассера.

Состояние команды, неподвижность льдины, бесконечные препятствия на оставшемся отрезке пути заставили д’Амбрие изменить первоначальное решение ни под каким видом не расставаться с матросами.

Он возьмет с собой четырех человек и полдюжины собак, погрузит на сани плоскодонку, захватит провизии на двадцать пять дней, два спальных мешка, немного медикаментов, секстант, нивелир[106], хронометр, подзорную трубу, оружие, боеприпасы, лопаты и кирки — словом, лишь то, без чего нельзя обойтись.

Тогда людям не придется впрягаться в сани, только помогать собакам по мере необходимости.

Чтобы никого не обидеть, решено было тянуть жребий, кому идти с капитаном.

Самыми выносливыми, как ни странно, оказались южане: провансалец Дюма с басками Жаном Иттуриа и Мишелем Элембери, а также Артур Форен.

Дело это было добровольное, и любой из них мог под каким-нибудь благовидным предлогом отказаться.

Этого не случилось. Напротив, все четверо выразили бурную радость, воскликнув:

— Да здравствует капитан! — будто на долю им выпала великая слава, а не новые страдания.

Свои обязанности повара Дюма передал на время Курапье, и тот сразу занялся приготовлением еды. Но прощальный обед оказался на редкость невкусным.

Итак, на следующий день, 27 апреля, маленький отряд должен был выступить в поход.

ГЛАВА 8

Последние распоряжения. — Разлука. — Тяжелое путешествие. — Бесполезное великолепие. — Кривая линия. — Силовые упражнения. — Под снегом. — Вдали появился какой-то предмет. — Полярный знак под 89° северной широты. — Тревожные мысли. — Немецкий документ. — Следы английской экспедиции капитана Нэрса. — Запись лейтенанта Маркема. — Ледоход в Палеокристаллическом море. — Внезапное потепление.

Прежде чем покинуть лагерь, путешественники установили его точное географическое положение.

Свои полномочия капитан передал Бершу.

Кроме того, он вручил ему пакет, приказав вскрыть его, если через месяц отряд не вернется.

После горячих рукопожатий и взаимных пожеланий благополучия и удачи, Артуру Форену еще пришлось утешать беднягу Гиньяра. Из-за болезни тот не смог идти с капитаном к полюсу и очень боялся, что не получит обещанной премии. Но д’Амбрие его успокоил, сказав, что премию получат все, потому что до полюса рукой подать.

Эти слова пришлись по душе не только Гиньяру, но и всем морякам.

Угиук пообещал капитану наловить целую гору тюленей.

Под возгласы: «Да здравствует Франция», «Да здравствует капитан» — сани, запряженные собаками, скрылись в ущелье Ледяного Ада.

День выдался красивый, ярко светило солнце, но мороз не ослабевал и пар, выходивший изо рта, оседал инеем на бородах и одежде.

Дорога была ужасная. Нагромождения льдин образовывали холмы и горы с извилистыми ущельями и глубокими провалами. При одном взгляде на них кружилась голова. Сани, словно щепку, бросало из стороны в сторону.

Уже в самом начале пути пришлось лопатами разгребать снег, чтобы двигаться дальше, а на крутых склонах впрягаться вместе с собаками в сани.

Вырубая топором ступени во льду, путешественники достигли наконец гребня гор.

Но спуститься с него оказалось еще труднее: сани наваливались на собак, грозя их раздавить, и несчастные животные жалобно выли. Тогда сани распрягли, разгрузили и пустили вниз. Поклажу пришлось нести на себе.

Сани кувырком полетели вниз и остановились перед подъемом на новый склон.

— Настоящие русские горы![107] — весело заметил Летящее Перо. Этот новый склон был еще круче. Таким образом, только за утро путникам пришлось раз пять разгружать сани, а однажды даже нести плоскодонку. На нее вся надежда в случае, если встретится свободная вода.

Моряки то и дело падали, но снег оберегал их от ушибов.

За неимением палатки на отдых остановились в одной из расселин.

Прикрывшись парусиной, покрывавшей сани, Дюма разжег спиртовку, поставил на нее сосуд со снегом и теперь ждал, когда закипит вода.

Холм, у которого устроились путешественники, был высотой в сорок — пятьдесят метров. Несмотря на холод, усталость и пустоту в желудке, все залюбовались открывшейся картиной: ослепительно белый снег и сверкающий лед переливались на солнце всеми цветами радуги, будто усыпанные бриллиантами.

Только люди на фоне этого великолепия казались мрачным пятном.

Темная бесформенная одежда из грязных звериных шкур, зеленые круги очков на, обмороженных носах, потемневшие от копоти лица, потрескавшиеся синие губы — все было безобразно! Даже движения, скованные тяжелой одеждой.

Д’Амбрие и его спутников можно было принять за эскимосов.

Однако одичание не коснулось души французов. Они не потеряли способности восхищаться прекрасным, напротив, оно помогало им переносить выпавшие на их долю тяготы жизни.

Скромный завтрак, состоявший из мясного концентрата, отдававшего салом, горячего чая и горстки сухарей, показался зимовщикам пищей богов, что, вероятно, возмутило бы какого-нибудь европейского гурмана[108].

Завтрак запили грогом[109], но отдыхать в таких условиях никому не хотелось. Собаки слопали свою порцию сушеной рыбы, вылакали подогретую воду и встали в упряжку.

— Вперед!

Все снова двинулись в путь, петляя, отыскивая проходы, карабкаясь, скользя, иногда возвращаясь назад.

И все-таки дорожка тянулась и тянулась, как заметил неунывающий парижанин.

В первый же день продвинулись на двадцать четыре километра и семьдесят шесть метров к северу, что капитан и отметил на карте.

Такой невероятный успех стал возможен только благодаря собственному терпению и неукротимой энергии.

Баски, прирожденные горцы, были прекрасными ходоками. Артур Форен — помесь парижского гамена[110] с обезьяной, ухитрялся пройти там, где, казалось, сам черт не пройдет. Дюма не отличался особой ловкостью, зато обладал недюжинной силой, а о капитане и говорить нечего. Недаром он был членом клуба альпинистов Франции.

Устраиваясь на ночлег, вырыли в снегу нору, положили туда спальные мешки и остальное имущество. Лодку и сани оставили снаружи. К саням привязали собак, и они улеглись на снегу, как сторожа, хотя появление четвероногого вора было маловероятно.

Никаких признаков близости земли здесь не наблюдалось. Тишину нарушало лишь потрескивание льдов, к которому давно все привыкли.

Утром матросы проснулись по сигналу Дюма, спавшего в мешке вместе с капитаном. Так ему выпало по жребию. Дюма был вне себя от смущения. Но как ни отказывался, ссылаясь на то, что храпит и дрыгает ногами и не хочет мешать капитану, пришлось в конце концов согласиться. «Приказ есть приказ», — сказал д’Амбрие.

Двадцать восьмого апреля возникли новые трудности.

— Чем дальше, тем страшнее, как у Никола! — сказал Форен, слегка поднаторевший в литературе.

Погода стояла сухая и ясная — всего 25° мороза!

Но идти мешали предательские углубления во льдах, занесенные снегом. Иногда они бывали такими большими, что в них проваливались сани, не говоря уже о собаках и людях.

Все чертыхались, каждый на своем наречии: невозмутимые баски — лениво и меланхолично, Дюма — со свойственной ему горячностью. А весельчак Форен напевал:

Капитан, поглощенный единственной мыслью скорее достигнуть цели, казалось, ничего не замечал.

Но стоило кому-нибудь упасть или саням наткнуться на препятствие, как он спешил на помощь, а на шутку отвечал одобрительной улыбкой. После чего снова погружался в задумчивость, сдвинув брови.

Двадцать восьмого прошли двадцать пять, а тридцатого — двадцать девять километров. Всего же с начала похода — восемьдесят километров!

Трудно было в это поверить, если взглянуть на дорогу, по которой им приходилось двигаться.

Но факт остается фактом. Они преодолели это расстояние.

Что же беспокоило капитана? Следы человека, попадавшиеся все чаще и чаще. Некоторые углубления несомненно были сделаны чьими-то руками.

Д’Амбрие каждый день ждал встречи с таинственным незнакомцем.

Подумать только! Кто-то опередил их!

Неужели все труды, лишения, страдания окажутся напрасными! Смерть Фрица! Больные товарищи, оставшиеся в лагере, и, может быть, тоже обреченные! Надвигающийся голод! И эти четверо, которые вместе с ним, не щадя себя, стремятся к цели? Неужели надежды их будут обмануты? Они верят в великое открытие, хотя и не до конца понимают всю его важность. Неужели славу, по праву принадлежавшую им, кто-то отнимет? Славу, стоившую таких огромных жертв? И это в тот момент, когда они уже у цели!

Но сомнений нет. Кто-то опередил их! Когда?

Ведь льды долгие годы хранят следы человека, если не случается никаких катаклизмов.

Странно! Почему остальные ничего не заметили?

Снова перед измученными людьми появилась крутая ледяная гора.

— Ничего не поделаешь, придется браться за топоры, — усмехнулся Летящее Перо. — Надо вырубать лестницу. Пройдет несколько часов, прежде чем можно будет спеть:

— Но что за черт?

— В чем дело?

— Здесь уже кто-то прорубил лестницу. Да еще какую хорошую!

Сани остановились. Ошеломленный парижанин внимательно рассматривал широкую удобную лестницу с невысокими ступенями, по которой было очень легко везти сани.

— Уж не сон ли это? — воскликнул Мишель Элембери.

— Может быть, нам помогли добрые феи? — с детской наивностью произнес Летящее Перо, готовый поверить в сверхъестественное.

— А может быть, среди нас есть сомнамбулы?[112] — высказал предположение Дюма. — Я знал на судне «Кольбер» одного повара, он вставал по ночам, чтобы приготовить фасоль с салом, а утром, видя, что фасоль готова, приходил в ярость.

— Каррамба![113] А вдруг это чертовы немцы? — вскричал Жан Иттуриа. Капитан изменился в лице. А баск продолжал: — Прошу прощения, я, наверное, сказал глупость. Ведь этот Прегель — никакой не моряк. Как же он мог добраться сюда?..

— Все может быть! — резко перебил его д’Амбрие, накинув на плечо лямку. — Вперед, дети мои! Поживем — увидим!

Сейчас, по крайней мере, эта лестница пришлась весьма кстати, и за каких-то четверть часа французы одолели крутой подъем.

«Иттуриа прав, — думал капитан, все больше хмурясь. — Вряд ли Прегелю удалось добраться сюда. Впрочем, кто знает. Он мог пройти и дальше. Ведь следы не исчезли, напротив, стали более четкими».

Следы помогали путникам идти по почти непроходимой дороге и вели к полюсу.

Двадцать девятого прошли двадцать шесть километров, несмотря на множество тяжелых препятствий, и 30 апреля, в девять часов утра, капитан определил, что по прямой линии они находятся в ста одиннадцати километрах от места стоянки лагеря в направлении к Северному полюсу, а следовательно, продвинулись к нему на один градус.

Таким образом, французская экспедиция находилась на 89-м градусе северной широты, или на расстоянии двадцати пяти земных миль от полюса!

Эта мысль согрела матросов, продрогших за ночь, и утром они отправились в путь с особым воодушевлением.

Только проклятые следы, неизвестно кем оставленные, омрачали настроение. Лишь сознание долга и преданность капитану помогали идти совершенно измученным людям.

Д’Амбрие день ото дня становился все мрачнее. Больше всего на свете он сейчас хотел, чтобы кончились следы, хотя они и облегчали путь.

Он первый должен прийти в ледяную пустыню, нарушить ее тишину!

Но чьи это кости разбросаны там на снегу? Череп, челюсть с острыми зубами? Несомненно, медведя! Мозговые кости разбиты, значит, кто-то извлекал из них мозг.

Зверя убили не дикари, неподалеку валяются два расстрелянных ружейных патрона из латуни, на них надпись: «Максвелл, Бирмингем».

Англичане? Но ведь и у немцев может быть английское оружие!

Д’Амбрие никак не мог отделаться от мысли, что здесь была немецкая экспедиция. Кто же еще? Кроме экспедиции Грили, так печально окончившейся, никто больше не отправлялся в последнее время в Заполярье.

А следы во льдах и останки зверя говорят о том, что люди здесь были совсем недавно.

В два часа капитан скомандовал остановку на завтрак, когда к нему вдруг обратился Дюма:

— Прошу прощения, командир! Там что-то торчит, похожее на метлу. — Кок указал рукой вдаль. — Хотя откуда на флоте метла?

Подбежав к загадочному предмету, д’Амбрие увидел высокий шест, похожий на древко багра. Пропитанный льняным маслом, он хорошо сохранился. Шест был воткнут в сложенную из льда горку, которая была обложена пустыми консервными банками, обмотанными проволокой. Нетрудно было догадаться, что это пирамида, памятный знак, за неимением камней сложенный из льдин. А раз так, под знаком наверняка лежит послание, и его надо немедленно прочесть.

Но в спешке капитан не захватил с собой никакого инструмента, и достать послание не представлялось возможным.

Д’Амбрие попытался было руками вырвать древко, а ногами разбить ледяную горку. Не получилось. Схваченный морозом лед был прочнее цемента. Пришлось вернуться к саням за инструментом, а также взять с собой помощника.

Под ударами кирок лед раскололся и консервные банки со звоном разлетелись в стороны.

Капитан осторожно достал спрятанный под пирамидой сверток, обернутый полотном, не без труда развернул его и увидел закупоренную и опечатанную варом бутыль.

В нетерпенье он хотел разбить бутыль, но, устыдившись, осторожно ее распечатал, уняв дрожь в руках.

Из бутыли посыпались листы бумаги. Д’Амбрие схватил первый попавшийся и пробежал глазами.

— Черт побери! — воскликнул он с горечью. — Так я и знал!

Д’Амбрие прочел второй раз, более внимательно, и не мог сдержать возгласа удивления, когда увидел имя, дату, обозначение широты и долготы. Там было написано: Маркем. 2 мая 1876 г. 83°20′26″ северной широты, 64°24′22″ западной долготы.

Вздох облегчения вырвался из груди капитана, и он рассмеялся.

Мишель Элембери удивленно на него посмотрел. Матрос был опытным китобоем и ледовым проводником, очень смышленым, и все понимал с полуслова.

— Думаешь, я рехнулся? — взволнованно спросил д’Амбрие.

— Что вы, капитан. Мало ли что могло вас испугать, а потом насмешить. Это дело ваше!

— Знаешь, я и в самом деле испугался. Думал, кто-то меня опередил.

— Скажи мне такое про вас кто-нибудь другой, я не поверил бы!

— Но это чистая правда, матрос!.. Я должен прийти на полюс первым! И через четыре-пять дней мы там будем!

Мишель в недоумении развел руками и выглядел при этом весьма забавно в своей медвежьей шкуре.

— Сейчас переведу, что тут написано, и ты поймешь! Кстати, там есть еще два документа. Один на английском, другой — на французском.

Итак, слушай!

Сегодня, 12 мая 1876 года, здесь, у 83°20′26″ северной широты и 65°24′12″ западной долготы, была экспедиция в составе двух кораблей, «Алерт» и «Дисковери», под командой Дж. Нэрса, капитана британского флота.

С зимовки на корабле «Алерт», у 82°24′ северной широты, отправилось двое саней под командой лейтенанта Маркема. Он провез их через торосы Палеокристаллического моря до данной точки, наиболее близкой к полюсу, до которой еще никому не удавалось дойти.

— Но, капитан, — поспешно заметил баск. — Лейтенант Маркем дошел до восьмидесяти трех градусов двадцати минут двадцати шести секунд северной широты… Я читал о его экспедиции во время нашей зимовки, а мы сейчас у восемьдесят девятого градуса! То есть на шесть градусов севернее, как вы совершенно точно определили.

— Маркем тоже не ошибся, мой дорогой Мишель!

— Каррамба! Точнее, я ничего не понимаю!

— Но это же совсем просто! — продолжал капитан, осторожно укладывая листы обратно в бутылку. — Помнишь, что писал капитан Нэрс о Палеокристаллическом море?

— Помню! Он писал, что оно покрыто вечными льдами, которые никогда не тают и не перемещаются, и пройти через них к полюсу невозможно. А через шесть лет французский ученый, доктор Пери, едва не утонул в этом море.

— Капитан Нэрс был и прав и неправ! — продолжал д’Амбрие, неся бутыль с бумагами к своим спутникам. — Льды эти и в самом деле древние и практически не разрушаются, но они подвержены воздействию течений и ветров!.. В один прекрасный день «вечные» льды оторвались от берега, где их увидел капитан Нэрс, и стали дрейфовать по течению…

— Но, капитан, с тех пор прошло одиннадцать лет!..

— Кто может утверждать, что льды не обошли за это время несколько раз вокруг земной оси? Что не переместились от одного полюса холода к другому? Что не стояли месяцы, а может быть, и годы, примерзнув к какому-нибудь иному берегу, а затем не продолжили свой дрейф вокруг полюса?

— Вы, пожалуй, правы, капитан! Вряд ли такие массы льда могут растаять. По крайней мере, в этих широтах, где летом не теплее, чем у нас зимой!

Так, разговаривая, капитан и Мишель пришли к своей стоянке, где их с нетерпением ждали Дюма, Иттуриа и Форен.

Можно себе представить, какую бурную реакцию вызвала принесенная новость! Ахам и охам не было конца. Как удивился бы отважный мореплаватель, узнав, что его пирамида проделала такой путь!

К записи Нэрса капитан добавил свою:

«Документ найден 30 апреля 1888 года капитаном д’Амбрие, начальником французской полярной экспедиции, начавшейся в 1887 году. Западная долгота 9°12′ от Парижа, северная широта 89°. В день 30 апреля 1888 г.

После гибели своего корабля французская экспедиция, с месячным запасом продовольствия, намеревается дойти до полюса, а оттуда выйти на земли Российского государства.

В экипаже есть случаи заболевания цингой. 26 апреля сего года от нее скончался механик Фриц Герман.

Бутыль с документами тщательно закрыли, запечатали варом, обернули парусиной и снова положили в пирамиду, придав ей прежний вид.

ГЛАВА 9

Потепление. — Преодолено еще одно препятствие. — Воспоминания о солнечном крае. — Море!.. Море!.. — На лодке. — В пятнадцати часах от полюса. — Чудесная сила воодушевления. — Измерение глубины. — Поразительный результат. — Дно на глубине двадцати пяти метров. — Дно опускается до двухсот метров. — Соображения баска Мишеля. — Все перемещается: лодка, льды, само море.

Тридцатое апреля было богато событиями. Поставив на место пирамиду, найденную таким чудесным образом, далеко от обозначенной английским офицером широты, путешественники продолжали свой путь к полюсу.

Казалось, мучениям не будет конца — такой трудной была дорога, если вообще можно назвать дорогой бесконечные ледяные горы, по которым приходилось карабкаться, да еще таскать тяжести, каждый раз рискуя сорваться в пропасть. Наконец они вышли на большое ледяное плато[114], представлявшее собой огромную голую льдину, с которой начисто смело снег.

Как ни странно, но по мере продвижения к северу становилось все теплее.

Моряки теперь уже не замерзали, а потели на ходу так сильно, что капитан приказал всем снять полотняные балахоны, с тем чтобы в случае внезапного похолодания снова их надеть.

Но этого не произошло, напротив, температура поднялась до минус 17°, хотя уже наступил вечер.

Спальные мешки положили прямо под открытым небом, поужинали и почувствовали себя добрыми буржуа, отдыхающими после трапезы в беседке, над которой распускаются зеленые листочки винограда. Правда, за водой, точнее за снегом, пришлось спускаться под гору, потому что льдина, на которой они расположились, была соленая.

Внезапное потепление подействовало на всех благотворно, надежда на удачу подняла настроение.

Впереди виднелась цепь ледяных гор, еще более крутых и высоких, зато до полюса оставалось совсем немного, а жестокие холода как будто отступили на время…

И маленький отряд смело пошел на приступ гор. Почуяв тепло, собаки тоже повеселели и, несмотря на сбитые и исцарапанные лапы, бодро тянули упряжку в гору, так что в каких-то местах людям не приходилось им помогать.

Восхождение на гору заняло более четырех часов. Подъем был очень крутым, и путники часто останавливались на отдых.

Впервые за долгое время струившийся по лицам пот не превратился в сосульки. Температура поднялась до минус 14°!

Не помня себя от радости матросы веселились, как дети.

— А что за этими горами, похожими на декорацию? — спрашивал Летящее Перо, постоянно вспоминавший о том, как был актером.

— Может быть, там земля и растут большие пихты, — отвечал баск.

— О, Господи! А почему не апельсины? — отзывался Дюма. — Апельсины и оливки. Оливки я положил бы в жаркое из тюленя, а апельсин посолил.

— Уж лучше банановые рощи, кокосовые пальмы и хлебные деревья под горячим солнышком! — мечтательно произносил Летящее Перо с красным от постоянного обморожения лицом.

— Или свободное море! — заключил капитан. — И тогда наша лодочка помчится вперед без остановок.

Когда приблизились к гребню хребта, парижанин, тащивший вместе с собаками передние сани, остановился на небольшой ледяной площадке и закричал:

— Море!.. Море!..

Пожалуй, десять тысяч греков под предводительством Ксенофонта не вложили столько восторга в свой возглас «Таласа!.. Таласа!»[115] при виде Понта Эвксинского[116].

— Море!.. Море!.. — вторили Форену поднявшиеся вслед за ним капитан, Дюма, Иттуриа и Элембери.

С высоты, где они сейчас находились, насколько хватало глаз, им открылась водная гладь с плавающими льдинами, видимо, оторвавшимися от древнего палеокристаллического льда, кончавшегося здесь, у их ног.

Голубоватые ледяные холмы справа и слева, кое-где припорошенные снегом, образовали как бы берег этого внутреннего моря, без единого островка или скалы.

Вокруг все было мертво: ни зверей, ни полярных птиц — их, вероятно, задержала затянувшаяся зима.

Ничто не нарушало глубокой тишины. По сине-зеленой поверхности, там, где плавали похожие на призраков льдины, пробегала легкая рябь.

В ярко-синем небе сверкало солнце, казавшееся ослепительным в прозрачном воздухе.

Ничего, что поразило бы воображение, заставило сильнее забиться сердце. Обычный полярный пейзаж, еще более безжизненный, чем виденные раньше. Ни красоты, ни грозного величия.

Совсем не таким рисовался матросам Северный полюс. У каждого было о нем свое представление, в зависимости от знаний, а то и просто суеверий. И вот сейчас, достигнув заветной цели, они стояли растерянные, разочарованные.

И все-таки матрос остается матросом. Море для того и существует, чтобы по нему плыть, а не выделывать силовые упражнения на льду, которые его покрывают.

— Вот это красота! — воскликнул Дюма своим громоподобным басом. — Само Средиземное море может позавидовать. К черту льды! Да здравствует море! Тра-ля-ля!.. Грести мы умеем и с удовольствием поплывем по этой прекрасной соленой воде!.. Верно я говорю, товарищи?

— Верно, лучший из поваров! Мы охотно поработаем веслами, если, конечно, у капитана нет другой идеи!

— Нет, друзья! Другой идеи нет! Но прежде надо подкрепиться и выпить по двойной порции.

— Конечно, командир! Выпьем за ваше здоровье и за успех вашего дела!

Покончив с едой, стали спускаться к воде, предварительно растянув на самом высоком ледяном пике кусок шкуры для заметки, чтобы потом, возвращаясь, не сбиться с пути, если палеокристаллические льды под действием урагана и течений вдруг переместятся.

Ловкость и отвага помогли пятерым смельчакам преодолеть спуск к воде без особых усилий. Груз разделили между всеми в соответствии с физическими возможностями каждого и снесли к воде. Подтащили к берегу также лодку и сани, после чего лодку отвязали от саней, «развели», по выражению Форена, не упускавшего случая пошутить.

Впрочем, их просто поменяли местами. Раньше лодка лежала на санях, теперь — сани на лодке. Их поместили впереди, на плоское дно. Лодка была построена по типу эскимосских умиаков:[117] такая же легкая, практически непотопляемая и очень быстрая.

При погрузке багажа она дала осадку всего на несколько сантиметров, отчего стала только устойчивее.

Весь день ушел на спуск к морю и погрузку багажа, поэтому обедать, ужинать и спать пришлось на льду.

Уставшие и измученные люди тем не менее почти всю ночь не спали, взволнованные грядущим великим событием.

Тем более что начался полярный день и было совсем светло.

Утром лодку без труда спустили на воду.

Собаки, радуясь, что их бедные лапы получат отдых, быстро устроились на меховых мешках, стараясь зарыться поглубже в мягкие теплые шкуры.

Матросы сели на весла, капитан занял место у руля. Определив по компасу положение лодки и глядя на буссоль, он скомандовал:

— Полный вперед!

И суденышко заскользило по зеркальной глади воды.

Было около четырех часов утра.

Очень довольный скоростью маленькой «Галлии», д’Амбрие решил узнать, сколько она проходит миль в час. Для этого он нацепил на удочку кусочек кожи в виде парашюта и таким образом соорудил что-то вроде примитивного лага[118], способного с достаточной точностью определить скорость лодки.

Оказалось, что за час они проплывали четыре мили, или около семи с половиной километров.

Если погода не изменится к худшему, море будет оставаться спокойным и не возникнет какое-нибудь непредвиденное препятствие, то через пятнадцать часов они будут на полюсе.

Пятнадцать часов!.. Матросы ушам своим не верили.

Неужели всего пятнадцать раз по шестьдесят минут понадобится, чтобы раз и навсегда избавиться от мысли, вот уже год владеющей всем экипажем?

Через пятнадцать часов они осуществят то, что до них еще никому не удавалось с тех самых пор, как стоит мир!

Они будут щедро вознаграждены капитаном и навеки прославятся!

И начнут наконец выбираться из ледяного ада, чтобы вернуться в родную страну, прекрасную Францию, где сейчас все цветет! В страну, где матрос в порту царь и может хорошо погулять на заработанные деньги!

Да, черт возьми, они будут жать на весла изо всех сил!

Во-первых, чтобы порадовать капитана, самого лучшего человека на свете… и, во-вторых, чтобы узнать наконец, какой он, Северный полюс. Ведь это ради него храбрые матросы снялись с привычных мест, погубили такой чудесный корабль, едва не подрались с немцами и работали так тяжело, как никогда не работают даже китобои!

Капитан, как ни стремился поскорее добраться до полюса, решил немного поумерить рвение матросов. Надо рассчитывать силы и отдыхать по очереди. Целых пятнадцать часов такого напряжения никто не выдержит.

— А мы об этом не подумали!.. Отдыхать, конечно, придется… Если только… А что, если здесь не очень глубоко и можно постоять на якоре? Два-три часа отдохнем и снова наляжем на весла, да так, что кожа на руках лопнет!.. У нас с собой два малых якоря и кусок фала.

Что же, мысль хорошая! Д’Амбрие приказал остановить лодку, привязал к шнуру свинцовый груз и закинул за борт. Каково же было его удивление, когда оказалось, что здесь глубина всего двадцать семь метров, а в двухстах метрах отсюда — тридцать пять метров.

Необходимо произвести промеры еще в нескольких местах, чтобы определить рельеф дна.

Лодка поплыла дальше, ветер не мешал движению, и матросы разделись, оставшись в форменных шерстяных куртках. Пройдя к одиннадцати часам пятьдесят один километр, остановились, чтобы позавтракать.

Вода в море оказалась очень соленой. К счастью, Дюма взял с собой полный бак снега, примерно тридцать литров пресной воды, которых едва хватило бы на два дня.

Недалеко плыла льдина величиной с бочонок, ее подтянули к лодке крюком. Удивительное дело — льдина оказалась пресной. Видимо, где-то недалеко находился ледник, от которого она откололась, а значит, и земля… Не исключено, правда, что льдина приплыла издалека.

Дюма отколол от нее несколько больших кусков.

Глубина моря почти не менялась.

В двенадцать часов отряд снова отправился в плавание, обильно смазав тюленьим жиром вздувшиеся на руках волдыри. Сидевший за рулем капитан, как только выпадала свободная минутка, производил измерение глубины. Вдруг он приказал остановиться.

— Вот чудеса, черт возьми!

Лот опускался все глубже и глубже.

— Матросы, подайте немного в сторону, а то трос пошел под углом и нельзя определить глубину!

Французы с удивлением наблюдали, как разматывается и разматывается трос. Наконец он размотался до конца, а дна все не было.

Пришлось его смотать, так и не определив глубины, и капитан скомандовал:

— Полный вперед!

Еще через двадцать метров дно оказалось на глубине всего тридцати метров!

Приняв это за дурной знак, баски с недоумением переглядывались.

Но Дюма и Летящее Перо, чуждые суеверий, рассеяли их подозрения шутками.

— Наверное, это дыра, через которую проходит земная ось, — сказал Форен.

— Что за глупость! — возразил Дюма. — Ведь мы еще не на полюсе!

— Значит, это пробоина в большом артезианском колодце, который рыли инженеры, когда строили землю!

— Я думаю, тут другое, — вступил в разговор Мишель Элембери, китобой, развеселившийся от шуток товарищей, — но пока ничего не скажу. Еще поразмыслю, чтобы вы потом надо мной не смеялись.

— Говори, не стесняйся, — мягко попросил д’Амбрие. — Ты — опытный китобой, отличный моряк, хорошо знаешь льды. Поверь, никто не станет смеяться, мой друг.

— Спасибо на добром слове, капитан. Что же, если хотите, я выскажу на этот счет свое мнение. Мне кажется странным, что здесь нет никакой живности. Ни рыб, ни зверей, ни птиц — ничего! Какое же это море?! В настоящем море всяких тварей больше, чем на суше. Кроме того, настоящее море красивое и не такое маленькое. Верно я говорю, командир?

— Верно. Прошу тебя, продолжай, я слушаю с огромным интересом.

— Вот я и думаю, что мы плывем просто по соленому озеру с двойным дном.

— Браво, дорогой Мишель! Ты, кажется, разгадал эту чудесную загадку!

Поощренный капитаном, Мишель продолжал:

— Теперь о двойном дне. Подводная часть айсберга вдвое выше наружной! Если наружная часть имеет высоту двадцать метров, то подводная — все сорок. Любой юнга на китобойном судне это знает![119]

— Совершенно с тобой согласен!

— Ледяные хребты, по которым мы шли, особенно последний, не меньше ста метров высоты, скрывал под водой еще двести!

— Браво, мой друг!

— Я не сделаю никакого открытия, если скажу, что льды уходят под воду не только вглубь, но и вширь на большие пространства… И пусть лишат меня жалованья, если дно на небольшой глубине не есть продолжение ледяного барьера, а мертвое пространство, по которому мы плывем, — озеро. Образоваться оно могло по двум причинам: лед либо растаял, либо осел. Вот почему дно и оказалось на небольшой глубине.

— Но ты забыл о глубине более ста сорока морских саженей! — сказал Летящее Перо.

— Ничего я не забыл, наоборот!.. Там, где глубина больше двухсот метров, есть сообщение с настоящим морем, оттуда и пришла вода!

— Допустим! Но кто прорыл этот проход?

— Возможно, это давнишняя тюленья дыра. Ее края подтаяли в более теплой воде, и она стала шире… Или же треснул лед, наскочив на какую-нибудь скалу… Но это все предположения. К несчастью, у нас нет достаточно длинного лотлиня, чтобы достать дно… Иначе, мы смогли бы раскрыть тайну старого хитрого океана, который прикинулся здесь небольшим озером. Это все, что я могу сказать. Если соврал, прошу прощения. Вы приказали мне говорить, капитан!

— Полагаю, ты прав, Мишель!.. Интересно, как далеко тянется это озеро? Мы находимся так низко, что почти ничего не видим на горизонте вдали.

Превозмогая усталость, матросы снова налегли на весла.

Помогла двойная порция рома, выданная капитаном.

Но в шесть часов пришлось сделать остановку. В этот день скорость, бо́льшую, чем накануне, развить не удалось.

В общей сложности проплыли девяносто один километр, включая пятьдесят, пройденных утром, и до полюса оставалось всего двадцать!

Д’Амбрие распорядился остановиться на ночлег.

Матросы с собаками высадились на плывшую неподалеку льдину, где после двенадцатичасового сидения они могли поразмяться и справить нужду.

Когда же путешественники снова заняли свои места в лодке, на дно бросили два малых якоря.

После ужина и порции подогретого рома четверо улеглись в мешки и крепко уснули, а пятый остался на дежурстве, на тот случай, если к лодке приблизится льдина.

Дежурные менялись каждый час, но за ночь никаких происшествий не произошло. В четыре часа утра все проснулись, чтобы не забывать о том, что сутки делятся на две половины, по двенадцать часов каждая.

Капитан во время своего дежурства определил широту и, произведя точный расчет, встревожился. Он заметил то, чего не могли заметить матросы, не умевшие пользоваться навигационными приборами.

За короткое время между сделанными им двумя астрономическими определениями ледяные горы на юге, их лодка и море сдвинулись на три минуты к востоку.

ГЛАВА 10

Первое мая 1888 года. — Скала. — На Северном полюсе. — Останки кита. — Где оставить запись об открытии? — Ночь на полюсе. — Неподвижность всего живого и неживого. — О вращении Земли. — Полярный день и полярная ночь. — Обратный путь.

Смещение на три минуты, установленное капитаном, имело некоторое значение. Теперь можно с помощью буссоли скорректировать свое отклонение от полюса, после чего изменить направление пути.

Вполне достаточно трех часов, чтобы доплыть до местоположения земной оси, если не помешают море и льды.

До сих пор все благоприятствовало отважным морякам в достижении цели, но как сложатся обстоятельства на обратном пути? В лагере их ждут четырнадцать товарищей, больных, со скудным запасом продовольствия, а дорога предстоит нелегкая!

Что, если льды придут в движение, начнут ломаться и, разделившись на части, обгонять друг друга?

Но стоит ли сейчас думать о возвращении, если до таинственной точки рукой подать? Сколько смелых, самоотверженных людей пожертвовали жизнью, чтобы добраться до полюса! Но до сих пор это не удалось ни англичанам, ни русским, ни немцам, ни датчанам, ни шведам, ни американцам! А французы через несколько часов водрузят там свой трехцветный флаг, приумножив славу родины!

Воодушевленные этой мыслью и исполненные гордости, моряки принялись грести изо всех сил.

Первое мая 1888 года. Погода тихая, солнечная, море спокойное, термометр показывает минус 12°.

Однако капитан с каждым ударом весел, приближавшим лодку к заветной точке, сильнее хмурился.

Лодка шла отлично, плавучие льды попадались все реже, впереди, насколько хватало глаз, поверхность воды была гладкой, как зеркало. Казалось, они плывут по пруду.

От матросов не ускользнуло беспокойство командира, и они притихли. Не слышно было шуток, порой соленых, нарушавших однообразие путешествия. Только шумное дыхание гребцов и скрип весел в уключинах.

Собаки блаженно спали на солнце. Привыкшие к арктическим холодам, при более высокой температуре они задыхались бы, как европейские собаки в жару.

Прошел час, потом второй.

Приближалась торжественная минута.

Д’Амбрие, поднявшись, жадно всматривался в горизонт.

Потом снова сел, нахмурив брови.

Находись они на высокой точке, было бы видно гораздо лучше.

Прошло еще четверть часа, и капитан облегченно вздохнул.

Вдали, на голубовато-зеленой поверхности воды что-то темнело, какой-то непонятный предмет.

— Наконец-то, — тихо произнес капитан, — судьба мне улыбнулась, и я смогу оставить отметку о моем подвиге!.. Налягте, друзья, на весла!

И лодка помчалась туда, где виднелась скала! Да, это была скала! Никто не сомневался.

Держа одной рукой руль, другой капитан что-то быстро написал на листке бумаги, положил листок в бутыль и запечатал ее.

Нетерпение его росло; глаза сверкали, движения стали резкими, порывистыми.

Он не отрывал взгляда от таинственного, темневшего на горизонте предмета и все время смотрел на часы.

Еще пятнадцать минут, быстрого хода, и…

— Стоп!..

Лодка прошла еще немного вперед по инерции и остановилась.

Матросы вопросительно смотрели на командира. На его лице отразилось волнение.

— Матросы! Храбрые мои товарищи! — Голос д’Амбрие слегка дрожал. — Если я не ошибся в расчетах, если даже допустил маленькую неточность, которую не в силах уловить прибор, мы совершили открытие в географической науке! Это настоящая победа! В той точке, где сейчас стоит наша лодка, сходятся все меридианы Земли… Здесь нет ни широты, ни долготы. Это мертвая точка, вокруг которой вращается Земля. Мы на Северном полюсе! Посвятим же наше открытие далекому отечеству и возгласим троекратно: «Да здравствует Франция!»

— Да здравствует Франция! — дружно вскричали матросы, подняв вверх весла, в то время как капитан развертывал флаг.

— Жаль, что поблизости нет земли. Мы могли бы поставить памятный знак… Но есть скала! В трех кабельтовых отсюда. Видите? Она совсем близко от полюса. Там можно оставить бутылку с записью о нашем открытии. Под ней стоит моя подпись. Вперед, матросы! Еще немного, и можно будет отправиться в обратный путь.

Матросы, признаться, испытали разочарование. Не таким представляли они себе полюс! Все было буднично. Даже само открытие, к которому они так долго стремились, ради которого столько страдали!

Зато не было сейчас на свете человека более счастливого, чем д’Амбрие, и матросы от чистого сердца разделили с ним его радость.

Ведь по уставу действия начальства не положено обсуждать, как и приказы.

Правда, с капитаном все было по-другому.

Целый год они жили вместе, вместе страдали ради достижения заветной цели, помогали друг другу, и это сплотило команду.

Отношения матросов с капитаном, да и со старшими офицерами были сердечными, дружескими. В то же время дисциплина соблюдалась строго, послаблений не допускалось.

Скоро уже можно было разглядеть скалу. Продолговатая, совершенно гладкая, коричневого цвета, она имела в длину не больше двадцати пяти метров.

Когда путешественники находились уже метрах в ста от скалы, на лице Элембери отразилось удивление, и он воскликнул:

— Боже правый! Черт меня побери!

— Что там такое, Мишель? — спросил капитан.

— Чтоб мне удавиться немецким флагом!..

— Ну, что там?!

— Капитан, мы обмануты!.. Это не скала!.. Это…

— Договаривай!

— Это обыкновенный кит, только мертвый, должно быть, не двигается…

Лодка, звякнув, уткнулась носом в какую-то массу, твердую, как лед.

Вот его глаз, вот пасть с огромными зубами, забитыми льдом, вот хребет, похожий на киль перевернутой лодки.

От удара веслом кит зазвенел, словно промерзший деревянный брус.

Как очутилось здесь это чудовище, если море со всех сторон закрыто льдами? Отчего погибло?

Китобой по привычке взял палку с крюком, не раздумывая, со всего размаха ударил кита и, сам того не ожидая, проткнул ему бок.

Когда же, опешив, быстро вытащил палку, из образовавшейся дыры со свистом вырвалась струя зловонного газа.

— Поворачивайте назад! — закричал молчавший до этого капитан. — А то задохнемся!

Лодка отплыла в то время, как зловонное облако все увеличивалось.

Кит, видимо, сдох еще летом, стал разлагаться, в результате чего и образовался газ, а потом его прихватило морозом. Не проткни баск кита металлической палкой, он так и проплавал бы до лета.

Но когда газ весь вышел, кит покачнулся и стал медленно погружаться в воду, словно тонущий корабль, и наконец исчез.

В этой мертвой водной пустыне, где не было ни единого живого существа, появление людей казалось неправдоподобным.

Матросы опустили весла и ждали команды капитана.

Но тот никак не мог решиться на отступление.

Измерил глубину: сорок метров.

Д’Амбрие приказал отплыть еще дальше и снова опустил лот. Теперь глубина была двадцать пять метров. В третий раз лот не достал дна.

Поворачивая лодку то в одну, то в другую сторону, капитан надеялся отыскать место, где можно было бы оставить памятную запись, вещественное доказательство их победы. Но дно везде было ледяным.

Полюс окружали многовековые палеокристаллические льды. Вероятно, они где-то смерзлись с ледниками, покрывавшими скалистые берега суши, но увидеть их отсюда было невозможно.

Может случиться, что открытие капитаном д’Амбрие Северного полюса так и останется недоказанным. На слово капитану вряд ли поверят, особенно его соперники.

Разумеется, в бортовом журнале, который д’Амбрие вел с величайшей тщательностью, были все отметки широт и долгот, через которые они проходили, а также точная карта проделанного пути, подтверждавшая открытие.

Но соперник, везде ставивший памятные знаки, пожалуй, не удовлетворится такими доказательствами, хотя обычно географические общества их признают, особенно если речь идет о человеке, известном своим благородством.

Что же касается немца, то он не остановится ни перед какими ухищрениями и мелочными придирками, только бы опротестовать открытие д’Амбрие.

Но так ли велико значение пирамиды, возразил сам себе капитан. Пока на полюс не отправится очередная экспедиция, ее все равно никто не найдет. А до тех пор пройдут годы.

И д’Амбрие обратился к матросам:

— Разве не может служить доказательством мое честное слово!

— Разумеется, может, не сомневайтесь, — ответили все, как один, матросы. — Оно убедительнее любых письменных свидетельств. Вам поверят и друзья и соперники!

После трапезы, не такой обильной, как хотелось бы капитану, все выпили по двойной порции спиртного и отправились в обратный путь.

С наступлением вечера, несмотря на усталость, никто не мог заснуть, даже собаки. Поблизости для них не нашлось удобной льдины, и они спали вместе с людьми, что было очень неудобно.

Как и накануне, лодку поставили на якорь, зацепив его за донный лед.

Мы сказали «с наступлением вечера», и читатель сразу представил себе, как постепенно сгущается тьма в этом печальном царстве льдов, делая безмолвие еще более гнетущим.

Однако полярная ночь здесь давно миновала, и круглые сутки властвовал день. Но и он не принес оживления в этот мрачный край. Казалось, здесь не земля, а какая-то другая, умирающая планета.

Силы человека не безграничны, и усталость взяла свое. Путешественники стали устраиваться на отдых.

По времени уже наступила ночь, но было совсем светло.

Подкрепившись немного, матросы снова завели разговор о полюсе. Ну что в ней особенного, в этой точке, к которой они так стремились, не щадя жизни! Ровным счетом ничего! С этой мыслью трудно было смириться. Исчезло воодушевление. А вместе с ним и радость.

Разговор оживляли только шутки Форена и реплики Дюма.

— Наконец-то мы выходим на дорогу к Большим бульварам Парижа! — самым серьезным тоном объявил Летящее Перо. — Мы повидали много стран, в том числе страну обмороженных носов, мороженого и разных шербетов, как съедобных, так и несъедобных.

— Мы дошли до Северного полюса, — продолжал Дюма. — А много ли моряков со всего света, даже марсельцев, там побывало? Теперь, мои дорогие, мы прославимся на весь мир, жаль только, что рассказать об этом полюсе нечего. Один капитан углядел там что-то необыкновенное…

— Ничего я там не увидел особенного, — мягко возразил д’Амбрие. — И никогда вам этого не обещал. Просто вы помогли мне найти на Земле точку, где еще не ступала нога человека. Вот и все. Разве мало мы собрали интересных сведений? Они позволят людям приступить к новым исследованиям силы тяжести, атмосферного давления, магнетизма. К сожалению, у меня нет сейчас необходимых приборов, чтобы этим заняться. Но придут сюда когда-нибудь другие и довершат начатое нами.

— Простите, капитан, — почтительно произнес Форен, — вы вот упомянули о тяжести. Но разве одни и те же тела во всех точках Земли имеют разный вес?

— Поскольку Земля на полюсах несколько сплюснута, а к экватору становится шире, то любое тело, к примеру твое, весит здесь больше, чем на экваторе.

Вес — это сила притяжения к Земле!

Тела притягиваются друг к другу с силой, обратно пропорциональной квадрату расстояния между ними и прямо пропорциональной их массе, поэтому, по мере приближения к центру притяжения, то есть центру Земли, вес твой увеличивается.

Понятия эти сухие, абстрактные и могут быть выражены только математической формулой!.. Другого способа рассказать о них не существует.

Есть и другая причина, увеличивающая вес.

В этой точке мы находимся в неподвижности, в то время как на экваторе крутимся со скоростью вращения Земли. Центробежная сила несколько уменьшает силу притяжения, а следовательно, и наш вес.

— Еще раз извините, капитан, но неужели мы здесь в неподвижности, даже когда ходим, в то время как жители экватора перемещаются лежа на боку?

— Да, они перемещаются вместе с Землей! Ты же знаешь, что Земля оборачивается вокруг своей оси за двадцать четыре часа.

Вертясь таким образом, словно волчок, она сообщает всем точкам своей поверхности разную скорость, в зависимости от их расстояния до оси вращения. Самая большая скорость — на экваторе.

Окружность Земли по экватору равна сорока миллионам метров, и любая точка на этой окружности проходит это расстояние за двадцать четыре часа, следовательно, со скоростью четыреста шестьдесят четыре метра в секунду.

На широте Парижа, то есть на сорока восьми градусах пятидесяти минутах тринадцати секундах, окружность значительно меньше, и, следовательно, расстояние, проходимое точкой на Земле на этой широте, уменьшается, и скорость движения составляет всего триста пять метров в секунду.

На самом полюсе она равна нулю.

Таким образом, мы неподвижны относительно жителей других широт между полюсом и экватором… Понял?

— В общем, да, капитан! Большое спасибо!

— Хочешь еще о чем-то спросить?

— О да, капитан, о многом, вас так интересно слушать! Но все очень устали!.. Того и гляди, уснут, несмотря на это противное солнце, которое светит и светит!

— В этом нет ничего удивительного! Солнце приходит на полюс в день весеннего равноденствия, двадцать третьего марта. Тогда оно выплывает над горизонтом только до половины, если не считать явления отражения света.

С каждым днем солнце поднимается все выше по наклонной линии и целые полгода не заходит.

В день осеннего равноденствия, двадцать второго сентября, оно опускается до самого горизонта и на шесть месяцев исчезает. Начинается унылая полярная ночь. А теперь спи, набирайся сил. Мы должны поскорее вернуться к своим.

— Не беспокойтесь, капитан!.. Завтра будем грести вдвое быстрее! Верно, друзья?

Ответа не последовало. Все трое крепко спали, натянув мех до самых глаз.

А д’Амбрие, будто не зная усталости, еще долго сидел на корме, думая о далекой родине, о товарищах, оставшихся в лагере среди льдов, о своей победе, о великих трудностях возвращения.

ГЛАВА 11

Возвращение. — Радость Констана Гиньяра. — Нечем откусить хлеб. — Зловещие знаки. — Еще одна буря. — В эскимосских иглу. — Пропажа провизии. — Бедствие. — Примерное наказание разбойников. — Собак режут и едят. — Бегство Помпона. — Голод. — Едят упряжь. — Угроза голодной смерти.

Против ожидания на обратном пути ничего особенного не случилось.

Дорога, разумеется, была трудная, утомительная, но благоприятная погода и огромное желание поскорее прийти к своим помогали преодолевать препятствия.

К тому же, при всей экономии, запасы провизии таяли на глазах, и сани становились все легче.

Отряду понадобилось немногим более пяти суток, чтобы достигнуть точки, в которой теоретически проходит ось вращения Земли, и шесть суток, чтобы вернуться в лагерь.

Итак, седьмого мая в четыре часа пополудни, пройдя через грозные палеокристаллические льды, они уже были у 88-й параллели и нашли лагерь на месте.

Их встретили как настоящих национальных героев, совершивших великое научное открытие!

Капитан был глубоко тронут, поблагодарил и сказал, что оставшиеся в лагере достойны разделить славу с теми, кто ходил к полюсу, и будут вознаграждены по заслугам.

— Да здравствует капитан! Слава победителям! — раздались восторженные возгласы.

Встречали капитана все, даже больные вышли из палатки, и д’Амбрие с грустью заметил, как сильно изменились люди за эти одиннадцать дней.

Бледные, исхудавшие, они, казалось, сгорбились под бременем болезней. Но радость — лучшее лекарство. Глаза у всех блестели, губы улыбались, сердца учащенно бились.

Слова командира придали им силы и бодрости.

Хороший матрос не пренебрегает славой, и вознаграждением тоже, хотя служит преданно и чужд корысти.

В начале экспедиции д’Амбрие обещал увеличить жалованье сперва после перехода за Полярный круг, а затем — когда достигнут Северного полюса. К полюсу пошли не все, но все получат одинаковое вознаграждение. Так сказал капитан.

И ничего нет удивительного в том, что измученные матросы были на седьмом небе от счастья.

Констан Гиньяр, едва оправившийся после цинги, совсем еще слабый, радостно подмигивал и потирал свои узловатые руки.

— Вот здорово! По крайней мере, на старости лет не буду нуждаться в куске хлеба! — сказал он Форену.

— Хлеба!.. А чем ты будешь его кусать, несчастный?! От цинги у тебя, наверное, все зубы вывалились!

— Смейся, смейся! Если хлеб твердый, можно его раскрошить и намочить в пиве!..

— И ты вылакаешь это за здоровье полюса, старый пьянчужка?!

— Выпью! И не один раз, а два! Как за друга! А ты-то хоть видел полюс?

— Вот как тебя вижу!

— Ну и какой он? Расскажи!..

— Представь себе кита, который неподвижно лежит до половины в воде. Ни хвостом, ни плавниками не шевельнет.

— Ладно… А дальше?

— Подходит Мишель… Как ткнет его палкой в бок! Дырку проделал. А из дырки «пф-пф!». Целое облако вонючего газа вылетело. За сто саженей нечем дышать!..

— А потом что?

— Потом? Кит этот, или же полюс, как хочешь, так и считай, стал наполняться водой и затонул. Вот и все.

— Да что ты несешь?! Мишель палкой проткнул Северный полюс?! Убил?

— Выходит, что так, раз полюс тебе наследство оставил!

— Наследство? Мне?!

— А как же?! Высокое жалованье!.. Деньги на старость!.. Твою ренту!.. Твое пиво! Все это, мой милый, — наследство бедняги полюса, которого мы утопили в соленом море!.. Спроси лучше у Мишеля, он расскажет, как было дело!

Пока шел этот разговор, Бершу передал командование капитану и доложил о положении в лагере.

Оно было поистине плачевным.

Несмотря на строжайшую экономию, провизия была на исходе. Над моряками нависла угроза голода.

— Неужели ничего не добыли — ни зверя, ни рыбы? — спросил д’Амбрие.

— Ничего, капитан! Напрасно нам говорили, что в Арктике полно всякой живности. И не кто-нибудь, а люди осведомленные. Здесь настоящая пустыня! Точнее, ледяной ад… Даже Угиук, с его уменьем и ловкостью, ничего не смог поймать. Наши охотники, сам доктор пытались найти следы какого-нибудь зверя — напрасный труд. А ведь уже началось потепление!.. Должны бы с юга прилететь птицы. Мне страшно, капитан! Не за себя, и даже не за наших бедных матросов, — их самоотверженность выше всяких похвал!.. Но подумайте, что будет, если мы все погибнем? Ведь никто не узнает о нашей победе! О том, что мы взяли верх над немцами! Что французский флаг был на полюсе! И все из-за того, что не хватит какой-нибудь тысячи порций!

— Не отчаивайся раньше времени, дорогой Бершу! — глубоко обеспокоенный, произнес д’Амбрие. — Скоро ледоход, а как только потеплеет, появится всевозможная дичь! Ведь через шесть часов — уже восьмое мая!

— Да сжалится над нами Небо, капитан!

На другой день надежды рухнули.

Впервые за долгое время показания барометра начали постепенно падать, задул проклятый южный ветер, несущий снегопады и морозы, небо заволокло низкими лохматыми тучами.

За двадцать часов показания барометра упали до отметки семьсот двадцать миллиметров!

Снег вихрился, образуя сплошную пелену. В нескольких шагах ничего не было видно.

Палатку сорвало и унесло.

Больные остались без крова, дрожа от холода в своих меховых мешках.

Сани перевернуло и вдребезги разбило о скалы.

Чтобы укрыться от непогоды, Угиук предложил построить из снега иглу. Так называется у гренландцев полукруглое низенькое сооружение с отверстием, в которое вползают на четвереньках.

Огромных трудов стоило матросам построить два таких убежища, и они свалились там в кучу, умирая от жажды и голода. Дюма снова приступил к своим обязанностям повара, к великому неудовольствию Курапье, потолстевшему, как подозревали, за счет других.

Провансалец разжег спиртовку, к счастью, уцелевшую, наполнил снегом сосуд для воды, сварил кофе, приготовил еду для больных, потом для здоровых и, наконец, поел сам.

В иглу было очень тесно и душно. Здесь же находились и собаки.

Но никто не жаловался, радовались и такому укрытию.

Кое-как удалось собрать продукты, занесенные снегом. Но наиболее ценные уже съели собаки.

И теперь матросы с ненавистью смотрели на своих четвероногих друзей, которых раньше так любили и баловали.

Казалось, урагану не будет конца. Злую шутку сыграло Заполярье с моряками. И не в первый раз. Уже настала весна, и все ждали тепла, но вопреки ожиданиям вернулась зима.

Снежная буря, третья по счету, которую пришлось пережить морякам, была самой долгой и самой жестокой.

Лишь 18 мая наступило затишье.

Всем хотелось хоть как-нибудь отметить годовщину отплытия из Франции.

Но в тот день, 13 мая, обнаружилось нечто ужасное.

Собаки вошли во вкус и повадились воровать продукты, причем так хитро, что можно было заподозрить в краже кого-нибудь из членов команды. Но кого?

Все безропотно терпели голод и скорее умерли бы, чем обманули товарищей!

Угиук!.. Вот кто способен на это! Дикарю неведомо благородство.

Большой Тюлень между тем все жирел, лицо его лоснилось. А в день, когда обнаружилась кража, от него пахло спиртным.

На вопрос, голоден ли он, эскимос впервые ответил, что нет, а вот выпил бы с большим удовольствием, правда, немного погодя.

Все ясно! Он живет за счет других, не понимая, какую совершает подлость, и очень доволен.

За десять дней дикарь вместе с собаками уничтожил все самые ценные продукты!

Впрочем, вряд ли он не понимал, что совершает зло. В этом случае он не стал бы заметать следы, маскировать всяким хламом вскрытые ящики с провизией.

Неужели Угиук орудовал вместе с собаками?

Впрочем, это не имело значения. Положение было катастрофическим.

Вот каким печальным выдался день годовщины. Тут уж было не до праздника.

Поскольку собак все равно нечем было кормить, решили ими пожертвовать.

Но вовсе не из мести. Несчастные животные могли бы еще оказаться очень полезными в будущем. К тому же люди успели к ним привязаться.

Итак, все собаки были присуждены к смертной казни, и в роли палача выступил Дюма. Он резал собак, а кровь собирал в сосуды.

Почему Тартарен не застрелил собак, этих добрых слуг, а зарезал, как свиней или овец?

Так распорядился доктор.

Собачья кровь могла заменить тюленью, столь необходимую для больных цингой. Никто не отказался ее пить, помня, как погиб Фриц, не сумевший побороть своего отвращения.

Летящее Перо убежал, чтобы не слышать жалобного визга своих подопечных, не видеть, как умирают его любимцы Белизар, Кабо, Рамона и Помпон.

Когда он вернулся, Дюма, весь в крови, как палач в тюрьме Вилетт, уже собирался схватить Помпона. Тот не сопротивлялся, только жалобно попискивал, как ребенок.

Форен со слезами на глазах вскричал:

— Проклятье! Я думал, резня уже кончена!.. Дюма!.. Матрос!.. Отпусти его!

— Я бы с удовольствием! У меня сердце разрывается от жалости при виде этих бедных тварей!

Помпон вырвался из рук повара и кинулся к Летящему Перу. Парижанин схватил его в охапку и отбежал метров на сто от лагеря.

Здесь он поставил собаку на белый снежный ковер и сказал:

— Бедненький мой! Нет больше в живых твоих товарищей! Ты воровал вместе с ними, а за кражу полагается смерть! Если хочешь спастись, беги! Льды для тебя — дом родной! Тебе не страшна никакая беда! Беги же и больше не возвращайся!

Летящее Перо поцеловал Помпона в его черный блестящий нос.

— Прощай, Помпон!

И пес убежал, словно понял все, что ему сказал хозяин.

Остальные собаки были выпотрошены, заморожены и съедены.

Даже кишок не осталось. Их приберегли на то страшное время, когда, обезумев от голода, человек готов съесть все что угодно.

И оно приближалось, это время.

Теперь по утрам чай или кофе пили без сахара. Его съели Угиук и собаки. Еще каждому полагалось двести граммов полусырого собачьего мяса и пятьдесят граммов водки или рома на четверть литра горячей воды.

Ни сухарей, ни мясного концентрата. Их тоже съели воры.

В полдень — двести граммов вареного собачьего мяса вместе с бульоном и немножко разогретого тюленьего жира со щепоткой соли, «чтобы вырабатывать углеводы», как в свое время шутили матросы.

Спиртного в полдень не полагалось — его берегли.

Вечером — двести граммов собачьего мяса или же кофе и пятьдесят граммов рома или водки в четверти литра воды.

После ужина, полуголодные, укладывались спать. Но пословица «Поспать — все равно что пообедать» была теперь неуместна.

Собаки оказались такими тощими, что каждая весила не более двадцати килограммов, а чистого мяса можно было наскрести от силы килограммов десять.

В день, как ни экономили, обойтись одной собакой не могли.

Некоторые так оголодали, что не брезговали даже вонючими собачьими кишками, остальных от них тошнило.

В общем, жизнь моряков превратилась в сущий ад.

Восемнадцатого мая буря наконец успокоилась, но снега намело столько, что неизвестно было, как выбираться из сугробов и в какую сторону идти.

Девятнадцатого, двадцатого, двадцать первого и двадцать второго мая провели в мрачном ожидании смерти и тупой покорности судьбе не только больные, но и здоровые.

И все-таки капитан не терял надежды. Нет, помощи он не ждал, вряд ли сюда придут эскимосы-охотники. Но скоро наступит лето, появится полярная дичь, все подкормятся и смогут стащить к воде шлюпку. Пока же ее пришлось оставить неподалеку от лагеря.

Двадцать третьего мая все еще держался мороз минус 10° и снег был таким сухим, что взлетал в воздух при малейшем дуновении ветра.

Двадцать четвертого трое заболели острым расстройством желудка, сказались недостаток и однообразие питания.

Состояние больных цингой не менялось, только их одолевала слабость.

Двадцать пятого съели последнюю собаку.

Двадцать шестого рыскали по углам в поисках сколько-нибудь съедобных отбросов: костей, остатков кишок, жил.

Двадцать седьмого резко потеплело. Температура повысилась до минус 3°. Лед пошел трещинами, снег понемногу таял и оседал.

Люди пили горячую воду, а те, кто не в силах был терпеть голод, кипятили собачьи шкуры, предварительно очистив их от шерсти, и ели, едва не ломая себе зубы.

Двадцать восьмого мая потеплело до нуля. Кончились запасы чая и кофе.

После «еды», если можно назвать едой то, чем питались сейчас матросы, доктор каждому давал по ложечке глицерина.

Двадцать девятого пролетела чайка, потом раздался писк снежных овсянок.

Когда съели собачьи шкуры, принялись за упряжь из тюленьей кожи…

Бледные, угрюмые, с лихорадочно блестевшими глазами и лиловыми растрескавшимися губами, люди еле двигались, напоминая призраков, блуждающих по ледовому аду.

Охваченный отчаянием, капитан напряженно вглядывался в даль. Может быть, пролетит стая уток, появится медведь или вылезет на лед тюлень?

Везде текли ручьи, и в ледяных чумах стало невозможно жить.

Дюма, Летящее Перо и Иттуриа, самые крепкие из всех, отправились на охоту, но, проходив шесть часов, вернулись ни с чем.

Они съели половину ременной упряжи, кусок кожаного сапога и по ложке глицерина.

— Ничего! — сказал Форен, едва державшийся на ногах. — Завтра опять пойдем!

Но 30-го, вместо того чтобы пойти на охоту, все трое слегли в лихорадке.

Не осталось ни одного здорового человека!

Доктор сам падал от слабости, но продолжал исполнять профессиональный долг и делал все, что мог.

Тридцать первого уже ни у кого не оставалось надежды на спасение.

Люди легли и с мрачной покорностью ждали смерти. Без жалоб, без слова упрека.

ГЛАВА 12

Странные звуки. — Промахнулся. — Помпон. — Жирная собака и тощие матросы. — Поразительное открытие. — Мясные залежи. — Помпон вернулся. — Котел с супом. — Замороженные в палеокристаллических льдах. — Вымерший вид животных. — Ледоход. — Вблизи мыса Челюскин. — Торжественный прием. — «Галлия» победила!

Тридцать первого мая термометр показывал плюс 2°. В ярко-голубом небе сияло солнце, но моряки, чуть живые, лежали в сырой ледяной хижине и жевали края спальных меховых мешков.

Больных лихорадило, и они слизывали пресную воду, текшую по стенам иглу.

Зато их не мучил голод.

Хижина сейчас напоминала госпиталь или перевязочный пункт с тяжелоранеными.

Прерывистое дыхание перемежалось стонами.

Некоторые доживали свои последние часы.

Капитан лежал, высунув голову наружу, чтобы видеть солнце и дышать свежим воздухом.

Вдруг ему почудилось… Но, может быть, это только больное воображение? Ему почудилось чье-то рычание. Оно доносилось издалека.

Зверь!.. Неужели медведь?

Капитан не ошибся. Звук все приближался, к нему прибавилось шарканье лап по льду.

Капитан с трудом поднялся и крикнул охрипшим голосом:

— Тревога!.. К оружию!

Рычание все приближалось. Дюма схватился за карабин, а следом за ним лейтенант Вассер, Летящее Перо и один из басков. Появление зверя подействовало на них, как удар током.

Поразительно, сколько в человеке таится силы! Духовной энергии! Совершенно обессиленные за минуту до этого, люди выбежали из иглу, готовые к битве.

Но вместо медведя увидели какого-то небольшого зверька с коричневой шерстью, который быстро к ним приближался.

Он вовсе не рычал, а лаял.

Дюма выстрелил с расстояния примерно двухсот метров, но впервые в жизни промахнулся. Наверное, оттого, что был голоден и очень волновался.

Пуля легла недалеко от животного, и во все стороны полетели осколки льда.

Лейтенант тоже промахнулся, а зверь все приближался, не обращая внимания на выстрелы.

Дюма, ругая себя за неловкость, вновь зарядил ружье.

Но тут на лице парижанина изобразились удивление и радость. Он отвел в сторону карабин Дюма и закричал:

— Помпон!.. Собачка моя!..

Услышав знакомый голос, собака вихрем помчалась через лужи и трещины прямо к хозяину и, радостно лая, стала ластиться к нему.

— Помпон!.. Песик мой!.. Неужели ты? — Артур и смеялся и плакал, в то время как Помпон перебегал от матроса к матросу и снова возвращался к хозяину.

— Проклятье! — проворчал растроганный Дюма. — И надо же ему было вернуться, несчастному!.. А я так надеялся на медведя! Ведь в этом псе нет и пятидесяти фунтов!.. Так жалко его убивать!

— Убить Помпона?! Ни за что! — негодуя, вскричал Летящее Перо. Он схватил собаку на руки, прижал к себе, а она благодарно лизала ему лицо.

— Но у нас больные умирают от голода, — едва слышно произнес Дюма.

— Да ты посмотри, какой Помпон жирный!..

— Увы, — ответил повар тоном, полным сострадания. — Слишком жирный, бедняга!..

— Значит, он чем-то питался все эти двадцать дней!

— Пожалуй, ты прав! — вмешался в разговор лейтенант.

— Либо его кто-то кормил, либо он нашел где-то запасы продуктов, — продолжал парижанин.

Подошел капитан.

— Ты правильно рассуждаешь, Летящее Перо, мой мальчик, — сказал он. — Твоя собака, движимая инстинктом и дружескими чувствами, пришла не случайно!.. Кто знает, может быть, в ней наше спасение?

Теперь Помпон уже ластился ко всем по очереди, залез в хижину, всех обнюхал и вылез.

— Проверяет, все ли на месте! — пояснил Артур.

Удивленная тем, что хозяин ее не угощает, собака задумалась, потом села на задние лапы и, как в былые времена, когда ее спрашивали: «Хочешь есть?» — пролаяла:

— Уап!.. Уап!..

После этого умное животное побежало по своему следу назад, то и дело оглядываясь, чтобы посмотреть, идут ли за ней.

— Лейтенант Вассер, берите с собой Жана Иттуриа, Дюма, Форена и идите следом за собакой!..

— Есть, капитан, и дай Бог нам вернуться не с пустыми руками!.. В дорогу, друзья!

— Подождите минутку! — остановил их д’Амбрие. — Возьмите уцелевшие сани, положите на них меховые шкуры и спальный мешок, а также оружие, сосуд для воды, он нам все равно не понадобится за неимением горючего, прихватите топор, пилу и ледовый нож. Непременно наденьте гренландские сапоги, чтобы не промочить ноги, и табак не забудьте! Разделим его по-братски! А теперь пожмем друг другу руки! Идите, друзья, и помните, наша жизнь в ваших руках!

Собака вела людей на северо-восток, прямо по своему следу, выделявшемуся на подтаявшем снегу.

Прав был капитан, посоветовав им взять сани. На них по крайней мере можно было везти поклажу. Как несли бы ее на себе ослабевшие, голодные моряки?

Дорога была ровной, и тянуть легкие сани не составляло никакого труда. Время от времени кто-нибудь из путников садился на сани отдохнуть, и остальные его везли.

Спустя некоторое время собака свернула на север и направилась к ледяным холмам по западному краю барьера из палеокристаллических льдов.

Эти льды резко отличались своим бледно-зеленым цветом от более поздних ледяных образований, почти бесцветных.

Уже целых шесть часов шли моряки, изнемогая от усталости.

«Мужайтесь!» — казалось, говорила собака. Иногда она подбегала к ним с лаем, как будто хотела поторопить.

— Куда она нас ведет? — недоумевали лейтенант, баск и провансалец.

— Туда, где есть жратва, не сомневайтесь! — всякий раз отвечал Форен. — Видели, как Помпон всех обнюхал в иглу, понял, что у нас нечего есть, и повел к своему таинственному складу. Он — большой хитрец, этот Помпон!

Неожиданно собака свернула на крутую тропинку, где саням было не пройти, и исчезла среди нагромождения ледяных глыб.

Вскоре она вернулась и принесла в зубах что-то коричневое, бесформенное, похожее на обрубок.

Плюмован взял у нее таинственный предмет, отломал кусочек, положил в рот, пожевал и вне себя от удивления воскликнул:

— Провалиться мне на этом месте!.. Мороженая говядина!

— Не может быть!

— Попробуйте, лейтенант! И ты, повар, тоже! Это настоящее мясо, мы такое морозили зимой!

— Летящее Перо прав! — произнес очень довольный лейтенант.

— Для варки годится! — серьезно заявил Дюма.

— Можно есть и сырым, оно ведь замороженное! — заметил баск, запихнув в рот большой кусок и старательно его прожевывая.

— Молодец, песик! — с нежностью произнес Артур. — Привел нас к своему продовольственному складу.

Помпон снова побежал к ледяным глыбам. Моряки последовали за ним и вскоре увидели глубокую зигзагообразную трещину, тянувшуюся по основанию огромного ледяного образования.

Собака лапами соскребла смешанный со льдом подтаявший снег, нашла круглое отверстие шириной с бочонок, влезла внутрь, снова поскребла лапами, только уже сильнее и появилась с огромным куском говядины, который едва притащила.

— Черт побери! — вскричал парижанин. — Да здесь настоящие мясные залежи! Природный холодильник!

Лейтенант, вооружившись ледовым ножом, а Дюма — топором, расширили трещину и увидели, что она тянется метров на сто и на большую глубину буквально набита прекрасным мороженым мясом.

Продолжая работать, они не переставали жевать. Мясо таяло во рту и становилось мягким. Против ожиданий, оно оказалось совершенно свежим.

— Может, сварим суп? — предложил Форен.

— Спирта нет! — ответил Дюма.

— Но здесь целые тонны жира! Положим жир в горелку, выдернем несколько волосков из звериной шкуры и сделаем фитиль!

— Варите, если хотите, только сперва нагрузим мясом сани и вернемся поскорее к товарищам, они умирают от голода!

— У меня идея, лейтенант! — воскликнул Летящее Перо. — Мы, пожалуй, уже сыты, тем более что можем еще съесть по кусочку этого прекрасного жира, который вот-вот растопится. А суп сварим на горелке и привезем на санях еще горячим, чтобы товарищи могли сразу поесть.

— Согласен! — ответил лейтенант, грузя на сани мясо и жир.

Не прошло и часа, как моряки, не отдохнув, отправились в обратный путь.

Они хорошо подкрепились, к тому же чудесная находка придала им силы.

Еще бы! Обнаружить такие залежи мяса!

Их буквально распирало от радости! И все благодаря Помпону. Единственное, чего они сейчас желали, скорее добраться до своих.

Груженные мясом сани стали тяжелее, и их приходилось толкать. А на горе мяса, словно божество, возвышался стоявший на горелке котел с супом, из которого шел прекрасный аромат.

Моряки никак не могли насытиться и даже на ходу не переставали жевать, оживленно обсуждая случившееся и гадая, откуда взялись среди льдов эти залежи мяса.

Только через двенадцать часов путники возвратились в лагерь, ни разу не остановившись по дороге.

Задыхающиеся от усталости, потные, они были счастливы, что принесли спасение товарищам.

Еще немного, и некоторых они нашли бы мертвыми.

Не говоря уже о больных цингой, остальные едва дышали, многие бредили.

К счастью, голод можно вылечить самым простым лекарством — едой.

Парижанину и в самом деле пришла в голову блестящая идея приготовить по дороге суп. Конечно, в нем не было ни соли, ни приправ, но в иглу запахло мясом!

Поистине волшебный аромат!

Изголодавшиеся люди с жадностью набросились на еду, но доктор строго следил за ее раздачей. При длительном голодании надо начинать с маленьких порций, чтобы не умереть от заворота кишок.

После супа матросам дали мясо, разделив его на небольшие куски, которые следовало есть понемногу, в течение нескольких часов.

Когда с едой было покончено, все уснули крепким сном и проснулись от собачьего лая.

Явился Помпон. За оказанную услугу он не просил ничего особенного у своих хозяев, только немного ласки и несколько добрых слов.

Измученные голодом и лихорадкой люди не знали, каким образом лейтенант Вассер, Жан Иттуриа и Летящее Перо добыли все это богатство: двадцать пять литров мясного бульона, десять фунтов вареного мяса и сто пятьдесят килограммов мороженого. Они только видели, как их товарищи ушли вслед за Помпоном. Артур что-то городил о мясных залежах, найденных среди льдин, но никто ничего не понял. Тем более что все внимание было поглощено неизвестно откуда взявшейся едой. Да и мало ли что мог придумать парижанин. Лейтенант Вассер сказал, что в глубине льдов они нашли столько мяса, что его хватит на год, если даже кормить тысячу человек.

Капитан и доктор были еще слишком слабы, чтобы исследовать привезенное мясо, и только улыбались, когда Летящее Перо рассказывал эту неправдоподобную историю.

Итак, преданный Помпон спас своих хозяев от голодной смерти. С этого дня жизнь экспедиции стала совсем другой.

Откуда взялось во льдах мясо? Пока на этот вопрос никто не смог бы ответить. Он требовал тщательного изучения.

Через тридцать шесть часов все, даже больные цингой, были уже на ногах и отправились к открытому Помпоном загадочному тайнику.

Приятно было идти по гладкому льду при температуре плюс 2°, прямо-таки весенней, после пятидесятиградусных морозов. На месте лагеря остались только иглу, уже изрядно подтаявшие, из-под которых текли ручьи.

Помпон шел впереди, очень гордый своей ролью проводника.

Наиболее слабых устроили в шлюпке, поставленной на сани, легко скользившие по снегу.

Матросы повеселели.

Голод отступил, появилась надежда. Выражение му́ки на изменившихся до неузнаваемости лицах сменилось слабой улыбкой. Матросы походили сейчас на живых скелетов, кожа да кости. Бледные, заострившиеся носы, провалившиеся беззубые рты. Если бы не блеск в глазах, этих людей можно было бы принять за призраков, бродивших, словно неприкаянные души, по ледяному аду.

Сани потихоньку двигались, подталкиваемые сзади и подтягиваемые спереди за привязанные к ним фланелевые пояса вместо ремней — упряжь была съедена.

Двухчасовые остановки делали довольно часто, съедали по куску полусырого мяса, выпивали по кружке бульона и глотку́ растопленного жира, в качестве лакомства.

Через десять часов все оборудование и больные были доставлены к месту.

Как ни расписывали лейтенант Вассер, Жан Иттуриа, Дюма и Форен залежи мяса, они их недооценили.

В основании каждого ледяного холма было две-три извилистые трещины по сто метров в длину, уходившие в глубь холмов, как рудные жилы в содержащих их породах.

Мясных запасов хватило бы на целую армию, столько здесь скопилось замороженных животных.

Разумеется, насквозь замороженное мясо сохранило и вкус, и полезные свойства.

За неимением палатки пришлось вырубить пещеру прямо в ледяной скале, защищавшей от ледяного южного ветра.

Там моряки и устроились. Благодаря мехам и спальным мешкам холод им был не страшен.

И еды хоть отбавляй. Стоит только протянуть руку.

Любознательный доктор очень заинтересовался происхождением замерзших животных, и в конце концов ему удалось разгадать загадку.

Прежде всего он определил, что это за животные.

Все они относились к одному виду, исчезнувшему более семидесяти лет тому назад, судя по строению зубов, хорошо изученному в 1751 году знаменитым немецким натуралистом Стеллером[120] и потому названному его именем — Стеллеровы коровы. Это были морские млекопитающие из отряда сирен.

Стеллеровы коровы, в среднем весом три тонны каждая, достигали в длину трех с половиной — четырех метров и были снабжены усами, очень твердыми, длиной от пятнадцати до двадцати сантиметров.

Ученый, открывший их возле Камчатки, утверждал, что морские коровы не агрессивны, мясо их вкусно и ловить их очень легко. Тогда-то и началась охота на этих животных, которая привела к полному их исчезновению.

Как морские коровы попали сюда в таком огромном количестве, какое стихийное бедствие явилось причиной их массовой гибели, как оказались они в этой ледяной могиле, сохранившись в виде тысяч центнеров мяса? Сколько лет, а может быть, и веков палеокристаллические льды носили их в себе, перемещаясь под действием ветров и течений, прежде чем буря, сломав льды, частично обнажила залежи, которые и учуяла собака?

Ответить на эти вопросы так же трудно, как определить, когда умер мамонт, найденный в 1804 году в устье реки Лены, которым якуты и их собаки питались два года.

Итак, устроившись в ледяной пещере и не страдая больше от холода и голода, матросы день ото дня становились бодрее. Скоро лето. А значит, и ледоход.

Даже перспектива второй зимовки их теперь не пугала. Укрытие у них надежное. Еды столько, что хватило бы на целый город.

Но богиня Севера, подвергнув их суровым испытаниям за то, что вторглись в ее владения, рассудила по-другому.

Буря, по всей вероятности, оторвала от палеокристаллических льдов ту часть, где сейчас находились французские путешественники и сказочные залежи мяса.

Капитан с радостью заметил, что тяжелый ледяной панцирь, прежде медленно двигавшийся вокруг полюса, поплыл вдруг гораздо быстрее.

Он дрейфовал к землям Российской империи со скоростью двенадцать, а то и пятнадцать километров в сутки.

Три — три с половиной лье, конечно, немного, но лед двигался весь июнь, июль, август и сентябрь, и французы наконец увидели землю, проплыв тысячу триста или тысячу четыреста километров.

Это был мыс Челюскин, на 77°30′ северной широты и 102°30′ восточной долготы[121].

Однако на этом трудности не кончались. От мыса Челюскин до Петербурга десять тысяч километров, а до Иркутска, губернского города Восточной Сибири, две тысячи шестьсот.

Уже наступил октябрь.

Не придется ли им провести зиму в сибирской тундре, дожидаясь весны? Пережить такие же холода, как на полюсе? Разве не погиб Грили со своей экспедицией в пустынных, заброшенных землях? А капитан Де Лонг? Он умер именно в этих краях.

На их счастье, в небольшом защищенном от ветра заливчике они увидели охотников на тюленей.

Быстро покинув льдину, лишь незначительно уменьшившуюся после долгого плавания под лучами полярного солнца, французы сели в шлюпку, которую бережно хранили все это время, и причалили к берегу, к великому удивлению находившихся там людей.

Это были тунгусы. Они делали запасы, собираясь зимовать в глубине материка, в Тагайске, — селении, или, как они называли его, остроге, в пятистах километрах от океана.

Тунгусы радушно приняли путешественников и, как только установилась санная погода, отвезли их в Тагайск.

В Тагайске, расположенном в центре полуострова Таймыр, д’Амбрие раздобыл сани, собачьи упряжки и нашел проводников.

Французы доехали до Ждановской, что на реке Хатанге, где до наступления зимы стоит казачий пост во главе с офицером.

Офицер уже готовился уезжать со своими людьми в Туруханск, маленький городишко на Енисее с пятьюстами жителей, в девятистах километрах от Ждановской.

В Туруханске жили чиновники, управлявшие уездом, в три раза большим по территории, чем Франция, с населением в две с половиной тысячи человек, состоявшим из тунгусов, остяков и якутов.

От городка, по левому берегу Енисея, шла дорога в Красноярск. Точнее, не дорога, а тропа.

Французы ненадолго остановились в Туруханске и в конце ноября, в сильный мороз, приехали в Красноярск, имевший телеграфное сообщение с Петербургом и транссибирскую дорогу, так называемую Владимирку.

Узнав о прибытии французской экспедиции, московские власти предоставили капитану большие денежные ассигнования и средства передвижения, самые быстрые и самые удобные.

Третьего января 1889 года экипаж «Галлии» во главе с капитаном прибыл в Петербург, где их ждал настоящий триумф.

В то время в стране процветали антигерманские настроения, шли разговоры о войне, и подданные русского царя радовались первой мирной победе французов над общим врагом.

В честь завоевателей Северного полюса был устроен великолепный праздник. Русские, настоящие мастера театральных постановок, превзошли самих себя. Блестящий успех французов соответствовал их политическим интересам, и, пожалуй, уже давно они никому не оказывали такого горячего приема.

Появился Серяков, тот самый Серяков, который сыграл не последнюю роль в организации французской экспедиции на Северный полюс.

Прочитав в газетах о прибытии французских путешественников, он примчался в Петербург и бросился на шею д’Амбрие, восклицая со всей пылкостью славянского темперамента:

— Победа, дорогой д’Амбрие! Победа по всему фронту!.. Англичане в восторге, а вы знаете, как нелегко привести в восторг Джона Буля[122], признающего только собственные успехи. Они вспомнили, что идея экспедиции на Северный полюс родилась на их земле, и поставили это себе в заслугу!.. У вас там много друзей… настоящих джентльменов, которые искренне восхищаются вами! Словом, в Англии вы — герой дня, и Королевское общество не замедлило сделать вас своим лауреатом!.. Да, мой дорогой, и вам придется с этим смириться. Я уже не говорю о том, как вас встретят на родине. Вся Франция будет вам рукоплескать! Географическое общество преподнесет вам памятную медаль, изготовленную в честь вашей победы самыми известными мастерами. И знаете, что там будет написано? Всего два слова. В них залог грядущих побед, которые я вам желаю от всей души.

— Что же это за слова? — спросил д’Амбрие, которому наконец удалось прервать Серякова.

— «Галлия» — победительница!