Франсия

Часть первая

В четверг 31 марта 1814 года парижане наблюдали проезд необычного кортежа. Царь Александр, сопровождаемый королем Пруссии и посланником австрийского императора князем Шварценбергом, в окружении блестящего штаба и эскорта из 50 тысяч гвардейцев медленно ехал верхом по предместью Сен-Мартен. Внешне царь был спокоен. Он играл важную роль великодушного победителя, и играл ее хорошо. Его свита была великолепна, солдаты величественны. Толпа хранила молчание.

Это происходило на следующий день после героической битвы последних легионов Империи[1], когда отважных французов отдали на милость победителя, унизительную для них. Все было потеряно, когда народ, не доверяя ему, лишили оружия, отказали в праве и средствах самому себя защищать. Поэтому молчание было для него единственным протестом, скорбь — единственной славой. По крайней мере эта скорбь останется в памяти свидетелей событий.

На фланге блестящего царского эскорта молодой русский офицер замечательно красивой наружности с трудом сдерживал свою горячую лошадь. Это был высокий, стройный человек, туго затянутый в талии офицерским ремнем, золотые кисти которого касались его бедер, как у загадочных фигур, изображенных на персидских барельефах периода заката; возможно, лишь любитель древности узнал бы в чертах и одежде молодого офицера почти неуловимый восточный колорит.

Он принадлежал к одному из тех южных народов, которые в результате войн или добровольно вошли в состав Российской империи. У него был прекрасный профиль, выразительные глаза, полные чувственные губы, великолепно развитые мускулы, скрытые под элегантным военным мундиром. Цивилизация смягчила его облик, однако в нем сохранилось что-то странное и завораживающее, что привлекало и останавливало взгляды, поначалу обращенные только на царя.

Лошадь молодого офицера, донельзя раздраженная медлительностью шествия и не понимающая, как вести себя в данных обстоятельствах, стремилась победоносно ворваться в поверженный город и растоптать его в своем диком галопе. Вот почему всадник, опасаясь нарушить строй и вызвать этим недовольство командиров, сдерживал ее с усилием, которое поглощало все его внимание и не позволяло ему заметить недружелюбный, а порой открыто враждебный прием населения.

Царь, внимательно и недоверчиво наблюдавший за всем, не заблуждался на сей счет, и ему не вполне удалось скрыть свои опасения. Толпа уплотнилась настолько, что стоило ей чуть сильнее сжать победителей (один из них сказал об этом царю), как они были бы раздавлены, даже не успев воспользоваться оружием. Это совсем не входило в замысел главного триумфатора. Он хотел вступить в Париж как ангел-хранитель народов, то есть как глава европейской коалиции. Царь наивно полагал, что подготовил все для этой великой и жестокой комедии. Малейшее волнение публики могло испортить сценарий задуманного им спектакля.

Это волнение едва не вспыхнуло из-за оплошности молодого всадника, вкратце описанного нами. В ту минуту, когда его лошадь, казалось, начала успокаиваться, молодая девушка, влекомая людским потоком или любопытством, нарушила стройные ряды национальных гвардейцев[2], молчаливо и скорбно поддерживавших порядок. Быть может, легкое прикосновение ее голубой шали или белого платья напугало строптивую лошадь, и она взвилась на дыбы; высоко поднятое копыто внезапно опустилось на плечо парижанки. Та пошатнулась, но, к счастью, не упала в толпе жителей предместья. Была ли она ранена или только испугана? Устав не позволял молодому русскому остановиться ни на мгновение и посмотреть, что с девушкой; сопровождая всемогущего императора, он не посмел нарушить торжественность процессии. И все же офицер оглянулся и проводил долгим взглядом группу взволнованных людей, оставшихся позади него.

Гризетку, а это могла быть только она[3], подняли множество крепких рук и в одно мгновение перенесли в находящийся поблизости кабачок. Толпа тотчас заполнила пустоту, образовавшуюся после происшествия. Послышались гневные восклицания, и достаточно было одного ответного слова из рядов чужеземцев, как возмущение распространилось бы с молниеносной быстротой.

Царь, с рассеянной и одновременно суровой улыбкой наблюдавший за всем, не сделал ни одного движения, чтобы сдержать свои когорты; его намерения были известны. Казалось, никто из окружения царя не заметил выражение угрозы, появившееся на лицах. Несколько бессвязных проклятий, несколько энергично поднятых кулаков остались позади. Офицер, невольно вызвавший эту неурядицу, тешил себя надеждой, что ни царь, ни один из его генералов ничего не заметили, но у русского правительства есть глаза и на затылке. Все обратили на это внимание: царь должен был узнать о проступке молодого ветреника, имевшего неосторожность выбрать для этого триумфального дня самую красивую и самую своенравную из верховых лошадей. Кроме того, ему доложили, что лицо молодого человека выразило сожаление и печаль, чего ему по неопытности не удалось скрыть.

Однако они обманулись. Выбор непокорной лошади сочли заслуживающим наказания, открыто проявленное сочувствие — частью чувствительной комедии, призванной растрогать парижан. Таким образом, к непродолжительному замешательству в рядах своего эскорта царь отнесся довольно спокойно.

По мере приближения к богатым кварталам воцарялось взаимное согласие, чужестранец вздохнул наконец свободно; затем внезапно все объединились — не без неловкости, но и без угрызений совести. Сторонники короля сбросили маски и устремились в объятия победителя. Волнение распространилось в массах. Здесь не думали о Бурбонах[4], им еще не доверяли, их не знали, но любили Александра, и бессердечных женщин, бросавшихся к его ногам, не останавливали и не оскорбляли национальные гвардейцы, грустно взиравшие на все и полагавшие, что чужестранцев благодарят просто за то, что они не разрушили Париж. Находя подобную благодарность ребяческой и преувеличенной, они не замечали того, что, выражая безрассудную радость, эти люди словно рукоплещут падению Франции.

Молодой русский офицер, чуть не испортивший представление этой грустной комедии, где столько актеров были просто статистами, ибо не знали слов пьесы, напрасно пытался осознать то, что наблюдал в Париже, — он, который видел сожженную Москву и все понял! Благодаря полученному им военному воспитанию и беспокойному времени, на которое пришлась его молодость, офицер приобрел рассудительность. Недостаток его философских воззрений восполнялся тонкой проницательностью, присущей его расе, и недоверчивостью, свойственной его среде. Он видел тогда и вновь увидел теперь две крайности патриотического чувства: богатую торговую Москву сожгли из-за ненависти к чужеземцам-французам; эта дикая, но возвышенная самоотверженность ужаснула и восхитила его. Затем блестящий и великолепный Париж пожертвовал честью во имя человечества, поскольку видел свой долг в спасении любой ценой цивилизации, оплотом которой он являлся.

Этот русский, сам бывший во многих отношениях дикарем, считал себя вправе глубоко презирать Париж и Францию. Он не догадывался, что Москва не сама себя разрушила, ибо у народов-рабов не спрашивают совета; они героичны поневоле и потому не имеют основания гордиться своими жертвами. Офицер не подозревал и о том, что с парижанами так же мало советовались о сдаче Парижа, как с москвичами о сожжении Москвы; не знал, что французы лишь относительно свободны, что их судьбами играли верхи и парижане были тогда столь же героичны, как и в наши дни[5].

Чужеземец, пришедший с берегов Танаиса[6], не более самих французов постигал тайны истории. Во время происшествия с его лошадью он понял жителя парижского предместья. Прочитал разгадку на его озабоченном лице, в его гневных глазах. Он сказал себе: этот народ предали, быть может, продали! Вместе с тем наблюдая постыдную симпатию, выказанную врагу знатью, офицер пришел в недоумение. Он говорил себе: эти люди трусливы. Вместо того чтобы потакать им, нашему царю следовало бы презирать их.

Тогда гуманные и великодушные чувства были подавлены и словно обесценены в его сердце видом небывалой низости, а сам он оказался во власти диких пьянящих инстинктов. Мурзакин решил, что этот город безумен, его жители легкомысленны и развращены, а женщины, предлагавшие себя и неотступно следовавшие за колесницей победителя, лишь прекрасные трофеи. Охваченный необузданным желанием, с горящим взором, трепещущими ноздрями и надменным сердцем, он въехал в Париж. Царь, с напускной скромностью отказавшийся занять Тюильри[7], отправился на Елисейские поля, чтобы произвести смотр своей великолепной гвардии, разыграв до конца спектакль, предназначенный для алчущих зрелищ парижан, после чего намеревался расположиться в Елисейском дворце[8].

В этот момент он должен был уладить два совершенно различных по важности дела. Одно касалось полученного во время смотра сообщения о том, что Елисейский дворец не безопасен для царя, так как в него заложена бомба. Тотчас отправили курьера к господину Талейрану[9], который любезно предложил свой дворец. Царь согласился, весьма довольный тем, что будет находиться в окружении тех, кто собирался вручить ему судьбу Франции. Затем он взглянул на другое сообщение: оно относилось к молодому князю Мурзакину, провинившемуся в предместье Сен-Мартен. «Пускай поселится где захочет, — сказал государь, — но остается там под арестом в течение трех дней». Вскочив на лошадь, император вместе со своим штабом вернулся на площадь Согласия, откуда пешком отправился к господину Талейрану. Его солдаты получили приказ располагаться на площадях. Жители, с которыми обходились так любезно, с удивлением и восхищением взирали на эти красивых, дисциплинированных военных, завладевших только городскими мостовыми и разместивших там свои походные кухни, ничего более не требуя. Парижский обыватель обрадовался и вообразил, что нашествие русских ему ничем не угрожает.

Что касается молодого штабного офицера, не допущенного во дворец, где собирался расположиться император, то он понял, что попал в крайнюю немилость, и искал ее причину, когда его дядя, адъютант государя граф Огоцкий, проходя мимо, тихо сказал:

— У тебя есть враги в окружении императора, но не бойся. Он знает и любит тебя. И чтобы уберечь тебя от них, государь велел тебе несколько дней не появляться при дворе. Дай мне знать, где остановишься.

— Я еще не знаю, — ответил молодой человек с фатальной покорностью судьбе, — все в руках Божьих!

Едва он произнес эти слова, как появился привлекательный всадник и вручил ему записку следующего содержания: «Маркиза де Тьевр с удовольствием напоминает, что по мужу она родня князю Мурзакину, и поручает мне пригласить Вас поселиться в особняке де Тьевров. Я присоединяюсь к ее настойчивой просьбе». Под запиской стояла подпись: «Маркиз де Тьевр». Мурзакин передал записку дяде. Тот с улыбкой вернул ее и пообещал навестить племянника, как только у него появится свободная минута. Сделав знак своему гайдуку, Мурзакин последовал за всадником, который быстро сопроводил их в особняк Тьевров в сен-жерменском предместье.

Красивый дом в стиле Людовика XIV, расположенный между двором и таинственным садом, был окружен высокими деревьями; его первый этаж возвышался над парадным подъездом; просторная прихожая, мягкие ковры, богато убранная столовая, очень уютный и с тонким вкусом меблированный салон — вот что мельком заметил Диомид Мурзакин, которого по русскому обычаю называли просто Диомидом, сыном Диомида, Диомидом Диомидовичем.

Маркиз де Тьевр вышел к нему навстречу с распростертыми объятиями. Это был непривлекательный человек лет пятидесяти, невысокий, худой, подвижный, с необыкновенно черными глазами и мертвенно-бледным лицом, в парике неправдоподобно черного цвета, в черной облегающей одежде, панталонах и черных чулках и в белоснежном жабо. В его неприметной особе поражал контраст белого и черного: настоящая сорока по оперению, трескотне и резвости.

Он говорил много, в самой любезной и предупредительной манере. Мурзакин знал французский язык довольно хорошо и говорил на нем свободнее, чем по-русски, поскольку родился в Малороссии, и ему приходилось прилагать немалые усилия, чтобы исправить свой южный выговор. Однако он не мог понять многословную и торопливую речь своего нового хозяина и, улавливая лишь несколько слов из каждой фразы, отвечал ему несколько невпопад. Мурзакин понял только то, что маркиз старается выяснить степень их родства, называя и страшно коверкая имена и фамилии тех людей, которые во времена французской эмиграции завязали с ним отношения благодаря браку одной из родственниц госпожи де Тьевр.

Мурзакин не имел ни малейшего представления об этом союзе и только намеревался чистосердечно признаться в том, что считает это родство весьма отдаленным, как вошла маркиза и приветствовала его менее пространно, но так же любезно, как и ее муж. Маркиза была молода и красива; это быстро рассеяло сомнения русского князя. Он сделал вид, что полностью в курсе дела, и, ничуть не смущаясь, согласился называться кузеном, как желала того маркиза. Она также потребовала, чтобы и Мурзакин называл ее кузиной, что тот сделал не без лукавства. Таким образом их отношения установились в несколько минут.

Маркиз проводил Мурзакина в приготовленные для него роскошные апартаменты, где он нашел своего казака, разбиравшего чемодан в ожидании прибытия остального багажа, за которым уже послали. Кроме того, маркиз предоставил в распоряжение Мурзакина преданного слугу: тот, немало путешествуя, запомнил несколько немецких слов и поэтом вообразил, что они с казаком поймут друг друга. От этого наивного заблуждения ему пришлось вскоре отказаться. Полагая, что Мурзакин — влиятельный князь, старый слуга стоял позади него, ловя взглядом каждое его движение и стараясь угадать, чем он может услужить и угодить высокому гостю.

По правде говоря, Диомид-варвар очень нуждался в помощи слуги, чтобы понять назначение предметов роскоши и туалета, предоставленных в его распоряжение. Он открыл множество флаконов, недоверчиво отодвигая подальше духи с тонким запахом и пытаясь найти обычный одеколон, который, по его мнению, был признаком хорошего тона. Мурзакин избегал отменно свежих и ароматных кремов и мазей: они казались ему испорченными, поскольку он привык к залежалым запасам своего походного багажа. Наконец, удовлетворившись щеткой и стряхнув пыль с волос и великолепного мундира, Мурзакин вернулся в гостиную. Заметив, что слуга-француз по-прежнему следует за ним, он вспомнил, что хотел просить его об одолжении. Мурзакин начал с того, что спросил его имя, и тот попросту ответил:

— Мартен.

— Ну хорошо! Мартен, окажите мне любезность, пошлите человека в предместье Сен-Мартен, номер… впрочем, я не знаю; это небольшое кафе, где можно курить… в витрине выставлены бильярдные кии; если едешь по предместью, оно расположено к бульвару ближе других.

— Мы найдем его, — с важным видом сказал Мартен.

— Да, его нужно найти, — повторил князь. — Кроме того, необходимо справиться об одной особе. Имени ее я не знаю: это молодая девушка лет шестнадцати или семнадцати, одетая в белое с голубым, довольно хорошенькая. — Мартен не сдержал улыбки, значение которой Мурзакин тотчас понял. — Это не каприз. Моя лошадь случайно задела эту девушку, и ее отнесли в кафе. Я хочу узнать, не ранена ли она, и принести ей свои извинения или же оказать помощь, если она в ней нуждается.

Князь произнес это самым решительным тоном. Придав лицу серьезное выражение, Мартен отправился исполнять поручение.

Господин де Тьевр, поначалу обласканный Империей, вернувшей ему имущество эмигрировавших членов его семьи, под конец стал одним из самых недовольных. Жадный до званий и должностей, он хлопотал о выгодном месте, но так и не получил его, поскольку стремительно развивавшиеся катастрофические события не способствовали этому. Посвященный в замыслы роялистов восстановить королевскую власть, он с готовностью поддержал их и был одним из тех, кто оказал союзникам уже описанный нами прием.

Своей жене де Тьевр был обязан счастливой мыслью предложить свой дом первому мало-мальски влиятельному русскому, которого удалось заполучить. Маркиза, гуляя по Елисейским полям, наблюдала парад. Ее поразила великолепная выправка и красивая внешность Мурзакина. Маркиза узнала его имя, и оно оказалось известно ей; у нее действительно была в России замужняя родственница по фамилии Мурзакина, иногда писавшая ей. Она вполне могла оказаться родней молодого князя. Поскольку Мурзакин носил княжеский титул, не было ничего предосудительного в том, чтобы открыто объявить о родстве с ним; к тому же он считался одним из самых красивых мужчин в армии, и предоставить ему гостеприимство было приятно.

Двадцатидвухлетняя маркиза была светлой блондинкой, немного полной для приталенных платьев, сшитых по тогдашней моде, но довольно высокой, чтобы сохранять подлинное изящество форм и движений. Она не выносила своего невысокого мужа, однако прекрасно ладила с ним, извлекая из любой ситуации наибольшую выгоду для себя. Ветреная и очень легкомысленная, маркиза соединяла в себе честолюбие, алчность и полнейшую пустоту. Речь не шла о ловких интригах, имеющих целью обеспечить состояние детям, ибо их она не имела, а о старости не хотела и думать. Маркиза желала приятно проводить время, жить на широкую ногу, свободно делать долги, наконец, занять место при каком-нибудь дворе и тем самым обрести возможное выставить напоказ роскошь нарядов и вознести свою красоту на пьедестал.

Не отличаясь знатным происхождение, она принесла свою блистательную молодость и значительное состояние в дар малопривлекательному супругу только для того, чтобы ста маркизой. У нее незачем было спрашивать, почему она так дорожила этим титулом, — маркиза и сама не знала. У нее хватало ума для светской беседы, но способностью рассуждать она не могла похвастаться. Всегда на виду, всегда занятая пустыми разговорами и туалетами, маркиза думала лишь о том, чтобы затмить других женщин или по крайней мере быть одной из самых заметных.

При таком пристрастии к шуму и блеску было бы удивительным, если бы она не питала страсти ко всему военному. Прошло то время когда маркиза горделиво вальсировала с самыми красивыми офицерами Империи; муж попросил ее держаться подальше от них, что чрезвычайно огорчало маркизу. Вот почему она опьянела от радости, увидев внезапное появление армии союзников с их новыми именами, титулами, плюмажами, галунами; этот восторг был чисто внешним: он не коснулся ни сердца, ни чувства. Маркиза была благоразумна — она никогда не имела любовника, хотя привыкла чувствовать себя влюбленной во всех мужчин, способных нравиться, не отдавая предпочтения ни одному из них, чтобы не связывать себя обязательством любить исключительно его. Маркиза могла бы завести интрижку, потому что иногда эмоции одолевали ее, но она не решалась отдаться своим страстям, а изрядный запас эгоизма оберегал от всего, что могло обременить и скомпрометировать ее.

Итак, маркиза приняла Мурзакина с таким же удовольствием, как и с легкомыслием. «Я буду любить князя, я уже люблю его, — сказала она себе в первый же день. — Но это залетная птичка, и опасно слишком сильно полюбить его». Не слишком сильно любить было для маркизы более или менее привычно; в любовных делах она никогда не оказывалась в плену постоянного чувства. Тогдашние французы не были романтиками; они в большей мере, чем думают, несли на себе отпечаток легкомысленных нравов эпохи Директории[10], которые были лишь возвращением к обычаям эпохи Регентства[11]. Жизнь, наполненная авантюрами и победами, прибавила к чувственности нечто грубое и торопливое, что делало мужчину не слишком опасным для осторожной женщины. Во времена больших военных и общественных потрясений не до сильных страстей и продолжительных привязанностей.

В ту пору никто не походил на французов меньше, чем русские. Благодаря легкости, с какой они говорили на нашем языке и приспосабливались к нашим обычаям, их называли у нас северными французами, но никогда сходство не было столь отдаленным и столь сомнительным. Они позаимствовали у нас только то, чем мы гордились менее всего, — галантность.

Между тем Мурзакин не был вполне русским. Грузин по происхождению, возможно, курд или перс, если углубиться в родословную, москвич по воспитанию, он никогда не бывал в Петербурге и оказался на виду у царя благодаря случайностям войны и протекции своего дяди Огоцкого. Не будь войны, Мурзакин, не имевший состояния, прозябал бы в безвестности и нес тяготы военной службы на азиатских рубежах, если бы не рискнул, как это порой случается в юности, перейти границу, чтобы окунуться в полную героических приключений жизнь своих вольнолюбивых предков; но он отличился в сражении под Москвой и позднее дрался, как лев, на глазах царя. С тех пор Мурзакин принадлежал ему телом и душой. Он был вполне и надлежащим образом окрещен в русские пролитой им французской кровью и навсегда прикован к ярму, которое в России зовется цивилизацией, — к культу абсолютной власти. Надо подняться значительно выше, чем мог это сделать Мурзакин, чтобы с помощью шпаги или яда разделаться с этой властью.

Судьба князя не зависела от его личной воли; но какой бы непреклонной и упорной ни была эта воля, она всегда направлена на уничтожение самых слабых, чтобы принадлежать самым сильным. У русских это целая наука жизни, но она несовместима с нашим характером и нашими обычаями. Мы тоже умеем низко кланяться нашим господам; но они удивительно легко нам надоедают, и, когда терпение иссякает, мы жертвуем личными интересами, чтобы вновь обрести себя[12].

Красавец Диомид Мурзакин пользовался успехом у женщин всех сословий и национальностей. Слишком осторожный, чтобы обнаруживать свое фатовство, он хранил его в тайне. Едва увидев прекрасную маркизу, Мурзакин уже не сводил с нее страстного взора, сочтя, что эта добыча по праву принадлежит ему. Князь тотчас понял, что маркиза не любит мужа, что она не ханжа, поскольку напускное благочестие тогда еще не было в моде, что она очень живая, совсем не стыдливая и что он чрезвычайно нравится ей. Таким образом, в первый день Мурзакин не приложил особых усилий, вообразив, что ему достаточно лишь проявить себя — и он добьется успеха.

Князь совсем не знал французских кокеток, равно как и того, что под их внешней непринужденностью скрывается твердость. Чувствуя себя смертельно усталым, он искренне желал, чтобы в первую ночь его не беспокоили. Проснувшись на следующий день, Мурзакин с удивлением обнаружил, что никто и ничто не нарушили тишины его комнаты. Первым явился на его звонок услужливый Мартен; не зная, как обратиться к Мурзакину, он на всякий случай назвал его «светлостью».

— Я сам исполнил ваше поручение, — сказал он ему. — Взял фиакр, поехал в предместье Сен-Мартен и нашел эсталине.

— Эста… Как вы сказали?

— Эсталине — это маленькие кафе для простолюдинов, где можно курить и играть на бильярде.

— Хорошо, спасибо. И что же дальше?

— Я разузнал о несчастном случае. Ничего серьезного. Девушка не пострадала. Ей дали выпить немного ликера, и она поднялась к себе, потому что живет как раз в этом доме.

— Вам следовало бы зайти к ней. Это доставило бы мне удовольствие.

— Я не преминул это сделать, ваше сиятельство. Поднялся довольно высоко, по ужасной лестнице, и нашел там маленькую гризетку, которая гладила свои наряды. Я сообщил, что князь Мурзакин соблаговолил оказать ей милостивое внимание.

— И что она ответила?

— Очень странную вещь: «Скажите князю, что я благодарю его и что мне ничего не нужно, но я хотела бы видеть его».

— Я охотно навестил бы ее, если бы не находился…

Мурзакин собирался сказать об аресте, но счел лишним посвящать Мартена в данное обстоятельство, впрочем, тот и не дал ему на это времени.

— Ваше сиятельство! — воскликнул он. — Вам нельзя ехать в эту лачугу, было бы крайне неосмотрительным идти в квартал, населенный беднотой. Ваше сиятельство вовсе не обязано выполнять такую дурацкую просьбу. Что до меня, то я и не ответил на нее.

— И все же следует это сделать. — Тут Мурзакина словно осенила внезапная мысль. — Не говорила ли она, что знала меня раньше?

— Она именно так и сказала, что знакома с вашим сиятельством. Я посчитал это вздором!

Другой слуга явился сообщить князю, что в гостиной его ожидает маркиза, и он с озабоченным видом отправился туда. «Странно, — говорил он себе, проходя через просторные комнаты, — когда эта девушка неосторожно приблизилась к моей лошади и как будто хотела окликнуть меня по имени, ее лицо показалось мне поразительно знакомым. А затем произошел несчастный случай, и я не мог думать ни о чем другом; но сейчас я вновь вижу перед собой ее лицо, и мне кажется, что где-то уже встречал его, оно вызывает во мне даже некоторое волнение…»

Мурзакин так ничего и не вспомнил и, войдя в гостиную, в присутствии прекрасной маркизы позабыл обо всем.

— Входите, кузен! — воскликнула она. — Сначала расскажите, как вы провели ночь.

— Даже слишком хорошо, — с невинным видом ответил князь-варвар, чересчур страстно целуя протянутую ему белоснежную и пухленькую ручку маркизы.

— Как можно спать слишком хорошо? — спросила она, устремив на него удивленный взгляд своих голубых глаз.

Не поверив ее удивлению, Мурзакин ответил какой-то галантной двусмысленностью, отчего маркиза покраснела до корней волос, но, однако, не растерявшись, уверенно заявила ему:

— Кузен, вы очень хорошо говорите по-французски, но, быть может, не улавливаете все нюансы языка. Это скоро придет, вы, иностранцы, такие способные! Но в течение нескольких дней вам следует разговаривать осмотрительно. Советую вам по-дружески, по-родственному. Я ничуть не сержусь, но другая на моем месте сочла бы вас дерзким.

Диомид, поняв свою оплошность, кусал губы с досады. Здесь ему понадобится больше времени и усилий. Положение спасли умоляющий взгляд и подавленный вздох. Это было не ахти что, но лицо князя так откровенно выдавало обманутую надежду и настойчивое желание, что мадам де Тьевр разволновалась, и ей недостало мужества продолжить преподнесенный ему урок.

Она заговорила с ним о политике. Накануне маркиз до полуночи пытался разузнать новости. Ему удалось попасть во дворец Талейрана; маркиза не сочла нужным упомянуть при этом, что ее муж в числе других не слишком важных персон из числа роялистов расположился в передней, дабы быть в курсе всем новостей, но предположила, будто царь не будет возражать против восстановления прежней династии.

Все это совершенно не интересовало Мурзакина. Впрочем, он слышал от своего дяди, что царь ни во что не ставил Бурбонов и вовсе не собирался поддерживать их. Впрочем, не желая оскорблять чувства своей хозяйки, он начал расспрашивать ее о Бурбонах, но она и сама мало что знала о них, настолько неожиданно возникла идея их реставрации. Разговор явно угасал, когда князь вздумал побеседовать с маркизой о французской моде, сделал комплимент ее утреннему туалету и стал расспрашивать об одежде парижан, представляющих различные слои общества.

Она была знатоком в этом деле и согласилась просветить его.

— В Париже, — сказала маркиза, — нет одежды, предназначенной специально для того или другого класса: всякая женщина, располагающая деньгами на покупку шляпки, носит ее на улице, всякий мужчина, который может позволить себе сапоги и сюртук, вправе надеть их. Вы не всегда сразу отличите слугу от господина — иногда лакей, докладывающий о вас, одет лучше, чем хозяин дома. Следует обращать внимание главным образом на лицо, взгляд, особенно на манеру держаться, чтобы точно определить происхождение или общественное положение человека. Парвеню никогда не приобретет непринужденности и достоинства истинного вельможи, хотя он и разукрашен кружевами и драгоценностями; гризетку, как бы нарядно она ни одевалась, никогда не примут за мещанку, точно так же как последняя останется для нас, великосветских женщин, мещанкой, даже если будет усыпана бриллиантами и одета роскошнее, чем мы.

— Очень хорошо, — сказал Мурзакин. — Вижу, тут необходимы такт и чувство меры. Но вы упомянули о гризетках, я знаю это слово из французских романов, повествующих о них. Но что на самом деле представляет собой парижская гризетка? Я долгое время полагал, что так называют девушек, одетых в серое.

— Я не знаю происхождения этого слова, — ответила мадам де Тьевр. — Их одежда бы различных цветов; возможно, это название связано с теми чувствами, которые они вызывают[13].

— А! Понимаю! Гризетка! Минутное опьянение! Они не внушают сильных страстей?

— Впрочем, я не уверена, порядочные женщины не обязаны знать о созданиях подобного рода.

— Тем не менее знание костюма поможет найти выход из затруднительной ситуации; называют ли гризетками всех молодых парижских работниц?

— Едва ли. Слово применяют только к тем из них, кто отличается легкостью поведения. Но послушайте! Почему вы так настойчиво расспрашиваете меня? Можно подумать, что вас интересуют те сомнительные удовольствия, которые Париж так щедро предлагает своим гостям?

Досада и даже скрытая ревность прозвучали в голосе мадам де Тьевр. Заметив это, Мурзакин поспешил успокоить ее, вкратце рассказав о случившемся с ним накануне происшествии и признавшись, что вследствие этого находится под арестом в доме де Тьевров.

— Мой интерес вызван тем, — добавил он, — что ваш камердинер, объясняя причину моей немилости, употребил слово «гризетка».

— Не важно, — ответила маркиза. — Надо послать ей луидор; этого достаточно.

— Видимо, ей ничего не нужно, — возразил Мурзакин, не упомянув о том, что гризетка просила о встрече с ним.

— Значит, ее щедро содержат, — заметила маркиза.

«Вряд ли, — подумал Мурзакин, — иначе почему она живет в лачуге и сама гладит свою одежду? Где же я уже видел это милое смазливое личико?» Мурзакин охотнее думал по-французски, чем по-русски, особенно с тех пор, как оказался во Франции, но часто допускал ошибки вследствие неумения употреблять слова в соответствии с их настоящим смыслом. Выражение «смазливое личико», распространенное в то время, относилось к девушке некрасивой, но не лишенной привлекательности, к милой дурнушке. Наружность гризетки, о которой шла речь, была иной. Бледное, тонкое, с мелкими чертами, ее лицо не было образцом возвышенной классической красоты, но оставляло впечатление изящества, благородства и совершенной прелести. Фигура как нельзя лучше соответствовала ее лицу, и, размышляя об этом, Мурзакин мысленно поправил себя — нет, не смазливая, хорошенькая, очень хорошенькая. Бедная и без всяких претензий.

— О чем вы думаете? — спросила его маркиза.

— Я не могу вам этого сказать, — дерзко ответил молодой князь.

— А! Вы думаете о своей гризетке?

— Вы сами этому не верите! Но вы только что отчитали меня! И больше не имеете права задавать мне вопросы.

Князь сопроводил свои слова таким томно-проникновенным взглядом, что маркиза вновь покраснела и сказала себе: «Он упрям, надо быть с ним осторожнее!»

Вошел маркиз и прервал их беседу.

— Флора, — обратился он к жене, — я принес вам хорошую новость. Вчера вечером на улице Сен-Флорентен[14] было решено не подписывать мир ни с Бонапартом, ни с кем-либо из членов его семьи. Господин Дессоль только что сообщил мне об этом. Распорядитесь, чтобы нам скорее подали завтрак; мы собираемся в полдень, чтобы составить и передать адрес русскому императору. Необходимо яснее выразить наши пожелания, поскольку идея возвращения Бурбонов созрела в узком кругу. Князь Мурзакин, вы имеете большое влияние при дворе, замолвите за нас слово.

— Не волнуйтесь, кузен заодно с нами. — Мадам де Тьевр взяла Мурзакина под руку. — Пойдемте завтракать. Неразумно, — сказала она тихо князю, направляясь в столовую, — говорить маркизу, что сейчас вы в опале у вашего императора. Его это огорчит…

— Вас зовут Флора! — воскликнул удивленный Мурзакин, прижимая руку маркизы к груди.

— Да, меня зовут Флора! И это не моя вина.

— Не оправдывайтесь, это восхитительное имя, и оно так подходит вам!

Сев подле нее, князь подумал: «Флора! Так звали собачку моей бабушки. Странно, что во Франции это имя принято в высшем свете! Может, маркиза зовут Фидель, как собаку моего дедушки».

Тогда еще не пришло время называть всех девушек благородного происхождения Мари. Маркиза родилась в варварские времена революции и Директории и не стыдилась того, что носила имя богини цветов. Только с 1816 года она стала подписываться своим вторым именем Элизабет, до той поры не востребованным.

Маркиз, увлеченный своим предметом, весьма пространно рассказывал жене и Мурзакину о своих политических надеждах. Русского восхитила та поразительная легкость, с которой этот маленький человечек одновременно говорил, ел и жестикулировал. Князь спрашивал себя, сохранил ли маркиз, тративший столько жизненной энергии, способность видеть то, что происходило между Мурзакиным и Флорой. Маркиз казался ему в этом отношении не очень догадливым и не опасным, и чтобы сохранить такое благоприятное для себя положение, князь пообещал поинтересоваться делом Бурбонов, хотя оно привлекало его куда меньше, чем стакан вина. К тому же Мурзакин не мог быть полезен для этого дела, поскольку не был столь важной персоной, как полагал маркиз.

Последний, проглотив невероятное для такого тщедушного человека количество еды, распорядился подать карету, когда доложили о приезде графа Огоцкого.

— Это мой дядя, адъютант императора, — сказал Мурзакин. — Позвольте представить вам его.

— Адъютант императора? Мы выйдем встретить его! — воскликнул маркиз, радуясь возможности завязать знакомство с приближенным русского царя. Он, этот хитрец, забыл, что роль государевых слуг заключается в том, чтобы хотеть только того, чего желает их повелитель.

Граф Огоцкий считался когда-то одним из красивейших мужчин при русском дворе. Храбрый и образованный, но без состояния, он был обязан всем покровительству женщин… В ту пору в России протекция для бедного дворянина была необходимым условием всякой карьеры. Огоцкому оказывал протекцию прекрасный пол, Мурзакину — его дядя; личных заслуг было недостаточно, чтобы достигнуть успеха. Приближалось время, когда французская монархия воспользуется этим опытом, что сделает искусство властвовать таким простым делом.

Огоцкий растерял былую красоту. В трудах и заботах службы он полысел, зубы его испортились, кожа увяла. Ему уже давно перевалило за пятьдесят, и он казался бы располневшим, если бы не обычай русских офицеров безжалостно затягиваться ремнем. Таким образом, у Огоцкого была громадная грудь и маленькая голова; эта непропорциональность делала более заметным отсутствие шевелюре на приплюснутом черепе. Зато крестов на груди у Огоцкого было больше, чем волос на голове; но если высокое положение в обществе обеспечивало ему радушный прием во всех семействах, то не спасало его от утраты интереса к нему молодых женщин. Страсти, столь же пылкие, как в юности, но не вызывающие более ответных чувств, наложили отпечаток высокомерной печали на облик и манеры этой человека.

Огоцкий представился по всем правилам, как и положено истинному комильфо. Маркизу казалось, что он провел в высшем французском обществе всю жизнь. Менее заинтересованный наблюдатель заметил бы, что чрезмерное — враг хорошего, ибо граф излишне правильно говорил по-французски, слишком строго употреблял форму условного наклонения и прошедшего времени глаголов, его грация была чересчур выверенной, а любезность — искусственной. Огоцкий горячо поблагодарил кузину за доброту к племяннику и всем своим видом показал, что считает его ребенком, вызывающим всеобщую любовь, но никем не принимаемым всерьез. Он даже снисходительно пошутил насчет вчерашнего приключения Мурзакина, добавив, что заглядываться на француженок опасно, а сам он боится взгляда иных глаз больше, чем пушечных выстрелов. Сказав это, Огоцкий посмотрел на маркизу, и та ответила ему благосклонной улыбкой.

Маркиз так горячо просил о политической поддержке и с таким жаром защищал дело Бурбонов, что адъютант Александра не скрыл удивления.

— Неужели правда, господин маркиз, что эти правители оставили по себе добрые воспоминания? У нас сложилось совсем другое мнение, когда граф д’Артуа[15] приехал просить покровительства у императрицы Екатерины Великой. Разве вы не слышали, как ему вручили чудесную шпагу, чтобы вновь завоевать Францию, и как вскоре ее продали в Англии?

— Ба! — воскликнул застигнутый врасплох маркиз. — Это случилось так давно…

— Граф д’Артуа был тогда юношей, и господин Огоцкий был также очень молод и не может этого помнить, — вставила маркиза.

Эта изящная лесть глубоко тронула Огоцкого. С тонкой проницательностью, которую проявляют женщины в делах такого рода, Флора де Тьевр нашла его уязвимое место и несколькими фразами достигла большего, чем ее муж многословными рассуждениями.

Господин де Тьевр, видя, что жена ходатайствует успешнее, чем он, и зная, что красота лучший довод, нежели красноречие, вышел из комнаты. Однако через минуту появился Мартен и вручил Мурзакину письмо, на которое тот захотел сейчас же ответить, для чего попросил позволения удалиться.

В передней он нашел особу, чей нищенский вид составлял разительный контраст с нарядно одетыми домашними слугами. Это был подросток лет пятнадцати-шестнадцати, невысокий, худой, с желтой кожей и грязными черными волосами, причудливо зачесанными на виски. Однако его лицо с черными блестящими глазами было красиво, подбородок покрывал ранний пушок. Паренек был в тесном зеленом сюртуке с золотыми пуговицами, казалось, извлеченном из корзины старьевщика, и в сорочке сомнительной чистоты; его хорошо повязанный черный галстук, походивший на военный, контрастировал с разорванным жабо, достаточно широким, чтобы прикрыть узкий жилет.

Это был парижский гамен[16], комично и вызывающе наряженный.

— Кто ты? — невольно вырвалось у Мурзакина, с отвращением взглянувшего на него. — Кто тебя прислал и что тебе от меня нужно?

— Я хочу поговорить с вашей светлостью, — ответил мальчишка с тем же презрением, какое только что выказали ему. — Разве это запрещено коалицией?

Эта дерзость позабавила русского князя, увидевшего тип, достойный изучения.

— Говори, — сказал он ему с улыбкой, — коалиция не возражает.

«Ладно! — подумал мальчишка, — все любят посмеяться, даже такие птицы…»

— Но я должен поговорить с вами наедине, — заметил он. — Я не вожу дела с лакеями.

— Дьявол! — воскликнул Мурзакин. — А ты высокомерен. Что ж, ступай за мной в сад!

Они открыли дверь, вышли на широкую аллею, протянувшуюся вдоль стены, и мальчишка без всякого смущения начал разговор.

— Я брат Франсии.

— Прекрасно, — отозвался Мурзакин, — но кто такая Франсия?

— Франсия, простите! Вы даже не удосужились узнать имя той, кого сбила ваша лошадь…

— А! Да-да! Я действительно не спросил ее имени. Как она?

— Спасибо, хорошо, а вы?

— Речь не обо мне.

— И то правда, она хочет поговорить с вами, ни с кем, кроме вас. А вы желаете этого?

— Конечно.

— Я схожу за ней.

— Нет, я не хочу, чтобы она приходила сюда.

— Почему?

— Это не мой дом. Я сам к ней приду.

— Тогда я пойду вперед, а вы следуйте за мной.

— Я не могу сейчас выходить, но через три дня…

— Ах да! Вы наказаны! Об этом говорили в передней, а еще раньше это обсуждали в гостиной. Хорошо! Вот наш адрес, — добавил мальчишка, протягивая Мурзакину клочок довольно грязной бумаги. — Но три дня — это слишком долго, мы будем волноваться в ожидании.

— А что, вы торопитесь?

— Да, месье, да, мы надеемся получить, если это возможно, известие о нашей бедной матушке.

— И кто же ваша матушка?

— Женщина знаменитая, господин русский, мадемуазель Мими ля Сурс. Вы, наверное, видели ее в московском театре, где она танцевала перед войной.

— Ах да, конечно, припоминаю! Тогда я жил в Москве, но никогда не бывал за кулисами театра. Я и не знал, что у нее есть дети… Это не там ли я видел вашу сестру?

— Вы видели ее в другом месте. Впрочем, возможно, вы не обратили на нее внимания: она была слишком молода. Но нашу бедную матушку, господин князь, нашу бедную матушку вы вновь встретили на Березине. Вы находились там с казаками, убивавшими несчастных солдат отступающей армии! Меня там не было. Я рос не в России; но там оставалась моя сестра, она клянется, что видела вас.

— Да, она права, в ту пору я командовал отрядом и теперь припоминаю ее.

— А нашу матушку? Скажите, где она?

— Боюсь, она на небесах, мой бедный мальчик! Я ничего не знаю о ней.

— Умерла! — воскликнул мальчишка, и его горящие глаза наполнились слезами. — Может, вы сами и убили ее!

— Нет, я никогда не убивал безоружных. Знаешь ли ты, дитя, что такое человек чести?

— Да, я слышал разговоры об этом, а моя сестра помнит, как казаки убивали всех. Значит, вы командовали людьми без чести?

— Война есть война. Ты не знаешь, о чем говоришь. Довольно, — добавил князь, заметив, что мальчишка собирается возразить ему. — Я не могу сообщить тебе ничего о твоей матери. Я не видел ее среди пленных. В первом же городе, где мы остановились после Березины, я встретил твою сестру, раненную пикой; мне стало жаль ее, и я распорядился, чтобы Франсию перенесли в дом, в котором квартировал, и поручил ее заботам хозяйки. Уходя на следующий день, я оставил немного денег, попросив, чтобы за ней присмотрели. Не нуждается ли она теперь? Я уже предлагал…

— Нет, не надо. Франция запретила мне принимать что-либо для нее.

— А для тебя? — Мурзакин опустил руку в карман.

Глаза мальчишки на мгновение вспыхнули от алчности, а может, и от нужды; но он сделал шаг назад, как бы убегая от самого себя, и с шутовским величием воскликнул:

— «Нет, не это, Лизетт[17]!» Нам ничего не нужно от русских.

— Зачем же твоя сестра желает меня видеть? Надеется, что я помогу найти ее мать? По-моему, это совершенно невозможно!

— Нельзя ли узнать наверняка, была ли она в плену? Я не могу вам сказать точно, где и как это произошло, но Франсия вам объяснит…

— Хорошо, я сделаю все, что от меня зависит. Пускай она ждет меня в воскресенье, я приду к вам. Ты доволен?

— К нам… в воскресенье… — повторил мальчишка в замешательстве. — Но это невозможно!

— Почему?

— А потому! Лучше, чтобы она сама пришла к вам.

— Ко мне? Это исключено.

— Ах да! Прекрасная дама станет ревновать…

— Замолчи, плут!

— Ба! Прислуга в передней не стесняется судачить об этом.

— Вон отсюда, наглец! — закричал Мурзакин, читавший у французских писателей прошлого века, как светский человек должен разговаривать со всяким сбродом, и добавил в выражениях, более привычных для него: — Убирайся или я велю моему казаку отрезать тебе язык!

Мальчишка, не испугавшись угрозы, скорчил гримасу, затем с ловкостью обезьяны вскарабкался на невысокую ограду сада, сделал нос русскому князю и спрыгнул, не зная, окажется ли на улице или за другим забором, через который ему вновь придется перелезать.

Мурзакин пришел в замешательство от такой дерзости. В России он приказал бы догнать, арестовать и жестоко выпороть простолюдина, нанесшего ему подобное оскорбление. Князь даже подумал в этот момент, не позвать ли Моздара, чтобы тот перелез через забор и догнал беглеца, но тот был уже далеко. Кроме того, воспоминание о Франсии смягчило гнев Мурзакина; он остановился у высокой липы и сел на скамейку под ней, словно приглашавшую помечтать.

«Да, теперь я вспомнил ее, — сказал он себе, и его память обратилась в прошлое. — Это произошло в Плещеницах в начале декабря 1812 года. Платов[18] командовал погоней. Накануне мы преследовали французов, которым удалось освободить генерала Удино[19], находившегося в амбаре, осаждаемом моими казаками. Мы все нуждались в отдыхе. Березина научила нас быть начеку.

Я отыскал угол, некое подобие кровати и прилег не раздеваясь немного соснуть. Вскоре прибыли наши обозы, груженные трофеями, ранеными и пленными. Между ними я заметил девочку; ей, как мне показалось, было лет двенадцать, не более. Хорошенькая, бледная, с длинными распущенными черными волосами, она лежала в кибитке, придавленная умирающими и тюками. Я приказал Моздару вытащить ее оттуда и отнести в лачугу, служившую мне пристанищем. Девочка была без сознания, и он опустил ее на землю со словами: «Она умерла».

Внезапно она открыла глаза и удивленно взглянула на меня. На лохмотьях, прикрывавших ее, запеклась кровь. Я заговорил по-французски; она приняла меня за француза и спросила о своей матери. Хорошо это помню, но у меня не было времени расспросить ее. Я должен был отдать распоряжения, поэтому сказал Моздару, показав на убогое ложе, служившее мне постелью: «Положи ее сюда и дай спокойно умереть», и — протянул ему платок, велел перевязать рану. Мне необходимо было отлучиться к моим солдатам. Вернувшись, я позабыл о ребенке.

Располагая небольшим запасом времени перед тем, как покинуть город, я решил написать несколько слов моей матери: представилась оказия. Окончив письмо, я вдруг вспомнил о раненой девочке, находившейся в двух шагах от меня. Посмотрев на нее, я встретил обращенный на меня взгляд ее больших черных глаз, таких неподвижных, таких ввалившихся, что их стеклянный блеск показался мне отсветом самой смерти. Я подошел к ней, коснулся рукой лба; он был горячим и влажным.

«Ты жива? — произнес я. — Ну-ка, постарайся поправиться», — и вложил ей в рот корку хлеба, забытую на столе. Она слабо улыбнулась мне и с жадностью стала жевать хлеб. Крошки падали изо рта на подушку, потому что у девочки не было сил поднять руки. Меня охватила безумная жалость! Я пошел поискать еще еды, сказав хозяйке дома: «Позаботьтесь об этой малышке. Вот деньги, спасите ее». Когда я выходил, девочка, сделав невероятное усилие, выпростала из-под одеяла худые руки и протянула их ко мне со словами: «Моя мама!»

Какая мать? Где ее искать? Поскольку ее здесь нет, возможно, она уже мертва. Я недоуменно пожал плечами. Раздался звук походной трубы. Пора было отправляться в погоню за врагом. Я уехал. А теперь…

Можно ли надеяться отыскать ее мать? Она вовсе не была знаменитостью, как воображали ее дети: она была одной из тех бедных странствующих артисток, которых Наполеон нашел в Москве и которым, как говорили, приказал выступать в театре уже после пожара, чтобы рассеять смертельную скуку своих офицеров. Против его воли они последовали за отступающими войсками, затрудняя продвижение и приближая их конец. Из пятидесяти тысяч солдат, покинувших вместе с ним Россию, быть может, только пятьсот вернулись во Францию.

Наконец я увижу девочку, она все больше и больше интересует меня. Теперь она, конечно, прехорошенькая! Красивее маркизы? Нет, это совсем другое».

После этого внутреннего монолога Мурзакин вдруг вспомнил, что оставил маркизу наедине со своим дядей.

— Наконец-то, кузен! — воскликнула она, увидев, что князь вернулся. — Защитите меня. С Огоцким я нахожусь в большой опасности. Его любезность, право, порой переходит в дерзость. О, русские! Я не знала, что вас нужно опасаться.

Эти слова, произнесенные с апломбом женщины, не привыкшей задумываться над тем, что она говорит, русские восприняли по-разному. Молодой счел их поощрением, старый — злой насмешкой. Огоцкому показалось, что в глазах племянника он читает ту же иронию.

— Полагаю, — сказал он, скрывая досаду за напускной веселостью, — что вы с Диомидом сгораете от желания посмеяться надо мной. Удел молодых людей — нравиться с первого взгляда, не узнав ни ума, ни достоинств друг друга. Но сейчас, конечно, все иначе, и я оставляю маркизу в обществе более приятном, нежели мое.

— Могу ли я попросить вас, — сказал Мурзакин, провожая дядю до наемного экипажа, — похлопотать за меня…

— Перед твоей прекрасной хозяйкой? Ты и сам способен это сделать.

— Нет, перед царем.

— У него еще будет время заняться тобой. Сейчас императора интересует король Франции. Самое лучшее — не думать об этом. Тебе здесь хорошо, вот и оставайся тут. — Маркиза понравилась Огоцкому, и он явно охладел к племяннику. Стало быть, Мурзакину грозила опала самого властелина, разве что маркиза… Но это было только предположение, а князь уже так увлекся ею, что подобная гипотеза доставила ему удовольствие.

Он старался не думать об этом, примириться со своими несчастьями и завершить процесс обольщения, уже необратимый. Однако неудовольствие дяди, приближенного к царю, не оставило его равнодушным. Это означало загубленную карьеру, безотрадное, быть может, ужасное будущее. Если недовольство сменится ненавистью, это грозит разорением, ссылкой — и, кто знает, — Сибирью! Повод отыскать нетрудно.

Маркиза тотчас заметила, что ее поклонник весьма озабочен и мрачен. Вначале она пошутила, сказав, что он слишком надолго покинул ее в гостиной, и, не предполагая, как верно угадала, спросила, не оставил ли ее князь на добрую четверть часа одну для того, чтобы заняться гризеткой? Какой гризеткой?

Он не думал больше о ней. Мурзакин хотел одного, чтобы маркиза спросила об истинной причине его волнения. Так и случилось.

Сначала это лишь насмешило легкомысленную маркизу. Она не сожалела, что вскружила голову могущественному Огоцкому, и не понимала, что ей придется расплачиваться за свое кокетство, став предметом серьезных притязаний с его стороны. Мурзакин отлично видел, что маленькая лысая голова и огромное уродливое тело дядюшки внушали ей глубокое отвращение, и, не имея дурной привычки к тайным интригам, считал, однако, возможным искусно лавировать.

— Поскольку вы принимаете это за шутку, — сказал он маркизе, — буду счастлив пожертвовать расположением дяди, к которому начинаю ревновать вас, но обязан предупредить о грозящей вам опасности.

— Опасности? Мне? Со стороны этого монумента? За кого вы меня принимаете, кузен? Вы так дурно думаете о француженках?

— Француженки менее кокетливы, чем русские женщины, но они безрассуднее, откровеннее, если угодно, потому что честнее их! Они возбуждают чувства, коих сами не испытывают. Осмелюсь спросить вас, желает ли маркиз де Тьевр восстановления династии Бурбонов только из-за расположения к ним…

— Ну да, это главная причина.

— Верю, но не преследует ли он при этом еще и выгоду?

— Мы так богаты, что можем позволить себе быть бескорыстными.

— Что ж, тем не менее если бы их мнение о вас попытались склонить в дурную сторону…

— Наше положение стало бы чрезвычайно затруднительным, потому что никогда не знаешь, чего ожидать. Мы многим пожертвовали. Но как ваш дядя может изменить мнение Бурбонов о нас?

— Царь всесилен, — ответил Мурзакин со значительным видом.

— А ваш дядя имеет влияние на царя?

— Довольно большое. — Князь загадочно улыбнулся, напугав маркизу.

— Итак, вы полагаете, — осведомилась она, преодолев замешательство, — что я совершила ошибку, посмеявшись при вас над его ухаживаниями?

— Да, роковую ошибку!

— Это в самом деле способно навредить вам?

— О! Это не важно! Меня беспокоят неприятности, которые он может причинить вам… Вы не знаете моего дяди. В свое время он был кумиром женщин; дядя был красив и любил их страстно. С той поры он заметно умерил свои притязания и дерзость; но не стоит дразнить старого льва, а вы раздразнили его. Дядя мог заподозрить, что вы…

— Замолчите! Это ревность заставляет вас преподать мне столь суровый урок?

— Да, ревность, не отрицаю, ибо вы вынуждаете меня признать это, но также дружба, преданность и, наконец, знание характера моего дяди. С возрастом он ожесточился, что сделало его еще более мстительным. Такое часто случается в России, стране, где помнят все! Берегитесь, моя прекрасная, моя обольстительная кузина! В бархатных лапах скрываются острые когти.

— Боже мой! — воскликнула она. — Вы пугаете меня! Однако не представлю, какое зло он может мне причинить?

— Желаете, чтобы я объяснил вам это?

— Да, да, говорите, мне необходимо знать это.

— И вы не рассердитесь?

— Нет.

— Сегодня вечером, когда император спросит у моего дяди, что он увидел и услышал в течение дня, тот скажет ему… О! Я словно слышу его ответ: «Я видел моего племянника, который поселился у женщины необычайной красоты. Он влюблен в нее. «Тем лучше для него!» — заметит царь, поскольку сам еще молод и страстно любит женщин. Назавтра он вспомнит разговор и вечером спросит у моего дяди: «Итак, твой племянник счастлив?» «Возможно», — ответит граф. И не упустит случая обратить внимание царя на господина маркиза де Тьевра в одной из гостиных дворца Талейрана. Он скажет ему: «Пока муж занимается здесь политикой, надеясь добиться вашего расположения, мой племянник ухаживает за его женой и приятно проводит дни под арестом…»

— Довольно! — раздосадованная маркиза встала. — Мой муж будет выглядеть смешным и станет играть отвратительную роль. Вы не можете более ни минуты оставаться у меня, кузен. — Удар оказался сильнее, чем этого ожидал Мурзакин. Маркиза позвонила, чтобы объявить слугам об отъезде русского князя, но он ничуть не смутился.

— Я прощаюсь с вами навсегда, но будьте уверены, что сохраню ваш образ в моем сердце даже в сибирских рудниках.

— Почему вы заговорили о Сибири?

— Меня ожидает наказание за то, что я самовольно ушел из-под ареста.

— Да что вы! В вашей стране такие жесточе нравы! Оставайтесь, оставайтесь, я не хочу быть причиной вашей гибели. Луи, — обратилась она к слуге, явившемуся на звонок, — унесите эти цветы, они мне мешают. — И, едва он вышел, добавила: — Оставайтесь, кузен, но посоветуйте мне, как надо поступить, чтобы уберечь нас — вас и меня — от злобы вашего драгоценного дядюшки. Признаться, я не могу любезничать с ним, он мне слишком отвратителен!

— Проявляйте любезность, как всякая добродетельная женщина, которую никакое искушение не способно взволновать или скомпрометировать. Мужчины, подобные ему, не ищут добродетель и не дорожат ею. Уверьте дядю, что у него нет соперника. Принесите меня в жертву, говорите ему дурно обо мне, высмеивайте меня в его присутствии.

— Вы будете страдать! — воскликнула маркиза, пораженная низостью натуры Огоцкого, о чем раньше не подозревала. Ею овладело настоящее отвращение, и она добавила: — Кузен, я сделаю все, чтобы быть вам полезной, но только не это. Я просто скажу вашему дяде, что вы мне не нравитесь: ни вы, ни он… Извините! Мне необходимо пойти переодеться; в это время я принимаю визитеров.

И маркиза вышла, не дожидаясь ответа.

«Я оскорбил ее, — сказал себе Мурзакин. — Она думает, что из-за политических соображений я отказываюсь от любви к ней. Маркиза принимает меня за ребенка, потому что сама еще ребенок. Хотелось бы, чтобы она всем сердцем полюбила меня и по доброй воле помогла мне обмануть дядю».

Через полчаса гостиная мадам де Тьевр была полна народу. Важное событие — вчерашнее вступление чужеземцев в Париж на время нарушило все связи и отношения. Однако уже на следующий день парижская жизнь вошла в привычное русло, в высшем свете царило необычайное оживление. В то время как мужчины в лихорадочном возбуждении собирались на свои тайные политические сборища, женщины, озабоченные будущим, с тревогой обсуждали придворные новости. Мадам де Тьевр, чей муж считался человеком деятельным и амбициозным, стала центром притяжения всех женщин ее круга. Она не убеждала их в наследственном праве Бурбонов на престол, большинство в этом не сомневалось; другие мало понимали в происходящем, но давно чувствовали, откуда ветер дует. Мадам де Тьевр с непередаваемым апломбом уверяла их, что двор вскоре будет восстановлен и необходимо заранее отыскать способ быть там представленными; кстати, весьма неплохо подумать и о нарядах.

— Но разве у нас нет королевы, которая укажет, как нам следует одеваться? — спросила одна молодая женщина.

— Нет, моя дорогая, — ответила дама в возрасте. — Король не женат, но у него есть племянница, дочь Людовика XVI, очень набожная, и она прикроет вашу наготу скромным платьем.

— Ах! Боже мой! — прошептала молодая женщина на ухо своей соседке, указывая на говорившую даму. — Неужели все мы будем одеваться, как она?

— Ах да! — обратилась другая к маркизе. — Говорят, у вас живет русский, прекрасный, как день, и вы скрываете его от нас?

— Мой русский — всего лишь казак, — отозвалась мадам де Тьевр. — Он недостоин того, чтобы быть представленным.

— Вы предоставили кров казаку? — осведомилась невысокая, провинциальная на вид баронесса. — Неужели правда, что эти люди питаются только сальными свечами?

— Фи, моя дорогая, — вновь вступила в разговор пожилая дама. — Это якобинцы[20] распустили подобные слухи. Казацкие офицеры — люди благородного происхождения и весьма хорошо воспитанные. А тот, кто здесь квартирует, как я слышала, князь.

— Приходите ко мне завтра, я представлю вам его, — сказала маркиза. — Сейчас я не знаю, где он.

— Он здесь, недалеко, — заметила юная графиня лет двенадцати, сопровождавшая свою бабушку во время визитов. — Я только что видела, как он гуляет в саду.

— Мадам де Тьевр прячет его от нас! — воскликнули сгорающие от любопытства молодые аристократки.

Маркиза почувствовала к своему прекрасному кузену презрение, граничащее с отвращением. Она покинула Мурзакина, не выказав желания представить его своему окружению, и он дулся на нее в глубине сада. Маркиза решила позвать его, довольная возможностью продемонстрировать этот великолепный образец русской красоты, и сделала вид, что мало интересуется ею — обычная женская месть.

Мурзакин имел шумный успех; старые и молодые с бесцеремонным любопытством, свойственным нашим нравам и не умеряемым даже приличиями, окружили и рассматривали его с близкого расстояния, как экзотическую бабочку, задавая ему тысячу щекотливых или глупых вопросов в зависимости от умственного развития каждой и извиняясь за некоторую нескромность своих предложений. Последние издания Империи подготовили читателей к тому, чтобы видеть в казаке подобие монстра. Мурзакин же был красив, ласков, надушен, хорошо одет. Его хотелось потрогать, дать ему конфету, увезти в своей карете, показать друзьям.

Удивленный князь видел, что в этом избранном обществе повторяются те же наивные сцены, которые поражали его и в других кругах, и в других странах. Под проникновенным и страстным взглядом Мурзакина пала не одна жертва, и, когда прием, к его сожалению, закончился, он получил столько приглашений, что ему пришлось прибегнуть к помощи маркизы. Мурзакин не успевал вписывать в записную книжку имена и адреса покоренных им дам.

Мадам де Тьевр расхваливала ум и многочисленные достоинства своих соперниц с равнодушием, которое должно было бы ему все объяснить. Мурзакин понял, что его презирают, и с этого момента завоевание маркизы стало для него единственно желанной победой.

Вечером после ужина, собравшись выйти из дома, маркиза пошла переодеться, оставив князя наедине с маркизом де Тьевром, но вскоре явилась вновь в вечернем платье с обнаженными до плеч руками, с вызывающе открытой грудью, что было своеобразной местью Мурзакину. Она потребована, чтобы муж сопровождал ее. При этом маркиза выразила своему гостю ироническое сожаление по поводу того, что они оставляют его в одиночестве. Господин де Тьевр извинился, пояснив, что ему необходимо уйти и заняться общественными делами. Мурзакин остался в гостиной и, полистав, зевая, политическую брошюрку, крепко уснул на софе.

Около часа Мурзакин наслаждался этим приятным отдыхом, но был внезапно разбужен легким прикосновением маленькой руки к его лбу. Уверенный, что маркиза, которую он только что видел во сне, простив его, вернулась, он схватил эту ручку и уже собрался поцеловать ее, как заметил свою ошибку. И хотя, засыпая, Мурзакин затушил свечи и опустил абажур лампы, он все же разглядел другое платье, другую фигуру и вскочил с подозрительностью иностранца в неприятельской стране.

— Не бойтесь, — сказал ему нежный голос. — Это я, Франсия!

— Франсия? — изумился он. — Здесь? Кто вас впустил?

— Никто. Я сказала привратнику, что принесла вам пакет. Полусонный, он не обратил на меня внимания, лишь указав на крыльцо. Я нашла двери открытыми. В прихожей двое слуг играли в карты; они не заметили меня. Я прошла через комнату, где находился один из ваших казаков. Он уснул так крепко, что мне не удалось его разбудить, я пошла дальше и нашла вас спящим. Итак, мы одни в этом большом доме и можем спокойно поговорить. Мой брат сказал мне, что вы согласились…

— Но, моя дорогая… я не могу разговаривать с вами здесь, у маркизы…

— Маркиза или нет, что ей до этого? Если она даже и находилась здесь, я говорила бы ее присутствии. Поскольку это касается…

— Твоей матери, я знаю, но, мое бедное дитя, ты хочешь, чтобы я вспомнил…

— Вы видели ее в театре. Если бы вы вновь встретили мою матушку на Березине, то, конечно, узнали бы ее.

— Да, если бы у меня было время хоть что-нибудь заметить, но в кавалерийской атаке…

— Значит, вы атаковали отступавших?

— Конечно, это был мой долг. Твоя мать уже переправилась через Березину, когда вас разлучили?

— Нет, мы не успели это сделать. Полумертвые от усталости, мы заснули у костра на биваке. Мы двигались вслед за армией, не зная, куда нас ведут. Мы покинули Москву в старой дорожной карете, купленной за наши деньги и нагруженной нашими вещами; ее у нас отобрали для раненых. Голодные солдаты из арьергарда разграбили наши сундуки, взяв одежду и провизию; они были так несчастны и не знали, что творили; страдание лишило их разума. Восемь дней пешком, почти босые, мы следовали за войсками, — и только собрались перейти мост, как он взлетел на воздух. Тогда появились ваши разбойники-казаки. Моя бедная матушка крепко прижимала меня к себе. Вдруг я почувствовала, как будто ледяная сосулька вонзилась мне в тело: это был удар пики. Я больше ничего не помню до того момента, когда очнулась на кровати. Моей матери не было со мной, вы смотрели на меня… Тогда вы накормили меня, а затем ушли, сказав: «Постарайся поправиться».

— Да, совершенно верно, но что случилось с тобой потом?

— Слишком долго рассказывать, а я пришла не затем, чтобы говорить о себе.

— Конечно, чтобы узнать… Но я не могу пока ничего сказать тебе. Мне нужно время, чтобы разузнать. Я напишу в Плещеницы, в Студенку, те места, куда могли отвезти пленных, и как только получу ответ…

— А не могли бы вы расспросить своего казака? Кажется, я видела его в Плещеницах вместе с вами.

— Моздар? Действительно, это он! У тебя хорошая память!

— Поговорите с ним сейчас…

— Ладно! — Мурзакин без шума разбудил Моздара, который, быть может, не расслышал бы и выстрела пушки, но при легком поскрипывании хозяйских сапог вскочил, чувствуя себя свежим и бодрым. — Пойдем, — сказал ему Мурзакин по-русски. Казак последовал за ним в гостиную. — Посмотри на эту девушку, — проговорил Мурзакин, приподнимая абажур лампы, чтобы тот рассмотрел лицо Франсии. — Ты узнаешь ее?

— Да, хозяин, — ответил Моздар. — Это та девушка, которая напугала вашу черную лошадь.

— Да, но ты видел ее прежде, еще до вступления во Францию?

— На переправе через Березину. Как вы и приказали, я отнес ее на кровать.

— Очень хорошо. А ее мать?

— Танцовщица, которую звали…

— Не называй ее по имени в присутствии девушки. Значит, ты знал эту танцовщицу?

— В Москве перед войной вы посылали меня отнести ей цветы.

Мурзакин задумался. Казак напомнил ему о приключении, воспоминание о котором заставило его покраснеть, хотя оно и было вполне невинным. Студентом Дерптского университета[21], находясь на каникулах в Москве, он в восемнадцать лет страстно увлекся Мими ла Сурс, пока однажды не разглядел ее при свете дня: она уже утратила свежесть и постарела.

— Раз уж ты так хорошо все помнишь, — сказал он Моздару, — то должен знать, встречал ли ее на Березине.

— Да, — простодушно ответил Моздар, — я увидел ее после атаки, и, к сожалению, она была мертва…

— Растяпа! Это ты убил ее?

— Вполне возможно. Я не знаю. Что вы хотите? Отступавшие французы топтались на месте, не желая сдавать свои позиции; пришлось атаковать, чтобы захватить их обозы: наугад бросили в толпу пику. Я помню, что увидел, как малышка и женщина упали. Кто-то прикончил мать, но я не такой злодей: положил девочку на телегу. Это все, что я могу рам рассказать.

— Хорошо, иди спать, — сказал Мурзакин.

Поскольку разговор шел по-русски, Мурзакину не было нужды просить Моздара хранить тайну.

— Ну хорошо! Хорошо! Боже мой! — воскликнула Франсия, ломая руки. — Он что-то знает, вы говорили с ним так долго!

— Он ничего не помнит, — ответил Мурзакин. — Завтра я напишу туда, где все это произошло. Узнаю, остались ли там пленные. А сейчас уходи, дитя мое. Через два дня у меня появится квартира в городе, куда ты сможешь прийти, а я сообщу тебе о том, что мне удастся разузнать.

— Я не смогу к вам больше приходить, я пришлю Теодора.

— Кто это? Твой младший брат?

— Да, у меня он только один.

— Нет уж спасибо, не посылай ко мне этого очаровательного ребенка! У меня не хватит терпения, и я выброшу его в окно.

— Он был груб с вами? Проявите снисходительность к нему. Сирота, выросший на парижских мостовых, не бывает хорошо воспитан. Тем не менее у него доброе сердце. Итак, если вы не желаете его видеть, я сама приду к вам, но где вас искать?

— Я еще не знаю, но сообщу мой адрес привратнику этого дома, а ты зайдешь к нему.

— Хорошо, месье. Спасибо и до свидания!

— Ты не хочешь подать мне руки?

— Да, конечно, месье. Я обязана вам жизнью, и, если вы вернете мне мою мать, я буду вашей смиренной служанкой.

— Ты так сильно любила ее?

— Я не любила ее в Москве, слишком часто она меня била. Но потом, когда мы вместе пережили столько несчастий, ах! Да, мы полюбили друг друга! А с тех пор, как я потеряла ее, быть может, навсегда, я только о ней и думаю.

— Ты хорошая дочь. Хочешь поцеловать меня?

— Нет, месье, у меня есть… очень ревнивый любовник. Если бы не он, я бы охотно сделала это.

Мурзакин, не желая внушить Франсии презрение к себе, отпустил ее и приказал Моздару проводить девушку до улицы, где ее дожидался брат. После ухода Франсии князь попытался разобраться в довольно сильных чувствах, охвативших его в ее присутствии. Франсию можно было назвать очаровательной девушкой. Кокетливо одетая, она, однако, не казалась кокеткой. Глубоко порядочная по натуре, Франсия не стремилась нравиться тому, кто не внушал ей симпатии. Хорошенькая, но уже утратившая свежесть, ибо в детстве она много страдала, Франсия обладала необъяснимым очарованием. Именно так банально определил это ее свойство Мурзакин.

Маркиза вернулась около полуночи. Она была взволнована. Ей столько наговорили о русском князе, его находили таким красивым, столько женщин хотели видеть его, что маркиза почувствовала себя уязвленной при мысли о том, как легко он найдет утешение, если она будет по-прежнему проявлять холодность. Не угаснет ли в нем желание к ней, когда так много юных красавиц готовы сдаться ему? Не слишком ли мало думал о ней князь до сих пор: такого оскорбления маркиза не в силах была снести. Поэтому она вернулась к Мурзакину, решив воспламенить его и горько разочаровать отказом, ибо маркиза ни в коем случае не хотела принадлежать ему.

Она отослала слуг, сказав им, что подождет господина де Тьевра до утра, если это понадобится, чтобы узнать новости, и осталась в своем вызывающем платье — тесном и коротком чехле из крепа и атласа, служившем в ту пору одеждой… Правда, маркиза не сняла великолепную алую кашемировую шаль, в которую заворачивалась с большим искусством: благодаря ее ловким движениям шаль попеременно открывала и закрывала то одно плечо, то другое. Белокурые волосы маркизы, слегка завитые на античный манер, были украшены жемчугами, перьями и цветами; она действительно была хороша собой и, кроме того, воодушевлена желанием казаться красивой.

Мурзакин не отличался сентиментальностью. Француз потерял бы время в разговорах, желая победить или убедить, взывая к уму или сердцу, Мурзакин же, чей ум и сердце были свободны, не прибегая ни к каким доводам, не давая никаких обязательств, не требуя возвышенной любви, даже не спрашивая себя, существует ли такая любовь и способен ли он внушить ее, наконец, готова ли маркиза ее разделить, повел себя как дикарь. Она была разгневана, но князь задел в ней какую-то тайную струну, до той поры молчавшую.

Волнение Флоры еще не улеглось, когда карета мужа подкатила к крыльцу. Маркиза поклялась больше не подвергать себя опасности, но безрассудное желание вновь оказаться наедине с Мурзакиным мешало ей заснуть. Хотя сердце маркизы оставалось свободным и холодным, она забыла о разуме, гордости и осторожности, а прекрасный казак крепко спал, уверенный в том, что она не сможет навредить ему и ей не устоять перед ним.

Тем не менее на следующий день князь призадумался. Неразумно возбуждать ревность господина де Тьевра, который, застав его наедине со своей женой в два часа пополуночи, бросил на него странный взгляд. Необходимо, как только снимут арест, покинуть этот дом и перебраться на новую квартиру, где маркиза сможет навещать его. Позвав Мартена, Мурзакин спросил его, не сдаются ли поблизости комнаты?

— У меня есть на примете кое-что получше, — ответил слуга. — В двух шагах отсюда, между двором и садом, находится флигель; это отличная холостяцкая квартира. В прошлом году ее занимал юноша из хорошей семьи. Он наделал много долгов, ушел добровольцем на войну и не вернулся. Он разрешил своему слуге, моему другу, получить причитающиеся ему деньги, сдавая внаем, если представится удобный случай, полностью меблированное жилье. Я знаю, что оно свободно, побегу туда и устрою все на самых выгодных для вашей светлости условиях.

Мурзакин был небогат. К тому же сомневался в расположении к нему дяди, однако не решился попросить Мартена поторговаться. Через час слуга вручил ему ключ от новой квартиры, сказав:

— Завтра к вечеру все будет готово. Ваша светлость найдет там свой багаж, казака и лошадей. В вашем распоряжении будут роскошная карета для выездов и мой друг Валентин в любое время дня и ночи.

— И сколько все это стоит?

— Пустяки, пять луидоров в день, поскольку ваша светлость не предполагает у них столоваться.

— Прежде чем окончить дело, — сказал Мурзакин, боясь быть обманутым, но не решаясь спорить, — вы отнесете письмо во дворец Талейрана.

И он написал своему дяде: «Мой дорогой и жестокий дядюшка, что дурного вы сказали обо мне моей прекрасной хозяйке? После вашего визита она смеется надо мной, и я чувствую, что она намерена указать мне на дверь. Я ищу жилье. Считаете ли вы, как человек, уже бывавший в Париже, что меня обворовывают, прося пять луидоров в день, и что я могу позволить себе подобную роскошь?»

Граф Огоцкий понял намек и тотчас же ответил: «Мой дорогой и легкомысленный племянник, если ты и не понравился своей прекрасной хозяйке, то не по моей вине. Я посылаю тебе двести французских луидоров, которыми ты волен распорядиться по своему усмотрению. Во дворце Талейрана, где нас и так слишком много, для тебя места нет, но завтра ты можешь предстать перед государем; я улажу твои дела».

Мурзакин, в высшей степени довольный результатами своей хитрости, распорядился, чтобы Мартен заключил сделку и подготовил все для переезда.

— Вы покидаете нас, дорогой кузен? — спросил у него за обедом маркиз. — Вам у нас плохо?

Маркиза побледнела, она предчувствовала измену: ревность обожгла ее сердце.

— Здесь мне так хорошо, как не будет никогда и нигде. Но завтра я возвращаюсь на службу и стану весьма обременительным гостем. Меня могут вызвать ночью, и тогда я подниму в доме адский шум.

К этому князь присовокупил и другие доводы, против которых маркиз не стал возражать. Маркиза холодно выразила сожаление, но, оставшись наедине с Мурзакиным, раздраженно сказала ему:

— Я надеялась, что у вас достанет терпения хотя бы два дня не видеться с мадемуазель Франсией. Но вы не удержались и вчера приняли эту девушку в моем доме. Не отрицайте, я знаю это, как и то, что она содержанка, любовница какого-то парикмахера.

Мурзакин оправдался, рассказав почти всю правду о произошедшем и добавив при этом, что девушка скорее некрасива, чем красива, и что он составил об этом представление, даже не взглянув на нее. Затем он бросился к ногам маркизы, поклявшись, что лишь одна женщина в Париже кажется ему прекрасной и обольстительной, а другие только цветы без аромата рядом с розой, королевой цветов. Его комплименты были пошлыми, но взгляды — пламенными. Маркизу напугал поклонник, которого не остановил даже страх быть застигнутым у ее ног среди бела дня, и в то же время она убедила себя, что была не права, обвинив его в трусости. Простив Мурзакину все, маркиза позволила вырвать у нее обещание тайно навестить князя, как только у того появится жилье.

— Возьмите, — сказал князь, подавая ей план местности, который он составил, обозревая окрестности из окон своей комнаты на втором этаже. — Дом, где я буду жить, отделяет от вашего только большой особняк.

— Да, это особняк мадам де С., ее сейчас нет. Многие дворцы пустуют: хозяева покинули их, боясь осады Парижа.

— Этот особняк окружен густым садом, граничащим с вашим, их разделяет невысокая стена.

— Не делайте глупостей! Слуги мадам де С. станут сплетничать.

— Мы им хорошо заплатим или обманем их бдительность. Со мной ничего не бойтесь, душа моя! Я буду так же осторожен, как и смел! Таков характер моего народа.

Их разговор прервали съезжавшиеся гости. Маркиза торжествовала, наблюдая, какую холодность проявляет Мурзакин к другим женщинам.

На следующий день в Опере давали великолепный спектакль. Весь высший свет Парижа спешил занять места в зале. Дамы, ослепляя блеском драгоценностей, с волосами, убранными лилиями, расположились в ложах первого яруса. На некоторых женщинах, сидящих на галерке, были ужасные маленький черные шляпки, украшенные петушиными перьями и прозванные русскими за то, что имитировали головной убор офицеров этой нации.

На сцену вышел певец Лаис, уже состарившийся, но все еще играющий роль пылкого роялиста[22]. Русский император и король Пруссии заняли ложу Наполеона, и Лаис запел на мелодию «Да здравствует Генрих IV» известные куплеты, вошедшие в историю как «гнусные рифмы». Весь зал аплодировал. Прекрасная маркиза де Тьевр махала из ложи своим кружевным платочком, как белым флагом, сжимая его белоснежными пальчиками. Из глубины императорской ложи за ней наблюдал величественный Огоцкий. Еще дальше за ним, почти в коридоре, сидел Мурзакин.

Под самым куполом простая публика, изображающая народ, тоже аплодировала. Ей заплатили за это. Все служащие театра получили билеты с предписанием вести себя хорошо. В числе прочих два бесплатных билета дали месье Гузману Лебо, главному полковому парикмахеру, прозванному за кулисами красавчиком Гузманом. Эти билеты он отослал своей любовнице Франсии и ее брату Теодору.

Эти бедные парижские дети сидели высоко и далеко, почти под люстрой, в тесноте, от которой у девушки кружилась голова. Она смотрела, ничего не понимая. Гузман вручил Франсии платок из вышитого перкаля[23], строжайше наказав махать им, если она увидит, что так делает «высший свет». В конце отвратительной кантаты Лаиса Франсия машинально развернула этот флаг, но брат вырвал платок у нее из рук, плюнул в него и бросил в зал, что осталось незамеченным в суматохе притворного энтузиазма.

— О Боже! Что ты делаешь? — воскликнула Франсия с глазами, полными слез. — Мой красивый платок!..

— Замолчи, идем отсюда, — ответил ей Теодор с блуждающим взором. — Идем, или я сейчас брошусь вниз головой в эту навозную кучу! — Франсия испугалась, взяла его за руку, и они покинули зал. — Нет! Не надо пропуска, — сказал он в дверях. — Здесь слишком душно, мы уходим.

Теодор шел быстрым шагом, увлекая сестру за собой, бранясь сквозь зубы и жестикулируя как безумный.

— Послушай, Теодор, — обратилась к брату Франсия, когда они вышли на бульвары, — ты сходишь с ума. Ты выпил? Не забывай о вражеских солдатах, окружающих нас, ничего не говори, иначе тебя арестуют. Скажи, что с тобой?

— Со мной, со мной… я не знаю, что со мной, — ответил он и, сдержавшись, не произнес более ни слова до самого их дома.

— Слушай, — наконец сказал он сестре, — давай зайдем к папаше Муане. Гузман дал мне три франка, чтобы угостить тебя. Выпьем оржата[24], это успокоит меня!

Они вошли в кафе, занимавшее первый этаж и принадлежавшее старому сержанту, искалеченному в Смоленске. На улице перед входом пили водку несколько прусских унтер-офицеров.

Франсия и ее брат заняли место подальше от них, в глубине заведения, за маленьким столиком из поцарапанного мрамора, матового от игры в домино. Теодор с удовольствием потягивал оржат, как вдруг швырнул стакан на мраморное покрытие.

— Вот что, — сказал он сестре, — это все хорошо, но я запрещаю тебе ходить к русскому князю. Там не место для такой девушки, как ты.

— Почему сегодня вечером ты настроен против союзников? Ты был так доволен, что идешь в Оперу, в ложу… И вдруг ты уводишь меня, не дождавшись конца представления.

— Ну хорошо! Да! Я радовался, что сижу в ложе, но смотреть, как толпа аплодирует такой глупой песне!.. Это отвратительно, ты понимаешь, так пресмыкаться перед казаками, это подло! Можно быть бедным, голодным, слабым человеком, но плевать на все эти вражеские плюмажи. Наши союзники! Как бы не так! Шайка разбойников! Наши друзья, наши спасители! Я докажу тебе, что это не так. Ты увидишь, они сожгут весь Париж, если им позволить. Итак, пресмыкайтесь перед ними. Не ходи больше к этому русскому, или я все расскажу Гугу.

— Если расскажешь Гузману, он убьет меня, тебе от этого легче не станет! Что ты будешь делать без меня? Мальчишка, никогда ничему не учившийся и в шестнадцать лет так же не способный заработать на жизнь, как новорожденный младенец.

— Может, ты и права, но не зли меня! Твой русский…

— Да, ругай русского, который, возможно, отыщет нашу бедную матушку! Если бы ты был способен хотя бы понять это! Но ты годен даже на то, чтобы выполнить самое простое поручение. Кажется, ты невежливо обошелся с ним. Он сказал, что убьет тебя, если ты снова придешь к нему.

— «Скажите, пожалуйста, Лизетт!» Он насадит меня на пику своего грязного казака! Красивые кадеты[25] с пастями, как у трески, и глазами жареного мерлана! Я пять сотен их свалю, как карточных капуцинов, крутясь у них под ногами. Хочешь посмотреть?

— Пойдем отсюда, ты говоришь глупости. Между прочим, здесь пруссаки.

— Тем хуже, я так люблю этих пруссаков! Хочешь увидеть?

Франсия пожала плечами и постучала ключом по столу, подзывая официанта. Теодор заплатил ему, взял сестру за руку и направился к выходу. Группа пруссаков все еще стояла у двери, громко разговаривая и, словно неподвижная груда камней, мешала входу и выходу. Мальчишка предупредил их, сначала толкнув слегка, затем посильнее, и сказал:

— Послушайте, может быть, вы позволите пройти даме?

Они походили на глухих и слепых в своем презрении к парижанам. Однако один из них обратил внимание на девушку и отпустил ей на плохом французском какую-то сальность с претензией на любезность. Едва он произнёс ее, как удар кулака расшиб ему нос до крови. Двадцать рук вскинулись, чтобы схватить преступника, но он сдержал слово, данное сестре, и как змея проскользнул между ног врагов, опрокидывая их одного за другим. Теодор убежал бы, если бы не наткнулся на русских, которые схватили его и отвели на пост.

Во время драки Франсия спряталась у папаши Муане, старого вояки, лучшего своего друга: это с ним она вернулась во Францию, пройдя через множество испытаний; сам раненный, он защищал ее, выдавая за свою дочь.

Бедная Франсия была в отчаянии, но Муане не успокоил ее. Напротив, в своей ненависти к чужакам он представил случившееся в самых мрачных красках: быть арестованным за драку в обычное время куда ни шло, особенно когда это касалось брата, вступившегося за честь сестры; но с иностранцами надеяться не на что. Полиция выдаст бедного Теодора, и они не постесняются расстрелять его.

Франсия обожала брата, хотя отчетливо видела его рано развившиеся пороки и неисправимую лень. Вернувшись из России, она нашла Теодора буквально на парижской мостовой. Он играл в пробку или получал монетки от буржуа, открывая им дверцы фиакров. Франсия приютила, накормила и одела его, хотя у нее самой не было ничего, кроме нескольких драгоценностей, чудом уцелевших после бегства из Москвы. Когда эти скудные источники иссякли, а работа не приносила больше десяти су за день, Франсия стала любовницей мелкого нотариального клерка. Он показался ей красивым, и она простодушно полюбила его. Узнав об измене и все еще не утратив гордости, Франсия ушла, не зная, где будет ужинать на следующий день.

Испытав несколько подобных приключений (она была слишком молода, чтобы иметь их много), Франсия завоевала сердце относительно богатого господина Гузмана. Она преданно и нежно любила этого человека, несмотря на его ревнивый нрав и чрезмерное самомнение. Надо признать, что Франсия довольствовалась малым. Не слишком энергичная, физически и нравственно слабая, она только недавно оправилась от болезни и, несмотря на свои семнадцать лет, мало походила на молодую девушку: ее милое личико внушало скорее симпатию, чем любовь, и, называя любовью свои привязанности, сама Франсия привносила в них больше нежности и доброты, чем страсти. Она действительно любила только маленького бездельника, своего брата, тот тоже любил ее, не всегда отдавая себе в этом отчет и не анализируя свои чувства.

Но в этот вечер что-то переменилось в смятенных душах двух бедных детей. Внутренняя жизнь Теодора пробудилась благодаря патриотической гордости, Франсии — из-за страха потерять брата.

— Послушайте, папаша Муане, — сказала она владельцу кафе, — достаньте мне кабриолет; я хочу найти знакомого русского офицера, чтобы он спас моего бедного Теодора.

— Что ты такое несешь? — воскликнул Муане, закрывавший свое заведение. — Ты знаешь русских офицеров? Ты?

— Да, еще с Москвы! Среди них есть добрые.

— С красивыми девушками они могут позволить себе быть добрыми, мерзавцы! Я запрещаю тебе идти к нему! Поднимайся к себе или оставайся со мной. А я попробую вызволить твоего глупого брата. Совсем мальчишка, но в одиночку бросается на врага! Ладно, он не трус, пойду поговорю с ними, чтобы его отпустили.

Муане вышел. Франсия прождала его четверть часа, казалось, длившиеся всю ночь, а затем еще полчаса, тянувшиеся как вечность.

Не имея больше сил ждать, полубезумная, она остановила кабриолет, бывший тогда местной достопримечательностью, а теперь исчезнувший, села в него, не понимая, куда едет, но подчиняясь навязчивой идее заручиться поддержкой Мурзакина и не допустить гибели брата.

Кучер ехал быстро, хотя Франсия взяла кабриолет на час: он торопился попасть на бульвары к тому времени, когда публика начнет выходить из театра. Было уже одиннадцать часов, и девушка согласилась на то, что он довезет ее только до Сен-Мартен.

Сначала Франсия поехала в особняк де Тьевров. Там никого не было; но привратник сообщил ей, что князь Мурзакин этим вечером перебрался на новую квартиру, и показал, где она находится.

— Вы позвоните в дверь, там нет консьержа.

Франсия, не садясь в кабриолет, хозяин которого, ругаясь, ехал за ней, прошла вперед, повернула направо и увидела высокую стену, которая тянулась вдоль узкой улицы, казавшейся мрачной из-за отсутствия освещенных витрин магазинов и больших тенистых деревьев. Она нашла дверь, на ощупь поискала дверной молоток и через мгновение увидела перед собой огромного казака Моздара со свечой в руках. Его улыбка выражала симпатию. Он проводил ее в квартиру своего хозяина, где дворецкий, месье Валентин, заканчивал убирать гостиную.

Этот невысокий старик сильно отличался от своего друга, любителя порядка, степенного Мартена. Молодой финансист, которому он раньше служил, вел рассеянную жизнь и нравился ему своим покладистым характером.

Увидев на пороге красивую и хорошо одетую девушку (Франсия принарядилась, когда шла в Оперу), он решил, что все правильно понял, и оказал ей радушный прием.

— Садитесь, мадемуазель, — сказал он ей любезным тоном. — Раз вы здесь, то, несомненно, князь скоро вернется.

— Вы так думаете? — наивно спросила он.

— Конечно, вы знаете это лучше меня: разве князь не назначил вам свидание? — И с недоверием добавил: — Полагаю, вы не пришли бы к нему почти в полночь без приглашения?

Франсия не была невинна, но достаточно целомудренна, чтобы почувствовать себя оскорбленной навязанной ей ролью. Однако она смирилась с этим унижением ради встречи с тем, кто мог бы помочь ее брату.

— Да, да, князь просил подождать его, казак и впустил меня потому, что хорошо знает.

— Это ничего не доказывает, — возразил Валентин. — Он такой простофиля! Но вижу, вы воспитанное дитя. Садитесь, если угодно, в это кресло. А я подам вам пример: я столько работал сегодня, что немного устал. — И с блаженной улыбкой опустившись в другое кресло, Валентин накинул на свои худые, замерзавшие в шелковых чулках ноги меховую шубу князя и тотчас погрузился в легкую дрему.

Франсии было не до того, чтобы удивляться манерам этого бесцеремонно-вежливого человека. Она смотрела только на раскачивающийся маятник часов и отсчитывала секунды по ударам своего сердца. Девушка не заметила ни роскоши квартиры, ни мраморных статуэток и картин, изображающих любовные сцены; ей было все безразлично, только бы поскорей увидеть Мурзакина.

Наконец он вернулся. К тому времени владелец кабриолета пришел к философскому выводу, что лучше потерять плату за одну поездку, чем упустить возможность заработать на двух или трех. Поэтому он возвратился на бульвары, не беспокоясь более о своей клиентке.

Поскольку экипажа у дверей не было, Мурзакин не знал, что у него гостья. Велико же было его изумление, когда он увидел у себя Франсию. Едва в дверь постучали, Валентин встал, заботливо отряхнул пыль с шубы и бросился навстречу князю, но, заметив его удивление, сказал, словно извиняясь:

— Она утверждает, что ваша светлость пригласил ее, я и подумал…

— Хорошо, хорошо, — ответил Мурзакин, — вы можете идти.

— О! Пусть казак останется, — поспешил вставить Франсия, видя, что Моздар собрался уйти. — Я не стану вам долго докучать, ваше сиятельство. Ах, князь, простите меня. Дайте мне записку, совсем коротенькую записку для любого дежурного офицера на бульварах, чтобы отпустили моего арестованного брата.

— Кто его арестовал?

— Русские, князь! Прикажите, чтобы Теодора освободили из-под стражи как можно скорее! — И она рассказала ему о происшедшем в кафе.

— Хорошо! Я не вижу в этом ничего серьезного, — ответил князь. — Но разве твой проказник-брат такая неженка, что не сможет провести ночь в тюрьме?

— А если они убьют его?! — воскликнула Франсия, ломая руки.

— Ну, это небольшая потеря!

— Но я люблю брата и предпочла бы умереть вместо него!

Мурзакин понял, что девушку надо успокоить. Он ничуть не волновался за арестанта, зная, что благодаря строгой дисциплине, установленной в русской армии, ему ничего не грозит. Но князь хотел задержать у себя прелестную просительницу и распорядился, чтобы Моздар сел на лошадь и поехал в указанное место искать заключенного. Получив приказ, составленный и подписанный князем, казак оседлал свою строптивую лошадь и тотчас ускакал.

— Ты останешься здесь дожидаться его возвращения, — сказал Мурзакин Франсии, ничего не понявшей из их разговора.

— О Боже! — воскликнула она. — Почему вы просто не прикажете освободить его? Ему не надо приходить сюда: ведь он вам не нравится! Теодор не сумеет поблагодарить вас, поскольку плохо воспитан!

— Если он плохо воспитан, это твоя вина. Ты могла бы воспитать его лучше, потому что у тебя самой хорошие манеры. Кстати, я написал в Россию, чтобы нашли твою мать, если это возможно.

— Ах! Вы и вправду добры, очень добры. Вы видите, я пришла, и вам, конечно, жаль меня. Но сейчас, князь, позвольте мне уйти. Я не могу более оставаться здесь.

— Тебе нельзя идти одной так поздно!

— У двери меня ожидает фиакр.

— У какой двери? Здесь есть только одна дверь на улицу, и я не видел там никакого экипажа.

— Значит, он уехал, не дождавшись меня. Эти парижские извозчики все такие! Но это не важно, я не боюсь, к тому же на улицах еще есть люди.

— Но не здесь, это уединенное место!

— Я осторожна и умею бегать.

— Клянусь, я не отпущу тебя одну. Подожди брата. Тебе здесь плохо, или ты боишься меня?

— О нет, это не так.

— Опасаешься, что это не понравится твоему любовнику?

— Конечно, он рассердится на меня.

— Или обидит тебя? Что он за человек?

— Очень хороший человек, князь.

— Правда, что он парикмахер?

— Цирюльник, он бреет.

— Хорошее занятие!

— Да, он честно зарабатывает на жизнь.

— Он порядочный человек?

— Я бы не оставалась с ним, если бы это было не так.

— И ты действительно любишь его?

— Полноте! Вы спрашиваете об этом, потому что я отдалась ему! Думаете, за этим кроется расчет? Я могла бы найти человека в десять раз богаче, но он понравился мне. Он образован, часто бывает за кулисами Оперы и знает все арии. К тому же я не корыстна, мои друзья называют меня дурочкой, потому что я слушаю только голос моего сердца, и говорят, будто я окончу свои дни на соломе. Ну и что, отвечаю я им, иногда у меня ее не было даже для того, чтобы сделать себе постель. А в России не нашлось соломы, чтобы умереть на ней. Ну, прощайте, князь. Довольно с вас моей болтовни, а я…

— А ты, ты хочешь уйти, чтобы найти своего фигаро? Послушай, это нелепо, чтобы такое милое создание, как ты, принадлежало такому человеку. Хочешь любить меня?

— Вас? Ах, Боже мой, что вы такое говорите?

— Я не гордый.

— Вы совершите ошибку, месье! — Франсия покраснела. — Нельзя, чтобы у такого человека, как вы, возникла мысль, которой впоследствии он будет стыдиться. Я ничто, но я не позволю унижать себя. Меня часто заставляли страдать, но я всегда жила с высоко поднятой головой.

— Не воспринимай все так трагически. Ты мне нравишься, очень нравишься. И ты огорчишь меня, если откажешься с моей помощью стать немного счастливее. Я хочу вернуть тебе свободу… Платить тебе, нет! Я вижу, что ты горда и бескорыстна, но я дам тебе возможность лучше одеваться и больше заниматься своим братом. Я найду ему место, возьму к себе на службу, если ты пожелаешь.

— О, спасибо, месье, но я никогда не соглашусь, чтобы мой брат был слугой. Мы благородного происхождения, из семьи артистов, и не стали сами артистами только потому, что не имели возможности учиться, но мы не привыкли ни от кого зависеть.

— Ты удивляешь меня все больше и больше. Послушай, чего ты хочешь?

— Вернуться домой, месье, пропустите меня!

Чувства Франсии были задеты; она действительно хотела уйти. Мурзакин, прежде сомневавшийся в этом, понял, что девушка вполне искренна. Ее неожиданное сопротивление воспламенило его воображение.

— Ступай же! — воскликнул он, открывая дверь. — Неблагодарная девчонка. Как! Неужели это то бедное дитя, которое я спас от смерти и которое просит меня вернуть мать и брата? Я сделаю это, раз обещал, но запомню бессердечность французов.

— Ах, не говорите так обо мне! — воскликнула взволнованная Франсия. — Я чувствую благодарность и симпатию! Как мне не чувствовать? Но это не причина…

— Конечно, причина. Другой для тебя быть не должно, потому что во всех своих поступках ты руководствуешься лишь сердцем!

— Мое сердце! Я отдала его вам в тот день, когда вы накормили меня, раненную и умирающую от голода, поэтому я всегда помнила о вас, и ваше лицо, запечатленное, как на портрете, стояло перед моими глазами. Когда мне сказали: «Пойди посмотри, как русские проходят маршем по предместью», — я ощутила боль и стыд, вы понимаете! Свою страну любишь, если столько выстрадано, чтобы вновь увидеть ее; но я утешалась, говоря себе: «Может, ты заметишь его в колонне русских…» О! Я сразу узнала вас и тотчас сказала Теодору: «Вот он! Еще красивее, чем прежде. Он, наверное, важная особа!» Это так взволновало меня, что я имела глупость обнаружить свое волнение в присутствии Гузмана, и он швырнул мне в лицо горячие щипцы для завивки волос.

— Ну и манеры у твоего предмета любви! Это отвратительно, моя дорогая! Я запрещаю тебе видеться с ним. Ты принадлежишь только мне, потому что любишь меня. Клянусь, что буду хорошо обходиться с тобой, и, покидая Францию, оставлю тебе состояние. Я даже могу взять тебя со мной, если ты привяжешься ко мне.

— Значит, вы не женаты?

— Я свободен и буду страстно любить тебя, моя перелетная птичка. Зная мою страну, что бы ты сказала о магазинчике в Москве?

— Разве Москву не сожгли?

— Ее отстроили заново, и она еще красивее, чем прежде.

— Я очень люблю эту страну! Мы были счастливы там, но еще сильнее я люблю мой Париж. Вы здесь не останетесь. Было бы несчастьем привязаться к вам, чтобы тут же потерять вас!

— Может, мы останемся здесь надолго, до подписания мира.

— Надолго — этого недостаточно. Когда я влюбляюсь, мне хочется думать, что это навсегда, иначе я не смогла бы любить!

— Странная девушка! Ты действительно полагаешь, что будешь вечно любить своего цирюльника?

— Я так считала, когда слушала его. Он тоже обещал сделать меня счастливой. Все обещают быть добрыми и верными.

— А он ни то, ни другое?

— Не хочу на него жаловаться, я пришла сюда не за тем.

— Но твое бедное сердце плачет против воли. Послушай, ты любишь его только из чувства долга, как любят плохого мужа, но раз он не твой муж, ты вправе оставить его.

Найдя доводы князя весьма убедительными, Франсия не стала возражать ему. Ей показалось, что он прав. Ощутив, что в ней давно зрело разочарование, Мурзакин понял: он почти убедил ее. Взяв руки девушки в свои, князь попытался снять с нее небольшую голубую шаль, затянутую на талии. Эту привычку она приобрела, став обладательницей столь дорогой французской ткани, стоившей десять франков.

— Не мните мою шаль! — простодушно воскликнула девушка. — Она у меня единственная!

— Эта шаль ужасна, — сказал Мурзакин, срывая ее. — Я подарю тебе настоящую кашемировую шаль из Индии. Какая у тебя тонкая талия! Ты невысока ростом, но прекрасно сложена, моя дорогая, совсем как твоя мать!

Ни один комплимент не польстил бы бедной девушке больше, и память о матери, к которой так ловко взывал князь, расположила ее к нему еще сильнее.

— Послушайте! — обратилась она к нему. — Помогите мне найти мать, и клянусь вам…

— Что, в чем ты клянешься мне? — спросил Мурзакин, целуя маленькие завитки черных волос на ее смуглой шее.

— Я клянусь вам, — повторила Франсия, отстраняясь… Тихий стук в дверь заставил князя сдержаться. Он пошел открывать: это был Моздар. Он поговорил с дежурным офицером; всех арестованных в этот вечер передали французской полиции. Таким образом, Теодора у русских уже не было, и его сестра могла успокоиться. — Ах! — воскликнула она, сжимая руки. — Он спасен! Вы сам Господь Бог, и я благодарю вас!

Мурзакин, переводя слова казака, присвоил себе заслугу освобождения Теодора, утаив от Франсии, что его приказ запоздал. Она поцеловала руки князя, взяла свою шаль и хотела уйти.

— Это невозможно, — возразил он и закрыл дверь перед носом Моздара, не дав ему никакого распоряжения. — Тебе нужен экипаж. Я послал за ним.

— Это будет нескоро, князь: в этом квартале в два часа ночи его не найдешь.

— Ну хорошо! Я сам провожу тебя пешком, но торопиться некуда. Поклянись мне, что ты уйдешь от своего глупого любовника.

— Нет, я не могу вам это обещать. Я никогда ни от кого не уходила сама, предпочтя другого. Я ухожу только тогда, когда меня к этому вынуждают, а с Гузманом все совсем не так.

— Гузман! — рассмеялся Мурзакин. — Его зовут Гузман?

— Разве это некрасивое имя? — смутилась Франсия.

— Гузман, «Баранья нога»! — продолжил Мурзакин, смеясь. — Здесь нам рассказывали об этом. Я знаю песенку: «Гузман не ведает преград!..»

— Ну и что? «Баранья нога» не такая уж плохая пьеса, и песня тоже очень хорошая. Не нужно так насмехаться!

— Ах! Ты огорчаешь меня. — Мурзакина внезапно охватил приступ гнева; слишком много мудреной честности и ни капли здравого смысла! — Ты любишь меня, я это вижу, я тоже тебя люблю, я это чувствую. Да, я люблю тебя, твоя нежная душа привлекает меня, как и все твое милое существо. Ты мне понравилась и осталась в моем сердце еще с тех пор, как я увидел тебя несчастным, умирающим ребенком. Ты поразила меня. Если бы я знал тогда, что тебе уже пятнадцать лет!.. Но я думал, что тебе не больше двенадцати. А сейчас ты в том возрасте, когда влюбляются в первый раз и, если тебе угодно — на всю жизнь. Большего мне и не надо, клянусь тебе. Верь мне, я люблю тебя, клянусь!

На следующий день Франсия сидела в своей бедной комнате в предместье Сен-Мартен. Часы на приходской церкви пробили девять, а она, ни на минуту не сомкнувшая глаз, еще не открывала окон и не завтракала. Девушка вернулась только в пять утра; ее привез Валентин, и ей удалось войти никем не замеченной. Теодор еще не приходил. Четыре долгих часа провела Франсия в неопределенных мечтаниях, и совершенно новый мир открылся перед ней.

Девушка не чувствовала ни печали, ни усталости, а пребывала в экстазе и не сумела бы сказать, счастлива она или только ослеплена. Прекрасный принц поклялся вечно любить ее и, прощаясь, повторил это так убедительно, что она поверила ему.

Князь! Франсия хорошо помнила Россию, поэтому знала, что в этой стране слишком много князей, и этот титул не всегда означает высокое положение, как считают у нас. Все достояние таких князей, ведущих свое происхождение с Кавказа, иногда составляли палатка, красивое оружие, хорошая лошадь, отара овец и несколько слуг — не то пастухов, не то бандитов. Все равно во Франции княжеский титул вновь обрел свою притягательность в глазах парижанки, а относительная роскошь временного пристанища Мурзакина, разбогатевшего на двести луидоров благодаря дядюшке, была для Франсии ни с чем не сравнима.

Мурзакин представлялся ей прекрасным принцем из волшебной сказки. Она и не помышляла о том, чтобы ему понравиться, даже запрещала себе это. Направляясь к князю, Франсия решила не проявлять легкомыслия и выказала немало благоразумия и искренности, дабы преуспеть в этом. Но могла ли Франсия противиться тому, кому была обязана своей жизнью, жизнью брата и, возможно, в будущем возвращением матери? И все для того, чтобы не обидеть господина Гузмана, который бил ее и не был ей верен?

Тогда откуда эти угрызения совести? Конечно, не потому, что девушка боялась Гузмана: он никогда не приходил утром и не узнал бы, как поздно она вернулась. Только портье заметил это, но он покровительствовал ей, поскольку ненавидел цирюльника, уязвившего однажды его самолюбие.

Франсия очень дорожила своей репутацией, хотя ее репутация была известна, быть может, лишь сотне жителей квартала, знавших девушку в лицо или по имени. Не важно, не бывает близких горизонтов, как не бывает маленьких стран. Франсию считали искренней, сердечной, бескорыстной, преданной своим заурядным любовникам. Она вовсе не хотела прослыть продажной женщиной и искала способ примириться с реальностью, не потеряв при этом уважения к себе; но ее рассуждениям недоставало последовательности, заблуждение рассеяло ее страхи: видя прекрасного князя у своих ног, Франсия впервые к жизни поддалась тщеславию и даже не пыталась с ним бороться, приняла свое новое увлечение за восторженную любовь, какую никогда раньше не испытывала.

Наконец приход Теодора пробудил ее от мечтаний.

— Ты еще не одета? — спросил он, увидев сестру в юбке и ночной кофточке, с распущенными волосами. — Что случилось?

— А ты? Ты возвращаешься в девять утра, тогда как я жду тебя с…

— Ты прекрасно знаешь, что меня арестовали эти бульварные тамерланы[26]. Разве ты не заметила?

— Но тебя через час отпустили на свободу.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю!

— Это правда, но в моем кармане оставались еще двадцать су Гузмана. Хотелось после всего немного гульнуть. Ты сердишься?

— Теодор, не бери больше деньги у Гузмана, привыкай к этому…

— Почему?

— Я уже запрещала тебе.

— А я и не возражал. Вчера он дал мне деньги, чтобы угостить тебя, так как сам не мог прийти. Ну ладно, у меня есть двадцать су, пойду развлекусь. Вот так!

— Нужно вернуть их. Довольно того, что он оплачивает нашу квартиру. Это позволяет мне сэкономить немного денег, чтобы одеть тебя.

— Хороша экономия! Все твои украшения загнали; ты поступаешь глупо, не бросая Гугу! Я ничего не скажу, он мужчина красивый и очень забавный, когда поет, но Гузман на мели, и, кроме тебя, у него никого нет. В один прекрасный день он бросит тебя, и было бы лучше…

— Что было бы лучше?

— Выйти замуж, хоть за рабочего. Я знаю одного такого в нашем квартале. Он охотно женился бы на тебе, если ты пожелаешь.

— Ты говоришь как ребенок! Впрочем, ты и есть ребенок. Разве я могу выйти замуж?

— А почему нет?.. Я больше не ребенок и, как недавно сказал Гугу, никогда им не был. На парижских мостовых нет детей — в пять лет здесь знают так же много, как и в двадцать пять. Не делай кислой мины, давай поговорим… Мы никогда не разговаривали с тобой об этом, не было повода, но вот ты заявляешь мне, что не следует брать деньги у Гузмана. Ты права. Я скажу тебе то же самое. Тебе надо уйти от него и выйти замуж. У папаши Муане есть племянник Антуан, жестянщик, у него есть деньги, чтобы обзавестись своим хозяйством, и ты ему нравишься. Он обо всем знает, но при мне сказал дяде: «Это не важно, будь на ее месте другая, я бы еще подумал, но она…» А папаша Муане ответил: «Ты прав! Если она и согрешила, то это моя вина, я обязан был лучше присматривать за ней. У меня не было времени. Но все равно она не такая, как другие: что пообещает — выполнит». Послушай, Франсия, соглашайся!

— Нет! Это невозможно! Антуан хороший парень, но такой неотесанный! Рабочий! Это бы еще ничего, но он неопрятен, груб… Нет! Это невозможно!

— Правильно. Тебе нужны цирюльники, от которых хорошо пахнет, или князья!

Франсия вздрогнула, затем, решившись, сказала:

— Ну хорошо! Мне нужны князья, и они у меня будут, если я захочу.

Теодор, вначале удивленный ее самоуверенностью, восхитился. Порыв патриотической гордости, вдохновлявший его прошлой ночью в кабачке, уже угас. Потухшие было глаза мальчика вновь зажглись, и он, думая, что совершает героический поступок, ответил:

— Князья — это очень мило, лишь бы они не были иностранцами.

— Не будем больше об этом, — оборвала брата Франсия. — У нас нет времени на споры. Нам нужно уходить отсюда. В полдень за мной придут и заплатят долг за жилье. Я соберу вещи. Ты же останешься ненадолго здесь, чтобы передать Гузману: «Моя сестра уехала, вы больше не увидите ее. Я не знаю, где Франсия. Она возвращает вам голубую шаль и украшения, которые вы подарили ей…» Вот.

— Итак, все улажено? — изумился Теодор. — Меня ты тоже бросаешь? Поступай как хочешь.

— Ты хорошо понимаешь, что тебя я не брошу, Теодор. Кроме тебя, у меня никого нет. Вот четыре франка, все, что у меня осталось, но этого хватит, чтобы не голодать и не спать на улице. Завтра или в крайнем случае послезавтра ты получишь от меня вести, письмо для тебя у папаши Муане, и придешь туда, где буду я.

— Ты не хочешь сказать мне куда?

— Нет. Тогда ты, не обманывая, поклянешься Гузману, что не знаешь, где я.

— А что говорить в нашем квартале? Гугу наделает шума!

— Я готова к этому! Ты скажешь, что не знаешь!

— Послушай, Фафа, — проговорил мальчишка, пощипывая свои едва заметные бакенбарды, — это невозможно! Я хорошо вижу, что ты надеешься стать счастливой и не собираешься бросать меня на произвол судьбы, но счастье мимолетно. Когда мы захотим вернуться в свой квартал, придется поменять все наше общество. Я имею дело с честными работягами, они не слишком мне досаждают, но часто упрекают за то, что я бездельничаю, и добавляют при этом: «Трудись, ты уже взрослый. Твоя сестра не всегда будет рядом с тобой! К тому же она не разбогатеет, хотя и заслуживает лучшего!..» Слышишь, Фафа? Когда тебя перестанут здесь встречать, это всех заинтересует, а если я появлюсь прилично одетым, с деньгами в кармане, и меня увидят с теми, кого презирают, то, черт!.. Придется заново искать друзей. Ты ведь этого не хочешь, не правда ли? Твой Теодор немногого стоит, но все же больше, чем ничего!

Франсия закрыла лицо руками и разрыдалась. Впервые ей открылась жизнь общества. Она прилагала немалые усилия, чтобы не поддаться влиянию брата, которого до сих пор не принимала всерьез и который незаметно для нее возмужал.

— Ты заслуживаешь большего, чем я, — сказала она ему. — Нам следует соблюдать приличия, но если мы уедем отсюда в другое место, то у нас не будет ни одного знакомого, кто поздоровается с нами при встрече. Но что делать? Я не могу остаться с Гузманом и не хочу хранить у себя его подарки.

— Ты больше не любишь его?

— Нет, не люблю.

— А не можешь ли ты подождать?

— Нет, я не могу и не должна его обманывать!

— Ну хорошо, не обманывай. Скажи ему, что все кончено и ты решила выйти замуж.

— Я солгала бы, и он не поверил бы мне. Подумай, какой шум он поднимет. Ложь причинит нам больше вреда, чем пользы.

— Он уже не любит тебя так, как прежде! Скажи, что ты знаешь обо всех его проделках, выставь Гузмана за дверь, я помогу тебе. Я не боюсь его и справлюсь с десятком таких, как он!

— Гузман начнет кричать, что он у себя дома и сам платит за жилье, что это он нас выгоняет.

— Значит, тебе нечем заплатить за эту проклятую квартиру, чтобы швырнуть ему в лицо его деньги!

— У меня четыре франка, я тебе уже говорила. Я никогда не беру у него деньги — мне это противно. Каждый день Гузман дает мне на ужин, поскольку ужинает с нами, а утром мы с тобой доедаем то, что осталось.

— Ах! — Теодор сжал кулаки. — Если бы я знал! Я выучусь какому-нибудь ремеслу, Фафа, правда! Возьмусь за любую работу. Буду трудиться, чтобы не зависеть от других.

— Ведь я говорила тебе об этом! Ты прекрасно видел, что шитьем на дому фланелевых жилетов я могу заработать не больше десяти су в день. На эти деньги трудно растить тебя и жить не нищенствуя. Любовники говорили мне: меньше работай, ты слишком красива для того, чтобы сидеть с иголкой до ночи, к тому же это не спасет тебя. Я слушала их, думая, что дружба способна защитить от бесчестья, и вот мы оказались в таком положении!

— Нужно покончить с этим! — воскликнул Теодор. — Это все из-за меня! Пойду искать Антуана. Он за все заплатит и проводит тебя туда, где ты будешь жить до тех пор, пока не выйдешь за него замуж!

Антуан обожал Франсию; она была его мечтой, идеалом. Он прощал девушке все и был готов защищать, спасать ее. Она хорошо это знала. О том красноречиво говорили его глаза и смущение при встрече с ней. Но Антуан был необразован, едва умел написать свое имя. Он не мог сказать ни слова без ругательств, носил блузу, у него были большие грязные волосатые руки. Антуан брился раз в неделю и казался Франсии отвратительным, сама мысль о том, чтобы принадлежать ему, возмущала ее.

— Если ты хочешь, чтобы я покончила с собой, — крикнула она в отчаянии и шагнула к окну, — иди за ним!

Однако необходимо было сделать выбор, и любое решение казалось невозможным.

Тут в дверь негромко постучали.

— Не бойся! — сказал Теодор сестре. — Это не Гузман, он так тихо не стучит. — Мальчик пошел открывать: это явился господин Валентин. Он доставил письмо от Мурзакина следующего содержания: «Поскольку ты так боязлива, моя милая голубая птичка, я нашел способ все устроить. Месье Валентин тебе обо всем расскажет, доверься ему!»

— Так что же придумал князь? — обратилась Франсия к Валентину.

— Князь решительно ничего не придумывал. — Валентин напустил на себя вид человека выдающегося ума. — Он рассказал мне вашу историю и сообщил о ваших сомнениях. Я нашел очень простой выход. Я скажу хозяину квартиры и в кафе, внизу, будто ваша матушка возвращается из России и вы едете встречать ее на границе: она прислала вам деньги. Не волнуйтесь, однако поторопитесь. Фиакр номер 182 стоит у Порт-Сен-Мартена, он отвезет вас к князю, который дожидается вас.

— Пойдем. — Франсия взяла брата за руку. — Видишь, как добр князь — он спасает нашу жизнь и честь!

Ошеломленный Теодор позволил увести себя. Его нравственность была еще слишком незрелой, чтобы сопротивляться происходящему. Они постарались пройти мимо кафе незамеченными, хотя сердце Франсии сжималось при мысли, что она тайком покидает старого друга, но он, возможно, стал бы удерживать ее силой.

Фиакр отвез их в предместье Сен-Жермен. Моздар встретил брата и сестру и проводил во флигель, где поселился Мурзакин. На верхнем этаже находилась маленькая квартирка, и Валентин охотно сдал ее князю за дополнительный луидор в день. Из нее открывался вид на площадку, где соединялись сады близлежащих особняков, включая и сад де Тьевров.

— Здорово! — сказал Теодор, осмотрев все три комнаты. — Так мы и вправду сойдем за князей.

Час спустя вернулся Валентин с картонной коробкой и узлом. Он принес Франсии и Теодору их немудреные пожитки, оставленные ими в старой квартире.

— Все улажено, — сообщил он им. — Я заплатил за жилье, и вы никому ничего не должны. Я отослал господину Гузману Лебо вещи, которые вы пожелали вернуть ему. Я передал вашему другу Муане то, о чем мы договорились. Он не слишком удивился, а только опечалился, что вы не попрощались с ним. — Две крупные слезы скатились по щекам Франсии. — Успокойтесь, — сказал Валентин, — он не упрекал вас: я все взял на себя и объяснил ему, что вы должны были в час дня ехать дилижансом в Страсбург, поэтому, опасаясь пропустить экипаж, не могли терять ни минуты. Он спросил мое имя. Я назвал вымышленное и пообещал прийти снова, чтобы сообщить о вас новости. Я оставил Муане в спокойном и веселом расположении духа.

Теодор пришел в восторг и, не удержавшись, захлопал в ладоши и сделал пируэт.

— Молодой человек доволен? — Валентин подмигнул. — Сейчас надо подумать о том, чтобы найти тебе занятие. Князь не желает, чтобы ты слонялся по улицам без дела. Я пошлю вашего брата к одному из моих друзей, у которого есть подряд на гужевые перевозки за пределами Парижа. Он умеет писать?

— Не слишком хорошо, — ответила Франсия.

— А читать?

— Да, неплохо. Это я научила его. Если бы брат захотел, то выучился бы всему! Он не глуп!

— Он будет выполнять различные поручения и мало-помалу научится писать — его дело учиться. Больше знаешь, больше зарабатываешь. Если Теодор не станет лениться, то получит жилье, еду и кое-что из одежды. Вот адрес хозяина и письмо для него. Что касается вас, мое дорогое дитя, вы вольны выходить отсюда в любое время, но поскольку вы не желаете, чтобы вас видели, моя жена будет приносить вам еду. Если же вам станет скучно одной, она придет вязать подле вас. Моя жена неглупа и располагает к себе. Вы сможете утром и вечером гулять в саду. Успокойтесь, у вас ни в чем не будет нужды, я весь к вашим услугам.

Устроив наконец жизнь двух детей, доверенных его попечению, господин Валентин удалился, не сообщив Франсии, которая не посмела спросить его об этом, когда она вновь увидит князя.

— Итак, ты доволен? — обратилась она к брату. — Ты хотел работать… И тебе предоставили такую возможность.

— Конечно, я хочу работать! — Теодор решительно топнул ногой. — Но мне не нравится быть обязанным другим. Это продолжается слишком долго. Ну ладно, я исчезаю. Надену белый воротник, чтобы выглядеть приличным человеком, и новые башмаки, поскольку придется много бегать по делам. Если мне понадобится что-нибудь, я приду. Прощай, Фафа, надеюсь, что оставляю тебя счастливой!.. Впрочем, я еще зайду повидать.

— Ты уже уходишь? — Сердце Франсии сжалось при мысли, что она останется одна.

Девушка не была до конца уверена, что намерения ее брата не изменятся.

Привыкнув присматривать за ним, насколько возможно, бранить его, когда он поздно возвращался, Франсия не позволила ему окончательно опуститься. Не случится ли это теперь, когда Теодору не придется больше опасаться ее упреков?

— Что мне тут делать? — печально спросил он. — Здесь красиво, даже роскошно, но я буду скучать, как птица в клетке. Мне надо двигаться, дышать свежим воздухом, видеть лица людей! Мне совсем не нравится физиономия твоего князя, впрочем, как и моя ему. И потом он иностранец, союзник! Ты станешь хвалить его… Я буду злиться!

— Он враг, я согласна, — отозвалась Франсия, — но без него ты потерял бы меня, и мы не имели бы возможности отыскать нашу матушку.

— Ну хорошо! Если мы найдем ее, все изменится. Она будет несчастна, и мы станем трудиться, чтобы она ни в чем не нуждалась. Я пойду работать.

— Правда?

— Ведь я сказал тебе!

— Ты так часто мне обещал!

— А сейчас это правда. Надо, чтобы люди уважали меня.

— Тогда иди! Только сначала поцелуй меня!

— Нет. — Мальчишка надвинул картуз на самые глаза. — Давай без нежностей, все это глупости.

Он удалился с решительным видом, дошел до конца улицы, на мгновение остановился, сдерживая слезы, а затем пустился бежать в направлении Вожирар, где поступил в распоряжение хозяина, которому его рекомендовал месье Валентин.

Франсия плакала, говоря себе: «Без работы он не остепенился бы и, быть может, окончательно погубил бы себя! Если Господь пожелает и Теодор сдержит слово, я не стану ни о чем жалеть».

И все же она сожалела, хотя и не признаваясь себе. Все ее бедное маленькое существо было потрясено. Франсия навсегда оставила свой небольшой уголок в Париже, где ее любили сильнее, чем осуждали. Пятнадцатилетняя девочка, пережившая ужасы отступления из России и разгром при Березине, милая, нежная, с хорошими манерами, слишком гордая, чтобы кому-то жаловаться, самоотверженно взявшая на себя заботы о брате, она была не из тех, кто бросается в объятия первого встречного; и если ее иногда упрекали за непостоянные любовные связи, то и прощали, понимая, что Франсия ни для кого не хочет быть обузой. Мнение людей всегда связано с эгоизмом. Вы отталкиваете нищенку, которая говорит вам: «Подайте мне, чтобы я не принуждала вас это делать». И вы в известной мере правы, потому что многие злоупотребляют вашим доверием. Предпочитают, чтобы невинность гордо пала, не испрашивая совета, и приняла, не жалуясь, свой жребий.

Итак, Франсия покинула тех, кого называла своим обществом. Она осталась одна, единственной опорой девушки был иностранец, обещавший любить ее, единственным знакомым — незнакомец Валентин, и его тайная испорченность, ловко замаскированная внушительным внешним видом, уже внушала Франсии смутные опасения. Она осмотрела свою красивую квартиру, не слишком задаваясь вопросом, что станет с ней, если через несколько дней союзники уйдут из Парижа или если Мурзакин бросит ее. Это предположение больше не приходило Франсии в голову, равно как и Теодору.

Она распаковала узлы, убрала свои портки в шкафы, привела себя в порядок и посмотрелась в псише[27] из красного дерева, с ножками в виде лап льва из позолоченной бронзы. Девушка восхищалась сомнительной роскошью, которой окружил ее прекрасный князь, фанерованной мебелью, тронутой временем, гардинами из муслина, собранными в тысячи складок на античный манер, вазами из алебастра со стеклянными гиацинтами, голубой софой с оранжевой бахромой, маленькими настольными часами с изображением амура, прижимающего палец к губам. Франсия поставила на виду несколько жалких безделушек, принесенных Валентином из ее старой квартиры, хотя своей кричащей бедностью они не подходили к ее новому жилищу. Наконец она села у окна, чтобы полюбоваться прекрасным садом и высокими деревьями, но нашла их скучными в сравнении с неказистыми мансардами и черными крышами, которые обычно рассматривала у себя.

Девушка поискала взглядом горшок с резедой на окне, которую всегда поливала вечером и утром.

— Ах! Боже мой, — воскликнула Франсия, — Валентин забыл перевезти резеду!

И она начала оплакивать эти навсегда утраченные и потому бесценные для нее вещи, связанные с былыми привычками, воспоминаниями и привязанностями.

Что делал Мурзакин в то время, как услужливый Валентин занимался устройством его любовницы, создавая самые благоприятные условия для их тайной связи? Он пытался усыпить подозрения своего дядюшки. Огоцкий вновь увидел мадам де Тьевр в Опере во всем блеске ее цветущей красоты и зашел поздороваться с ней в ложу. Она была с ним мила. Всерьез увлеченный Флорой, он решил не останавливаться ни перед чем, чтобы взять верх над своим племянником. Мурзакин, не отказываясь от прекрасной француженки, сделал вид, что уступает Флору дядюшке, поскольку всецело зависел от него.

— Вчера в Опере по вашей милости неблагосклонность ко мне усугубилась, — сказал он ему. — Моя прекрасная хозяйка даже не сморит на меня, и, чтобы утешиться, я пустился в маленькую авантюру. Я взял к себе одну малышку. Это не ахти что, но она парижанка, то есть кокетлива, мила, аккуратна и забавна. Вы сохраните это в секрете, мой добрый дядюшка? Мадам де Тьевр, настоящая светская женщина, будет слишком презирать меня, если узнает, что я так быстро утешился после проявленной ею ко мне суровости.

— Не беспокойся, Диомид. — Тон Огоцкого ясно дал понять Мурзакину, что в самом скором времени его выдадут. Это все, чего желал этот дикий князь и хитрый льстец.

Мадам де Тьевр была заранее предупреждена: она знала только то, что Мурзакин пожелал ей рассказать. По его словам, Франсия была бедной, довольно некрасивой девушкой. Он пожалел ее и стал для нее опорой, потому что во время кавалерийской атаки «имел несчастье задавить ее мать». Он поселил Франсию в своем доме, пока не найдет для нее какую-нибудь подходящую работу. Князь сочинил эту историю и рассказал ее с таким изяществом, лгал так обаятельно и непринужденно, что мадам де Тьевр, тронутая искренностью Мурзакина и польщенная его доверием, пообещала принять участие в его протеже. Кроме того, она поняла, что это случайное обстоятельство может иметь благоприятные последствия для ее отношений с Мурзакиным, ибо рассеет подозрения дядюшки Огоцкого. Теперь Флора согласилась на эту низость, вначале возмутившую ее: она была побеждена князем, хотя и не хотела себе в этом признаться, и поддалась со сменяющими друг друга волнением и апатией тому, что сулило ей поражение, но при этом не компрометировало его.

Мурзакин же более не надеялся одержать победу над Франсией в один день. Опасаясь, что в ней вновь заговорят досада и гордость, если он будет слишком настойчив, князь дал себе неделю на то, чтобы убедить девушку. Он был готов проявить терпение: Франсия в самом деле нравилась ему.

Вечером, ужиная с девушкой в маленькой комнатке, он окончательно влюбился в нее. Мурзакин, как и всякий другой мужчина, был способен любить той эгоистической любовью, которую щедро дарят в минуты восторга и которая умирает, сталкиваясь с препятствиями. Действительно, в любовном опьянении князь был очаровательным, нежным и страстным. Бедная Франсия, так страдавшая от одиночества, отдалась любви всем своим существом и просила у князя прощения за то, что испытывает сомнения, тогда как должна чувствовать лишь счастье принадлежать ему.

— Послушайте, — сказала она, — до сегодняшнего дня я не знала, что такое любовь. Посмотрите на меня, я не обманываю и готова на все, лишь бы доставить вам удовольствие!

В самом деле ее ясные глубокие глаза, доверчивая и невинная, как у ребенка, улыбка свидетельствовали о полной искренности. Мурзакин, проницательный и подозрительный, не мог ошибаться в этом. Он чувствовал, что его любят в полном смысле этого избитого слова, — мечта становилась реальностью.

Временами князь ловил себя на том, что тоже испытывает к Франсии нечто большее, чем обычное желание. Он владел ее сердцем и с любопытством изучал душу маленькой француженки, говорившую с ним на непонятном языке, не употреблявшую в отличие от светских женщин избитых выражений и слишком пламенную, чтобы оставаться при этом утонченной.

Франсия проспала два часа, положив голову ему на плечо, но с наступлением дня проснулась и защебетала как птичка. Она привыкла встречать восход солнца, любила гулять, дышать свежим воздухом, бывать на людях. Они сели в экипаж, и князь отвез ее в Роменвиль[28] — место свиданий всех счастливых влюбленных. В лесу еще никого не было.

Франсия нарвала букетик фиалок и прикрепила его к мундиру так, чтобы цветы лежали у самого его сердца. Они позавтракали свежими яйцами и молочными продуктами. Франсия была кокетливой и нежной, а ее веселость — грациозной и сдержанной, без тени вульгарности. Они много говорили — русские многословны, парижане болтливы. Князя удивляло, что он беседует с ней, ничего не знающей и вместе с тем знающей по слухам все о событиях и связях, как истинные парижане разных сословий. Какой контраст с народами, которые, не имея права высказаться, теряют потребность думать! Париж — храм истины, где мыслят возвышенно и учатся друг у друга способности размышлять обо всем.

Восхищенный Мурзакин то и дело спрашивал себя, не встретил ли он натуру исключительную? Князь склонялся к такому предположению, наблюдая, в частности, сердечную доброту Франсии. Какой бы темы он ни коснулся, она судила всегда и обо всем искренно, беспристрастно и сострадательно. Это объяснялось тем, что в прошлом Франсия много страдала сама и видела страдания других.

— И что? — говорил ей в экипаже князь по дороге домой. — Ни одного дурного чувства: зависти к богачам, презрения к преступникам? Ты воплощение кротости и наивности, мое бедное дитя, и если другие француженки похожи на тебя, то вы самые совершенные создания в мире.

Служба не слишком обременяла Мурзакина, ему хотелось быть больше занятым, чтобы иметь повод не появляться в особняке де Тьевров. Князю казалось, что никакая другая женщина не может более интересовать его. Три дня он любил только ее.

В продолжение трех дней Франсия была так счастлива, что забыла обо всем и ни о чем не сожалела. Мурзакин стал для нее всем; она не верила, что такое огромное счастье может длиться вечно…

Вдруг он перестал появляться, и ужас овладел Франсией. Но тут произошло грандиозное событие. Наполеон, несмотря на акт отречения, выступил из Фонтенбло на Париж[29]. У него еще оставались силы, но союзники не опасались его. Опьяненные легкой победой и удовольствиями, которые дарил им Париж, они забыли, что высоты, служившие городу естественной защитой, остались без прикрытия. Известие о приближении императора повергло их в лихорадочное волнение. Поспешно отдали приказы, и все бросились к оружию. Париж, находясь между двух огней, выжидал. Мурзакин вскочил на лошадь и ускакал. Он не вернулся домой ни вечером, ни на следующий день.

Желая успокоить Франсию, Валентин сообщил ей о том, что случилось. Опасности, которым подвергался Мурзакин, внушали девушке больший ужас, чем его предполагаемая неверность. Она знала, что такое война. Она много раз видела, как клинок француза пронзал неприятеля и как его прятали в ножны после страшной резни.

— Они убьют его! — воскликнула Франсия. — Они снова овладеют Парижем и не пощадят ни одного русского! — Она в отчаянии ломала руки и, быть может, молилась за врага. Франсия была в сильной тревоге, когда вечером к ней заглянул брат.

— Я пришел попрощаться с тобой, — сказал он. — Становится жарко, Фафа, и на этот раз я буду участвовать в схватке! Возраст здесь ни при чем. Мы идем возводить баррикады, чтобы не дать противнику вернуться сюда. Как только они побегут, мы встретим их камнями, кирками, кольями — всем, что подвернется под руку. Мы все пойдем в предместье, нам не нужны приказы, обойдемся без офицеров, справимся сами.

Теодор долго говорил в том же духе. Глаза Франсии расширились от ужаса, а руки судорожно сжимали колени. Она молчала, уже видя их обоих, брата и любовника, этих единственно дорогих для нее существ, мертвыми.

Франсия пыталась все же удержать Теодора. Он возмутился.

— Тебе хотелось бы видеть меня трусом? Уже не помнишь, о чем ты так часто говорила мне: «Ты никогда не станешь мужчиной!»? А я, вот он, здесь! Я уже стал им! Я пошел работать, но все рабочие хотят сражаться, и я так же, как любой другой, способен ввязаться в бой. Не обязательно быть выносливым и сильным, чтобы драться с врагом. Самые ловкие, и я среди них, набросятся на казаков сзади и перережут им горло. Женщины тоже будут там: они станут бросать из окон булыжники на их головы; пускай чужеземцы приходят, их здесь ждут!

Оставшись одна, Франсия почувствовала, что ее рассудок изнемогает. Она спустилась в сад и прошлась под высокими деревьями, не осознавая, где находится: временами ей казалось, что она слышит грохот орудий, но это был лишь прилив крови к мозгу, звоном отдававшийся в ушах. Париж сохранял спокойствие, все должно было разрешиться в дипломатических переговорах, и после последней попытки дать бой Наполеон смирился на острове Эльба.

Внезапно Франсия лицом к лицу столкнулась с крадущейся в сумерках высокой женщиной в белой шали. Та вдруг остановилась, чтобы взглянуть на нее. Это мадам де Тьевр, хорошо зная окрестности и пройдя через сад своей подруги, мадам де С., находившейся в отъезде, явилась справиться о Мурзакине. Она тоже была обеспокоена, взволнована и, желая узнать, вернулся ли князь домой, уже дважды посылала Мартена, но, не решаясь больше обнаруживать свою тревогу, сама пошла под прикрытием вечерней темноты посмотреть, светятся ли окна флигеля.

Маркиза, увидев женщину, одиноко гуляющую в саду, куда не мог проникнуть посторонний, догадалась, что это молодая протеже князя, и без колебаний остановила ее:

— Вы Франсия? — И так как та медлила с ответом, сказала: — Это, конечно же, вы: не бойтесь меня. Я близкая родственница князя и пришла выяснить, есть ли известия от него? — Франсия ничуть не испугалась и ответила, что она их не имеет, неосмотрительно добавив при этом, что ее очень волнует, идут ли бои на заставах. — Нет, слава Богу! — воскликнула маркиза. — Но может быть, где-то дальше. Вижу, вы обеспокоены. Вы очень привязаны к князю? Не краснейте, я знаю, что он сделал для вас. Конечно, у вас есть основания быть ему признательной.

— Он рассказывал вам обо мне? — удалась Франсия.

— Он обязан был это сделать, поскольку вы пришли поговорить с ним ко мне в дом. Я хотела знать, кто вы.

— К вам?.. Ах да, вы маркиза де Тьевр. Простите меня, мадам, я надеялась… из-за моей матери…

— Да, да, я все знаю, кузен рассказал мне обо всем в подробностях. Итак, ваша бедная матушка. Надежды больше нет, и из-за этого…

— Нет надежды? Он сказал вам, что больше нет надежды?

— Значит, он утаил от вас правду?

— Он сообщил мне, что написал письмо и ее найдут! Ах! Боже мой! Он обманул меня!

— Обманул? В чем же он обманул вас? — Тон мадам де Тьевр напугал девушку; она опустила голову и не ответила. Франсия угадывала в ней соперницу. — Отвечайте же! — повторила маркиза еще более суровым тоном… Он ваш любовник — да или нет?

— Но, мадам, я не понимаю, по какому праву вы спрашиваете меня об этом!

— У меня нет такого права. — Мадам де Тьевр овладела собой и попыталась улыбнуться. — Вы интересуете меня, потому что несчастны, особенно и фантастически несчастны. Ваша мать погибла под копытами лошади Мурзакина, поэтому он приютил вас. Это настоящий роман, моя дорогая, и если здесь замешана любовь… право же, концовка довольно неожиданная, я в растерянности!

Франсия не произнесла ни слова, не издала ни звука. Она убежала так стремительно, будто ее ужалила змея, и, оставив ошеломленную этим внезапным исчезновением мадам де Тьевр, поднялась в свою комнату, бросилась на пол и провела ночь в состоянии оцепенения или горячки, так что на следующий день не могла ничего вспомнить.

На рассвете Франсия с трудом добралась до постели и на некоторое время забылась. Ей приснился ужасный сон. Она видела свою мать, лежащую на снегу с окровавленной головой. Ее тащила за собой лошадь Мурзакина, и жуткие глаза, смотревшие на Франсию, были то глазами ее матери, то глазами Теодора.

Девушка с криком пробудилась. Услышав крик, мадам Валентин пришла узнать, что случилось. Франсия молчала, не доверяя это женщине, и мадам Валентин пришлось заговорить самой:

— Видите ли, мое дорогое дитя, если вы боитесь войны, то напрасно: войны больше не будет. Тирана посадят в башню, где ему уготована железная клетка. Наши добрые союзники скоро схватят этого человека, и ваш дорогой князь не получит ни царапины. Вчера вечером мне поведали об этом карты.

Ах! Вы так любите этого прекрасного князя! Я понимаю вас. Кажется, он вас тоже любит. Месье Валентин говорил мне вчера: «Удивительно, как сильно нравятся русским наши маленькие француженки! Это совсем не похоже на мимолетные увлечения нашего прежнего хозяина, который приказал привести в порядок эту квартиру, чтобы без шума устраивать свои любовные делишки». Да! Он менял женщин, как галстуки, и дорожил ими так мало, что подчас забывал проводить одну, прежде чем встретить другую. Тогда это приводило к сценам и даже дракам. Было над чем посмеяться. Но князь не так испорчен, как тот. Он человек искренний и женится на вас, если вы проявите благоразумие. Вы так не считаете? — добавила она, заметив, как вздрогнула Франсия. — Ах, конечно, это кажется невозможным, однако такое случается. Все зависит от того, умны ли вы, а я не считаю вас глупой. У вас изысканный вид, а манеры… как у настоящей барышни. Какое несчастье для вас, что вы слушаетесь своего цирюльника! Все было бы возможно, будь это не так. Вы скажете мне, что многие сделали состояние и без замужества, это правда. Когда князь уедет, вы, быть может, найдете другого, равного ему по положению.

Замечательно, что вас любил князь, это позволяет забыть ваше прошлое, возвышает вас в глазах мужчин. Не беспокойтесь, месье Валентин знает высший свет, и, если вы доверитесь ему, он даст вам хороший совет и поможет завязать полезные знакомства.

Мадам Валентин болтала гораздо больше, чем позволял ей осторожный муж. Франсия старалась не слушать ее, но слышала помимо воли. Стыд, что она находится под покровительством таких людей и должна выслушивать их советы, заставлял ее сильнее чувствовать ужас своего положения.

— Я хочу уйти! — воскликнула Франсия, вскочив с постели и пытаясь в спешке одеться. — Я не должна более здесь оставаться!

Мадам Валентин подумала, что девушка бредит, и вновь уложила ее в постель. Сделать это было несложно, потому что силы покинули Франсию, и смертельная бледность разлилась по ее лицу. Мадам Валентин послала мужа за врачом. Он привел хирурга, знакомого ему с тех времен, когда тот лечил его рану на ноге. Медицинской практикой он занялся после того, как, став инвалидом, покинул армию. Этот бывший ученик и преданный друг Ларре отличался такой же добротой и простодушием, как и его учитель. Он даже немного походил на него, что ему льстило. Он подчеркивал это сходство, копируя костюм и прическу Ларре. Как и у Ларре, у доктора были довольно длинные черные волосы, ниспадающие на воротник. Увидев его бледное лицо, безупречной формы лоб, живой и мягкий взгляд, Франсия, чьи воспоминания были еще слишком свежи, заметив его подле себя, воскликнула, молитвенно сложив руки:

— Ах, господин Ларре[30], я так часто видела вас там!

— Где там? — спросил доктор Фор, глубоко тронутый тем, что девушка ошиблась.

— В России!

— Это не я, дитя мое, меня там не было, но сердце мое всегда оставалось с ним! Посмотрим, что у вас болит.

— Ничего, месье, совсем ничего, это печаль. Я видела страшный сон, поэтому чувствую слабость. Но это не имеет значения, я хочу уйти отсюда.

— Видите, доктор, — сказала мадам Валентин, — девушка бредит. Она у себя дома, и здесь ей очень хорошо.

— Оставьте меня наедине с ней, — проговорил доктор. — Кажется, вы пугаете ее. Вы мне не нужны, чтобы понять, бредит ли она.

Мадам Валентин вышла.

— Доктор, — промолвила Франсия, пытаясь скрыть лихорадочное волнение, овладевшее ею, — помогите мне вернуться домой! Я нахожусь у человека, убившего мою мать.

Доктор нахмурился. Странное признание девушки показалось ему признаком безумия. Он проверил пульс: у нее был жар, но не такой сильный, чтобы внушать опасения. Фор дал Франсии воды, попросил минуту посидеть спокойно и наблюдал за ней. Затем осторожно расспросил девушку и был поражен ясностью и искренностью ее ответов. За десять минут он узнал всю жизнь Франсии и отчетливо представил себе ее положение.

— Мое бедное дитя, — сказал он, — сомневаюсь, что этот русский князь убил вашу матушку. Соперница могла солгать, чтобы заставить вас страдать или прекратить вашу связь с возлюбленным. Сам я живу по пословице: «Сомневаешься — проверяй!» Для вас будет лучше, если через несколько часов, сегодня вечером, не подвергая риску свое здоровье, вы уйдете отсюда. — Лицо Франсии выразило отчаяние. — У вас нет денег, я знаю, — продолжал доктор, — и вы не хотите ничего принимать от князя. Я небогат, скорее, даже беден, но знаком с добрыми людьми. Не зная вашего имени и вашей истории, они окажут мне материальную помощь, и вы получите возможность переехать в другое место. Ну а потом надо попытаться найти работу.

— Но, месье, я работаю! Посмотрите, вот мое рукоделие. У меня есть вещи, которые нужно только закончить и отослать.

— Да, — улыбнулся доктор, — фланелевые жилеты. Я знаю, какой это приносит доход! Этого мало, лучше обратиться в больницу для бедных или в любое другое медицинское учреждение и получить постоянное место, например, кастелянши. Я позабочусь о вас. Если вы проявите стойкость и ум, то с честью выйдете из трудного положения. Если нет, то предупреждаю: я брошу вас на произвол судьбы. Вижу, что сейчас у вас благие намерения, и я дам вам возможность осуществить их. Постарайтесь поспать часок. Теперь вы знаете способ исправить вашу ошибку. Затем вы встанете, не спеша оденетесь, и я отвезу вас на временную квартиру, которую вы сами выберете. Мне понадобятся два-три дня, чтобы устроить вас.

Франсия, прощаясь, поцеловала доктору руку. Ей так не терпелось уйти отсюда, что она не смогла заснуть. Девушка поднялась с постели, заперла дверь, чтобы избавиться от навязчивости мадам Валентин, и начала складывать свои вещи. Каждую секунду она прислушивалась, не вернулся ли добрый доктор, предложивший ей помощь, которой она уже не стыдилась.

В два часа ночи Франсия услышала стук в дверь, подбежала к ней, открыла и оказалась в объятиях Мурзакина. Схватив девушку, как добычу, он покрыл ее поцелуями.

— Оставьте меня, оставьте меня! — закричала она, отбиваясь. — Я ненавижу вас, вы внушаете мне ужас! Оставьте меня, на ваших руках кровь моей матери. Я проклинаю вас, не прикасайтесь ко мне или я убью вас!

Франсия побежала в глубь комнаты, в исступлении пытаясь найти нож для нарезания хлеба. Услышав ее крики, наверх поднялся Валентин.

— Князь — сказал он, — не приближайтесь к ней, она бредит. Я говорю вам правду, девушка с утра потеряла рассудок. Я слышал, как она сказала врачу, что не хочет оставаться с человеком, убившим ее мать. Но посудите сами…

— Убирайтесь! Оставьте меня в покое! — закричал князь. Выпроводив Валентина и оставшись наедине с Франсией, он приблизился к ней, распахнул мундир и протянул ей кинжал. — Убей меня, если ты всему поверила. Видишь, это нетрудно. Я не помешаю тебе. Смерть лучше, чем твоя ненависть. Но прежде скажи, кто сообщил тебе эту гнусную и нелепую ложь?!

— Она! Ваша любовница!

— У меня нет любовницы, кроме тебя.

— Маркиза де Тьевр, ваша так называемая кузина!

— Она едва ли моя кузина, но уж точно не любовница.

— Но она станет ею.

— Нет, если ты любишь меня. В первый день я немного увлекся ею. Во второй — увидел тебя, на третий — влюбился в тебя: я не могу любить никого, кроме тебя.

— Почему она сказала, что вы убили?..

— Чтобы разлучить нас. Возможно, она уязвлена, ревнует, откуда мне знать? Она солгала, исказив историю твоих несчастий, которую мне пришлось рассказать ей в тот день, когда ты пришла поговорить со мной. Но я готов поклясться нашей любовью, что не был там, где тебя ранили и где погибла твоя мать!

— Так она погибла! Вы знали об этом и обманывали меня?

— Мог ли я повергнуть тебя в отчаяние, в смятение в то время, как ты сохраняла еще надежду? Притом разве можно быть вполне уверенным в делах такого рода. Моздар видел, как упала твоя мать, но не знает, да и не может знать, не подобрали ли ее после боя еще живой, как тебя. Я послал письмо, мы все выясним. Я не обещал, что тебя ждут хорошие известия. Но ты должна верить мне, потому что я спас тебя!

Волнение и гнев Франсии утихли.

— Все равно я хочу уйти, доктор сказал: «Если сомневаешься — проверяй!»

— Какой доктор? О каком осле идет речь? Ты имела неосторожность кому-то довериться?

— Да. Я рассказала все весьма порядочному господину, другу доктора Ларре, которого привела ко мне мадам Валентин. Он вскоре придет за мной. — Побуждаемая вопросами Мурзакина, Франсия пересказала ему содержание своей беседы с месье Фором.

— Неужели ты думаешь, — возмутился князь, — что я позволю тебе уйти от меня и жить на подаяние, собранное сердобольными жителями квартала? Ты, такая гордая, окажешься в положении нищенки? Нет! Вот кредитный билет, я кладу его под этот подсвечник… Когда захочешь уйти, ты сможешь сделать это, не спрашивая моего разрешения, и не будешь никому и ничем обязана. Ты без всякой причины разбиваешь мое сердце. Если желаешь, уходи сейчас! Я не буду долго страдать и, если вновь начнется война, найду смерть в первом же бою. Я скажу себе, что за всю мою жизнь был счастлив только два дня. Но это счастье было таким огромным, восхитительным и полным, что, кажется, будто оно длилось целую вечность.

Мурзакин говорил с такой убежденностью, что Франсия, рыдая, упала в его объятия.

— Нет! — воскликнула она. — Невозможно, чтобы такой добрый и благородный человек убил женщину! Маркиза обманула меня! Ах! Это очень жестоко! Лишь бы она не наговорила чего-нибудь такого, что заставит тебя возненавидеть меня так же сильно, как я недавно ненавидела тебя!

— Не надо обращать на нее внимания, — сказал князь и, не щадя мадам де Тьевр, как не щадил Франсию в разговоре с маркизой, поклялся, что она для него слишком высока, слишком дородна, слишком белокура и ему противны эти фламандские натуры, лишенные очарования и благородной страсти. Мурзакин ничего не понимал в том, о чем говорил, но умел преподнести все так, чтобы добиться своей цели. Добрая Франсия не была мстительна, но женщина всегда с удовольствием слушает, как умаляют достоинства ее соперницы. Мужчинам это известно, и часто насмешка действует сильнее, чем клятва верности. Мурзакин не ошибся ни в одном, ни в другом, а, может быть, убедил себя, что сказал правду.

— Полноте, — обратился он к своей маленькой подружке, заставив ее улыбнуться, — ты скучаешь одна, у тебя мрачные мысли, я не хочу, чтобы ты заболела. Одевайся, поедем куда-нибудь. Я видел на Елисейских полях маленькие ресторанчики, где кормят, как в деревне. Поужинаем в каком-нибудь веселеньком месте, а поздним вечером прогуляемся пешком. Или ты хочешь пойти на спектакль? В маленькую ложу внизу, где тебя не заметят? Валентин будет сопровождать нас. Мы постараемся, чтобы никто не увидел, как ты идешь под руку с офицером неприятельской армии. Поэтому не бойся, что тебя сочтут предательницей. Мы пойдем туда, куда ты пожелаешь, и будем делать то, что ты захочешь, но улыбайся мне, как прежде. Я жизнь отдам за одну твою улыбку.

Пока Франсия одевалась, доставили картонные коробки с лентами, шарфами, шляпками и перчатками, и она, радуясь и смущаясь, вынула из них то, что ей понравилось. Взволнованная и счастливая, девушка была уже одета, когда снова появился доктор. Она побледнела. Князь встретил месье Фора с насмешливой учтивостью.

— Ваша маленькая больная уже здорова, — сообщил он ему, — и знает, что я не убивал никого из ее семьи. Мы уходим, скажите, пожалуйста, доктор, сколько я должен вам за два визита?

— Я пришел не за деньгами, — ответил господин Фор, — напротив, я принес их и надеялся сделать доброе дело, но раз уж, по обыкновению, меня обманули, заберу их и подумаю, как лучше ими распорядиться.

Он ушел, пожав плечами и бросив на смущенную Франсию презрительный и насмешливый взгляд, который, как удар шпаги, пронзил ее сердце. Она обхватила голову руками и застыла, уничтоженная оскорблением, какого ей раньше никто не наносил.

— Послушай, — обратился к ней князь, — почему ты чувствуешь себя несчастной? Ведь я делаю все возможное, чтобы отвлечь и разделить тебя! Ты больна? Хочешь снова лечь и поспать?

— Нет! — Франсия схватила его руку. — Вы пойдете к этой даме.

— Так ты еще и ревнива!

— Да, я ревную, несмотря на то что вы мне сказали, ревную помимо своей воли! Ах, я так страдаю! Меня не покидает ощущение, что я совершаю подлость, полюбив врага моей страны! Я знаю, что заслуживаю презрения всех честных людей. Не отвечайте, вам это хорошо известно, и, может быть, в глубине души вы тоже презираете меня. Возможно, женщина в вашей стране никогда не отдалась бы французскому офицеру, но я перенесу этот позор, если вы любите меня, потому что ваша любовь для меня — все. Только любите меня! Если вы обманете меня…

Она залилась слезами. Такая сила любви в столь слабом существе тронула князя. Он взял в руки персидский кинжал, который Франсия бросила на стол.

— Я отдаю тебе это произведение искусства. Вот он, видишь? Кинжал украшен драгоценными камнями и так мал, что его можно спрятать в перчатке. Он занимает не больше места, чем веер. Но эта игрушка убивает, и, вручая его тебе, я сознаю, что он может принести мне смерть. Спрячь его, но пронзи мне сердце, если хоть на минуту поверишь, что я изменяю тебе.

Мурзакин говорил то, что думал в эту минуту. Он не любил маркизу, даже не хотел ее. Князя радовало, что он не интересуется больше особой, которая, как ему казалось, слишком долго отвергала его.

Успокоенная Франсия рассмотрела красивый кинжал, польщенная тем, что обладает таким редким сокровищем! Впрочем, она вернула его князю, не зная, что с ним делать. Мысль, что когда-нибудь придется воспользоваться им, привела ее в содрогание. Поскольку Франсия была готова к выходу, Мурзакин увлек ее за собой и заставил забыть обиду, лаская и балуя ее, как больного ребенка. Они поехали ужинать на Елисейские поля. Потом Мурзакин спросил, в какой театр она хотела бы пойти. Франсия чувствовала слабость; она едва притронулась к еде, и временами ее лихорадило. Князь предложил ей вернуться.

Девушка видела, что он, плотно поужинав и много выпив, наслаждается теперь шумом и оживлением парижских улиц. Она боялась испортить ему удовольствие, вернувшись домой, и уступила его желанию пойти послушать известных певцов в Фейдо[31]. В «Опера комик» в ту пору ходили чаще, чем в «Гранд опера». Она имела репутацию респектабельного театра, и Мурзакин, слушая музыку, украдкой разглядывал в бинокль парижских красавиц. Он отправил вперед Валентина забронировать ложу первого яруса, и, когда они приехали, верный слуга с билетами уже ждал их под колоннадой.

Франсия опустила вуаль, взяла под руку Валентина и пошла в ложу, где вскоре к ней присоединился князь.

Оказавшись наедине с ним в глубине темной ниши, где ее никто не мог заметить, Франсия успокоилась. Бросая взгляды на публику, среди которой не было ни одного знакомого ей лица, девушка робко улыбалась, опасаясь, что здесь увидят ее, но потом забывала обо всем, нарядная и взволнованная, в праздничной и оживленной атмосфере артистического Парижа, наедине со своим торжествующим возлюбленным. Франсия испытывала чувство безопасности, счастливой безмятежности, потому что она, выросшая за кулисами бродячего театра, страстно любила его. Гузман, несколько раз водивший Франсию в Оперу, тем самым вскружил ей голову. Особенно она любила танец, хотя мать, давая девочке первые уроки, часто доводила ее до изнеможения и била. В те времена Франсия ненавидела балет, но позднее, перестав быть его жертвой, начала восхищаться им. С балетом были связаны воспоминания о матери. Франсия гордилась тем, что разбирается в нем и способна оценить отдельные па, которым научила ее Мими ла Сурс. Полагаю, давали «Алину, королеву Голкондскую». Если даже память изменяет мне, это не важно. Давали какой-то балет. Франсия пожирала глазами сцену, и, хотя танцовщицы Фейдо были не из лучших, она пришла в такой восторг, что забыла о лихорадке. Забыла Франсия и о том, как не хотела, чтобы ее видели с иностранцем. Наклонившись вперед, она невольно взяла Мурзакина за руку и потянула к себе. Франсия желала, чтобы князь разделил с ней удовольствие от спектакля.

Внезапно увидев прямо над собой голову с вьющимися волосами рыжеватого оттенка, девушка вздрогнула. Она инстинктивно отпрянула назад, но потом отважилась взглянуть еще раз. Франсия заметила грубую волосатую руку, которая время от времени почесывала рыжий и мокрый от пота затылок. Наконец она ясно различила обращенный к ней профиль, круглые и безумные глаза, казалось, не видевшие ее. Без сомнения, это был жестянщик Антуан, племянник папаши Муане, поклонник, за которого Теодор советовал ей выйти замуж.

Франсию охватил страх. Действительно ли это он? Что делал в театре Антуан, ничего в этом не понимавший и слишком бедный, чтобы позволить себе подобную роскошь? Действие закончилось. Когда Франсия решилась посмотреть еще раз, Антуана там уже не было. Девушка надеялась, что он не вернется и она просто ошиблась, обманутая внешним сходством. Наружность Антуана, донельзя заурядная, сейчас почти не встречается у людей его круга. Но в то время парижский рабочий мало чем отличался от крестьянина, и Антуана более всего характеризовала полная неотесанность.

Мурзакин вышел, чтобы купить апельсины и конфеты. Франсия ожидала его в глубине ложи бенуара, заскучав и заметив, что театр наполовину опустел, а в партере совсем никого нет, она наклонилась вперед, желая лучше рассмотреть декорации. В ту же минуту девушка встретила нежный взгляд и застенчивую улыбку вошедшего в ложу и сразу узнавшего ее Антуана. Слишком неопытный, он не понял, что неуместно обратиться к ней. Напротив, Антуан подумал, что невежливо не заговорить с девушкой.

— Как, мадемуазель Франсия, — сказал он, — это вы? Мне казалось, что вы далеко. Уже вернулись? А ваша матушка…

— Я встретила ее по дороге, — резко ответила Франсия, не привыкшая лгать.

— Ах, как хорошо! Так вы вернулись вместе? А Теодор тоже вернулся?

— Да, брат со мной, он только что вышел, — пробормотала Франсия, не понимая, что говорит.

— Тем лучше, тем лучше! — с трудом нашелся Антуан. — Теперь вы довольны, счастливы, нарядно одеты… Очень нарядно, очень красиво! А как здоровье, хорошее?

— Да, да, Антуан, спасибо!

— А матушка? Наверное, она разбогатела за границей?

И Антуан громко вздохнул, подавляя печаль.

Франсия поняла эту немую жалобу: по мнению Антуана, он потерял последнюю надежду жениться на ней. Воспользовавшись этим, она решила окончательно обескуражить его.

— Да, это так, мой дорогой Антуан, матушка сделала состояние, и завтра мы уезжаем за границу, туда, где она была счастлива.

— Уже завтра! Вы уезжаете завтра! Но вы, конечно, зайдете попрощаться с моим дядюшкой, который так любит вас?

— Да, я приду, но не говорите ему, что видели меня! Он огорчится, узнав, что я пошла в театр прежде, чем зайти обнять и поцеловать его.

— Я ничего не скажу. Прощайте, мадемуазель Франсия. Так вы придете завтра к дядюшке? Я хотел бы узнать, в какое время, чтобы тоже сказать вам до свидания.

— Еще не знаю, Антуан, не могу точно назвать вам час… Я попрощаюсь с вами сейчас.

— Но я хотел бы увидеть вашу матушку. Она зайдет в вашу ложу?

— Не знаю! — Обеспокоенная Франсия начала терять терпение. — Зачем вам видеть ее. Вы же не знаете мою матушку.

— Верно. Впрочем, я не могу больше оставаться здесь. Уже поздно, а мне завтра рано вставать.

— И наверное, спектакль не очень увлекает вас?

— Да, мне он совсем не нравится. Арии поют слишком долго, и все время повторяется одно и то же. Я зашел, чтобы отдать заказанные этим театром детали рефлектора, и так как не взял чаевые, за кулисами меня спросили: «Хотите стоячее место у входа в партер?» Я нашел сидячее, посмотрел, и с меня этого довольно. И раз вы теперь богаты… то есть потому, что вы придете…

— Да, да, Антуан, я зайду повидать вашего дядюшку. До свидания! Будьте здоровы!

Антуан еще раз вздохнул и вышел, но, проходя по коридору, он увидел красивого русского князя, который без церемоний вошел в ложу Франсии, и смутная догадка мелькнула в его уме, с трудом улавливающем смысл проводящего. Не знаю, был ли Антуан способен сам решить эту задачу, но чутье собаки заставило его забыть о том, что он хотел уйти. Антуан стал прогуливаться под колоннадой театра.

Франсия не осмелилась рассказать князю о встрече, глубоко взволновавшей и огорчившей. Хотя любовь Антуана внушала Франсии ужас, она была тронута его доверием и уважением. «Он верит в то, во что невозможно верить, — сказала она себе. — Это объясняется не только его простодушием, а тем, что Антуан уважает меня больше, чем я того заслуживаю!»

И потом, этот старый друг, продавец прохладительных напитков, которого она, уходя, не обняла и не поцеловала, потому что не посмела обмануть, он будет ждать ее каждый день до того момента, когда, устав от ожидания, вынесет приговор, вполне заслуженный неблагодарными людьми!

Мурзакин принес Франсии сладости, и она начала лакомиться, пряча слезы. Занавес поднялся. Девушке хотелось вновь развеселиться, но она была почти в обморочном состоянии, в сердце и голове у нее стучало. Боясь потерять сознание, Франсия не скрыла своего недомогания.

— Мы возвращаемся домой, — сказал Мурзакин, но она хотела, чтобы он досмотрел пьесу до конца.

Франсия надеялась, что пять минут, проведенные на свежем воздухе, приведут ее в чувство. Князь проводил ее на балкон фойе, где она сняла вуаль и вздохнула свободно.

Франсия вновь стала веселой, доверчивой и, когда раздался звонок, вернулась с ним в ложу, не опуская вуаль.

В тот момент, когда, пропустив Франсию в ложу, Мурзакин собирался сесть рядом с ней, чья-то рука хлопнула его по плечу. Он обернулся и увидел дядюшку Огоцкого. Увлекая племянника в коридор, он улыбнулся:

— Ты здесь со своей малышкой. Я заметил ее, но мне любопытно посмотреть, действительно ли она хороша собой.

— Нет, дядюшка. Она некрасива, — тихо ответил Мурзакин, дрожа от бешенства.

— Я хочу войти в ложу, открой! Делай, что я говорю! — сухо и резко добавил граф.

Мурзакин воспротивился.

— Нет, дорогой дядя, — ответил он, изображая веселость, — прошу вас, не смотрите на нее. Вы слишком опасный соперник. Вы поссорили меня с прекрасной маркизой, оставьте мне этот маленький цветок Парижа, недостойный вас.

— Если ты говоришь правду, — спокойно заметил граф, — тебе нечего опасаться. Ну же, открой эту дверь, или я открою ее сам. — Мурзакин хотел подчиниться, но не смог; он чувствовал себя парализованным. Огоцкий вошел в ложу и, оставив дверь приоткрытой, чтобы туда проникал свет из коридора, начал пристально рассматривать Франсию. Удивленная, она обернулась. Через мгновение Огоцкий вернулся к племяннику:

— Ты обманул меня, Диомид, она прекрасна, как ангел. Теперь я хочу знать, умна ли она. Поднимись наверх и поздоровайся с господином и госпожой де Тьевр.

— Наверх? Они здесь?

— Да, и она знает, что ты в театре. Я заметил тебя и сообщил ей, что ты придешь поздороваться с ней. Иди, иди же! Слышишь меня? Ее ложа как раз над твоей.

Огоцкий говорил как хозяин, и, несмотря на кажущуюся мягкость его интонаций, Мурзакин отлично понял, что это означает. Он безропотно смирился с тем, что оставит дядюшку наедине со своей возлюбленной. Какая опасность угрожает ей в переполненном людьми театре? И все же дикая мысль пришла ему внезапно на ум.

— Я повинуюсь, но позвольте мне сказать моей маленькой подружке, кто вы, чтобы ей не было страшно остаться одной с незнакомым человеком. Тогда она побеседует с вами, если вы соблаговолите обратиться к ней.

Не ожидая ответа, князь быстро вошел в ложу и сказал Франсии:

— Я скоро вернусь. Мой дядюшка, важная особа, окажет любезность и останется с тобой… прояви к нему уважение.

Произнеся эти слова, которые граф услышал, Мурзакин ловко вложил в руку Франсии персидский кинжал. Стоявший за ним Огоцкий не заметил этого потаенного жеста. Франсия же не поняла его смысл, но инстинктивно подчинилась. Тем не менее князь не решался уйти, пока Огоцкий не толкнул незаметно племянника. Вынужденный уступить, Мурзакин без дополнительных объяснений поднялся в ложу мадам де Тьевр, найдя ее по номеру, указанному дядей.

Маркиза встретила его чрезвычайно холодно. Князь слишком откровенно пренебрег ею, и она презирала, даже ненавидела его. Едва поздоровавшись с ним, она тотчас устремила взгляд на сцену, словно захваченная последним актом.

Мурзакин уже собирался уйти, горя желанием прервать тет-а-тет дядюшки с Франсией, но маркиз задержал его.

— Подождите минуту, дорогой кузен, останьтесь с мадам де Тьевр. Я должен удалиться по делам чрезвычайной важности на одно политическое собрание. Граф Огоцкий обещал мне проводить маркизу домой: у него есть собственный экипаж, а свой я вынужден забрать. Он скоро вернется, не сомневаюсь, пожалуйста, побудьте с мадам де Тьевр, пока граф не придет предложить ей свою помощь.

Месье де Тьевр вышел, не дав Мурзакину возможности ответить, и теперь тот неподвижно стоял позади прекрасной Флоры, казалось, обращавшей на него не больше внимания, чем на лакея. Усы князя подергивались от ярости при мысли о злой шутке, которую только что сыграл с ним дядюшка. Не без страха ожидал он результатов этой жестокой мистификации.

Через несколько минут дверь ложи тихо приоткрыла билетерша и протянула ему визитную карточку Огоцкого. На обратной стороне князь прочитал слова, написанные карандашом: «Скажи госпоже маркизе, что неожиданный приказ, поступивший с улицы Сен-Флорентен, лишает меня счастья сопроводить ее домой и вынуждает уступить тебе честь заменить меня подле нее. Вы найдете у подъезда моих людей и мою карету. Я возьму фиакр, а малышку предоставлю заботам твоего дворецкого, месье Валентина. Он проводит ее к тебе».

«Ну что ж! — подумал Мурзакин. — Это еще полбеды, поскольку Франсия избавится от него! Она станет ревновать, если увидит, как я выхожу с маркизой. Но та встретила меня так холодно, что не задержит надолго, и, возможно, не позволит сопровождать ее».

Спектакль закончился, князь предложил мадам де Тьевр ее шаль, которую той пришлось принять, чтобы выйти на улицу.

— Где же граф Огоцкий? — сухо осведомилась она. Мурзакин объяснил причину замены кавалера и подал ей руку. Поскольку, заметив гнев Флоры, князь не спешил занять место в экипаже, она сказала ему повелительным тоном: — Садитесь же наконец, вы простудите меня! — Он сел впереди, Флора отодвинулась, чтобы не быть напротив и оказаться как можно дальше от него.

Это ничуть не задело Мурзакина. Он действительно любил Франсию и думал только о ней. Поискав ее глазами у входа, но не увидев ни ее, ни Валентина, князь не придал этому значения. Зрители, сидевшие в партере, вышли раньше, чем те, кто находился в ложах. Одно только мучило Мурзакина: беспокойство и ревность его подружки. Он совершенно не сомневался в том, что Огоцкий, желая довершить свою месть, уходя, сказал Франсии: «Мой племянник провожает красивую даму, не ждите его». Однако Мурзакин полагался на красноречие Валентина, способное успокоить девушку и заставить запастись терпением. Так как экипаж, нанятый Огоцким, ехал очень быстро, он доберется до флигеля одновременно с Франсией.

Поразмыслив таким образом о Франсии, князь задумался о прекрасной маркизе. Он был виноват перед нею. Она сердилась на него: следует ли ему смиренно принять свое поражение и унижение, умело подстроенные его дядюшкой? Князь был уверен, что Огоцкий сказал маркизе, в каком обществе застал своего красавца племянника, надеясь рассорить их навсегда в отместку за то, что она не оставила ему ни малейшей надежды. Мурзакин спрашивал себя, почему маркиза, выражавшая презрение к нему, все же пригласила его в свою карету, а не прогнала. Правда, эта карета не принадлежала ей, и, возможно, она боялась ехать ночью одна в наемном экипаже с незнакомым кучером. Впрочем, один из выездных лакеев остался, чтобы сопровождать ее; он расположился на переднем сиденье, Флора совершенно не нуждалась в Мурзакине, чтобы спокойно вернуться домой. Итак, ей доставляло удовольствие дуться на князя или упрекать его.

Он вызвал настоящий взрыв чувств, став перед Флорой на колени и позволив осыпать его упреками до тех пор, пока ее гнев не угас. Мурзакин продолжал бы охотно и нагло лгать, но встреча маркизы с Франсией не позволила ему отпереться. Он сознался во всем, но списал случившееся на молодость, горячность и лихорадочное состояние, в которое повергла его суровость прекрасной кузины. От этого упрека, вовсе не заслуженного ею, поскольку она, конечно, не приводила его в отчаяние, маркиза покраснела. Однако она напрасно добивалась от князя правды и только потеряла время, доказывая ему, что все рассказанное им ей о своих отношениях с Франсией было ложью от начала до конца. Мурзакин прервал дальнейшие объяснения, внезапно разыграв сцену отчаяния. Он бил себя в грудь, ломая руки, притворялся, что теряет рассудок, выказывал себя более дерзким, чем имел на это право. Маркиза же в самом деле потеряла голову и позволила ему остаться до двух или трех часов ночи в ожидании господина де Тьевра, как это уже случалось.

— Если вы способны, — сказала она Мурзакину, — рассуждать здраво и не думать о девушке, живущей в вашем доме, то я поверю, что она для вас лишь прихоть и что ваше сердце принадлежит мне. На таких условиях я готова простить ваше юношеское безрассудство и в надежде на возвышенную любовь видеть в вас родственника и друга.

Князь, поставленный в такое положение, не мог уже отступить. Он страстно целовал руки маркизе и так пылко благодарил ее, что она сочла себя отомщенной.

Роялистская конспирация словно оправдывала такое скандальное поведение, однако слуги ничуть не были обмануты ею, и лишь степенный и невозмутимый Мартен принял все на веру, вменив себе в обязанность удерживать от пересудов других лакеев, которым оставалось только шушукаться и насмешничать. Сам же Мартен, твердо веря в государственные тайны и полагая, что его осторожность оказала неоценимую помощь хозяину, расположился в прихожей в ожидании распоряжений маркизы, а других слуг отправил подальше от дверей, дабы они не подслушивали.

Мурзакин, довольно хорошо изучив домашний распорядок, свободно ориентировался в нем. Он удивлялся тому, с каким непринужденным и достойным видом молодая маркиза разыграла комедию, будто заинтересована политикой. И все лишь для того, чтобы освободиться от условностей и избавиться от опасных свидетелей. Он вновь почувствовал влечение к этой гордой аристократической красоте, представлявшей резкий контраст с несмелой и нежной красотой гризетки. Князь подумал о дядюшке, который своими язвительными нападками рассчитывал поссорить его с одной и другой дамами, но преуспел лишь в том, что обеспечил ему обладание обеими. Он поклялся маркизе, что любит ее всей душой и слишком уважает ее, чтобы любить иначе, но притворился, будто страшно ревнует к Огоцкому, и покончил с ее упреками, обвинив Флору в кокетстве с его дядюшкой. Маркизе пришлось оправдываться. Она сказала, что ее муж честолюбец, он дурно обошелся с ней и застал врасплох, пригласив графа поужинать с ними, а затем попросив сопроводить ее в театр.

— А вы сами, — добавила Флора, — разве не так же честолюбивы? Разве вы не пренебрегали мною все эти дни, чтобы не раздражать своего дядюшку, которого так боитесь? Не вы ли посоветовали мне быть любезной с ним и щадить его чувства, чтобы он не обрушил на вас свой гнев?

— Я здесь, у ваших ног, и клянусь, что обожаю вас. Это доказывает, что я не боюсь его. Можете передать ему это. Улыбка ваших алых губ, нежный взгляд ваших синих глаз, и пускай потом царь погубит меня, я не стану жаловаться на судьбу!

Князь не опасался, что маркиза осознает свое поражение, ставшее неизбежным. Ее ничуть не обманула его напускная храбрость, и она позволила ему обожать, умолять, опьянять и победить себя.

Вслед за падением последовали слезы и упреки; но было уже поздно, вероятно, три часа пополуночи — мог возвратиться господин де Тьевр. Флора нашла убедительное объяснение тому, почему Мурзакин находится в их доме в столь поздний час, и вызвала Мартена.

— Маркиз все еще не вернулся, — сказала она ему, — и, может быть, задержится до утра. Я устала ждать, проводите князя…

Мурзакин удалился, гордый своей победой, сгорая от желания вновь увидеть Франсию, которую по-прежнему предпочитал маркизе. Он не испытывал угрызений совести и презирал бы себя, если бы не воспользовался случаем, предоставленным ему дядюшкой, который желал унизить его в глазах маркизы де Тьевр. Однако возможное горе Франсии немного омрачало торжество Мурзакина, и он спешил вернуться, чтобы ее успокоить. Ему не терпелось также узнать, что произошло между ней и графом Огоцким. Странно, но, несмотря на свою проницательность и знание средств, к коим прибегал его обожаемый дядюшка для достижения своих целей, Мурзакин не все предусмотрел. Пересекая темную улицу, ведущую к флигелю, он почувствовал неясную тревогу. Восторг князя от ночного бдения с маркизой был бы куда меньше, если бы он знал, что случилось.

Однако вернемся к Франсии, которую мы оставили наедине с Огоцким в ложе «Опера комик».

Поначалу граф довольствовался тем, что молча разглядывал девушку. Она же ничего не опасалась, поскольку Мурзакин не рассказал ей о своем дядюшке, и продолжала без всякого интереса смотреть спектакль. Как только князь ушел, Франсия почувствовала, что мигрень вернулась с новой силой. Она ждала Мурзакина так, как если бы от него зависела ее жизнь. Внезапно граф объявил, что его племянник получил приказ, предписывающий немедленно прибыть к императору.

— Не беспокойтесь о возвращении домой. Я позабочусь о том, чтобы найти вам карету или проводить вас, если пожелаете.

— Не стоит, — ответила вконец огорченная Франсия. — Месье Валентин ждет меня с фиакром.

— Кто такой господин Валентин?

— Это камердинер князя.

— Пойду предупрежу его, чтобы он ожидал у входа.

Огоцкий прошел к театральному подъезду, где в это время уже собрались люди, которые за несколько монет вызывали кареты аристократов, выкрикивая во все горло титулы и имена их владельцев. Граф приказал тому, кто первым подошел к нему, позвать господина Валентина, и тот немедленно явился.

— Князь Мурзакин, — сказал ему Огоцкий, — просил передать вам, что незачем ожидать его, возьмите карету и поезжайте домой. — Несмотря на свою сообразительность, Валентин ничего не заподозрил и повиновался.

Граф вернулся в театр и второпях написал записку, обязавшую его племянника остаться в ложе маркизы, а сам сообщил Франсии, что месье Валентин, не поняв, вероятно, распоряжения Мурзакина, уехал.

— В таком случае, — ответила Франсия, — я сейчас же возьму другой фиакр. Я устала и хочу домой.

— Пойдемте. — Граф предложил ей свою руку, до которой девушка с трудом дотянулась.

Граф очень быстро нашел фиакр, уселся в нем рядом с Франсией, поклявшись, что не оставит такую красивую девушку, обожаемую его племянником, с незнакомым кучером. Сам же приказал ему медленно ехать по бульварам, поднимаясь со стороны площади Бастилии. Франсия, хорошо знавшая Париж, вскоре заметила, что они едут не по той дороге, и сказала об этом графу.

— Не все ли равно? Кучер, скотина, или пьян, или спит. Мы пока спокойно поболтаем, мне надо поговорить с вами об очень важных вещах. Вы любите моего племянника, и он вас любит, но вы свободны, а он нет… Одна красивая дама, которую вы не знаете…

— Мадам де Тьевр! — воскликнула Франсия, раненная в самое сердце.

— Я не назвал имени, — продолжил граф, — достаточно сказать вам, что одна прекрасная дама имеет на его сердце больше прав, чем вы, и сейчас она их ему предъявляет.

— Значит, князь не у императора, а у этой дамы?

— Вы все отлично поняли. Он поручил мне развлечь вас или отвезти домой, если вы того пожелаете. Что вы предпочтете? Хороший ужин в «Кадран-Бле»[32] или просто прогулку в этом экипаже?

— Я хочу как можно скорее вернуться к себе.

— К себе? Кажется, у вас нет больше дома, клянусь, этой ночью вы не найдете моего племянника! Ну, полно! Поплачьте немного, это необходимо, но не слишком долго, моя крошка. Не надо портить свои глазки, самые нежные и самые красивые, какие я видел в жизни. Вместо одного исчезнувшего любовника найдутся сто новых, когда девушка так красива, как вы. Мой племянник предвидел, что его очевидная неверность поссорит вас с ним: он знает, как вы горды и ревнивы. Я предложил утешить вас, и он на это согласился. Скажите «да», и вы станете моей, для вас это будет лучше! У Мурзакина нет ничего своего — только то, что я даю ему, чтобы он жил, как подобает человеку с его титулом, а я богат, очень богат! Я не так молод, как он, но более благоразумен и никогда не поставлю вас в такое положение, в каком вы оказались сегодня вечером. Поедемте ужинать и потолкуем о будущем. И знайте, мой племянник признателен мне за то, что я помогаю ему разорвать связь, которой он сам положил бы конец завтра утром. — Франсия, задыхаясь от горя, возмущения и стыда, молчала. — Подумайте, — повторил граф, — я буду очень любить вас. Решайте быстрее, потому что мне надо найти вам уютную квартирку и устроить вас там на ночь.

Франсия не произнесла ни слова. Сочтя, что она готова согласиться, Огоцкий сжал ее в своих сильных объятиях. Франсия испугалась и, пытаясь освободиться, вспомнила вдруг кинжале Мурзакина. Она осторожно достала его из-за пояса, незаметно прикрыв шалью.

— Не прикасайтесь ко мне, — сказала девушка Огоцкому. — Я не так достойна презрения и не так слаба, как вы полагаете.

Она была полна решимости защищаться, но он грубо набросился на нее, ничуть не поверив в искренность сопротивления. Вдруг при свете уличных фонарей Франсия заметила человека, следовавшего за каретой и находившегося совсем рядом.

— Антуан! — закричала она, высовываясь наружу. В то же мгновение дверца открылась, и, не опустив подножку экипажа, Франсия упала в объятия Антуана. Он подхватил ее как перышко. Граф попытался удержать Франсию, но фиакр проезжал уже возле Порт-Сен-Мартена, и бульвары были заполнены людьми, выходящими из театра. Опасаясь публичного скандала, Огоцкий захлопнул дверцу и велел кучеру ехать быстрее. Вскоре фиакр исчез среди множества пешеходов и карет.

Несмотря на полуобморочное состояние, Франсия все же сказала Антуану:

— Пойдемте к папаше Муане.

Через мгновение, набравшись мужества, она заставила себя идти. Они находились в двух шагах от кабачка «Деревянная нога», как жители квартала дружески называли заведение сержанта Муане. У инвалида вырвался крик радости при виде приемной дочери, но она была так бледна и слаба, что он отвел ее в пустое служебное помещение и поспешил задать ей вопросы. Франсия не могла еще говорить, и Муане стал расспрашивать Антуана. Тот стоял, опустив голову и отказываясь отвечать.

— Она сама вам расскажет, если захочет, а я помолчу. — Зная, что Франсия не станет объясняться в его присутствии, этот порядочный малый проявил терпение и деликатность, отказавшись узнать правду. Он удалился со словами: — Я помогу официанту закрыть заведение. Если понадоблюсь, вы меня там найдете.

Франсия, тронутая до глубины души, протянула ему руку, которую Антуан с чувством пожал, что, впрочем, никак не отразилось на его грубом обветренном лице.

— Ну, будешь ты говорить? — спросил Муане у Франсии, едва они остались одни. — Во всем этом есть что-то подозрительное! Я ничего не сказал, но не поверил ни одному слову в истории о возвращении твоей матери. Тем более что узнал о вещах, которые мне совсем не понравились. В то время, как я хлопотал, чтобы выпустили на волю твоего бездельника-брата, ты ушла, несмотря на мой запрет, и вернулась домой только утром. В тот же день ты исчезла, не попрощавшись со мной. Признавайся, слышишь? Если ты еще раз попытаешься обмануть меня, то внушишь мне презрение, и я откажусь от тебя.

Франсия, захлебываясь от рыданий, бросилась к его ногам. Последнее потрясение этого ужасного вечера заставило ее забыть о мигрени; в сердце девушки кипело негодование к обоим русским, пытавшимся унизить ее. Она честно и откровенно поведала Муане историю своих отношений с Мурзакиным. Слушая ее рассказ, Муане разразился энергичными ругательствами. Попутно упрекая бедную девушку, сержант заклеймил позором обоих иностранцев. Он не желал признавать никаких обстоятельств, смягчающих вину князя, и, когда Франсия попыталась убедить себя в том, что, возможно, он менее виновен, чем изобразил граф, Муане вышел из себя и не проявил сочувствия к ее горю.

— Ты бессердечная и подлая тварь, — сказал он ей, — ты предала свою страну и память матери! Ты отдалась человеку, который убил ее! Он рассказал об этом другой своей любовнице, и сейчас они вместе смеются над тобой. Потому что она такая же негодяйка, как он и ты! Она находит это забавным! Ах, женщины! Как это гнусно, и как правильно я поступил, не женившись! Ну же, перестань плакать, содержанка врага, или я выгоню тебя на панель к таким же, как ты! Таким же? Нет, я ошибся, забыл… Таким же?.. У уличных девок больше достоинства, чем у тебя! В день, когда враги вступили в Париж, ни одна из них не вышла на панель… Ах! Мне стыдно за тебя и за себя тоже, я помог тебе вернуться из России, но лучше бы я влепил тебе пулю в лоб! Вот прекрасный обломок великой армии, вот великолепный пример поражения, и что подумают о нас враги? — Франсия слушала его, подперев голову рукой. Впалая грудь, застывший взгляд. Она больше не плакала. Она размышляла о своей ошибке и понемногу начинала видеть в ней преступление. К ней вернулись кошмарные сны предыдущей ночи. Франсия вновь видела изуродованную голову своей матери и лошадь Мурзакина, несущуюся вскачь с этим кровавым трофеем.

— Папаша Муане, — прошептала она инвалиду, — прошу вас, не говорите больше ничего, вы сведете меня с ума!

— Нет, я хочу и буду говорить, — продолжал Муане, которому Франсия забыла сообщить, как сильно была больна в течение этих суток. — Я мало беседовал с тобой, я никогда не говорю тебе даже того, что должен был сказать! Я был слишком добр к тебе, слишком глуп. Ты всегда надувала меня, и то, что произошло, это и моя вина. Черт возьми! В этом повинна и нищета. Если бы у меня были деньги, чтобы устроить тебя, и время присматривать за тобой, друзья, которыми ты дорожила бы! Но с одной ногой, не имея ни гроша за душой, ни ремесла, ни семьи, ничего, я мог рассчитывать только на место буфетчика. С помощью моего друга я взял в аренду это проклятое заведение. Оно держит меня, как картинку, приклеенную к стене, и еле позволяет свести концы с концами. А тем временем умная мамзель, поселившаяся у меня в мансарде, не довольствовалась только работой. Ей понадобились тряпки и развлечения. Она, как и другие молодые работницы, позволяла парням из своего квартала водить себя на спектакли и прогулки, чтобы их родители влезали в долги. Я не раз говорил тебе: не ходи туда, с тобой приключится беда. Ты обещала мне все, что я хотел: тебя считали доброй и порядочной, но ты не такая! — Муане ударил себя в грудь. — У тебя нет ни сердца, ни души! Тряпка, вот ты кто! Птица, которая не вьет гнезда и летит туда, куда ее гонит ветер. Ты слушала людей, не заслуживающих уважения, и презирала себе подобных. Ты могла бы выйти замуж за Антуана, вероятно, ты еще сможешь это делать! Но нет, ты считаешь себя слишком красивой для него. У тебя была мать, которая вертелась на сцене перед казаками и говорила: «Я артистка». Ты отдалась цирюльнику, потому что он тоже артист! Послушай! Все, кто связан с театром, — это бродяги и честолюбцы! Они наряжаются в принцев и принцесс и мечтают стать королями и императорами. Я все это видел в Москве, там были театральные артисты — они выпивали с нами по рюмочке, но никогда не взяли бы в руки оружие, чтобы сражаться. Ты воспитана в этом мире и несешь на себе его отпечаток. Ты никогда не сделаешь ничего путного и будешь всегда рассчитывать на других.

— Папаша Муане, — проговорила оскорбленная и униженная Франсия, — я никогда не была такой подлой. Я никогда ничего не брала от вас и от тех, кто много работает и мало получает. Вся моя вина в том, что я не захотела стать нищей вместе с Антуаном, который недостаточно зарабатывает, чтобы иметь семью, поэтому он был бы несчастен. Те же, от кого я что-то принимала, не нашли бы любовниц, довольствовавшихся столь малым, и я никогда не отказывалась от возможности заработать несколько су, чтобы одеть моего брата. Наконец, я всегда руководствовалась лишь привязанностями, я не имела богатых любовников, хотя вы хорошо знаете, что в них не было бы недостатка, пожелай я этого.

— Я знаю, до сегодняшнего дня ты была скорее безумной, чем виновной — вот почему я прощал тебя, любил и не позволял говорить о тебе плохо. Я вообразил, что когда-нибудь ты повстречаешь подходящего человека, и он, оценив твою приветливость и доброе сердце, женится на тебе. Но сейчас! Сейчас, малышка, какой порядочный человек, даже влюбленный в тебя, захочет навеки соединиться с той, которую, как использованную вещь, бросил презренный русский?! С тобой хорошо погулять день или два, а затем передать другому — и так до тех пор, пока ты не окажешься в больнице или на панели.

— Так вот как вы утешаете меня. Вижу, мне остается только утопиться!

— Нет, это ничего не исправит, глупости! Ты не имеешь на это права — любой мужчина должен сознавать свои обязательства по отношению к родной стране, любая женщина обязана исполнять свой долг.

— О каком долге речь, если вы считаете меня безнравственной?

Муане был в замешательстве, он зашел слишком далеко. Он не был силен в силлогизмах, чтобы решить эту дилемму, и нашел единственный выход. Муане мог предложить Франсии только прощение и любовь Антуана.

— Есть лишь один человек, такой добрый и терпимый, что не прогонит тебя. Стоит сказать ему только одно слово. Однако это не значит, что у него нет чести. Он всегда обращается ко мне за советом, и, когда я скажу ему: честь может соседствовать с прощением, — он поверит мне. Итак, покончим с этим, я позову его, и пока вы будете говорить наедине, я положу на бильярд соломенный тюфяк. Ты будешь спать на нем в моей комнате, завтра попытаемся найти тебе мансарду.

Он вышел. Франсия осталась одна, взволнованная и растерянная. Муане не сразу нашел и убедил племянника. Возможно, если бы объяснение состоялось незамедлительно, девушка была бы спасена. Не исключено, что, тронутая слепой преданностью Антуана, она преодолела бы отвращение к нему, даже если бы потом и умерла в этой атмосфере нищеты и грубости, оскорблявшей все ее существо! Но Антуан, решивший подождать девушку, не мог бодрствовать ночью. Неотесанный работяга, к вечеру он падал с ног от усталости. Чтобы не заснуть, Антуан зажег свою трубку, и поскольку крепкий, едкий табачный дым усыплял его, вышел прогуляться и удалился довольно далеко. Муане послал гарсона искать его. Когда Антуан вернулся, Муане вкратце обрисовал ему необычную ситуацию.

Между тем Франсия погрузилась в размышления. «Антуан колеблется, — думала она. — Он не может сразу решиться на это. Муане придется многое рассказать ему, чтобы вернуть доверие ко мне. Ах! Унизительнее всего выйти замуж за человека, который стыдится вас! Нет! Это невозможно, лучше умереть!» Задняя дверь лавки была открыта. Франсия выскочила на улицу и помчалась как стрела. Когда Антуан пришел поговорить с ней, она была уже далеко: он безуспешно искал ее всю ночь. Антуан не знал, где живет девушка, и ему не удалось найти ее.

Вначале Франсия, преследуемая навязчивой мыслью о самоубийстве, помышляла лишь о том, чтобы скорее добраться до Сены, но инстинкт, более сильный, чем отчаяние, безграничная любовь, которую она все еще питала к Мурзакину, удержали ее у парапета. Кто знает, возможно, князь не виновен? Может быть, граф все выдумал, чтобы погубить ее. Без сомнения, он человек недостойный, низкий, потому что хотел учинить над ней насилие. Несомненно, также, что Мурзакин считал дядюшку способным на все. Он дал Франсии оружие, чтобы она могла защищаться. Этот кинжал говорил о многом. Князь не желал уступать графу свою любовницу, ибо поступок его означал: не отдавайся Огоцкому, лучше убей его.

Перед тем как лишить себя жизни, необходимо узнать правду, чтобы умереть без ненависти в душе и избавиться от позора.

Франсия могла всегда вернуться сюда, у нее был кинжал. Достав его, она рассматривала при свете уличного фонаря тонкое лезвие и острый конец, потом проткнула им свой шелковый пояс, сложенный в несколько раз. Нет ничего более удивительного, чем сталь: даже самая прочная иголка сломалась бы, а стилет прошел через ткань без малейшего усилия.

«Ну хорошо, — сказала она себе. — Нет ничего проще, чем вонзить такой кинжал в сердце. Теперь я уверена, что покончу со всем, как только пожелаю. На войне я была ранена, поэтому знаю, что в такой момент не бывает больно. Умирая быстро, не страдают!»

Франсия обмотала в три ряда вокруг талии красивый шарф из китайского крепдешина, подаренный ей Мурзакиным, спрятала под ним персидский кинжал и направилась к особняку де Тьевров, мимо которого пришлось пройти, чтобы попасть во флигель.

Она явилась туда в три часа утра, а вскоре подъехал экипаж и направился в сторону сада. Возбужденная девушка быстро последовала за ним и догнала его в тот момент, когда Мурзакин выходил из экипажа. Притаившись в тени деревьев, Франсия улучила момент, когда Моздар открывал дверцы, и проскользнула в сад так проворно, что ни казак, стоявший к ней спиной, ни князь, видевший только высокую и тучную фигуру своего гайдука, ничего не заподозрили.

Опасаясь встретить Валентина, она прошла в комнату Мурзакина и спряталась за пологом его кровати. Франсия хотела застать его врасплох, увидеть первую реакцию на ее появление, выказать ему презрение прежде, чем он придумает еще одну небылицу, чтобы ввести ее в заблуждение, и покончить с собой, проклиная его.

Мурзакин, направляясь в свою комнату, спросил у Моздара, вернулась ли Франсия, и, услышав отрицательный ответ, подумал: «Так я и предполагал! Дядюшка отнял ее у меня. Догадавшись, что я люблю больше эту, чем другую, он уступил мне маркизу, похитив мое настоящее сокровище!»

Князь вошел в свою комнату, охваченный неистовой злобой. Впрочем, это продолжалось недолго: его разум и тело были в таком состоянии, что потребность в отдыхе возобладала над переживаниями, вызванными превратностями любви. Однако прежде чем лечь спать, князь хотел выяснить обстоятельства похищения. С видом человека, готового щедро заплатить за услуги, он приказал разбудить и позвать к нему Валентина.

Франсия, наблюдая за всеми передвижениями Мурзакина, ждала, когда он останется один. Она хотела уже покинуть свое убежище, когда вошел Валентин. Мурзакин заговорил по-французски. Франсия напряженно слушала.

— Кажется, мой дорогой, — сказал князь Валентину, — вы позволили украсть у меня подружку! Вот уж не предполагал, что вас так легко обмануть. Почему вы вернулись в полночь без нее?

Удивленный Валентин рассказал, как граф от имени князя объявил ему, что он свободен. Он не мог заподозрить, что это похищение.

— Все равно! Вам не хватило проницательности. Такой человек, как вы, должен все предусмотреть, обо всем догадаться, а вас провели как школьника.

— Я в отчаянии, ваше сиятельство, но готов исправить свою ошибку. Что я должен делать?

— Вы должны отыскать малышку.

— Где, ваше сиятельство? Во дворце Талейрана? Разумеется, граф не повез бы ее туда.

— Нет, но я плохо знаю Париж, а вы, конечно, сообразите, куда в подобном случае ведут такую добычу.

— В первый попавшийся отель с меблированными комнатами. Ваш дядюшка важный господин. Он мог бы поселиться в одном из трех лучших отелей города: я обойду все три и осторожно расспрошу, нет ли там интересующих нас лиц. Отдыхайте, ваше сиятельство, когда вы проснетесь, я принесу ответ.

— Лучше, если вы сразу приведете ко мне малышку. Мой дядюшка обязан днем находиться в свите императора. Вероятно, он уже там, и я уверен, что Франсия изъявит желание последовать за вами.

— Вы не сомневаетесь, ваше сиятельство, в том, что хотите вернуть ее после такого приключения?

— Она сопротивлялась, я уверен в ней!

— Не будет досаждать вашему сиятельству граф Огоцкий, потерпев неудачу? Вы не соблаговолили рассказать мне о ваших обстоятельствах, но они хорошо известны в особняке де Тьевров, куда я часто захожу по-соседски. Слуги говорили мне, что граф Огоцкий — влиятельное лицо и ваше сиятельство полностью от него зависит. Покорно прошу прощения за то, что высказал свое мнение, но дело серьезное, и я не хотел бы, чтобы моя чрезмерная преданность была вам в тягость. Умоляю вас еще немного подумать, прежде чем посылать меня на поиски мадемуазель Франсии. Если бы это приключение вызвало у нее недовольство, она уже прибежала бы сюда. — Мурзакин хотел возразить, но Валентин быстро продолжил: — Допустим, что ее охраняют. Поразмыслив до завтра, девушка, возможно, сочтет свое новое положение чрезвычайно выгодным. Допустим также, что она все еще влюблена в ваше сиятельство и совершенно бескорыстна. Тогда она станет предметом весьма опасного соперничества! Увидев ее здесь, а граф обязательно увидит мадемуазель Франсию, если вы не спрячете ее в другом месте…

— Нужно где-нибудь спрятать ее, Валентин.

— Вот это я и хотел сказать вашему сиятельству. Так не надо привозить малышку сюда?

— Нет, не привозите ее. Найдите ей надежное убежище и дайте мне знать, где она.

— На месте вашего сиятельства я поступил бы иначе. Я написал бы графу самую любезную записку, спросив, не согласится ли он отказаться от своего мимолетного увлечения? Если граф расстанется с мадемуазель Франсией по доброй воле, вашему сиятельству нечего опасаться.

— Он не откажется от нее, Валентин!

— Ну что ж. Но будь я князем Мурзакиным, я бы порвал с ней сам. Я не подвергал бы себя опасности ради обладания такой девушкой, как она, игрушкой на несколько дней, рискуя вызвать злобу того, кто может все и в чьих руках мое будущее. Я обратил бы свой взор на предмет, не менее соблазнительный и занимающий более высокое общественное положение. Некая маркиза, живущая неподалеку, три раза посылала справиться о вас в тот тревожный день…

— Валентин, оставим это, я не говорил сам и не позволю вам говорить о маркизе.

— Ваше сиятельство, вы правы, вот почему, если вы предпочтете одну из них, вам тем более нужно написать вашему дядюшке. Я отнесу письмо рано утром и доставлю ответ. Это единственное средство все уладить, и бьюсь об заклад, что, видя покорность вашего сиятельства, граф не станет больше интересоваться малышкой. Может, он вовсе и не вспоминает о ней.

— Возможно. Следует обо всем подумать. Идите, Валентин, — проснувшись, я скажу вам, что нужно сделать.

И Мурзакин, не в силах дольше сопротивляться сну, быстро разделся и бросился на кровать, где заснул, будто сраженный молнией, даже не потрудившись укрыться одеялом.

Он спал, как спят в двадцать четыре года, проведя ночь в волнении и удовольствиях. Вероятно, князь видел сны, в которых ему являлись то маркиза, то гризетка, но скорее всего ему вообще ничего не снилось. Он погрузился в беспамятство первого сна.

Франсия выбралась из своего укрытия, сначала осторожно прошлась по комнате, потом уже ничего не опасаясь, поскольку Мурзакин ничего не слышал. Когда шаги Валентина затихли, она открыла дверь. Моздар не двигался. Он спал не в кровати, — казаки не знают подобной роскоши, — а на диване, не раздеваясь, чтобы всегда быть готовым выполнить приказ своего господина.

Франсия опустилась на стул и посмотрела на Мурзакина. Как он спокоен! Как быстро забыл ее! Как мало она значила для него! Недавно покинув объятия маркизы, князь уже не думал о своей маленькой голубой птичке. Он уступил ее могущественному Огоцкому и не осмелился требовать у него свою любовницу. Хорошо выспавшись, князь попытается вернуть ее, прибегнув к трусливым уговорам, а, может, и вовсе не станет пытаться. Франсия поняла, в какую бездну упала. Девушку била дрожь, зубы у нее стучали. Сердце и ноги сковал холод. Перед ее мысленным взором пронеслись все события вечера: легкость, с какой Мурзакин отдал ее похитителю, была для Франсии самым мучительным оскорблением. Гузман тоже изменял ей, но он по крайней мере безумно ревновал Франсию! Гузман скорее убил бы ее, чем уступил другому. Мурзакин довольствовался тем, что дал Франсии оружие на случай, если придется избавиться от соперника. «Почему у него возникла такая мысль, — подумала девушка, — раз он спит и не вспоминает больше о моем существовании? Вероятно, как наследник дядюшки, князь будет мне благодарен, если я совершу это сейчас».

Франсия принужденно рассмеялась, и в ушах у нее вновь прозвучали слова инвалида: «Князь убил твою мать, это, должно быть, правда, и, когда ты, несмотря на это, стала его содержанкой, он посмеялся над тобой вместе с другой любовницей, такой же подлой, как он».

Девушка поднялась в порыве негодования. Внезапно нестерпимый жар бросился ей в голову, и Франсии почудилось, будто красный свет залил комнату. Она достала кинжал и протерла лезвие, не понимая, что делает. «Сейчас, — подумала девушка, — я умру. Но я не могу умереть обесчещенной. Не хочу, чтобы говорили: «Она была любовницей русского, убившего ее мать, и эта несчастная так сильно любила князя, что из-за него лишила себя жизни». Я так мало прожила! И я не желаю жить, творя только зло, и умереть опозоренной. Пусть меня простят и отнесутся ко мне с уважением, когда меня не станет. Пусть скажут моему брату: «Она проявила слабость, но искупила ее, и ты можешь гордиться своей сестрой и оплакивать ее. Ты хотел убивать русских, но тебе не представился случай, она же нашла его. Франсия отомстила за вашу мать!»

Что же произошло потом? Этого не знает никто. Франсия опустилась на стул, вновь ощутив озноб и упадок сил. Она вглядывалась в прекрасное лицо князя, такое спокойное, что, казалось, он улыбается ей. Его рот был приоткрыт, и черная борода оттеняла зубы ослепительной белизны, блестящие, как жемчуг. Широко открытые глаза Мурзакина смотрели на нее. Он попытался коснуться груди рукой, будто хотел избавиться от инородного тела, мешавшего ему. Но у князя не хватило сил. Раскрытая ладонь бессильно упала на кровать. Он был смертельно ранен. Но Франсия об этом не знала. Она вонзила персидский кинжал ему в сердце. Девушка сделала это в порыве исступления, не сознавая того, что совершает: она была безумна.

Издал ли Мурзакин хоть один крик, испустил ли хоть один стон? Заговорил ли с ней, улыбнулся ли ей, проклял ли ее? Она не знала. Франсия ничего не слышала, ничего не понимала. Она думала, что видит сон, борется с кошмарами. Девушка уже не помнила, что хотела покончить с собой. Она решила, что наконец-то очнулась, и ее первым инстинктивным желанием было глотнуть воздуха. Франсия вышла из комнаты, быстро пересекла переднюю, не замеченная Моздаром, приблизилась к решетке, повернула ключ в замке, выскользнула на улицу и вновь заперла дверцу. Все это было сделано с необычайным хладнокровием, после чего девушка пошла вперед, не ведая, откуда она и кто такая.

Мурзакин еще дышал, но с каждым мгновением его дыхание слабело. Он, вероятно, не страдал. Удар кинжалом пробудил его, но не настолько, чтобы он что-либо понял, а вскоре князь впал в забытье. Если бы он увидел Франсию, если бы узнал ее, то даже не вспомнил бы о том, что она сделала. Меркнущее сознание перенесло Мурзакина далеко, к маленькому домику на берегу полноводной реки. Он увидел луга с пасущимися стадами, узнал лошадь, на которую в детстве впервые сел верхом, услышал чей-то голос, который кричал ему: «Осторожней, дитя!» Это был голос его матери. Но вот лошадь упала, видение рассеялось… Князь ничего больше не видел и не слышал: он был мертв.

В час, когда Мурзакин обычно просыпался, Моздар вошел к нему в комнату. Полагая, что хозяин еще крепко спит, он несколько раз окликнул его. Не получив ответа, Моздар открыл ставни и заметил красные пятна на простыни. Крови было очень мало: вонзенный неглубоко кинжал оставался в груди, но он задел жизненно важные органы.

Смерть наступила мгновенно, без агонии. Безмятежное лицо Мурзакина было прекрасным.

На крик казака прибежал Валентин. Он послал за полицией и доктором Фором. Ожидая их, он осмотрел все вокруг. По счастливой случайности Франсия не оставила никаких признаков своего недолгого пребывания ни в доме, ни в саду. Сухая земля не сохранила ни одного следа. Ключ от решетки торчал в замке, где, по словам Валентина, он и оставил его. Моздар божился, что никто не прошел бы через переднюю, не разбудив его. Доктор Фор вместе с другим хирургом осмотрел рану и составил протокол. Его коллега высказал мысль о самоубийстве. Придерживаясь другого мнения, доктор Фор не подписал заключение о смерти. Он подумал о Франсии, но не назвал ее. В его обязанности не входили поиски улик, и доктор Фор удалился, размышляя о том, что у этой малышки оказалось больше сил, чем он предполагал. Валентин, опасавшийся, что его обвинят в убийстве, с радостью понял, что подозрения пали на бедного Моздара, это прирученное животное, рыдавшее от всей души.

Спешно вызванный граф Огоцкий пролил слезы над племянником, и его печаль была искренней, насколько это возможно для придворного. Для порядка он приказал арестовать Моздара, но, поразмыслив над участью казака, снял с него обвинение и объявил, что у бедного племянника были любовные невзгоды, побудившие его покончить с собой. Граф не признался, что был причиной этих невзгод, однако упрекнул себя. Его утешила мысль о том, что у бедного племянника была слабая голова, романтический ум и слишком нежное сердце. Сама судьба предначертала ему разрушить какой-нибудь глупостью блестящую карьеру, открывавшуюся перед ним.

Царь выразил сожаление о смерти молодого офицера. Несколько человек из его окружения говорили шепотом, что граф Огоцкий, завидуя молодости и красоте племянника, соперничал с ним из-за некой маркизы, поэтому избавился от него. История не имела продолжения. Все русские, расположившиеся лагерем у дворца Талейрана, сказали над могилой Диомида Мурзакина прощальные слова, банальные, но краткие. Смысл их сводился к одному: «Бедный малый! Такой молодой!»

Похороны не отличались пышностью, как это принято у военных. Самоубийство всегда и везде считается грехом. Маркиз де Тьевр следовал за траурной процессией своего дорогого кузена, говоря каждому, кто желал его выслушать: «Он был родственником моей жены, мы очень любили его и так поражены этим печальным событием, что с мадам де Тьевр случился нервный припадок».

Маркиза действительно была в ужасном состоянии. Вернувшись с кладбища, муж тихо сказал ей:

— Я понимаю ваше волнение, моя дорогая, но нужно превозмочь себя и с сегодняшнего вечера вновь открыть двери нашего дома. У светских людей длинные языки, и они не преминут сказать, будто между вами и этим молодым человеком что-то было, раз вы так много плачете. Успокойтесь! Я так не думаю, но вам следует одеться и выйти: этого требует моя честь!

Маркиза подчинилась и появилась в свете. Спустя восемь дней она с еще большим жаром, чем всегда, окунулась в светскую жизнь, а еще через месяц сказала себе, что небо спасло ее от слишком пылкой страсти, благодаря чему она не скомпрометировала себя.

Никто не подозревал Франсию, а она сама ничего не помнила: девушка действовала в приступе горячки. Инстинкт привел ее к Муане. Там она бросилась на кровать, где и провела три дня и три ночи в лихорадке и бреду. К девушке вызвали доктора, который сказал, что она обречена. Разумеется, французская полиция легко нашла бы Франсию, если бы Валентин донес на нее, но он об этом не помышлял, подозревая лишь графа Огоцкого. Валентин ненавидел графа за то, что тот так ловко провел его. Жена сказала ему, что малышка в ту ночь, когда все случилось, могла проникнуть во флигель без их ведома, но Валентин, пожав плечами, ответил:

— Это касается русских. Не будем думать за них. Я знаю, что русскому императору не нравится, если находят доказательства ненависти французов к его народу. Молчи о малышке Франсии: мы ее не видели, она в последнее время не приходила, оставив нам кредитный билет, который дал ей князь. Не стоит больше возвращаться к этому вопросу.

Только доктор Фор угадал истину. Глубоко опечаленный взгляд, устремленный на него Франсией в тот день, когда он с презрением оттолкнул ее, запечатлелся в сердце доктора. Это несчастное маленькое существо, так искренне доверившееся ему и так глубоко любившее, было не интриганкой, а жертвой рока. Кто знает, не сама ли судьба повергла Франсию в безумие, желая спасти ее?

Доктор Фор решил отыскать девушку. Поскольку у него была хорошая память, он вспомнил, что, рассказывая ему о своей жизни, она упомянула кабачок на улице Фобур-Сен-Мартен и инвалида, владельца этого заведения. Придя туда, доктор Фор нашел девушку на грани жизни и смерти. Брат был подле нее. После того, как он тщетно искал сестру у Мурзакина, где и узнал о трагедии, Теодор вернулся в предместье Сен-Мартен, уверенный, что здесь его ждут вести о ней.

Франсия сидела в маленькой, сырой и убогой комнате. Дневной свет проникал сюда со двора площадью в два квадратных метра, похожего на колодец, грязного и пропитанного зловонием кухонь бедняков, выносивших туда в свинцовых тазах помои. Это была комната Муане, и он не мог предложить ничего лучшего; у него не было средств, чтобы снять Франсии другую и заплатить сиделке. К счастью, Теодор ни на минуту не отходил от сестры. Он ухаживал за ней с преданностью и умением, многое искупившими. Его как будто подменили после нескольких дней патриотической горячки, когда он принял решение трудиться.

Антуан, подыскавший за эту неделю работу поблизости, заходил утром, в полдень и вечером, приносил все, что ему удавалось раздобыть, стараясь облегчить страдания больной. Родственница Антуана из Оверни[33], торговавшая фруктами на углу, любила Франсию и приходила ночью, чтобы сменить Теодора или помочь ему справиться с сестрой во время приступов бреда. Франсия не нуждалась ни в уходе, ни в помощи, но от контраста между отвратительным местом, где нашел девушку доктор Фор, и относительной роскошью того, где он оставил ее, его сердце сжалось. Хорошо зная, как протекала болезнь до сих пор, доктор надеялся вылечить Франсию. Через несколько дней доктор решил, что опасность миновала. Теодор, печально покачав головой, сказал ему:

— Чем так жить, лучше бы ей умереть!

— Вы считаете ее сумасшедшей? — спросил доктор.

— Да, месье. Именно тогда, когда жар немного спадает, сестра менее всего способна рассуждать. В бреду она твердит, что убила русского князя, и мы не удивляемся: это горячка. Когда же Франсия приходит в себя, то говорит, что раньше мечтала о смерти, но теперь хорошо знает: князь жив и спит там, в кресле, а мы слепые, если не видим его.

— Зачем вы сказали ей о смерти Мурзакина, когда она в таком состоянии?

— Но она сама рассказала! Когда я пришел с улицы Вожирар, никто еще не знал об этом. Считали, будто ей все приснилось, и я заверил их, что это правда.

— Мой мальчик, вы поступили неразумно.

— Почему же, месье доктор?

— Вашу сестру могут заподозрить, и вам следовало бы молчать. Сейчас бреда нет, но рассудок ослаблен и подвержен галлюцинациям. Надо увезти Франсию в пригород, найти ей светлую и веселую комнатку с небольшим садом, обеспечить спокойствие и одиночество. Там не должно быть любопытных или болтливых соседей, а вы не повторяйте никому того, что она говорит вам в любом состоянии о князе Мурзакине. Не принимайте это во внимание, позвольте ей думать, что он жив, до тех пор, пока она не поправится.

— Я тоже хочу этого, — ответил Теодор. — Но где взять деньги?

— Мы найдем их. — И доктор дал ему луидор в качестве аванса. — Я уже собрал некоторую сумму для вашей сестры, когда она хотела уйти от князя. Я оплачу эти небольшие расходы. Скорее займитесь сменой обстановки и жилья, завтра ее можно будет перевезти. В карете Франсию будет сильно трясти, я пришлю носилки, а вы мне скажете, где остановитесь, и я зайду вечером осмотреть ее.

Теодор действовал быстро и толково. Он нашел то, что искал, рядом с больницей Сен-Луи[34], поблизости от оранжерей, которые в то время тянулись до заставы Шопинет. Назавтра в полдень Франсию уложили на носилки. Девушку очень удивило, что ее поместили внутрь палатки из полосатой ткани, наподобие кровати с раздвижным пологом. Вдруг мрачные мысли овладели ею. Мельком увидев через прорези в ткани траву и деревья, а также то, как Теодор и Антуан печально шли справа и слева от нее, она решила, что умерла и ее несут на кладбище. Франсия безропотно покорилась и только хотела, чтобы ее похоронили возле Мурзакина, которого она по-прежнему любила.

Тем не менее ритмическое движение и дуновение свежего ветерка, от которого трепетала ткань полога, привели девушку в состояние, близкое к блаженству, и в продолжение всей поездки она крепко спала впервые после своего невольного преступления. По прибытии ее, все еще спящую, уложили в постель.

Вечером Франсия связно ответила на вопросы доктора и поблагодарила его за доброту: она узнала его. Франсия не осмелилась спросить, не Мурзакин ли прислал доктора, но частично вспомнила то, что произошло. Она думала, что это по приказу князя ее перевезли в надежное место, которое станет убежищем от домогательств графа. С ней брат, взявший на себя обязанность защищать ее. Когда доктор уходил, Франсия слабо сжала его руку и тихо спросила:

— Вы простили меня за то, что я так и не смогла возненавидеть этого русского?

Мало-помалу она перестала видеть Мурзакина в своих фантазиях и вспомнила все, кроме мгновения, когда утратила рассудок. Как могла Франсия восстановить в памяти ту сцену, если тогда была не в себе? Она видела столько ужасного и непонятного, что в своих воспоминаниях четко не отличала иллюзию от реальности. Доктор с научным интересом изучал этот феномен чистой и спокойной совести, не отягченной преступлением, совершенным бессознательно.

Он хотел проверить свои подозрения, и ему без особого труда удалось узнать у Франсии, как она попала к своему любовнику в ночь его смерти. Она помнила, как вошла туда, но совершенно забыла, каким образом оттуда вышла. Когда доктор спросил у Франсии, в какое время она рассталась с Мурзакиным той ночью, то убедился, что девушка абсолютно ничего об этом не знает. Она призналась, что хотела покончить с собой в присутствии князя с помощью кинжала, подаренного им, и подробно описала его. Это был именно тот кинжал, который доктор извлек из трупа. Франсия наивно полагала, что оружие все еще у нее, и пыталась найти его. Когда доктор спросил у девушки, не Мурзакин ли отговорил ее от самоубийства, мысли Франсии вновь начали путаться, и она ничего не вспомнила. То ей казалось, что князь сам убил себя, то, что удар кинжалом нанесли ей.

— Видите, — добавила она, — все это бред, поскольку я не ранена, и он слишком любит меня, чтобы желать мне смерти. А то, что князь покончил с собой, тоже сон, приснившийся мне, потому что он жив. Я часто видела его во время болезни. Не правда ли, он заходил навестить меня? Ведь князь скоро вернется? Скажите ему, что я все прощаю. Он был не прав, но раз пришел ко мне, значит, по-прежнему любит меня, а мне так и не удалось разлюбить его, как я ни старалась.

Дождавшись полного выздоровления Франсии, ей сообщили, что союзники ушли после тринадцати дней пребывания в Париже, и, вероятно, она никогда больше не увидит ни Мурзакина, ни его дядю. Глубоко опечаленная, она затворилась в комнате, ибо опасалась, что ее обвинят в малодушии. Упреки инвалида не стерлись из памяти Франсии, и, утратив надежду, она жаждала теперь только уважения.

Девушка попросила доктора найти ей работу. Он устроил ее в бельевую больницы Сен-Луи, где она хорошо справлялась со своими обязанностями. По большим праздникам Франсия приходила обнять Муане и пожать руку Антуану, который все еще не утратил надежду жениться на ней. Она не отталкивала его и говорила, что, имея хорошую работу, хотела бы сделать кое-какие сбережения и обзавестись хозяйством. Бедный Антуан поступал также: работал как вол и лишал себя самого необходимого, чтобы скопить небольшую сумму.

Теодор тоже был занят. Он обучался у Антуана ремеслу жестянщика. Мальчик хорошо себя вел и прекрасно чувствовал. Тщедушный и невоспитанный подросток превратился в худощавого, но сильного, деятельного и смышленого юношу.

В квартале, как выражались Франсия и ее брат, когда речь заходила об улице Фобур-Сен-Мартен, бывшей для них маленькой родиной, обоих заметили, удивлялись переменам в поведении. Брата и сестру хвалили за то, что они вовремя остепенились, любезно встречали в лавках и мастерских.

Муане, довольный приемной дочерью, с гордостью представлял ее своим старым товарищам, искалеченным, как и он, войной и приходившим пропустить вместе с ним по стаканчику за былую славу. Радуясь встрече с ними, он забывал брать у них деньги. Муане не разбогател, но светлел лицом, когда говорил им, указывая на Франсию:

— Вот та, которая страдала так же, как и вы, она закроет нам глаза!

Он заблуждался, бедный сержант. Муане видел, что его приемная дочь похорошела: глаза ее блестели, губы стали ярко-алыми, на щеках играл румянец. Это беспокоило доктора Фора: он заметил, что у Франсии почти постоянный сухой кашель и неровное дыхание. Зимой он понял, что болезнь серьезнее и опаснее, чем казалось, а весной уже не сомневался: у Франсии чахотка. Он уговаривал ее оставить работу и стать компаньонкой одной старой дамы, уезжавшей в деревню.

— Нет, доктор, — ответила Франсия, — я люблю Париж и хочу здесь, в Париже, умереть.

— Кто говорит тебе о смерти, мое бедное дитя? Откуда у тебя такие мысли?

— Мой добрый доктор, я чувствую, что умираю, и счастлива. По-настоящему любят лишь однажды, и я так любила. Теперь мне не на что надеяться. Меня совсем забыли. Князь ни разу не написал мне, он не вернется. Без любви жить невозможно, а если, к моему несчастью, я полюбила бы вновь, то и тогда думала бы о нем и никому не отдала бы своего сердца. Это было бы дурно и закончилось бы плохо. Я предпочитаю умереть молодой и больше не страдать.

Наперекор всему Франсия продолжала работать, и болезнь быстро прогрессировала.

21 марта 1815 года Париж праздновал победу[35]. Наполеон, накануне вечером вернувшийся в Тюильри, показался парижанам на грандиозном параде своих войск на площади Карусель. Народ в изумлении и упоении решил, что взял реванш над врагом. Муане словно обезумел. Забыв о своей лавке и гордо постукивая деревянной ногой по мостовой, он отправился посмотреть на своего императора. Муане хорошо знал, что бедная Франсия совсем ослабла, больна, не сможет пойти на площадь и разделить с ним радость.

— Мы зайдем к ней вечером, — говорил он Антуану, быстро шагавшему по направлению к Тюильри. — Мы обо всем ей расскажем! Мы отнесем Франсии букет из лавровых листьев и фиалок, который я прикрепил к вывеске моей лавки.

В то время как Муане осуществлял этот план и кричал до изнеможения: «Да здравствует император!» — бедная Франсия умирала в саду больницы Сен-Луи на руках одной из сестер. Полагая, что это обморок, та старалась привести девушку в чувство. Когда прибежали Теодор и доктор Фор, Франсия улыбнулась им. Судорога исказила ее черты, и с большим усилием она произнесла:

— Я счастлива! Он вернулся, он здесь, с моей матерью, он возвратил мне ее.

Франсия повернулась в кресле и вновь улыбнулась своим видениям и глубоко вздохнула, как человек, чувствующий себя исцеленным: то был последний вздох.

Однажды в присутствии доктора Фора обсуждался вопрос о свободной воле.

— Я верил в нее, но больше не верю. Когда внутреннее равновесие нарушено слишком сильными потрясениями, мы не способны правильно оценить наши действия.

Я знал одну добрую, слабую, нежную девушку, которая твердой рукой совершила убийство и никогда не сожалела об этом, потому что не помнила о нем.

И, не называя имени, он рассказал своим друзьям историю Франсии.