Фрэдина-вредина

Полено — не ребенок гладиолуса

И про то, что мизинец днем натерла, и о том, что зашибленная коленка нудно ноет, я конечно же забыла, когда Фрэдушка кокетливо подошел ко мне и, лизнув мой не тронутый болезнью локоть, мечтательно взглянул на входную и одновременно выходную дверь. Я, собственно, была совсем не против выгулять собаку. И начала в себе взращивать гордость и хвастовство. Для начала переоделась, подкрасилась. Потом слопала йогурт с вишней. Пластмасску дала вылизать Фрэду. И, смакуя приятный момент, неторопливо достала с полочки под зеркалом в прихожей кожаный, еще пахнущий радостью заветного знакомства поводок.

Я спустя неделю выяснила, что у моей собаки приятными считаются только два глагола — гулять и есть. А когда мы сделали попытку выйти из квартиры в подъезд, Фрэд так рванулся на выход, что пятки мои опять задымились. И что прикольно, едва удерживая его, я не сразу поняла, кого он вдруг начал облаивать.

Первым, кто вызвал его недовольство, оказался мой старший брат, возвращающийся из института. Отелло, я так его называю за постоянно наездное отношение ко мне, опешил, увидев в моих руках не какую-нибудь куклу Барби, а нечто серьезное. И, наконец, уважительно прильнул к стене, чтобы мы благополучно покинули подъезд. Что удивительно, брат не бросил ни единой глупой реплики, коими меня постоянно выводил из себя, и даже не поинтересовался, откуда и как возник некто на поводке в моих руках. Сей факт можно смело назвать моей маленькой победой в сестринско-братожительском мире, который мы строили, а иногда разрушали, дабы самоутвердиться.

В последождевых сумерках над городом стояла радуга. Если бы я выходила на прогулку одна, наверняка глянула бы в небеса. Гулять с Фрэдом — это видеть только его. И пасти, и спасать одновременно его и тех, на кого он так или иначе реагирует. Жаль, что третьего не дано.

Предполагаю, что будь у меня возможность передать на три секунды щенка в надежные руки, разглядела бы на семицветном коромысле очень много родного — дедушку, протягивающего мне детские чупа-чупсы, Марину, которая давно три года подряд приезжала на лето к своей бабушке Рите. С ней, дочерью загранполковника, мы в песочнице так затейно играли, а по вечерам пялились по очереди в калейдоскоп, и такое там разглядывали! Еще на радуге могли бы расти гладиолусы — дети тех, которые я у своей бабушки в деревне каждый день пересаживала с места на место. Была у меня в детстве восьмилетнем такая мания. А они — настоящие оранжевые мудрецы! — не реагировали на глупости и продолжали цвести, не болея, на новом месте…

Мы свернули за угол дома к тусовочной, сбитой спьяну соседом дядей Колей кривой лавочке. Фрэд шуганул пацанов, и их челюсти с астральными матюками на губах одеревенели.

— Сидеть, — гордо скомандовала я и для убедительности к себе на всякий случай подтянула поводок.

— Твой, что ли? — дубово-хрипло спросил Никитка. И его рот из деревянного стал превращаться в пластилиновый. Тем более что смятенный щенок ему-то и улыбнулся, покачал восторженной головой, и милые треугольнички ушей запорхали приветливыми крылышками.

— Что за проблемы, народ?! — и с издевкой, и с напоминанием, что так просто трусить нельзя, спросила я.

Народ оживел. Я поняла, как из деревянного полена Буратино превратился в человека. Должно быть, и ему привиделась сначала просто собака. А потом он разглядел в ней добродушное существо. Но Бог с ним, с Буратино. Поскорее бы мне выбраться из этих жизней-сказок, где, куда ни ступишь, то полено тебе, то Карабас-Барабас. А им было приятно оставаться там, и посыпались глупости. Рыжий Борис даже спросил меня по-идиотски, пойду ли я в парк пить вечернее пиво.

Я опять потянула на себя поводок, не позволяя любопытному Фрэду познакомиться с понятием «пить вечернее пиво». И просто повела его в парк.