Фронт без тыла

РЕЙДУЮЩИЙ ПОЛК

Нам надлежало двинуться в путь этой же ночью, с 7 на 8 сентября. Никакого времени на сборы. Впрочем, последние дни полк и так был все время в движении, так что «паковать чемоданы» не было нужды. Да и какой у партизан багаж? Оружие и вещмешок, который каждый старался набить в основном боеприпасами. И тяжесть его была одинакова как у рядовых, так и у командиров.

Помню, пришлось нам расстаться с нашими лошадьми. В предстоявшем рейде они могли стать помехой, и я приказал их уничтожить, чтобы не достались врагу. Больно, но что поделать!

Чтобы хоть как-то укрепить обескровленный полк, Васильев придал нам отряд Д. В. Худякова, входивший в состав 3-й бригады, но оторванный от нее боями за край. Этот отряд оказался в полку самым крупным. Вот силы, которыми я тогда располагал: отряд Седова (92 человека), отряд Худякова (157 человек), отряд Журавлева (87 человек) и штабное подразделение. Всего в момент выхода из края нас было 392 человека.

Мы миновали за остаток ночи лесной лагерь жителей деревни Гнилицы и углубились в глухой лесной массив. С рассветом расположились на отдых. Надо было вновь перестраиваться: ночью — марш, днем — сон. Но это было не ново.

Над краем полыхало зарево многочисленных пожаров. Мы шли знакомыми до мельчайших подробностей местами, где каждый куст, каждая тропка известны и кажутся родными, где нет необходимости смотреть на компас и карту. И убеждались, что повсюду, даже в самых маленьких деревушках, обосновался враг. На редкость плотным и широким кольцом обложили каратели все еще продолжавшие сопротивляться подразделения 2-й партизанской бригады.

Нам нельзя было теперь вступать в стычки с врагом, поэтому двигались чрезвычайно осторожно, пытаясь нащупать участок, на котором выход из кольца удалось бы осуществить бескровно. Решили переходить железную дорогу на участке Чихачево — Дно, почти вплотную к Дедовичам, рассчитав, что здесь из-за близости крупного гарнизона наименее вероятны вражеские засады. Надо сказать, что оккупанты, испытав на себе губительную силу этого нашего метода организации боя — засад — тоже взяли его на вооружение. Нам приходилось быть вдвойне осторожными.

Железную дорогу и речку Судому удалось пересечь незаметно, без приключений. Хоть и в тревожном ожидании, но тихо прошла дневка у деревни Шубино. Здесь я принял решение двигаться дальше поотрядно. Нет, я не забыл, конечно, печального опыта лета 1941 года и судьбы полка Петрова. Но не в том была тогда наша беда, что к Лютым Болотам мы пошли побатальонно. Мы были неопытны, мы не знали обстановки, да что говорить — партизанами тогда мы еще только-только становились. Сейчас мы были уже совершенно другими. И такой маневр для полка не представлял былой опасности. Назначив местом сбора лесной массив в районе хутора Хариж, я приказал командирам отрядов вести подразделения разработанными штабом маршрутами.

В штабном подразделении, куда входили и диверсионные группы, нас было 56 человек. Мы тоже двигались отдельно. Прошли Грамулинские леса, незабываемо красивые места Судомской возвышенности. Шли теперь по дорогам, через деревни, зная, что гитлеровцы здесь — редкие гости, но имея тем не менее впереди разведку. Занимались по пути и заготовкой продуктов, которыми нас охотно снабжало население.

Это делалось всегда организованно. Старосте деревни давалось задание собрать определенное количество мяса, молока, хлеба и других продуктов в счет государственных поставок. Когда это задание выполнялось, староста получал расписку, которую должен был предъявить впоследствии, когда гитлеровцы будут с нашей земли изгнаны, органам Советской власти.

Надо сказать, что среди старост встречались зачастую люди весьма порядочные. Жители деревень, выдвигая их, стремились, чтобы у власти оказался человек хороший и надежный. Уговаривали такого, объясняли, что не для службы врагу, а для пользы жителей деревни должен он взвалить на себя этот крест. И становился человек старостой — фигурой, которую сегодня многие готовы огульно считать позорной, но бывшей на самом деле далеко не всегда такой. Жизнь сложнее любых слепков с нее, и судить торопливо не следует никогда. Идет ли речь о героическом или будничном, о возвышенном или низменном — поспешные суждения не рождают ничего, кроме мертвой схемы.

Надо было видеть, с какой радостью брались эти наши расписки, как тщательно их прятали, как бережно хранили. Ведь были они не наивной игрой, не формальностью и уж никак не цинизмом — мол, давай сюда мясо, а себе возьми эту бумажку. Партизанский командир был представителем Советской власти, ее именем он распоряжался, а поскольку должно было настать время, когда он передаст свои полномочия другим людям, мирным, оставлялась расписка. Проявлением незыблемой нашей уверенности в победе, передававшейся и жителям деревень, были эти листки бумаги с нашими подписями.

Кто-то скажет, что это неосторожно: по распискам можно проследить маршрут партизанского подразделения, определить примерную его численность. Был некоторый риск, конечно. Но повторяю: слова «староста» и «предатель» — не синонимы. К тому же если староста действительно мог быть для нас опасен, жители, как правило, предупреждали об этом.

Одной из деревень, в которой заготавливали мы продукты по пути к Харижу, была Красуха — очень красивая: наверное, потому так и называвшаяся. Никто не мог знать тогда, что и она войдет в список кровавых жертв гитлеризма, став вечным памятником народному горю. Оккупанты сожгут ее дотла вместе со всеми жителями-женщинами, детьми, беспомощными стариками и старухами. 280 человек погибнут в огне. За то, что неподалеку от деревни подорвется на мине немецкая автомашина…

Сбор отрядов у Харижа произошел точно в намеченный срок и без всяких происшествий. Это было 13 сентября, и до 14-го мы оставались на месте, отдыхая. Надо сказать, что, несмотря на имевшуюся у полка единственную задачу — выход в новый район, мы продолжали и в это время наносить удары по врагу. Делалось это силами наших диверсионных групп. Так, например, в ночь с 9 на 10 сентября группа Корюкина на участке железной дороги Дно — Локня пустила между Клюкино и Рогалево под откос вражеский эшелон, уничтожив паровоз и 8 вагонов. Эта же группа на большаке Дедовичи — Ясски уничтожила 3 автомашины и 16 гитлеровцев. На том же участке железной дороги действовала и группа Балабаненко, подорвавшая 10 сентября дрезину.

От Харижа недалеко было до конечной цели нашего пути. Перейдя железную дорогу Псков — Порхов — Дно, мы выходили к лесным и болотистым массивам западнее Порхова и в районе деревни Лезеница — месту, определенному приказом Васильева. 14 сентября мы начали марш к железной дороге. Пошли, не дождавшись темноты, часов в шесть вечера. И совершенно неожиданно нарвались на вражескую засаду.

К счастью для нас, организована она была безграмотно: то ли по недостатку опыта, то ли по другим каким-то причинам — не знаю. Нападавшие начали слишком рано. Они открыли огонь, когда в зону засады вошло лишь наше головное охранение, и поэтому сами вскоре попали под сильнейший фланговый огонь сначала бокового охранения, а затем и других наших подразделений. Бой закончился быстро и гораздо благополучнее для нас, чем мог бы. Однако у нас появились раненые, а это осложняло переход. Впрочем, было их немного.

Помню, после этой схватки повстречался мне на дороге шедший навстречу красавец парень: высокий, широкоплечий, энергичный, веселый, уверенный. По всему было видно, что он только что из боя: разгорячен еще, еще не освободился от остатков нервного и физического напряжения. Но доволен. Шагает размашисто и, кажется, даже жалеет, что стычка была такой короткой. Мне показалось, что я видел этого человека раньше, но в какой-то другой обстановке, а в какой именно — вспомнить не мог. Я окликнул его и, когда он подошел, узнал:

— Неужели Михайлов?

— Да, товарищ командир, партизан Михайлов! — весело отрапортовал он.

Я смотрел на него и невольно улыбался. Было совсем неудивительно, что я не сразу его узнал. Можно было смело сказать, что я знал теперь двух Михайловых: того, который стоял сейчас передо мной, и другого, с которым познакомился весной, во время боев против второй карательной экспедиции. С огромным удовольствием отмечал я про себя, что от «того» Михайлова сейчас ничего уже не осталось. Вот что это была за история.

Он пришел в полк вместе с пополнением, которое мы приняли весной 1942 года. И в первом же бою пропал без вести. Такое случалось не часто, но не так уж и редко. Поэтому, а главным образом еще и потому, что пробыл парень у нас недолго, о нем быстро забыли. Но у истории этой было продолжение, притом весьма драматичное.

Через несколько дней в штабе полка появился неказистого вида старик маленького роста, щуплый, явно не блещущий здоровьем и сильно взволнованный. Но держаться старался молодцом: грудь его украшали два Георгиевских креста знак былой доблести и славы, — он как будто хотел сказать, что когда-то был совсем не таким, как сейчас, тоже дрался за Родину, и ничуть не хуже, чем мы теперь, может быть даже и лучше. Он говорил со мной так, как говорят при постороннем, штатском человеке двое военных, понимающих друг друга с полуслова, а штатскому при этом лучше помолчать, послушать, набраться ума-разума. «Посторонним» в этом разговоре был тот самый партизан Михайлов. Его старик привел с собой. А трагизм ситуации заключался в том, что стояли передо мной отец и сын и по всем действовавшим в то время законам я должен был отдать приказ об аресте и расстреле сына.

Дело в том, что из боя Михайлов бежал. Бой меньше всего похож на ту игру, в которую играют во дворах мальчишки: он беспощаден, он жесток, он страшен — и не важно, первый это твой бой или сотый. Я знаю, что и до меня об этом говорили, но все-таки всегда при случае повторяю: людей, не боящихся смерти, нет, боятся все — и трусы, и герои, — неизвестно даже, кстати, кто больше. Ведь бой — это всегда смертельная опасность, а человеческая природа такова, что в минуты риска для жизни она обязательно щелкает какой-то своей кнопкой на пульте внутри каждого из нас, включая инстинкт самосохранения. Это сильнейший из инстинктов, и не считаться с ним не может никто. Природа предусмотрела полную его безотказность. Герой в этом плане отличается от труса только тем, что направляет свой страх в то русло, где это чувство не в состоянии разрастись до бесконечных пределов и поглотить человека целиком. Герой вступает со страхом в схватку и побеждает. Не надо думать, конечно, что эта схватка длится часами, бывает, что для преодоления слабости нужен всего только миг, но это не значит, что страха не было вовсе. Иными словами, каждый бой вмещает в себя всегда как бы два боя: один — с врагом, другой — с собственным страхом.

Но может быть и так, что два боя не получаются, что сразу же побеждает страх, парализует волю, подавляет все и человек испытывает тогда что-то вроде помешательства. Он не может управлять собой, он не помнит себя, он бежит…

Мальчишка, вчерашний школьник, Михайлов попал в первый свой бой. И бежал из него. Он не помнил, как оказался где-то далеко в стороне, без оружия, в каком-то глухом болоте. А когда пришел в себя, перестрелки не было уже слышно, и он понял, что случилось непоправимое: струсил, бросил товарищей в опасности, нет ему теперь прощения. Помните у Толстого описание того боя, в котором Николенька Ростов бежит, струсив, от французского гренадера? Ведь как понятно все, что с ним тогда произошло! А знаете, что было бы, случись все это не в 1805 году под Шенграбеном, а в 1942 году под Ленинградом? Ростова расстреляли бы. И не потому, что не читали «Войну и мир» и, следовательно, не поняли бы этого человека, а потому, что трусость в той битве, которую вели мы, была преступлением, не могущим иметь оправданий.

Но знал ли об этом старик, который, увидев у себя дома сына-дезертира, оказался способным только на это: повесить на грудь старые свои боевые награды, взять жалкого в своей растерянности и в своем страхе сына за руку, привести его в полк и сказать: «Судите труса, и построже». Нет, этого старик не знал. Он знал, что сына накажут, но так…

Надо было видеть, что стало с ним, когда он понял все. И нельзя было не восхититься этим человеком, видя, как, стиснутый страшной душевной болью, он держал себя в руках и не молил о пощаде для сына. Не молил словами, не молил взглядом, не молил жестом. Но он сам был — мольба.

Нет, не могли мы поставить Михайлова к стенке. Он стал исключением. Оправдало ли это себя? Ответ стоял передо мной на лесной дороге около хутора Хариж.

В суровой школе войны удивительно быстро становились мальчишки мужчинами. Не в двадцать пять, не в двадцать, не в восемнадцать. Поэт Юрий Воронов написал об этом так:

Пусть читающие эту книгу молодые люди не воспримут сказанное как упрек. Военная взрослость — это взрослость дорогой ценой, и я такой никому не желаю. Но для того чтобы мальчик знал, когда наступает пора становиться ему мужчиной, надо, чтобы не искал он абсолютных цифр: если потребует время — надо быть готовым и в пятнадцать, и раньше.

Железную дорогу перешли удачно. Углубились в лесные и болотистые массивы. Но вскоре убедились, что находиться в этом районе — значит вести непрерывные бои с карателями, которых и здесь мы встречали чуть не на каждом шагу. На следующий же день после стычки у Харижа, 15 сентября, вновь попали в засаду в районе деревни Рассадники. Напавших на нас гитлеровцев разогнали, понеся незначительные потери. 16 сентября — бой в районе деревни Лезеница, 17 сентября — бой в районе деревни Богово, а затем в течение всего дня периодические стычки с преследовавшим противником… Стало ясно, что здесь нам не зацепиться. Район полностью контролировался карателями. Помня приказание Васильева на этот случай, я решил двинуться на север, в те места, куда ушла 3-я бригада.

Чтобы оторваться от преследования, мы оставили в районе Богова прикрытие отряд Седова. Остальные же отряды, перейдя ночью обширное болото и довольно крупный лесной массив, вышли на шоссейную магистраль Псков — Сольцы — Шимск. Дальше наш путь лежал в леса южнее Струг Красных. Но в районе шоссе чуть не случилось непоправимое.

Пересекая магистраль, мы не могли, конечно, удержаться от простейшей диверсии: нарушения телеграфно-телефонной связи. В быстро наступавшем рассвете наши люди повалили на довольно значительном участке телеграфные столбы, перерезали провода, утащили в лес десятки метров кабеля линии связи. Честно сказать, мы и сами не подозревали о том, куда нанесли удар и какого следует ждать на него ответа. Поэтому дальнейшие наши действия можно расценить теперь как беспечные; углубились незначительно в лес и расположились на дневку. Мы не думали, конечно, что гитлеровцы не станут ремонтировать разрушенную линию связи. Станут обязательно. Но не сию же минуту!

Несколько позже я узнал, что мы нарушили «сгоряча» связь штаба группы армий «Север» с фронтом. Такое, конечно, не могло остаться безнаказанным.

Не помню сейчас точно, но, по-моему, не прошло и часа после того, как полк расположился на отдых, когда со стороны Пскова на шоссе послышался шум моторов, который сначала нарастал, а затем стих — как раз в том месте, где была произведена диверсия. И не успели мы еще поднять людей, как на полк обрушился шквал огня. Налет был настолько стремительным и сильным, а мы настолько не готовы к бою, что судьба полка, казалось, повисла на волоске.

Разбуженные выстрелами люди, не понимая еще, что происходит, бросались в глубь леса, увлекая за собой и тех, кто попытался было отвечать противнику огнем. Отряды стали неуправляемы. Полк бежал. Название этому — паника.

Чтобы судить о таком, явно недостаточно, конечно, даже самых ярких описаний. Страшна массовость охватывающего в такие минуты людей ужаса, страшна собственная беспомощность, страшно сознание позора происходящего… И еще: поддавшись панике, человек редко действует рационально, чаще он только ухудшает свое положение, причем до самой последней крайности.

Что можно было сделать? Ничего, только бежать вместе со всеми. И я бежал. Рядом со мной бежал комиссар, бежал начальник штаба. Только мы были не впереди, а сзади всех, и еще я успевал смотреть иногда на компас: смешно, конечно, но ведь должен же командир представлять, куда в конце концов увлекут его бегущие сломя голову и ничего не понимающие бойцы.

Все это продолжалось не так долго, считанные минуты, но мне они показались очень и очень длинными. Наконец, заметив, что кое-кто из бегущих приходит постепенно в себя, я решил рискнуть. Остановился, приложил ладони рупором ко рту и изо всех сил крикнул:

— Спокойно! Спокойно! Прикрываю отход!

Лег за дерево и выпустил очередь из автомата, не целясь, в ту сторону, откуда слышался шум погони.

Немедленно рядом со мной оказались комиссар, оба наших адъютанта и начальник штаба. Адъютантов мы послали назад. Оба они прекрасно поняли, что пытался я сделать, на что рассчитывал. Буквально через несколько секунд стал слышен голос Цветкова, яростно кричавшего о том, что командир с комиссаром и начальником штаба отстреливаются одни, что их бросили, что… Думаю, нет нужды говорить, в каком все это было выдержано стиле. Понятно, наверное, что совсем не парфюмерными эпитетами пользовался Вася. А мы тем временем, подпустив преследователей поближе, ударили из трех автоматов.

Вернутся наши люди или нет? Может быть, понапрасну поставил я на карту так много — жизни всего своего штаба? Сколько времени сможем мы втроем продержаться: пять минут? Десять?..

Неподалеку вдруг затрещал партизанский автомат. Потом еще один. Еще… еще… еще!.. Вернулись!

Дальше все было просто. Порядок восстановился так же быстро, как и нарушился. Отряды вступили в бой, и не так много времени понадобилось, чтобы закончить его нашей победой. Наступавших солдат рассеяли несколькими фланговыми ударами, поднялись в контратаку, враг бежал. Но этот урок я запомнил на всю жизнь.

19 сентября полк вышел в район Радиловского озера и встретился с бригадой А. В. Германа. Численность ее была в то время невелика — наш полк, выходя из Партизанского края, имел в своем составе больше бойцов. Однако это соотношение должно было измениться: ниже я расскажу, почему.

Лагерь бригады был разбит в красивом и чистом сосновом бору, примерно в 15–20 километрах от Струг Красных, западнее деревень Сапирино и Кашино. Жили в добротных, сухих и чистых землянках, территория содержалась в образцовом порядке, и все это очень напоминало воинский лагерный сбор в мирное время. Лагерь имел настолько добротный и спокойный вид, что казалось, будто и не во вражеском тылу он находится, будто не может угрожать здесь людям никакая опасность.

С Александром Викторовичем Германом мне доводилось встречаться и раньше, в Партизанском крае. Но встречи эти были так мимолетны, что временем нашего настоящего знакомства я считаю все-таки середину сентября сорок второго года, а местом — только что описанный лесной партизанский лагерь.

О Германе много написано. Редкая книга о ленинградских партизанах не содержит упоминания об этом человеке, прожившем короткую, но удивительно яркую жизнь, оставившем глубокий след в памяти тех, кому довелось воевать рядом с ним. Имя Германа увековечено. Его носят пионерские дружины, отряды «красных следопытов», оно было присвоено после гибели комбрига его бригаде, им названа одна из улиц Ленинграда… И все-таки, несмотря на широчайшую известность Александра Викторовича, я считаю своим долгом присоединить к многочисленным рассказам о нем и свои воспоминания. Ведь я хорошо знал его: не в одном бою побывали мы вместе, встречались и в тылу врага, и в советском тылу, и в последний рейд я его провожал из Валдая… А пистолет, из которого выпустил он последнюю в своей жизни пулю, был подарком от меня: печальная подробность, лучше бы ее не было вовсе!

Мы очень быстро сошлись — с первой же встречи, с первого же вечера, который провели вместе, беседуя о том, что больше всего волновало тогда; о судьбе Партизанского края. Не во всем одинаковы были наши мнения, какие-то частности оценивали мы по-разному, но это не мешало взаимопониманию, не нарушало, а только, по-моему, укрепляло быстро возникшее чувство взаимной симпатии.

Мне трудно теперь вспомнить, на какие именно качества Александра Викторовича обратил я внимание в тот далекий день. Не мог я тогда, например, знать, каков Герман в бою, — надо было оказаться рядом под пулями, надо было своими глазами увидеть его смелость, его хладнокровие, его умение пойти, когда надо, на риск и выйти победителем, его умение руководить боем, всегда удерживать в руках инициативу, принимать неожиданные решения, ведущие к победе. Это, повторяю, я узнал позже. Но с первой же встречи с Александром Викторовичем любой мог увидеть в нем человека твердого, волевого, решительного. Он был прям, но не резок в обращении с людьми, не терпел грубости, ненавидел хамство и наглость. Не переносил подхалимов. Не признавал догм: был постоянно в поиске новых форм и методов ведения партизанской борьбы.

И внешностью своей впечатление он оставлял у всех только хорошее: строен, всегда подтянут, бодр, в движениях уверен, мужествен. Я не побоюсь сказать, что был Герман красив — это слово редко может быть с толком использовано для характеристики мужчины, но в данном случае обойтись мне без него трудно. И красив Александр Викторович был не только внешне: он жил красиво, воевал красиво. Таким и остался он в моей памяти навечно. Кстати, фотографию Германа, переходящую из одной книжки в другую, я считаю не самой удачной.

В тот вечер мы говорили о боях против четвертой карательной экспедиции. Герман был активнейшим сторонником использования нашими подразделениями только такой тактики, только тех форм и методов борьбы, которые можно было бы назвать сугубо партизанскими. И в этом трудно было с ним не согласиться.

Однако я стал горячо спорить, видя, что Герман осуждает Васильева за применение им в боях с карателями и тактики позиционного боя. Я говорил, что сугубо партизанскую тактику можно в данном случае представить примерно так: не препятствовать карателям в захвате территории края, нанося в то же время по врагу удары. Для партизан сам по себе факт владения большими территориями не так уж и важен, скорее это даже обременительно, поскольку занятую территорию надо охранять, — куда проще не заниматься этим! Места для того, чтобы жить, предостаточно в любом почти лесу; нападай оттуда на гарнизоны, устраивай диверсии на железных дорогах, маневрируй, а борьбу за территории оставь частям регулярной армии… Но все это было бы верно при одном условии: Партизанского края в том виде, какой он имел, в природе не должно было бы существовать. Но он существовал! Были мирные жители края, были отношения между ними и партизанами. И священной нашей обязанностью становилась в этой связи защита всеми имеющимися средствами этих людей и этой земли. А в таком случае приходится действовать, и не только партизанскими методами.

Мы спорили долго, в чем-то мне удалось Германа убедить, в чем-то нет, но, повторяю, все это вовсе не привело к неприязни.

К сожалению, в тот вечер мы не только теоретизировали. Была и практическая часть разговора. И слова «к сожалению» я написал вот почему.

Дело в том, что, как я уже говорил, в состав нашего полка входил и временно приданный отряд Худякова из бригады Германа, численностью в полтораста человек. И теперь настало время с этим отрядом прощаться. Отряд Седова оставался в районе Богова. Забегая вперед, скажу, что связь с ним прервалась и до самого выхода в советский тыл мы так уже и не встретились. В полку оставалось только 120 человек: один отрядик и штабные. Таким лилипутом полк никогда еще не был.

Впрочем, многие бригады, полки и отряды имели в те дни поразительно малую численность: шли упорные бои, наши подразделения таяли на глазах. 1-я Особая партизанская бригада, например, состояла в октябре из 136 человек, 3-я бригада — из 228.[64] Ну как тут можно было сопротивляться передаче отряда Худякова.

Казалось, бригада Германа прочно обосновалась в этом районе. Лесной лагерь был удобен; и на первый взгляд вполне безопасен, поддерживалась радиосвязь с советским тылом, и самое необходимое доставлялось оттуда в бригаду по воздуху. Через день примерно после нашего прихода в условленном месте по сигналу с земли был сброшен ночью с тяжелого бомбардировщика груз — в основном оружие и боеприпасы. Этот же самолет сбросил парашютиста: оперативного работника ЛШПД А. Ф. Катачигова, имевшего специальное задание.

И все-таки впечатление о прочном положении бригады в этом районе было обманчивым. Об этом сразу же предупредил меня Герман, об этом же говорила вся обстановка, стоило присмотреться к ней повнимательней.

Каратели все время рыскали по лесам, и то одна, то другая партизанская группа наталкивалась на них, причем уклониться от боя удавалось не всегда, хоть стычки для нас тогда были совершенно нежелательны. Рано или поздно гитлеровцы должны были обнаружить наш лагерь. Надо ли говорить о том, что в этом случае обжитые места придется оставить? Слишком мало у нас сил, чтобы сопротивляться.

Но тем не менее как бригада Германа, так и наш полк не прекращали боевых действий. На железную дорогу, на автомобильные магистрали выходили группы подрывников, устраивали засады. Пусть не так эффективно, как с территории Партизанского края, но мы все-таки наносили удары по врагу.

Так прошло десять дней. А 28 сентября примерно в час дня сначала на дальних, а затем и на ближних подступах к лесному лагерю завязалась перестрелка, переросшая довольно быстро в солидный бой. Мы были обнаружены и атакованы крупным подразделением карателей, имевших, судя по всему, достаточный опыт борьбы с партизанами. Наступление велось смело, уверенно, гитлеровцы не боялись леса, как это часто бывало в других случаях, словом, возникла угроза больших потерь с нашей стороны. Потрепанной бригаде и не менее потрепанному полку не было никакого смысла биться, отстаивая лагерь. Так или иначе гитлеровцы займут его, мы же только обескровим свои подразделения. Было принято решение начать отход в сторону Радиловского озера.

Так начались наши скитания, которые продолжались затем более месяца.

Первые дни мы шли вместе с бригадой. Потом решили разойтись и действовать дальше врозь. Герман считал, что в районах севернее железной дороги Псков Дно оставаться нецелесообразно. Он решил двигаться к югу, изучить обстановку тех мест, попытаться пополнить подразделения бригады, катастрофически редевшие день ото дня, и уже позднее решать, как действовать дальше. Мне он советовал поступить аналогично. Это было верное решение, и я не возражал. Если же кого-то из читателей удивляет то, что мы разошлись, заметно уменьшив тем самым и без того небольшие свои силы, напомню: мы были разными подразделениями, имели разные задачи, наша встреча не означала соединения.

Полк вновь оказался в болотах неподалеку от деревни Лезеница. Почти ежедневно мы теряли в коротких стычках людей, полк буквально таял на глазах, и теперь уже запись в «Журнале боевых действий» о том, что в какой-то стычке погиб один партизан, означала нанесенный нам ощутимый урон. Трудно стало к тому же и добывать продовольствие, люди голодали.

Но и в этих условиях полк не прекращал нападений на врага. Все тот же «Журнал боевых действий» содержит записи о том, что 5 октября нами были высланы три диверсионные группы на железную дорогу Псков — Порхов и Псков Плюсса, что 7 октября на задание ушли еще три группы, что еще четыре группы под командованием Титова и Никитина действовали на вражеских коммуникациях с более раннего времени. И все это принесло свои плоды: 11 октября группа Рудакова пустила на железной дороге Псков — Порхов под откос эшелон из 7 пассажирских вагонов, 3 платформ с техникой и 4 крытых товарных вагонов; в ночь с 15 на 16 октября группа Объедкова между разъездами Тригорша и Роща подорвала эшелон с живой силой и техникой. Короче говоря, полк не просто искал новых районов для базирования — он действовал.

Мы уходили все дальше и дальше к югу. Упорно я настойчиво искали пригодное для базирования место и никак не могли его нащупать. Повсюду мы встречали подразделения карателей и полицаев, пусть не такие активные и многочисленные, как в районе Струг Красных, но представлявшие для нас с каждым днем все большую и большую угрозу: полк угасал, он не способен уже был на серьезное сопротивление. Ведь нас оставалось уже меньше 100 человек! Приходилось маневрировать, уклоняться от стычек, двигаться все дальше и дальше на юг. А в довершение всех бед в одной из перестрелок была начисто выведена из строя рация и связь с советским тылом мы утратили.

Наше положение было тяжелым еще и потому, что сугубо необходимое теперь пополнение своих рядов мы не могли провести, не рискуя при этом потерять все. Ведь постоянно кочуя, мы не имели тесной связи с местным населением, а поэтому не могли быть уверены в том, что среди желающих пойти в партизаны не окажется предателя. А такой человек, пусть даже один-единственный, в нынешних условиях и при мизерной нашей численности очень легко мог стать причиной гибели всего полка. Короче говоря, положение становилось критическим: с одной стороны, принять пополнение необходимо; с другой — слишком опасно. И нет времени на раздумья: с каждым днем нас становится все меньше и меньше, угроза гибели полка превратилась в ясно ощутимую реальность.

Но мы по-прежнему двигались на юг, по-прежнему искали подходящий район, по-прежнему устраивали диверсии. И места, за которые можно было бы зацепиться, мы все-таки нашли. Правда, воспользоваться ими тогда не удалось — просто потому, что полк к этому времени уже только назывался полком: нас осталось всего 66 человек, причем добрую половину составляли больные и раненые. Единственно правильным было решение о выходе в советский тыл. Но, забегая вперед, скажу, что в разведанные тогда районы мы вернулись очень быстро: возродившийся 1-й полк развернул здесь вскоре активные боевые действия. Пока же из Ругодев-ского леса, расположенного в южной части Судомской возвышенности, мы двинулись сначала к югу, а затем к востоку — к линии фронта.

Казалось бы, ни о каких боях, ни о каких диверсиях нам нельзя уже было даже мечтать. И все-таки факты остаются фактами: в Ленинградском партийном архиве, например, хранится один из документов тех дней — донесение на мое имя командира диверсионной группы А. Ф. Степанова:

Я отлично помню этот день. Группа Степанова вышла на задание, а мы, уже 59 человек, двинулись к шоссе Новоржев — Сущево. Степанов должен был догнать нас в районе деревни Кудиверь.

Мы уходили все дальше и дальше от того места, где наши товарищи должны были вскоре начать бой, и время от времени то один из нас, то другой оглядывался, надеясь увидеть хоть какой-нибудь знак оттуда. И вот далеко на северо-востоке, слева от нас и чуть-чуть сзади, возник отблеск пожара, очень быстро превратившийся в огромное зарево. Мы проходили в это время по возвышенности и могли поэтому отлично видеть полыхание далекого огня, ярким цветком вспыхнувшего в черноте октябрьской ночи. Значит, удалось!..

Но о том, как прошла операция, и о точных ее результатах я узнал, к сожалению, не у деревни Кудиверь, а только в советском тылу: группа догнала нас только за линией фронта.

Сняв часовых, они подожгли склады, а дальше, как это и было намечено, расстреляли из пулеметов и автоматов подразделение гитлеровцев, охранявшее склад. Но потом немцы подтянули силы, организовали поиск, Степанов вынужден был петлять, ушел километров на десять к северу, а когда вывел группу к назначенному для встречи месту, нас там уже не было. Дело в том, что нас обнаружил не то полицейский, не то жандармский отряд, и мы, отстреливаясь (а патронов уже почти не оставалось), отошли на восток, причем раньше назначенного Степанову времени.

Наступил ноябрь. Было холодно, а обувь наша и одежда истрепались до предела. Вообще внешний вид мы имели страшный: оборванные, грязные, заросшие, усталые… Ведь за два месяца по болотам, лесным тропам, по бездорожью и грязи, часто под проливными дождями, по пояс в мокрой траве мы прошли с боями свыше 350 километров. И это — измеряя по карте прямыми отрезками. А ведь мы нередко петляли. И весь путь — с оружием, боеприпасами, вещевыми мешками, словом, в полной боевой выкладке. А у партизана, не имеющего тыла, но зато всегда находящегося в тяжелейших фронтовых условиях, чего только с собой нет! Достаточно сказать, что ни один солдат регулярной армии не таскал, наверное, на себе никогда столько патронов, сколько мы: ведь где их брать, как не в собственном вещмешке!

Помню, вышли мы к лесной речке. Она была неширокая — метров пятнадцать двадцать, но глубокая. С трудом нашли брод. Чтобы не сушить одежду на том берегу, разделись донага. Дальше — все свое снаряжение на голову, и — вперед, в воду. Но какую! Ведь заморозки стали уже обычным явлением. А вода доходила до шеи. Вот тут-то и почувствовали мы, как много на себе несем, привыкнув и почти не замечая тяжести… Оказалось, что за один раз на тот берег всего не перетащить, Ходили в ледяной воде дважды.

А потом была еще одна переправа, только на этот раз нам пришлось строить плот. И бревна для него были заготовлены из поваленных непогодой деревьев не пилами, не топорами — где их было взять! — а финскими ножами.

Многое пережили мы на этом пути: холод и голод (одно время питались почти исключительно подмороженной клюквой, которую находили в болотах), и усталость невероятную, и болезни, и боль потери товарищей, и тоску полной оторванности от своих. Но все-таки полк оставался боевым подразделением! Мы вернулись в советский тыл не изломанными людьми, а просто бесконечно усталыми. И буквально через день-два каждый думал уже о том, как побыстрее добраться до врага, как снова вступить с ним в бой.

Мы вышли к своим 6 ноября. А 13 декабря полк вновь пересек линию фронта, только в обратном направлении. И назывался он уже 1-м отдельным.

ПЕРВЫЙ ОТДЕЛЬНЫЙ

Наш отдых в Валдае был недолгим. Буквально на следующий после нашего возвращения день я был вызван в оперативную группу Ленинградского штаба партизанского движения на Северо-Западном фронте. Группой руководил партийный работник, заместитель заведующего военным отделом обкома ВКП(б) Василий Порфирьевич Гордин. Он подробно рассказал мне о судьбе 2-й партизанской бригады, штаб которой вместе с остатками 3-го и 5-го полков вышел в советский тыл 22 сентября. 2-й полк пересек линию фронта в середине октября. Вырваться из кольца окружения в новые районы помимо нашего полка сумели 4-й — в Пожеревицкий район и часть 5-го — в Дновский район. Подразделения, находящиеся в советском тылу, сейчас переформировываются, и уже скоро пополнившая силы 2-я бригада вновь отправится за линию фронта.

Рассказывал Гордин и о рейде бригады Германа, которая, как и мы, ушла на юг, причем параллельно нашему маршруту, только немного западнее. Узнал я и о судьбе 1-й особой бригады, 4-й бригады и других партизанских подразделений. Все они находились в это время в трудных условиях и не могли пока твердо закрепиться в назначенных Ленинградским партизанским штабом районах. Обстановка, таким образом, была чрезвычайно сложной.

Слушая Гордина, я ни минуты не сомневался в дальнейшей судьбе своего полка. Мне казалось, что после пополнения (правильнее, конечно, было бы называть это формированием нового полка, — слишком мало нас вернулось) нам предложат выехать в деревню Марево на соединение со своей бригадой, находившейся сейчас там. А поскольку район действия 2-й ЛПБ оставался прежним, я был твердо уверен в том, что вскоре вновь окажусь в Партизанском крае. Однако на этот раз ошибся.

Когда речь зашла о судьбе полка, Василий Порфирьевич неожиданно для меня сказал:

— Ленинградский штаб предполагает создать на базе твоего полка новую бригаду. Как ты к этому относишься?

Честно сказать, такой поворот дела был неожиданным. Создавать бригаду на базе нормального полка — это куда ни шло, но ведь наш полк нормальным мог назвать разве что очень легкомысленный человек: после того как раненые и больные оказались в госпиталях, в строю остался, по сути дела, один штаб. При таком положении хотя бы полк-то возродить — и то хорошо, а тут бригада… С другой стороны, я понимал, конечно, относительность названий: выше были приведены некоторые цифры, характеризующие численность бригад того времени, она ведь зачастую была меньшей, чем численность нашего полка. И такое положение, кстати, было связано не только с боями за Партизанский край, в ходе которых мы несли очень большие потери (бригада Германа, например, потеряла тогда свыше четверти своего состава). В более поздние времена бригады тоже имели иногда катастрофически малую численность: 1-я особая бригада, например, весной 1943 года насчитывала в своих рядах лишь 50 человек.[66] Так что само название «бригада» в этом плане ни о чем вроде бы не говорит: вряд ли и полк будет сформирован меньшей численностью. Остается единственное самостоятельность действий.

Я был, повторяю, не готов к такому разговору. И главное — мне почему-то до боли жаль стало своего полка: ведь получалось, что он должен был прекратить свое существование. А все мы — и оставшиеся в строю бойцы, и командиры — свой полк любили, все мы не лишены были доли честолюбия и хотели, чтобы наш полк обязательно вошел в историю партизанского движения.

Может быть, кто-то усмотрит в этом нелогичность. Не стану спорить, сейчас я и сам ее вижу. Но тогда я принялся рьяно защищать право полка сохранить свое имя. Не думаю, что Василий Порфирьевич проникся моими идеями, высказанными к тому же, насколько я помню, в достаточно путаной форме. Кроме слов «не в названии дело», я сейчас, пожалуй, ничего уже из своих доводов и не припомню. Но в конце концов он пожал плечами и сказал, что подумает, посоветуется с Никитиным, и тогда мы продолжим разговор.

А на следующий день я уже читал радиограмму из Ленинграда, смысл которой заключался в следующем. Наш полк переименовывается в 1-й отдельный. Таким образом, он становится самостоятельно действующим. На формирование отводится десять дней. Район боевых действий и дата выхода в немецкий тыл будут указаны после согласования. Командовать полком поручено мне.

Теперь оставалось только сказать «есть!» и выполнять приказ. Так в числе действовавших на территории Ленинградской области партизанских соединений и подразделений появился отдельный полк. Первый и единственный.

Началась горячка комплектования и подготовки к выходу во вражеский тыл. Состав штаба полка не претерпел почти никаких изменений, зато среди командиров, комиссаров и начальников штабов отрядов оказалось довольно много людей, с которыми раньше ни я, ни Казаков, ни Степанов не встречались. А времени на знакомство почти не было. Достаточно сказать, что уже к концу ноября формирование полка было в основном завершено. А ведь из немецкого тыла мы вышли 6-го.

Когда настало время обсуждать возможные районы базирования, я оказался подготовленным к разговору с Гординым гораздо лучше, чем в первый раз. Я имел на этот счет твердое и обоснованное мнение, а не одни эмоции, и отстаивал его. Василий Порфирьевич предложил район в лесах западнее Порхова, который, судя по карте, мало чем уступал Партизанскому краю. Но я-то, пройдя только что от Струг Красных до Сущево и дальше, прекрасно знал, что это впечатление обманчиво, и поэтому попросил разрешения обосноваться в районах, прилегающих к Новоржеву, Пушкинским Горам и Сошихину.

— Да там же и лесов-то приличных нет! — удивился Гордин.

— Ну так что? — сказал я. — Это меня не смущает.

— А размещаться где будешь?

— В деревнях, Василий Порфирьевич. Там можно, я знаю. Видел.

Много лет спустя будет сделано обобщение. «Своеобразие и сложность борьбы в юго-западной части области заключались в том, что многие ее районы были безлесными. Это создавало большие трудности для действий партизанских отрядов, а тем более для их базирования. Во всех крупных населенных пунктах враг держал сильные гарнизоны. Но в то же время общая концентрация вражеских войск в юго-западной части области была значительно меньшей, чем в центральных, западных, а также в юго-восточных ее районах. При искусстве и опыте командиров это открывало возможность для широких маневренных действий партизан».[67] Это правильная характеристика. Однако слова «возможность для широких маневренных действий» в те дни, когда мы с Гординым обсуждали вопрос о базировании полка, с уверенностью произносить было еще рано: требовались доказательства того, что эта возможность существует. Я был в этом уверен. Гордин сомневался. Последнее слово оставалось за Ленинградским штабом.

Главными задачами, которые ставились перед полком, были диверсионная работа на коммуникациях противника и ведение разведки. Это, однако, не исключало возможных налетов на гарнизоны противника, не исключало и ведения прямых боев против карательных подразделений, которые гитлеровцы, конечно же, будут против нас направлять. Исходя из всего этого, мы стремились укомплектовать подразделения достаточным количеством огневых средств, при отборе личного состава стремились найти хороших специалистов-подрывников, опытных разведчиков. Желающих воевать в тылу врага было много, и поэтому мы имели возможность выбирать. Этим занимались все в штабе: и я, и Казаков, и Степанов. Предпочтение оказывалось, конечно, тем бойцам и командирам, которые уже имели партизанский опыт.

Наконец полк укомплектован полностью. В его составе теперь 4 отряда и взвод полковой разведки. Численный состав — 310 человек, среди которых. 66 коммунистов и 98 комсомольцев. Мы были хорошо вооружены: 15 пулеметов, 163 автомата, 132 винтовки, 3 миномета. Радиостанции — в каждом отряде.

Когда в опергруппе Северо-Западного фронта обсуждался вопрос о вооружении полка, было высказано предложение обеспечить весь личный состав автоматами. Однако я наотрез отказался. И вот почему.

Автоматы хороши только в том случае, когда имеется возможность беспрепятственно пополнять запас патронов. А это нам, к сожалению, не всегда было доступно. Что, например, делать, если погода выдастся нелетная? Или если полк надолго оторвется от своей базы? Или в случае длительного преследования противником? Кроме того, в неопытных руках автомат превращается в самое настоящее бедствие: он способен безо всякого толку пожирать в считанные минуты такую уйму патронов, что их и при регулярном снабжении не всегда хватает. Из опыта я знал, что необстрелянные бойцы, получив автомат, расходуют боезапас, как правило, моментально и остаются затем фактически безоружными. А ведь в составе полка были и люди, не нюхавшие пороха.

Винтовка в этом плане куда лучше. Она не только экономнее, но и гораздо дальнобойнее автомата, из нее легче поражать цель. Здесь надо, наверное, напомнить, что автоматы, бывшие на вооружении Красной Армии в Великую Отечественную войну, имели на самом деле точное название «пистолет-пулемет»: ППД — пистолет-пулемет Дегтярева, ППШ — пистолет-пулемет Шпагина. И означало это не что иное, как указание на малую длину ствола — по сути дела, пистолетную. Кстати, патроны к автоматам шли тоже пистолетные. Отсюда не такая хорошая, как у винтовки, дальность боя и точность. Все это, вместе взятое, заставляло нас автоматами не очень-то увлекаться.

Я уже писал о том, что командование полка осталось в основном неизменным добавились только начальник особого отдела Г. Н. Пяткин и командир взвода разведки лейтенант Лазарев. В штабах же отрядов было много новых людей.

Первым отрядом командовал Ф. А. Алексеев, комиссаром у него был В. В. Ермолин, начальником штаба — А. Н. Тыркалов. Во втором отряде — соответственно В. Н. Андреев, А. И. Попов, З. А. Ларионов. В третьем — П. А. Климов, В. И. Павлов, В. И. Ващенко. Руководство четвертым, диверсионным отрядом было поручено Герою Советского Союза М. С. Харченко. Все командиры, комиссары и начальники штабов имели крепкую закалку и большой партизанский опыт. Это были проверенные в многомесячных боях товарищи, прошедшие трудный, полный неожиданностей и лишений боевой путь. Все они воевали в Партизанском крае, и уже одно это сближало нас очень сильно.

«БРИГАДА ДЕЙСТВУЕТ!»

Переход полком линии фронта планировался на том же примерно участке, где мы пересекали ее с полком Скородумова в феврале 1942 года на пути в Партизанский край: между Старой Руссой и Холмом. Этот участок, как наиболее благоприятный, партизаны использовали часто. Здесь шел обоз с продовольствием для ленинградцев, здесь линию фронта пересекали три отряда латышей, отряд горьковских комсомольцев К. А. Котельникова, бригада А. В. Германа и многие, многие другие. Здесь же 22 сентября вышла в советский тыл часть бригады Васильева, здесь же проходили многочисленные партизанские группы, рассеянные карателями. Это, с одной стороны, облегчало переход (место достаточно хорошо изучено), а с другой — усложняло его. Противник не мог не отметить частого нашего движения здесь и, следовательно, должен был принять контрмеры.

Но как бы ни расценивали мы обстановку на участке перехода, а он был уже определен и полку надлежало выйти к деревне Каменка и приготовиться к броску во вражеский тыл. Путь наш лежал через промежуточную базу, созданную в деревне Марево, примерно в 150 километрах от Валдая и в 60 — от линии фронта. Сейчас там находилась бригада Васильева, которой предстояло уйти в немецкий тыл неделей раньше нас. Зная о моем желании встретиться с Васильевым и Орловым, Тужиков предложил мне поручить переброску полка в Марево комиссару и начальнику штаба, а самому лететь туда на самолете: иначе бригаду там я уже не застану. Я с радостью согласился.

Тужиков отвез меня на полевой аэродром в Выползово, я был посажен в У-2, самолет вырулил на старт, а потом я даже не заметил, в какой момент оторвались мы от земли. Она плавно ушла вниз, и все оставшееся на ней стало походить на игрушки — миниатюрные, аккуратные и очень чистенькие, будто только что из магазина. Я смотрел по сторонам, затаив дыхание.

Дело в том, что это был первый в моей жизни полет, а мечтал я о нем очень долго.

Когда-то, еще мальчишкой, увидев впервые сразу три самолета, летевших, судя по всему, от Москвы к Петрограду, я твердо решил стать летчиком. Да и какой мальчишка не грезил тогда этим! На смену мечте о капитанском мостике шла в первые десятилетия нынешнего века мечта о пилотской кабине. И это было вполне понятно. Но точно так же, как и раньше, когда капитанских мостиков было явно меньше, чем желавших стать их хозяевами, осуществление детской мечты было суждено далеко не всем. Моя, например, не сбылась. Но с тех самых лет и доныне, где бы я ни был и чем бы ни занимался, я старался как можно больше знать об авиации: о самолетах, о летчиках, обо всем новом, что было связано с покорением бескрайнего пятого океана. И с самого детства преследовало меня неотступное сильнейшее желание полететь. Всякий раз, когда видел я самолет, оно вспыхивало с новой силой, и я, взрослый уже человек, отчаянно и по-мальчишески завидовал не только пилотам — об этом уже и говорить не приходится, — но даже просто пассажирам, И вот теперь я впервые лечу!

Мне было тогда уже тридцать пять, и я многое успел повидать в жизни вторую войну как-никак проходил, а это, согласитесь, не шутка. И все-таки до сих пор помню я чувство, которое испытал во время коротенького, в общем-то, перелета на У-2 из Выползово в Марево.

Это была ни с чем не сравнимая радость, заполнившая всего меня до отказа. Каждый, кто летал когда-нибудь на У-2, знает, что легонькую эту машину ветер мог бросать, как ему вздумается. В тот день болтало нас прилично, но я не обращал на это внимания. Я наслаждался полетом. И поэтому, когда самолет, сделав круг, пошел на посадку, мне показалось, что пролетели мы не 150 километров, а раз в десять меньше.

Я шагал по тихой и удивительно малолюдной деревеньке, разыскивая штаб бригады. Собирался уже спросить у кого-нибудь дорогу, как вдруг увидел в окне одной избы стучавшего изнутри по стеклу радостно улыбавшегося и делавшего руками замысловатые жесты Орлова. Бросился к крыльцу и столкнулся с выбежавшим навстречу Сергеем Алексеевичем. Мы крепко обнялись, расцеловались.

Зашли в избу. Орлов был один и тут же принялся щедро угощать расставленной на столе едой. Я заметил стоявшую у него под рукой початую бутылку спирта и про себя удивился: неужели пил один? Раньше за ним этого не водилось. А Орлов тем временем уже разлил спирт в стаканы, мы чокнулись, выпили за встречу и долго рассказывали друг другу о том, что произошло с нами за три месяца, минувшие с памятной ночи 7 сентября, когда мы простились в окруженном карателями лесу под Татинцем. Я заметил, что в рассказах Орлова звучит какая-то скрытая обида. Что-то угнетало его, но прямо он об этом не говорил.

Еще в Валдае я был несколько удивлен сдержанностью, с которой там говорили о Васильеве и Орлове. Это было непривычно, поскольку очевидные их заслуги никогда и ни у кого не вызывали раньше сомнений и авторитет их был очень прочным — не только в бригаде, но и в штабе Северо-Западного фронта, в опергруппе ЛШПД. Теперь же что-то изменилось. И дело было не в том, что перестал существовать Партизанский край, — неравенство сил в борьбе за него было видно всем, винить Васильева и Орлова не в чем. Да и решение о передислокации бригад и полков в другие районы было санкционировано Ленинградским штабом партизанского движения. Тогда в чем же дело? Прямо об этом никто не говорил, но можно было понять, что выход командования бригады в советский тыл кое-кто посчитал совершенно беспричинным, а оттого чуть ли не преступным. Помню, я решил тогда, что все это — досужая болтовня, сплетня и не более. Но при встрече с Орловым я увидел, что все не так просто. Во всяком случае бутылка спирта на его столе явно свидетельствовала о каком-то неблагополучии. Узнав, что Васильев расположился в одном из соседних домов, я поспешил к нему.

Комбриг, помначштаба Рябов и еще два или три человека из штаба бригады обсуждали какие-то детали предстоявшего назавтра марша. Увидев меня, Николай Григорьевич порывисто встал, шагнул навстречу, крепко обнял и долго стоял, не ослабляя рук. Он рад был встрече не меньше, чем я. Попросил подождать несколько минут, а когда все разошлись, мы устроились поудобнее и проговорили до самого утра. Васильев и слышать не хотел о том, чтобы лечь спать, хотя с рассветом ему предстоял дальний путь.

Выглядел он очень неважно. Я слышал, что комбригу нездоровится, но никак не предполагал, что застану его таким больным. Николай Григорьевич часто надсадно кашлял, дышал трудно, глаза его были воспалены и блестели в свете керосиновой лампы болезненно и, мне показалось, тревожно. Хотя никакой тревоги — это можно сказать совершенно точно — сам Васильев явно не испытывал. Он привык уже к своей болезни, считал себя здоровым, а этот кашель, температурка, тревожный сон — ерунда. Скоро пройдет.

— Да и не могу я сейчас по госпиталям валяться, — сказал он. — В другое время, может, и пошел бы по врачам, а сейчас не могу. Так по-дурацки все сложилось — хоть кричи.

И он рассказал мне о том, как пытались остатки бригады закрепиться в крае, как были заблокированы карателями в болоте, как незаметно подкрался голод и как пришло решение о неизбежности временного выхода в советский тыл.

— Ну ладно, остались бы мы в болоте. А что там делать? Деревни в округе все пожжены, жителей угнали, кругом немцы. Жрать нечего, одежка обтрепалась, холодно, люди болеют… Каратели нас гоняли, как зайцев: все время на хвосте у нас сидели. Много так навоюешь? Погубил бы людей — и конец…

У них была рация. Васильев запросил разрешения на выход в советский тыл. Запретили. Видимо, в опергруппе не могли еще поверить, что дела настолько плохи. Потом еще несколько дней скитаний. Потом сели батареи к рации и связи не стало. И тогда Васильев решил уйти через линию фронта к своим, вопреки запрету.

— И знаешь, что мне в Валдае сказали? — тут уже в голосе комбрига явственно звучала обида. — Напомнили про двести двадцать седьмой приказ Верховного. Вот дикобразы! Для всех, говорят, «ни шагу назад», а вы, мол, что — исключение? Будто мы — армейская часть в обороне!..

Он разволновался и ходил по комнате, жестикулируя и горячась так, будто перед ним сидел не я, а кто-то другой, кто обвинял его чуть ли не в трусости, кто сам не понимает элементарного, но берется судить, а доказательств никаких не слушает. Таким я Васильева еще не видел.

Словом, я понял, что руководит сейчас комбригом сильнейшая обида.

Надо сказать, что к этому времени изменился состав руководства партизанским движением в полосе Северо-Западного фронта. Был назначен на более высокую должность и уехал из Валдая Алексей Никитович Асмолов, бывший начальник партизанского отдела при Политуправлении фронта. Позже в книге своих воспоминаний он писал:

«…Рассказывают, кто-то из новых штабных работников, не знавших хорошо Васильева, спросил его:

— Это верно, что бригада, которой вы командовали, распалась, перестала существовать?

— Бригада действует. Ее отряды бьют врага под Псковом и Карамышевом. Часть партизан, которые вышли со мной, тоже готова в поход.

— Значит, вы готовы вести бригаду обратно в тыл врага?

— Готов…»[68]

Вот, собственно, и вся история. Васильев был болен, и, как узнали позже, смертельно. Ему не следовало, конечно, идти за линию фронта. Но ему казалось, что, обратись он сейчас к врачам, и вовек не доказать будет, что не слабость духа, не страх заставили его нарушить приказ и увести остатки бригады в советский тыл.

А. Н. Асмолов пишет: «В конце ноября 1942 года бригада пересекла линию фронта и направилась к прежнему месту действия — в Серболовский лес.

Снова полная лишений партизанская жизнь, снова почти беспрерывные бои. Не успела бригада ступить на землю бывшего Партизанского края, как гитлеровцы встретили ее карательной экспедицией. Партизаны отразили атаки врага. Но, учитывая его многократное превосходство, Васильев решил вывести бригаду из Дедовичского района в Новоржевский.

„Болезнь комбрига быстро прогрессировала, — вспоминает в очерке о комбриге Н. Г. Васильеве бывший партизанский журналист И. В. Виноградов. — Какие только меры не принимала фельдшер Нина Романовна Щербакова! Ничто не помогало. Васильеву становилось все хуже…

— Ты же совсем болен! — убеждал его Орлов.

— Чепуха! Все пройдет.

Васильев продолжал отдавать распоряжения, хотя временами голос его снижался до шепота. Выход был один: немедленно вывезти комбрига на самолете в советский тыл. Но, как назло, все застилала вьюга. Не было у партизан и подходящей площадки, чтобы принять самолет: лед на озере оказался тонким, ровной полянки тоже не находилось. Николай Григорьевич терял последние силы. Во время переходов его несли на носилках…“

11 декабря в Валдай была подана тревожная радиограмма: „Васильев тяжело болен. Немедленно шлите самолет озеро Сусельница. Вылет самолета радируйте. Орлов“.

В тяжелом состоянии, с резкой одышкой вывезли комбрига на Большую землю и положили в госпиталь. 26 марта 1943 года Николай Григорьевич умер от скоротечного туберкулеза легких».[69]

НЕОБИТАЕМЫЙ КРАЙ

Мы переходили линию фронта примерно неделей, позже бригады Васильева и почти на том же самом участке. Несколько дней и ночей полковая разведка тщательно изучала обстановку в районе деревни Каменка, и наконец 12 декабря южнее ее скрытно сосредоточился полк. Ждали наступления ночи.

Для меня это был девятый переход линии фронта,[70] дело, казалось бы, не новое, но я готовился к нему очень тщательно, без скидок на имеющийся опыт.

Да их и нельзя никогда делать, поскольку даже при самых благоприятных обстоятельствах и даже на таких участках, где почти нет вражеских войск, эта операция таит в себе смертельную опасность. Если противник обнаружит полк в своем прифронтовом тылу, он всегда будет в состоянии подтянуть достаточное количество сил, чтобы нас уничтожить. Вот почему разведчики буквально прощупали за несколько дней каждый сантиметр участка перехода.

В двадцать три часа все подразделения заняли исходные позиции. И в это время, то ли обнаружив наше передвижение, то ли стреляя наугад, для острастки, гитлеровцы накрыли нас артиллерийским огнем. Обстрел был недолгим и не причинил никакого вреда, однако сильно обеспокоил. Было еще не поздно изменить маршрут: я знал, что как севернее, так и южнее Каменки имелись другие подходящие участки, и все-таки решил идти именно здесь. Если нас и в самом деле обнаружили, подумал я, противник почти наверняка посчитает, что в том месте, где был произведен артналет, мы действовать не станем.

Я знал, что в последние месяцы никто, в том числе и армейские разведчики, ни разу не пересекал линию фронта позже часа ночи. Решил начать движение в четыре. В предутренние часы тревога ночной настороженности неизбежно угасает, делает свое дело и физическая потребность сна, который, если кругом тихо, буквально валит с ног. А насколько предутренний сон крепок, знает, я думаю, каждый. Может быть, и немецкие наблюдатели будут дремать.

Еще раз обговорив с командиром воинской части, занимавшей позиции в районе Каменки, детали возможного взаимодействия — они касались в основном поддержки нас артиллерийским и пулеметным огнем в случае обнаружения противником, — ровно в четыре дал команду начинать движение.

Ночь выдалась самая подходящая: низкие, черные облака, видимости почти никакой. Впереди двигалась группа разведчиков, прокладывая три параллельные лыжни. В голове основной колонны находился Степанов, ближе к середине — я, дальше — Казаков, а в арьергарде — Алексеев с группой минеров.

Отойдя в сторону, прислушался. Только заглушенный шорох, напоминающий шум тихого ветра в верхушках деревьев, доносился с лыжни. Люди сосредоточенны, осторожны — недавний артналет заставил каждого собраться, отбросить ненужную удаль. Пока все хорошо. Только бы пройти без выстрелов!

Справа и слева от нас два немецких дота. Между ними метров триста, и доты сейчас не видны, но мы в зоне огня. Только бы не заметили! Как тени, медленно и неслышно скользят и скользят тремя бесконечными цепочками партизаны. Тихо вокруг. Тихо…

Наконец, около семи утра, заминировав промятый тремя сотнями лыжников след, мы углубились в Рдейские болота. Там на лесистых островках можно найти укрытие для дневного отдыха, а если потребуется, то и удобные для обороны позиции.

С рассветом противник наверняка обнаружит наш след и бросится в погоню. Значит, сейчас задача одна — успеть уйти как можно дальше. А времени на это не так уж много: светает в декабре хоть и довольно поздно, после девяти, но сейчас уже семь, надо торопиться. Двигаемся без привалов.

Идти было трудно. За ночь мороз сменился оттепелью, снег стал мокрым и рыхлым, он налипал на лыжи, затруднял движение. Тяжелее всего приходилось разведчикам, прокладывавшим лыжню, и хозяйственникам, тащившим на специальных санях-волокушах все наши запасы взрывчатки. И все-таки нам везло. Когда наступил рассвет, мы обнаружили, что движемся в густом тумане, который сменился затем мелким и нудным дождем, сыпавшим из нависших над самыми верхушками деревьев плотных облаков. Значит, вражеских самолетов можно не опасаться. Я решил воспользоваться этим, и мы продолжали движение днем. Заставляло торопиться и то, что сзади, в той стороне, откуда мы пришли, раздалось несколько характерных взрывов — судя по всему, на наших минах подорвались вышедшие на след гитлеровцы.

Однако нам становилось все труднее и труднее. Люди устали, все чаще приходилось делать привалы. К тому же дождь принес с собою еще одну, совершенно неожиданную, неприятность. Выяснилось, что многим достались полушубки из плохо выделанной овчины. Намокнув под дождем, они стали вытягиваться в длину, и через некоторое время в колонне было немало совершенно комичных фигур: полы до земли, рукава ниже колен… И грустно, и смешно. А чего ждать от этих полушубков, когда они высохнут?

К исходу дня погода немного улучшилась. Дождь перестал. Мы углубились в болота километров на тридцать и расположились наконец на длительный отдых. В наступившей темноте стало заметно, что небо над участком нашего перехода линии фронта освещается беспрерывно запускаемыми ракетами. Вероятно, противник принял нас за крупную воинскую группировку, зашедшую ему в тыл, и опасался теперь одновременного удара с двух сторон. Значит, преследования можно не опасаться. Да и ушли мы довольно далеко.

На следующий день с утра в небе опять висели облака, сыпал мелкий дождь, и мы, не боясь нападения с воздуха, совершили большой переход и вышли к западной окраине Рдейских болот.

К вечеру горизонт на северо-западе очистился от облаков, температура стала стремительно падать, начало подмораживать. Очень быстро мокрый снег превратился в наст, наши полушубки — в ледяные панцири, а валенки — в самые настоящие колодки. Возникла опасность поморозить людей. Единственный выход разводить костры.

Это было рискованно — мы ведь не знали нынешнего расположения гарнизонов противника, — но другого выхода не оставалось. В небольшом лесу между деревнями Хвалютина и Глотова устроились на отдых. И сразу же в лесу запылали десятки костров. Одновременно во все окрестные населенные пункты были высланы группы разведчиков.

К счастью, гитлеровских гарнизонов в ближайшей округе не было, и мы провели эту ночь спокойно. Все смогли обсушиться, согреться и выспаться, так что наутро выступили в путь бодро. Впрочем, если бы противник и был поблизости, он вряд ли решился бы напасть на нас. И вот почему.

Когда рассвело, я отошел от нашего лагеря в сторону метров на двести и заметил, что дымки костров, поднимаясь верх и переплетаясь между собой, образовали такой чудовищный столб, глядя на который, можно было бы предположить, что в лесу находится не полк, а целая дивизия. А какими силами могли бы располагать гарнизоны противника, если бы они и были поблизости? В таких условиях гитлеровцы всегда предпочитали не торопиться: они сначала подтягивали крупные силы, создавая численное превосходство, и только затем вступали в бой. И еще одно. Когда полк двинулся в путь, я вновь отошел в сторону и прислушался. Триста пар лыж скребли жесткий наст, издавая такие звуки, услышав которые, можно было думать о чем угодно — даже о движении по лесу мощной колонны техники совершенно неизвестного типа. Впрочем, все это только предположения, и хорошо, что они в конце концов предположениями и остались.

В этот день я вел полк к той самой деревне Зеленый Клин, где летом располагался мой штаб. Я хотел выйти к одному из тайников, о которых уже писал, чтобы забрать полушубки взамен пришедших в негодность.

Знакомые до мельчайших подробностей места. Кажется, что каждая тропка, каждая лесная дорожка встречает нас, как родных. Удивительно быстро привязывается человек к той земле, которую защищал, на которой терпел лишения и боль, на которой и сам находил прибежище и защиту. «В своем доме и стены помогают…» Я заметил, что кочевая наша жизнь приучила каждого видеть дом под любым деревом — лишь бы ветви его были способны укрыть в случае чего от ветра и дождя. И вот странность: то дерево, под которым провел ты ночь, кажется наутро настолько своим, что уходить из-под его кроны почти так же грустно, как грустно уходить из дома, под крышей которого прожил ты долгое время.

Мы шли по земле, ставшей для каждого, кто бывал уже здесь, родной. Шли через леса, через болота, через деревни, в которых знали раньше каждый дом. Грустный это был марш.

Почти все деревни на нашем пути стояли заброшенные. Да и что это были за деревни?! Пепелища, торчащие тут и там обгорелые печные трубы, почерневшие от огня деревья. И кое-где собаки, не понимающие, куда делись люди, но ждущие их, продолжая привычное свое и никому уже не нужное дело: сторожить. Что сторожить? От кого?..

Деревни Зеленый Клин тоже не было. Но тайник на окраине болота уцелел, никто не приходил к нему раньше нас. Вскрыв его, мы смогли заменить полушубки и валенки всем, кто в этом нуждался. Тем, кто сломал в походе лыжи, выдали новые, а поскольку продовольствия в вещевых мешках к этому времени почти не осталось, наполнили их прекрасно сохранившимся зерном. На всякий случай забрали из тайника и почти все хранившиеся в нем боеприпасы — до них, как я уже говорил, любой из нас был особенно жаден.

Двинулись дальше, а когда стало уже смеркаться, услышали над головами знакомый звук трудяги У-2, деловито ковылявшего откуда-то к линии фронта. Через несколько часов, в лесу возле Витебской железной дороги, я узнал, что на этом самолете был вывезен в советский тыл тяжело больной Васильев.

Узнал я об этом от того самого Сарычева, который был когда-то моим заместителем по хозяйственной части, а теперь занимал эту должность в штабе 2-й бригады. Вместе с группой разведчиков, которым было поручено разыскать наш полк, он пришел ко мне с запиской от Орлова. Сергей Алексеевич предлагал мне изменить маршрут, соединиться с бригадой и принять командование ею. Но как я мог согласиться на это, не имея указаний из Ленинграда или Валдая? Поэтому написал в ответ, что принять командование бригадой считаю за высочайшую для себя честь и, если на это будет приказ Никитина или Гордина, последую ему с радостью. Пока же продолжаю выход в заданный район.

Никогда больше не встречал я Орлова и не знаю, чем руководствовался он, посылая мне ту записку. Некоторое время спустя в командование бригадой вступил Николай Александрович Рачков, бывший командир 3-го полка.

Вдоль Витебской железной дороги гитлеровцы расположили по деревням довольно густую сеть своих гарнизонов, поэтому двигаться дальше общей колонной стало небезопасно. Решили выходить к цели поотрядно. Штаб полка шел со вторым отрядом, которым командовал Андреев.

Ночью мы пересекли железную дорогу и, отойдя немного в сторону от нее, расположились на отдых в деревне Пригон — впервые за много дней в теплых деревенских избах. Рядом, в Чихачево и Сорокине, — крупные вражеские гарнизоны. До Чихачево пять с половиной километров, до Сорокине — четыре. Выставили усиленные заслоны, предупредили людей о том, что возможен бой, что надо быть в полной готовности.

Утро опять выдалось туманным. Как и после перехода линии фронта, видимость не более 100 метров. Не использовать такую погоду нельзя, поэтому, учитывая, что люди уже успели немного отдохнуть, я дал команду готовиться к маршу. И в это время, видимо обнаружив у железной дороги наш след и выйдя по нему к деревне, нас атаковало подразделение гитлеровцев.

Они залегли на кладбище, расположенном на холме перед деревней, и открыли пулеметный огонь. Однако в завязавшейся перестрелке мы довольно быстро выкурили их с удобных позиций и погнали в сторону Чихачево. Но у нас появились раненые: трое, и все тяжело. К тому же почти наверняка на выстрелы уже спешат солдаты из гарнизона в Сорокине, и надо теперь готовиться к тому, чтобы отбить атаку с — другой стороны. Минут через двадцать наш заслон почти в упор расстрелял отряд полицаев человек в сорок, шедший от Сорокино. Теперь надо было уходить. Форсированным маршем двинулись на север и, пройдя километров пять — семь, пересекли большак Бежаницы — Порхов. Здесь нас догнала группа, преследовавшая гитлеровцев, напавших со стороны Чихачево. Наши люди гнали фашистов километра два и уничтожили 15 человек. На кладбище, с которого немцы нас атаковали, было обнаружено еще 7 убитых. Значит, вместе с теми 40, которых расстреляли на пути из Сорокине, получается 62.

Когда мы переходили большак, туман стал рассеиваться, и видимость вскоре сделалась нормальной. Со стороны Бежаниц по дороге двигалось несколько автофургонов, которые, заметив нашу колонну, остановились в отдалении и наблюдали за нашим движением. Я приказал двигаться на северо-запад, а не так, как было намечено ранее. Выйдя из зоны наблюдения, мы вернулись на нужный курс. Теперь перед нами лежали знакомые по осенним скитаниям холмы Судомской возвышенности.

«ПОХОРОНЕНЫ ЮГО-ЗАПАДНЕЕ ШУБИНО МЕСТНЫМИ ЖИТЕЛЯМИ»

Через двое суток, на рассвете, мы вышли в назначенный для сбора и временного базирования полка район — в Ругодевский лес. Взвод разведки на трофейных лошадях, которые были захвачены в бою под Сорокино, все время пути по Судомской возвышенности оперативно обеспечивал нас надежной информацией, поэтому двигались быстро и без приключений. Подошли к цели раньше других отрядов. Лошади появились, кстати, и в штабе полка, и в отряде Андреева, — без них мы вряд ли смогли бы дойти так скоро.

Войдя в Ругодевский лес, тщательно обследовали его (благо площадь он занимал относительно небольшую: примерно 6 на 6 километров) и выбрали для организации временного лагеря отличное место.

На вершине самой высокой в лесу горушки, крутые склоны которой густо заросли деревьями и кустарником, разместился наблюдательный пункт. Вся округа просматривалась с него как нельзя лучше. В бинокль были прекрасно видны даже отдельные дома деревень Никулино, Выбор, Веска и других. На юге вьется река Сороть. До Выбора, где стоял крупный вражеский гарнизон, по прямой километров десять, до Вески, в которой находилась волостная управа, — семь, до Никулино три. Как на ладони и все дороги, занесенные теперь толстым слоем снега. Расчищена из них только одна, ведущая к Выбору от разъезда Русаки на участке железной дороги между Псковом и Опочкой. Словом, лучшего наблюдательного пункта и желать было нельзя.

У подножия горушки на широкой плоской возвышенности разместился лагерь. Эта возвышенность тоже имела довольно крутые склоны, что делало ее чрезвычайно выгодной для оборонительного боя. Исключение составлял только подход с юго-востока — достаточно пологий. В лесу, поросшем вековыми соснами и елями, были быстро построены добротные шалаши, надежно укрывшие людей и свет костров от наблюдения с воздуха.

Потянулись дни ожидания подхода остальных отрядов полка. Сумеют ли Алексеев, Климов и Харченко избежать на марше столкновения с противником? Дойдут ли без потерь?

Район боевых действий полка, определенный Ленинградским штабом партизанского движения, выглядел так. Он ограничивался участками железной дороги Псков — Остров с запада, Псков — Дно — с севера и Дно — Сущево — с востока. Южная граница проходила через населенные пункты Ашево, Новоржев, Пушкинские Горы. Таким образом, действовать нам предстояло на территории четырех районов Ленинградской и Калининской областей.

Проходившие здесь железные дороги активно использовались гитлеровцами для подвоза живой силы, техники и боеприпасов к фронту, а также для отправки в свой тыл раненых и вывоза в Германию награбленных ценностей. Особенно оживленным было движение на участке Псков — Остров.

Юго-западные районы Ленинградской области зимой 1942/43 года стали местом чрезвычайно широких и активных действий партизан. Рядом с нами, несколько севернее, обосновалась бригада А. В. Германа, сюда же впоследствии передислоцировалась 2-я бригада и несколько отдельных отрядов. Вместе с нашим полком общая численность партизанских сил составила на юго-западе около полутора тысяч человек, то есть три четверти всех партизанских сил области, имевших в то время связь с Ленинградским штабом.[71]

Для успешной диверсионной работы полка на коммуникациях противника необходимо было выявить систему охраны дорог: размещение немецких гарнизонов, порядок патрулирования в дневное и ночное время, темп суточного движения поездов и т. п. Поэтому первые дни мы занимались только разведкой. Одновременно приходилось думать и о создании агентурной сети. Этим занималась опергруппа, руководимая Георгием Ивановичем Пяткиным. Для работы в Пскове, Ашево, Острове, Новоржеве, Порхове и других населенных пунктах подбирались люди, для них разрабатывались легенды. Исходя из наших возможностей и условий в том или ином месте, определялись методы работы. Изыскивались пути устройства наших людей в немецкие учреждения, а особенно на железнодорожные станции. Начиналась вербовка уже работающих у гитлеровцев. Принимались меры и против попыток неприятеля забросить свою агентуру к нам, — будущее показало, что это было совсем не лишним.

Выхода к месту сбора отрядов Климова и Алексеева пришлось ждать недолго: оба они совершили вполне удачные марши, стычек с врагом избежали, потерь не имели. А за отряд Харченко я беспокоился меньше всего, хоть и отделился он от общей колонны раньше других. Это ведь были диверсанты: привычные к скитаниям вдали от основных сил, чрезвычайно опытные, не раз испытанные в трудных операциях. Недаром самое большое число награжденных орденами и медалями было именно в этом отряде.

И вдруг радиограмма. Харченко погиб.

В сборнике «Непокоренная земля псковская» приводится текст политдонесения комиссара нашего полка Александра Ивановича Казакова в Ленинградский штаб партизанского движения. В нем Казаков сообщал и подробности гибели Харченко.

Не было в то время среди партизан человека, не знавшего Мишу лично или хотя бы не слышавшего о нем: одним из первых в Партизанском крае удостоенный звания Героя Советского Союза,[74] он был живой легендой — про него пели песни, о его удивительной храбрости ходило множество рассказов. И общительности он был легендарной: всех знал и его всё знали.

…Много месяцев спустя партизанами нашего полка будет убит полицай, из рук которого вынут именной автомат, подаренный Герою Советского Союза М. С. Харченко рабочими Ленинграда. Так станет известно, что свой последний бой Миша вел с отрядом полицаев. Его убийца не ушел от расплаты.

К БОЮ!

Наступил Новый год. 1943-й. В ожидании подхода отряда Харченко мы оставались в Ругодевском лесу, принимая все меры к тому, чтобы не быть обнаруженными. Лагерь покидали только разведчики, заготовители и отдельные диверсионные группы, которым были строго определены места для выхода из леса и входа в него. Это, а также то, что действовали они на значительном от лагеря удалении, должно было обеспечить его безопасность. И все-таки, наблюдая за движением гитлеровцев по округе, можно было предположить, что о чем-то они пронюхали: с подозрительной последовательностью посещали они одну за другой все деревни подряд, подолгу расспрашивая о чем-то жителей, А наши разведчики рассказывали, что среди населения деревень ходит слух о крупном десанте Красной Армии, высадившемся будто бы где-то поблизости. Значит, надо быть еще более осторожными.

Благодаря успешным действиям разведчиков мы довольно быстро накопили необходимые сведения об обстановке в районе дислокации полка. Понимая важность железнодорожной ветки Остров — Псков, противник организовал усиленную ее охрану. На железнодорожных станциях, в близлежащих населенных пунктах располагались гарнизоны численностью от 50 до 200 человек. Самые крупные из них, имевшие на вооружении автоматические пушки, минометы, бронемашины и танкетки, размещались в деревнях Лопатино, Соловьи, Доловка, Коровье Село и других. Таким же примерно образом охранялась и шоссейная дорога Остров Порхов, пересекавшая наш район с юго-запада на северо-восток. Смешанные гарнизоны, состоявшие из полицаев и немецких солдат, располагались в Славковичах, Лютых Болотах, Ключихе, Шмолово, Верхнем Мосту. На большаке Остров — Новоржев также имелись гарнизоны в населенных пунктах Шики, Маршевицы, Скуратове, Соболицы и других.

Мероприятия гитлеровцев по охране коммуникаций не ограничивались, разумеется, размещением гарнизонов. Участки дорог, проходившие через лесные массивы, были защищены расчищенными от леса и заминированными в наиболее опасных местах полосами шириной от 100 до 150 метров. На железных дорогах велось круглосуточное патрулирование. Угрожая смертной казнью, гитлеровцы требовали от населения прилегающих к дорогам деревень немедленно сообщать властям о появлении партизан.

Выше уже говорилось о том, что район наших боевых действий отличался отсутствием больших лесных массивов и мы предполагали базирование полка в основном по деревням. А это требовало установления самой тесной связи с местным, населением. Без нее, как показал опыт, успешная партизанская война немыслима. Постепенно мы начали проводить в деревнях политическую работу: наши люди рассказывали о положении на фронтах и в советском тылу, о нашей борьбе в тылу врага, договаривались об оказании партизанам посильной помощи.

Начали мы и подготовку к приему самолетов с Большой земли. В 15–20 километрах от базы был избран район, в который направилась специальная, хорошо вооруженная группа. Ей было поручено найти пригодное для посадки самолетов место.

Первую попытку принять груз, который должны были сбросить нам на парашютах, мы предприняли ночью 3 января. Но она была неудачной. За час до прибытия самолетов начался такой снегопад, что они, покружив над местом сброса и не увидев зажженных костров, вынуждены были возвратиться, не выполнив задачи. Однако вскоре погода улучшилась и дело пошло хорошо. А потом была подготовлена хоть и примитивная, но вполне пригодная для посадки У-2 полоса, и снабжение полка наладилось блестяще. Мы стали получать все необходимое, вплоть до газет и писем.

Освоившись на новом месте, начали готовить первую крупную операцию — налет на гарнизон в деревне Выбор, после которого собирались сменить место дислокации. Провести операцию решили сразу после прихода диверсионного отряда.

Все чаще поднимался я на пост наблюдения и часами рассматривал в бинокль, что происходит в Выборе. Составил необходимую для управления боем схему. Прикинул возможные варианты атаки. В успехе операции не сомневался. Заметил, правда, что в один из дней в гарнизон прибыло пополнение. Это несколько насторожило: не собираются ли гитлеровцы напасть на нас раньше, чем мы на них? Приказал усилить наблюдение.

Погода в эти дни настолько испортилась, что держать на нашем аэродроме группу приема самолетов стало бессмысленным. Отозвали ее в полк.

Наконец 16 января, примерно в шесть утра, появился диверсионный отряд. Но не радость принес его приход, а сильнейшую тревогу. Дело в том, что ни о каких мерах предосторожности наши диверсанты не позаботились. Раздобыв где-то в пути целый санный обоз, нисколько не маскируясь, открыто, чуть ли не с песнями двигались они к месту встречи с нами. Так же лихо въехали они и в Никулино, разбудив буквально всех жителей деревни. Подкрепившись там едой, а кое-кто и самогоном, они двинулись прямиком в Ругодевский лес по единственной, ведущей только в нашу сторону, дороге. О том, что по их следу в лагерь легко могут прийти немцы, никто даже не подумал. А между тем именно это и произошло. Мы не успели даже отчитать этих ухарей за беспечность.

С наблюдательного поста прибежал связной и доложил, что в Никулино на подводах приехало человек 200–250 гитлеровцев. Не прошло и получаса, как последовало новое сообщение: противник появился в деревне Хахалево. Со стороны Новоржева сюда подошел отряд численностью до 150 человек. Стало ясно, что противник готовится к бою. Вряд ли он предполагает встретить в лесу полк скорее всего, гитлеровцы рассчитывают блокировать и подавить всего лишь подошедший только что отряд, который наделал столько шума. Но столкновения все равно уже не избежать. Мы решили занять оборону, продержаться до темноты, а затем вырваться из окружения, в которое нас неизбежно возьмут, и уйти в новый район.

ШАЛЬНОЙ МИНОЙ

Примерно к девяти часам гитлеровцы завершили подготовку к атаке и, окружив лагерь, начали боем прощупывать нашу оборону. Вскоре на всех направлениях завязалась упорная перестрелка.

Учитывая, что впереди целый день, я приказал экономить боеприпасы: вести огонь из автоматов только одиночными выстрелами и лишь в исключительных случаях — короткими очередями; пулеметный и минометный огонь — только по скоплениям врага.

Чувствовалось, что гитлеровцы никак не могут определить нашу численность. Несколько раз они пытались провести фланговый маневр, заход в тыл, однако повсюду встречали ответные удары, приносившие им ощутимый урон. Наши позиции были настолько хороши, что в течение двух первых часов боя мы не имели никаких потерь. И это несмотря на то, что интенсивность огня противника постоянно увеличивалась: атакующие вызвали подкрепление.

Но вот поступило донесение, что гитлеровцам удалось несколько потеснить отряд Алексеева. В зоне между новыми позициями отряда и неприятелем остался раненный в живот и в левую руку командир группы Мельников. Немцы попытались захватить его в плен, однако Мельников отчаянно отстреливался из автомата.

Партизаны тоже пробовали пробиться к нему — хотели помочь выйти из-под огня, — но безуспешно. Вместе с Цветковым я направился к отряду Алексеева.

Мы отошли от штаба всего метров на тридцать — сорок. И в это время я почувствовал сильный удар по голени правой ноги и услышал оглушительный взрыв. Еще не осознав, что произошло, я оглянулся и увидел медленно оседавшего в снег Цветкова и вздыбившуюся на привязи у дерева метрах в тридцати мою лошадь. Мина, выпущенная противником, вероятнее всего, наугад, разорвалась примерно в метре справа и сзади от меня и в трех-четырех метрах перед Цветковым, шедшим за мной.

Никогда — ни на финской, ни на этой войне — не покидала меня уверенность в том, что ни пуля, ни осколок тронуть меня не могут. Чем эту уверенность объяснить, я не знаю, но была она так велика, в стольких, боях крепла, что, даже увидев собственную кровь, я подумал, что это кровь Васи. Не ощущая еще боли, бросился к нему. Он лежал неподвижно, и из шеи его пульсирующими толчками выбивался красный ручеек, окрашивающий снег в розовый, густеющий на глазах до темно-алого цвет; брюки у колена потемнели крупным, стремительно расплывающимся пятном. Цветков был очень бледен, но в сознании.

Подбежали люди. Васю понесли к шалашу, в котором размещался наш лазарет. И только тут я почувствовал боль и увидел, что мой правый валенок набух от крови. Рядом оказался Степанов. Кто-то помог ему вести меня вслед за Цветковым. До сих пор отчетливо вижу свою лошадь. Грудь ее была вся в крови, а правая передняя нога, перебитая осколком, висела на клочке кожи. Успел приказать пристрелить ее. А у шалаша санчасти — какая-то суета. Почему? Тут я заметил, что одежда на мне изодрана осколками, из нее торчат клочья ваты, так что можно предположить, будто меня продырявило раз двадцать.

Ранение Цветкова оказалось серьезным. Большой осколок повредил кость чуть ниже коленного сустава, второй же, чудом не порвав сонную артерию, прошел рядом с ней, оставив на шее крупную рваную рану. Взрывом этой мины были ранены еще четверо — от нас с Васей метрах в двадцати. Один из партизан сидел в, это время в окопчике, положив руки на бруствер. Ему оторвало пальцы. Одним словом, все пострадали гораздо сильнее меня, несмотря на то что к мине я был гораздо ближе других. Мне повезло: всего два осколка. Один, пробив ахиллово сухожилие, слегка повредил пяточную кость, а другой вошел 13 мышцу ниже коленного сустава.

После перевязки я вновь вернулся на командный пункт. Узнал, что Мельникова все-таки удалось вытащить из-под огня. У него кончились патроны, и он отбивался от фашистов уже одними гранатами. Сейчас ему оказывают медицинскую помощь.

Бой шел до темноты. Потом немцы отошли. В нашем лазарете — девять раненых. Один убит.

Выходить из окружения мы решили по пути, которым ходили заготовители и группа приема самолетов. Дальше идти сначала на юг, к берегу Сороти, затем вверх по ее течению на восток, а потом на север, в район деревни Сево. На озере, расположенном неподалеку от нее, мы рассчитывали принять самолеты с боеприпасами, а обратным рейсом отправить на них в советский тыл раненых.

На нашем пути имелся только один опасный участок: предстояло пройти совсем рядом с небольшой деревушкой, занятой карателями. Они пережидали здесь ночь, чтобы наутро вновь атаковать наш лагерь. Мы располагали достаточным количеством сил, чтобы ночным налетом уничтожить засевших в деревне гитлеровцев, однако я решил попробовать пройти незаметно: пусть думают, что мы остались в лесу. Это даст нам время для отрыва от неизбежного преследования.

Нам опять повезло с погодой. Уже в третий раз после перехода линии фронта. Всю ночь, сводя до минимума видимость и заметая следы, сыпал крупными хлопьями снег. В такую погоду под носом у немцев можно было бы пройти даже днем. Полк, располагавший большим количеством верховых лошадей и санных упряжек, легко и быстро двигался вперед. Отойдя за ночь от Ругодевского леса на вполне безопасное расстояние, мы расположились на дневку в большой деревне. Все складывалось удачно. И только ноющая боль в ноге, усиливавшаяся с каждым часом, портила мне настроение.

В деревне впервые после выхода из Марево мы получили возможность вымыться в бане. Было выставлено усиленное боевое охранение, и поэтому неожиданного нападения опасаться не приходилось. Над деревенскими баньками закурились дымки.

Надо, наверное, побывать в нашей шкуре, чтобы понять, что это была за радость — баня. Впрочем, радости такой ценой я не желаю никому. Через лишения можно привить любовь к самым малозначащим вещам, — только зачем это нужно! От пожилых людей очень часто можно слышать упрек в адрес молодежи: мы, мол, в войну в рваных ватниках ходили, а вам теперь какие-то джинсы подавай, да и то не всякие… Я не разделяю этой точки зрения. Ведь все правильно, в войну и надо было ходить в таких ватниках, только не для того же, чтобы в них и остаться! Наша радость от той деревенской бани — это не повод для умиления и не назидательный урок. Это просто маленький штрих к портрету войны — явления нелепого, противоестественного, и если дарящего вдруг какое-то подобие удовольствия, то таким же нелепым и противоестественным путем.

Впрочем, об этом в то время никто не думал. Наслаждались баней. Правда, для меня она стала мучением? нога разболелась невероятно, и возвратиться в избу самостоятельно я уже не смог.

Еще на рассвете, когда пришли в деревню, хозяин избы — старик лет восьмидесяти, неразговорчивый и не очень-то приветливый с виду, — ушел в холодную летнюю половину дома и что-то там мастерил. Я думал, что он просто продолжил прерванные нашим приходом занятия. Оказалось — нет. Заметив мою хромоту, он ушел делать мне костыли. И вот теперь, улыбаясь, стукнул ими об пол, как бы демонстрируя прочность изделия своих рук:

— На, сынок, глядишь — легче станет…

Сколько таких стариков встретил каждый из нас за войну! А мальчишек дорогих наших мальчишек, которые буквально липли к партизанам! А женщин, а старух, мужья и сыновья которых бились насмерть с врагом вдали от дома! В народе ходило тогда присловье! «Ты поможешь — твоим помогут». Старики, женщины, дети — все помогали нам, чем могли. Помогали продовольствием, помогали одеждой, бельем, скрывали и лечили раненых, сообщали ценные разведывательные сведения. А где-то далеко другие люди делали то же самое для их родных и близких. И все вместе это и означало понятие «народная война»…

Фельдшер хутора Гришаново Семен Ефимович Леников был расстрелян оккупантами за то, что скрывал и лечил раненых партизан, давал приют нашим разведчикам и связным. Крестьянин Василий Дмитриевич Холтаков, отлично зная, что рискует жизнью, собирал для нас продовольствие, обувь и одежду, укрывал партизан в трудную минуту, узнавал, что мог, о враге. Его тоже расстреляли фашисты. 65-летний Егор Павлович Павлов вывел из окруженной гитлеровцами деревни Островки Новоржевского района крупный партизанский отряд и помог ему укрыться в лесу. Таких примеров сотни. Можно ли забыть мужество этих людей, можно ли забыть постигшую их суровую участь, можно ли не оставить в сердце места для вечной им благодарности! За любую помощь — куском хлеба, парой белья, сведениями о враге, местом для ночлега в избе у жарко натопленной печи, парой костылей для раненого…

С самого рассвета со стороны Ругодевского леса доносились звуки пулеметной стрельбы, глухих разрывов мин, пушечных выстрелов: гитлеровцы штурмовали оставленный нами лагерь. Битва с пустым местом продолжалась несколько часов. Видимо, опасаясь новых людских потерь, каратели решили перед атакой перепахать смертоносным железом всю округу. А через пару дней от захваченных нашими разведчиками в плен немецкого солдата и полицая мы узнали, что гитлеровцы доложили своему командованию об уничтожении в Ругодевском лесу крупного партизанского подразделения.

Если подсчитать по докладам карателей, сколько раз уничтожали они наши отряды и какую те имели численность, получится, наверное, цифра, превышающая общее количество воевавших партизан в несколько раз.

«ЭВАКУИРОВАНЫ В СОВЕТСКИЙ ТЫЛ»

Всего около двух с половиной месяцев прошло с тех дней, когда я вел по этим местам вырвавшийся из окружения в Партизанском крае полк. Срок невелик, но как сильно изменилась вся обстановка! Грандиозный успех Красной Армии под Сталинградом наполнил сердца всех советских людей крепкой верой в скорую уже победу, а среди оккупантов посеял сильнейшую тревогу, окончательно подорвал слепую убежденность в непобедимости армий третьего рейха. Бывший командир испанской фашиетской «голубой дивизии», стоявшей в те дни под Ленинградом, Эстебан Инфантес в своих воспоминаниях пишет: «Мы жили в то время ожиданием предстоящего наступления на Ленинград. Уверенные в победе, мы с нетерпением ожидали начала предстоящей операции, но вдруг поступили первые сообщения о сражении под Сталинградом!.. Как только мы осознали поражение немцев… и увидели, что германские войска уходят с нашего участка фронта на юг, мы поняли, что ход войны изменился и мы наступать не будем… Сперва ушли подразделения тяжелой артиллерии, затем пехотные дивизии, транспортные средства и др. С неизвестной задачей они направлялись на Южный фронт. На нашем участке фронта оставались только дивизии, предназначенные для обороны».[75]

Этим дивизиям вскоре пришлось испытать сильнейший удар Красной Армии: 12 января началась и через шесть дней, 18 января, завершилась блестящим успехом крупнейшая под Ленинградом с начала войны операция — было прорвано блокадное кольцо. Оккупанты все меньше и меньше думали о новых победах, главной их заботой становилось удержать в руках захваченное. С них слетала былая уверенность и наглость. Они теряли инициативу.

Произошел сдвиг и в сознании тех русских, которые оказались в услужении врагу, — полицаев, солдат-власовцев, всех, кто так или иначе пособничал фашистскому режиму. Сотни из них искали теперь партизан не для того, чтобы бороться с нами, а в надежде получить шанс на искупление своей вины. Попытки гитлеровцев заткнуть образовавшуюся с уходом части своих соединений на Южный фронт брешь «восточными подразделениями» и войсками РОА, в которые велась усиленная вербовка, терпели крах. Секретарь Ленинградского обкома партии М. Н. Никитин в докладной записке в ЦК ВКП(б) писал:

И еще характерная деталь. Гитлеровским прихвостням приходилось теперь бояться не только возвращения Красной Армии, не только партизан, но и своих же односельчан, которые все чаще и чаще сами карали предателей. Вот только один пример.

В районе Сороти осенью 1942 года мы завербовали одного из гитлеровских приспешников, имевшего довольно крупный чин — волостного старосты. Условились с ним о пароле, предупредили, что не будем церемониться, если увидим, что он поведет двойную игру. Видно было, что этот человек очень труслив, боится как нас, так и немцев. Мы на него особенно не рассчитывали — знали, что люди такого сорта принимают сторону только того, кто в данный момент сильнее. А враг осенью сорок второго силен был еще очень.

Но, оказавшись в Ругодевском лесу вновь, я все-таки приказал нашим разведчикам отыскать этого человека. И совершенно неожиданно мы стали получать от него информацию такой ценности, о какой трудно было даже мечтать. А ларчик просто открывался. В один из заходов к нему наших связных этот человек, имевший все основания рассчитывать на особое покровительство гитлеровцев, рассказал, что часто ночует… в стогу сена. Каждую ночь изощрялся он в изобретении все новых и новых способов спрятаться от людей, которых теперь смертельно боялся. Его пытались убить уже несколько раз, и не было минуты, когда он чувствовал бы себя в безопасности.

Все это не означало, конечно, что для нас наступили легкие дни. Их не было до самого конца войны. И все-таки мы наблюдали важные изменения. Они отражали те особенности, которые будут отмечены впоследствии как характерные для времени перехода ко второму периоду Великой Отечественной войны. В битве с гитлеровским фашизмом наступал решительный перелом.

Настало время разобраться в делах, которые натворил диверсионный отряд, почти месяц пробродивший где-то после гибели своего командира, разболтавшийся в этих скитаниях, потерявший и бдительность, и дисциплину. Его милостью полку пришлось принимать неожиданный бой, а затем покинуть Ругодевский лес, уже и не помышляя о нападении на гарнизон в Выборе. А ведь подготовка к этой операции отняла у нас значительное количество и времени, и сил. К тому же во время боя с карателями наши диверсанты проявили совершенно неожиданную скромность. Их действия были настолько вялы, безынициативны и осторожны, что мне пришлось на некоторое время оставить командный пункт и самому руководить боем на этом участке.

Казаков предлагал отряд расформировать, распределив диверсионные группы равномерно по другим подразделениям полка. Степанов считал, что отряд лучше сохранить. Он говорил, что разболтанность и недисциплинированность — следствие потери командира и что, назначив в отряд хороших руководителей, мы добьемся гораздо большего, сохранив при этом крупную боевую единицу, имеющую бесспорную ценность. Это мнение в конце концов и победило. Правда, из воспитательных соображений мы немного схитрили.

Приказав построить отряд, я, уже на костылях, вышел к нему и устроил разнос по полной форме. Говорил резко, не стесняясь в выражениях, назвал все их художества своими именами. Партизаны стояли молча, понурив головы. Боевые награды, блестевшие на груди почти каждого, были сейчас как укор: совсем еще недавно все говорили о мужестве и отваге этих людей, а вот теперь им нечего сказать, когда их отчитывают, как мальчишек. Они чувствовали свою вину и были готовы к наказанию. И все-таки, когда я сказал, решив припугнуть посильнее, что штаб полка принял решение о расформировании отряда, в строю послышался ропот, а затем — после традиционного «есть вопросы?» — партизаны один за другим стали просить о сохранении их подразделения. Они обещали искупить вину кровью, просили о любом другом наказании. Я почувствовал, что больше четвертый отряд хлопот нам не доставит.

Придя в деревню Сево, мы попытались, как это и было задумано раньше, организовать на озере рядом с ней прием самолетов. Однако из-за нелетной погоды в течение нескольких дней это никак не удавалось. Раненые мучились. Особенно плох был, пожалуй, Цветков — похудевший, бледный, совершенно не похожий на себя. Больно было на него смотреть. А ведь какой красавец парень был всего несколько дней назад! Не знал еще Вася, что навсегда останется калекой, что не ходить ему больше по партизанским тропам, не бегать на лыжах, не плясать лихо на вечеринках. По излечении в госпитале признают его негодным к строевой службе, демобилизуют, уедет он на родину. И все-таки не выдержит, вернется в Валдай, отыщет меня в штабе партизанского движения, где я к тому времени буду работать, и попросит найти для него дело. Так мы снова окажемся вместе. Уже до конца войны. А пока он лежал в жарко натопленной избе и бредил. Когда же приходил в себя, молчал, смотрел в потолок, о чем-то думал.

Совсем плохи стали и мои дела. От сильнейшей боли в ноге я не мог заснуть уже несколько ночей. Стопа начала чернеть. Я просил врача вскрыть и прочистить рану, но тут вмешался комиссар, запретивший операцию, для которой, говоря по справедливости, совершенно не было условий.

Наконец в ночь с 24 на 25 января летчикам удалось посадить два самолета Р-5 на Невережское озеро. Все раненые, в том числе и я, были эвакуированы в советский тыл. С моим отлетом командование полком принял Михаил Викторович Степанов.

Впервые пересекал я линию фронта не пешком, не, как обычно, шагая по глухим лесным тропам, меся болота, форсируя, как придется, водные преграды, уходя от преследования, петляя по лесу, чтобы сбить врага со следа и проходя таким образом десятки лишних, а оттого особенно длинных километров. Нельзя, конечно, сказать, что воздушная дорога через фронт лишена риска; по самолетам открывали огонь с земли, их подкарауливали «мессершмитты». И все-таки у меня появилось ощущение, что я в безопасности, уже когда носилки, на которых я лежал, погрузили в самолет.

Мерно рокотал мотор, темно было в кабине, я лежал и думал о том, что успел сделать наш полк за 43 дня, проведенные в тылу врага. Получалось, не так уж мало. По пути в новый район и в первые дни, на новом месте мы уничтожили в боях свыше 180 гитлеровцев; пустили под откос воинский эшелон, состоявший из 5 пассажирских вагонов и 9 платформ с танками;[77] взорвали 2 моста на шоссейной дороге Порхов — Сорокине; вырезали свыше 300 метров линий связи; сожгли 110 тонн сена и 30 тонн соломы, заготовленных гитлеровцами; захватили 8 тонн риса, овса, ячменя и гороха; ликвидировали управу Ругодевской волости, захватив в ней все документы.

Кроме того, среди местного населения был организован сбор средств на постройку танковой колонны «Ленинградский партизан». Колхозники передали нам 26 тысяч рублей, которые мы переправили в советский тыл.

…Самолет пошел на посадку. Когда открылась дверь, я прежде других увидел Алексея Алексеевича Тужикова, стоявшего совсем рядом, впереди приехавших встречать нас товарищей. Он крепко обнял меня, расцеловал, проводил от самолета к санитарной машине. Но мы успели обменяться лишь несколькими фразами: дверца захлопнулась, и машина покатила к Едровскому госпиталю.

БОЕВОЙ САЛЮТ У МОГИЛЫ КОМБРИГА

Большой прифронтовой госпиталь в Едрово неподалеку от Валдая, куда привезли нас с аэродрома, гудел. Во всех палатах говорили об одном — о победе Красной Армии под Сталинградом. На все лады обсуждались цифры, известные из сводок Совинформбюро. А они были поистине грандиозны: только в плен под Сталинградом попала 91 тысяча гитлеровцев, в их числе 24 генерала во главе с фельдмаршалом Ф. Паулюсом и 2500 офицеров.

Военный госпиталь — не дом отдыха. Многие из лежавших здесь были искалечены войной на всю жизнь. И не только физические страдания испытывали они, — человека, ставшего вдруг инвалидом, мучат страдания нравственные, вызванные сознанием собственной своей неполноценности. Вчерашние мальчишки, не успевшие еще набегаться, натанцеваться, только раз неумело обнявшие своих подруг — да и то на прощанье, на прощанье! — их тела кромсали осколки, в переполненных полевых лазаретах над ними склонялись врачи, которые и рады бы помочь, да не могут, а потом из операционных прифронтовых госпиталей их везли на каталках — кого без рук, кого без ног… Они стыдились своих обрубков, они становились раздражительны и нетерпимы, они мучились сами и мучением для окружающих было видеть, как они страдают.

Думаю, нет необходимости продолжать эту тему: военные госпитали были местом концентрированной боли, концентрированных физических и нравственных мучений людей, и мне кажется, что в подробном рассказе обо всем этом всегда кроется изрядная доля садистской жестокости, извращенности, даже святотатства. Я заговорил о страданиях раненых, только чтобы подчеркнуть следующую мысль: даже самые тяжелые из них, узнав о Сталинградской победе, забывали о своей боли — так велика была значимость произошедшего.

Сколько дней, ночей, недель и месяцев — тяжелых, мучительных — ждали мы этого дня! В изнурительной битве с врагом произошел коренной перелом. Он не означал еще, разумеется, конца войны. Но всему миру стало ясно: гитлеровский фашизм не выдержит схватки с Советским Союзом. И мы гордились своей страной, первой и единственной нанесшей такой сокрушительный удар по ненавистному гитлеризму, военная машина которого подавила почти всю Европу, ни в одном из других государств не встретив достойного отпора. Нет, никого из нас не могла в те дни поглотить собственная боль. Жадно ловили мы каждое сообщение Совинформбюро. Узнавали, что враг потерял под Сталинградом 1,5 миллиона человек, свыше 10 тысяч орудий и минометов, до 2 тысяч танков и штурмовых орудий, около 2 тысяч самолетов. Затаив дыхание следили мы за тем, как по приказу Ставки Верховного Главнокомандования разворачивались активные боевые действия Красной Армии на всем тысячекилометровом протяжении линии фронта от блокированного Ленинграда до Черного моря и Кавказа.

С 24 ноября 1942 года по 20 января 1943 года была осуществлена Великолукская и почти одновременно с ней (с 25 ноября по 20 декабря 1942 года) Ржевско-Сычевская наступательные операции. В январе — феврале 1943. года наши войска овладели Ворошиловградом, Краматорском и Ростовом. В то же время значительные силы гитлеровцев были разгромлены в Нальчико-Ставропольской и Краснодарской операциях, в ходе которых была освобождена большая часть Северного Кавказа, а враг отброшен на 500–600 километров. В январе — феврале силами Воронежского и Брянского фронтов были полностью разбиты острогожско-россошанская и воронежско-касторненская группировки войск неприятеля. 8 февраля советские войска освободили Курск, 9-го — Белгород, 19-го — Харьков.

Январь 1943 года принес с собой радость и осажденному Ленинграду. Кольцо вражеской блокады удалось наконец разорвать, город принимал первые железнодорожные эшелоны с продовольствием. А вскоре всем нам, находившимся в Едровском госпитале, стало ясно, что на нашем Северо-Западном фронте назревают новые события.

Мы пробыли в Едрово лишь несколько дней, а затем неожиданно и спешно нас перевели сначала в госпиталь, располагавшийся в полусотне примерно километров восточнее станции Бологое, а оттуда так же скоро погрузили в санитарный поезд и повезли дальше на восток. Каждому стало понятно, что прифронтовые госпитали освобождают для приема новых значительных партий раненых, которые могут быть только при крупном наступлении. Значит, оно планируется и начнется совсем скоро.

О наступлении на Северо-Западном фронте мы узнали, когда санитарный поезд все дальше и дальше увозил нас к Уралу. В феврале — марте наши войска разгромили демянскую группировку 16-й гитлеровской армии.

Санитарный поезд уходил на восток. В один из вечеров он остановился на станции Котельнич, и все мы, привыкшие за два почти года войны к тщательной светомаскировке, были совершенно поражены видом ярко светивших фонарей на платформе и окон домов, из которых лился на улицу свет электрических ламп. Небольшая станция не могла, конечно, освещаться как-то по особенному, однако всем нам показалось, что мы видим самое настоящее море огня. Как это было прекрасно!

Война, присутствие которой мы ощущали всегда и повсюду, стала казаться вдруг давно ушедшим в прошлое делом, к которому никогда уже не будет возврата. Тяготы и страдания, лишения и потери, смерть и увечья, холод и голод, ощущение постоянной опасности и постоянное напряжение нервов — все это будто растаяло в ярком электрическом свете. Это ощущение можно сравнить только с тем, которое приходит в момент исчезновения долгой и острой боли. Человек уже привык к ней, знает, что она уйдет не скоро, старается думать о ней как можно меньше, и вдруг — нет ее. Покой. И он понимает, что вот оно, счастье: особое, приносящее душе удивительное наслаждение, счастье утихшей боли.

Может быть, не все находившиеся в нашем эшелоне люди испытали именно это чувство. Но я совершенно отчетливо видел, что сама атмосфера нашего вагона стала иной. Даже тяжело раненные перестали стонать. Даже искалеченные войной стали спокойнее. Даже утомленные бессонными ночами и бесконечными заботами медсестры и санитарки стали казаться не такими усталыми.

А потом — потом вагоны стали постепенно освобождаться. Раненых размещали в госпиталях, расположенных на пути следования эшелона. Наконец в городе Кирове вынесли из вагона и меня.

Тогда, путешествуя из госпиталя в госпиталь, удаляясь все глубже на восток, я потерял всякую связь со своими товарищами. Я ничего не знал ни о том, как идут дела в моем полку, ни вообще о том, как воюют ленинградские партизаны. Текли бесконечной чередой госпитальные будни. Еще в Едрово мне сделали операцию: оказалось, что у меня была повреждена пяточная кость. Перевязки. Процедуры. Потом выяснилось, что операция была неудачной. Меня оперировали вторично. И вновь перевязки, вновь надо было учиться ходить сначала опираясь на костыли, а потом, преодолевая боль, без них… Одним словом, в Валдай я возвратился лишь в двадцатых числах марта. Нога еще болела, я ходил с палкой. Получил поэтому приказ отдыхать.

И как раз в эти дни, вдруг, совершенно неожиданно для всех нас, — тяжелая весть: 25 марта 1943 года в Вышневолоцком военном госпитале скончался Николай Григорьевич Васильев.

Гроб с его телом привезли в Валдай, и все бывшие в это время здесь партизаны вышли проводить комбрига в последний путь. Похоронили его в самом центре города, перед зданием Дома культуры. Был траурный митинг. Один за другим поднимались на трибуну люди, говорили о том вкладе в партизанскую борьбу с гитлеровским фашизмом, который внес Николай Григорьевич. С первого дня войны в тылу врага он не выпускал оружия из рук, смело, честно и беззаветно служил народу, который это оружие ему доверил. Мы не скрывали слез. Мы поклялись навсегда сохранить в своих сердцах память об этом человеке стойком солдате Родины, отдавшем за нее свою жизнь и никогда не помышлявшем ни о каких для себя привилегиях, кроме безусловного права бороться против ее врагов.

Сохранились и были впоследствии опубликованы некоторые из писем Васильева к семье. Вот одно из них, к жене, написанное 10 октября 1942 года — как раз в те дни, о которых я писал выше: у Николая Григорьевича были тогда огромные неприятности. Но он ни словом не обмолвился о несправедливости, яд которой отравлял ему душу.

Приехать к жене, работавшей в одном из военных госпиталей, он так и не смог. Не успев излечиться от той болезни, о которой писал, Васильев снова повел свою бригаду в тыл врага…

На траурном митинге была зачитана радиограмма:

Николай Григорьевич ушел из жизни очень рано. Я уверен, что, доживи он до конца войны, — и не было бы среди, ленинградских партизан человека более заслуженного, уважаемого, известного и любимого всеми.

Он не узнал, что Родина отметила его заслуги высшей наградой — званием Героя Советского Союза. Какое безжалостное слово — «посмертно». Пусть же вечно живой будет память о нашем комбриге!

В КОНТРОЛИРУЕМОМ ПАРТИЗАНАМИ РАЙОНЕ

Ежедневно приходил я в опергруппу, чтобы узнать новости о своем полку. За его действиями я следил очень внимательно. А дела там шли, судя по всему, неплохо. Несмотря на потери в частых боях, полк постоянно рос, принимая в свои ряды добровольцев из местных жителей и бывших военнопленных, бежавших из лагерей. В те дни в партизанские полки и отряды стали принимать (разумеется, со всей осторожностью) даже бывших власовцев и полицаев, уже десятками переходивших к партизанам в стремлении искупить свою вину перед Родиной. Отряды стали крупными, численность их доходила до 200–250 человек. Был сформирован еще один, пятый отряд, командование которым принял прибывший из советского тыла П. Н. Новиков. Этот отряд прошел курс обучения, вооружился, а затем был направлен, как говорили в полку, «на практику» — в рейд вдоль железной и шоссейной дорог Псков — Остров. Партизаны разрушали путь, взрывали мосты, нарушали телефонно-телеграфную связь.

Полк вел активные боевые действия. Наши люди громили комендатуры, взрывали склады, устраивали диверсии на коммуникациях. Движение по шоссейным дорогам Новоржев — Выбор — Остров и Порхов — Остров систематически нарушалось. Вражеские автоколонны двигались здесь только под усиленной охраной.

Одной из особенно интересных операций тех дней был налет на вражеский гарнизон в деревне Морозы. Он был произведен в начале февраля и заслуживает, на мой взгляд, отдельного рассказа.

Этому налету предшествовали следующие события. Полк располагался тогда в районе все той же деревни Сево, где я его оставил. Он вел активную диверсионную работу на участке железной дороги Псков — Остров. Одна за другой уходили на задания небольшие спецгруппы, которые по пути к железной дороге пересекали большак на участке между деревнями Морозы и Маршовицы. Вскоре, однако, наши диверсанты стали бесследно исчезать либо несли большие потери: в районе Морозов они часто попадали в устраивавшиеся гитлеровцами засады. Было решено разгромить гарнизон этой деревни ночным налетом.

Несколько суток велась тщательная разведка. Было установлено, что гарнизон состоит примерно из 150 человек, в числе которых 20 кавалеристов; что он имеет на вооружении два или три станковых пулемета и столько же легких минометов; что гарнизон состоит не только из немецких солдат, но и в значительной мере из полицаев.

Каждое утро группа из 15–20 человек, как правило полицаев, выходила из деревни и устраивала в лесу засаду — каждый раз в новом месте. Если днем на эту засаду не натыкались партизаны, ее сменяла в позднее вечернее время другая группа такой же численности. В течение нескольких суток, как правило, кто-то из партизан в ловушку попадал.

Один из разведчиков, Саша Мальцев, предложил дерзкий, но чрезвычайно интересный план — рискованный, однако суливший минимальные потери при максимальных результатах. После обстоятельного обсуждения в штабе полка его приняли к исполнению.

Производить налет было поручено отряду П. А. Климова, усиленному двумя станковыми пулеметами и взводом минометчиков, Ночью отряд подошел к деревне и расположился на опушке леса метрах в пятистах от околицы в ожидании сигнала.

Несколько раньше группа разведчиков из 20 человек во главе с Мальцевым в 2 километрах от деревни обосновалась в «засаде на засаду» — они поджидали ту группу полицаев, которая выйдет на смену находившейся в лесу с утра.

Операцию удалось провести в полном соответствии с принятым планом. Когда полицаи вышли из деревни, разведчики пропустили их мимо себя, а затем, выждав некоторое время и оставив заслон из пяти вооруженных ручным пулеметом и автоматами человек, двинулись в сторону вражеского гарнизона. Шли, не строго соблюдая порядок строя, открыто, громко разговаривая. В сгустившейся темноте трудно было понять, кто идет, — на это и рассчитывали при разработке плана. Когда группа оказалась метрах в двухстах от деревни, послышался окрик часового:

— Стой, кто идет?

Не задумываясь и не останавливая строй, Мальцев крикнул в ответ:

— Свои. Смена.

Часовой успокоился. Однако, когда разведчики подошли к нему метров на пятьдесят, он вновь подал голос:

— Стой, пароль!

Пароля партизаны не знали. Мальцев, однако, не растерялся. Он громко подал группе команду остановиться, а сам решительным шагом пошел к часовому, стоявшему у крайней избы рядом с пулеметом. Видимо, уверенность и развязность старшего группы не оставили у полицая никаких сомнений в том, что идут действительно свои. Он спокойно смотрел, как Мальцев подходит, а когда тот выхватил неожиданно кинжал, не успел даже вскрикнуть.

Забрав пулемет и оставив двух бойцов для прикрытия, разведчики строем, не маскируясь, вошли в деревню. Двух патрульных и часового на противоположном конце села сняли так же бесшумно. Замигали электрические фонарики. Отряд Климова беззвучно вошел в Морозы.

На улице было совершенно темно. Свет горел только в нескольких домах. Партизаны заняли указанные каждому заранее позиции, еще несколько мгновений и в окна полетели гранаты, загромыхали глухие взрывы, а за ними послышались резкие пулеметные и автоматные очереди. Мало кому из гарнизона удалось спастись бегством. Трофеи же, доставшиеся партизанам в этом бою, едва-едва уместились на десяти санных повозках, захваченных здесь же. Это было оружие, боеприпасы, продовольствие, одежда и обувь, другое имущество. Кроме десяти лошадей, тащивших сани, было захвачено еще двадцать — верховых. Это был настоящий обоз, прибытие которого в полк встретили с огромной радостью.

Хочу, кстати, сказать несколько слов о партизанских трофеях отдельно. Читая описание нашей военной жизни в художественной литературе, я обратил внимание на то, что иные авторы как будто состязаются друг с другом в стремлении посильнее поразить читателя цифрами. Когда речь заходит о трофеях, их исчисляют нередко «десятками», а чаще — «сотнями винтовок, автоматов и пулеметов». Что ж, такое тоже бывало, но далеко не всякий раз. Захват трофеев — это большой труд и большая удача. Мы ведь радовались каждому автомату, каждой винтовке, каждому пистолету, добытым в бою. А в беллетристике сплошь да рядом многозначные цифры. Но ведь этим отнюдь не обогащается, а только запутывается и даже в известном смысле обедняется действительная картина. Если бы мы и в самом деле могли захватывать такие трофеи, разве появилась бы в документах опергруппы ЛШПД на Северо-Западном фронте в январе 1943 года запись: «Общая численность вновь созданных (в 3-й ЛПБ. — И. А.) отрядов достигает 1500 человек. Созданные партизанские отряды в настоящее время пока не действуют из-за отсутствия вооружения и боеприпасов»?[81] Перелистайте также сборник документов «Непокоренная земля псковская» (я часто ссылаюсь в этих записках на него), и вы найдете гораздо более скромные, чем в художественной литературе, цифры. Однако они не становятся от этого менее значимыми.

В свете сказанного трофеи, захваченные в Морозах, были довольно велики. Помимо 30 лошадей — 2 пулемета, 80 винтовок, 10 автоматов, боеприпасы и прочее.

Спустя пять дней участь разгромленного вражеского гарнизона разделили и два других — в деревнях Горушки и Рысцово. Отряд гитлеровцев, стоявший в деревне Погорелка, снялся с места и сам ушел в Славковичи, В ближайшей округе врага больше не оставалось.

Все это не могло не взбесить оккупантов. Они предприняли попытку уничтожить полк. 9 февраля в район Сево было брошено свыше 500 карателей. Полк дал бой, а затем, ночью, стремительным броском ушел на 30 километров в сторону, к деревне Владимирец. О том же, что произошло дальше, лучше меня расскажет документ:

Я пробыл в Сево лишь несколько дней, причем самых тяжелых с момента ранения. Безумно болела нога, и я почти все время лежал в одной из изб. Не помню, как ввали хозяйку и ее детей. Даже лиц их не запомнил, они расплывались, как в тумане. И все-таки известие о разыгравшейся там трагедии отозвалось болью в сердце. Ведь это за нас, партизан, приняли смерть безоружные и беззащитные люди! Они дали нам кров, обогрели, накормили, ухаживали за ранеными. За мной ухаживали… А потом в деревню ворвались вражеские солдаты. Да разве солдаты — палачи! Хотелось в бой, хотелось стрелять в этих подонков, для которых самая страшная кара — и та слишком мягка. Но это было невозможно. Из госпиталя не отпускали. Говорили, что еще не время, что надо оправиться от ранения. Несколькими днями позже меня отправили в отпуск.

Я выехал в Пермь, где в это время находилась в эвакуации моя семья. Почти два года не видел я жены и дочерей, надо ли говорить о том, что это была за радость — встреча с ними. Когда же вернулся в Валдай, ждала меня радость другая: мне были вручены сразу две правительственные награды — орден Великой Отечественной войны II степени и медаль «За оборону Ленинграда».

В эти дни угнетало меня одно: никак не проходившая хромота. По-прежнему болело поврежденное сухожилие. Приходилось ежедневно подолгу разрабатывать подвижность стопы специальными гимнастическими упражнениями. И все-таки ходил, как и раньше, опираясь на палку.

Получил наконец назначение: временно, до окончательного излечения, был включен в оперативную группу ЛШПД на Северо-Западном фронте. Я не знал еще тогда, что слово «временно» совсем не означало последующей моей отправки во вражеский тыл, не знал, что в моей военной судьбе опять ожидается крутой поворот. Работал с постоянной мыслью о скором уже возвращении в свой полк, внимательно следил за его делами.

Полк по-прежнему действовал в том районе, где я его оставил. Сюда же вышла и 3-я бригада А. В. Германа. Эта территория, находившаяся в тылу 16-й гитлеровской армии, несмотря на все сложности, была чрезвычайно выгодна для партизанских действий: здесь проходили важнейшие коммуникации группы армий «Север», диверсии на которых срывали доставку военных грузов. К тому же контролируемый партизанами район непосредственно примыкал к Пскову, где находился штаб группы армий «Север», Это позволяло засылать диверсантов и туда, будоража время от времени самую верхушку командования войск неприятеля.

Все это не могло, конечно, не вызвать ответной реакции. И в мае 1943 года гитлеровцы организовали крупную карательную экспедицию, перед которой стояла задача уничтожить партизан и полностью обезопасить стратегически важный район. В экспедиции принимало участие до 12 тысяч солдат и офицеров, авиация, артиллерия, танки.

В течение двух почти месяцев, начиная с 11 мая 1943 года, полк практически не выходил из боев. Днем, заняв выгодные оборонительные позиции, партизаны вступали с карателями в схватку, а с наступлением темноты стремительным броском уходили на 25–30 километров в сторону и занимали новый участок обороны, готовясь к очередному нападению. Когда удавалось, принимали сбрасываемый с самолетов на парашютах груз — боеприпасы. В них ощущался недостаток почти всегда. И беспрерывно направляли на железнодорожные магистрали группы диверсантов: главная задача и в эти дни оставалась неизменной.

Пятнадцать тяжелых боев выдержал полк в мае и июне. Крупный бой каждые четыре дня — это, поверьте, для партизан чрезвычайно нелегко. Гитлеровцы потеряли в этих схватках свыше 550 солдат и офицеров, 16 автомашин, несколько танков и артиллерийских орудий. Кроме того, была разгромлена одна волостная управа, пущено под откос 5 воинских эшелонов. А полк… вырос численно. Это не означало, конечно, что он не имел потерь — они были, и очень тяжелые, но приток добровольцев эти потери покрывал с лихвой.

Гитлеровцы стремились к тому, чтобы подавить всякое сопротивление в своем тылу, но добивались прямо противоположного результата. Именно в этот период на территории Ленинградской области, захваченной оккупантами, шло вызревание народного вооруженного восстания, которое, вспыхнув несколько месяцев спустя, коренным образом изменило обстановку, окончательно парализован весь тыл группы армий «Север». А признаки того, что скоро уже в борьбу с захватчиками включится самым активным образом все население оккупированных территорий, можно было заметить, анализируя почти любое донесение из бригад. Все чаще и чаще оккупационные власти сталкивались с массовым саботажем планируемых мероприятий. Железнодорожные станции, промышленные предприятия, мастерские становились центрами активного противодействия любым начинаниям гитлеровцев, причем часто саботаж перерастал в диверсии. Псковский железнодорожный узел, например, через который шла основная масса грузов для группы армий «Север», стал местом столь сильного сопротивления работавших здесь советских людей, что оккупанты вынуждены были заменить всех русских рабочих службы пути и службы движения — от стрелочников до машинистов — своими военными железнодорожниками. А вскоре такие же меры им пришлось предпринять в Дновском, Батецком, Лужском и других железнодорожных узлах и на крупных станциях.

Начавшись в городах, рабочих поселках и на железнодорожных станциях (где, как правило, существовало сплоченное, активно действовавшее подполье), массовое движение против оккупантов перекинулось в сельские районы — особенно западные, центральные и юго-западные, ставшие впоследствии центрами восстания. Для заготовки сельскохозяйственных продуктов, привлечения населения к работам, набора рабочей силы, отправляемой в Германию, гитлеровцы посылали в деревни уже не отдельные хозяйственные команды, а целые экспедиции, включавшие в себя воинские подразделения, а иногда даже части.[85]

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В ВАЛДАЕ

В июле я вновь встретился с Германом. Он прилетел в Валдай из Ленинграда, куда был вызван для уточнения поставленных в этот период перед бригадой задач, и теперь готовился к возвращению во вражеский тыл. Я был очень рад этой встрече. Александр Викторович подробно рассказывал обо всем, что происходило в те дни на территории южных районов области, об особенностях сложившейся там обстановки, о тактике и методах борьбы, применяемых партизанами. К этому времени 3-я бригада стала общепризнанным лидером партизанского движения в Ленинградской области, она действовала уверенно, дерзко, эффективно, и поэтому все, о чем говорил Герман, было чрезвычайно интересно. Кроме того, он был хорошо осведомлен и о делах моего полка, подробно рассказывал о жизни боевых товарищей, которых я не видел вот уже полгода. Александр Викторович был весел, энергичен, подтянут. Он рвался к бригаде и очень досадовал на обстоятельства, заставлявшие его задерживаться в Валдае. Вскоре, однако, был назначен его отлет.

Мы устроили проводы. Допоздна засиделись на квартире у Гордина. Было и весело, и немного грустно, но в общем хорошо. Тогда-то и подарил я Герману трофейный маузер — что еще могли мы дарить друг другу на войне!.. Он уехал на аэродром. И никто из нас, провожавших, живым его больше не увидел. До последнего боя комбрига оставалось меньше двух месяцев.

20 июля 1943 года произошел последний поворот в моей военной судьбе. Я получил приказ М. Н. Никитина выехать в Хвойную и приступить к исполнению обязанностей заместителя начальника опергруппы ЛШПД на Волховском фронте. Работавший в этой должности Панкратий Романович Шевердалкин отзывался в Ленинград для работы в аппарате обкома партии, я должен был срочно принять у него дела.