Фритьоф Нансен

Первая неудача

авно уже не было водах возле Гренландии такого трудного ледового года, как 1888-й. И не следует особенно винить капитана Мауритца Якобсена в том, что он не сумел пробиться на «Язоне» поближе к берегу. Впрочем, Крефтинг бы, наверное, пробился! Но отчаянный капитан «Викинга» схватил в одном из плаваний неизлечимую болезнь, и вот уже два года, как его не стало…

Нансен и Якобсен были старыми знакомыми. Ведь «Язон» вместе с «Викингом» тоже метался во льдах в поисках детной залежки. Сколько лет прошло с тех пор? Неужели уже шесть? Но в представлении молчаливого, флегматичного Якобсена Нансен остался неоперившимся юнцом, способным лишь гоняться за медведями. В голове Якобсена никак не укладывалось, что теперь этот юнец — начальник серьезной и опасной экспедиции.

Впрочем, опасной — да, с этим можно не спорить, а вот насколько она серьезна? Капитан помнил, что, когда в Гренландию собрался «старый Норд», у того был свой пароход. А господин бывший студент и его компания сели на «Язон» простыми пассажирами. Он, Якобсен, сразу сказал, что не берется доставить их на восточный берег Гренландии; он обещал лишь высадить Нансена на дрейфующий лед как можно ближе к этому берегу; и капитан ясно оговорил, что займется «всей этой канителью» лишь попутно со своим главным делом — промыслом тюленя.

Первый раз «Язон» подошел к кромке льдов в июне. Это время было бы самым подходящим для высадки. Но оно было не менее подходящим для промысла хохлача. И капитан Якобсен повернул прочь от берега Гренландии. Целый месяц команда «Язона» била тюленей. Фритьофу оставалось только взяться за ружье и вспомнить старое; но он с тревогой считал бесполезно уходящие дни и недели короткого лета.

Наконец в середине июля «Язон» снова подошел к берегам Гренландии, В бинокль можно было различить черные, угрюмые скалы, громоздящиеся над фиордом Сермиликк. Пояс движущихся льдов разделял их и «Язона». Льды не были особенно тяжелыми. Крефтинг бы повел в них судно без колебания. Но Якобсен качал головой, и Нансен поторопился сказать ему, что экспедиция высадится здесь, чтобы не подвергать судно риску.

Воздух напитан дождем, строчки последних торопливых писем расплываются на влажной бумаге. Фритьоф заклеивает толстый пакет: в плавании ему удалось дописать работу по анатомии угря. Запечатав письма, он поднимается в «воронье гнездо».

До берега километров двадцать, не меньше. Все пространство рябит разреженным льдом. Кое-где темнеет чистая вода. У далеких береговых гор тускло светится гигантский ледник, ползущий к морю.

Нансен осторожно развертывает карту; дождевые капли гулко стучат по плотной бумаге. Он засекает компасом направление. Уже семь вечера. С мокрой палубы «Язона», задрав голову, на него вопросительно поглядывают спутники.

Что они чувствуют сейчас? Капитан Отто Свердруп дымит трубкой как ни в чем не бывало. Улуф Дитриксон тоже спокоен; этот пехотный лейтенант — сама дисциплина и воля. Кристиансен Трана, кажется, насвистывает что-то; вероятно, для того, чтобы скрыть волнение. Тране двадцать четыре года, и он провел их в деревне за плугом. Но Трана вынослив, не боится никаких лишений, у него золотые руки.

Что касается Балто и Равны… Да, вчера оба лопаря откровенно сознались, что отчаянно трусят. Их маленький народ много веков кочует по горной тундре на крайнем севере Норвегии. Лопарю нипочем снега и морозы, но море для него — чужая и злобная стихия.

Тщедушный Равна задрал голову в четырехугольной лопарской шапке. Он морщит свое круглое, безбровое лицо, и в глазах его надежда — может быть, начальник там, на мачте, одумается и не заставит бедных лопарей лезть в ледяную кашу?

Однако пора! Сердце Фритьофа сжимается. Такой милой, надежной кажется пропитанная ворванью дощатая палуба «Язона» — и так зловеща в вечерний этот час толчея равнодушных ко всему на свете мертвых льдин.

Быстро спустившись с мачты, Фритьоф натягивает коричневый непромокаемый костюм, прячет под остроконечный капюшон коротко остриженные русые волосы. Равна никак не может застегнуть пуговицы: дрожат руки.

Две лодки спущены за борт. Зверобои толпятся на палубе. Провожают, словно покойников. Молча тискают руки.

— Ну, желаю вам долго здравствовать! — говорит капитан Якобсен.

Нансен благодарит и первым спускается в лодку, к рулю. Тут кто-то спохватывается, раздается «ура», но какое-то невеселое. Коротко бьют корабельные пушки — прощальный салют…

С мачты «Язона» капитан Якобсен долго смотрит, как шесть фигурок, похожих в своих капюшонах на монахов, то гребут, то перетаскивают лодки через льдины.

Потом с береговых ледников наползли тяжелые тучи. Ночь обещала быть угрожающе мрачной. Капитан потерял лодки из виду. Теперь он корил себя за то, что не рискнул пойти во льды. Каково-то там Нансену на его скорлупках! Не послать ли лодку с матросами ему на помощь? Нет, пожалуй, Нансен скоро сам убедится, что поспешил, и вернется назад, к кораблю. А завтра, если льды позволят, старый «Язон» все-таки попробует пройти ближе к берегу.

Капитан сидел в «вороньем гнезде» до тех пор, пока далеко над ледяной глыбой не поднялся едва различимый флаг: это Нансен давал знать, что у него все в порядке.

— Отчаянный парень! — И повеселевший Якобсен приказал поднимать пары.

А Нансен тем временем с трудом пробивался к берегу. Лодки попали в сильнейший водоворот. Одну из них чуть не раздавило между двумя столкнувшимися льдинами. Всю ночь шестеро работали ломами и топорами, гребли веслами, отпихивались баграми.

Под утро дождь перестал. Темные зигзаги чистой воды тянулись к берегу, теперь уже недалекому. Равна, прищелкивая языком, советовал пристать возле невысокой скалы, под которой на отмели можно было бы мигом сварить кофе.

Неожиданно сильное подводное течение, проходящее возле берега, снова сплотило льдины. Обе лодки тотчас были вытащены на ледяное поле, но одна попала в узкую трещину, и острый обломок прорезал ее борт.

— Э-э, пустяки! Я сейчас! — И Кристиансен Трана достал свой плотничий топорик.

Свердруп взялся помогать ему. Вскоре свежая заплата надежно легла на поврежденный борт.

— Я же говорил — пустяки! — Трана любовался делом своих рук.

Но, пока стучали топоры, снова полил дождь, и берег заволокло. Благоразумно ли наобум пробиваться к земле после пятнадцати часов тяжелого, изнурительного плавания во льдах? Нансен распорядился поставить на льдине палатку. Во время отдыха, думал он, туман, наверное, рассеется. И мгла действительно поредела, но не со стороны берега, а со стороны моря. Зоркий Равна разглядел дымок «Язона», который на всех парах уходил прочь от Гренландии.

— Ах, как мы глупы! — воскликнул донельзя опечаленный лопарь. — Вон судно уходит, а мы остались в великом море. И я чую — тут наша могила.

Он вытащил евангелие и принялся шептать молитвы. Равне было всего сорок шесть лет; но смекалистый лопарь прикидывался стариком, сообразив, что это дает ему немалые выгоды в обществе более молодых и крепких участников экспедиции.

Нансен посмеялся над пророчеством Равны, однако признался себе, что положение может стать серьезным.

Да, им оставался какой-нибудь час спокойной работы веслами — и они были бы на берегу. Поломка задержала их, а ничтожная задержка иной раз обходится в Арктике дороже дорогого. И вот теперь в треске и звоне ломающихся льдин, в потоках холодного дождя неведомое течение стремительно отбрасывает их прочь от места, намеченного для высадки. Земля недалека, но быстро несущийся поток, где льдины переворачиваются, круша друг друга, где хрупкие лодки немедленно будут раздавлены и перемолоты, делает ее недоступной.

Неужели ледяная ловушка захлопнулась?

На волосок от гибели

Земля уходила за горизонт дальше и дальше.

Два дня льдину с лодками течение упрямо и все быстрее подталкивало к наружной кромке дрейфующих льдов, в открытое бушующее море.

Утром на третий день льдина треснула возле самой палатки. Слышался рев прибоя; взлетали хлопья пены. Бедные лопари забрались в одну из лодок и, готовясь к смерти, горько сетовали, что покинули родной дом.

Льдина, обломанная и обкусанная волнами, неумолимо приближалась к кромке. В любую минуту течение могло вытолкнуть, вытеснить ее прочь из ледового пояса. Если их не раздавит при этом, если не опрокинет, если им удастся пробиться через прибой, — тогда впереди, в лучшем случае, долгое скитание в открытом бушующем море.

— Жаркое это будет дело! — сказал Фритьоф Свердрупу. — Но не отдавать же дешево жизнь! А для борьбы нужны силы. Сейчас — всем спать!

Спать в этом аду? Нет, Равна не такой безумец. Пусть другие делают что хотят, а он будет молиться. Лопарь забрался в лодку, подпер голову кулаками, положил на колени евангелие, бормотал, бормотал и… заснул первым. Постепенно задремали и остальные. Только Отто Свердруп, как самый опытный моряк, остался на вахте. Засыпая, Нансен слышал успокоительно-равномерное похрустывание льда под его тяжелыми башмаками.

Ночью Фритьоф проснулся от сильной качки. Прибой грохотал совсем рядом. Вода бурлила уже возле палатки. Но, прислушавшись, Нансен различил знакомое равномерное похрустывание, представил себе крепкую, плотную фигуру Свердрупа, руки, глубоко засунутые в карманы куртки, и задумчивое, невозмутимое лицо. Если Свердруп не будит всех — значит, положение еще терпимо. И Фритьоф заснул снова.

Спал он довольно долго, а проснувшись, подумал, что сон еще продолжается — так тихо было вокруг. Выглянув из палатки, Нансен увидел Свердрупа, спокойно жующего табак. Что за чудеса: ни открытого моря, ни волн, а прибой — как отдаленная гроза!

— Было плохо, — сказал Свердруп. — Вынесло к самой кромке. Хотел будить, да подумал: подожду еще. Потом льдину совсем залило. Я боялся за лодки. Пошел будить — смотрю, нас втискивает обратно.

Такова Арктика: одна неожиданность за другой. В том, что ночью словно невидимая рука в самую опасную минуту снова втолкнула их льдину в гущу других, Равна усмотрел награду всевышнего за молитвы, которые он с таким усердием бормотал вчера.

Опасность отодвинулась, но не миновала. Их быстро несло на юг, далеко от земли, близко от кромки.

Прошел еще день, два, пять. Если не произойдет перемен, льдину с лагерем может пронести мимо оконечности острова, в безбрежный океан.

В лагере несли круглосуточную вахту. Когда приходила очередь Равны, вздохи и бормотание не смолкали ни на минуту. Он плохо разбирался в часах и, боясь разбудить сменщика раньше срока, иногда с чисто ангельским терпением простаивал на ветру вдвое больше, чем нужно. Но сколько горьких сетований уносил за это время ветер!

Сдал и Балто. Нансен, пытаясь подбодрить его, сказал, что даже от южного конца Гренландии можно вернуться вдоль берега назад, чтобы пересечь материковый лед. Но Балто с грустью покачал головой:

— Ах, не говори так. Мы никогда не будем на берегу, нас унесет в океан. Мы с Равной молимся только о прощении наших грехов.

— Но разве в грехах каются лишь перед смертью?

— Нет, — в глазах Балто забегали лукавые огоньки, — поп говорит, что каяться нужно всегда. Но обычно-то можно не спешить с этим…

Балто добавил, что если он спасется, то будет вести жизнь праведника.

— А водка? — не отставал Нансен.

— Водка? Я брошу пить водку, — ответил Балто не особенно твердо и при этом испытующе посмотрел на начальника: может, тот как раз намерен предложить стаканчик? — А если буду пить, то совсем, совсем немного.

Фритьоф, угадав его мысль, рассмеялся:

— Мы не взяли с собой ни капли, ты избавлен от искушения.

Под вечер одиннадцатого дня дрейфа густой туман вовсе скрыл берег. Наутро Фритьоф, проснувшись, увидел озабоченно заглядывавшего в палатку Равну. Пощипывая реденькую бороду, лопарь о чем-то напряженно размышлял — наверное, о том, не пора ли будить следующего вахтенного. Еще бы не пора — Равна мерз уже четыре часа вместо двух! Нансен потянулся так, что затрещали кости, и спросил в шутку:

— Ну что, Равна? Тебе, наверное, удалось увидеть землю?

— Да, да, — залопотал тот. — Земля совсем близко.

Фритьоф насторожился:

— Что? А лед?

— Да, да, лед совсем редкий.

Фритьоф вскочил так порывисто, что чуть не повалил палатку.

Земля была почти рядом. В тумане их принесло к внутренней стороне ледового пояса.

Мигом свернув палатку, они побросали всё в лодки и принялись грести к чистой воде. Нансен воткнул на носу и корме большой лодки норвежский и датский флажки: ведь Гренландия принадлежала Дании. Для шведского флага места не нашлось…

Берег, берег! Чайки срывались со скал, вспугнутые возбужденными голосами. На обрыве бурели пятна мхов. Лодки скользнули в тень береговой кручи и заскребли днищем по отмели.

Какое блаженство — стучать кованым сапогом по прочнейшему, надежнейшему камню так долго ускользавшего гренландского берега! А что это за жужжание? Неужели комары, настоящие комары? Нет, жизнь все-таки прекрасна!

Впервые за двенадцать дней они могли напиться горячего шоколаду. Равна влил в себя столько кипящего божественного напитка, что едва мог приподниматься на локтях.

— Ладно, отдыхай, старина. Может, еще кружечку? — Нансен был в превосходном настроении. — Но с завтрашнего дня и до конца мы должны спать как можно меньше, есть мало и быстро, а работать как можно больше. Галеты, сушеное мясо, вода — вот и все, старина, что я могу тебе обещать.

— А суп? А кофе? — простонал Равна.

— Боюсь, что нам некогда будет их варить.

Нансен напомнил огорченному донельзя лопарю, что со всеми передрягами они и так потеряли целый месяц Лодки унесло далеко к югу. Теперь надо снова подняться вдоль побережья, туда, где их высадил «Язон». А оттуда они пойдут поперек Гренландии.

Отступления не будет.

Мосты сожжены

И лодки, прижимаясь к берегу, поползли на север против ветра и течения.

Привал у голых угрюмых скал. Вдруг в гомоне чаек послышались голоса. Фритьоф подумал, что начинают сдавать нервы; но на всякий случай, сложив ладони рупором, он крикнул как можно громче.

Сначала ответило эхо. Потом раздался возглас, и две черные точки замелькали между льдинами, постепенно превращаясь в легкие эскимосские каяки — обтянутые кожей лодки. Через несколько минут гости — впрочем, на этом берегу правильнее было назвать их хозяевами — причалили к скале и, приветливо улыбаясь, пошли навстречу Нансену.

Наконец-то пригодятся уроки, взятые у Ринка! Фритьоф торопливо вытащил из кармана изрядно потрепанные бумажки и обратился к темноволосым юношам, как ему казалось, на хорошем эскимосском языке.

Но эскимосы ровно ничего не поняли. Нансен, косясь на бумажки, старался выговаривать слова как можно отчетливее. Тот же результат. Заговорили эскимосы — теперь ничего не мог понять Нансен. Уж лучше объясняться жестами!

Изображая на лице то озабоченность, то ужас, то облегчение, эскимосы, как видно, хотели предупредить, что лодкам не следует приближаться к огромному леднику, спускавшемуся в море севернее места встречи. Это опасно, очень опасно! Особенно если смотреть на ледник, или смеяться, или нюхать табак. Ледник этого не любит, он забросает тогда нечестивцев своими обломками.

Дав столь ценные советы, эскимосы сели в каяки и легко понеслись между льдинами. Легкие двухлопастные весла мелькали мельничными крыльями.

Когда Свердруп повел лодки вдоль голубых стен льда, Равна и Балто, рискуя свернуть шею, упорно смотрели только в открытое море. Они ничуть не одобряли Нансена, который посмеивался над ними и приглашал хоть краешком глаза взглянуть на ледник.

За ледником гостей уже ожидало много эскимосов. Стоя на выступах скалы, они кричали, размахивая руками, а многочисленные псы вторили им громким лаем и воем.

Эскимосы, как-то по-особенному мыча от удивления, разглядывали странных бледных людей и их лодки. Потом наперебой стали приглашать гостей к себе.

Зайдя в большую палатку из шкур, Нансен оказался посреди полураздетых охотников, их жен и детей. Было жарко. В нескольких каменных светильниках, где фитилями служил сухой мох, потрескивал чадный жир.

Эскимосы дарили гостям лучшее из того, что имели, — упругие ремни из тюленьей кожи. Они были поразительно бескорыстны и вовсе не думали о том, чтобы получить какую-то вещицу взамен.

А когда на другой день норвежцы погрузились в лодки, чтобы плыть дальше на север, эскимосы тоже свернули свой лагерь — ловко, быстро, без суеты. За полчаса они были готовы к далекому пути. Фритьоф представил, какая бывает суматоха, когда европеец переезжает всего-навсего из одного дома в другой…

После этой встречи и разлуки — у эскимосов был свой путь — норвежцы еще десять дней тащились вдоль побережья. Августовскими ночами небосвод уже светился легким пламенем северного сияния. Фритьоф читал где-то, что, по эскимосскому поверью, это души умерших детей весело играют на небе в мяч. Но у Равны и Балто северное сияние вызвало, как видно, более прозаические образы: они принялись ныть, что зима совсем близко, а лодки всё плывут и плывут невесть куда.

— Эскимосы хорошие люди, можно было бы остаться с ними и прожить зиму, — сказал Балто.

Нансен разругал его за малодушие. Тогда оба лопаря разразились потоками жалоб. Где кофе? Где похлебка? Они голодают, они ни разу не были сыты. И разве те жалкие крохи, которые они получают, — достаточная награда за труд с рассвета до ночи? Если бы они знали, что так будет, то продали бы всех своих оленей и сами заплатили бы много, много денег, чтобы только остаться дома.

Что мог ответить на это Нансен? Только то, что дальше вряд ли будет лучше. Он не хотел лгать. Да, пищи мало. Он и сам всегда голоден. Разве не делится каждый кусок поровну, по-братски между всеми? Если они станут сейчас есть досыта, то окажутся без еды как раз посередине Гренландии. Что тогда?

Лопарей эти доводы мало убедили и, уж конечно, не утешили.

Дни ранней осени летели с непостижимой быстротой. До места первой высадки с «Язона» было еще свыше сотни километров. И Нансен решил, что нельзя больше откладывать штурм материкового льда. Утром 10 августа он объявил, что путешествие на лодках окончено. Это было возле фиорда Умивик.

Лодки вытащили на берег. Из них вынули пять саней. Лопари и Трана, соскоблив ржавчину с полозьев, принялись укладывать груз. Дитриксон занялся составлением карты побережья. Нансен и Свердруп пошли на разведку. Фритьофу хотелось посоветоваться с этим молчаливым моряком, которого он с каждым днем ценил все больше и больше.

Свердруп вырос на Севере и лыжами владел так же хорошо, как ружьем. Жизнь сильно терла его: он знал бедность, был закален лишениями. Поработав сплавщиком леса на горной реке, Свердруп ушел в море, начал с матроса, а теперь, в 33 года, считался одним из самых опытных и хладнокровных капитанов.

Никакие опасности не пугали его. Именно он вызвался провести через океан подводную лодку одного изобретателя, который долго не мог ни за какие деньги подыскать человека для этого рискованного дела.

Свердруп редко смеялся, но никто не видел его и мрачным. Он постоянно был ровным, приветливым, а главное — непоколебимо спокойным.

Теперь, когда они, связавшись длинной веревкой, переползали через снежные мосты над трещинами ледника, Фритьоф пожаловался Свердрупу: плохо без ездовых собак — все придется тащить самим, а Равна, кажется, парень не из работящих, да и Балто…

— Ничего, мы нагрузим побольше на свои сани, — сказал Свердруп.

Фритьоф поделился опасениями и насчет горючего: они сильно запаздывают, погода может оказаться холоднее, чем рассчитывали.

— Будем греть друг друга в мешках, — невозмутимо отозвался Свердруп. — Работа тоже греет. А есть можно и холодное.

Они вернулись только под утро, разведав сносную дорогу для подъема на ледник. Вернулись друзьями, хотя ни одного слова о дружбе сказано не было.

В ночь перед началом похода все спали, забившись в крохотную палатку. Лодки были вытащены на берег и перевернуты, пять саней с кладью стояли наготове. Оставалось только впрячься в них.

Сном праведника заснул и Фритьоф. Он был молод, здоров, верил в свой план — отчего бы ему и не поспать спокойно в эту ночь!

По обыкновению, он проснулся первым. Сегодня горстка людей сожжет за собой мосты. Они пойдут через ледяную пустыню к людям, к победе. Или… к гибели.

У них нет пути назад. К черту «линию отступления»— ловушку для тех, кто действительно хотел бы любой ценой достичь цели! Когда позади сожжены мосты, в твоей голове не должно остаться места для мысли о возвращении с полпути.

Не слишком ли тяжела его ответственность за тех, кого он поведет? В сотый раз принялся Нансен пересчитывать в уме килограммы продовольствия, километры пути. Килограммов было мало, километров — много. Но отступления не будет!

Нансен растолкал товарищей: пора собираться в путь.

На ледяной купол

Итак, за краем обрыва перед ними на сотни километров простирался материковый лед Гренландии. Никто не мог сказать, как высок и крут его гигантский купол, изрезан ли он трещинами, метет ли неистовая пурга снег по его поверхности или там в неподвижности стынет морозный воздух; а может, где-то в еще не доступных человеку Долинах Гренландии действительно притаились зеленые оазисы?

Начало похода за разгадкой тайн острова Нансен назначил на 15 августа.

День был теплым. Мокрый снег прилипал к полозьям. Втроем по очереди впрягались в каждые сани и, подняв их немного по крутому склону, возвращались за следующими.

Сначала закапал, а потом разошелся вовсю дождь. Он лил и лил не переставая. Свердруп сказал, что Нансен, наверное, невзначай прихватил с собой бергенскую погодку.

За первые трое суток они прошли так мало, что можно было впасть в отчаяние. Мокрая одежда на ветру облепляла тело, через палатку бежали ручьи. Чтобы вода не залила сшитые из оленьих шкур спальные мешки — их было два, и в каждом помещалась половина экспедиции, — на пол клались лыжи и палки.

Потом похолодало. Идти стало легче. Но кто бы мог подумать, что их будет мучить жажда! Люди просыпались с пересохшими ртами и с мечтой о кружке крепкого чая. Но горючее берегли для худших дней. Жаждущие жевали снег; отчаянно ныли зубы, а пить хотелось по-прежнему.

Днем, разгоряченные ходьбой, они клали набитые снегом жестяные фляжки за пазуху, прямо к потному телу, чтобы скорее освежить рот несколькими глотками талой воды. Но и вода не утоляла постоянную жажду, которая в арктической пустыне мучила, как в пустынях юга.

В те годы мало задумывались о том, почему снегом не напьешься. А ведь жажда ощущается не только из-за того, что человек, потея, теряет воду; он теряет при этом нужные организму соли. Пот-то соленый! А в снеговой и ледниковой воде солей нет.

Вволю им удалось напиться только раз, на девятый день похода. Они незаметно поднялись к этому времени высоко на купол. Снег уже не прилипал к полозьям. Прихваченный морозцем, он скрипел и похрустывал. Непромокаемые промасленные чехлы от спальных мешков стали лишними. Их разорвали на тонкие полосы и жгли под набитой снегом большой жестянкой. Из подтекавшей жестянки с шипением падали в костер капли. Чад и хлопья сажи наполняли палатку. Вода не закипала очень долго.

Нансена и его спутников сажа превратила в негров. Пробовали мыться снегом — только размазали копоть. По-настоящему они не умывались уже много дней. Фритьоф утешал чистоплотного Свердрупа:

— Право, черный цвет идет к твоей физиономии. И, если человека мучит жажда, он не будет колебаться в выборе между мытьем и питьем. Вряд ли найдется чистюля, который попытался бы соединить то и другое, то есть сначала вымыться, а потом выпить эту воду…

На одиннадцатый день похода Фритьоф занес в дневник: «Мы провели приятное воскресное утро с кофе в постели».

Накануне они плелись, увязая в рыхлом снегу. Дышалось трудно: за эти дни непрерывного подъема в гору их маленький отряд почти достиг высоты двух километров над уровнем моря. Плечи, стертые лямкой, горели, будто их обварили кипятком. Сильный ветер дул прямо в лоб. Чтобы не терять времени, пищу варили на ходу. Фритьоф поставил печку со спиртовой лампой на сани, потом бросил в воду кусок «колбасы» из сушеных бобов.

Когда путники расселись с ложками на пол парусиновой палатки, кто-то задел кипятильник — и варево вылилось, смешавшись с талой водой, комками снега и горящим спиртом.

— Хватай за углы! — крикнул Фритьоф.

Они вскочили, приподняли парусину, слили жижу в кастрюлю и… бережно поставили ее на огонь: пусть доваривается.

Набив животы этой смесью — назвать ее супом было бы вопиющим преувеличением, — они снова потянули сани навстречу метели и поставили палатку лишь тогда, когда ноги отказались служить.

Ветер вдувал в щели снег. От входа тянулись белые полосы. Утром Фритьоф не мог сразу всунуть ноги в башмаки: в них было полно снега. Чертыхаясь, он принялся варить кофе, потом тщательно разделил на маленькие кучки ломтики жесткого, как подошва, сушеного мяса.

Над ледником вставал мутноватый рассвет, когда Фритьоф разбудил товарищей. Каждый из них получил прямо в обледеневший мешок по дымящейся кружке. Все это вместе взятое, по его мнению, вполне давало основание записать: «Мы провели приятное воскресное утро с кофе в постели»…

Пока каждый глотал свою порцию, Фритьоф, глядя, как ветер вдавливает стены палатки, сказал в раздумье:

— А что, если на санях поставить паруса?

Равна и Балто возмутились. Равна сказал, что он родился и вырос в тундре и весь его народ тоже живет в тундре, где ветры дуют посильнее, чем тут, но никакой лопарь еще не додумывался до такой чертовой ерунды, как парусные сани.

Фритьоф рассмеялся. Чертова ерунда? Вот так бывает частенько в жизни: старое противится свежей мысли. Вековые привычки цепки, но зачем же быть у них в плену? Почему бы не посмотреть на вещи с разных точек зрения, иногда с самых неожиданных, вместо того чтобы полагаться только на чужое мнение и чужой опыт?

Ворчавшим лопарям пришлось вместе со всеми потрудиться над устройством снежных паромов. Между собой связали двое и отдельно трое саней, поставили на них бамбуковые шесты от палатки. Палаточный пол и куски брезента заменили паруса.

Если бы еще попутный ветер! Но он дул сбоку. После раздумья над картой и совета со Свердрупом Нансен решил взять более южное направление, чем намечал сначала. Ведь было неизвестно, сколько еще им карабкаться в гору и на какой высоте начнется желанный спуск к западному берегу. От этого берега их отделяли 500–600 километров, а погода становилась все хуже и хуже. Взяв курс южнее, на селение Годтхоб, можно было немного сократить путь и «поймать ветер» в паруса, сделать его седьмым работником в санных упряжках.

Паруса оправдывали себя. Несколько следующих дней метель подгоняла «паромы» по глубокому переметенному снегу. Ход ускорился немного, но облегчился труд тянувших сани.

В век мамонта

Труд этот был тяжел и удручающе однообразен — труд вьючных животных, которых кормят не досыта и которые никогда не отдыхают как следует.

Утром, днем, вечером только снег, лед и небо. Одно и то же неделю, вторую, третью. Время остановилось для них. Казалось, сколько ни ползи по ледяной пустыне, все тот же белый саван будет стелиться под твоими ногами, пока однажды ты не упадешь, чтобы уже не встать больше.

Люди почти не говорили друг с другом. Ими постепенно овладели безразличие и отупение. Неутолимая жажда, поскрипывание снега под ногами, мертвецкий сон в холодной палатке — так вчера, так сегодня, так завтра.

Иногда они мечтали. Не о славе, не о доме — о еде: обильной, сытной, а главное — жирной. О горах масла и сала. Однажды Свердруп, смущаясь, спросил Фритьофа:

— Если я съем сапожную мазь — в ней ведь вареное льняное масло, — не будет это вредно?

Нансен осторожно сказал, что это вряд ли было бы благоразумным. Свердруп огорчился.

— Я голоден как волк, — сознался он.

Налегая на лямку, Нансен и Свердруп жевали щепки. Это освежало и даже как будто утоляло жажду. За две недели они сжевали сделанные из горьковатых черемуховых прутьев плетения запасных лыж канадского типа.

Чем выше поднималась экспедиция, тем холоднее становилось. Мороз подмораживал пятки. Сверху сыпался мельчайший снег, похожий на замерзший туман. Он был жестким, твердым, и сани скользили по нему немногим лучше, чем по песку. В небе сквозь морозную пыль тускло мерцали пятна ложных солнц: солнечный свет преломлялся в мельчайших ледяных кристалликах, которыми был насыщен воздух.

Казалось, машина времени перенесла шестерых современников паровой машины и телеграфа в ледниковый период истории Земли, который старушка Европа пережила многие тысячелетия назад. Фритьоф представлял себе, что бесконечный гренландский ледник полз уже в те давние времена, когда пещерные люди охотились на мамонта. Теперь их далекие потомки, вырванные из условного круга цивилизации, испытывают все тот же первобытный голод и так же жмутся к огню.

11 сентября у термометра, лежавшего на полу возле спального мешка, столбик спирта спустился ниже последней черточки. Больше 40 градусов мороза. И это «дома», в палатке, согретой дыханием шести человек! Было похоже, что возле вершины гренландского ледяного купола находился еще один полюс холода Северного полушария.

И не здесь ли, в Гренландии, рождаются холодные бури, вторгающиеся на материк Европы? Не здесь ли нужно искать причины многих особенностей климата на огромном пространстве далеко от Гренландии?

Впрочем, мысли об огромной ценности метеорологических наблюдений в центре острова мало согревали Нансена и Дитриксона, когда они возились на морозе со своими инструментами — небольшим теодолитом, карманным секстантом, гипсотермометром. Попробуй-ка тщательно вести наблюдения, если отросшая борода смерзлась с капюшоном в одну ледяную маску и мешает поворачивать голову, если мороз склеивает заиндевевшие ресницы, а на металлических винтах теодолита остаются примерзшие к ним белые лоскутки кожи с пальцев.

В эти мучительные дни лопари открыто роптали, и даже двужильный Кристиансен Трана в разговоре с Дитриксоном пожаловался, что не может понять, как это люди добровольно обрекают себя на такие муки. Один Свердруп молча сносил невзгоды.

Фритьофу было тяжелее других. Он брал на себя вину за все. Это он не заметил при сборах, что в сушеное мясо положили мало жира. Это он не настоял, чтобы капитан Якобсен попытался пробиться на «Язоне» ближе к берегу, — тогда они, возможно, не потеряли бы месяц. Это он плохо позаботился о запасах табака и должен теперь мучиться, глядя, как курильщики набивают трубки волокнами просмоленной веревки.

Был ли Фритьоф начальником экспедиции? Да, когда дело шло об ответственности. Нет, если считать, что начальник должен пользоваться какими-либо благами и преимуществами по сравнению с остальными.

Неизменно, с первого дня похода, Фритьоф вставал раньше спутников. Высунув голову, белую от инея, он выползал из мешка к кипятильнику и, стуча зубами, наливал спирт в «кусающуюся» металлическую лампу. Замерзшие фитили долго не разгорались, снег таял в кастрюле невыносимо медленно.

Дав завтрак «в постель» своим товарищам и наскоро поев, он шел вместе с ними соскабливать снег, примерзший к полозьям. Потом впрягался в самые тяжелые сани и тянул до привала. У других сани становились легче, у него — тяжелее: он переложил к себе часть груза Равны.

Когда другие валились на привалах в снег, Фритьоф развешивал на точных весах порции сушеного мяса. Вечером ему же, как самому сильному, приходилось больше всех возиться с палаткой. Он утешал себя любимой поговоркой капитана Крефтинга о лисице, с которой сдирали шкуру: должен же быть когда-нибудь конец этой муке.

Однажды Нансен и Свердруп, со свистом дыша, вытягивали вдвоем на ледяной бугор тяжелые сани. Ноги подгибались от усталости, противная вялость расслабляла мускулы.

— А к полюсу? — прохрипел Нансен, останавливаясь. — Ты думаешь, к полюсу идти легче?

Свердруп покосился на него:

— Ты к чему это?

Но Фритьоф уже снова навалился на лямку.

Берег Доброй Надежды

Фритьоф считал, что 4 или 5 сентября экспедиция была на самой высокой точке своего пути: 2720 метров над уровнем моря. Значит, скоро должен начаться заметный уклон к западному берегу — к берегу, где тепло и крыши Годтхоба, люди, обильная еда. Уже само название поселка — в переводе с датского оно означало «Добрая надежда» — звало вперед.

И настал час, когда сани как будто полегчали, хотя на глаз ледник все еще казался ровным. 17 сентября — это был шестидесятый день с того хмурого вечера, как «Язон» скрылся на горизонте — первый привет с желанного западного берега принесла пуночка. Она покружилась над палаткой, где по случаю конца второго месяца похода каждый наслаждался праздничной порцией масла и куском сахара. Вместе с приветом птичка принесла и попутный ветер.

Подгоняемые им санные паромы понеслись под уклон. Свердруп управлял первым снежным кораблем. Он бежал на лыжах впереди парома, а Фритьоф поспешал сзади.

— Идет дело! — восклицал Свердруп, прибавляя ход.

Сани подскочили на снежном гребне, и с них свалился ледоруб. Нансен наклонился на ходу, задел лыжами за сугроб и растянулся в снегу. Снежный корабль тем временем летел дальше с возрастающей быстротой, теряя на ходу всякую всячину: меховую куртку, жестяные ящики, запасные лыжи. Свердруп, не оглядываясь, покрикивал:

— Совсем хорошо!

Но Нансен, который, как думал Свердруп, сидел на санях за парусом, почему-то отмалчивался. Капитан снова гаркнул что есть мочи:

— Право же, дело идет отменно!

Никто не откликнулся. Заподозрив неладное, Свердруп остановил сани и оглянулся: далеко сзади еле различались черные точки. Капитан поспешно спустил парус…

Увязав сани покрепче, они в свисте метели понеслись дальше. Склоны становились все круче, движение — все бешенее.

— Земля! Земля! — по-корабельному закричал вдруг Балто.

Сквозь снежную мглу темнели две горные вершины. Хребты западного побережья! Цель, теперь уже близкая, видимая!

Конечно, никто не думал об отдыхе. Хотя начался лед, весь исполосованный трещинами, сани при свете луны продолжали нестись мимо черных провалов. Темная полоска хребтов заметно приподнялась над ледяным морем.

Великий ледник кончался!

Одна из первых карт похода Нансена.

Ночью в палатке Фритьоф долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к храпу товарищей. Нестерпимо болели обмороженные пальцы, а в голове стучало: «Победа, победа, победа!»

Утром были ясно видны горы, похожие на хребты Норвегии. Равна уверял, что он своим носом старого горного лопаря чует запах обнаженной земли и мха.

И, хотя на их пути попались скользкие гребни голого льда, хотя бурю с градом сменил мокрый снег, прикрывший трещины ледника, — все было теперь нипочем.

Боже мой, вот и предмет долгих, страстных желаний: лужа! Большая лужа талой воды. Припав к ней, они пили, пили, пили. Им казалось, что они способны выпить все до дна. Балто еле встал, прошел несколько шагов и снова вернулся к луже.

Утром 24 сентября Нансен, шедший впереди, очутился у края кручи. Серый лед с разбросанными по нему камнями обрывался у небольшого озера, а дальше была земля — настоящая, черная, со слабой зеленью на холмах. Ветер доносил из долины запах мокрой травы, раскачивал чахлый ивовый куст, вцепившийся в расщелину.

Страшный материковый лед был пересечен.

Подбежали остальные. Никто не поздравлял друг друга и не обнимался. Всякие торжественные слова были бы тут лишними.

Через два дня экспедиция спустилась к синему фиорду Амералик. Из палаточной парусины, лыжных палок и ивовых ветвей смастерили легкую лодчонку. Нансен и Свердруп поплыли на ней к Годтхобу, чтобы потом вызволить остальных.

Лодка протекала. Каждые десять минут воду из нее вычерпывали кружками. Гребцы сидели на узких бамбуковых палках. После нескольких часов плавания известная часть тела ныла нестерпимо…

Последнюю ночь перед встречей с цивилизованным миром Нансен и Свердруп коротали у костра на одном из островков.

— Чудесный вечер! Посмотри, какие звезды. — Нансен лежал на спине, вдыхая запах увядающих трав. — Да, приходилось тяжело, но дело наше сделано. И знаешь, Свердруп, очень странно, но мне не хочется спешить в этот Годтхоб. Пожалуй, наибольшую ценность жизни придает борьба за достижение цели, а не само ее достижение. Как ты думаешь?

Свердруп молча кивнул.

— Слушай, пошел бы ты со мной к Северному полюсу? — неожиданно спросил Нансен.

— Отчего бы нет? — Свердруп сказал это совершенно спокойно, как будто речь шла о прогулке в воскресный день — Я понял: ты неспроста заговаривал о полюсе там, на леднике.

— Знаешь, у меня даже есть план…

То, что услышал Свердруп, показалось ему крайне странным, несуразным и, уж во всяком случае, совершенно необычным. Он не мог сразу собраться с мыслями и лишь пробурчал в замешательстве:

— Ну, это ты, пожалуй, того…

— Ладно, не торопись с ответом. И пока — никому ни слова. Спокойной ночи.

Они завернулись в балахоны, залезли в заросли под скалой и проспали до рассвета.

На следующий день возле Годтхоба их встретила толпа эскимосов и молодой чиновник. Он принял Нансена и Свердрупа за потерпевших кораблекрушение английских матросов и растерялся, когда услышал норвежскую речь. Чиновник растерялся еще больше, когда узнал имена бородатых бродяг:

— О, так вы господин Нансен!.. Мы недавно получили газеты из Норвегии, и я рад поздравить вас с присуждением докторской степени.

От волнения чиновник забыл поздравить Нансена с пересечением Гренландии…

— Скажите, когда уходит судно в Европу?

— О, господин Нансен, последний корабль ушел из Годтхоба несколько месяцев назад. И, насколько я знаю, на острове нет сейчас ни одного корабля. Впрочем, извините, может быть «Фокс» задержался в Ивигтуте. Но это в четырехстах километрах отсюда. Я думаю, что вам придется зимовать у нас. Я так рад, так рад…

Но чиновник поперхнулся, увидев, как вытянулись лица у Нансена и Свердрупа.

Среди эскимосов

Эскимосы привезли в Годтхоб четырех товарищей Нансена. Все снова собрались под одну крышу — вернее, под две, потому что губернатор счел решительно неприличным пребывание в одном доме доктора зоологии и «невежественных лопарей».

Балто и Равна заинтересовали эскимосов куда больше, чем Нансен: на европейцев они насмотрелись достаточно, лопари же казались им пришельцами из другого мира. Балто это даже вскружило голову. Почти каждую фразу он не без высокомерия начинал словами: «Мы, лопари… У нас, лопарей…»

Нансен не терял надежды, что «Фокс» завернет из Ивигтута в Годтхоб и возьмет экспедицию. Но нарочный, посланный туда с письмом Нансена, застал корабль поднимающим якорь. Капитан «Фокса» в короткой записке ответил, что не знает фарватера возле Годтхоба и не рискнет идти сюда темными осенними ночами. Письма же, которые послал Нансен, он обещал доставить лично, едва «Фокс» достигнет берегов Европы.

Фритьофу и его товарищам предстояло зимовать в Годтхобе. Нансен находил лишь один плюс в гренландской зиме: ее можно было использовать для тренировки к новому походу в Арктику, план которого он обдумывал и так и этак. Эскимосы отлично чувствуют себя на своей суровой земле. Приблизиться к их образу жизни — значит развить в себе качества, очень полезные при арктических путешествиях.

Фритьоф не предполагал, что полгода гренландской зимы не только пролетят для него с непостижимой быстротой, но и оставят самые лучшие воспоминания, что он, рассказывая потом о жизни в Годтхобе, будет называть эти полгода шестью счастливыми месяцами.

Да, он был по-своему счастлив в построенных из камня и торфа эскимосских хижинах, где бывал чаще, чем в просторных комнатах губернаторского дома. Фритьоф охотился с эскимосами, с ними веселился, ел то, что с аппетитом уплетали они, — сырой тюлений жир или мерзлые ягоды.

Язык эскимосов за полгода стал ему понятным так же, как и их обычаи. Он привык откликаться на прозвища. Одно из них в переводе означало «большой человек», другое — «предводитель длиннобородых», хотя бороду тут, в поселке, не остриг только Свердруп.

На рождество «предводитель длиннобородых» затеял елку для эскимосских детей и с увлечением отплясывал сам вокруг деревянного кола с привязанными к нему зелеными ветками можжевельника.

За одну зиму Фритьоф, наверное, приобрел среди эскимосов больше друзей, чем все жившие в Гренландии европейцы вместе взятые.

Фритьоф учился владеть каяком. Плавание в этой крохотной кожаной лодочке, такой легкой, что охотник может много миль протащить ее на плече, — искусство, в котором достигает совершенства далеко не всякий эскимос. О европейцах же и говорить нечего.

Каяк и человек должны стать одним целым. Втиснув нижнюю часть туловища в круглое отверстие кожаного верха лодочки, эскимос надевает непромокаемую одежду с капюшоном и нижние края ее завязывает вокруг деревянного обруча над отверстием. После этого внутрь не может попасть даже капля воды. Но, если каяк перевернется, человеку очень трудно вынырнуть из-под него. Неопытный гибнет. Опытный самостоятельно или с помощью товарищей ухитряется вернуть каяк в прежнее положение.

Фритьоф не рисковал затягивать одежду вокруг обруча. Он не раз вываливался из каяка возле берега, прежде чем лодчонка стала слушаться его. Но потом начал выходить на каяке в море вместе с эскимосами, охотившимися на хохлачей или ловившими рыбу. Он смотрел и не мог насмотреться на эту игру с морем и со смертью.

Налетел шторм — и, как черные буревестники, понеслись эскимосы к берегу сквозь волны, обрушивающиеся на них. Весла мелькают то в воде, то в воздухе, тело наклонено немного вперед. Сколько отваги! А если из бушующих волн вынырнет тюлень, эскимос молниеносно выхватывает гарпун — и потом все с той же неподражаемой ловкостью тянет за каяком убитое животное. Каждую секунду волна может поглотить каяк, но лицо охотника спокойно. У него и мысли нет о том, что он герой. Это его будни, его обычная жизнь. «Здесь он велик, — думалось Нансену. — Как жалки мы рядом с ним!»

А пока мужчины единоборствуют с бурей, женщины толпятся на берегу, забыв о пронизывающем ветре. Им кажется, будто далеко в волнах прыгают черные точки. Наконец в самом деле появляются каяки. Сколько их? Не хватает двух. Женщины бледнеют, снова и снова пересчитывают точки. Нет, вот еще одна и еще… На этот раз беду пронесло.

И ведь не только шторм угрожает охотнику. Каяк легко может разорвать хохлач, проткнуть бивнями морж, перекусить своими страшными зубами касатка. Да что хищная касатка! Крупная рыба, попавшая на крючок, утягивает под воду каяк вместе с пловцом, если тот не успеет вовремя обрезать лесу.

Нелегка жизнь эскимоса, но природу он побеждает. Гораздо тяжелее и непосильнее для него борьба с колонизаторами, которые думают лишь о том, как бы нажиться за счет эскимосов.

Нансен побывал за зиму в нескольких селениях. Везде он видел одно и то же: угасание народа.

Старики говорили ему, что на острове было много диких оленей. Купцы дали охотникам винтовки и велели стрелять животных. Мясо бросали: купцам были нужны только шкуры. Теперь оленей почти не осталось.

Многие семьи обеднели, больных туберкулезом стало больше, чем здоровых. Развращающее влияние денег, погоня за наживой все сильнее сказывались на этом народе, который жил раньше одной большой семьей.

Любой европеец, даже самый ничтожный и плюгавый, считал себя маленьким царьком на острове. Он сам издавал законы и строго взыскивал за их нарушение. В одном из селений возле Годтхоба Фритьоф увидел на стене дома объявление: «В поселке строго запрещается иметь собак». Почему? Да потому, что местный священник боялся, как бы собаки не напугали его любимую козу.

Фритьоф негодовал, спорил с губернатором, с колонистами-датчанами. Написать бы книгу о жизни эскимосов — правдивую, горькую! В свободные вечера Фритьоф делал наброски.

«Каждый раз, — записывал он, — когда я видел доказательства их страданий и бедствий, которые мы принесли им, остаток справедливости, все же находящийся в большинстве из нас, будил во мне чувство негодования, и я полон жгучего желания рассказать правду всему миру… Я знаю очень хорошо, что мой голос будет как крик вопиющего в пустыне, даже без гор, которые могли бы эхом повторить его. Моя единственная надежда — это пробудить в некоторых чувство симпатии к эскимосам и печали об их судьбе».

…Пролетели зимние месяцы, пришла весна, взломавшая морские льды. 15 апреля 1889 года жители поселка сбежались к берегу: вдали показался корабль. Нансен и его товарищи бросились к каякам.

На приближающемся судне вдруг спустили датский флаг и подняли норвежский. Фритьоф не сразу понял, что это в их честь. Он и не подозревал, что письма, доставленные в Европу капитаном «Фокса», были напечатаны в тысячах газет и весь мир давно восторгается подвигом в Гренландии.

Что сказать об обратном пути экспедиции на родину? Это было триумфальное плавание с бесконечными обедами, ужинами, завтраками, где речей было больше, чем блюд, а торжественности больше, чем искренности.

В солнечный день 30 мая вся Кристиания вышла на берег фиорда. Множество лодок отправилось навстречу героям.

Нансен в поношенной серой куртке стоял возле борта со своими товарищами. Свердруп равнодушно смотрел на суету вокруг. Балто самодовольно улыбался. Тщедушный Равна, подавленный пышностью встречи, прятался за спину Нансена и твердил, что все это красиво, но лучше бы вместо людей вокруг было так же много оленей.

На одной из лодок, встречавших пароход, худощавый горбоносый подросток размахивал руками и орал так неистово, что нельзя было не обратить на него внимания. Нансен помахал шляпой.

— Руал Амундсен, это он тебе! — закричали подростки с других лодок. — Ему понравился твой нос.

Но Руал как завороженный смотрел на высокую фигуру Нансена, и ему казалось, что перед ним — оживший викинг из древних норвежских саг.