Фронт без тыла

В СЕРБОЛОВСКИХ ЛЕСАХ

Вначале февраля вышедшие из-под Старой Руссы партизанские отряды и часть других отрядов, находившихся в то время в Валдае, были объединены в полк, перед которым ставилась задача проникнуть в глубокий немецкий тыл и действовать на коммуникациях в районе Порхова. Наши курсы готовились в это время к первому выпуску, однако мне участвовать в нем не пришлось: я опять получил новое назначение — на должность начальника штаба этого полка. Он был скомплектован, экипирован и вооружен чрезвычайно быстро: помню, что на сборы мне остались ровно сутки, а потом — в путь, так что все знакомства состоялись почти на бегу. Правда, времени на это особенно и не требовалось: из партизан, находившихся тогда в Валдае, многие знали друг друга или хотя бы друг о друге слышали.

Комиссара полка старшего политрука М. Ф. Назарова я до этого не знал. Зато с командиром был знаком очень хорошо: это был тот самый Павел Фаддеевич Скородумов, вместе с которым мы вышли из Ленинграда в составе полка Петрова: я командиром 6-го, а он — 7-го батальона. Это с ним шел командир нашего полка к месту сбора в Лютых Болотах.

Я, конечно, сравнивал новый полк с тем, в составе которого вышел из Ленинграда в июле 1941 года, и буквально во всем находил перемены к лучшему. Новый полк был несравненно лучше экипирован: у всех отличные полушубки, маскхалаты, лыжи, сильное вооружение. Если в июле на весь мой батальон был один-единственный автомат, то сейчас автоматическое оружие имели многие. Были в полку минометы, была радия. И моральное состояние людей тоже изменилось к лучшему: в тыл шли опытные уже партизаны, испытанные в боях, знавшие, что им предстоит, и уверенные в своих силах.

11 февраля мы выступили из Валдая. Колонна грузовиков доставила полк в Осташков. Теперь наш путь лежал через линию фронта в Партизанский край, дальше — в лесной массив западнее Порхова, где предстояло найти место базирования и развернуть боевые действия.

Линию фронта решено было перейти на том участке, который проходил по дороге Старая Русса — Холм, в районе Рдейских болот, тянущихся отсюда на запад до Витебской железной дороги 100-километровой по ширине лентой. Эти болота, почти непроходимые летом, и зимой оставались настолько труднодоступными, что гитлеровских частей здесь не было. Партизаны же неоднократно использовали болота как дорогу через фронт. Достаточно сказать, что месяцем позже почти в том самом месте, где пересекли линию фронта мы, прошел легендарный партизанский обоз с продовольствием, направленный жителями Партизанского края в блокированный Ленинград.

Это был трудный путь. Среди партизан ходила поговорка: «Кто в Рдейских болотах не бывал, тот и горя не видал». И все-таки мы пробирались через эти болота, проклиная их гибельную глушь, пустошь и трясины и благословляя за то, что укрывали они от врага как нельзя лучше.

Но линия фронта остается линией фронта даже тогда, когда пролегает в труднодоступных местах: переход ее всегда опасен. И полк тщательно готовился. Несколько дней мы вели разведку, выбирая наименее опасный участок. Подгоняли снаряжение, чтобы на марше ничто не звякнуло. Еще и еще раз инструктировали командиры своих людей. И наконец в ночь на 19 февраля бесшумно и быстро полк совершил бросок через этот рубеж.

Трудности перехода на этом не кончались. Утром гитлеровцы обязательно обнаружат широкую тропу, пробитую нами в снежной целине, и, конечно же, бросятся по этому следу в погоню. Минирование тропы хоть и необходимо (и мы провели его), мало что изменит. Но самое главное — гитлеровцы вышлют авиаразведку, а растительность на болотах хилая, укрытия от самолетов почти не дает, и с воздуха нас обнаружат неизбежно.

Было решено укрыться от врага на день в одной из прифронтовых деревень. Это рискованно и тем не менее единственно верно.

Мы находились в районе полуразрушенного Рдейского монастыря. Разведроте было приказано двигаться в полном составе к юго-западу и там, в стороне от дорог, от линии фронта (и, к сожалению, от нашего маршрута, но что делать!) найти пригодную для дневки деревню. Полк двинулся следом.

К утру, пройдя около 20 километров, мы расположились на отдых. Разведкой было установлено, что в ближайшей округе обстановка благоприятна, гитлеровских частей нет. День прошел спокойно, только где-то севернее воздух утюжили вражеские самолеты-разведчики. Некоторые из них изредка пролетали и над деревней: без сомнения, искали именно нас. Но поскольку людям было категорически запрещено выходить из домов, деревня с воздуха казалась безлюдной, и самолеты уходили к Рдейскому монастырю. А уже на следующее утро, 21 февраля, полк, совершив большой ночной переход, вошел на территорию Партизанского края.

Еще будучи в Валдае, я внимательно следил за судьбой края. Объяснялось это отчасти тем, что именно в этих местах пришлось мне воевать в первые месяцы войны и стали они для меня близкими, но главное — главное заключалось в удивительном, захватывающем размахе партизанских действий на этой земле. С восхищением узнавали мы о все новых и новых успехах 2-й бригады: налеты на вражеские гарнизоны железнодорожных станций Судома и Плотовец в октябре, борьба с карательной экспедицией гитлеровцев в декабре 1941 года, совместный с частями Красной Армии налет на город Холм 18 января 1942 года, разгром крупного немецкого гарнизона в селе Ясски 5 февраля, то есть всего 16 дней назад… Да что говорить — уже сам по себе факт существования в тылу врага огромного района, жившего по советским законам, не мог не радовать. Теперь, будто распахнув дверь в неведомый мир, мы стояли на его пороге и жадно смотрели вокруг.

Создание Партизанского края — дело чрезвычайно трудное по содержанию, политическому и тактическому замыслу — было начато уже в августе 1941 года под руководством командования 2-й ЛПБ. Это было исключительное в истории партизанского движения явление, еще не имевшее тогда исторических аналогов, захватывающее своей дерзостью, размахом, направленностью.

Об особенностях географии местности я уже писал выше, остается добавить только, что для осуществления общей идеи — ликвидировать гитлеровских ставленников, установить свою власть и удержать этот район в руках, — для осуществления такой идеи избранная местность была как будто специально создана.

За сентябрь и октябрь 1941 года были восстановлены колхозы, власть на местах вновь передана в руки сельских Советов депутатов трудящихся. А функции районных Советов и райкомов партии согласно указаниям Ленинградского обкома ВКП(б) взяли на себя «тройки по восстановлению Советской власти в тылу врага». В состав троек (еще их называли оргтройками) входили секретари райкомов партии, председатели райисполкомов, руководители районных органов внутренних дел. Оргтройки обладали всей полнотой власти на территориях своих районов, осуществляли руководство всей мирной жизнью — политической, производственной, культурной, общественно-бытовой. Организация сельскохозяйственных работ, вопросы здравоохранения, обеспечение работы школ — все это и многое, многое другое направлялось и контролировалось ими. И все они действовали в тесном контакте с командованием 2-й бригады — основной вооруженной силы Партизанского края.

Сейчас, по прошествии многих лет, я, вспоминая войну, думаю, что если бы единственным результатом деятельности 2-й ЛПБ стало создание Партизанского края, то одно это составило бы ее славу в истории, одним этим она могла заслужить искреннюю любовь и благодарность народа. Но ведь созданием края все не ограничивалось!

С осени 1941 года 2-я бригада — практически единственная из всех партизанских подразделений области! — не только не ослабила, но последовательно и со все большим размахом активизировала свою боевую деятельность. Я заостряю на этом внимание потому, что даже простейший анализ показывает: в это время партизанские отряды, полки и бригады стали постепенно, а затем решительно снижать, после чего и вовсе прекращать боевые действия, уходя до весны «в подполье». Я помню, что в то время появились даже теории невозможности партизанской борьбы в зимних условиях. Время показало их несостоятельность, однако зимой 1941/42 года партизанское движение в Ленинградской области пережило значительный спад. Оговорюсь сразу, что я имею в виду типично партизанские формы и методы борьбы: многие отряды проводили в это время боевые операции, но именно так, как я уже описал это выше, базируясь в Валдае, выходили на несколько дней за линию фронта, нападали на врага, а затем возвращались в советский тыл. Такие операции имели характер, присущий скорее действиям диверсионных подразделений регулярных войск, чем собственно партизанский.

И как раз в это время 2-я бригада, день ото дня усиливая удары по врагу, росла и крепла, превращалась в мощную силу, стала хозяином огромного района во вражеском тылу, стала уникальной академией подготовки партизанских кадров (разве не показательно, что подавляющее большинство командиров и комиссаров партизанских подразделений, действовавших впоследствии в области, прошли школу 2-й партизанской!). Зимой 1941/42 года 2-я ЛПБ разгромила два очень крупных фашистских гарнизона — в районных центрах Холм и Дедовичи. Тогда же были проведены блестящие операции в Яссках, Тюриково, Белебелке, Ленно, Ручьях. Той же зимой голодающим ленинградцам был отправлен через линию фронта легендарный обоз с продовольствием. В тот же период был дан отпор двум крупным карательным экспедициям противника — в декабре 1941-го и в мае 1942 года.

Обо всем этом подробно пойдет речь впереди. Пока же вернемся к событиям зимы 1942 года.

Незадолго до нашего прихода в край, 14 февраля, на озере Полисто совершили посадку три самолета ПО-2, на одном из которых прилетел во 2-ю бригаду начальник отдела по руководству партизанским движением при Военном совете Северо-Западного фронта полковник Алексей Никитович Асмолов. В соответствии с приказом Ленинградского штаба партизанского движения и Военного совета фронта он должен был руководить на месте реорганизацией бригады, проводившейся с целью совершенствования ее структуры.

До сих пор бригада состояла из довольно большого числа отрядов, подчиненных непосредственно штабу Н. Г. Васильева. Это создавало многие трудности организационного порядка, лишало руководство оперативности, неоправданным было рассредоточение боевых сил, возникали трудности и в политической работе как среди партизан, так и среди местного населения. Было решено укрупнить партизанские подразделения за счет сокращения общего их числа.

К моменту выхода в Партизанский край нашего полка вопросы реорганизации бригады были уже решены, и, что самое главное, эта реорганизация коснулась и нас, изменив судьбу полка Скородумова. Дело в том, что Васильев, узнав о том, что представляет из себя полк, поставил вопрос о включении его в состав 2-й ЛПБ. Асмолов не возражал. Вопрос был согласован с штабом партизанского движения и с Военным советом фронта, а затем Скородумов получил соответствующий приказ.

Теперь бригада состояла уже из нескольких полков, созданных на базе трех-четырех отрядов каждый. Оперативное руководство ими осуществляли полковые штабы, а штаб бригады освободился таким образом от необходимости заниматься многими вопросами частного характера — их теперь стали не менее успешно решать на местах штабы полков.

В бригаде был создан политотдел, начальником которого стал бывший секретарь Дедовичского райкома партии А. Ф. Майоров. Был назначен и новый начальник штаба — капитан В. А. Головай. Руководство всеми силами бригады стало выглядеть более стройно, организованно.

На первых порах во 2-й ЛПБ было три полка: 1-й — под командованием полковника М. Я. Юрьева, 2-й (наш) — под командованием П. Ф. Скородумова и 3-й — под командованием бывшего секретаря Дедовичского райкома партии Н. А. Рачкова. Несколько позже были созданы еще два полка: 4-й — под командованием Г. И. Ефимова и 5-й полк — под командованием бывшего командира 5-й бригады Ю. П. Шурыгина (Воронова).

Итак, наша судьба опять — в который уже раз! — круто изменилась. А через несколько дней по приказу комбрига наш полк расположился в деревнях Гнилицы и Новая Слобода с задачей охранять юго-западные границы Партизанского края. Предстояло осваивать новую для всех нас обстановку и новый район действий. Предстояло начинать новую жизнь.

Каждый день края был предельно насыщен событиями. В ночь с 21 на 22 февраля силами 1-го и 3-го полков был произведен налет на гитлеровский гарнизон в райцентре Дедовичи. Это была одна из заметных операций, о ней много написано, поэтому я назову только ее итоги: уничтожено 650 немецких солдат и офицеров, взорван железнодорожный мост через Шелонь, выведено из строя все путевое хозяйство станции, уничтожен большой склад боеприпасов и вооружения. Потери партизан — 58 убитых и 72 раненых.

Другая операция тех дней — исключительно удачное нападение партизан на подразделение карателей в деревне Тюриково. Среди карателей были и русские перебежчики, бывшие военнопленные, полицаи. Этим и решили воспользоваться партизаны. Захватив «языка», они узнали пароль, въехали, использовав его, на нескольких подводах в деревню, бесшумно сияли охрану, а затем в Тюриково вступили главные силы. Карателей уничтожили, не дав им даже выйти из домов. Захваченные трофеи — 7 пулеметов, 100 винтовок, 68 саней с грузом.

«КАК БЫ НАМ ТЯЖЕЛО НИ БЫЛО…»

Гитлеровцы постоянно пытались проводить против Партизанского края карательные акции. Правда, их активность не всегда была одинакова, но это мало что меняет. Оккупанты не могли мириться с существованием в своем тылу крупного партизанского района, несмотря даже на то, повторяю, что эта территория сама по себе интереса для них не представляла.

До декабря 1941 года против партизан действовали отдельные, хотя порой и довольно крупные, подразделения охранных войск и полевой жандармерии. В декабре была предпринята попытка нанести массированный удар: гитлеровское командование организовало первую карательную экспедицию, в которой участвовало до 4000 солдат и офицеров. Боевые действия продолжались с 1 по 7 декабря, но успеха карателям не принесли. Несмотря на это, оккупанты продолжали посылать в край свои отряды. Вот что писала в те дни газета «Коммуна»:[17]

В числе других газета упоминает деревню Гнилицы. Наш полк находился в ней как раз в то время. Но началось все с Новой Слободы.

Почти все наши подразделения размещались в Гнилицах. В Новой Слободе, до которой был примерно километр, жила только небольшая часть одного из отрядов. И вот 28 февраля днем в воздухе появились три немецких бомбардировщика, которые выстроились в круг, образовав гигантскую карусель, некоторое время примеривались, а затем стали сыпать на Новую Слободу свой смертоносный груз. Из Гнилиц мы видели этот налет как на ладони — нас разделяло только широкое поле, к тому же наши дома находились на возвышении. Около получаса утюжили воздух тяжелые машины, около получаса по всем правилам военной науки громили они беззащитную деревеньку. Помню, когда самолеты ушли, посреди Новой Слободы осталась лежать большая неразорвавшаяся авиабомба. Я таких раньше не видел, но кто-то из наших сказал, что это морская мина или что-то подобное. Словом, взрывчатки гитлеровцы не жалели, но это далеко не всегда обеспечивало им успех. В Новой Слободе, например, ни один из партизан во время бомбежки не пострадал.

Я полагаю, что в конце февраля гитлеровцы посылали на нас свои самолеты неспроста. До врага не могли не дойти слухи о том, что партизаны собирают продовольствие для отправки через линию фронта в осажденный Ленинград. Это была акция огромного, по нашим масштабам, размаха, и сохранить ее в полной тайне было, пожалуй, невозможно. Будущее показало, что гитлеровцы располагали о наших замыслах самой минимальной информацией, но и ее было достаточно для беспокойства. Видимо, оккупанты решили прощупать с воздуха некоторые деревни, и одной из них оказалась Новая Слобода. Несколькими днями позже бомбардировке подверглись и Гнилицы, впрочем, об этом я расскажу дальше.

Сейчас уже невозможно установить, у кого впервые родилась идея обоза: одни источники свидетельствуют о том, что инициатива исходила из штаба 2-й бригады, по другим получается, что родилась она у жителей деревень края; Впрочем, это не столь уж и важно: идея возникла, штаб бригады занялся воплощением ее в жизнь, и обоз прошел через линию фронта — это главное.

На территории края не найти, пожалуй, деревни, жители которой не были бы связаны с Ленинградом: либо кто-то из родственников уехал в Ленинград работать или учиться, либо породнились с коренными ленинградцами — словом, связи самые крепкие. Когда в край стали доходить слухи о блокаде, о том, что ленинградцы гибнут от голода, желание помочь им возникало естественно и неизбежно. В штабе бригады о блокаде рассказал Асмолов — подробно, ничего не скрывая. Тогда-то, видимо, идея обоза с продовольствием оформилась окончательно.

Вот что писала в те дни заместитель председателя Дедовичской оргтройки Екатерина Мартыновна Петрова в Ленинградский штаб партизанского движения:

Всю подготовку надо было вести очень осторожно, скрытно, надо было сделать все для того, чтобы гитлеровцы об обозе не знали, иначе они легко могли помешать осуществлению задуманного. Говорят, что тайна только тогда тайна, когда знает ее один человек. Знают двое — уже не тайна. Трое — и говорить не приходится. Об обозе знали тысячи жителей Партизанского края.

В Центральном партархиве как бесценная реликвия Великой Отечественной войны хранятся 13 школьных тетрадей, пронесенных в марте 1942 года с обозом через линию фронта в советский тыл и доставленных затем в Москву. В каждой из этих тетрадей на первых страницах — текст письма И. В. Сталину от колхозников и партизан. А дальше — подписи: более трех тысяч. Есть среди них и моя. Эти тетради побывали на собраниях в партизанских отрядах, в деревнях и селах края. А письмо было по сути дела нашей клятвой не сложить оружия до тех пор, пока хоть один оккупант останется на советской земле.

Сбор подписей под письмом нередко был сопряжен с большими трудностями, а иногда и с риском. В деревне Великая Нива проводили собрание один из работников Дедовичской оргтройки Семен Засорин, председатель Сосницкого сельсовета Михаил Воробьев, председатель колхоза Иван Смирнов и подпольщик Павел Васькин.

Смирнов и Васькин стояли в охране на одной и другой сторонах деревни. Собрание, проходившее в одном из самых больших домов, шло уже к концу. Семен Засорин, бережно сложив тетрадь с письмом и подписями, спрятал ее за пазуху, под рубаху. Но расходиться никому не хотелось, колхозники оживленно обменивались мнениями, шутили, смеялись… И вдруг — выстрел! А затем дробный стук каблуков на ступеньках высокого крыльца, треск распахнувшейся двери и крик:

— Немцы! Васькина убили! Спасайтесь!..

Высадив ногой оконную раму, Засорин выскочил из дома. Бросился, пригнувшись, к огородам, выбежал у околицы на дорогу и вместе с присоединившимся к нему Смирновым стал отступать, яростно отстреливаясь, к лесу. Тот уже совсем рядом, какая-то сотня метров.

— Ушли! — крикнул Семен, и в ту же минуту что-то сильно ударило в спину, затем еще и еще. Падая и теряя сознание, он успел все же вытащить из-под рубахи тетрадь и сунуть ее в снег.

А дальше каратели выпустили в него в упор автоматную очередь и ушли. Но Семен был жив! Когда крестьяне после ухода немцев стали собирать убитых, чтобы похоронить их, кто-то заметил, что Засорин едва заметно дышит. Ему оказали, как смогли, первую помощь, отогрели, закутали в овчину и повезли на санях к партизанам. В лесном госпитале выходила его партизанский врач Лидия Семеновна Радевич, и вернулся через несколько месяцев Семен Засорин в строй. Только высокий столбик ленточек о ранениях, среди которых было несколько золотых (тяжелые), напоминал б том дне, когда его, раненного, расстреляли каратели у леса около деревни Великая Нива.

А спрятанную Засориным в снег тетрадь колхозники нашли. Она тоже попала в Москву.

Тайна, известная двоим, уже не тайна… Тысячи колхозников и партизан знали об обозе, но для оккупантов он все-таки остался тайной. Что-то они, конечно, слышали, о чем-то догадывались. Но о чем? До последнего дня фашистское командование считало, видимо, что продовольствие, собираемое в деревнях, будет переправляться через линию фронта самолетами. И блокировало воздух.

На то время пришлось первое мое знакомство с одним из руководителей бригады — начальником штаба Василием Акимовичем Головаем. Человек он был горячий, поэтому встреча наша началась довольно энергично.

В штабной избе я был один: сидел перед разостланной на столе картой, изучал обстановку, характер местности, прикидывал варианты возможных боевых действий на участке полка, В это время громыхнула дверь и в комнату, быстро и твердо стуча каблуками, стремительно вошел невысокий круглолицый человек примерно моих лет в темном полушубке и в армейской ушанке со звездой, на шее которого висел трофейный автомат, а на поясе — пистолет и пара «лимонок». Вид у него был решительный и определенно начальственный. Не поздоровавшись, не представившись и не переведя дух, он ткнул пальцем в карту и резко сказал:

— Картинками развлекаетесь? А порядка нет! Кто стрелял в Иванова? Что у вас тут — тир для стрельбы по командирам? Отвечайте!

Почему-то я догадался, что это именно Головай. Но зачем такой тон? Не вставая из-за стола, я выдержал паузу и, давая понять, что, кто бы ни был вошедший, хозяин здесь я, спокойно и тихо спросил:

— С кем имею честь?

Наверное, Головай вспомнил, что наш полк в крае всего несколько дней и командования бригады в лицо почти никто еще не знает. Представился:

— Начальник штаба бригады капитан Головай. Встав, представился и я:

— Начальник штаба полка старший лейтенант Афанасьев.

Официальное знакомство состоялось. Но инициатива была уже в моих руках, и так же спокойно, как начал, я продолжал:

— А карта с нанесенной обстановкой — не картинки и не развлечения. Как вы знаете, работа с ней входит в первейшую обязанность начальника штаба…

Надо отдать Головаю должное: он сразу понял свою бестактность, видимо, корил уже себя за горячность и теперь сдерживался, молчал и внимательно слушал. Вероятно, в штабе бригады узнали о происшествии в полку, что называется, «из неофициальных источников» — вероятно, передававший что-то напутал, — я так решил, потому что Головай, выслушав меня, совершенно изменился. Беседа наша вошла в нормальное русло, оба мы уже явно не испытывали неприязни друг к другу.

А произошло вот что.

Иванов был командиром первого отряда. Минувшей ночью он попал в госпиталь. История произошла довольно глупая, но в ней винить никого из полка было нельзя.

В одной из стычек с немцами мы захватили много оружия. В тот день в полк приехал председатель Дедовичской оргтройки Александр Георгиевич Поруценко. Поздним вечером он, Иванов и другие наши командиры сидели в избе, разговаривали, кажется собирались уже разойтись спать. Трофейные немецкие автоматы были тогда хоть и не редкостью, но предметом желаний многих. И Поруценко очень хотел иметь такой. А на столе как раз и лежал один из захваченных в бою «шмайсеров». Короче говоря, Александр Георгиевич повертел его в руках, повертел да и нажал случайно на спуск. Это правду говорят, что раз в год даже швабра и та стреляет. Автомат оказался на боевом взводе, раздался выстрел — к счастью, одиночный, — тут же погас свет (выстрелом сбило пламя с керосиновой лампы), все вскочили, ничего еще не понимая, но хватаясь за оружие, а потом наступила тишина, в которой сначала раздался шум падающего тела, а затем стон Иванова и отчаянные его ругательства. Пуля вошла ему в руку около локтевого сустава.

Обо всем этом я и рассказал Головаю. Не знаю уж, что он думал о ранении Иванова, когда ехал в наш полк, но теперь все встало на свои места. И, хоть радости в этой истории не было никакой, нашей вины, повторяю, тоже не было. Словом, расстались мы с Головаем уже вполне мирно.

Утром следующего дня в воздухе над Гнилицами появилось два звена гитлеровских самолетов. Немедленно по полку был отдан приказ, запрещавший кому бы то ни было выходить из изб. Если в результате бомбежки возникнет пожар, тушить его надлежало изнутри: мы решили создать видимость, что деревня пуста. Приказ был выполнен с завидной точностью, и это спасло полк от потерь, которые казались уже неизбежными.

Как и день назад над Новой Слободой, гитлеровские летчики устроили в воздухе «карусель»: один за другим, с интервалом метров в двести, самолеты проходили над деревней, поливая дома огнем из пушек и пулеметов, сбрасывая мелкие зажигательные бомбы. И хоть на этот раз атаковали деревню легкие, а не тяжелые бомбардировщики, но было их больше и к поражению небольших целей приспособлены эти самолеты лучше.

Пытаться ответить врагу огнем не имело никакого смысла: этот тип боевых машин имел хорошую броневую защиту, и поэтому стрельба из винтовок или автоматов была бы ничуть не лучше попытки сбить самолет выстрелом из рогатки. Мы только попусту извели бы патроны, которых и так-то было не густо, да еще вдобавок и раскрыли бы себя.

Несколько бомб достигли цели. Упав на крыши домов, они легко пробили их и упали внутрь. Но, по счастью, в этих домах оказалась вода, и партизаны сразу смогли предотвратить пожар. А в общем-то нам просто повезло: немцы бомбили неудачно, большинство «зажигалок» падало либо в огороды, либо на деревенскую улицу, не причиняя вреда.

Потом одна бомба упала на скотный двор, и тот запылал. Ворота были заперты, и все мы слышали рев обезумевшего от огня скота, рвавшегося наружу. Наконец через прогоревшие ворота на улицу вырвалось несколько лошадей — шерсть на них горела, и они бешено скакали через поле, а потом замертво падали в снег…

Не могу сказать точно, сколько времени продолжалась эта бомбежка: никто, в том числе и я, на часы не смотрел. Видимо, прошло не меньше получаса. А потом, так же неожиданно, как появились, самолеты ушли в сторону Пскова. Полк не выдал себя ничем.

Когда гул моторов в небе затих, в штаб вбежал связной из ближайшего отряда и сообщил, что тяжело ранен командир роты Вячеслав Алексеевич Курбит. Я знал его еще по первому выходу в тыл врага в июле 1941 года: он тоже начинал свой партизанский путь в 6-м полку. И вот теперь Курбита, единственного, как выяснилось немного спустя, настигла вражеская пуля.

Он лежал на полу, на подстилке из соломы. Заросшее черной окладистой бородой лицо покрылось уже восковой желтизной. Алая пена в уголках рта, а на груди — огромное кровавое пятно, просочившееся через наложенные бинты и увеличивавшееся на глазах. Опустившись на колени, я взял его голову в свои руки и, низко склонившись к лицу раненого, попытался говорить с ним. Несколько раз он открывал глаза, и тогда казалось, что он узнал меня и пытается улыбнуться. Но это только казалось: Вячеслав Алексеевич был без сознания и так, не приходя в себя, умер.

Ушел из жизни еще один мой боевой товарищ. Он был человеком жизнерадостным, умным, на редкость обаятельным и до дерзости смелым. Его очень любили в полку, ценили за большой командирский опыт, — он ведь не только в эту войну был с первого дня в строю: успел и финскую пройти… И какой нелепостью казалась гибелъ этого человека от шальной пули, единственной из тысячи нашедшей цель!

Надолго ли ушли вражеские самолеты, никто не знал. Скородумов решил, что они вполне могут вскоре вернуться, и отдал приказ на построение и выход в лес восточнее деревни. И едва полк покинул деревню, как над Гнилицами появились теперь уже тяжелые бомбардировщики.

Самолеты кружили над домами довольно долго, однако не атаковали. Убедившись, что деревня пуста, некоторое время ходили они я над лесом, но он был достаточно густой и хорошо укрывал нас. Так ни с чем они я ушли. А мы вырыли на опушке могилу и опустили в нее тело Курбита, отсалютовав погибшему товарищу залпом из винтовок. И полк прошел мимо свежего холмика земли прощальным маршем.

5 марта мы получили приказ выйти к райцентру Белебелка, связаться с двигающимися туда же с востока, из-за линии фронта, воинскими подразделениями Красной Армии и совместным с ними ударом уничтожить гитлеровские части, находящиеся в поселке и на подступах к нему. Выступили в тот же день, а к вечеру в сгущавшейся темноте вошли в деревню Нивки.

Здесь царило необычайное оживление, напоминавшее чем-то празднование масленицы в старые времена: то же обилие саней, то же скопление укутанных в шубы и полушубки людей, то же веселье… Только дуги не украшены цветными лентами да не звенят под ними колокольцы. Но — праздник, чувствовался в деревне праздник!

Мы знали, что это такое, и заранее радовались возможности увидеть все собственными глазами: выходил в путь наш обоз с продовольствием для ленинградцев. Вряд ли сможет кто-нибудь из находившихся 5 марта 1942 года в Нивках забыть этот день.

Люди на улице увлеченно обменивались впечатлениями, а мимо них вдоль длинной вереницы саней сновали озабоченные возчики. Некоторые подходили за распоряжениями к выделявшейся среди других группе — судя по всему, организаторам обоза. Я остановил одного из пробегавших мимо партизан и, кивнув головой в сторону высокого, подтянутого, но несколько сутуловатого человека в полушубке, с трофейным автоматом на плече, спросил:

— Кто это? — Мне почему-то показалось, что это обязательно должен быть Васильев.

— Это? — переспросил парень и охотно стал объяснять: — Это комбриг Васильев. А рядом с ним, вон тот, что пониже, в светлом полушубке, Орлов. А с другой стороны — Майоров…

В Васильеве командир чувствовался сразу. Держался он очень уверенно, твердо и спокойно. И был в то же время совершенно лишен того, что иные принимают за внешнее проявление командирской жилки, — чванливости, грубости, чувства тщеславного превосходства над окружающими. Давно замечено, что грубые, чванливые и злые люди всегда в чем-то ущербны и именно следствием слабости являются эти их пороки. В Васильеве виден был человек сильный, сознающий свою силу и от этого простой, открытый и добрый.

Впечатления мои от той встречи с комбригом были, конечно, чисто внешними, но они совершенно не расходились с мнениями о нем, слышанными мною не раз и в Валдае, и здесь, в крае. Позже, познакомившись с Николаем Григорьевичем близко, я ни разу не разочаровался в нем.

Рядом с комбригом стоял Поруценко, которому несколько дней спустя было поручено возглавить делегацию партизан и жителей края в Ленинград. Дело в том, что помимо основного своего назначения обоз имел назначение и другое, не менее важное. Появилась возможность рассказать советским людям о жизни края, причем рассказать устами самих колхозников и партизан. В этом смысле обоз выходил за рамки явления, имевшего одну только практическую ценность, — он становился мощным идеологическим орудием. Вот почему вслед за ним вышла в путь наша делегация.

В ее состав входили 12 партизан и 10 колхозников. Среди них знаменитый партизан-пулеметчик Михаил Харченко, комиссар отряда имени Бундзена Иван Александрович Ступаков, начальник штаба отряда имени Горяинова Иван Иванович Буданов, партизанка-разведчица Екатерина Сталидзан, колхозница Татьяна Марковна Маркова и колхозник Николай Федоров, председатель Станковского сельсовета Дедовичского района Василий Алексеевич Егоров, председатель Белебелковской оргтройки Николай Александрович Сергачев, колхозник Петр Григорьевич Михайлов, партизан Дмитрий Степанович Ипатов, 19-летняя партизанка Евдокия Орлова и другие.

Как я уже сказал, возглавил делегацию председатель Дедовичской оргтройки Александр Георгиевич Поруценко. Это был среднего роста человек, склонный к полноте, круглолицый, с веселыми глазами и почти не сходившей с лица широкой улыбкой. Он был несколько медлителен, но зато очень уравновешен. Поруценко обладал большим опытом руководящей работы в мирное время, а теперь и опытом работы в тылу врага. Забегая вперед, скажу, что оказанное ему доверие Александр Георгиевич с честью оправдал: порученное дело выполнил хорошо. А заканчивал войну Поруценко в должности комиссара 13-й партизанской бригады.

Итак, обоз готовился в путь. В Нивки прибыли, конечно, не все подготовленные к отправке сани: значительная часть присоединилась к колонне уже в пути. А всего этих саней было 223. 2375 пудов хлеба и крупы, 500 пудов мяса, 750 пудов жиров — свыше 3,5 тысячи пудов продуктов отправлял край Ленинграду. Везли, кроме того, почту — письма колхозников и партизан родным в советский тыл. И это тоже был партизанский подарок. А еще везли деньги — 26 756 рублей 80 копеек, собранных в фонд обороны страны.

Командование бригады понимало, насколько трудно будет обозу пройти через территорию края, через линию фронта в советский тыл. И поэтому кроме обычных мер охранения колонны были приняты и другие — отвлекающие. Все подразделения, входившие в состав 2-й ЛПБ, получили боевые задания. Нападение нашего полка на гарнизон в Белебелке не было, конечно, по своему замыслу только отвлекающим ударом, но и эта цель попутно преследовалась тоже.

БЕЛЕБЕЛКА

К вечеру 6 марта полк, завершив переход, расположился на отдых в деревне Великое Село, в 6 километрах от райцентра. Один из отрядов — командовал им старший лейтенант Медведев — выдвинулся южнее Белебелки и разместился в ожидании боевого приказа в деревне Гойки.

Скородумов выехал на связь с командованием подразделений Красной Армии, которым предстояло атаковать Белебелку с востока. Нашей задачей было нападение с юго-запада, то есть с совершенно неожиданного для гитлеровцев направления. Надо было уточнить в деталях план взаимодействия.

Пора рассказать, хотя бы вкратце, о командире нашего полка Павле Фаддеевиче Скородумове. У тех, кто встречался с ним в годы партизанской борьбы, складывались об этом человеке самые разные мнения, зачастую весьма противоречивые. Я знал Скородумова, вероятно, лучше других — познакомился с ним, как писал уже выше, в июле 1941-го, в первый выход во вражеский тыл, потом вместе воевали мы в Партизанском крае, а в конце войны, когда Скородумов командовал полком в 5-й бригаде Константина Дионисьевича Карицкого, мне вновь доводилось встречаться с ним — в эту бригаду я летал по заданию Ленинградского штаба партизанского движения. После войны мы тоже встречались, вплоть до трагической гибели Павла Фаддеевича: возвращаясь из командировки в Приозерск, он провалился в машине под лед Ладожского озера.

Скородумов был человеком бесспорно смелым, преданным Родине беззаветно. Кроме того, отличала его большая энергичность, веселый, оптимистический характер, прямота и общительность. Ему в то время перевалило за сорок лет, он носил пышную с проседью бороду и усы и выглядел бы человеком очень пожилым, если б не глаза, блестевшие почти всегда весельем, а порой, казалось, даже и легкомыслием. Были у Павла Фаддеевича и слабости — самые что ни на есть простые: любил посидеть за чаркой, был весьма неравнодушен к прекрасному полу и не очень сопротивлялся желанию прихвастнуть. Вот это как раз и являлось причиной ходивших о нем нередко слухов, за объективность которых я во многих случаях не поручился бы. Помню, была у него в октябре сорок третьего года большая неприятность, когда Карицкий совершенно справедливо отстранил его от командования полком и даже арестовал. Мне пришлось тогда участвовать в разборе этого дела. Скородумова строго наказали, но к командованию полком вернули: воевал он хорошо.

Однако вернемся к операции на Белебелку. Полку предстояло следующее. Первый отряд и штаб оставались в Великом Селе для атаки с юго-запада. Второй отряд (Медведева) в ночь с 7 на 8 марта должен был выдвинуться в обход райцентра на север и на дороге, ведущей к деревне Черная, организовать в 3–4 километрах от Белебелки засаду с целью не допустить отхода противника в этом направлении. Третьему отряду предстояло той же ночью занять деревню Заболотно, расположенную 8 километрами севернее Великого Села, чтобы предупредить возможный отход гитлеровцев к дороге, ведущей из Чихачево к Старой Руссе. При необходимости он должен был нанести совместно с армейским подразделением удар по противнику, зажатому в «котел». Мы знали также, что в атаке на Белебелку будет принимать участие и авиация.

Казалось, все в этой операции было предусмотрено, каждый из ее участников знал свою задачу, и теперь оставалось только действовать, точно выполняя задуманное, и тогда успех обеспечен. К сожалению, разыграть все как по нотам не удалось, и хоть этот бой мы выиграли, однако далеко не так, как рассчитывали, и с гораздо большими потерями, чем можно было предположить. А причиной стала внезапно и резко изменившаяся погода.

Первыми о неожиданно надвинувшейся пурге узнали летчики. Полученный ими вечером 7 марта прогноз свидетельствовал, что атаковать Белебелку с воздуха нужно либо немедленно, либо от участия в операции самолетов надо вообще отказываться. Решили действовать — налет авиации, пусть преждевременный, нанесет врагу урон, деморализует, обескровит его еще до наземной атаки. И вооруженные реактивными снарядами машины ударили по Белебелке.

…Почему это произошло, сказать теперь уже невозможно — то ли атака самолетов оказалась удачнее всяких расчетов, то ли появились какие-то другие причины, — но совершенно неожиданно для нас гитлеровцы сразу же без боя стали отходить к деревне Черная. И это спутало все карты.

Отряд Медведева, разделившись на две группы, еще только выходил к месту засады, но задача перед ним была поставлена, и Медведев с ходу рассредоточенными силами атаковал. К этому времени началась сильнейшая пурга: налетел мощный северо-восточный ветер, в воздухе носились мириады снежинок, не только скрывших от глаз все окружающее, но даже затруднявших дыхание. Управлять боем в этих условиях как одной, так и другой стороне стало невероятно трудно. Однако главный расчет партизан — неожиданный удар с заранее выбранной позиции — был сорван, и поэтому, как всегда бывало в таких случаях, атака превратилась постепенно в неравный бой, успех которого определялся, конечно же, превосходством регулярной воинской части над подразделением партизан.

Я писал уже о том, что партизанская война имеет свои законы. Предполагать, что наши отряды могли вести открытый бой «на равных» с регулярными гитлеровскими частями, наивно: они, как правило, превосходили нас и в численности, и в вооружении, о технике же и говорить не приходится. И поэтому наш успех почти всегда зависел от внезапности, умения навязать обязательно скоротечный бой на наиболее выгодных для нас участках местности, умения маневрировать и наносить удары с самых неожиданных направлений и в самое выгодное для нас время. Позиционный же бой редко бывал для партизан успешным. Отряд Медведева силами обстоятельств был втянут именно в такую схватку.

Атака партизан нанесла противнику серьезный урон, и все же инициатива была гитлеровцами через некоторое время перехвачена. Неся тяжелые потери, обе группы отступили, скрывшись в снежной пелене. Медведев был ранен в грудь, но, несмотря на это, собрал отряд в один кулак и повел своих людей в новую атаку.

Он погиб в этом бою. Еще одна пуля настигла его, и отряд лишился командира. А вслед за ним был убит его боевой друг — комиссар отряда Таптиков. Начальник штаба отряда Сорокопут был тяжело ранен…

А тем временем третий отряд, ничего еще не зная о неожиданном отходе немцев из Белебелки, в сплошном месиве пурги пробивался на лыжах в Заболотно.

Опасаясь за успех перехода, я решил идти с отрядом сам, и Скородумов не возражал. Выигрывая время, шли без дороги, напрямик. При этом ни о каком проводнике из местных жителей не могло быть и речи — ночь и пурга позволяли видеть только метров на десять вокруг, и довериться можно было лишь компасу.

Вот условия стоявшей перед нами задачи: видимость почти нулевая, длина пути — 8 километров, и пройти их надо по идеальной прямой, поскольку деревня Заболотно вытянута едва ли на две сотни метров, а окажись мы от нее вправо или влево хотя бы на 100 метров — обязательно пройдем мимо и даже не заметим. А дальше, судя по карте, на много километров нет ни деревень, ни дорог, ни других ориентиров, выйдя на которые, можно было бы понять свою ошибку.

Всякий, кому приходилось иметь дело с компасом, знает, что на практике обходиться с ним далеко не так просто, как в теории. Тем более, когда видимость не позволяет «зацепиться» за наземные ориентиры по пути. Даже опытный человек хоть немного, но отклоняется от выбранного курса то вправо, то влево. Он исправляет, конечно, ошибку, выходит на заданное направление вновь и вновь. Но путь при этом очень легко может после серии таких исправлений хоть и сохранить общее верное направление, но тем не менее значительно отклониться от цели и пройти в конце концов мимо нее. Вот этого я как раз больше всего и опасался той ночью.

Еще до выхода из Великого Села я тщательно определил азимут нашего движения, а когда мы тронулись в путь, внимательно следил за направлением по компасу. Вскоре я убедился, что с задачей выдержать курс в допустимых пределах головная группа не справляется, и взял эту обязанность на себя.

Выглядело наше движение теперь так. Два-три человека шли впереди меня, проминая лыжню. Они подчинялись моим командам: «правее», «левее», «так держать»… А сам я, взяв лыжные палки в правую руку и положив компас на рукавицу левой, почти не отрывал глаз от магнитной стрелки, стараясь выдержать линию пути максимально прямой. Я считал про себя шаги, определяя пройденный путь, следил за временем.

Все больше и больше уставали люди, все чаще и чаще приходилось устраивать привалы. Тяжелее всего, приходилось, конечно, головной группе, проминавшей лыжню. Я и сам, в прошлом преподаватель физического воспитания, специализировавшийся притом именно по лыжам, уже еле стоял на ногах от усталости. Впрочем, о ней думать было некогда: больше занимала мысль о том, сумею ли вывести отряд точно в Заболотно, не промахнусь ли.

Наконец очередной привал. Судя по времени и пройденному расстоянию, мы где-то неподалеку от цели. Но видимость по-прежнему отвратительна и за воем пурги услышать что-либо тоже невозможно. Высылаю вперед разведку.

Всем и всегда приятно вспоминать безукоризненно выполненное дело: не исключение здесь и я. Когда разведчики вернулись, они доложили, что находимся мы примерно в 150 метрах от Заболотно, причем почти напротив середины деревни…

Пурга с рассветом совершенно прекратилась. Постепенно ушли низкие свинцовые тучи, выглянуло солнце. Ночью за шумом пурги мы не слышали боя, который вел отряд Медведева, теперь же через связных узнали о его судьбе: сдерживая отступавших из Белебелки гитлеровцев, он понес страшные потери-в живых остались единицы.

Трудно было в это поверить. Трудно было смириться с гибелью десятков людей, с гибелью Медведева, Таптикова. Оба они были отличными командирами, и, пожалуй, за всю войну не встречал я ни до них, ни после такого редкостного сочетания командира и комиссара. Они были не просто боевые товарищи — они дружили: крепко, по-настоящему, помогали друг другу во всем, каждый мог положиться на другого, быть уверенным в кем, как в самом себе. И когда погиб Медведев, Таптиков возглавил руководство боем, сам вел людей в атаки, пока пуля не нашла и его…

…8 и 9 марта продолжались бои, хотя главная задача была решена сразу: райцентр захвачен. Потери как с одной, так и с другой стороны были большими, но нам досталась победа, и она уменьшала боль утрат. К тому же всякий воевавший знает, что наступательный бой всегда связан с потерями большими, чем оборонительный.

В Ленинградском партархиве хранится политдонесение нашего комиссара:

«ПОД КОМАНДОВАНИЕМ ТОВ. В. И О.»

Вскоре мы получили приказ о выходе в район озера Полисто для участия в совместной с другими полками операции. Учитывая, что от Белебелки до Полисто по прямой 45 километров, поспешили в путь.

Однако двигаться мы могли только ночами. Дело в том, что как раз в феврале — марте 1942 года гитлеровцы проложили над Партизанским краем транспортную авиатрассу к Демянску: там, как я писал уже, попала в «котел» их 16-я армия. Она была отрезана от тыловых баз и поэтому ощущала серьезные затруднения в снабжении. Единственным выходом для гитлеровцев стало привлечение крупных сил транспортной авиации: создание воздушного моста к Демянску. И загудели над краем авиамоторы. Почти ежедневно караваны тяжело груженных машин шли на бреющем полете (опасались наших истребителей) к позициям 16-й армии, стараясь облегчить трудное ее положение.

На пути к Демянску самолеты не обращали внимания ни на что постороннее: хоть парад устраивай — пролетят мимо, будто не заметили. Но вот на обратном пути, выполнив задание и освободившись от груза, каждый гитлеровский экипаж считал своим долгом израсходовать имевшийся на борту боезапас, не гнушаясь даже самыми мелкими наземными целями. Видимо, такова была установка гитлеровского командования, стремившегося использовать все возможные средства для борьбы с партизанами.

Транспортные машины, конечно же, не так хорошо приспособлены для поражения небольших целей на земле, как штурмовики или истребители. И все-таки «юнкерсы» — а это были машины примерно тех же размеров, что и наши транспортные ЛИ-2, доставляли нам массу неприятностей. Они открывали огонь буквально по всему живому, что видели на земле: даже по одиночным подводам, даже по одиночным пешеходам. Немало мирных жителей погибло в те дни, страдали и партизаны правда, в основном не потому, что несли потери, а потому, что вынуждены были теперь особенно тщательно маскироваться. А потом, как это часто бывало в годы войны, в отрядах родилось новое движение: «охотников» за «юнкерсами». Да и не могло оно не родиться, потому что противно самому партизанскому духу оставаться в положении дичи, за которой кто-то охотится: партизан привык сам «охотиться» за врагом.

И постепенно картина изменилась. Наши «зенитчики», вооруженные ручными пулеметами, а часто и простыми винтовками (автоматы для этого дела не подходили — слишком слабый бой), научились сбивать вражеские машины, причем действовали настолько эффективно, что гитлеровское командование вынуждено было изменить маршрут авиатрассы. Делая громадный крюк, «юнкерсы» стали летать к Демянску, старательно обходя территорию края.

Но это случилось не сразу. В те дни, когда наш полк совершал переход из Белебелки к Полисто, немецкие летчики еще вовсю хозяйничали в воздухе, и мы вынуждены были от них скрываться. Впрочем, делали мы это вполне успешно.

Нас отозвали из Белебелки для участия совместно с 1-м и 3-м полками в нападении на крупные гарнизоны противника, засевшие в деревнях Ленно и Ручьи у южной границы края. Перед операцией Васильев собрал командиров, комиссаров и начальников штабов всех трех полков и сам поставил перед нами задачу. На этом совещании присутствовали также Орлов, Майоров и Головай.

Помню, к моим первым впечатлениям о комбриге добавилось в тот день вот какое. Николай Григорьевич обладал удивительной способностью сочетать в голосе абсолютную категоричность и требовательность с совершенно не вяжущейся на первый взгляд со всем этим добротой и теплотой. Он отдавал приказания твердо, не оставляя сомнений в окончательности своих решений и бесспорной необходимости их выполнения, но в то же время казалось, что он высказывает еще и просьбу: «Пожалуйста, постарайтесь сделать это хорошо».

У него было очень привлекательное лицо. Я не назвал бы его красивым, не стал бы использовать и таких общеупотребимых определений, как «волевое», «суровое», «мужественное». Васильев был бесспорно человеком мужественным, волевым, бывал он и суров, но не это бросалось в глаза. У него была очень хорошая улыбка. Он умел очень внимательно, чутко и — это главное доброжелательно слушать любого собеседника, умел понимать других, и это чувствовалось по его манере держаться, мимике, взгляду. Я думаю, что обаяние его заключалось именно в доброжелательности, сочетавшейся с силой и уверенностью этого человека.

Комиссар бригады Сергей Алексеевич Орлов был до войны секретарем Порховского райкома партии, членом Ленинградского обкома ВКП(6). На фотографиях он выглядит вполне военным человеком, но я прекрасно помню, что, как он ни старался, ничего похожего на самом деле у него не получалось. Впрочем, это было совсем неплохо — больше того, именно это, возможно, помогало в его работе, за образцовое выполнение которой он, как и Васильев, был удостоен награды высшим орденом Родины — орденом Ленина.

Васильев и Орлов во многом дополняли один другого, и их совместная деятельность заслуживала и заслуживает высочайшей оценки. В то время, которое я сейчас описываю, их дела были известны не только в Партизанском крае, но и во всей стране. Знали о них и в ставке Гитлера. А в сводках Совинформбюро довольно часто можно было встретить сообщения об успешных действиях партизан «под командованием тов. В. и О.». В те дни наши фамилии никогда не упоминались открыто. Газеты тогда писали так: «…командир взвода тов. X. метким огнем истребил 5 гитлеровских грабителей…» или «партизаны под командованием тов. В. и О. атаковали ночью фашистский гарнизон в одном населенном пункте…». Сегодня можно не конспирироваться: тов. X. - это Герой Советского Союза Михаил Харченко, «гарнизон в одном населенном пункте» — это 20-й батальон СС, разгромленный в деревне Ясски Дедовичского района, а «тов. В. и О.» — комбриг Васильев и комиссар Орлов.

Совещание шло к концу. Уже закончил установку на проведение налета Васильев. Определены вопросы взаимодействия полков, определено, где, как, какими силами будут они действовать. Оставались мелкие детали, к уточнению которых я собирались перейти. И вдруг Васильев сказал;

— Товарищ, Афанасьев, на основания всего слышанного подготовьте приказ по бригаде.

В первое мгновенье я растерялся. «Почему я? — промелькнуло в голове. Ведь здесь же Головай!..» У других это тоже вызвало недоумение: Подготовка проекта приказа по бригаде — прямая обязанность начальника ее штаба, и не может быть, чтобы Головай не смог этого сделать. Больше того, приказ уже наверняка давно готов и подписан. Непонятно. Но не станешь же обо всем этом спрашивать — комбриг приказал, и я должен выполнять.

— Есть подготовить приказ! — ответил я, встав и встретившись мельком с явно ободряющим взглядом Головая. — Разрешите выполнять?

— Да. Садитесь вот сюда и пишите, — сказал Васильев, указывая на стол у окна.

Я оказался за столом, лицом к окну и спиной к собравшимся. Они продолжали разговор, кто-то задавал вопросы, кто-то отвечал, но я ничего уже не слышал, погруженный в свои совершенно естественные «почему», а еще больше — в составление текста.

Наконец проект готов. Я отложил карандаш и бумагу, прислушиваясь к тому, что происходило за моей спиной. Еще раз пробежал текст глазами — все в порядке. В это время Васильев спросил:

— Николай Иванович, вы готовы?

— Готов, товарищ комбриг!

Васильев внимательно прочел подготовленный много документ, передал его Орлову, тот, прочитав, — Головаю. Замечаний нет. Приказ подписан и зачитан присутствующим. И больше ни слова — как будто так всегда и было, ничего особенного.

Так тогда я и не понял, зачем устроил мне Васильев этот экзамен. Не понимали и Скородумов с Назаровым. Правда, по пути в полк Скородумов сказал:

— Ну, Коля, далеко пойдешь! Чувствую — заберут тебя от нас…

Но это была скорее шутка, чем утверждение осведомленного в чем-то человека. А потом размышлять обо всем этом не было времени: мы готовились к налету, потом вели ночной бой в Ленно и Ручьях и в этой схватке почти полностью уничтожили оба гитлеровских гарнизона. Снова испытали мы радость победы и горечь утраты боевых товарищей — много, как много не вернулось опять, из боя! Но это была война, это была наша работа. А потом меня вызвали в штаб бригады.

Выехали вдвоем с моим адъютантом Васей Цветковым. В прошлом техник по авиационному вооружению, он был одним, из слушателей партизанских курсов в Валдае. Когда я получил назначение в полк Скородумова, комиссар школы Александр Петрович Чайка сказал, что адъютанта подберет мне сам. Подобрал и сказал, что лучшего не найдешь. И был абсолютно прав. До сих пор некоторые неосведомленные люди считают, что адъютант — это такой пригревшийся при штабе и не нюхавший пороха человек, вся воинская доблесть которого — подавать командиру котелок щей или греть воду для бритья. Но адъютант — не денщик. Он самый первый помощник командира, его опора и в бою, и в походе. Впрочем, стоит ли долго объяснять — надо просто заглянуть в словарь и прочесть: «…лицо офицерского состава, состоящее при командире для выполнения служебных поручений или несущее штабные обязанности». Цветков был мне отличным боевым товарищем. Мы прошли с ним рядом весь отпущенный нам военный путь и ранены были в одном бою, одной миной, и в тыл нас отправили одним самолетом… Но до этого было еще далеко, а пока мы катили в розвальнях к штабу бригады, в небе не было ни облачка, солнце светило и настроение у нас обоих было прекрасное.

Погоняя лошадь, Цветков, как обычно, то затягивал песню, то обрывал ее и начинал очередной рассказ о незадачливости кого-то из партизан. Такой «программой» он всегда во время ваших с ним поездок развлекал и меня, и себя причем себя, мне кажется, даже больше, поскольку радовался каждой удачно получившейся у него истории так, будто не сам ее рассказывал, а только что услышал впервые. Словом, дорожная скука нам не грозила.

Вася как раз начал очередную байку — и тут из-за леса вынырнул прямо на нас «мессершмитт», летевший на высоте 30–40 метров. Не сговариваясь, мы схватились за автоматы и открыли по нему огонь. Безрезультатно. А истребитель между тем… не обратил на нас ровным счетом никакого внимания. Видимо, пилоту было не до нас — куда-то он очень спешил.

Досадуя на промах, мы ехали дальше. Я уже говорил о том, что в эти дни многие в крае были охвачены азартом охоты на немецкие самолеты: очень уж стали они нам досаждать. Не избежал этого и я. Помню, появилась у меня тогда такая идея: поскольку летали гитлеровские машины над нами очень низко, в считанных десятках метров от земли, и всегда примерно одним маршрутом, можно попытаться сбивать их наземным взрывом. Я хотел установить несколько фугасов на земле или расположить их на макушках деревьев и взрывать заряды, когда самолет проходит над ними. Взрывной волной машину могло тряхнуть так сильно, что, потеряв на миг управление, она врезалась бы в землю. К сожалению, осуществить эту идею мне так и не удалось: в полку совершенно не было тогда взрывчатки, а когда она появилась, гитлеровские летчики прекратили уже летать над краем так нахально, как раньше.

Разговор в штабе бригады был недолгим, но насыщенным, и — в который уже раз! — круто изменилась моя судьба. Нас было трое: Васильев, Орлов и я. Мне было предложено на следующий же день принять 1-й полк, обеспечить его участие в совместной операции трех полков бригады против гарнизона противника в деревне Веряжи, а затем выдвинуться на крайний юго-западный участок Партизанского края, в район дальнейших боевых действий.

ПЕРВЫЙ ПОЛК

Принимать полк было и трудно, и просто. Дело в том, что «возраст» у него был совсем младенческий — чуть более месяца, — но за это время он успел уже лишиться командира. Полковник М. Я. Юрьев командовал от силы неделю, а потом внезапно заболел и был отправлен в советский тыл. Остальное время обязанности командира исполнял начальник штаба полка Михаил Викторович Степанов, в прошлом старший лейтенант войск ВОСО. И немного вроде бы накопилось дел, а принимать не у кого. Но главная трудность заключалась в том, что на знакомство с моим войском времени почти не оставалось: операция на Веряжи должна была начаться на исходе следующего за моим приездом в полк дня. Впрочем, я решил, что нет худа без добра, — лучше, чем в бою, людей не узнаешь.

Правда, времени даром не терял. Долго беседовал с комиссаром — бывшим секретарем Уторгошского райкома партии Александром Ивановичем Казаковым, с начальником штаба. Оба они приняли меня доброжелательно, добросовестно вводили в курс полковых дел, старались чем могли помочь. Была, правда, за этим и некоторая настороженность, но ведь это естественно: они тоже присматривались ко мне. А я тем временем старался узнать как можно больше о бойцах, о командирах, об отношениях в полку, о сложившихся уже порядках и привычках. В штабную избу заходило множество людей, у всех были какие-то дела, и я мог наблюдать многое из того, что меня интересовало: как одеты партизаны, как вооружены, как они обращаются к командирам, как реагируют на то или иное приказание, какое у них настроение… Словом, интересовало меня все, вплоть до мелочей: ведь и мелочи — поди их знай! — превращаются зачастую в нечто весьма серьезное.

Налетом на Веряжи завершалась серия совместных действий трех полков нашей бригады на южных границах Партизанского края. Эти действия вынудили гитлеровцев отойти в район озера Цевло — 25 километрами восточнее железнодорожной станции Сущево. Враг понес большие потери в живой силе и технике, а главное, еще раз убедился в возросшей активности и мощи партизанских сил, в нашей решимости и способности противостоять карательным акциям, в нашем умении проводить серьезные боевые операции как на территории края, так и за его пределами.

То, что произошло зимой 1941/42 года на фронтах Великой Отечественной войны — под Тихвином, Ростовом, а особенно, конечно, под Москвой, — аукалось в глубоком немецком тылу, в том числе и в партизанских лесах Псковщины и Новгородчины. Миф о непобедимости гитлеровских армий превращался в прах буквально на глазах. Наши люди обрели удивительную уверенность, мы стали хозяевами отвоеванного у врага района и нигде не давали ему спуску. О гитлеровцах же, а особенно об их приспешниках — полицаях, старостах и других предателях, — можно было сказать прямо обратное: они начали поджимать хвост.

Помню одну из газет того времени, выпускавшихся немцами для жителей оккупированных территорий. Эта газета называлась… «Правда». Не только название, но и внешний вид, даже начертание заголовка украли гитлеровские пропагандисты у нашей самой авторитетной газеты. Делалось это неспроста. Фашисты пытались, используя привычный для читателя облик газеты, которой он безусловно доверял, вызвать тем самым доверие и к своему детищу. Но ребенок подучился весьма ублюдочный. Содержание было настолько бездарным, что могло рассмешить даже очень неискушенного человека. Не припомню, кстати, чтобы гитлеровские пропагандисты хоть раз удивили нас ложью замысловатой: врали они настолько беззастенчиво и нелепо, что можно было просто заменять в их текстах любое утверждение отрицанием и наоборот — и все вставало на свои места. В той газете, которую я вспомнил, иа первой странице был крупный рисунок: немецкий солдат низко склоняется к белоснежному сугробу, бережно поддерживая на ладони пробившийся сквозь толщу снега стебелек травы. В принципе ему не хватало только арфы в свободной руке и крыльев за спиной. Кстати, удивительная слащавость лжи гитлеровских пропагандистов ничего, кроме недоумения, вызвать не могла: до сих пор не понимаю, на какого читателя они рассчитывали. Послушать их — так получалось, например, что и в русские деревни солдаты вермахта входили буквально на цыпочках, чтобы не дай бог не потревожить послеобеденного сна мирного крестьянина. Но кто не знал в те годы правды!

Рисунком, о котором я рассказал, гитлеровцы пытались убедить читателя, что произошедшее зимой объясняется не силой советского солдата, не монолитностью всего нашего народа, а суровостью и жестокостью северной зимы, лютыми холодами, непривычными для немецких войск. Пробьются через толщу снегов миллионы таких вот зеленых стеблей — и тогда…

Не только жителей оккупированной территории — самих себя пытались они убедить в этом. И безуспешно. Да разве могло быть иначе! Сам Геббельс идеолог номер один в фашистской Германии — сделал как раз в те дни, 6 марта 1942 года, такую запись в дневнике: «В донесении СД сообщается о положении в оккупированной России. Оно еще более неустойчиво, чем все предполагали. Опасность со стороны партизан растет с каждой неделей. Партизаны безраздельно господствуют над обширными районами оккупированной России…»[21]

Конечно, никто из нас не думал, что враг уже разбит, что победа над ним-дело ближайших дней. Мы понимали, что фашисты еще очень сильны. Они способны еще причинять нашей Родине огромные страдания, их армии хозяйничают еще в Европе, и не так скоро удастся обескровить их, сломить и погнать назад до Берлина. Но в том, что теперь до этого стало гораздо ближе, никто не сомневался.

Кстати, не только военные успехи определяла к тому времени состояние нашего духа. Ведь как много изменений произошло даже в самом укладе нашей жизни! Мы, например, совершенно не чувствовали уже своей оторванности: имели постоянную радиосвязь, получали из-за линии фронта самолетами многое из необходимого и всегда могли отправить в советский тыл по воздуху наших тяжело раненных. Летчики авиаполка, обслуживавшего партизан на Северо-Западном фронте, настолько освоили проложенную в Партизанский край авиатрассу, что мы не реже, чем воевавшие в частях регулярной армии, читали свежие газеты, получали и отправляли письма. Что значит для солдата на войне письмо из дома, понимает, наверное, каждый. Надо ли говорить о цене письма, находившего адресата во вражеском тылу!

…Возвращаясь к налету на гарнизон в Веряжах, скажу, что ничем особенным этот бой отмечен не был: объединенными силами мы легко и быстро выбили гитлеровцев из деревни, изрядно при этом потрепав. Возникла, правда, досадная неурядица — командир одного из отрядов сбился на марше с пути, проплутал со своими людьми по лесу и вышел к Веряжам, когда бой уже кончился. Но, к счастью, на исход операции это не повлияло. Он очень переживал свою оплошность. К тому же мы со Степановым, проведя разбор действий командира на марше, убедились в том, что причина всех бед не стечение обстоятельств, а отсутствие элементарного умения пользоваться компасом и картой — вещь непозволительная. Проштрафившийся командир был строго наказан и, к чести его, принял наше решение без тени обиды или недовольства. Видно было, что он и сам не мог да и не хотел оправдывать свою неумелость. А главное, сделал правильные выводы, попросил помочь в приобретения нужных навыков.

В целом же от действий полка в этом бою впечатления у меня остались хорошие: люди обстрелянные, действуют грамотно, руководство боем отлажено нормально.

«ОТРЯД РАЗОРУЖИТЬ, КОМАНДИРА АРЕСТОВАТЬ»

В апреле заметно потеплело. Снег плавился на весеннем солнце, тяжелел от пропитавшей его талой воды, на дорогах заблестели лужи. И вновь наступила горячая пора для хозяйственников. Очень скоро надо будет переводить полк на летнюю форму одежды, а где ее взять? У всех на ногах валенки, по лужам в них не походишь, а чем заменить — тоже неизвестно. Кстати, именно валенки помешали в те дни провести операцию, успех которой не вызывал сомнений.

Мы жили в деревне Селище, примерно в 10 километрах к северу от озера Цевло — того самого, за которое ушел выбитый из Веряжей гитлеровский гарнизон. Он разместился в большой деревне, называвшейся так же, как и озеро, — Цевло, и чувствовал себя там, судя по данным полковой разведки, очень спокойно. Деревня находилась далеко за пределами Партизанского края, и это, видимо, представлялось гитлеровцам гарантией безопасности. Но нам-то никто не запрещал проводить операции вне территории края! К тому же именно успокоенность противника сулила верную победу. Мы запланировали ночной налет.

В назначенное время отряды пересекли лесной массив и вышли к озеру, по льду которого решено было двигаться дальше. Этот путь был до последнего времени единственно возможным — идти в обход, по берегу мешали заросшие густым кустарником низины и основательно раскисшие уже болота. Ночной морозец только чуть прихватывал их поверхность, тонкий ледок проламывался под ногами, и они сразу же уходили в жидкое месиво воды, грязи и снега. А обувь наша, повторяю, валенки.

Мы вышли на лед озера. И тут оказалось, что этот путь для нас также недоступен: лед был еще крепким, но оттепель покрыла всю его поверхность под снегом толстым слоем воды и буквально через несколько минут ноги у всех нас стали мокрыми насквозь. По озеру надо было пройти километра три, потом вести бой, потом возвращаться тем же путем. Ясно, что в бою возможны потери. Но сколько человек слягут больными после марша по ледяной воде туда и обратно? А если под утро ударит мороз — вещь вполне обычная, — что тогда? Сколько человек поморозит ноги? И не окажется ли в конце концов, что гитлеровцев в Цевло мы разгоним, но и полк потеряет боеспособность?.. Короче говоря, как это ни досадно было, я дал приказ об отмене операции и возвращении.

Той же ночью состоялась встреча, положившая начало событиям не вполне обычным. Мы вернулись в Селище и стали размещаться по избам — тем, разумеется, в которых жили до выхода на операцию. Отдав последние распоряжения, я вместе с Казаковым и Степановым направился к той избе, где раньше размещался штаб. Вася Цветков ждал нас уже у входа, но вид у него был какой-то озабоченный.

— Заняли нашу избу, товарищ командир, — сказал он, сам удивляясь такой новости. — А кто — ума не приложу.

Мы вошли в дом. Было темно, и я включил карманный фонарь. Его луч запрыгал по полу, повсюду высвечивая тела спящих на подостланной соломе людей — человек двадцать пять, все в одинаковых майках и все, как на подбор: молодые, крепкие, мускулистые. Родившееся в первую минуту возмущение угасло само собой — вид этих ребят, сладко спавших пусть даже на твоем собственном месте, был удивительно приятен. Я подумал еще: «Вот таких бы, да числом побольше, — в полк!» Потом обратил внимание на аккуратно составленное у стен оружие отряда. Оно тоже могло заставить позавидовать любого, поскольку получалось, что на каждых двух бойцов у них приходился один ручной пулемет и один автомат. Сила! Немного смущала, правда, беспечность командира этой группы: разве можно даже на территории края располагаться на ночлег, не выставив охранения? А ну как в деревню вошли бы не мы, а гитлеровцы?

Впрочем, решил отряд не будить и отправился со штабом в соседнюю свободную избу. Цветкову, правда, приказал выяснить, кто у этих ребят старший, и привести его ко мне.

Вскоре передо мной уже стоял такой же крепкий, как все остальные в его группе, парень в армейской форме без знаков различия и хриплым со сна голосом, но четко, по-военному докладывал.

— Командир отряда старший сержант Бучнев, — представился он.

Дальше выяснилось, что отряд скомплектован на Калининском фронте и целиком состоит из военнослужащих сержантского состава. Выполнив задание на оккупированной территории Калининской области, в районе железнодорожной станции Торопец, вышел в Партизанский край. Сейчас после отдыха направляется на задание за пределы края, в Бежаницкий район. Поинтересовавшись вооружением, я узнал, что действительно в отряде на каждых двух бойцов — ручной пулемет и автомат. Кроме того, отряд располагает таким количеством лошадей и повозок, которое делает его исключительно маневренным и быстрым.

Все это производило впечатление, заставляло задуматься. Нельзя ли перенять такой опыт? Ведь если создать в нашем полку сходные ударные группы, можно получить солидный эффект. Смущало только то, что автоматическое оружие удивительно прожорливо на боеприпасы, с которыми у партизан почти всегда были затруднения.

Ранним утром люди Бучнева расселись по саням и очень быстро растаяли в предрассветной мгле, А в полдень мне принесла радиограмму из штаба бригады за подписью Васильева. Она была адресована всем командирам и комиссарам полков, отрядов и других самостоятельно действовавших в крае подразделений. Это был приказ на случай встречи с отрядом Бучнева о немедленном разоружении всей группы, аресте Бучнева вместе с его комиссаром (фамилию не помню) и доставке под конвоем обоих в штаб бригады.

В голове завертелась масса вопросов. У меня Бучнев не вызвал никаких подозрений, но ведь приказы об аресте просто так не отдают, значит… А что это значит? Почему отряд надо разоружить? Если эти люди опасны, то насколько? Не придется ли, если случай сведет нас вновь, применять против них оружие? Но ни на один из этих вопросов радиограмма ответ не давала. Успокаивало в какой-то мере только то, что об аресте бойцов отряда речи не велось — их надо было только разоружить. Значит?.. Нет, все равно много неясного. Впрочем, немедленно радировал в штаб о недавней встрече с Бучневым и о готовности в случае его появления неукоснительно выполнить приказ.

А через несколько дней отряд Бучнева вновь оказался на контролируемой полком территории. Надо было действовать.

Разведка донесла, что отряд расположился на отдых в деревне Марыни, километрах в пятнадцати от нас. Я приказал уполномоченному особого отдела Алексею Ивановичу Пушкину съездить к Бучневу и предложить ему явиться в штаб полка. Вскоре Бучнев вместе со своим комиссаром был у меня, а отряд его расположился на улице перед штабной избой, ничего толком не зная, но явно подозревая неладное. Бучнев тоже был встревожен, но старался держаться спокойно.

Готовясь к этой встрече, я больше всего опасался прямого вооруженного столкновения — кто знает, за какие грехи подлежал Бучнев аресту, не исключено ведь, что ему и терять-то нечего! Конечно, противостоять целому полку этот отряд, несмотря на сильное свое вооружение, не сможет, но будут жертвы. Надо постараться решить поставленную задачу, не применяя оружия. И я принял все меры предосторожности.

Разговаривать с Бучневым и его комиссаром я решил с глазу на глаз. Еще до их прихода специально снял с себя все оружие и положил его, как бы невзначай, на виду и подальше от стола, за которым сидел. Правда, приказал Цветкову стоять за дверью с автоматом, а в случае осложнений стрелять по ногам. И вот теперь мы были втроем в комнате. А отряд Бучнева гудел под окнами.

Я сидел за столом, Бучнев же и комиссар стояли шагах в пяти от меня, поскольку сесть я им не предложил. Спокойно, как о чем-то будничном и незначительном, я сказал:

— Мною получен приказ штаба бригады о вашем аресте, — и увидел, как напрягся Бучнев и как рука его легла на автомат.

Повернув голову к окну, я медленно встал, несколько секунд смотрел на улицу, выдерживая паузу, и только после этого перевел взгляд на стоявших передо мной людей. Мне хотелось, чтобы они обратили внимание на то, что я безоружен. Судя по всему, это произошло, — я поймал взгляд Бучнева, брошенный им на мой автомат, стоявший в дальнем углу и на лежавшую рядом с ним на скамье портупею с торчавшей из кобуры рукояткой пистолета. Бучнев несколько успокоился. Я продолжал:

— Ваш отряд приказано разоружить. Вы как человек военный понимаете, конечно, что этот приказ будет выполнен. Предлагаю вам первыми сдать оружие.

В избе повисла тишина, нарушаемая только ходиками на стене, которые мотали маятником с характерными щелчками. Бучнев вдруг взорвался.

— А за что? — почти выкрикнул он. — За что вас арестовывать? Вы-то знаете? Да мы просто…

— Не знаю, — перебил я его. — В приказе об этом ни слова. Только что с того? Кричать все равно не надо. Тут в разговор вступил комиссар.

— Это ошибка какая-то, товарищ командир, — пробасил он. — Мы ведь прямо из боя. Наподдали фрицам — будь здоров! Может, не о нас речь?

Он говорил достаточно убежденно, и все-таки я чувствовал, что оба стоявших передо мной человека знают за собой какую-то вину, вот только какую — этого я не мог даже предположить. Я ответил:

— Ошибки быть не может. Сказано: отряд Бучнева.

Снова возникла пауза. Мне показалось, что тянется она слишком долго, но «давить» я пока не хотел. Давал Бучневу время на размышления. Видно было, что он не схватится уже за автомат. Но и подчиниться он явно не хотел, что-то в уме прикидывал, хотя и не мог прийти к окончательному решению.

— А если я не подчинюсь? Кто кого арестовал — непонятно, — он кивнул в окно. — Это ведь мои люди! Я пожал плечами:

— Неужели вы думаете, Бучнев, что я такой простачок? Это вы могли помните? — улечься спать, не выставив охранения. Я такого себе не позволяю…

Бучнев смутился: в первую нашу встречу я не заикался о его беспечности, а вот теперь, совершенно неожиданно, ему вроде бы дают урок, причем как раз тогда, когда он встал в независимую позу. Я воспользовался его замешательством и продолжал:

— А потом подумайте: разве вы в силах управиться с целым полком? Несерьезно все это…

И тут мирное течение нашей беседы неожиданно нарушилось. В избу, оттолкнув плечом не успевшего среагировать Цветкова, ворвался здоровенный детина с ручным пулеметом наперевес и гаркнул с порога:

— А ну, что здесь такое?

Это был один из бойцов отряда Бучнева. Атмосфера накалилась. Я почувствовал, что вот сейчас, если не этот парень, так Вася откроет огонь, и тогда пиши пропало. Не повышая голоса, медленно, но очень твердо и раздраженно я сказал Бучневу:

— Товарищ командир, прикажите своему бойцу выйти, и немедленно. И накажите его потом за нарушение устава, да построже. Что это за сержант у вас, который не знает, как надо обращаться к командиру полка? Выполняйте!

— Ну… иди, — буркнул парню Бучнев. — Иди!

И тот, скисший от такого оборота дела, вышел.

— А теперь оружие на стол! — я уже откровенно командовал.

Бучнев посмотрел на своего комиссара и первый сиял с шеи автомат, вынул из кобуры пистолет, а из ножен короткий тесак с широким лезвием и положил все это передо мной. Комиссар последовал его примеру…

Партизана трудно удивить видом оружия. Почти каждый из нас имел помимо того, что всем нам выдавалось, трофейный пистолет, какой-нибудь замысловатый кинжал или что-то еще в этом роде. Но на Бучневе и его комиссаре был целый арсенал: когда Цветков подошел к ним, чтобы обыскать, на свет стали появляться еще пистолеты и ножи — из-за голенища сапога, из кармана брюк, из-за пояса, из кармана полушубка… Вася только головой качал.

Надо сказать, точно так же были вооружены и все без исключения бойцы отряда и, наверное, поэтому уговорить их сдать оружие было особенно трудно: они не верили, что получат назад все сданное. Когда я объявил об аресте их командира и комиссара и о том, что имею приказ разоружить все подразделение, они долго гудели, как на митинге. Чувствовалось — до стычки дело не дойдет, но и миром кончить было трудно: отряд шумел не только оттого, что его разоружают, но и оттого, что хотят забрать у бойцов добытое ими в бою. Может быть, кому-то это покажется странным, но именно трофейное оружие они как раз и не хотели отдавать: остальное — пожалуйста, а это — ни в какую. В конце концов мне пришлось дать слово командира, что как только в бригаде во всем разберутся и дадут на то разрешение, каждый получит назад все, вплоть до последнего патрона. Каждый увязал свое оружие и боеприпасы в тючок, все это сложили и заперли в летней половине штабной избы и выставили часового. Ключ я забрал себе. Может быть, бойцов отряда успокоило еще и то, что я сказал им о своем намерении ходатайствовать о включении их отряда в полк. Словом, кое-как поладили.

Бучнева и его комиссара отправили в штаб бригады. Мою просьбу относительно дальнейшей судьбы отряда Васильев довольно быстро удовлетворил. А дня три спустя в полк вернулся и сам Бучнев вместе с комиссаром. К этому времени мы уже знали причину их ареста.

Дело в том, что отряд по прибытии в Партизанский край был включен приказом по бригаде в состав одного из полков, базировавшихся севернее нас. Но там Бучневу не понравилось. Он говорил, что все дело в бездействии этого полка, а по-моему, просто не любил подчиняться и хотел самостоятельности. Короче говоря, они с комиссаром самовольно подняли отряд и отправились воевать в Бежаницкий район. Надо сказать, что действовали они там весьма успешно: разгромили две волостные управы, разогнали несколько полицейских отрядов. А потом отряд вернулся в край. Дальнейшее известно.

В штабе бригады Бучневу всыпали по первое число, но в рядовые не разжаловали (это все-таки случилось, но несколько позже), и он вернулся в отряд. Так закончилось происшествие, бывшее для нас несколько дней волнующей загадкой.

Я рассказал о нем не ради красного словца. Понятие «военная дисциплина» известно сегодня многим, но тем, кто не воевал, трудно понять, из чего она в те годы складывалась. Не только из высокой сознательности и самоорганизованности людей. Дисциплину рождала еще и строгость, доведенная порой до крайних своих проявлений. Пример с Бучневым — не крайность. И все-таки посмотрите: ведь не дезертировал же он, не к теще на блины отправился, а ушел бить врага, но был, тем не менее, арестован. И, согласитесь, действия Васильева были абсолютно правильны. Он терпеть не мог того, что называется партизанщиной, не выносил этакой вольницы и самостийности. И 2-я бригада была поэтому соединением очень организованным. С партизанщиной здесь боролись решительно и энергично.

«АВТОМАТОМ И ВИНТОВКОЙ, ГРАНАТОЙ И ТОПОРОМ, КОСОЙ И ЛОМОМ, КОЛОМ И КАМНЕМ»

В середине апреля я получил приказ о передислокации полка на север. Маршрут был указан: через Ухошино, Глотово, Серболово, Нивки, Гнилицы в район деревни Большое Заполье. Переход предстоял длительный и трудный, около 100 километров. Правда, можно было попытаться пройти напрямик, это составило бы всего 30 километров, но болота на пути уже оттаяли, а наши люди были по-прежнему в валенках.

Двигались снять в темноте, только теперь уже не потому, что опасались гитлеровской авиации, — ночами подмораживало, и становилось суше. Дошли на третьи сутки.

Штаб полка расположился в совершенно пустой деревушке Трестянка. Жители оставили ее еще до войны: кто переехал в Ленинград, кто перебрался в другие деревни. Во всей Трестянке к нашему приходу жил один-единственный человек тихая старушка. Рядом, в деревне Городовик, находился штаб 2-го полка. Так что в новом районе у нас были соседи, к тому же хорошо знакомые.

В эти дни бригада заметно выросла. В деревнях довольно много парней хотели уйти в партизаны, и нам разрешили принимать в свои подразделения добровольцев. Мы обживали новое место, принимали пополнение, вели разведку.

Полк все еще был одет по-зимнему, а весна между тем съедала последний снег. Мой заместитель по хозяйственной части Алексей Дмитриевич Сарычев побывал в штабе бригады, и там помогли чем сумели. Самолеты перебрасывали из советского тыла летнее обмундирование и обувь, но на все полки все равно не хватало, и надо было самим искать выход из положения, а он мог быть только один: взять то, что нам нужно, у врага.

Как раз в это время мы готовили операцию против трех располагавшихся рядом гарнизонов противника. Ударить по ним предполагалось одновременно: отряд «Храбрый» атаковал гитлеровцев в деревне Белковой, а отряд Седова — в Дудино и Друсино. На случай отступления вражеских подразделений были организованы две засады: отрядом Бучнева на дороге между Дудино и Белковой и отрядом «Отважный» — на дороге к Чихачево между Дудино и Спиридонкино.

Эта операция прошла на редкость гладко и принесла быстрый успех. Когда ровно в два часа ночи в Белковой, Дудино и Друсино ударили партизанские винтовки, автоматы и пулеметы, гитлеровцы, застигнутые врасплох, не смогли организовать никаких ответных действий. Все три гарнизона были уничтожены в считанные минуты. А наутро к штабу полка свезли обильные трофеи, в том числе много одежды и обуви.

Несколькими днями позже мы совместно со 2-м полком провели ночной налет на полустанок Плотовец, знакомый мне еще по первому выходу во вражеский тыл летом 1941 года. Вновь наши действия были стремительны и неожиданны, и вновь гитлеровцы не смогли организовать никакого сопротивления. Меньше чем через час после начала налета мы уходили из Плотовца, оставляя полустанок в самом плачевном состоянии: железнодорожное полотно взорвано в нескольких местах, вырезан большой участок линии телефонной и телеграфной связи, взорвано все стрелочное хозяйство, уничтожено здание вокзала, взорван железнодорожный мост. И конечно же, снова трофеи, среди которых, как и прежде, особую ценность представляли обмундирование и обувь.

Приближалось 1 Мая. И, совсем как в мирные дни, у всех поднималось настроение. Приятно было даже просто произнести вслух слово «Первомай». Да это и понятно — любой из нас уносился мыслями назад, в прошлое, и оно виделось всем безоблачным и счастливым: там гремела медь праздничных оркестров, двигались пестрые колонны демонстрации, трепетали на ветру флаги, смеялись радостно люди… Там был мир. И какой дикостью, какой страшной нелепицей начинала казаться война — безумная выдумка дорвавшихся до государственной власти ублюдков, распорядившихся судьбами целых народов так по-первобытному дико. Ненависть к фашизму вошла в сердца людей вместе с этим словом — «война». Ненависть была огромна, но не имела она, видно, предела, потому что росла с каждым часом, росла до того майского дня сорок пятого года, в честь которого гремят сегодня салюты и на пути к которому — холмики могил и гранит монументов.

В предмайские дни наш полк очень вырос. Прежде всего за счет пополнения из местной молодежи, о котором я уже писал. Мы принимали в свои ряды новых товарищей торжественно и по-солдатски строго. Перед строем отрядов звучали слова партизанской клятвы, вот они:

Наши новобранцы не знали, что такое «курс молодого бойца»: они сразу попадали в бой, имея парой в руках лишь одну-единственную гранату. И добывали себе оружие в схватке. Это было жестокое для них испытание, но пройти его пришлось многим — оружия на всех не хватало.

И еще по одной причине вырос полк: ему были временно приданы три отряда латышских партизан, прибывших в край для освоения тактики и методов борьбы в тылу врага. Эти отряды, общая численность которых составляла 280 человек, были скомплектованы из хорошо обученных военному делу и побывавших уже на фронте бойцов. Но партизанского опыта у них совершенно не было, вот почему оказались они в крае, считавшемся тогда, как я уже говорил, своего рода «академией».

Латышские отряды прошли в Валдае подготовку на тех самых партизанских курсах, которыми мне довелось руководить. Обучали их при командира из первого выпуска — А. А. Валенцев, Г. М. Журавлев и А. С. Машков. Вместе с отрадами они пришли в край и продолжали учить латышских товарищей в боевой обстановке. Некоторое время спустя Валенцев стал моим заместителем по разведке, а Журавлев — командиром отряда «КИМ».

У руководства латышских отрядов были три видных революционера: Эрнест Америк, Петр Бриедис и Огомар Ошкалн. Это были люди ярких судеб, настоящие революционеры, настоящие патриоты. Каждый из них был личностью незаурядной, интересной, о каждом можно было бы много рассказать.

Больше, чем с другими, я сошелся с Отомаром Петровичем Ошкалном человеком чрезвычайно общительным, добрым. Ему было под сорок, и он знал, что такое аресты и заключение в концлагерь за революционную деятельность. По профессии он был учителем, и можно с уверенностью сказать, что учителем хорошим: об этом свидетельствовали его высокая образованность, умение входить в контакт с людьми, прекрасное мастерство рассказчика, уравновешенность, сильная воля. В боевых операциях он держался так, будто ничем другим, кроме партизанской борьбы, не занимался с самого детства. Он был очень смелым человеком, но никогда не терял головы и в безрассудстве упрекнуть его было невозможно. Все это, вместе взятое, не могло не создать ему крепкого и заслуженного авторитета.

После свержения в 1940 году буржуазного режима в Латвии Ошкалн был депутатом Народного сейма, а затем Верховного Совета республики. Война заставила его взять в (руки оружие и пройти долгий путь партизанской борьбы: он был комиссаром отряда, полка, членом оперативной группы ЦК КП(б) Латвии по организации партизанского движения, комиссаром, а затем командиром партизанской бригады.

В дни нашего знакомства его боевой путь только начинался. И сколько неожиданностей было на этом пути! Помню, например, с какой душевной болью он рассказывал впоследствии об одном из боев, который вел его отряд уже на границе с Латвией, по пути из Партизанского края на родину. Дело в том, что в числе напавших на отряд полицейских Ошкалн узнал нескольких своих бывших учеников. Как они, такие добрые, отзывчивые и справедливые в детстве, через несколько лет смогли оказаться по ту сторону баррикад, в одном лагере с врагами своего народа, в одном лагере с фашистами, которые у любого нормального человека были в состоянии вызвать единственное чувство ненависть? Как могли они стрелять в своего учителя? Понять это Ошкалн не мог. И вот что меня тогда поразило: закончил он свой рассказ не сетованиями на предательство, не попреками или угрозами. Он вдруг сказал:

— Значит, что-то я не так делал, значит, плохо я их учил.

Это было очень характерно для него: искать прежде всего свою вину — какой бы ничтожной она ни была рядом с виной других.

Эрнест Америк был среди наших гостей самым старшим, ему давно перевалило за сорок. Но выглядел моложаво — энергичен, подтянут, ни грамма лишнего веса. У него было блестящее прошлое профессионального революционера: участие в гражданской войне, годы подполья, каторга, работа в Коминтерне… Обо всем этом он умел рассказывать чрезвычайно интересно, однако почти никогда не говорил о своих личных заслугах или о тех лишениях, которые выпадали на его долю. Это была одна из характернейших его черт — поразительная при такой богатой событиями биографии скромность. В нем не было даже намека на эгоцентризм, самолюбование или себялюбие. Зато была масса искренности, простоты, сердечности. Он легко сходился с людьми, все его знали, все уважали.

Менее общительным, в какой-то мере даже замкнутым человеком запомнился мне Петр Янович Бриедис. Видимо, поэтому знал я его меньше, чем других. Но даже беглого знакомства было достаточно, чтобы угадать в нем твердый характер, большое упорство. Замкнутость же его объяснялась, по-моему, тем, что был Бриедис человеком очень скромным, даже застенчивым. Он тоже был в прошлом партийным работником-революционером, тоже знал, что такое тюрьмы и каторга, почти семь лет продержало его в застенках правительство буржуазной Латвии. После восстановления в республике Советской власти Бриедис занимал пост секретаря райкома партии, был председателем Народного сейма, позже Верховного Совета Латвийской ССР.

Помню, как удивили меня эти три человека буквально на второй с момента появления в штабе полка день. Мы относились к ним еще как к гостям, поэтому никаких обязанностей ни на кого из них пока не возлагали. И вот Брведис подошел ко мне с просьбой:

— Разрешите, товарищ командир, мы будем нести охрану штаба.

Я уже знал, что это за люди, знал, что настоящее их предназначение куда более серьезно, чем стоять с автоматом у входа в штабную избу, и, наверное, поэтому на какое-то мгновение растерялся и ответил не сразу. А Бриедис, приняв мое молчание за отказ, начал горячо убеждать, что с обязанностями караульных все они смогут справиться прекрасно.

В караул я их не пустил. Вместо этого приказал немедленно включить в активную штабную работу. А мое уважение к этим людям очень укрепилось: заметьте, чем ничтожнее человек, тем чаще бывает он недоволен превратностями судьбы, и наоборот, чем человек достойнее, тем меньше видит он вокруг себя мелких и ненужных дел. Он берется за любое — лишь бы быть полезным.

«СЧИТАЕМ, ЧТО ВРАГ ПОНЕС БОЛЬШИЕ ПОТЕРИ»

Полк контролировал теперь довольно обширную территорию. Один только отряд «Храбрый» занимал сразу несколько деревень: в Белковой размещался его штаб, в Никольском, Дудино и Друсино — основные силы, а на подходах к Чихачево разведывательные группы.

В деревне Большое Заполье размещались три латышских отряда. В Еловце стоял отряд Бучнева. Другие отряды занимали близлежащие деревни. Полк стал значительной силой, в его рядах насчитывалось до 800 человек.

В 1941 и 1942 годах Чихачево было поистине осиным гнездом карателей. Отсюда выходило подавляющее большинство групп и отрядов, действовавших против нас зимой, отсюда же пытались проникать в край гитлеровские шпионы. Теперь Чихачево находилось под постоянным наблюдением наших разведчиков, и любые опасные действия, любые передвижения противника в нашу сторону быстро становились известны штабу полка.

Агентурные данные и сведения, добываемые разведчиками, свидетельствовали о готовящемся нападении на Партизанский край. Все говорило о том, что этого нападения надо ожидать со дня на день.

В те дни мы провели серию акций, которые впоследствии получили название «политическая разведка и разложение сил противника». Наши разведчики стали распространять среди жителей деревень, расположенных за пределами края, слухи о том, что партизаны теперь сильны, как никогда, что они получили очень мощное вооружение и что в Партизанском крае теперь находятся крупные подразделения Красной Армии, оснащенные новейшей военной техникой. Мы рассчитывали, что слухи об этом обязательно докатятся до гитлеровцев, вызовут настороженность, обострят и без того сильное чувство страха перед партизанами.

Наши предположения о том, что нападения надо ждать именно со стороны Чихачево, подтвердились. И это во многом облегчило задачу обороны границ края. Правда, мы несколько ошиблись в сроках: вторая карательная экспедиция была начата несколько позже, чем мы предполагали. Но это объяснялось, судя по всему, тем, что нам удалось дезинформировать противника. В том же была, кстати, и причина исключительной, совершенно несвойственной карателям ранее осторожности, с которой начали они вторую свою экспедицию.[23]

Гитлеровцы повели наступление на край именно со стороны Чихачево не только потому, что привыкли действовать отсюда. Дело в том, что в этом районе начиналась дорога, ведущая к Старой Руссе, где все еще находилась в «мешке» упорно сопротивлявшаяся демянская группировка вермахта. Снабжение ее осуществлялось воздушным путем, поэтому дорога Чихачево — Старая Русса, хоть и очень тяжелая, могла, окажись она в руках неприятеля, многое изменить в его пользу. Захват «северного шоссе» (так называли эту дорогу немцы), контролировавшегося партизанами, и был по существу дела целью второй карательной экспедиции гитлеровцев.

Доктор исторических наук, профессор Ю. П. Петров пишет об этом так:

Надо сказать, что обстановка в войсках группы армий «Север» к этому времени вновь стабилизировалась. Попытки деблокады Ленинграда, предпринятые войсками Красной Армии, в январе — апреле 1942 года, оказались неудачными. Более того, в районе Новгорода попала в «котел» наша 2-я ударная армия, положение которой с каждым днем ухудшалось. На подступы к Ленинграду было переброшено несколько свежих дивизий вермахта. Фашисты готовились к новому штурму героически защищавшегося города.

В осуществлении общего плана овладения Ленинградом значительную роль призвана была сыграть и 16-я армия противника. Однако действиям армии постоянно мешало активно развернувшееся в ее тылах партизанское движение. Оно отвлекало на себя все новые и новые силы.

Партизанское движение в тылу группы армий «Север» становилось все более мощным. В Партизанском крае действовала уже не одна 2-я бригада, а целых четыре: 1-я Особая, 2, 4 и 5-я (первого формирования) ЛПБ. Их общая численность составляла на 1 мая 1942 года 2095 человек. Оперативное руководство всеми действовавшими в крае партизанскими силами осуществляло командование 2-й ЛПБ. И наносимые по врагу удары становились все более ощутимыми, а контроль занятой партизанами территории все более жестким. Пример — все то же «северное шоссе».

В конце концов ставка гитлеровского командования передала руководство борьбой с партизанами в руки вермахта. Это повлекло за собой привлечение к действиям против нас полевых и даже специальных войск. Во второй карательной экспедиции, например, помимо охранных подразделений участвовали силы 290-й пехотной дивизии при поддержке артиллерии, танков и авиации.

Пришедший на смену главнокомандующему войсками группы армий «Север» фельдмаршалу фон Леебу генерал-полковник фон Кюхлер (бывший командующий 18-й армией) имел достаточное представление об опасности партизанского движения. Он отличался особенной жестокостью методов подавления народной борьбы. Это по его приказам деревни в зоне действия наших подразделений зверски уничтожались вместе с застигнутыми в них жителями, независимо от их возраста и пола. Он решил уничтожить Партизанский край во что бы то ни стало. И не гнушался ничем.

Для централизованных действий против партизан был создан специальный корпус из 207, 285 и 281-й охранных дивизий с приданным ему еще и специальным 107-м пехотным полком. По указанию фон Кюхлера на территории Ленинградской области создавались все новые и новые карательные части полиции, а также лжепартизанские отряды, формировавшиеся из предателей и отщепенцев. По сути дела это были целые подразделения провокаторов, которые, выдавая себя за партизан, стремились выявлять подпольные организации и группы, добывать сведения о расположении наших баз, о дислокации партизанских сил. Их «военные действия» сводились, как правило, к массовым расстрелам мирных жителей, сочувствовавших партизанам, издевательствам над их семьями. Там же, где до расстрелов дело не доходило и ограничивалось грабежами и насилием, они восстанавливали жителей против нас — ведь те даже не догадывались о том, что в деревне побывали не партизаны, а замаскировавшийся под них враг.

Погода в начале мая не радовала: 3-го и 5-го числа сыпал снег, было на редкость сыро и холодно. Тем не менее настроение у всех было прекрасным. Первомай мы отметили хорошо и весело. 30 апреля в край возвратилась делегация, сопровождавшая в Ленинград обоз с продовольствием. Ленинградцы прислали нам к празднику много подарков: автоматы, пистолеты, бинокли, гармони, патефоны, фотоаппараты и многое другое. А Политуправление фронта — несколько кинокартин: «Щорс», «Пугачев», «Крестьяне».

В эти дни дошла до меня радостная новость: Указом Президиума Верховного Совета СССР 3 апреля 1942 года моему младшему брату лейтенанту-балтийцу Алексею Ивановичу Афанасьеву, командиру торпедного катера, присвоено звание Героя Советского Союза «за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество».

В ночь на 3 мая, теперь уже совместно с 3-м полком, которым командовал Николай Александрович Рачков, мы провели ночной налет на гарнизоны противника, расположенные в деревнях Дорожкино и Суры. В это же время партизаны 1-й бригады под командованием Никиты Петровича Буйнова атаковали вражеские гарнизоны в деревнях Рыси и Дегтярево. Все эти гарнизоны находились на северо-западной границе Партизанского края, и с этого направления, как и с юго-западного, по всем данным, готовилось нападение на нас.

Ночь выдалась темная. Низкие, тяжелые облака затянули небо, скрыли луну, и выход на исходные позиции атаки удалось выполнить незаметно для врага. И все же гитлеровцы, хоть и застигнутые врасплох, смогли организовать оборону и вскоре с хорошо подготовленных позиций повели бешеный ответный огонь: сначала пулеметный, а затем и плотный артиллерийский. Перед нашими полками не ставилась задача захвата атакуемых деревень. Целью налета было нанесение противнику максимального урона. Поэтому мы с Рачковым, видя, что бой превратился постепенно в позиционный, приняли решение о прекращении схватки. С командного пункта взлетели ракеты, сигнализируя о выходе из боя. Наши бойцы медленно отошли к лесу, и вскоре мы двинулись в обратный путь. Но до самого утра можно было слышать, как немцы поливали огнем подступы к своим позициям, опасаясь повторной атаки.

Этот бой был недолгим, однако противник потерял убитыми и ранеными свыше 100 человек, 3 автоматические пушки и 18 огневых точек. Благодаря своевременному выходу из схватки наши потери оказались незначительными.

В штаб полка приехал Васильев. Он побывал в отрядах, знакомился с штабной работой. Сделал несколько замечаний, но по всему было видно, что полком доволен. Перед отъездом предупредил, что, по данным бригадной разведки, нападения карателей со стороны Чихачево надо ждать уже со дня на день. Полк должен быть в постоянной готовности.

— И не рассчитывайте на помощь, — сказал комбриг. — Действуйте самостоятельно. Сил у вас достаточно.

После отъезда комбрига снялся и ушел в новый район наш сосед — 2-й полк. Ему предстояло занять оборону на северо-западной границе края, откуда тоже ждали удара. Мы же не только готовились к встрече карателей, но и продолжали обычные боевые действия.

Как раз в эти дни две наши диверсионные группы провели первые дневные налеты на железной дороге. 8 мая группа отряда Бучнева уничтожила у деревни Батково ремонтно-восстановительный поезд вместе со всей его командой, насчитывавшей около 50 человек. А на следующий день 26 партизан из отряда «За Родину» примерно в 5 километрах от Чихачево обстреляли движущийся поезд. Вот выписка из боевого донесения:

Это были последние наши диверсии накануне карательной экспедиции. Уже 9 мая силами отряда в 100 человек гитлеровцы провели разведку боем. Они попытались захватить Никольское, но, встреченные нашими заслонами, отошли. Теперь надо было ждать удара основных сил.

ВТОРАЯ КАРАТЕЛЬНАЯ

11 мая в семь часов утра в районе расположения отряда «Храбрый» завязалась интенсивная перестрелка. Вели ее наблюдательный пост «Храброго», располагавшийся в деревне Спиридонкино, и неприятельский отряд человек из двадцати пяти — тридцати, сумевший подобраться к посту скрытно, окружить его и неожиданно атаковать. Противник явно стремился добыть «языка».

Пост, попавший в крайне тяжелое положение, яростно отстреливался, однако гитлеровцы своего добились: когда к месту боя подошло подкрепление из «Храброго», все было уже кончено — захватив двух партизан в плен, нападавшие успели отойти в Чихачево. Понятно, что все это было чревато самыми серьезными последствиями.

Приказ на случай нападения карателей был подготовлен давно, еще в апреле, и известен во всех отрядах.

Сейчас надо было срочно корректировать его, считаясь с тем, что от захваченных в плен партизан гитлеровцы могли что-то узнать. Мы это успели. Полк занял оборону. А в три часа дня на подходах к Дудино и Друсино показалась более чем полутысячная войсковая колонна. Вторая карательная экспедиция началась.

Тактика наших действий в начальном периоде определялась следующими соображениями. Долго оказывать эффективное лобовое сопротивление противнику, значительно превосходившему нас в силах, мы не могли. Зато сильные и неожиданные удары по тылам наступающих и одновременно с этим фланговые удары из засад могли принести успех. Штаб полка переместился в деревню Белкову, непосредственно к месту боя. Штаб «Храброго» передвинулся соответственно в район Дудино и Друсино. Латышские отряды заняли оборону Большого Заполья. Отряды Седова и Бучнева изготовились к фланговым атакам. Отряд «За Родину» оставался в резерве.

Первым вступил в бой заслон отряда «Храбрый». Головная часть колонны карателей вынуждена была, задержав движение вперед, развернуться для боя и изготовиться к атаке Дудино и Друсино. Однако в это время одно из подразделений «Храброго» неожиданно и сильно ударило по хвосту колонны. В тылу у немцев началась паника. Одна часть солдат обратилась в бегство в сторону Чихачево, другая же отступила от дороги к западу и была встречена огнем отряда Седова. И все это немедленно отразилось на действиях авангардных подразделений противника, которые вынуждены были выйти из боя за Дудино и Друсино и двинуться на спасение своих тылов, но к моменту, когда смогли восстановить порядок и начать контратаку, та потеряла всякий смысл: наши люди отошли в лесной массив и на время затаились, гитлеровцы атаковали пустоту.

Была предпринята попытка нанести со стороны Плотовца фланговый удар. Но его отбил сильный заслон отряда Седова.

Так мы вели бой весь день. К концу его, убедившись, что одной пехоте с нами не справиться, каратели вызвали себе в поддержку 8 танков и 3 броневика. Два танка и броневик они потеряли, но все-таки сумели овладеть одной деревней — Дудино. Их потери в живой силе составили около 300 человек.

Ночью вместе с командирами отрядов мы провели детальный разбор прошедших боевых действий. В целом отряды с поставленной задачей справились успешно: не случайно противник, располагавший такими значительными силами и получивший к тому же танковую поддержку, смог занять только одну деревню. И все-таки мы вели бой небезупречно, а в отряде «Храбрый» произошло даже ЧП.

Командир «Храброго» (его фамилию я называть не стану — слишком много с тех пор воды утекло) пытался обмануть штаб полка, донося, что его КП находится на том месте, которое было обусловлено приказом, но расположившись на самом деле чуть не на два километра в сторону, — вдали от боя, зато в полной безопасности. Отряд был лишен таким образом оперативного руководства, и его действия оказались гораздо менее эффективными, чем мы рассчитывали.

Я расценил действия этого командира как преступные, отстранил его от руководства, разжаловал в рядовые и направил в распоряжение командования бригады. Отряд принял бывший начальник его штаба лейтенант Алексей Владимирович Алексеев, а на его место стал Александр Федорович Кармалев.

Мы разработали план боевых действий на следующий день и смогли до утра отдохнуть: по ночам гитлеровцы никогда нас не тревожили — в этом смысле они были «удобным» противником.

Вопреки нашим ожиданиям, на следующий день немцы боя не начали. То ли ждали подкрепления, то ли вели разведку и корректировали план наступления. Только 13 мая они атаковали деревню Никольское. На этот раз я наблюдал за их действиями с командного пункта отряда «Храбрый», расположившегося в кустарнике недалеко от деревни. Отсюда было отлично видно поле боя.

Свою наступательную тактику каратели, как правило, строили по одной варварски нехитрой схеме. Не отошли они от нее и на этот раз. Приблизившись к атакуемой деревне примерно на километр, они выкатили на прямую наводку пушки и открыли огонь по крышам домов. В то время дома на Псковщине крыли обычно соломой, и поджечь их было очень просто. Деревня начала гореть. Оставаться в ней становилось невозможно, непригодными оказались и заранее подготовленные близлежащие огневые точки. В это время в бой вступили танки, сопровождаемые несколькими цепями пехоты.

Карателей не интересовали сами деревни: они стремились очистить территорию от партизан, а что на ней оставалось — их не волновало. И в руки к ним попадали не населенные пункты, а брошенные населением пепелища, в которых, как памятники на могилах, высились печи и печные трубы, а уголь, зола и остатки обгоревшего скарба были как могильные холмики.

Что могли мы противопоставить врагу, когда всю артиллерию полка составляли одна малокалиберная пушка без прицела и одно капризное противотанковое ружье! Пока только такие же примерно действия, как и в первый день.

Когда гитлеровцы двинулись к Никольскому, по их тылам в районе Дудино нанес сильный удар отряд «Храбрый». С командного пункта Алексеева было видно, как реагировали на это головные части. Огонь из пушек по Никольскому был приостановлен, орудия развернули и стали обстреливать лес с восточной стороны. К этому времени «Храбрый» из боя уже вышел, но противник, не зная этого, довольно долго вел огонь. Затем орудия вновь повернули в сторону Никольского. Но и на этот раз обстрел был недолгим: из зарослей, теперь уже с западной стороны, во фланг наступавшим ударил отряд «За Родину». И опять движение приостановилось, опять разворачивались пушки.

Наконец, в наступление были введены танки. Но их подстерегала еще одна неожиданность: две машины почти сразу же подорвались на минах, очень удачно поставленных ночью подрывниками отряда Седова. И сразу же с флангов заговорили партизанские пулеметы…

Так и вертелись каратели на месте почти весь этот день. Только к вечеру, сровняв артиллерийским огнем Никольское с землей, им удалось провести оставшимися танками удачную атаку и занять деревню. Но с наступлением темноты один из латышских отрядов, поддержанный отрядом «За Родину», Никольское отбил, и гитлеровцы вынуждены были отступить к Дудино. За 13 мая они потеряли еще сотню человек и 2 танка.

На четвертый день противник начал боевые действия несколько позднее обычного. Двигался к Никольскому исключительно осторожно, а танковая поддержка пехоте возросла уже до девяти машин.

Наша единственная пушка была оружием скорее психологическим. Я говорил уже, что прицела у нее не было и наводить орудие приходилось через ствол. Понятно, что таким образом поразить движущуюся цель почти невозможно и наши снаряды не причиняли танкам вреда. А заминированные участки противник на этот раз сумел обезвредить — видимо, как раз поэтому наступление и началось позже, чем всегда.

Этот день для полка складывался неудачно. Мы несли очень большие потери и к исходу дня отступили к Большому Заполью.

Стало известно, что 13 мая гитлеровцы начали наступление и на северной границе Партизанского края, в 35–40 километрах от нас. Они сумели с ходу занять деревни Сосницы, Крутец, Станки, Барановку и продолжали теснить партизан к деревне Тучино.

Обстановка требовала от нас решительных действий. Надо было найти способ изменить ход боев, надо было найти в измотанном полку силы для того, чтобы остановить неприятеля, начинавшего действовать успешнее, чем мы. Но где этот способ и откуда возьмутся силы?

Мы нашли все-таки выход. Я уже писал о том, что гитлеровцы воевали чрезвычайно педантично: днем — бой, ночью — отдых. Мы же решили сломать эту схему. Полк перешел к действию испытанным партизанским методом — ночными налетами.

Воевать решили «в две смены»: каждый отряд разбили на две неравные части, одна из которых, меньшая, но зато достаточно мощно вооруженная, вела боевые действия ночью, а днем отдыхала, другая же действовала наоборот. Правда, к ночи с 14 на 15 мая перейти на такой распорядок всем подразделениям еще не удалось, зато отряд «За Родину», менее других измотанный дневным боем, в полном составе вышел на ночную операцию.

Перестройка нашей тактики была вызвана еще и тем, что характер местности между Белковой и Большим Запольем затруднял проведение фланговых и тыловых ударов, лишая нас таким образом возможности действовать выгодным для себя способом. Организация ночных налетов окупила все это с лихвой.

Итак, в ночь на 15 мая отряд «За Родину» вышел на задание. Перед ним не ставилась задача отбить у неприятеля занятые им накануне населенные пункты.

Целью была только инсценировка нападения: требовалось вынудить противника вести ночной оборонительный бой и измотать его.

С наступлением темноты на расположившихся в Белковой и Никольском карателей из прилегающих к деревням кустарников обрушился неожиданный и сильный огонь. Реакцию трудно описать. Немцы повели оборону всеми имевшимися огневыми средствами: трещали пулеметы и автоматы, били автоматические и танковые орудия, минометы, одна за другой взлетали осветительные ракеты, разгонявшие ночной мрак над округой. Со стороны могло показаться, что здесь идет кровопролитный, тяжелый и упорный бой. А в действительности боя не было. Вызвав огонь противника, отряд незаметно отошел и расположился в безопасном месте, выжидая.

Около двух часов каратели не могли успокоиться. Наконец огонь стал постепенно стихать и вскоре прекратился. Но минут через тридцать отряд вновь обстрелял деревни, только теперь уже разыгрывая нападение с другой стороны. И все в точности повторилось.

Так продолжалось всю ночь, причем основные силы нашего полка в это время спокойно спали. Когда начался новый день, активных боевых действий со стороны противника не последовало. Причиной, конечно же, была проведенная без сна и в постоянном напряжении ночь. Наши же отряды не давали карателям покоя и в дневное время, то и дело нападая на них или просто обстреливая со всех удобных для этого позиций. Особенно тревожная для врага обстановка была создана в районе Дудино и Друсино, то есть в тылу экспедиции. И так продолжалось теперь до самого конца боев.

В этот день мы получили из штаба бригады сообщение о том, что в непосредственное соседство с нами перебрасывается бригада Н. П. Буйнова, которая будет противодействовать карателям на нашем правом фланге. Уже ночью бригада заняла свой участок, и нашему одиночеству был положен конец.

16 мая мы вели тяжелые бои за Большое Заполье. Гитлеровцы действовали обычным своим методом: подожгли деревню артиллерийским огнем, а потом двинули вперед танки, атаковавшие нас на этот раз с двух направлений — 12 машин от Белковой и 4 от Плотовца. Кроме того, карателей поддерживала и авиация.

Этот бой по своему характеру и применяемой тактике во многом походил на предыдущие, поэтому описывать его подробно я не стану. Приведу только выдержку из статьи «Весенние удары», опубликованной в партизанской газете «Народный мститель»:

Постепенно выдыхаясь, гитлеровцы заканчивали экспедицию. О сопротивлении, которое они встретили, можно судить по примеру хотя бы нашего участка обороны: имея неоспоримое превосходство и в технике, и в вооружении, и в живой силе, каратели продвигались вперед поистине черепашьими, темпами — 1,5–2 километра в день. Чего же они достигли в результате? Да по сути дела ничего, несмотря на то что в ходе боев им удалось овладеть многими деревнями на магистрали Чихачево — Старая Русса. Дело в том, что захват населенных пунктов ничего не решил: использовать дорогу было по-прежнему невозможно.

В монографии «Партизанское движение в Ленинградской области» читаем:

Так бесславно закончилась вторая карательная экспедиция против Партизанского края. Решив поначалу, что победа на их стороне, оккупанты очень скоро убедились в абсолютной нелепости такого вывода. Расположив свои гарнизоны в сожженных деревнях вдоль дороги, они добились единственного создали близкие и чрезвычайно удобные мишени для партизанских ударов. Очень красноречиво свидетельствует об этом одно из захваленных партизанами в те дни писем — унтер-офицера Эрнста к своим родным: «Ты себе не можешь представить наше положение. С 21 часа до 8 утра никто не имеет права спать в своей дыре, чтобы предотвратить возможный налет партизан… Говоря честно и открыто, это состояние может кончиться сумасшествием».[28]

«ВИДИШЬ ВРАГА — УБЕЙ ЕГО!»

Маленькая деревушка Зеленый Клин полностью оправдывала свое название: местность вокруг нее действительно вклинилась зеленью лесов, полей и кустарников в раскинувшееся к западу большое труднопроходимое болото. В этой деревне и обосновался в начале лета 1942 года штаб нашего полка.

Дислокация отрядов была чрезвычайно выгодной и удобной как для отражения возможных атак гитлеровцев на Партизанский край в районе, контролируемом полком, так и для наблюдения за гарнизонами противника, для организации нападений на них. Имели мы в этом районе и «соседей»: в непосредственной близости от отряда «Храбрый», занимавшего наш правый фланг, по-прежнему находилась зона действий 1-й ОПБ.[29]

В этот период мы вели боевые действия в основном против гарнизонов противника, укрепившихся в деревнях на магистрали Чихачево — Старая Русса. В самих населенных пунктах и на подходах к ним оккупанты создали довольно сильные укрепленные позиции с крепкими долговременными огневыми сооружениями. Мы же перешли к довольно простым и в то же время достаточно эффективным методам борьбы, разнообразием которых часто ставили гитлеровцев в тупик.

Я подробно рассказываю о применявшихся нами формах и методах борьбы, о нашей тактике, поскольку считаю это очень важным. Именно это может создать у читателя наиболее верное и полное впечатление о самой партизанской действительности, помочь ему увидеть реальную картину борьбы, шедшей во вражеском тылу. Ведь что греха таить — по прошествии лет эта картина в какой-то своей части стала приукрашенной, взялась откуда-то позолота, родились и преувеличения. Но они вряд ли оправданны. Подвиг советских людей в годы Великой Отечественной войны на любом участке битвы с фашизмом велик настолько, что в розовых красках не нуждается. Надо стремиться как можно более точно рассказать о том, что было на самом деле, — и только об этом.

Нелепы утверждения иных западных историков о том, что гитлеровская армия попросту «увязла в просторах России» или что победу над ней одержал «генерал Мороз». Однако не менее далеки от истины и представления о победе, как следствии единственного фактора: более высокого морального духа, воли и стойкости одной из воюющих сторон. История свидетельствует: войну выигрывает та страна, которая обладает многими внутренне присущими ее системе преимуществами — экономическими, военными, идеологическими. И в боях местного значения побеждал не тот, кто просто громче кричал «ура». Моральный фактор важен, но он не единственный. Надо было уметь использовать имевшиеся в нашем распоряжении формы и методы борьбы, уметь правильно строить свою тактику.

Мы вели бои с опытным, сильным противником, и побеждать его было совсем не просто. Я писал у же, о том, что гитлеровские подразделения обычно превосходили нас и численностью, и вооружением, и технической оснащенностью, что прямое единоборство с ними поэтому чаще всего было нам не по плечу. Но мы искали и находили все новые и новые формы борьбы, разнообразили тактику и побеждали! В начале лета 1942 года мы не ограничивались испытанными средствами — действиями из засад и ночными налетами на гарнизоны врага в районе магистрали Чихачево — Старая Русса (хотя, как уже отмечалось, сумели этими действиями полностью сковать движение на дороге). В партизанских отрядах и полках постоянно рождалось новое — в тактике, в методах, в средствах, просто в способах применения того или иного вида оружия.

Примерно на это время приходится зарождение в нашем полку движения «охотников», получившего в дальнейшем довольно широкое распространение во всей бригаде. В каждом отряде создавались маленькие группы по 2–3 человека из числа особенно хорошо владевших стрелковым оружием партизан. Эти группы ежедневно выходили на «охоту»: искали врага, а увидев его, подбирались на расстояние действенного огня и поражали цель. Устраивались и мини-засады: партизаны маскировались с ночи на удобной позиции вблизи занятой гитлеровцами деревни, выжидали удобного момента и открывали огонь. Хорошо владевшим ручным пулеметом разрешалась «охота» и с этим оружием.

Мы не считали себя изобретателями нового движения: самые первые «охотники» — то есть снайперы — появились не у нас, а в армейских подразделениях, мы узнали о них из газет. Но в Партизанском крае первыми снайперами стали бойцы именно нашего полка, а точнее — отряда «Храбрый». Вот как это начиналось.

Алексеев, командир «Храброго», в одно из своих посещений штаба полка между делом рассказывал:

— Фрицы в Хлеборадово от скуки прямо бесятся. Цирк себе устроили. Выходят по утрам на выгон — человек по десять, по двадцать — и развлекаются. У лошадей случка, так эти скачут вокруг, орут, кривляются… Ржут, гады, почище жеребцов! Смотреть противно. Садануть бы по ним!..

— А ты, Леша, и садани, — посоветовал кто-то.

Словом, идея родилась. И ближайшей ночью пять партизан из отряда «Храбрый», выбрав удобную позицию, устроили засаду. Утром, как обычно, гитлеровцы пришли на выгон развлекаться. Их было на этот раз около сорока. И почти никто из них не ушел из-под огня станкового пулемета партизана Минакова и ручного пулемета партизана Рязанова. Это и была первая в крае «охота». А о том, какое распространение она получила, можно судить по политдонесению в Ленинградский штаб партизанского движения за май 1942 года, составленному комиссаром и начальником политотдела бригады:

И далее там же:

На эти же дни приходится и активизация диверсионных действий бригады на железных дорогах. Здесь нам тоже приходилось подолгу ломать голову, выдумывая все новые и новые способы: гитлеровцы, стремясь максимально обезопасить движение, тоже применяли контрмеры самого разнообразного свойства, значительно затруднявшие наши действия. На особо опасных участках, например, они вырубили по обе стороны от железнодорожного полотна всю растительность больше чем на сотню метров и лишили нас этим возможности скрытного подхода. Скорость движения эшелонов они снизили до минимума — этим обеспечивался наименьший ущерб в случае диверсии: эшелон останавливался, но под откос не летел. Между Новосокольниками и Дно гитлеровцы всегда пускали на некотором расстоянии перед воинским эшелоном паровоз с одной-двумя груженными камнем платформами впереди. И если под полотном были установлены мины нажимного действия, они срабатывали бесполезно, уничтожая эти платформы.

Мы стали применять управляемые фугасы. Ночью под полотно закладывался заряд, от которого к укрытию, где маскировались подрывники, тянулся длинный шнур — так называемая «удочка». Дальше все было просто. Паровоз с груженными балластом платформами пропускали, когда же появлялся сам эшелон, фугас подрывали точно под его паровозом. Ставили и по нескольку зарядов, взрывая их одновременно под паровозом и двумя-тремя вагонами.

Кроме того, на железных дорогах мы стали устраивать обыкновенные засады. Большая группа партизан, выбрав ночью наиболее удобное место, расстреливала эшелон на ходу. К этому времени в Партизанский край было переброшено много оружия: пулеметов, минометов, противотанковых ружей, винтовок с оптическим прицелом. Из противотанковых ружей наши бойцы вели огонь по паровозам, нанося им серьезные повреждения. Винтовки с оптическим прицелом, естественно, были переданы лучшим «охотникам».

Успех наших действий объяснялся во многом и теснейшей связью, установившейся между партизанами и жителями края. Вот лишь один пример. За первые девять месяцев существования Партизанского края только на территории, управляемой Дедовичской оргтройкой, местными жителями было заготовлено для партизанских отрядов 8730 центнеров различной сельскохозяйственной продукции, в том числе зерна 3370 центнеров, картофеля — 3180, фуража-1500, мяса — 600, овощей — 80 центнеров, молока — 200 тысяч литров, яиц — 30 тысяч штук. Колхозники собрали и передали партизанам 560 полушубков, 700 овчин, 740 пар валенок, более 1000 пар белья, более 2000 пар теплых носков и перчаток, свыше 1500 метров холста. Кроме того, к Новому году, к 24-й годовщине Красной Армии и к 1 Мая они подготовили для нас более 2000 индивидуальных подарков.[31]

Одним из организаторов этой огромной работы была чудесная женщина заместитель председателя Дедовичской оргтройки Екатерина Мартыновна Петрова. Все, кому приходилось сталкиваться с ней в те дни, навсегда запомнили ее энергию, оптимизм, преданность общему делу и еще — удивительное обаяние, находившее путь к сердцам каждого колхозника и колхозницы, каждого партизана и партизанки. Мыслями, волей, делами таких, как она, людей Партизанский край и был спаян в единую грозную для врага силу.

Прошло два месяца с тех пор, как я принял 1-й полк. Но недаром ведь на войне год засчитывается за три: мне казалось уже, что я здесь очень давно, не припомнить сколько. Я очень полюбил свой полк. Он представлялся мне большим единым организмом — слаженным, сильным и умным. Я ощущал себя частью его и был счастлив этим. Капитан Тушин в «Войне и мире» Толстого видел себя на боевой позиции великаном, с легкостью швырявшим в неприятеля пушечные ядра. Нечто похожее ощущал и я, только великаном представлялся мне весь наш полк, и этот великан протягивал из леса руку к железной дороге и сбрасывал с нее вражеский эшелон, сбивал щелчками автомашины с Чихачевской магистрали, давил, как комаров, десятки солдат в ненавистной форме вермахта. Мне хотелось, чтобы наш полк был самым лучшим и чтобы все о нем знали. Это было чувство, похожее на то, которое испытываешь к своему собственному ребенку: часто оно чрезмерно, часто необъективно, но почти всегда — плодотворно.

Никогда не уйдут из моей памяти прекрасные люди, окружавшие меня: комиссар Александр Иванович Казаков, начальник штаба Михаил Викторович Степанов, уполномоченный особого отдела Алексей Иванович Пушкин, командир отряда «Храбрый» Алексей Владимирович Алексеев, командир Белебелковского отряда Николай Николаевич Седов, командир отряда «За Родину», секретарь Ашевского райкома партии Михаил Александрович Куприянов, врач полка Алексей Иванович Иванов, мой заместитель по разведке Александр Алексеевич Валенцев, командир отряда «КИМ» Георгий Матвеевич Журавлев, командиры и политруки рот и взводов Иван Никитич Львов, Борис Николаевич Титов, Василий Павлович Плохой, Иван Ананьевич Смекалов… Да разве всех перечислишь! Это с их помощью удалось создать в полку удивительно здоровый климат, исключавший всяческую разболтанность и недисциплинированность, так называемую партизанщину, разгульность и вольницу, но в то же время принесший людям нечто значительно большее, чем просто строгая дисциплина. Это была дисциплина сознательная, оправданная, глубоко понятная каждому. И строилась она не на декларациях, а на личном примере командиров, никогда не ловивших себе куска пожирней из общего котла, никогда не считавших себя людьми из особого теста и совершенно естественно живших одной со своими бойцами жизнью.

Здоровые отношения всегда зависят от руководителя. Они же — одна из важнейших его задач, учитывая, что только здоровый коллектив способен по-настоящему хорошо решать поставленные перед ним задачи. Именно умение моих товарищей создавать вокруг себя атмосферу настоящей жизни, лишенной всякой фальши и надуманности, навсегда оставила в моем сердце благодарность и глубочайшее уважение к ним.

Мы очень хорошо сработались. Не помню случая, чтобы возникавшие вполне естественно, как в любом деле, разногласия по каким-то вопросам влияли на наши отношения. Мы не делали трагедии из чужих ошибок и поэтому умели, хоть это и тяжело, признавать свои. Мы умели советоваться, но в то же время твердо знали, что командир — единственный ответчик за все, что происходит в его подразделении. Мы верили в силу коллективного разума, но знали и другое: формула «ум хорошо, а два лучше» не универсальна — в бою она чаще всего попросту непригодна, поскольку здесь совещаться некогда, здесь командир решает сам.

У руководства полком стояли люди очень разные — сугубо гражданские и военные, имевшие к началу войны боевой опыт и никогда не нюхавшие пороха, совсем молодые и уже пожилые. Но война свела нас и мы стали похожи: отношением к делу, любовью к доверенным нам людям, ненавистью к врагу. Со временем в штабе установилось такое взаимопонимание, что сейчас мне уже трудно вспомнить, в чем могли расходиться наши мнения. В оценке принципиальных вопросов мы всегда были едины, это я помню точно, ну а мелочи — они потому так и называются, потому и забываются, что роли не играют.

Александр Иванович Казаков был в прошлом, как я уже писал, партийным работником — секретарем Уторгошского райкома партии. Он был человеком спокойным, выдержанным, доброжелательным. Никогда не выпячивал своего «я», быстро признавал, если это случалось, свои ошибки. В штабе он не засиживался чаще его можно было встретить в отрядах, среди партизан, которые любили беседовать с ним и очень уважали. И еще был у него нюх, что ли, на инициативу, которую стоило поддержать. В этом, вероятно, сказывался опыт партийного работника.

Александра Ивановича нет уже в живых. Нет в живых и начальника штаба полка Михаила Викторовича Степанова. Но мне кажется, что не я один долго буду помнить этого человека: умного, бесхитростного, общительного, полного оптимизма и уверенно смотревшего вперед, в будущее.

Михаил Викторович был кадровым военным. Окончил Ленинградское училище ВОСО имени М. В. Фрунзе, куда был направлен по комсомольской путевке, имея за плечами среднюю школу и работу кочегаром паровоза. Его военная специальность была тоже железнодорожной. Когда немецкие войска прорвали нашу оборону на Лужском рубеже, Степанов оказался в одном из партизанских отрядов, стал вскоре его командиром, а затем — начальником штаба полка. В начале 1943 года, когда меня, раненного, эвакуировали в советский тыл, он возглавил полк, а затем стал командиром 1-й бригады.

Уполномоченный особого отдела полка Алексей Иванович Пушкин меньше всего походил внешне на контрразведчика. Мне, например, казалось, что он скорее похож на школьного учителя: умного, заботливого, располагающего к себе и вызывающего полное доверие. С первой же минуты знакомства с ним каждому, мне думается, становилось ясно, что этот человек в состоянии все понимать. Он был нетороплив, но и не медлителен. Вдумчив. Все делал обстоятельно, всегда доводил начатое до конца. Его терпеливости можно было только завидовать, И при всем этом Алексей Иванович отличался твердым характером и завидной смелостью не бесшабашной, а разумной и расчетливой. Никогда, даже в безвыходных, казалось бы, положениях мне не приходилось видеть его растерянным. Одним словом, это был («был» потому, что не пощадила его в сорок третьем вражеская пуля) отличный человек, твердый руководитель, преданный и верный товарищ.

Командир отряда «Храбрый» Алексей Владимирович Алексеев был моложе нас, ему исполнилось только 26 лет. 5 мая 1941 года он окончил Сталинградское военное училище связи. Не то 20-го, не то 21 июня выехал вместе со своей воинской частью на учения к западной границе. В пути узнал о войне. В районе Двинска, командуя взводом связи, Алексеев был ранен, попал в госпиталь. По излечении был назначен начальником телеграфной станции в 32-й армии, попал в окружение в районе Вязьмы. Бродя по тылам врага в декабре сорок первого, вышел в районе Поддорья в Партизанский край и стал командиром взвода отряда «Храбрый». Позже он стал начальником штаба отряда, затем его командиром, а еще позже, в 1943 году, командиром 7-й бригады. Отряд Алексеева был одним из лучших в полку. В июне 1942 года он заслужил высокую награду — переходящий вымпел ЦК ВЛКСМ.

Сугубо штатским человеком был командир Белебелковского отряда Николай Николаевич Седов, в прошлом секретарь Белебелковского райкома партии. Но время заставило его изучить военное дело. Будучи в тылу врага с осени 1941 года, он стал грамотным, знающим партизанским командиром. Почему-то не принято, говоря о хорошем командире, вспоминать его ошибки. Я думаю, что это неверно — ошибки не могут умалить заслуг. Так вот, Седов был как раз тем командиром, который, не умея пользоваться компасом и картой, заблудился с отрядом во время нашего налета на гарнизон в Веряжах. В те дни, о которых я рассказываю сейчас, за плечами Седова были прекрасно проведенные операции в деревнях Ручьи и Черемша, очень грамотно действовал его отряд и во время боев против второй карательной экспедиции. Седов, как и Алексеев, считался у нас одним из самых лучших командиров. Впоследствии он стал комиссаром 2-го полка в знаменитой 3-й бригаде А. В. Германа.

Отряды «Храбрый» и «За Родину» были лидерами развернувшегося в бригаде социалистического соревнования, в котором участвовали все полки и отряды. И пусть не удивляет читателя это слово — соцсоревнование перешло вместе с нами из дней мирных в дни военные; точно так же, как и до войны, оно помогало нашему движению вперед, рождало инициативу, дух здорового соперничества и, как следствие, — успех.

А жизнь в Партизанском крае в это время была очень бурной. На чихачевской магистрали гитлеровцы чувствовали себя загнанными зверями: они зарылись в землю, укрылись за стенами оборонительных сооружений и уже давно не пытались высунуть оттуда нос. По сообщениям «охотников» и постов наблюдения, из гарнизонов не доносились уже не только звуки губных гармошек, не только смех, но даже громкая речь. Оккупанты боялись теперь каждого куста, потому что, говорили они, здесь и кусты стреляют.

В рядах же партизан, напротив, царил высочайший моральный подъем. Успех боевых операций придавал твердую уверенность в своих силах. А устойчивая связь с советским тылом, регулярно получаемые оттуда газеты и письма от родных не давали места чувству оторванности от своих. Хорошо была поставлена и медицинская служба, обеспечивавшая теперь доставку тяжело раненных в госпитали за линию фронта, и лечение здесь, в госпиталях на территории края, раненных легко. Не могла не влиять на моральное состояние людей и постоянная забота жителей края, обеспечивавших нас всем необходимым.

ТРЕТЬЯ КАРАТЕЛЬНАЯ

Май подошел к концу. Горячим и напряженным он был не только для партизан, но и для жителей края. Колхозники тоже вступили в битву — только мирную, за урожай. Могло показаться, что и не идёт здесь война. Люди занимались самым мирным на свете делом: пахали землю, сеяли. И только одно было в их облике непривычным — винтовки за плечами у многих.

Читатели постарше вспомнят, наверное, фотографии, которые можно было видеть на страницах газет и журналов: весенние полевые работы в Партизанском крае, вооруженные колхозники закладывают основу нового урожая. В те дни в Ленинградский обком ВКП(б) вместе с боевыми донесениями высылались сводки о ходе посевной. И — это ли не показатель! — она была проведена организованно и закончилась точно в срок.

А тем временем гитлеровцы вновь появились на границах края, только теперь с северо-запада и с севера. Готовилась третья карательная экспедиция.

Как и перед началом второй экспедиции, намерения противника были разгаданы заблаговременно и довольно точно. Штабу бригады удалось вовремя выдвинуть на направление основного удара карателей значительные силы, обладавшие теперь кроме всего прочего и противотанковыми огневыми средствами. Однако наш полк в число этих сил не вошел: учитывая возможность нападения и с юго-запада, командование бригады оставило нас на прежнем месте.

Начав экспедицию в первых числах июня, противник действовал силами снятых с фронта подразделений 163-й пехотной дивизии и нескольких охранных отрядов, усиленных тремя с лишним десятками танков, несколькими артиллерийскими и минометными батареями. Экспедиция имела поддержку и с воздуха.[32]

Тактикой экспедиции было избрано, по-видимому, расчленение партизанских сил для последующего их уничтожения. Предварив боевые действия интенсивным артиллерийским минометным обстрелом деревень, а также воздушным бомбардировками, каратели двинулись затем в глубь нашей территории. На первых порах они не встретили никакого сопротивления и все дальше уходили по проселочным дорогам в лесные массивы. Надо напомнить что в большинстве районов края дороги были очень плохие, движение по ним воинских подразделений сопряжено было не только с серьезными трудностями, но опасно: в случае нападения развернуться в боевой порядок на многих участках попросту невозможно. Н каратели не обращали на это внимания, обманутые, по-видимому, тишиной и кажущейся безлюдностью местности. Вскоре им пришлось жестоко поплатиться за это.

Не имеет, наверное, смысла мой подробный рассказ об этих боях: сам я участия в них не принимал, слушал только товарищей, участвовавших в операции. К тому же суть примененной тогда партизанами тактики читателю, вероятно, уже понятна. Заманив подразделения противника в лес, их почти полностью уничтожили, дёйствуя из многочисленных засад, место для которых долго выбирать не было нужды — позаботилась сама природа. К 10 июня третья карательная экспедиция была полностью разбита.

Вот итоги майских и июньских боев партизан с карателями:

А вот мнение, высказанное командующим войсками Северо-Западного фронта П. А. Курочкиным в июне 1942 года:

«ПРИ ПОДДЕРЖКЕ АВИАЦИЕЙ»

Накопленный на первом этапе Великой Отечественной войны в Партизанском крае опыт требовал широкого распространения. Выше я писал уже о том, что действия 2-й Ленинградской партизанской бригады в конце 1941-го и первой половине 1942 года по многим показателям оставались уникальными: высокая боевая активность зимой, многообразие форм и методов борьбы, само создание Партизанского края — первого в стране! — и возникшее на его территории плодотворнейшее взаимодействие с местным населением, значительность проводимых операций и многое, многое другое. Ленинградский штаб партизанского движения принял решение об использовании накопленного опыта на всей территории области.

С этой целью бригады и самостоятельно действовавшие отряды, находившиеся в крае, перебрасывались в другие районы для их освоения и организации активной партизанской борьбы широким фронтом. Исключение составила только 2-я бригада, оставленная в созданном ею партизанском районе.

Передислокация партизанских сил несколько задержалась из-за второй и третьей карательных экспедиций, но теперь, в середине июня, бригады и отряды начали постепенный выход на освоение новых территорий. Готовились к возвращению на родину и наши латышские товарищи. Мы уже привыкли друг к другу, крепко сдружились. На войне привязанности возникают быстро, а прочность их очень велика — бой плечом к плечу делает их такими. И нелегко было нам расставаться. Но война не только сближала людей, она и разлучала их — надолго, иногда навсегда.

Вторая половина июня была для нашего полка характерна широко развернувшимся движением «охотников» и серией удачных налетов на гарнизоны противника. Вот выписка из приказа по полку, датированного 2 июля 1942 года. Этим приказом подводились итоги действий «охотников» в июне и лучшим из них объявлялась благодарность:

А наиболее запомнившимся налетом была операция против гитлеровского гарнизона в деревне Бродки, проведенная в ночь на 11 июня силами отряда «Храбрый» при поддержке авиацией. Идея этого налета родилась так.

Еще до начала третьей карательной экспедиции в одно из обычных своих посещений штаба бригады — комбриг проводил очередное оперативное совещание — я задержался там допоздна. Васильев предложил мне остаться на ночлег, сказав, что в избе место найдется, а заодно можно будет и поговорить без обычной спешки.

Васильев был прекрасным собеседником — легко создавал атмосферу непринужденности, его остроумие и неожиданность суждений всегда доставляли удовольствие, его знания и кругозор позволяли ему не только свободно чувствовать себя в «светской» части разговора, но и превращали этот разговор в чрезвычайно интересный и полезный для собеседника. Помню, говорили мы с ним в ту ночь не только о партизанских делах, но и о наших семьях, о мирной жизни, о любимых книгах, фильмах и театральных спектаклях, вспоминали хороших и плохих людей, с которыми сводила нас жизнь, говорили «о доблестях и славе», говорили о будущем… И не заметили, как пролетела ночь. Но мы были тогда молоды, обстоятельства приучили нас не очень-то цепляться за «сон в установленное время» (день, вечер, ночь или утро — не все ли равно!), и мы никогда не тяготились ночным разговором, особенно если он был интересным.

Конечно же, больше всего говорили все-таки о деле. Васильева интересовало буквально все, что происходило в полку, — и мельчайшие подробности боевых операций, и наши планы, наши беды и трудности, и люди — они, пожалуй, особенно, причем не только командиры, но и рядовые бойцы. И вот, где-то под утро, когда разговор шел о чем-то совершенно другом, Николай Григорьевич вдруг сказал;

— А что, если опять попробовать вместе с авиацией? Бомбежка, а потом наш налет. Скажем, на Бродки. Ты как?

Я задумался. В памяти всплыла операция на Белебелку 8 марта 1942 года, когда авиация спутала нам все карты. Ведь преждевременная атака самолетов даже навредила нам тогда: неожиданное бегство гитлеровцев из райцентра заставило отряд Медведева вступить в бой на неподготовленных позициях, атаковать с ходу, и в результате этот отряд был почти полностью разбит, а его командир и комиссар погибли. И самое главное — фашистам удалось выйти из нашего окружения, сохранив основные свои силы, причем опять же главной причиной этого была атака с воздуха до срока: мы не успели полностью перекрыть пути отступления противника, и он этим воспользовался. Взаимодействие партизан с авиацией — дело сложное. Где гарантии того, что самолеты выйдут на цель точно в назначенное время? Не столкнемся ли мы с какими-нибудь новыми неожиданностями? Может быть, лучше не усложнять операцию и действовать собственными силами?..

— Ты не уснул часом? — прервал мои размышления Васильев.

— Да нет… Думаю.

— А что думать-то? Я тебе дело говорю. Лихо можно ударить, красиво.

— Ну а Белебелка? — спросил я. — Там ведь не гладко было!..

И я поделился с ним всеми своими сомнениями. Васильев был знаком с этой операцией только в общих чертах. Но, узнав подробности, от своей идеи не отказался, больше того — сделал и меня ее сторонником.

— Всякую неожиданность, — говорил комбриг, — можно предусмотреть. Надо только постараться. А хорошее взаимодействие возможно, в этом и сомневаться не надо. Надо договариваться хорошо. И обо всем. О каждой мелочи, о каждой случайности. Знаешь, как радисты говорят? В рации только две неисправности: или не контачит, где надо, или контачит, где не надо. Так и здесь. Чего нам по сути дела опасаться? Или не начать вовремя, или начать не вовремя. Вот и все. А ведь можно сделать хорошо.

Словом, мы обо всем договорились. А через несколько дней Васильев сообщил, что авиация готова нас поддержать. Были определены точная дата и время начала налета. Я отдал приказ по полку. Мы стали готовиться.

И вот наконец одиннадцатое. Как нарочно, к ночи погода испортилась. Накрапывал мелкий дождь. Темень была для этого времени совершенно нехарактерная, и придавливали ее сверху низкие черные облака. Наши люди затаились на исходных позициях в ожидании сигнала. Тишина. Мучительная, долгая тишина ожидания. А когда стрелки часов показали назначенное для появления авиации время, по-прежнему слышался только шорох листвы под моросящим мелким дождем.

И снова вспыхнули сомнения. Вот вам факт: время прошло, а самолетов нет. Так стоило ли огород: городить?.. Впрочем, можно еще ждать. Пользуясь такой ночью, налет на гарнизон можно провести и своими силами. Но для этого лучше выждать еще часок…

И в это время вдали послышался все нараставший звук авиационных моторов, который через несколько минут деловито растолкал тишину, заполнив собой все небо над нами. Летчики искали цель.

И началось!..

С наших позиций взлетели ракеты, указавшие направление удара. Одновременно заработали пулеметы и автоматы, протянувшие очереди трассирующих пуль к огневым точкам врага и другим наземным объектам, которые летчикам предстояло бомбить. Самолеты выстроились в круг, они один за другим заходили на цель, и тогда под крыльями у них остро полыхало, и, оставляя огненный след, как маленькие кометы, к земле устремлялись реактивные снаряды, накрывавшие одну цель за другой.

Атаковало Бродки 12 самолетов. Когда же они израсходовали весь свой боезапас, оборона гитлеровцев была перепахана взрывами вдоль и поперек, а полное уничтожение противника вступившими в бой партизанами обусловливалось только фактором времени.

Впрочем, его потребовалось немного. И почти никто из полутора сотен оккупантов не спасся в ту ночь, почти ни один из Бродков не ушел.

Почему же самолеты все-таки опоздали? Как мы и предполагали, всему виной была погода. Она была скверной не только у нас, но и в месте вылета. Аэродром и его окрестности накрыл плотный туман, и ни о каком участии в операции самолетов, казалось, не могло быть и речи. И все же летчики, ведомые одним из самых опытных и умелых пилотов капитаном Богдановым, подняли свои машины в воздух. Выйдя же из боя, они оказали партизанам и другую помощь: в советский тыл самолеты эвакуировали раненых, нуждавшихся в срочной медицинской помощи.

«ИНИЦИАТИВА НАХОДИЛАСЬ У ПАРТИЗАН»

18 июня 1942 года — особый в жизни Партизанского края день. Он не был отмечен необычными, надолго запоминающимися боевыми операциями — все они в тот день имели скорее отвлекающий характер и значительностью не отличались. Наш полк, например, произвел налеты сразу на четыре гарнизона противника в деревнях Высокое, Городовик, Бродки (здесь новый гитлеровский гарнизон, будучи хорошо наслышан о нашем недавнем нападении и зная судьбу своих предшественников, бежал после первых же выстрелов) и Луговаста. Но, как и в других местах, это были удары, повторяю, отвлекающие: у нас была единственная цель — не позволить фашистам помешать работе открывшейся в этот день 1-й партийной конференции бригады. Именно этим событием и памятен день 18 июня.

Проводили конференцию в лесу, неподалеку от деревень Найдино и Паревичи.[36]

Залом служила небольшая поляна, крышей — ветви деревьев. В остальном же никаких отклонений от обычного порядка. 56 делегатов аплодисментами встретили объявление о начале работы своего высшего партийного органа, избрали президиум, для которого стоял на поляне стол, накрытый красным полотном, слушали доклад, участвовали в прениях. В повестке дня было два вопроса: итоги боевой и партийно-политической работы за первое полугодие 1942 года и выборы парткомиссии.

Решения конференции по первому вопросу нацеливали нас на повышение эффективности боевых действий: говорилось о необходимости еще лучше овладевать всеми видами оружия, бывшими в нашем распоряжении, шире распространять накопленный в отрядах и полках боевой опыт, лучше организовывать обучение вновь вступающих в отряды, развивать связь с местным населением, еще шире вести агитационно-пропагандистскую и политико-массовую работу, повышать бдительность.

Что же касается второго вопроса — выборов парткомиссии, — то и он был очень интересен. Дело в том, что Политуправление Северо-Западного фронта приняло решение: всем партизанам-коммунистам края было отныне разрешено иметь при себе партийные документы. Выдать их и должна была избираемая парткомиссия.

Это ли не показательно! Армейский разведчик, уходя на задание, все свои документы сдает командиру. Другие бойцы имеют их при себе. И почему существует такой порядок, не надо, наверное, объяснять. Вот и мы были раньше на положении разведчиков. Теперь же мы — хозяева в немецком тылу. Вот что означал второй вопрос в повестке дня.

От нашего полка на конференции выступал секретарь парторганизации отряда «Храбрый» Алексеев. Но рассказывать о конференции «своими словами» я не стану; в партархиве хранится ее протокол, он и другие принятые конференцией документы неоднократно публиковались и в газетах, и в книгах. Самое лучшее — адресовать читателя к ним.[37]

Переоценить значение партийной конференции 2-й бригады невозможно. Мы как будто переступили какую-то невидимую черту, оставив позади период становления и шагнув в то время, которое правильнее всего определить словами — «пора зрелости». И, подведя итог прошедшему, твердо зная поставленные перед нами цели и задачи, мы без опаски шли вперед.

Как того требовали решения партийной конференции, мы стали больше внимания уделять изучению и освоению новых видов оружия, требовательнее к себе стали командиры и политработники, тщательнее анализировали мы каждую боевую операцию, старались из каждой тактической ошибки или ошибки в методах управления боем извлечь урок. А ошибки были — что греха таить! — и не так уж редко они приключались. Требование повышать бдительность тоже не было нами забыто. Решения партийной конференции претворялись в жизнь самым активным и непосредственным образом. Я не хочу быть голословным и поэтому приведу несколько примеров.

Мы проводили в эти дни операции на железной дороге Новосокольники — Дно, на большаке Сущево — Порхов, организовывали нападения на склады противника, разбросанные за железной дорогой, на гарнизоны, расположенные дальше к западу и, казалось бы, прикрытые от ударов партизан занятой гитлеровцами магистралью Чихачево — Старая Русса. В этих налетах особенно отличался командир разведывательной роты отряда «Храбрый» Василий Павлович Плохой — человек удивительной, а в чем-то даже почти фантастической военной судьбы. Не раз смотрел он смерти в глаза, но всегда побеждал ее. Семь раз был ранен, из них пять — тяжело. Ленинградец, он жив доныне, среди многих его боевых наград Золотая Звезда Героя Советского Союза.

Плохой пришел в Партизанский край в составе отряда Бучнева. Его отличала дерзкая смелость, решительность, хладнокровие и твердость духа. Вместе со своей ротой он громил гитлеровцев, безнаказанно хозяйничавших раньше в деревнях Дубовая, Грехново, Кузнецове, Кипино, Дорошкино, Заполье… Одновременно он обеспечивал исключительно ценной информацией не только нас, но и части Красной Армии.

Он признавал только один вид личного оружия — ручной пулемет Дегтярева. Знал его до мелочей, всегда содержал в идеальном порядке. На партийной конференции комиссар отряда имени Бундзена Ступаков говорил об обязательстве Героя Советского Союза Михаила Харченко обучить свое подразделение обращению со станковым пулеметом. Так вот, Плохой тоже не терял времени даром. Свое отношение к пулемету он настойчиво прививал бойцам разведроты, и в результате она имела вскоре на своем вооружении столько РПД, сколько в других ротах никогда не было.

Огневая мощь подразделения Плохого была так велика, что позволяла его роте совершать рейды, на которые мог решиться даже не всякий отряд.

Другой пример, прямо противоположный, касается Бучнева, командира одного из наших отрядов. Того самого Бучнева, которого весной я разоружил и арестовал по приказу Васильева в районе озера Цевло.

В дни, о которых я веду сейчас рассказ, Бучнев получил задание атаковать вражеский гарнизон в деревне Городовик и уничтожить его. Проведя впоследствии разбор этой операции, штаб полка обнаружил в руководстве ею массу грубых ошибок: Бучнев не обеспечил тщательной и своевременной разведки, безграмотно распределил силы, неправильно выбрал время начала налета. В ходе боя командир потерял всякую возможность управлять им, отряд понес значительные и совершенно неоправданные потери. И в довершение всего Бучнев доложил штабу полка об успешном выполнении задания.

Может быть, раньше, в первые дни войны, мы бы и лжи не заметили да и вообще не были бы так строги. Но теперь было другое время. Мы не могли позволить себе неудач по вине собственных командиров, мы были уже настолько сильны и опытны, что даже оправдания превосходством противника во внимание почти не принимались. В описанном же случае вывод мог быть только один: командир не соответствует своему месту. И Бучнев был разжалован в рядовые.

О том же, что слова «повышать бдительность» в решении конференции были наполнены для нас совершенно конкретным смыслом и содержанием, свидетельствует такой эпизод. Как-то в штаб полка были доставлены с одного из наших заслонов два парня, разыскивавших, по их словам, партизан, чтобы вступить в наши ряды. Им было лет по двадцать, здоровьем и ловкостью бог их не обделил, оба производили хорошее впечатление. Но была в их рассказе одна деталь, которая заставила насторожиться. По их словам, шли они из дальних деревень, — мы о них могли и вовсе не слышать. Но в конце марта наш полк находился как раз в том районе, и, по имевшимся у нас сведениям, обе названные деревни были самым настоящим осиным гнездом предателей. Такое тоже бывает. Деревни — как люди: они тоже могут страдать тяжелыми пороками. Чем можно объяснить позорную печать предательства, легшую на села, о которых идет речь, весной сорок второго года, я не знаю, но факт оставался фактом и не обращать на все это внимания было нельзя.

Впрочем, относительно двух пришедших к нам парней можно было и ошибиться. Ведь даже если известно, что из десяти жителей села девять предатели, поднимется ли рука вешать ярлык и на десятого на том лишь основании, что таковы остальные? Мы так поступать не могли. Но и излишней доверчивостью мы не страдали.

Детективные истории — это не тот жанр, в котором я хотел бы попробовать свои силы. Буду поэтому краток. Прошло несколько дней, и Алексей Иванович Пушкин, уполномоченный особого отдела, положил передо мной фотографию: двое новых наших знакомых среди таких же, как они, смеющихся молодых людей. И все в гитлеровской форме. Глупо, конечно, тащить с собой к партизанам такую «визитную карточку». Но мне ли отвечать за оплошности наших врагов!

У них было задание, проникнув в полк, снабжать гитлеровцев информацией о наших силах, вооружении, планах и действиях. Указанный ими «почтовый ящик» Пушкин впоследствии попытался использовать для дезинформации противника, правда, не помню, насколько успешно. А конечной целью заброски к нам двух этих подонков было физическое уничтожение командования полка, а если представится такая возможность, то и командования бригады.

В те дни предательство пресекалось одним способом — пулей.

Хочу познакомить читателя с документом из числа тех, которые обычно в воспоминаниях партизан не фигурируют, и, на мой взгляд, совершенно напрасно. Это письменное распоряжение, полученное мной из штаба бригады.

Как видите, были у нас не только автоматы и винтовки. В Партизанском крае вопросы хозяйственного обеспечения решались, конечно, намного легче — помощь населения недооценить нельзя. Но и там мы старались не быть иждивенцами и в чем могли обходились собственными силами: отбивали у врага продовольственные склады, отбивали продовольственные обозы, отбивали скот.

Мой заместитель по хозяйственным делам Алексей Дмитриевич Сарычев, человек энергичный, предприимчивый и чрезвычайно запасливый, содержал в одном из укромных уголков довольно солидное стадо. Часть его составлял скот, выделенный нам Дедовичской тройкой, но немало было и живности, отбитой у врага. На том документе, который я процитировал, сохранилась карандашная пометка: овец и коз — 3, лошадей — 43. Относительно коров записи нет, но я точно помню, что их было не менее полусотни.

Лошади ценились особо. Я всегда с благодарностью вспоминаю подарок, который сделал однажды всему штабу полка Василий Павлович Плохой. В деревне Кипино он напал на гитлеровский разъезд, разгромил его, а прекрасных верховых лошадей, доставшихся ему в качестве трофея, пригнал в штаб.

Кобылицу для меня он выбрал сам. Это была молодая, высокая, стройная и грациозная красавица, обладавшая кроме всех прочих своих достоинств поразительным равнодушием к выстрелам. Я приучил ее потом не пугаться даже тогда, когда стрелять из автомата приходилось прямо поверх ее головы, держа ствол между ее чутких к любому шороху, а в эти минуты будто заложенных ватой ушей.

Отбив третью карательную экспедицию, партизаны края не обольщались относительно намерений гитлеровского командования. Мы были уверены в том, что оккупанты будут продолжать попытки уничтожить советский район в своем тылу, и поэтому заранее готовились. Одной из мер на случай новых нападений на край и возможных наших неудач было создание по приказу штаба бригады сети тайников для сохранения запасов оружия, продовольствия, боеприпасов, обмундирования. Об этих тайниках знали очень и очень немногие, в нашем полку, например, не говоря уже о рядовых партизанах, даже не все работники штаба.

Мы заложили три тайника: в одном — оружие и боеприпасы; в другом — зимнее обмундирование, лыжи, часть оружия и боеприпасов и часть зерна (это был наиболее крупный тайник); и, наконец, в третьем — основную часть зерна. И если первый тайник был относительно прост — густо смазанное и соответствующим образом упакованное оружие и боеприпасы зарыли и тщательно замаскировали в одном из укромных уголков леса, — то два других тайника были значительно хитрее.

В глухом месте, на окраине топкого и труднопроходимого болота стоял заброшенный дом с добротным, сухим и очень вместительным подвалом. Этот подвал и стал вторым нашим тайником. Загрузив его до отказа, мы укрыли спрятанное слоем соломы, затем слоем елового лапника, затем слоем земли, слоем бревен и снова землей. Этот «слоеный пирог» надежно защитил тайник от огня: сам дом мы сожгли. Никому и в голову не могло прийти, что под обгорелыми развалинами скрыт целый партизанский склад.

Подходы как к первому, так и ко второму тайнику мы «заминировали» — в землю были воткнуты колья с табличками, предупреждавшими на немецком и русском языках о несуществовавшем на самом деле минном поле. Если учесть, что как в первом, так и во втором случае местность вокруг тайников не могла представлять для гитлеровцев хоть какого-нибудь интереса, станет ясно, почему они там ни разу и не появились. Забегая вперед, скажу, что на исходе сорок второго, командуя уже 1-м отдельным партизанским полком, я привел своих людей к тайнику в подвале сожженного дома. Мы обносились в походе, сидели на голодном пайке, у нас кончались боеприпасы. И тайник сделал свое дело, вернув полку силы.

А основные наши запасы зерна мы… похоронили. Третий тайник был оборудован на одном из деревенских кладбищ. Глухой ночью группа партизан под руководством Сарычева вырыла здесь огромную могилу, укрепила ее стенки досками и укрыла в ней обложенное со всех сторон соломой зерно. На поверхности осталось несколько свежих холмиков с деревянными крестами и вымышленными фамилиями на дощечках.

Приближалась еще одна важная для всех нас дата: 1 августа исполнялся год со дня сформирования 2-й Ленинградской партизанской бригады. Этот же день принято считать и днем годовщины Партизанского края — читатель помнит, вероятно, что бригада была сформирована не в советском тылу, а именно здесь, на отвоеванной к этому времени у фашистов территории, путем объединения первых партизанских отрядов Порховского, Дновского, Дедовичского, Пожеревицкого, Славковичского, Сошихинского и других районов. Таким образом, праздник был двойным и готовились к нему как жители края, так и его защитники.

Социалистическое соревнование и среди партизан, и среди колхозников шло в те дни под девизом достойной встречи годовщины. Процитирую несколько документов.

Вот заметка из стенгазеты «За отвагу партизан» колхоза «Красное Мухарево» Дедовичского района:

А в эти же примерно дни комиссар нашего полка доносил в штаб бригады:

В этом политдонесении, как и в других, Казаков указывал фамилии многих отличившихся партизан и среди них Семена Яковлевича Осипова, уничтожившего на «охоте» только за первую половину июля 26 фашистов, Алексея Ивановича Иванова — 20, пулеметчика Алексея Осиповича Минакова-17, политрука Бориса Николаевича Титова, возглавлявшего группу подрывников, пустившую под откос вражеский эшелон.

Титов вышел в ночь с 15 на 16 июля на участок железной дороги, который гитлеровцы считали безопасным: из-за того что характер местности почти начисто исключал возможность скрытного подхода к полотну, здесь партизаны никогда еще не совершали диверсий. Но именно поэтому боевая операция в таком месте сулила успех: эшелоны шли на относительно высоких скоростях, и удачный взрыв мог не просто остановить один из них, а пустить его под откос. И Титов решил рискнуть.

Его группа заложила под полотно сразу три управляемых фугаса, рассчитывая взорвать самый мощный из них под паровозом, а два остальных — под вагонами. Ждали долго. Несколько составов пропустили, видя, что как объекты диверсии они неинтересны. Наконец, когда уже рассвело, партизаны увидели пассажирский поезд, шедший в сторону линии фронта. Он был небольшой — всего 14 вагонов, — и три взрыва превратили его в груду обломков. Как выяснилось впоследствии, под ними нашла себе могилу целая воинская часть — свыше 500 гитлеровских солдат и офицеров.

Борис Николаевич Титов служил до войны в войсках НКВД в Ленинграде. Добровольно ушел в партизаны и уже 7 августа 1941 года оказался на территории края. Стал адъютантом Седова, а немного спустя — политруком одной из рот его отряда. Вот, например, что писала о нем наша бригадная газета «Народный мститель»:

Обучение личным примером — самое предметное, наглядное и убедительное. Титов мог использовать этот метод каждый день и каждый час: он был одним из лучших «охотников» и подрывников полка и имел полное право требовать — «делай, как я!».

Как много было среди партизан людей, заслуживших не просто упоминания в книжке, а отдельного рассказа! Не вините меня, однополчане, я не в силах назвать каждого из вас поименно. Но ведь вы помните наш полк! Его слава — это ваша слава. Его победы — это часть общей Победы. А она — высшая награда за все, что нами было сделано.

Пусть будет еще одна цитата — большая и подробная. Я хочу все-таки, чтобы люди знали как можно больше фамилий партизан-героев. Итоги боевых действий полка в июле:

В конце июля отряд Н. Н. Седова ушел на выполнение задания особой важности. В существо дела были тогда посвящены очень немногие, боевую задачу Седову ставил и разъяснял сам комбриг, соблюдалась особая секретность. Отряду предстояло совершить марш к намеченному штабом бригады участку Киевского шоссе между Лугой и Псковом, взять под контроль все проходящие по нему легковые автомашины и попытаться захватить изменника Родины Власова — бывшего командующего 2-й ударной армией, попавшего вместе с ней под Новгородом в окружение, перешедшего на сторону врага и ставшего впоследствии организатором печально прославившейся РОА — армии таких же, как Власов, изменников и предателей.

Эта операция разрабатывалась даже не в штабе бригады — руководил ею Ленинградский штаб партизанского движения, и участие в ней принимал не один отряд Седова. Однако успеха операция не имела: в те дни захватить Власова не удалось. Возмездие настигло его позже: в мае 1945 года на территории Чехословакии остатки РОА были разбиты, сам Власов захвачен в плен советскими военными разведчиками, предан суду и 1 августа 1946 года казнен.

Но отряд Седова не потратил все-таки времени даром. Было организовано несколько удачных засад на шоссе, на многих участках нарушена телеграфно-телефонная связь, при переходе железной дороги на участках Кебь Порхов и Плотовец — Судома подорвано железнодорожное полотно, уничтожено несколько складов с военным имуществом.

18 июля полк получил пополнение. Нам был придан небольшой (52 человека) отряд горьковских комсомольцев, только что прибывший в край из Валдая. Командир отряда Константин Александрович Котельников и еще четверо успели к этому времени повоевать — в партизанской группе, созданной из бойцов горьковских истребительных батальонов на Западном фронте в начале 1942 года. За успешные боевые действия в тылу врага все они имели правительственные награды: К. А. Котельников, П. Д. Кутырев и А. Ф. Нюханов — ордена Красной Звезды, В. П. Пресняков — медаль «За отвагу» и М. И. Козлов — медаль «За боевые заслуги». Остальные 47 человек боевого опыта не имели, прошли только кратковременную подготовку в партизанской школе во Владимирской области. Возраст бойцов отряда колебался между восемнадцатью и двадцатью годами, и только Котельников был «стариком»: ему уже исполнилось двадцать шесть. Отряд был направлен на Северо-Западный фронт Центральным штабом партизанского движения и Центральным Комитетом ВЛКСМ.

Мы разместили вновь прибывших в деревне Хижи, невдалеке от отряда «Храбрый». Соседство с одним из лучших подразделений полка должно было, по нашему мнению, пойти новичкам на пользу. Горьковчане почти сразу были включены в активные боевые действия. Времени на раскачку тогда не было. Мы ожидали новой карательной экспедиции, готовились к упорным боям и хотели поэтому дать нашим новым товарищам возможность «нюхнуть пороху» заранее, в обстановке менее тяжелой, чем та, которой ожидали в будущем.

В одну из не занятых нами деревень на участке отряда «Храбрый» пришел пилот сбитого над краем немецкого самолета. Он пробирался к своим и был почти у цели, — рядом, в деревнях Хлеборадово и Чернецово, стояли гитлеровские гарнизоны.

Конечно же, колхозники сразу сообщили об этом партизанам. Несколько женщин прибежали к Алексееву и рассказали о госте и о том, что он сейчас спит в одной из деревенских изб. Алексеев послал группу своих людей. Но захватить летчика в плен им не удалось: он заметил приближение партизан, открыл огонь из автомата, отстреливался, сколько позволял его боезапас, а последнюю пулю пустил себе в лоб.

Этот случай колхозники долго вспоминали. Ведь не приди летчик в деревню и почти наверняка он добрался бы до своих. Значит, надо быть внимательнее и в лесу, и в поле, надо зорче смотреть по сторонам. Кто знает, может быть, и еще кто-то скрывается поблизости. Вскоре в лесу колхозницы и впрямь обнаружили еще одного летчика. И летчик этот вполне мог погибнуть от рук партизан или точно так, как тот, первый, застрелиться. Но это была бы уже беда, потому что скрывался в лесу стрелок-радист из экипажа сгоревшего советского бомбардировщика.

А дело было так.

Поздним вечером 21 июля мы с Казаковым, Степановым, Валенцевым и Цветковым сидели около штабной избы. Когда выдавалась такая возможность, мы всегда собирались перед сном где-нибудь на завалинке и подолгу беседовали, курили, вспоминали прошлое, думали о будущем. Тот вечер я запомнил совершенно точно потому, что, во-первых, исполнялся ровно год и месяц с начала войны и об этом мы тоже говорили, а во-вторых, потому, что мы проводили в Зеленом Клине последние часы — назавтра штабу предстояло перебираться в другую деревню, Подлупленник.

Вечер был теплый и очень темный. С юго-запада надвинулись густые грозовые тучи, и по всему чувствовалось приближение грозы. В небе уже изредка ворчал далекий гром, полыхали зарницы. Мы решили дождаться начала ливня и тогда ложиться спать, а пока тихо разговаривали, поглядывая время от времени на небо и предвкушая облегчающее ощущение того момента, когда тяжелая предгрозовая атмосфера разрядится в грохоте, вспышках, потоках дождя.

Сначала тихо, а потом все более и более мощно где-то за облаками загудели авиационные моторы. Густой гул накатывался на нас волнами и уходил к западу. Судя по всему, это были наши дальние бомбардировщики — из газет мы знали, что советские летчики совершают ночами налеты на объекты в глубоком немецком тылу. Самолеты шли эшелонами; в густой темноте, за тучами их не было видно, но гул моторов свидетельствовал о том, что их много.

Вновь полыхнула молния и ударил близкий уже гром.

— Смотрите! — вскрикнул кто-то.

Но и без того все мы повернули уже головы в одну сторону: из черного брюха грозовой тучи вывалился огненный сгусток, катившийся, как по невидимому горному склону. От него отделялись щупальца пламени, образуя короткий, но широкий светящийся след.

Самолет упал, по нашим предположениям, где-то в районе Гнилиц. Оглушительный взрыв толкнул землю, выбросил в небо рваное облако огня, и все стихло. Слышался только угасавший постепенно звук моторов уходивших на запад машин.

К месту падения самолета поскакал связной. По обломкам машины удалось определить, что это действительно был советский бомбардировщик. Судя по всему, в момент удара о землю на борту оставался только один человек, но установить, кто именно, было невозможно: очень сильный взрыв. Остальные, вероятно, спаслись на парашютах.

А наутро колхозники нашли в поле тело летчика. Купол его парашюта сгорел в воздухе, это было видно по стропам, обуглившимся на концах. Стрелки часов, остановившихся в момент удара о землю, показывали последний час, минуту и секунду жизни погибшего. У него были при себе документы. Мы узнали, что это штурман, а фамилию его я тогда не запомнил и почему-то нигде не записал. Видимо, это сделал комиссар.

Уже все было готово к захоронению останков погибших летчиков, когда из отряда «Храбрый» поступили сведения, заставившие похороны отложить.

Километрах в восьми от Гнилиц колхозницы, собирая ягоду, заметили человека, прятавшегося от них на болоте. Они прошли мимо, будто ничего не видели, но, вернувшись домой, сразу же рассказали о неизвестном командиру все того же партизанского отряда «Храбрый» Алексееву. Надо полагать, что свежесть воспоминаний о недавней встрече с немецким летчиком сыграла тут свою роль, потому что ни Алексеев, ни партизаны из посланной им группы захвата даже не подумали о том, что на болоте может скрываться кто-то из экипажа сгоревшего советского самолета. И шла по лесу цепь партизан, направляя изготовленные к стрельбе автоматы в ту сторону, где за большой кочкой лежал с пистолетом в руке бортстрелок Селезнев, а в нескольких шагах от него — командир экипажа Каинов, уже мертвый. Его пистолет тоже был у Селезнева. Бортстрелок готовился отдать свою жизнь подороже…

…В их самолет ударила молния, машина загорелась и резко пошла к земле. Что-то взорвалось в ней, и потерявшего на секунду сознание Селезнева выбросило из хвостового отсека наружу. Но он сразу пришел в себя, раскрыл парашют и тут же заметил неподалеку другой купол: это опускался кто-то из их экипажа. Подтянув стропы, Селезнев приблизился к товарищу и стал окликать его. Безуспешно. Он узнал своего командира Каинова. Но тот, по-видимому, был без сознания.

Приземлились они в болоте. Селезнев подбежал к командиру и увидел, что тот мертв. Из самолета он выбрасывался, вероятно, тяжело раненным, сумел раскрыть парашют, а потом потерял сознание и еще в воздухе умер. Селезнев собрал парашюты, замаскировал их в кочках, забросав мхом, и стал думать о том, что делать дальше. Незаметно он заснул. А когда открыл глаза, ярко светило солнце и неподалеку раздавались женские голоса. Ему показалось, что никто его не заметил, сам же он выйти к людям побоялся, зная, что самолет потерпел аварию над занятой врагом территорией.

Вскоре женщины ушли. Селезнев решил похоронить командира. Выбрал место для могилы, начал раскидывать мох. И, не успев довести работу до конца, заметил идущую по лесу цепь вооруженных людей.

Он не рассчитывал на встречу с партизанами, а те не предполагали, что перед ними может оказаться советский летчик. Даже услышав русскую речь, бортстрелок не опустил пистолета, полагая, что перед ним полицаи.

К счастью, все закончилось благополучно. Один из партизан сумел незаметно подобраться к Селезневу сзади почти вплотную и неожиданно бросился на него, уже прицелившегося в кого-то из цепи и готового нажать спуск. Огонь не был открыт…

…Погибших летчиков мы похоронили со всеми воинскими почестями 23 июля близ деревеньки Мартыниха. А Селезнев, пока не представилась возможность переправить его в советский тыл, находился при штабе полка. Они очень сдружились с Цветковым — один был бортстрелком, а второй, как я уже говорил, в прошлом техником по авиационному вооружению. Вскоре их стараниями заговорил снятый с погибшего самолета мощный и скорострельный авиационный пулемет. Селезнев с Цветковым привели его в образцовое состояние, научили пользоваться им одного из пулеметчиков отряда «Храбрый», и ожила частичка разбившегося бомбардировщика. А потом Селезнев улетел за линию фронта и снова занял привычное свое место в кабине боевого самолета. Каждый день на войне происходило что-то похожее. Гибли советские самолеты, танки, корабли, но, пока оставалась возможность, стреляли их пушки и пулеметы, а если кто-то из членов экипажей оставался жив, он возвращался в строй и продолжал биться с врагом. Советского солдата можно было убить, но не победить.[45]

Не только огнем из пушек и автоматов пытались гитлеровцы сломить партизан. Как и на фронте, они применяли против нас идеологическое оружие: продукция геббельсовского министерства пропаганды в виде листовок, брошюр, газет, а иногда и целых книг дождем сыпалась на нас с самолетов.

После войны стал широко известен термин «большая ложь», которым фашистские пропагандисты цинично обозначали саму суть своей работы. Идея «большой лжи» принадлежит Гитлеру и в его формулировке выглядит примерно так:

Большой лжи всегда присуща определенная доля правдоподобия, потому что широкие массы народа… в своем примитивном простодушии скорее готовы пасть жертвами большой лжи, нежели лжи маленькой, поскольку они сами часто врут по мелочам, но устыдились бы прибегнуть к большой лжи. Им никогда не пришло бы в голову фабриковать колоссальные измышления, и они не могут даже подумать, что другие могут иметь наглость искажать истину столь бессовестно. И если даже им ясно доказать это на фактах, они все же будут сомневаться, колебаться и продолжать выискивать какие-то другие объяснения. Ибо от наглейшей лжи всегда что-то остается, даже после того, как она разоблачена, — это факт, известный всем лжецам на земле и всем конспираторам по части лжи.[46]

Сейчас, когда весь мир знает о преступлениях нацизма, о бесчинствах гитлеровских палачей на оккупированных территориях, абсурдом и чудовищной нелепостью, не способной никого ввести в заблуждение, кажутся пропагандистские трюки гитлеровцев. Но ведь сумели же они оболванить почти целый народ — свой! Многие немцы, например, позже свято верили в жестокость советских солдат, миф о которой был рожден в канцеляриях фашистского министерства пропаганды. «…Геббельс открыто заявлял на своих инструктажах, что здесь, допустимы любые преувеличения и фальсификации. Нормой стало появление фальшивых фотографий засеченных немецких женщин и детей, обезображенных трупов и т. п.».[47]

Нам, конечно, гитлеровцы об этом не рассказывали. Они забрасывали на нашу территорию листовки, в которых то угрожали применением против партизан отравляющих газов, то врали о своих блестящих успехах на фронте, то пытались доказать, будто войну развязала не Германия, а Советский Союз.

Лет уже тридцать назад, оказавшись после войны на несколько дней на Псковщине, я увидел в одном из деревенских сараев несколько пачек этой продукции. Хозяйка использовала листовки самым лучшим образом — для растопки печи. Я взял несколько штук и поэтому сейчас имею возможность не просто вспоминать, а цитировать.

Вот одна из них. На лицевой стороне рисунок. В верхней части колосящееся хлебное поле, уютный домик вдали. Цветущий мужчина с ребенком на руках и рядом пышущая здоровьем женщина, его жена. Коса и грабли на плечах — видимо, идут на работу. И все смеются, надо полагать, от счастья и благополучия.

Внизу нищий. Сидит на земле. Протез, костыли, протянутая рука, лохмотья. Крупно: «Стать хозяином или калекой? Что лучше? Выбирай!»

И текст на обороте, полный демагогии и лживых деклараций, которыми уже обманули к тому моменту тысячи людей в Германии, а теперь пытались обмануть нас:

В конце каждой листовки призыв: «Переходите к нам! Мы хорошо обращаемся с пленными и особенно с перешедшими на нашу сторону добровольно!»

Для вящей убедительности — в рамочке пропуск на русском и немецком языках: «Пропуск действителен для неограниченного числа командиров, бойцов и политработников РККА, переходящих на сторону…» и т. д.

С педантичной предусмотрительностью ниже: «Переходить можно и без пропуска: достаточно поднять обе руки и крикнуть: „Сталин капут“ или „Штыки в землю!“».

И эмблемка с изображением воткнутой штыком в землю винтовки и с буквами «Ш. В. 3.» — штыки в землю.

Нужны ли здесь комментарии! Агрессор, завоеватель печется о мире… Хладнокровный и расчетливый убийца выдавливает слезу над трупами собственных жертв… Чудовищный цинизм!

До конца войны было еще почти три года. И три с лишним года было до начала Нюрнбергского процесса — Международного военного трибунала, судом которого завершилась страшная история гитлеровского фашизма. После войны я читал документы, предъявленные трибуналу обвинением. Читал и вспоминал об этих листовках, призывавших советских солдат сдаваться в плен и обещавших им чуть ли не райские блага.

Я читал и думал не только о чудовищной лживости гитлеровской пропаганды. Ведь не потому же не шли мы с поднятыми руками из леса, что противник скомпрометировал свою правдивость. В начале войны мы ничего не знали о зверствах фашистов в лагерях для военнопленных, не знали о лагерях смерти, не знали о том, что относительно партизан существовало уже указание, согласно которому любого из нас надлежало в случае пленения, как бандита, попросту уничтожить на месте — невзирая на звание, возраст и пол.

И все-таки не было среди нас желающих воспользоваться отпечатанным на листовках пропуском…

Конец июня — начало июля стали переломным периодом в действиях партизан 2-й бригады на железнодорожных коммуникациях, В начале года активность диверсионных действий всех партизан Ленинградской области была относительно невысокой. Это видно и на примере нашей бригады, совершившей за январь апрель только 4 диверсии. Однако в последующий период, выполняя распоряжение Ленинградского штаба партизанского движения, бригада заметно активизировалась. Итогом июля стала 21 диверсия на железных дорогах Дно — Старая Русса и Дно Новосокольники, причем из строя были выведены 16 паровозов и 481 вагон, из которых почти половина с живой силой, а четвертая часть — с вооружением и боеприпасами.

Требуя усиления диверсионных действий, штаб партизанского движения указывал, что враг в результате даже одного железнодорожного крушения теряет порой больше, чем в многодневных боях с партизанами. И это действительно было так. Выше я цитировал приказ об итогах боевых действий нашего полка в июле. Приведенные в нем цифры достаточно красноречивы: 878 гитлеровских солдат и офицеров уничтожено в результате четырех диверсий на железной дороге, а в результате всех остальных боевых операций — 312.

Успеху этих операций предшествовал длительный и упорный поиск наиболее благоприятных форм и методов их организации. В политдонесении Ленинградскому штабу партизанского движения за июнь, например, штаб нашей бригады сообщал:

Однако к июлю стало ясно, что одной диверсионной группы на всю бригаду явно недостаточно. Не нарушая централизации в руководстве диверсиями, Васильев принял решение о создании диверсионных отрядов и групп в каждом полку. На проведенном специально по этому поводу оперативном совещании комбриг, как всегда, четко, лаконично и предельно ясно поставил перед нами задачу. Вкратце она сводилась к следующему.

В каждом полку создавалось по одному специальному диверсионному отряду численностью от 80 до 100 (но не больше) человек. Эти отряды должны были иметь по 10–12 групп, специализирующихся на подрыве эшелонов, и до 10 групп, специализирующихся на уничтожении телеграфно-телефонных линий связи. Численность бойцов этих групп не должна была превышать пяти человек. В отряды следовало зачислять только добровольцев и только из числа лучших, отличившихся в стычках с врагом партизан. Весь личный состав диверсионных отрядов должен был пройти курс специального обучения по программе, которую всем нам выдали, Категорически запрещалось направление диверсионных отрядов на другие, не связанные с их прямым назначением задания.

Целью всей бригады было парализовать движение вражеских эшелонов по железным дорогам на участках Псков — Порхов — Старая Русса и Локня Дно-Сольцы. При этом за каждым полком были закреплены определенные зоны боевых действий: нам, например, отводился участок между станциями Локня и Плотовец.

Формирование отрядов и обучение диверсантов следовало завершить к 1 августа. В ночь с 3 на 4 августа диверсионным группам предстояло выйти в соответствии с графином в свои районы и начать активные действия. Интересно отметить, что ровно год спустя началась знаменитая «рельсовая война» массированная операция советских партизан, руководимая Центральным штабом партизанского движения, развернутая одновременно на всей оккупированной врагом советской территории и вошедшая в историю советского партизанского движения одной из ярчайших страниц.

28 июля диверсионный отряд в нашем полку был создан. Командиром его я назначил Василия Павловича Плохого, а комиссаром — Ивана Ананьевича Смекалова, о которых рассказывал уже выше. Это были люди, лучше которых справиться с организацией действий спецотряда вряд ли кто-либо мог. Однако у руководства оба они пробыли меньше двух недель — трагическая и нелепая случайность оборвала жизнь Смекалова, а Плохой, получив тяжелейшее ранение, был эвакуирован в советский тыл, причем никто из нас не сомневался в том, что в строй вернуться ему никогда уже не удастся. Но об этом позже.

Неподалеку от штаба полка, в густом лесу рядом с Подлупленником, разместился временный лагерь диверсионного отряда, оборудованный специально для обучения партизан. Организацию занятий взял на себя Михаил Викторович Степанов, начальник штаба полка, в прошлом, как я уже говорил, военный инженер-железнодорожник. На одной из полян был оборудован целый учебный полигон — с макетами участков железнодорожного полотна в натуральную величину, стрелочного хозяйства, другими необходимыми приспособлениями. Оказалось, что Степанов обладает отличными преподавательскими способностями, а глубокие его знания и увлеченность, с которой проводил он занятия со своими подопечными, обеспечивали высокий уровень и теоретической, и практической подготовки бойцов. Дело быстро продвигалось.

А тем временем наступил день юбилея края.

1 августа в деревню Серболово были приглашены все командиры и комиссары полков, наиболее отличившиеся в боях партизаны, работники оргтроек, председатели сельских Советов, колхозники. Начальники полковых штабов, командиры или комиссары большинства отрядов оставались на своих местах, обеспечивая боевую готовность подразделений.

Для проведения торжеств было избрано весьма своеобразное помещение. В стороне от деревни на лугу лежала готовая крыша для большого коровника, строительство которого начали до войны, а закончить не успели. Кругом были разбросаны остатки дранки, бревна, обломки досок, все это потемнело уже от дождей и снега, а общий вид царящего беспорядка и запущенности не оставлял никаких сомнений в абсолютной безлюдности бывшей стройплощадки. Под этой-то крышей, как в громадном шалаше, и собрались представители партизан и населения на свой праздник.

Если бы в воздухе появились самолеты противника, никому из летчиков даже в голову не пришло бы атаковать такой «объект». Впрочем, воздушного нападения можно было и не бояться: в тот день погода была нелетной — сыпал мелкий беспрерывный дождь, сплошная пелена темно-серых облаков окутала землю, было сыро и холодно. Но мы ничего этого не замечали.

Под просторными сводами импровизированного «актового зала» царило оживление, сопутствующее каждому юбилею. Был длинный стол, сколоченный накануне из подвернувшихся под руку досок, а теперь заставленный, как и положено, угощением, произносились речи, звучали тосты. Нынче стало хорошим тоном стыдливо обходить острые углы застолья военной поры. Но партизанская бригада — не пионерский лагерь, и не бутылки лимонада стояли, конечно, на скатерти, сделанной из парашютных куполов. Война — безусловно не похожее ни на что время. Однако вряд ли есть необходимость прибавлять, рисуя его, нежно-розовую краску приторной монашеской трезвости: были в войну застолья, и ничуть не реже, чем в мирное время. Мы праздновали победы и поминали павших, а еще были знаменитые «наркомовские 100 граммов», — все было, не надо лукавить. Вот разве что тосты отличались от нынешних: в них обязательно звучали слова «за победу!», в них обязательно говорилось о прошедших и будущих боях.

Открывал праздник Николай Григорьевич Васильев. Затем выступал Орлов, а за ним — Алексей Алексеевич Тужиков, представитель Военного совета Северо-Западного фронта, прекрасно знавший нашу бригаду, часто посещавший Партизанский край. Он говорил о том, какое большое значение придает Военный совет фронта краю, как высоко оценивается деятельность 2-й ЛПБ, назвал бригаду ведущим партизанским соединением не только в полосе Северо-Западного фронта, но и во всей Ленинградской области.

Много добрых слов сказал Алексей Алексеевич о боевых делах отрядов и полков, в том числе отметил и наш 1-й.

Бригаде было чем гордиться. По самым скромным подсчетам, мы уничтожили около 9500 гитлеровских солдат и офицеров, причем был на нашем боевом счету и разгром целой немецкой дивизии-163-й пехотной, практически полностью уничтоженной в ходе второй и третьей карательных экспедиций. Нет, наверное, нужды вновь обращаться к цифрам, перечисляя количество пущенных под откос воинских эшелонов, подбитых и сожженных танков, самолетов, другой техники, захваченного оружия и боеприпасов. Мы вели очень строгий учет — в дневниках боевых действий отрядов, полков и бригад сохранены для истории сведения о каждой нашей операции, о каждом прожитом во вражеском тылу дне. Но не меньший интерес представляют сегодня и те итоги, которые подводил наш противник. Вот, например, что пишет бывший офицер вермахта, историк второй мировой войны Г. Теске, автор множества книг и статей по истории советского партизанского движения:

Но не только о победах говорилось на празднике. Мы знали, что уже почти полтора месяца гитлеровское командование готовит новую карательную экспедицию. Потрепанные партизанами воинские части и подразделения заменялись более боеспособными, к границам края стягивались все новые и новые силы, начала боев можно было ожидать со дня на день. Поэтому на юбилее говорили мы и о предстоящей схватке.

А в заключение была оглашена новость: большая группа партизан бригады, особо отличившихся в боях, награждена орденами и медалями. На днях состоится торжественное вручение наград.

Правительственные награды вручал Тужиков. День выдался солнечный, жаркий. Строй партизан застыл на небольшой поляне в молодом леске на берегу Полисти. Это было то самое памятное мне по 1941 году место, где располагался тогда лагерь отряда В. Б. Савченко.

Мне выпала честь нести бригадное знамя. Я сжимал в руках древко и вспоминал, как пришел на эту землю во главе потрепанного батальона, а точнее его остатков, едва насчитывавших четыре десятка человек. Сейчас в моем полку даже после ухода латышских отрядов более четырех сотен партизан. И рядом другие полки — тоже многочисленные и тоже хорошо вооруженные. Но не только в количестве дело. Мы сами стали другими, Ничто не прошло даром: ни победы, ни поражения. Из ошибок наших погибших товарищей, из собственных успехов и неудач, из просчетов и достижений тех, кто воевал в тылу врага плечом к плечу с нами, складывались тот самый опыт и та самая сила, которые накопили мы к нынешнему дню.

Между стволами двух деревьев был натянут кусок кумача с лозунгом: «Привет народным мстителям!» Столом, на котором раскладывают награды перед вручением, служила простая телега. Один за другим выходят вперед и встают перед строем партизаны:

— Служу Советскому Союзу!

— Смерть немецким оккупантам!

Среди награжденных — бойцы и командиры нашего полка: А. И. Казаков, А. И. Пушкин, разведчица Маша Дмитриева, политрук Б. Н. Титов, пулеметчик С. Я. Осипов, В, П. Плохой, Н. Н. Седов, другие партизаны. Мне в тот день был вручен орден Красного Знамени. Мой первый.

ЧЕТВЕРТАЯ КАРАТЕЛЬНАЯ

Эти строки из политдонесения С. А. Орлова Ленинградскому штабу партизанского движения зафиксировали самое начало тяжелейшей и упорнейшей битвы, продолжавшейся более месяца. Она громыхала над Партизанским краем, то разгораясь, казалось, до предела, то затихая ненадолго, чтобы затем взорваться вновь. Сколько жизней она унесла! Скольких людей искалечила, скольких мирных жителей обездолила, лишила крова, заставила долгие месяцы скрываться в лесах и болотах… Это была четвертая карательная экспедиция гитлеровцев против Партизанского края.

Противник не считался с потерями. Он вводил в бой все новые и новые подразделения, не жалел ни своих солдат, ни техники, вгрызаясь в нашу территорию. На своем пути он уничтожал все живое, сжигал дотла деревни, глумился над мирными жителями.

Как выяснилось впоследствии, враг на этот раз бросил против партизан значительно больше сил, чем когда-либо. К экспедиции были привлечены 218-я пехотная дивизия, 4-й заградительный полк СС, 16-й карательный отряд, специальное бронетанковое подразделение 3-АА, различные части и подразделения, стянутые от Старой Руссы, Пскова, Дно, Великих Лук, Холма, а также части 8-й танковой дивизии, введенные в бой несколько позднее. По существу, гитлеровцы двинули против нас весь свой 39-й армейский корпус.[54]

К этому времени общая обстановка на фронтах Великой Отечественной войны вновь начала складываться не в пользу Красной Армии. Летом 1942 года на советско-германском фронте было сосредоточено 266 вражеских дивизий, из них 193 немецкие — почти в полтора раза больше, чем в 1941 году. Не решившись вести наступление на всем фронте, гитлеровское командование сосредоточило свои войска на южном крыле, создав здесь перевес сил. Пал Севастополь. Советские войска потерпели поражение под Харьковом. Обстановка на юге становилась угрожающей: противник овладел здесь инициативой, его ударные группировки рвались к Волге и Кавказу.[55]

Главной стратегической задачей, решение которой, по замыслу немецко-фашистского командования, должно было обеспечить разгром советских войск и победное завершение войны, для противника стало: «…на севере добиться падения Ленинграда; в дальнейшем намечалось нанести главный удар на юге, уничтожить советские войска западнее р. Дона, овладеть нефтяными районами Кавказа и перевалами через Кавказский хребет, а захватом Сталинграда перерезать советские коммуникации на Волге. Успешное проведение этих операций должно было создать условия для последующего удара на Москву».[56]

Сегодня мы знаем, что советские войска завершили битву на юге блестящими победами под Сталинградом, на черноморском побережье, в горах Кавказа. Но должны были до этого пройти месяцы тяжелейших боев; не вдруг всеобщее ликование и победный звон литавр в стане врага сменились всеобщим же трауром, ознаменовавшим начало второго периода Великой Отечественной войны 1941–1945 годов.

К осени на всех фронтах разгорелась упорная, страшная, кровопролитная битва. Ведь активность советских войск на любом участке театра военных действий лишала гитлеровцев возможности свободного маневрирования силами, переброски их на направление главного удара.

Возвращаясь к боям, вспыхнувшим в это время на территории Партизанского края, я далек, конечно, от стремления сравнивать их с великой битвой, развернувшейся на юге. Наши масштабы по сравнению с ней были мизерны, рассматривать то и другое в одном ряду нелепо. Но приказ Верховного Главнокомандующего № 227 от 28 июля 1942 года прямо касался и каждого из нас. А суть этого приказа укладывалась в три железных слова: «Ни шагу назад!»

К началу боев в крае сосредоточились значительные партизанские силы: возвратились из рейдов под Псков и Порхов и с ходу вступили в бой 1-я и 4-я бригады, пришла 3-я бригада. Таким образом, вместе с нашей их стало четыре. Военный совет Северо-Западного фронта стремился регулярно снабжать нас оружием и боеприпасами. Но бои были так тяжелы, что доставленных из советского тыла 500 тысяч патронов хватило лишь на три дня, а заброска их в край с каждым днем усложнялась из-за того, что наши лесные аэродромы переходили постепенно в руки врага.

Надо сказать, что на участке моего полка довольно долгое время гитлеровцы даже не пытались начать боевые действия. Они напали на край суеверного направления, затем повели наступление с востока и, наконец, с юга. Но на нашем участке все было тихо. И это несмотря на активные действия наших диверсионных групп, полностью блокировавших железную дорогу на участке Локня — Дно и наносивших врагу ощутимый урон. Вот записи из «Журнала боевых действий полка»:

Кроме того, проводили мы в то время и другие боевые операции. 11 августа, например, отряд «Храбрый» разогнал двигавшееся от Подсобляева на Круглово подразделение гитлеровцев из шестидесяти человек, уничтожив около сорока. 16 августа 9 партизан из отряда «Отважный» во главе с командиром отряда Петровым произвели огневой налет на Городовик. Одним словом, полк не сидел сложа руки.

Рассказывая о тех днях, не могу не вспомнить и о нелепейшем случае, лишившем нас в одно мгновенье и командира, и комиссара диверсионного отряда.

6 августа Плохой и Смекалов, сидя в своем шалаше, вели разговор о недавно доставленных в край новых противопехотных минах. Смекалов был уже знаком с их устройством, он что-то объяснял своему командиру, а потом, устав «показывать на пальцах», сбегал за «наглядным пособием»: принес мину в шалаш и положил себе на колени. И Плохой, и Смекалов были опытными подрывниками, они знали в своем деле толк. И все-таки Смекалов что-то сделал не так, в чем-то ошибся…

Когда мы подбежали к тому месту, где только что стоял их шалаш, нашим глазам открылось страшное зрелище. Смекалову взрывом вырвало мышцы внутренней стороны бедер и весь низ живота, но он был еще жив, мы смогли положить его на телегу и отправить в госпиталь. В дороге он умер. А Плохой, который в момент взрыва сидел, склонившись к мине, был отброшен ударной волной в сторону, сильно обожжен, потерял зрение и слух и тоже находился между жизнью и смертью, причем к смерти гораздо ближе.

Это фантастика, но он остался жив. Больше того — вернулся из госпиталя в строй, снова ушел во вражеский тыл и воевал до последнего дня партизанских боев в Ленинградской области. Только на всю жизнь остались на его лице синеющие следы глубоко вошедших пороховых брызг.

В середине августа я был вновь вызван в штаб бригады. Думал, что на обычное оперативное совещание, однако, приехав, не встретил там никого из командиров полков. Оказалось, что Васильев вызвал для какого-то разговора.

Он встретил меня, как обычно, по-дружески, и, хоть я и ломал себе вначале голову над тем, для чего мог понадобиться комбригу, разговор начался легко и просто. Должен заметить, что в штабе бригады вообще всегда существовала атмосфера удивительной доброжелательности. Здесь никогда и не пахло чинушеством, начальничеством; здесь старший по должности всегда был старшим твоим товарищем, но не «высшим чином», перед которым надо «трепетать»; пришедшие сюда люди чувствовали интерес к себе и к своему мнению, чувствовали к себе уважение. Словом, это был штаб Васильева — по моему понятию, образцовое руководящее звено. В этом смысле для меня он до сих пор остается одним из лучших примеров, хоть повидать на своем веку пришлось мне немало.

Итак, мы беседовали, но по всему было видно, что Васильев не торопится пока перейти к главному. Он расспрашивал о делах в полку, рассказывал о какой-то недавней боевой операции, проведенной, кажется, полком Рачкова, конечно же, о том, как идут бои с карателями, о чем-то еще мы говорили. Но я понимал, конечно, что нахожусь здесь неспроста. Наконец я не выдержал:

— Зачем вызывал-то, Николай Григорьевич? Не томи…

— Ну, поговорить хотел… — улыбнулся Васильев. А потом сказал уже серьезно: — Есть у меня к тебе дело. Только скажи прежде: кто может в полку тебя заменить? Мы тут советовались, но единого мнения пока нет. Как думаешь, Степанов справится?

Много лет прошло с той поры, и я не могу уже, конечно, вспомнить этот разговор дословно. И возможно, читателю покажется странным, что я разволновался. Но я просто похолодел. Я подумал почему-то, что меня снимают. Но за что?

Я смотрел на свои лежащие на столе руки, чувствовал, что изменился в лице, и не находил сил хоть что-нибудь сказать. Видимо, Васильев почувствовал мое состояние. Он рассмеялся:

— Ну-ну… Ты о чем подумал-то? С чего бы это вдруг мы на тебя нападать стали? Или есть за что?

Мне стало легче, и я вымученно улыбнулся. А комбриг продолжал:

— Хочу тебя, Николай Иванович, забрать в штаб. Как ты на это смотришь? Только скажи сначала все-таки о Степанове. Но объективно, принципиально. И без неопределенностей.

Я не мог дать Михаилу Викторовичу плохой характеристики. Точно так же, как не мог говорить о нем расплывчато. Всеми своими делами он заслуживал только добрых слов, причем это было не только мое мнение — любой, наверное, в нашем полку думал так же.

Я говорил долго. О том, как Степанов работает, о том, какой у него характер, об уважении к нему в полку, о том, что он кадровый военный, а это при наличии всего остального немаловажный плюс, если говорить о его назначении на мое место.

— Есть у него, конечно, и недостатки, но кто из нас без них? Словом, лучшей замены нет, Николай Григорьевич, — заключил я.

Васильев слушал меня очень внимательно. Когда я закончил, некоторое время молчал, а потом сказал:

— Стало быть, так, наверное, и решим. А теперь слушай…

Примерно за неделю до нашего разговора в крае было начато строительство линий оборонительных сооружений. Работая над этой книгой, я нашел в одном из архивных документов точную дату — 9 августа: «…командование 2-й партизанской бригады принимает решение создать укрепленный рубеж на участке Серболово, Починок, используя водную преграду р. Полнеть…»[58] И это был не единственный участок, работы начались и на Шелони, и в других местах. По замыслу Васильева, создание линий оборонительных сооружений должно было позволить нам вести бои меньшей кровью, сохранить жизни и партизан, и мирного населения края, сдерживая рвущихся на нашу территорию со всех сторон карателей. На этот раз нам было явно не уйти и от позиционных боев, значит, к ним следовало серьезно готовиться.

В первые дни строительством оборонительных линий руководил Леонид Васильевич Цинченко, временно отозванный из своего полка.[59]

Васильев знал, что в финскую войну я был начальником инженерной службы стрелкового полка и поэтому обладал тем опытом, который сейчас стал необходим. С моим приходом в штаб бригады я должен был первое время заниматься именно строительством оборонительных сооружений.

Я понимал, что отказываться от предложения комбрига нельзя: важность начатого дела совершенно очевидна, его обязательно надо довести до конца, и при этом не просто абы как нарыть окопов, а провести серьезные инженерные работы. Об их масштабе свидетельствуют хотя бы такие цифры: только на линиях оборонительных сооружений, создаваемых на реке Шелони, помимо многочисленных окопов и ячеек охранения предстояло построить 39 огневых точек: 10 одноамбразурных, 14 двухамбразурных, 13 трехамбразурных и 2 четырехамбразурные. Все это требовало опыта и знаний, я обладал ими, значит, отказываться не имел права. Но ведь за прошедшее время я стал боевым командиром! Мне совсем не хотелось идти в тыл, пусть даже на работу особой важности. А мой полк? Я не мог уже даже в мыслях допустить, что когда-то с ним расстанусь. Что же делать?

Короче говоря, я вымучил в конце концов такое предложение: из полка меня отзывают временно, для выполнения задания штаба бригады. Обязанности командира временно исполняет Степанов. Ну, а дальше видно будет. Я пытался хоть как-то выиграть время, Васильеву же мое предложение понравилось потому, что он мог, ничем практически не рискуя, проверить свой выбор. На том и порешили.

Вместе с адъютантом, все тем же незаменимым Цветковым, имея на руках полученную в штабе схему оборонительных линий, я выехал на место. Времени в моем распоряжении было очень мало. Даже небольшой крюк в 14 километров, чтобы побывать в своем полку, я сделать не мог. В полк полетела радиограмма, а мы с Цветковым, проскакав по лесным дорогам километров пятнадцать, побывав по пути у председателя Дедовичской оргтройки А. Г. Поруценко в Круглово и договорившись с ним о взаимодействии, буквально едва сойдя с лошадей, включились в работу.

Почти трое суток ушло только на знакомство с сооружаемыми линиями укреплений. Я старался получить детальное представление о каждом даже самом малом участке, осмотрел каждую строящуюся огневую точку, каждый окоп, каждую ячейку охранения. По ходу дела рождались все новые и новые идеи. Например, несколько огневых точек, строительство которых было уже начато, я решил превратить в ложные, выбрав для настоящих более удобные места. Кое-где пришлось скорректировать задачи, поставленные перед работавшими на строительстве колхозниками, не имевшими, конечно, представления о том, как строят доты и дзоты: они умели пахать землю, умели срубить прекрасную избу, но таким делом, как теперь, занимались впервые. Подъем или углубление, расширение или переделка амбразур, усиление настилов, укрепление стен, расчистка секторов обстрела, тщательная маскировка огневых точек, обеспечение длительной их жизнестойкости… Все это требовало уймы времени, для сна оставалось его очень мало.

Мне хотелось помимо того, что предусматривалось штабным планом, построить несколько таких огневых точек, о которых в крае мало кто тогда знал. Я сам встречал их не часто, но зато изучил добросовестно: в финскую войну я должен был заниматься их уничтожением и убедился в том, насколько это трудно. Их называли тоже дзотами, но это не совсем верно. Дзот — это деревоземляная огневая точка. Эти же были дерево-земельно-каменные. Строить их просто, но они исключительно устойчивы, их трудно уничтожить даже артиллерийским огнем прямой наводкой.

Из самых крупных бревен рубятся стены. Отступя примерно метр-полтора, ставится второй, внешний сруб. Пропиливаются отверстия амбразур, лазы для выхода. Затем оба сруба незначительно углубляются в землю. Промежуток между внешней и внутренней стенами забивают доверху камнями вперемешку с землей. Затем сооружается потолок — настил в несколько накатов, и все это снаружи прикрывается вновь камнями и землей. Получается сооружение, внешне очень похожее на громадный муравейник. Остается прорыть ход сообщения, расчистить секторы обстрела, провести маскировку — и дзот готов. Попробуй уничтожить!

Если такое сооружение устанавливается на краю леса, что обеспечивает хорошую его маскировку, если оно подкрепляется специальными огневыми точками, обеспечивающими его прикрытие с флангов, то неуязвимость и долговременность участка обороны становятся очевидными.

И несколько таких огневых точек было создано. Одна из них стояла, например, около деревни Нивки — той самой, откуда 5 марта 1942 года начинал свой путь обоз с продовольствием для ленинградцев.

Все работавшие на строительстве прекрасно понимали, насколько важно то, что мы делали. Трудились с утра и до позднего вечера, причем я не помню, чтобы приходилось кого-то подгонять, говорить о чьей-то недобросовестности. Каждый старался сделать все, что было в его силах, поэтому работы велись быстро и качественно. Об их результатах можно судить по такому, например, маленькому эпизоду.

Как-то в гости ко мне заехали Степанов и Казаков, Мы поговорили о делах, о жизни, а потом оба они стали просить меня показать, что такое здесь строится. Я согласился, мы сели на лошадей и поехали к Мухареву.

До деревни оставалось уже метров двести, когда Степанов, которому, видимо, не терпелось увидеть дзот, спросил:

— Ну так где же твоя крепость?

Признаться, я решил показать им огневые точки не только для того, чтобы удовлетворить любопытство своих товарищей, но и чтобы лишний раз проверить, насколько хорошо удалась маскировка объектов. Поэтому я ответил Степанову неопределенно:

— А ты найди, Михаил Викторович, — и указал рукой примерное направление.

Лошадей мы пустили шагом, и времени для того, чтобы хорошенько приглядеться к местности, было достаточно. Но ни Степанов, ни Казаков дзота не увидели. Мы подъезжали к нему все ближе и ближе: вот уже 100 метров осталось, вот уже 50…

Когда Степанов наконец увидел то, что искал, он был поражен — дзот стоял на совершенно открытом месте, в одном из деревенских огородов, и все-таки обнаружить его можно было только с очень небольшого расстояния. Все в точности повторилось и перед дзотом-«муравейником» в Нивках. Я смог еще раз порадоваться хорошо сделанной работе.

А через несколько дней принимать готовые объекты приехал Васильев. Он и раньше приезжал к нам несколько раз, смотрел, как продвигается работа, обычно хвалил. Мы ждали приезда комбрига с радостью — все было сделано на совесть, ничего, кроме похвал, ждать не приходилось. Иными словами, наступал час нашего триумфа.

Но триумфа не получилось. И дело не в том, что Васильев остался недоволен — напротив, понравилось ему все, и он не скрывал этого. Но то, о чем он рассказал после того, как принял объекты, места для радости по поводу собственных успехов не оставляло. А рассказал Николай Григорьевич о той обстановке, которая сложилась к концу августа в крае. Я и не предполагал, что наши дела настолько плохи.

Противник ввел в бой к этому времени такие крупные силы, что противостоять им с каждым часом становилось все труднее и труднее. Наши подразделения отходили постепенно под ударами врага в глубь края. В руки гитлеровцев попали почти все наши аэродромы, доставка с Большой земли оружия и боеприпасов прекратилась. Невозможно стало и эвакуировать тяжело раненных. Мы несли большие потери. И хоть противнику был нанесен серьезный урон — за три недели августа каратели потеряли свыше 3 тысяч солдат и офицеров только убитыми, — это дела не меняло. Гитлеровцы могли, восполняя потери, вводить в бой все новые подразделения, мы же такой возможности были лишены.

Надо было готовиться к самому последнему, самому нежелательному исходу, при котором край — на время, конечно — партизанами мог быть оставлен. Такой исход еще не предрешен, еще ведутся ожесточенные схватки, но оргтройкам дано уже указание об организации лесных лагерей, в которых могли бы укрыться от врага местные жители.

Васильев не был растерян. Как всегда, он был спокоен и тверд, как всегда, трезво анализировал и оценивал обстановку. Мучительно и настойчиво он искал наиболее верный выход из положения, которое ухудшалось буквально на глазах. Но что он мог предпринять! Соотношение сил было слишком неравным…

Я решил, что никаких сомнений относительно того, где сейчас мое место, быть не может, и тут же стал просить Николая Григорьевича отпустить меня в полк. Некоторое время он не соглашался. Но потом, задержав взгляд на сверкавшем у меня на груди новеньком ордене, широко улыбнулся и сказал:

— Ладно, уговорил. Езжай! — И, кивнув на орден, прибавил: — Жди другой.

…Так я снова оказался в 1-м полку.

Полк мой к тому времени имел далеко не такой вид, как раньше… Нет, он не был обескровлен боями. Выше я писал уже о том, что обстановка на юго-западной границе края оставалась долгое время очень спокойной, Полк таким образом не участвовал пока в боевых действиях. Но именно это стало причиной заметного уменьшения его численности: командование бригады, учитывая затишье на этом участке, отзывало из полка одно подразделение за другим. Было приказано перебросить отряд «КИМ» в направлении озера Цевло, к Холму, отряд «Отважный» на охрану колхозников, убиравших урожай. Вот несколько радиограмм из штаба бригады:

А вот выписка из «Журнала боевых действий полка»:

Короче говоря, полк некоторое время состоял практически из единственного отряда «Храбрый». Все это оставляло не так уж много места для оптимизма, но потом, 15 августа, вернулся из-под Пскова Седов со своим отрядом, а к 25 августа возвратился «Отважный». Был еще, правда, диверсионный отряд, но брать его в расчет, готовясь к боям с карателями, не приходилось: он использовался только по прямому своему назначению и все время находился за пределами края. Таким образом, в моем распоряжении оставались только три отряда: Н. Н. Седова, «Храбрый» и «Отважный». Не густо, но воевать можно.

Не прошло и трех дней после моего возвращения в полк, как мы получили приказ сняться с занимаемых позиций и выдвинуться в лесной массив в районе деревень Нивки — Мухарево. Нашей задачей стало прикрытие остававшейся единственной в распоряжении бригады маленькой посадочной площадки для приема самолетов около деревни Татинец. А еще через несколько дней, в самом конце августа, полк был выдвинут на одну из главных южных боевых позиций с задачей противостоять подразделениям 8-й танковой дивизии гитлеровцев, наступавшей на Партизанский край от озера Цевло.

Не успели мы еще как следует осмотреться на новом месте, как меня вызвали в штаб бригады. Располагался он тогда неподалеку, и добрался я быстро. В большом шалаше находились Васильев, Орлов, Майоров и еще два человека, которых я видел впервые. Это были заместитель начальника Ленинградского штаба партизанского движения Н. А. Алмазов и начальник оперативного отдела ЛШПД М. Ф. Алексеев. Лица собравшихся были серьезны и сосредоточенны, разговор состоялся недолгий, но насыщенный чрезвычайно.

К этому времени обстановка в крае обострилась еще более. Каратели добились успеха практически на всех участках, они стремительно продвигались в глубь нашей территории. Кругом шли тяжелые бои. На северном участке в очень трудном положении оказался полк Ефимова, он нуждался в немедленной поддержке. Мне было приказано срочно направить туда отряд «Храбрый». Но в штаб меня вызвали не за тем: такое распоряжение можно было отдать и радиограммой. Я опять получил новое назначение.

На этот раз оно не меняло резко моей судьбы, но ответственность возлагало большую: мне было поручено возглавить все партизанские силы, сосредоточенные на южном участке. В моем подчинении оказались три полка и два самостоятельных отряда: мой полк, 2-й полк нашей бригады, 6-й полк 3-й бригады, отряд Артемьева и отряд «Защитник Родины».

— Бои веди до последней возможности, — спокойно, но твердо говорил мне комбриг. — И, сам понимаешь, помощи не жди. Резервов у нас нет. Отступать нам уже некуда, но людей береги. А Алексеева направь к Ефимову как можно быстрее.

И тут же, заметив, что я хочу что-то сказать, продолжил напористо:

— Понимаю отлично — жалко. Но что поделать? Помолчал секунду, улыбнулся и обнял крепко:

— Ну, ни пуха…

Прощаясь с Алексеевым, я не знал, что никогда уже не вернется в полк ни он сам, ни его отряд. Нет-нет, не погибнет он, и отряд останется цел, однако война разметет нас, и до самой весны сорок четвертого, до Окончания партизанских боев под Ленинградом, будем мы хоть и в одном общем партизанском строю, но не вместе. Не знал я, конечно, и того, что всего через год станет Алексеев командовать уже не отрядом, а бригадой-7-й ЛПБ.

Итак, «Храбрый» ушел на север, а мы начали готовиться к боям. Как оказалось впоследствии, времени на это нам было отпущено около суток: назначение я получил 3 сентября, а уже 4-го мы отражали первые атаки карателей.

Вместе с командирами подчиненных мне полков и отрядов мы продумали тактику первой встречи с противником. Было решено не встречать вражеские части в лоб основными силами, а выставить на их пути небольшие, но хорошо оснащенные автоматическим оружием заслоны, задачей которых было дезориентировать неприятеля. Они должны были создать только видимость сопротивления, завязать бой, а потом отойти, пропустив наступающих в деревню Глотова. Противник должен решить, что легко справился с нашей обороной. По моим предположениям, гитлеровцы не будут даже разворачиваться в боевой порядок и колоннами пойдут дальше. На выходе же из Глотовы эти колонны попадут под удары наших главных сил с флангов и с тыла.

Мы определили места и порядок действий каждого из подразделений, уточнили детали предстоящей схватки, договорились о том, как действовать, если события начнут разворачиваться не так, как мы предполагали. Оставалось только ждать.

Надо сказать, что наш план удалось осуществить в точности. Наступавших карателей встретил огонь заслона в деревне Лебешево, затем в деревне Красный Борок и, наконец, в Глотове. Эти стычки, как и предполагалось, создали у гитлеровцев полную уверенность в успешном подавлении основных партизанских сил на нашем участке. Они заняли Глотову. Мы ждали начала их дальнейшего движения, чтобы ударить из засад. Но вот странность: уходить из деревни каратели почему-то не спешили. Шло время, и мы стали подумывать даже о том, не останутся ли они здесь на ночь. И тут выяснилось, что причина задержки в деревне проста и прозаична — солдаты занялись вылавливанием гусей, оставленных ушедшими из деревни в один из лесных лагерей жителями. А надо сказать, что птицы этой в деревне было великое множество.

Но в конце концов гуси были переловлены, колонны пехоты показались на дороге и широкой серой лентой потекли в сторону деревень Перстова, Папоротно, Вязовка. Наступил решающий момент.

…Мы выиграли этот бой. Противник бежал, оставляя на земле десятки убитых и раненых. Укрепившись в Глотове, гитлеровцы и после того, как наши подразделения из схватки вышли, долго вели огонь — наобум, для собственного успокоения. Когда же настала ночь, мы применили ту тактику, которую опробовали еще в ходе боев со второй карательной экспедицией: небольшие группы партизан обстреливали время от времени деревню, вызывая сильный ответный огонь противника, всякий раз предполагавшего, что мы начинаем ночной налет. На сон и отдых времени ему мы не дали.

Видимо, поэтому в «Журнале боевых действий» полка запись, касающаяся 5 сентября, выглядит кратко и буднично: «День прошел относительно спокойно». Зато следующая запись другая:

Тем временем каратели начали решительное наступление на других направлениях. Они стремились нанести заключительный сильный удар из района озера Полисто и одновременно пошли наконец со стороны Чихачево, через оголенный с уходом нашего полка юго-западный участок границы Партизанского края. Правда, как стало известно, двигались гитлеровцы с большой осторожностью, опасаясь, видимо, партизанских ловушек. Но это мало что меняло. Наш полк сражался на южном участке, путь от Чихачево был открыт.

Создавалась угроза захвата всех партизанских сил в плотное кольцо. Теснимые превосходящими силами противника, полки нашей бригады, измотанные месячным боем, понесшие невосполнимые потери, медленно отходили со всех сторон к деревне Татинец. Танки 8-й танковой дивизии немцев, используя пригодные для их продвижения дороги, стали обтекать вырисовывавшееся кольцо окружения, создавая дополнительное, бронированное кольцо, противостоять которому мы уже не могли. Наступала кульминация схватки.

7 сентября каратели заняли Малую Слободу, Гнияицы, Зеленый Клин, Нивки, Круглово, Серболово, Вязовку, Папоротно, Перстову, Ухошино. Таким образом, кольцо окружения почти сомкнулось. Оставался незанятым только шестикилометровый участок между деревнями Глотова и Перстова, но он не мог играть уже никакой роли. Я получил приказ сосредоточить все подразделения южного оборонительного участка в районе Татинца. В двадцать два часа приказ был выполнен.

А около часа ночи меня вызвал к себе комбриг.

— Обстановка требует прорыва твоего полка на запад, под Порхов, — печально, но твердо говорил Васильев. — Если под Порховом будет не закрепиться, иди дальше, под Струги Красные. Возможно, встретишься там с Германом.[63]

Он с бригадой ушел в те районы.

Задание на прорыв из кольца получили и другие подразделения нашей бригады. В крае оставался только штаб с 3-м полком. Наш же полк начал рейдовать.